Глава 4
Ладно, согласен, возможно, я действительно пью чуть-чуть больше, чем чуть-чуть, но я не считаю себя алкоголиком. Это не зависимость. Это просто хобби: старый, добрый способ веселиться. Однажды я сказал это Дженнифер Джоргенсон, чопорной и набожной однокласснице, и она ответила:
– А мне, чтобы развеселиться, алкоголь не нужен. Я ей на это сказал:
– А мне, чтобы развеселиться, не нужно кататься на американских горках, но я же катаюсь.
Это проблема номер один всяких программ типа «Школа против наркотиков и алкоголя», которые в вас впихивают, начиная с младших классов. Никто никогда не признается, что алкоголь или наркотик – это весело, поэтому все доверие к таким программам тут же испаряется. Каждый в школе – за исключением Дженнифер Джоргенсон, – считает все это фуфлом еще большим, чем силиконовые сиськи у жены телеевангелиста.
Я заполнял опросники в интернете, которые, якобы, должны определить алкоголик вы или нет. Вы пьете алкоголь по утрам, до завтрака? Вас раздражает, когда окружающие говорят вам, что вы пьете слишком много? Вы пьете в одиночку? И все типа того.
Во-первых, я, конечно, иногда пью по утрам, но не потому, что у меня есть такая потребность. Это мой способ внести разнообразие в жизнь. Я праздную начало нового дня, а если ты не можешь этого делать, тогда уж лучше завернуться в простыню, сложить на груди ручки и начать изучать крышку гроба. Изнутри.
Во-вторых, кого не выбесит, если его станут попрекать за выпивку? Допустим, ты выпьешь кружку пива, а мать унюхает и вместе с отчимом начнет игру в «плохой-хороший полицейский», только без хорошего, конечно. Это что, кому-то нравится?
И в-третьих, почему плохо пить в одиночку? Я же не какой-то там забулдыга, который в одно лицо пьет дешевый одеколон за автобусной остановкой. Иногда, если ты под домашним арестом и уже задолбался смотреть телик или играть в комп, пара банок коктейля может спасти от буйного помешательства. Или, например, у всех твоих друзей комендантский час по вечерам, и ты плетешься домой где, сидя на подоконнике с айподом, выпиваешь еще три или четыре банки пива перед сном. Что в этом плохого?
Все дело в том, что́ именно стоит за твоей выпивкой, понимаете? Если ты настроен страдать: «О, горе мне, моя девушка меня бросила, и Господь меня покинул», и заливаешься «Олд Гранд-дэд»[10] до такой степени, что голова не держится и подбородок прилип от груди, тогда да, ты алкоголик. Но это не мой случай. Я пью не для того, чтобы что-нибудь забыть, в чем-нибудь себя оправдать или убежать от чего-то. От чего мне бежать? Нет, все, что я делаю, когда выпиваю, наполнено созиданием. И не только расширяет мои горизонты, но и, между прочим, имеет просветительскую ценность. Когда я выпиваю, я словно вижу другие измерения этого мира. Я лучше понимаю своих друзей. Я глубже чувствую музыку и открываюсь ей. Я начинаю фонтанировать идеями, из меня экзотическим салютом сыплются слова, которые я никогда не знал. Когда я смотрю телик, я сам сочиняю диалоги, и они даже лучше тех, которые хотел написать сценарист. Я полон сострадания. Я весел. Я просто раздуваюсь от красоты господа и чувства юмора.
Правда в том, что я – пьянь господня.
Если вы не слышали, то это песня Джимми Баффетта, «Пьянь господня». Она о чуваке, который напивается так, что в нем просыпается любовь ко всему миру. Он чувствует нереальную гармонию с природой. И ничего не боится, даже самых опасных вещей вроде гигантского медведя Кадьяк[11], который преследует его в пьяных видениях.
Мой отец – мой настоящий отец, а не Гич, отчим-идиот, – любил Джимми Баффетта. Именно любил. «Маргаритавилль», «Субботний вечер в Ливингстоне», «Притяжению вопреки», «Мы с пьяницей знаем», «Почему б нам не выпить и не потрахаться» – мой отец заслушал эти записи до дыр. Я до сих пор ощущаю приятное тепло, когда слышу их.
С отцом я впервые попробовал алкоголь. Еще до развода родителей, то есть когда мне было не больше шести. Мы пошли на старый стадион к ярмарочной площади – новый, в Бриктауне, тогда еще не построили – на матч младшей бейсбольной лиги. Нас было четверо: я, отец и два его товарища, Ларри и Дон. Я все еще отлично помню этих мужиков. Веселые они были. Такие большие и шумные.
Мой отец тоже был большим – он строил дома. Красивым? Он был как Джордж Клуни, только со щелкой между передними зубами, такой же, как у меня сейчас. Хотя я тогда был совсем мелким, я чувствовал себя настоящим мужиком в обществе этих дядек. Они дразнили судью, глумились над командой противника, а игроков из команды Оклахома-Сити называли «ребятами». И в руках у них были высокие холодные банки с пивом.
Боже, как мне хотелось попробовать это пиво. Мне хотелось выпить, вскочить ногами на сиденье и заорать во всю мощь своих легких. И не важно было, что орать, мне просто хотелось, чтобы мой голос звучал вместе с голосами этих мужчин. В конце концов я так достал своего отца, что он дал мне хлебнуть из своей банки.
– Только один глоток, – сказал он, и Ларри с Доном запрокинули головы и захохотали. Но я им показал. Я залпом проглотил почти полбанки, прежде чем отец отобрал ее у меня.
Все они снова расхохотались, и Дон сказал:
– Ах, ты, засранец, Саттер. Самый настоящий засранец.
И отец добавил:
– Это точно. Абсолютно! Ты мой самый настоящий засранец.
Он похлопал меня по плечу, а я прижался к нему. Не скажу, что я захмелел, но на душе было тепло. Я любил тот стадион и всех, кто сидел на трибунах, любил старый добрый Оклахома-Сити, видневшийся вдали, его высокие здания, такие теплые и уютные в сумерках. Вырвало меня только на седьмой подаче.
В отличие от Дрю Бэрримор я не пристрастился к выпивке в начальных классах и не начал нюхать кокаин на дискотеках еще до того, как выросли волосы на лобке. Нет, до седьмого класса я выпивал понемножку да и после пил не каждый день.
В продуктовых магазинах Оклахомы продают слабенькое пиво крепостью три и два. Так что я делал: складывал бумажный магазинный пакет, засовывал его в штаны и шел в гастроном. Там я небрежно подходил к полкам с пивом и, когда никто не видел, быстренько вытаскивал пакет и совал в него упаковку из шести банок. Потом, с лучшим своим ангельским выражением на лице шествовал через центральный выход с пакетом под мышкой, притворяясь, будто только что рассчитался за «Графа Чокулу»[12] или «Фиг Ньютон»[13].
Для меня и моего лучшего друга, Рикки Мелинджера, это почти на месяц стало обычной практикой. Мы тырили из магазина упаковку, выпивали ее в бетонной дренажной канаве, а потом давали доберману погоняться за нами.
Доберман был огромной, уродливой собакой со свирепым взглядом. Он правил на трех участках. Как-то раз мы допивали пиво и, подняв головы, увидели его на кирпичной стене. Он сидел там и, как страшная гаргулья, наблюдал за нами. За долю секунды до того, как он спрыгнул, мы бросились бежать. Он без труда догнал нас. Я буквально ощутил его зубы на своих подошвах, прежде чем влез на забор. Это было круто.
После, разделавшись с пивом, мы всегда проходили мимо его владений, а он, с выпученными глазами, брызжа слюной, кидался на нас из ниоткуда. Позже я поспорил с Рикки на пять долларов, что он очканет зайти на участок добермана и дотронуться до кованой ограды вокруг бассейна. Рикки допил свое пиво и сказал:
– Гони деньги, чувак.
Это был цирк! Рикки добрался почти до середины двора, когда доберман вылетел на него из-за угла. Рикки подорвался с места и рванул к калитке, а лицо у него было, как у Маколея Калкина. Челюсти собаки клацали прямо у него за спиной. Он пытался перепрыгнуть через ограду, но зацепился за пики и повис. И тогда я увидел: доберман лаял и лязгал зубами у щиколоток Рикки, но так и не цапнул его. Он мог запросто оттяпать Рикки полноги, но не делал этого, потому что, как и мы, всего лишь развлекался, не более.
Это разрушило чары. Мы поняли, что старина доберман совсем не злобный, а он понял, что мы поняли. Мы продолжали пить пиво в дренажном желобе, только теперь пес сидел вместе с нами и позволял гладить себя по голове. Был сентябрь, сезон охоты той собаки. Наши родители не знали, где мы, да их это и не парило. Прекрасное было время.