За жизнь. Цой (Евгений Пекер)

Цой

Если мне надо будет составить список самых приятных занятий в этой жизни, то пункт «копаться в развалах букинистического магазина» там окажется обязательно. Причём если лет десять назад он входил бы в десятку хит-парада локальных и скоротечных счастий, то в последнее время глубококнижное погружение всё больше и больше приближается к призовой тройке. Видимо, возраст.

Причём процесс этот абсолютно самодостаточен, и результат нахождения интересной книги воспринимается скорее как неожиданный и тем более приятный бонус. И чем менее вероятной и ожидаемой оказывается находка, тем больше градус счастья книжного наркомана.

Признайтесь мирозданию, в чём именно вы ебануты на всю голову, – и мироздание вам обязательно будет что-то подкидывать в нужном направлении. Наверху, похоже, ебанутых любят, и это внушает оптимизм в завтрашнем дне больше, чем все религии, вместе взятые.

…так было, когда, лениво перебирая книги на полке с советским научпопом, я обнаружил книгу «Динозавра ищите в глубинах», Гидрометиздат, 1984 – нетленное произведение со свидетельствами о встречах со всяческой палеофауной в Лох-Нессе, Якутии, Африке, далее везде. То, что не смог сделать Обручев с «Плутонией» и «Землёй Санникова», сделала эта брошюрного вида книга, и посреди белорусского октября я сбежал из дома с целью обнаружения Несси в ближайшем заповедном болоте. Впрочем, самый цимес был в обложке, фигу в оформлении которой я смог оценить только по мере получения начального алкогольного образования в более старших классах: на обложке была самая известная фотография лох-несского чудовища, а над ней – смачная картинка с гранёным стаканом и стрелкой в сторону дна в качестве указания направления научных поисков.

Бедная подстаканная Несси смотрелась как килька в томатном соусе – ещё по 50, и начнём закусывать. Художнику обложки Я. С. Назарову – моё глубокое почтение.

…или старый перевод «Тиля Уленшпигеля», найденный на тротуаре перекрёстка тель-авивского раздолбайства: Ротшильд-Аленби…

…или дореволюционный сборник польской поэзии на русском, валявшийся среди других книг рядом с мусоркой спортклуба в распальцованном районе вилл…

Но эта поддержка идёт исключительно из высших инстанций. В более приземлённых областях количество людей, понимающих, в чём именно состоит удовольствие букинистического дайвинга, сокращается в геометрической прогрессии, и если лет пять назад большая часть читающих что-либо из того, что требует подключения головы и прочих внутренних органов, согласилась бы с предыдущими абзацами, то сегодня таких людей можно будет пересчитать по пальцам одной руки, причём руки минёра тоже будет достаточно.

Не то чтобы я собирался агитировать кого-то за бумажные книги. Покупайте электронные читалки, сдавайте старые книги в те магазины, где их ещё согласны принимать – ради бога. У меня будет шире выбор. Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган. Проблема в обратном – с абсолютно вменяемыми и ненавязчивыми людьми после покупки электронной читалки происходит какая-то странная трансформация, и вместо того, чтобы спокойно дать ближнему идти в ад своей дорогой, народ начинает крестом и мечом обращать неверных на путь истинный. Толкиенулся сам – толкиени другого. Хочешь похудеть – спроси меня как. Не хочешь – я тебе всё равно отвечу и буду отвечать, пока не похудеешь.

Метод спора, который я выбираю в случае нападения свидетелей святого Кинделя и адвентистов шестого iOS, опробован многовековым опытом партизанской борьбы против превосходящих сил регулярной армии и многотысячелетним опытом выживания мужей в рамках счастливой семейной жизни: заранее признать всю проигрышность своего положения в конфликте, переждать, не высовываясь из-за кустов, пока атакующая сторона не начнёт перезаряжать пулемётную ленту абсолютно верных доводов, после чего с максимальным грохотом рвануть самопальную бомбу идиотского возражения не по делу и скрыться под шумок в тумане до следующего раза.

В результате имеем что-то вроде такого диалога:

– От кинделевского экрана ощущения совсем другие, чем от обычного. Глаза абсолютно не устают!

– Вот это да, вот это да, вот это да, вот это да… – восхищаюсь я и прикидываю, сколько ещё книжных шкафов влезут на чердак в дополнение к существующим.

– Читалки маленькие и удобные – целая библиотека, которая всегда с тобой: хочешь – в автобусе читай, хочешь – в сортире!

– Вона как, вона как, вона как, вона как… – вежливо офигеваю я и предаюсь тоске по ностальгии, когда, попав впервые к девушке домой и изучив её околотолчковый литературный набор, можно было легко подобрать тему для продолжения непринуждённой беседы.

– Загоняешь в Google название книги – и читай хоть через пять минут. Никуда не надо ехать, копаться, искать…

– Тут ты прав, тут ты прав, тут ты прав, тут ты прав… – развожу руками я и застываю в минуте молчания в память об очередном закрывшемся книжном магазине.

– Места дома освободилось море, под руками ничего не болтается, не мешает, пыль не собирает. Достал читалку, выбрал книгу, почитал, сложил, спрятал назад в сумку.

– А ведь действительно, а ведь действительно, а ведь действительно, а ведь действительно… – согласно киваю я и продолжаю работать дедом Мазаем для выброшенных на улицу книг.

В этой точке интеллигентной дискуссии я обычно начинаю понимать, что ещё немного – и на одного проповедника прогресса на Земле станет меньше. Разговор сворачивается самым хамским с моей стороны образом: я ласково желаю собеседнику перейти с живых партнёров по жизни и постели на надувных и латексных – тем более что те же самые доводы по поводу занимания места и укладывания в сумку могут быть применены и в этом случае тоже.

Но всё это так, к слову…

В тот раз счастье было полным.

Процесс перебирания старых книг не только подзарядил все внутренние батарейки, но и принёс неожиданную добычу. Неожиданную в том плане, что мне бы даже не пришло в голову её искать. Мягкая обложка, явно самые дешёвые бумага и печать – «Виктор Цой: стихи, документы, воспоминания».

Издательство «Новый Геликон» Александра Житинского, 1991 год. В качестве дополнения к абсолютному счастью прилагались два часа свободного времени и тель-авивское кафе. Остановись, мгновенье, ты прекрасно. Запомните меня таким.

Не то чтобы я был фанатом Цоя. Фанат – это титанические усилия попасть на концерт и состояние «я Ленина видел…» после него. Это покрытие «киношными» плакатами любой вертикальной поверхности внутри дома и надписями «Цой жив» – вне него. И т. д., и т. п… На концерте я, правда, один раз был: то ли в 88-м, то ли в 89-м году. Но это уже был халтурный чёс по стадионам, и это сильно чувствовалось даже через ещё не поцарапанный фильтр моей подростковой восторженности.

Но были заслушанные до дыр кассеты с альбомами «Кино». Причём «до дыр» – это не художественная фигура речи. Это дзен-тренировка терпения, когда с помощью карандаша и какой-то матери надо было смотать назад в кассету зажёванную магнитофоном плёнку. Собственно, изначально магнитофон был бобинным (какое всё-таки замечательное слово – бобина, только очень странно выглядит на письме…). То ли в процессе первичного перегона на кассеты, то ли в процессе последующих упражнений с карандашом в некоторых песнях появлялись паузы на секунду-другую. Через несколько лет, купив нормальные студийные записи, я понял, что привык к паузам не меньше, чем к словам – без этих спотыканий песня казалась немного чужой.

К кассетам прилагался волкмэн, который плавно перетёк в дискмэн, который плавно перетёк во всевозможные плееры. Это было менее существенно. Важно было то, что Цой играл в них, когда я болтался по ночному Минску в 14 лет, ночному Пальмахиму и Тель-Авиву в 18, и продолжает играть в моих ежедневных поездках на крайний израильский север в 38. Не то чтобы другие представители старой гвардии: БГ, «Нау», ДДТ, Майк, Башлачёв, Чиж, «Чайф» – не переезжали с одного аудионосителя на другой. Но желание – так, чтоб вдруг и прямо сейчас – поставить их возникало редко. А вот Цоя хотелось держать, как оптальгин, – под рукой в пределах немедленной досягаемости.

И в какой-то момент понимаешь, что тут дело уже не в музыкальных пристрастиях – это уже просто часть тебя самого. Вытащить её – и чёрт его знает что ещё из того, что на ней держалось, обвалится следом.

Хорошая книга или хороший фильм отличаются тем, что сразу после них очень тяжело разложить по полочкам, почему ты глупо улыбаешься и ходишь как стукнутый по голове мешком. Рикошеты мыслей и чувств по поводу прочитанного или увиденного ловят тебя уже потом, причём в самое неожиданное время и в самом неожиданном месте.

Эта книга была хорошей – торкает до сих пор.

Причём никаких литературных изысков: просто воспоминания первой жены Цоя – Марианны и тех, кто так или иначе пересекался с ним в жизни и музыке: БГ, Майк, Кинчев, Пашков, Панов, Рыбин, Тропилло, Каспарян, Нугманов. Без всяких красивостей стиля, такое ощущение, что часть воспоминаний просто наговаривалась на диктофон, а потом расшифровывалась с минимальной редакторской обработкой. Всё живое, можно потрогать, налить и затянуться.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

И вдруг становится понятно, откуда растут ноги у тех или иных строчек…

Марианна Цой:

…И тут мы вспомнили о наших билетах на юг и помчались по горячим следам Гребенщикова в Малоречку – небольшой крымский посёлок, – где и прожили в палатке у самого моря целый месяц. Сейчас я просто ничего не могу рассказать об этом путешествии, не нахожу слов, потому что по прошествии стольких лет выгорели в памяти яркие краски. Но музыку той поры я буду слушать всегда – «Музыку волн, музыку ветра…»

…Очень большую роль в наших взаимоотношениях сыграл дом Майка, с которым я была давно знакома. Мы с Витей были бездомные. У Цоя в «Безъядерной зоне» есть такая фраза: «Ребёнок, воспитанный жизнью за шкафом» – это про нас с ним. Потому что нам абсолютно некуда было пойти. Моя мама при её обаянии и теперешней дружбе со всеми музыкантами тогда никак не могла понять, что же всё-таки происходит. Ей казалось, что уже вот-вот – и я буду устроена в жизни по кайфу, а тут появляется это создание, которое к тому же ни гу-гу не говорит…

…В марте мне нужно было сдавать новую цирковую программу к весенним школьным каникулам. На мне висели декорации и костюмы. Времени, как всегда, было в обрез. Народный артист СССР Олег Константинович Попов, придумавший всю эту белиберду, обещал снять живьём кожу с нашей постановочной части. Мы работали по 18 часов в сутки, засыпали на ходу, а Витя зверел от одиночества в нашей комнатушке на Блюхера.

«Но акробаты под куполом цирка не слышат прибой», Цой наказал их за это. Я уволилась.

Андрей Панов:

…А женщины нам тогда были ни к чему. Поэтому когда у Цоя потом появилась восьмиклассница, он просто не знал, что с ней делать. В недоумении был. Может, говорил, люблю, может, нет, но гуляю…

«Ах, если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…»

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

И всплывёт куча деталей из жизни на последнем излёте Союза.

Майк:

…Цой и Рыбин заходили к нам с женой чуть ли не каждый второй день, приносили кучу сухого вина (в основном «Ркацители» дагестанского разлива по 1 руб. 70 коп.), пели новые песни, иногда оставались ночевать…

Андрей Панов:

…Мы тогда любили сухое вино в духовке разогревать. Покупали много сухого и разогревали в духовке. Зачем – не помню. Якобы градусы добавляются. Причём половина бутылок лопалась, потому что за базаром забывали, что оно там в духовке греется…

БГ:

…А потом я попал на день рождения, по-моему, к Рыбе. Это было в знаменитых купчинских кварталах, столь любимых мною, столь советских и отчаянно бессмысленных. Там происходило обычное питьё водки, но мне было любопытно, поскольку все присутствующие были юными панками, и мне было отчаянно интересно с ними пообщаться, попробовать себя. Они, как достаточно молодые люди, были молодыми людьми и панками попеременно: вот он молодой человек, а вот он вспоминает, что он панк, и ему надо быстро показать это. Но, честно говоря, я ожидал больших эксцессов…

Марианна Цой:

…Осень была как осень. Витя дважды летал на восток играть акустику. Первый раз с Майком в Свердловск. Там оба отравились напитком под названием «Горный дубняк». Не знаю, насколько он горный, но дубняк у вернувшегося Цоя был полный…

БГ:

…А Брюс Ли оказался очень уместным, и там ещё нунчаки висели на стене. Я сам к тому времени «Войти в дракона» – главный брюсовский фильм – смотрел как минимум раз пятнадцать. Я за нунчаки сразу схватился, порадовался любимому оружию, и Витька показал, что он с ними делает. А получалось у него здорово. То ли в крови у него было, то ли что – но это производило впечатление блестящее: почти Брюс Ли! У Витьки было правильное выражение лица, и нунчаки стояли хорошо. И будь я, скажем, разбойником, то, встретив такого человека на улице, я бы подумал, приставать к нему или нет – настолько это было впечатляюще. Под Брюса Ли и нунчаки мы вино-то всё и выпили. И впали в особое такое медитативное состояние, замешанное на «новом романтизме», Брюсе Ли и китайской философии…

Эх… Брюс Ли, первые видеосалоны и гнусавый перевод Володарского. Как много в этом звуке… Вместо названий фильмов на входе часто просто писали жанры: ужастик, карате, боевик, эротика; так что, однажды, уже заплатив кровный рубль за вход и войдя в зал, я с большим разочарованием услышал от знакомого, что показывать сейчас будут фильм Меснидзе – это звучало как интеллектуальное грузинское кино и было не совсем то, что хотелось смотреть в 16 лет. К счастью, у знакомого оказались фефекты фикции, и фильм оказался «Местью ниндзя».

Андрей Панов:

…Цоя и других из Серовки выгнали именно по той причине, что они там начали ходить в булавках, а Серовка всегда была рассадником пацифизма. Анашой там воняло на всех этажах…

…Я тогда занимался пластинками, постоянно были деньги с этого. Выпивка была дешёвая. Вите родители всегда давали рубль в день. Сначала мы спрашивали, когда скидывались, у кого сколько, а потом перестали спрашивать. «Давай свой рубль», – говорим. Все знали, что у него рубль…

…Был такой хороший случай. Родители уехали на юг, оставили Цою девяносто рублей, из расчёта трёха в день. А у Цоя была мечта, как у всех, – двенадцатиструнная гитара. Он побежал и тут же её купил. 87 рублей она стоила. А на сдачу, поскольку голодный, у парка Победы купил беляшей по шестнадцать копеек. И, значит, натощак их навернул. С тех пор беляшей не ел…

…А потом стали появляться разные панковские плакаты, показали их по телевизору, и мы сразу завелись. Идиотничаем. То в трусах зимой по улице, то обвешиваемся разными паяльниками-фигальниками, надеваем одежду не по размеру. Разные глупости. А как-то показали, что они ещё и булавками обвешиваются. Нам понравилось. Мы типа тоже меломаны, давай булавки. Я помню, для полного идиотства надел галифе, а у меня были такие здоровые клёши – финские вельветовые. Я взял их и ушил внизу очень красиво. Ходил по улицам, и все смеялись. А через три года смотрю – все в таких ходят, стало модно…

Алексей Рыбин:

…Я почти через день теперь созванивался с представителями московского музыкального подполья, мы без конца уточняли суммы, которые «Кино» должно было получить за концерты, место и время выступлений – я и не думал, что возникнет столько проблем. Говорить по телефону из соображений конспирации приходилось только иносказательно – не дай бог назвать концерт концертом, а деньги деньгами.

– Привет.

– Привет.

– Это я.

– Отлично.

– Ну, у меня всё в порядке.

– У меня тоже. Сейчас иду на день рождения, моему другу исполняется двадцать лет.

Это означает, что двадцатого мы должны быть в Москве. Все разговоры велись в таком роде и развили у меня бешеную способность читать между строк и слов и находить всюду, в любой беседе, скрытый смысл. Способы передачи информации импровизировались на ходу – у нас не было точно установленных кодов, и поэтому иной раз приходилось долго ломать голову, чтобы разобраться, что к чему.

– У тебя есть пластинка «Битлз» 1965 года? – спрашивали меня из Москвы.

«Что бы это значило, – думал я. – О пластинках речь – может быть, хотят мне её подарить? Или здесь дело в цифрах?»

– Тысяча девятьсот шестьдесят пятого? – переспрашивал я.

– Да, шестьдесят пятого, – отвечали подпольщики из столицы.

Ага, всё ясно. Шестьдесят пять рублей обещают нам за концерт. Теперь нужно выяснить – каждому или шестьдесят пять на двоих.

– Да, – говорил я, – я её очень люблю, но у меня, к сожалению, нет её в коллекции. А у тебя их, случайно, не две?

– Две, – говорили мне.

Отлично! Значит – каждому.

– Вообще-то она мне, конечно, нравится, но сейчас я больше торчу от XTC – Rockpalast года так восьмидесятого – восемьдесят первого… – начинал я сражаться за процветание нашего коллектива.

– Я не люблю новую волну, – холодно говорил менеджер из Москвы. – Расцвет рока – это всё-таки семьдесят пятый год.

– Пожалуй, – соглашался я. Пусть будет семьдесят пять мне и семьдесят пять Витьке, по тем временам это было очень много.

Но такое случалось нечасто. Кое-какие деньги приносила также торговля в Москве лентами с записями нашего первого альбома – мы привозили лент по десять и продавали рублей на пять дороже стоимости ленты. Но и это бывало от случая к случаю – иногда в ленинградских магазинах заканчивалась чистая лента, и это подрывало наше благосостояние…

Самое смешное, мне кажется, что вся это публика, проходившая в газетах под общим названием «неформальные молодёжные объединения», сделала для развала Союза или по крайней мере для укорачивания агонии этого развала гораздо больше, чем всё диссидентское движение, вместе взятое. При всём моём громадном уважении к последнему. Больше самиздата и больше Галича. Я очень люблю песни Галича, хотя «люблю» – не совсем подходящее слово в данном случае. Человек, не просто знающий, а пропустивший через себя его песни, будет мне априори близок, даже если это будет единственная вещь, которую я буду о нём знать. Просто потому что он уже по определению не может быть сволочью.

Конец ознакомительного фрагмента.