Глава 7
Первые похороны
Земли нет: ночь одела ее в густой мрак. Горизонта нет: затушеван ночью. «Нужна особая сноровка, особое чутье, чтобы по отдельным сгусткам темноты, неясным штрихам, белесым пятнам определить свое местонахождение. Иногда случайный огонек может сказать очень многое и послужить спасительным маяком среди океана тьмы»[119] – так вспоминала о ночном полете одна из летчиц полка Бершанской. По чужим описаниям сложно составить себе представление о ночном полете с примитивными приборами. Только испытав его на себе, можно понять, сколь специфических навыков он требует. «Ночники» – летчицы и штурманы полка ночных бомбардировщиков – учились видеть в темноте и жить ночью.
Пришедшая в голову конструктору Поликарпову идея применять самолет У–2 в качестве легкого ночного бомбардировщика оказалась необыкновенно удачной. Его самолеты (которые в 1944 году после смерти конструктора переименовали в его честь в По–2) несли двести-триста килограммов легких бомб и, хотя могли нанести противнику относительно небольшой ущерб (тяжелые бомбардировщики несли бомбовую нагрузку в десятки раз выше), выполняли очень важную задачу: «…бомбардировочные операции на малой высоте, преимущественно ночью, с целью не давать покоя противнику, лишать его сна и отдыха, изнурять, уничтожать его авиацию на аэродромах, склады горючего, боеприпасов и продовольствия, мешать действиям транспорта, штабов и т. п.»,[120] навлекая на себя ненависть немцев. Но научиться летать и бомбить ночью было очень непросто.
Своей новой, изнуряющей ночной жизнью полк ночных бомбардировщиков начал жить сразу после получения новых самолетов, и распорядок дня остался неизменным до конца войны. Вернувшись на рассвете после ночных полетов, летчики и штурманы завтракали в столовой и ложились спать. Спали, конечно, недостаточно: мешал шум просыпающегося вокруг мира. Когда спали техники и вооруженцы, поджидавшие и обслуживавшие свои самолеты ночью и чинившие их днем, неизвестно: несколько часов в общежитии, часок, когда тепло, прямо под крылом самолета на земле. Спать, как и есть, хотелось всегда.
Тренировки состояли в полетах ночью по определенному маршруту и в полетах на полигон для ночного бомбометания. Точность бомбометания отрабатывали, бросая сначала «люстру» – светящуюся авиабомбу, или САБ, а потом, прицелившись, сбрасывали цементную тренировочную бомбу. Полет длился около часа – на столько хватало топлива. Как только У–2 садился, его тут же заправляли, вооружали, и можно было летать снова. Каждую ночь до рассвета командир Бершанская провожала на старте уходившие один за другим в ночь маленькие самолеты и встречала их после посадки, место которой было обозначено светящейся буквой «Т». Волнение за своих учениц она прятала за внешней строгостью и бесстрастным суровым лицом.
Сама Бершанская имела многие тысячи часов налета – и днем, и ночью, и вслепую по приборам. В Батайской летной школе она командовала женским отрядом пилотов, много лет работала инструктором, а после этого летала на линиях гражданской авиации. Путь ее в летчицы был таким же непростым, как и у большинства ее учениц. Бершанская, которой в 1941 году было двадцать восемь лет, росла в страшные времена – гражданскую войну. Маленькой девочкой ей пришлось просидеть целую ночь рядом с мертвой мамой, успокаивая братишку. Какое же было счастье, когда через несколько дней объявился дядя и забрал их в свою семью, где они росли пусть в труде и лишениях, но и в любви. Однажды, когда Дуся с другими детьми бегала на школьном дворе, раздался чей-то звонкий крик: «Аэроплан летит!» Самолет пролетел над деревней и стал резко снижаться. Когда дети, запыхавшись, добежали до него, возле самолета, разминая затекшие ноги, приседал и подпрыгивал молодой веснушчатый паренек, совсем такой же, как сельские ребята. Глядя на него, Дуся неожиданно поняла, что «таинство полета доступно самым… обыкновенным людям» (М. Чечнева). Тут же она решила, что тоже будет летать, и отговорить ее было невозможно. Она закончила аэроклуб, потом Батайскую летную школу, в которой осталась работать инструктором. Раскова была давно знакома с Бершанской и пригласила ее в «Авиагруппу № 122» одной из первых. Стоит ли говорить, что, появившись в части Расковой, Евдокия Бершанская потребовала, чтобы ее переучили на истребителя, и расстроилась, когда ей сказали, что дадут командную должность в полку бомбардировщиков. Летать на истребителе ей хотелось намного больше, чем быть командиром полка. Но, услышав приказ, она взялась за дело без возражений. Маленький сын от неудачного брака с летчиком Бершанским остался в тылу с бабушкой. В конце войны у Бершанской была фамилия Бочарова: она вышла замуж за командира летавшего на У–2 мужского полка, рядом с которым женский ночной бомбардировочный авиаполк шел всю войну.[121]
Вместе с Бершанской провожала самолеты и принимала рапорты после их посадки по светящейся букве «Т» стройная кареглазая черноволосая женщина среднего роста – начальник штаба Ракобольская. Для летчиц и штурманов она была совсем не тем, чем командир полка. Бершанская была намного старше (по крайней мере, казалась), профессиональная летчица и уже настоящая военная – существо непонятное, далекое, внушающее уважение и робость. А Ира Ракобольская была просто подругой, повышенной до командной должности. Совсем недавно она училась на механико-математическом факультете Московского университета. В отличие от Бершанской, комиссара Рачкевич, инженера полка Озерковой, которые были начальством и от которых старались держаться подальше, Ракобольская была хоть и начальник, но «своя» – невоенная, с такими же интеллектуальными интересами, как остальные студентки, с той же любовью к книгам. В казарме ее называли Ирой, в официальной обстановке – «товарищ лейтенант». Ира, девушка со светящимся в «лукавых карих глазах»[122] недюжинным интеллектом, была связующим звеном между командованием полка и личным составом.
Как построить отношения с командиром полка, Ракобольская понять не могла. Бершанская была старше и вышла из совсем другой среды, чем бывшая студентка МГУ.[123] Все выступления командира полка на различных собраниях Ракобольской приходилось для нее писать, и Бершанская читала их, не отрывая от шпаргалки глаз. Никакой близости к Бершанской, которая была как будто сделана из другого материала, Ира не ощущала, однако Бершанская почему-то выбрала ее своим доверенным лицом, односторонне решив, что Ира ее близкий человек в полку, и доверительно рассказывала многое личное, о чем Ракобольская не очень хотела знать. Рассказывала о сыне, об интимных подробностях жизни с мужем-летчиком, нисколько не смущаясь тем, что Ира была девушкой и часто не понимала, о чем она говорит. Однако чем дальше, тем больше Бершанская Ире нравилась: решительностью, порядочностью, выдержанностью, высоким мастерством летчика, суровым и неустанным вниманием к подопечным, способностью постоянно расти и учиться. Незаметно для Иры, ведь они всегда были вместе, Бершанская повышала и свой профессиональный уровень, и уровень своего образования: к концу войны все тексты своих выступлений она уже составляла сама.
«Ты спрашиваешь, как бомбить? – писала Женя Руднева подруге в Москву. – Навести самолет на цель и включить сбрасыватель – бомба оторвется и полетит на головы проклятых немцев. О, как я ненавижу их…»[124] Только сейчас она призналась родителям, что находится в летной части и готовится к отправке на фронт. «Родной мой, – писала Женя отцу, – в меня уже здесь столько вложено сил, денег и, главное, знаний, что я вместе с остальными представляю некоторую ценность для фронта. Я обязательно вернусь к вам домой после войны, но уж если что случится, то фашисты дорого заплатят за мою жизнь, так как владею совершенной техникой…» Неуклюжая, медлительная, нелепо выглядевшая в военной форме, Женя Руднева к этому времени уже была штурманом полка. Она прошла очень большой путь. Как-то в начале учебы в Энгельсе им сказали, что все штурманское снаряжение должно быть привязано, чтобы его не унес ветер. На следующий день Женя появилась вся увешанная предметами штурманского обихода, которые были аккуратно привязаны веревочками к пуговицам ее военной формы. Над ней добродушно посмеивались, но Женя, одержимая целью в совершенстве освоить штурманское дело, не обращала внимания. «Я чувствую, что я иду единственно правильным путем, – писала она родным. – Я здесь делаю то, что должна делать».[125] Она постоянно работала над собой. У Жени никак не получалось быстро влезать в кабину самолета. Летчица Дина Никулина, с которой она летала, долго и совершенно неделикатно тренировала ее, заставляла по многу раз подряд в толстом теплом комбинезоне и унтах залезать в самолет и вылезать из него. Другим это казалось почти издевательством, но Женя была за учебу всегда благодарна: «Все-таки с Диной я больше всего люблю летать. Потому что теперь я знаю, что летать могу, что со мной можно летать спокойно. Никто кроме Дины не говорит мне о моих ошибках. Каждый полет с ней меня чему-то учит…»[126] На любых теоретических занятиях, после того как преподаватель заканчивал занятие и осведомлялся, есть ли у кого-то вопросы, непременно раздавался тонкий голосок Жени: «А почему вы написали эту формулу? Как она выводится?» И преподаватель задумывался: действительно, как выводится формула, и объяснял, углубляясь в высшую математику. Не проходило и дня, чтобы Женя не спросила: «А почему?» Ей хотелось знать все, только так она привыкла учиться. Она была уверена, что вся эта наука и практика очень скоро пригодятся ей на войне.
Приказ об отправке в действующую армию для ночных бомбардировщиков и для истребителей был получен одновременно – оба приказа привезла из Москвы Раскова. Это случилось как раз накануне 8 марта – Международного женского дня, праздника, который был так любим в СССР.
Поздравляя маму с праздником, «днем, который говорит о силе и могуществе советской женщины», Лиля Литвяк рассказывала ей о том, что в этот «радостный день Майор привезла замечательную новость из Москвы».[127] Для Лили эта новость была вдвойне прекрасна тем, что полк истребителей отправляли на защиту ее родного города. «Нам выпала счастливая доля и честь, о которой мечтают все истребители. Мы даже не смели мечтать, что партия и правительство доверят нам защищать нашу славную столицу… И скоро мы появимся на своих непобедимых птицах близко от Москвы и если не увидимся, то близость присутствия будет частично успокаивать мою скуку по вас».
Раскова зачитала приказ вечером 7 марта в актовом зале Дома Красной армии. Поздравив личный состав с наступающим Международным женским днем, она объявила, что полк У–2 через неделю, 14 марта, улетает на Западный фронт, где сейчас пытались развить успех контрнаступления, отбросившего немцев от Москвы. Вскоре после этого, сказала Раскова, отправятся истребители. Вскочив с мест, девушки аплодировали. После Расковой здорово выступила Катя Буданова, говорившая о боевых крыльях своей машины, которые будут защищать сердце Родины. Ее тоже окрылил перевод на защиту Москвы. Мама Кати Будановой и ее маленькая племянница жили в родной деревне Коноплянке под немецкой оккупацией, но в Москве была сестра, товарищи по заводу, пионеры, с которыми Катя до войны вела большую работу. Защитить Москву для девушек-москвичек значило защитить и столицу Родины, и свой родной город, но и для остальных не было боевой задачи важнее: Москва – сердце страны, город, из которого даже в самый опасный момент не уехал Сталин.
Лиля Литвяк писала маме, что Энгельс они покинут очень скоро, «очевидно, до таяния снега», и, конечно, завидовала ночным бомбардировщикам, которым осталось быть в Энгельсе всего пару дней.
Но 14 марта «ночники» не улетели. Как вспоминала командир полка Бершанская, вечером 9-го погода была вполне благоприятной для полетов. «Экипажи ушли по маршруту и на полигон для бомбометания. Вскоре усилился ветер, пошел снег, видимость по горизонту исчезла, не видны были и световые сигналы на аэродроме… Мы летели, как в молоке, ничего видно не было, кроме приборов в кабине».[128] Бершанской помогли добраться до аэродрома знание маршрута и опыт, а у ее учениц опыта ночных полетов было еще мало.
Летчики знают, как опасно попасть в снегопад, тем более на У–2, у которого нет почти никаких приборов для слепого полета. Они знают, что значит потеря пространственного положения: пилот перестает представлять себе, как идет самолет. Хуже того, возникают обманные ощущения: например, начинает казаться, что создался правый крен, пилот старается вывести из него самолет. На деле крен был не правый, а левый, летчик только усугубил положение, и самолет идет по спирали к земле. Иногда эти ложные ощущения настолько сильны, что летчик перестает верить показаниям приборов. Потеря пространственного положения – самое страшное, что может случиться с летчиком в воздухе.
И в наши дни маленькие спортивные самолеты, в отличие от больших воздушных кораблей, которые могут лететь вслепую, по приборам, не летают в плохую погоду. На У–2, в котором приборов практически не было, погибнуть в плохую погоду было легче легкого. Если внезапная непогода застала тебя в воздухе, нужно было немедленно поворачивать на 180 градусов и лететь к своему аэродрому, контролируя по приборам высоту, скорость, направление, и, вычислив (это было одной из задач штурмана), через какое время под тобой окажется аэродром (в случае, если курс верный), снизиться, и сделать круг над предполагаемым расположением аэродрома, и попытаться что-то разглядеть внизу. Не получится – продолжать делать круги, изменяя их радиус, и искать аэродром. Если ничего не увидишь, а бензина осталось совсем мало (количество оставшегося бензина примерно определяли по времени, проведенному в воздухе), нужно садиться, но садиться неизвестно куда, в темноте и при плохой погоде страшно опасно. Снижаясь и стараясь что-то увидеть на земле, ты можешь врезаться в высокий берег реки или оврага, в деревья. Если даже ты посадил самолет на землю, он может попасть колесами в яму и скапотировать – перевернуться носом вниз. Попав на У–2 в непогоду ночью, спастись мог только счастливчик.
В ту ночь сильный снегопад скрыл землю и небо, все замелькало перед глазами, закружилось в снежном вихре. «Мигающие сквозь плотную пелену снега огоньки на земле стали казаться далекими звездами, а настоящие звезды превратились в огоньки на дороге». Не вернулись три экипажа, и о том, что с ними случилось, можно было только догадываться. Перед рассветом раздался страшный звонок: «Произошла катастрофа. Подготовьте комнату, где можно будет положить тела погибших». Погибших было четверо: Лиля Тормосина со штурманом Надей Комогорцевой и Аня Малахова с Мариной Виноградовой. Чудом уцелел еще один экипаж: самолет врезался в землю, но они выбрались из-под обломков почти невредимыми. Всего несколько часов назад Лиля, собираясь в полет, шутила с Надей Комогорцевой: «Штурман, даю тебе конфету, только попади, пожалуйста, сегодня на полигоне хоть в один фонарь! А если погасишь все три, то дам еще две конфеты».[129]
Конец ознакомительного фрагмента.