Затаив дыхание. Часть 1. Жизнь и смерть (Д. Р. Кунц, 2009)

Глава 1

За мгновение до встречи странное чувство охватило Грейди Адамса – ощущение, что они с Мерлином не одни.

В хорошую погоду или в плохую Грейди и собака гуляли по лесам и лугам два часа в день. Среди дикой природы Грейди мог думать исключительно о запахах, звуках и своеобразии растений, об игре света и тени, о пути из дома и пути домой.

Поколения оленей проложили эту тропу через лес к лугу с травой и душистым клевером.

Безразличный к следам оленей, к вероятности появления в поле зрения их белых флагов-хвостов, Мерлин шел впереди, трехлетний ирландский волкодав, весом в сто шестьдесят фунтов, холка которого отстояла от земли на тридцать шесть дюймов, а голова поднималась еще выше на мускулистой шее.

Грубая шерсть собаки, местами пепельно-серая, местами более темная, почти угольная, иной раз под тенью хвойных деревьев превращала в тень и его самого, только эту тень никто не отбрасывал.

Когда тропа приблизилась к опушке, солнечный свет за деревьями вдруг изменился, стал медным, словно земля, что-то с чем-то перепутав, повернулась к закату, опередив положенный срок на многие часы, и теперь луг заливали лучи предвечернего солнца.

Когда Мерлин уже прошел между двух сосен на открытое пространство, Грейди охватил какой-то безотчетный страх – предчувствие надвигающейся встречи. Он замялся, задержавшись под сенью леса, прежде чем последовать за собакой.

Едва Грейди вышел из-под деревьев, свет потерял медный окрас и перестал мерцать. Изумрудные руки леса обнимали луг, накрытый сверху светло-синей чашей неба.

В этот день конца сентября ветерок не шевелил золотистую траву и тишина стояла, как в подземном склепе.

Мерлин застыл с поднятой головой, напрягшись, не отрывая глаз от чего-то далекого. Из всех собачьих пород ирландские волкодавы отличались самым острым зрением.

Затылок Грейди кололо, будто иголками. Не отпускала мысль, что сейчас произойдет что-то сверхъестественное. Он задался вопросом, в чем причина – в собственной интуиции или в настороженности собаки.

Стоя рядом с огромным псом, пытаясь заметить то, что уже видел его спутник, Грейди оглядывал луг, который полого спускался на юг к другому лесному массиву. Ничего не двигалось… пока что-то не двинулось.

Что-то белое, гибкое и быстрое. И не одно.

Вроде бы два каких-то животных приближались к ним по лугу, не целенаправленно, а играя. Они бегали друг за другом, сталкивались, катались по траве, вскакивали, вновь гонялись. Их поведение не оставляло сомнений в том, что они играют, а не дерутся.

В более высокой траве они чуть ли не полностью исчезали, но в основном оставались на виду. Поскольку пребывали они в непрерывном движении, Грейди никак не удавалось хорошенько их рассмотреть. Но что-то он, конечно, разглядел.

Шерсть белая. Вес порядка пятидесяти-шестидесяти фунтов, длина и рост – словно у собаки средних размеров. Но Грейди видел перед собой не собак.

В этих горах он жил до семнадцати лет, здесь провел и последние четыре года, но такие вот существа попались на глаза тридцатишестилетнему Грейди впервые.

Напрягшись всем телом, Мерлин наблюдал за играющей парой.

Пес попал к Грейди щенком, последние три года они провели практически вдвоем, так что Грейди без труда разбирался в эмоциях своего спутника. Неизвестные существа заинтриговали Мерлина, озадачили его, а недоумение породило настороженность.

Исходя из размеров, животные эти могли быть опасными хищниками с большими когтями и острыми зубами. Но с такого расстояния Грейди не мог определить, плотоядные они, всеядные или травоядные, хотя последнее представлялось наименее вероятным.

Страха Мерлин, похоже, не испытывал. Благодаря величине, силе и охотничьему прошлому ирландские волкодавы по праву считались бесстрашными. По натуре мирные и дружелюбные, они останавливали стаи волков, а атакующего питбуля убивали одним укусом, схватив за шею и яростно тряхнув головой.

Приблизившись на шестьдесят или семьдесят футов, белошерстные животные почувствовали, что за ними наблюдают. Прекратили игру, подняли головы.

Небо, в котором не кружили птицы, тенистые леса, залитый солнцем луг застыли в какой-то неестественной тишине. Грейди даже подумал, что, сделай он шаг, его ботинок беззвучно опустился бы на землю, а закричи – обнаружил бы, что лишился голоса.

Чтобы получше разглядеть человека и собаку, одно из белых существ присело на задние лапы. Совсем как белка.

Грейди пожалел, что не захватил с собой бинокль. Но и без него он мог сказать, что морда у животного не вытянутая и нос находится практически вровень с черными глазами. Более точному анализу мешало расстояние.

И тут день выдохнул. Ветерок зашелестел листвой за спиной Грейди.

На лугу животное опустилось на все четыре лапы, белошерстая пара побежала прочь, скользя в золотистой траве, и вскоре исчезла из виду.

Собака вопросительно посмотрела на Грейди.

– Пойдем посмотрим, – предложил он.

Там, где бегали и играли эти загадочные животные, они нашли только примятую траву. Нет земли – нет и четких отпечатков.

Мерлин вел своего хозяина по следу до самой опушки.

Тень облака прошла над ними, а потом всосалась в лес, как дым всасывается в вентиляционную решетку.

Вглядываясь в лесной сумрак, Грейди чувствовал, что за ним наблюдают. Если белошерстые умели лазать по деревьям, то могли сидеть сейчас в сосновой кроне, замаскировавшись зеленью, и разглядеть их было не так-то легко.

Охотник по происхождению и крови, с фантастическим чутьем, способный отличать самые неуловимые запахи, Мерлин не выказывал интереса к дальнейшему преследованию.

По опушке они пошли на запад, потом на северо-запад, повторяя изгиб луга, направляясь домой под просыпающимся ветром. Вернулись они через северный лес.

Вокруг вновь слышались мягкие голоса природы: пели птицы, жужжали насекомые, под собственной тяжестью поскрипывали неохватные стволы хвойных деревьев.

И хотя необычная тишина ушла, Грейди тревожило ощущение сверхъестественного, которое он испытал. Всякий раз, оглядываясь, он не замечал преследователей и однако чувствовал, они с Мерлином не одни.

На длинном подъеме они вышли к речушке, которая бежала вниз по прорезанному в скалах руслу. Там, где деревья расходились, поверхность воды, в остальных местах темная и ровная, шла серебристой рябью.

Плеск и журчание воды глушило все прочие звуки, и Грейди ощутил неодолимое желание оглянуться. Но он сопротивлялся ему, пока его спутник не остановился, не повернулся, не посмотрел вниз по склону.

Грейди не пришлось приседать, чтобы положить руку на спину волкодава. Тело Мерлина напряглось.

Большая собака оглядывала леса. Кончики высоко посаженных ушей чуть наклонились вперед. Ноздри раздувались и подрагивали.

Мерлин надолго застыл в этой позе, и Грейди уже начал думать, что пес не столько что-то ищет, как рекомендует преследователю дать задний ход. Но при этом Мерлин не рычал.

Когда же волкодав тронулся с места, он прибавил ходу, и Грейди Адамс подстроился под его скорость.

Глава 2

Власти нагрянули в незаконный питомник по разведению щенков во второй половине субботнего дня. В субботу вечером «Роки маунтин голд», общественная группа спасения золотистых ретриверов, взяла под свою опеку двадцать четыре собаки, содержавшиеся в питомнике, грязных, голодных, в клещах и блохах, страдающих самыми разными болезнями, которые никто не собирался лечить.

Утром, в пять минут шестого, доктора Камиллу Райверс разбудил звонок по «горячей» линии. Ребекка Клири, президент «Роки маунтин голд», хотела знать, скольких из двадцати четырех собак сможет подлечить Камилла с учетом того, что оплачена будет только оптовая стоимость использованных лекарств.

– Привозите всех, – ответила Камми, взглянув на стоящую на прикроватной тумбочке фотографию ее золотистого ретривера, Тессы, умершей шестью неделями раньше.

Ее деловая партнерша и тоже ветеринар, Донна Корбет, на этой неделе взяла отпуск. Их старший фельдшер, Кори Херн, уехал на уик-энд к родственникам. Когда она позвонила младшему, Бену Эйкинсу, тот согласился посвятить воскресенье благому делу.

В двадцать минут седьмого караван внедорожников «Роки маунтин голд» прибыл в скромную «Ветеринарную лечебницу Корбет» с двадцатью четырьмя золотистыми ретриверами, и Камми давно уже не видела таких запущенных собак. Каждая могла быть красавицей, но сейчас все выглядели предвестниками Армагеддона.

Проведя всю жизнь в тесных клетках, где о них не только не заботились, но и подвергали побоям, принося приплод за приплодом без должной ветеринарной помощи, они боялись поднять голову, дрожали всем телом, их рвало от страха, они пугались любого, кто пытался к ним подойти, потому что знали по собственному опыту – человеческие существа жестоки, ждать от них можно или полнейшего безразличия, или крепкого пинка.

Восемь членов группы спасения помогали купать собак, сбривать шерсть около ран и язв, выстригать колтуны, проводить противоклещевую обработку, делали все необходимое, чтобы успокоить несчастных животных, придать им уверенности в своих силах.

Камми и не заметила, как прошло утро, и, взглянув на наручные часы, с удивлением увидела, что уже семнадцать минут третьего. Пропустив завтрак, она взяла пятнадцатиминутный перерыв на ленч и поднялась в свою квартиру, расположенную над ветеринарной лечебницей.

Долгое время Донна Корбет работала здесь со своим мужем, Джоном, тоже ветеринаром. Четыре года тому назад Джон умер от инфаркта. Донна разделила их большую квартиру на две и начала искать коллегу, любящую животных так же, как любили их они с Джоном, и согласную «жить на работе».

Корбеты воспринимали ветеринарию не профессией, а призванием, вот почему Камми не пришлось созваниваться со своей партнершей, принимая решение лечить собак из питомника бесплатно.

Приготовив сырный сандвич, она открыла бутылку чая с персиковым нектаром. Поела, стоя у кухонной раковины.

Пока она работала с добровольцами из «Роки маунтин голд», ей позвонили дважды. Один раз – по поводу заболевшей коровы. Она дала телефон Амоса Ренфрю, лучшего коровьего доктора во всем округе.

Второй звонок, от Нэша Франклина, касался лошади на ферме «Высокий луг». Ситуация не требовала немедленного вмешательства, и Камми сказала Нэшу, что подъедет во второй половине дня.

Она уже доедала сандвич, когда снизу позвонил Бен Эйкинс, ее фельдшер.

– Камми, ты должна на это посмотреть.

– Что не так?

– Эти собаки, я никогда такого не видел.

– Уже иду. – Она отправила в рот последний кусочек сандвича и дожевала его уже на бегу.

Собаки из таких питомников по разведению щенков обычно получают настолько сильные физические и эмоциональные травмы, что новое для них ощущение свободы – открытые пространства, автомобили, ступени, по которым они никогда не спускались и не поднимались, странные звуки, мыло и вода, даже добрые слова и мягкие команды – может ввергнуть их в состояние шока. Чаще всего причиной шока становились обезвоживание и оставленные без лечения болезни, но Камми сталкивалась с ситуациями, когда шок вызывала именно новизна впечатлений.

Даже после того, как собак излечивали от всех болезней, долгие месяцы уходили на то, чтобы они восстановили эмоциональное равновесие, но в конце концов они обучались нормальному общению с людьми, становились радостными и веселыми, могли доверять людям и любить людей.

Спускаясь по наружной лестнице, которая вела в ее квартиру, Камми молила Бога, чтобы все собаки поправились и расцвели, чтобы ни одна не стала жертвой болезни или шока.

Камми вошла в лечебницу через парадную дверь, пересекла маленькую приемную, коридором прошла мимо четырех смотровых палат, толкнула вращающуюся дверь и оказалась в большом, вымощенном керамической плиткой зале, где стояло как лечебное оборудование, так и устройства для ухода за животными.

Увиденное приятно поразило Камми, потому что столкнулась она совсем не с кризисной ситуацией. Все доставленные из питомника животные разом избавились от тревог и озабоченности, забыли мучения, которым подвергались до этого, и наслаждались новой жизнью. Помахивая хвостами, сверкая глазами, улыбаясь знаменитой улыбкой золотистых ретриверов, они радостно подставляли животы и уши под почесывания добровольцам «Роки маунтин голд». Они тыкались носом друг в друга, обследовали помещение, обнюхивали то или иное из обстановки, проявляя здоровое собачье любопытство ко всему, что совсем недавно их пугало. Ни одна собака не лежала, потеряв всяческий интерес к жизни, не прятала морду, не дрожала всем телом.

Это невероятное зрелище заставило Камми встать столбом у самой двери. Когда же она двинулась дальше, к ней поспешил Бен Эйкинс.

Бен, двадцатисемилетний парень, по натуре оптимист, сейчас сиял, как медный таз.

– Это просто фантастика! Ты видела что-то подобное, Камми? Видела?

– Нет. Никогда. Что здесь произошло?

– Мы не знаем. Собаки оставались такими же, как и при поступлении, озабоченными, тревожными, жалкими. А потом они… они… Они вдруг затихли, все до единой. Навострили уши, слушали… и что-то слышали.

– Слышали что?

– Не знаю. Мы ничего не смогли услышать. Они подняли головы. Встали. Стояли, замерев, не шевелясь, и что-то слушали.

– Куда они смотрели?

– Никуда. Кто куда. Не знаю. Но взгляни на них теперь.

Камми прошла в центр зала. Спасенные животные разбрелись по помещению и вели себя как самые обычные собаки.

Когда она присела, к ней подошли два ретривера, виляя хвостами в ожидании проявлений любви. Потом третий, четвертый, пятый. Язвы, шрамы, гематомы на ушах, дерматит от укусов блох никуда не делись, но больше не беспокоили животных. Один ретривер наполовину ослеп, потому что глаза никто не лечил. Другой прихрамывал из-за коленного вывиха, но все были счастливы и ни на что не жаловались. Исхудавшие и избитые, проведшие на свободе менее двадцати четырех часов, они внезапно полностью освоились в новой жизни, не испытывали страха, не шарахались от людей.

Ребекка Клири, возглавлявшая группу спасения, опустилась на колени рядом с Камми.

– Ущипните меня. Такое может быть только во сне.

– Бен говорит, что они разом поднялись, к чему-то прислушиваясь.

– И стояли с минуту. Слушали, напряженные. Нас словно здесь и не было.

– В каком смысле?

– Они нас не замечали. Можно сказать… впали в транс.

Камми, держа морду ретривера обеими руками, большими пальцами потерла брылы. Собака, ранее испуганная и застенчивая, воспринимала массаж с удовольствием, встретилась с ней взглядом и не отводила глаз.

– Поначалу это даже пугало… – продолжила Ребекка.

Глаза у собаки были такими же золотистыми, как шерсть.

– …но потом они снова нас заметили и перестали шарахаться.

Глаза собаки блестели, как драгоценные камни. Топазы. Свет, казалось, шел изнутри. Красивые глаза – ясные, искренние, серьезные.

Глава 3

Съезд на проселок оказался там, где он и ожидал его найти, в двух сотнях ярдов от мильного столба с цифрой «76» на находящемся в ведении штата шоссе. Он сбросил скорость почти до нулевой, боясь, что его надежды не осуществятся, а теперь повернул руль «Лендровера» направо, сворачивая на одноколейный проселок.

Генри Роврой не видел своего брата-близнеца Джеймса пятнадцать лет. С тревогой, но при этом и с радостью ожидал встречи.

Их пути уже давно разошлись. И так быстро пролетели все эти годы.

Поначалу, когда идея найти Джима пришла в голову Генри, он ее отмел. Тревожился из-за того, что его, возможно, не встретят с распростертыми объятиями.

Они никогда не испытывали пресловутой духовной связи, свойственной близнецам. Но, с другой стороны, они никогда и не цапались. Так что повода затаить злобу ни у одного из них не было.

Просто чуть ли не с рождения они разительно отличались друг от друга, их интересы не совпадали и не пересекались. Даже в детстве Генри любил общение, его всегда окружали друзья. Джимми предпочитал одиночество. Генри не мыслил себя без спортивных игр, активной жизни, покорения новых высот. Джимми вполне устраивала компания книг.

Когда родители развелись, им было по двенадцать. Вместо того чтобы делить опеку над обеими детьми, отец увез Генри в Нью-Йорк, а мать с Джимми уехала в маленький городок в штате Колорадо. Многим это решение показалось естественным.

С тех пор они виделись только однажды. В двадцать два года, на оглашении завещания их отца. Мать умерла от рака годом раньше.

Они решили не терять связи. В последующий год Генри написал брату пять писем, и Джим ответил на два. Потом Генри писал реже и ни разу не получал ответ.

Генри смирился с тем, что, с одной стороны, они – братья, а с другой – полнейшие незнакомцы. И как ему ни хотелось ощущать себя частичкой дружной семьи, ничего такого не было и в помине.

Человеческое сердце частенько жаждет недостижимого. Время и обстоятельства привели Генри в сельскую часть Колорадо, с надеждой, что их отношения переменятся.

Сосны подступали к дороге, нижние ветви покачивались в считаных дюймах от крыши «Лендровера». Даже днем пришлось включить фары.

Ранее эта земля принадлежала Университету Колорадо. В уединенном доме Джима жили ученые, которые исследовали экологию хвойных лесов и проверяли теории лесопользования.

Плотно укатанная земля кое-где сменялась сланцем, и, отъехав от шоссе на девять десятых мили, Генри прибыл к жилищу брата. Увидел обшитый досками одноэтажный дом с большим крыльцом, на котором находились кресла-качалки и качающийся диван. Скромный, но уютный и ухоженный, дом стоял в тени ив и осин.

Генри знал, что площадь расчищенного участка – шесть акров, потому что именно так – «Шесть акров» – называлось одно из стихотворений брата. Стихи Джимми появлялись во многих престижных журналах. Вышли и две тоненькие книжечки его поэзии.

Но поэзия денег не приносила. Джим и его жена Нора выращивали на этих шести акрах овощи, которые потом продавали в лотке на местном фермерском рынке.

К амбару примыкал большой крытый и огороженный птичник. В теплое время года поголовье кур резко возрастало. На зиму оставлялись лишь немногие. Яйца Джим и Нора тоже продавали.

Нора шила стеганые одеяла такой красоты, что они по праву считались произведениями искусства. Продавались эти творения в галереях, и Генри полагал, что основной доход в семью приносила Нора, хотя богатыми они не были.

Генри узнал все это из стихотворений брата. Тяжелая работа и фермерская жизнь – вот о чем он, по большей части, писал. Джим продолжал давнюю традицию американских сельских поэтов.

Следуя колее между домом и амбаром, Генри увидел брата, который колол дрова большим топором. Рядом стояла тачка, заполненная наколотыми поленьями. Генри остановил «Лендровер», вышел из кабины.

Джим вонзил топор в пень, который использовал как колоду для колки дров, и оставил там. Снимая истертые кожаные перчатки, воскликнул:

– Господи!.. Генри?

Выражение лица Джима говорило о том, что он просто не верит своим глазам. Генри предпочел бы увидеть радость. Но, направившись к брату, Джим заулыбался.

Протянув руку для рукопожатия, Генри удивился и обрадовался тому, что Джимми обнял его.

Хотя Генри регулярно занимался и на беговой дорожке, и на силовых тренажерах, Джим был мускулистее и крепче. С лица Генри еще не сошел загар после летнего отпуска, но и в этом он уступал Джиму, который большую часть времени проводил под открытым небом.

Нора вышла из дома на крыльцо посмотреть, что происходит.

– Господи, Джим! – воскликнула она. – Ты себя клонировал.

Выглядела она отлично: волосы цвета соломы, темно-синие глаза, обаятельная улыбка, мелодичный голос.

На пять лет моложе Джима, она стала его женой двенадцать лет тому назад, как следовало из сведений об авторе, приведенных в его книгах. Генри никогда с ней не встречался и не видел ее фотографию.

Она назвала его Клодом, но он сразу же поправил ее. Первое свое имя не жаловал, отзывался на второе.

Она поцеловала его в щеку, и ее дыхание пахло корицей. Она сказала, что ела сдобную булочку, когда услышала шум подъехавшего автомобиля.

В доме, на кухонном столе, рядом с тарелкой со сдобными булочками, лежали пять складных ножей, которые, вероятно, использовались в хозяйстве.

Наливая кофе, Нора ничего не сказала о ножах. Как и Джим, когда переложил их и два точильных бруска со стола на разделочный столик у раковины.

Нора настояла на том, чтобы Генри остался у них, заявив, что спать ему придется на диване в клаустрофобической комнате, которую Джим называл кабинетом.

– Гость в нашем доме не ночевал уже девять лет, – и после этих слов Джим, как показалось Генри, многозначительно переглянулся с Норой.

А потом потекла непринужденная беседа у кухонного стола, за кофе и только что испеченными булочками с корицей.

Нора так заразительно смеялась. А ее руки, сильные и огрубевшие от работы, оставались изящными и такими женственными.

Она так разительно отличалась от женщин-акул, которые составляли круг общения Генри в городе. Он порадовался за брата.

И хотя он млел от устроенного ему теплого приема, от их стараний сделать все, чтобы он чувствовал себя как дома и в кругу семьи, Генри никак не мог полностью расслабиться.

Тревога его отчасти вызывалась ощущением, что Джим и Нора постоянно вели внутренний разговор, без слов, основанный на взглядах, жестах, телодвижениях.

Джим удивился, узнав, что кто-то привлек внимание Генри к его поэзии.

– Каким образом они могли узнать, что мы – братья?

И действительно, они носили разные фамилии. После развода родителей Джим, с соблюдением всех юридических формальностей, взял девичью фамилию матери – Карлайт.

– Даже не знаю, – сухо ответил Генри. – Может, из-за твоей фотографии на обложке.

Джим рассмеялся, и, хотя похвалы брата его смущали, они поговорили о его творениях.

Генри больше всего нравилось стихотворение «Амбар», описывающее скромный интерьер этой хозяйственной постройки так ярко и образно, что возникало ощущение, будто речь идет о кафедральном соборе.

– Величайшая красота – в повседневном, – объяснил Джим. – Хочешь взглянуть на этот амбар?

– Да, конечно, – Генри не мог облечь в слова восторг, который вызывало у него творчество брата. Стихи Джима несли в себе что-то неуловимое, практически не поддающееся обсуждению. – Я очень хочу взглянуть на амбар.

Безусловно влюбленный в уголок мира, который они с Норой сделали своим, Джим улыбнулся, кивнул и поднялся из-за стола.

– Я положу белье на диван и начну думать об обеде, – встала и Нора.

Следуя за Джимом к двери из кухни, Генри глянул на ножи на разделочном столике. Теперь выглядели они скорее не обычными ножами, а орудиями убийства. Лезвия длиной в четыре или пять дюймов, с покрытием, которое не отражало свет. Два – с приспособлением для быстрого открытия лезвия.

Но опять же Генри ничего не знал о работе на ферме. Эти ножи могли свободно продаваться в любом магазине, снабжающем фермеров всем необходимым.

Снаружи по-прежнему теплый воздух ласкал лицо. Разрубленные кругляки пахли деревом и смолой.

Над головой выписывали пересекающиеся круги две великолепные птицы с размахом крыльев в четыре фута. Одна – с белым брюшком и крыльями. Чернели только их кончики. Вторая – в резких белых и коричневых полосах.

– Полевые луни, – пояснил Джим. – Белый с черными кончиками перьев – самец. Луни – хищные птицы. Когда охотятся, летают над полями и убивают, камнем падая сверху.

Он выбил топор из пня-колоды.

– Лучше положить его в амбар, а не то забуду и оставлю здесь на ночь.

– Луни, – повторил Генри. – Они так прекрасны. Даже не верится, что они кого-то убивают.

– Едят они в основном мышей, – ответил Джим. – Но и птиц поменьше.

Генри поморщился:

– Каннибалы?

– Они не едят других луней. В том, что они едят птиц меньших размеров, никакого каннибализма нет. Мы же едим других млекопитающих… свиней, коров.

– Живя в городе, мы, скорее всего, идеализируем природу, – вздохнул Генри.

– Знаешь, когда ты принял естественный порядок вещей, в танце хищника и дичи открывается удивительная красота.

Направляясь к амбару, Джим нес топор обеими руками, словно собираясь вскинуть его и нанести удар, если вдруг понадобилось бы что-то разрубить.

Полевые луни улетели.

Обернувшись к дому, Генри увидел Нору, которая следила за ними из окна. Со светлыми волосами и в белой блузке она выглядела прильнувшим к стеклу призраком. Тут же отошла.

– Жизнь и смерть! – воскликнул Джим.

– Что?

– Хищники и дичь. Необходимость смерти, если жизнь должна иметь смысл и значение. Смерть – как часть жизни. Я работаю над сборником стихотворений на эту тему.

Джим открыл дверь, расположенную рядом с большими воротами. Генри наблюдал, как брат ступает на полосу солнечного света, улегшуюся на пол амбара, без единого окна, а потому темного.

В амбаре, за мгновение до того, как вспыхнули лампы, Генри решил, что сейчас увидит совсем не то, что описывалось в стихотворении Джима, что это стихотворение – ложь, что выращивание овощей, и шитье одеял, и открытость и доброжелательность – все ложь, а реальность этого места и эти люди ужаснее всего, что он только мог себе представить.

Когда же Джим повернул выключатель, несколько электрических ламп, вспыхнув одновременно, осветили просторное помещение, открыв, что это амбар и только амбар. По левую руку стояли трактор и канавокопатель. По правую – две лошади в стойлах. В воздухе пахло сеном и кормовым зерном.

Хотя предчувствие дурного, охватившее Генри, не подтвердилось и он понял, что боязнь брата столь же абсурдна, как боязнь трактора, или лошадей, или запаха сена, но ощущение надвигающегося безымянного ужаса никуда не делось, даже не ослабло.

За его спиной дверь захлопнулась под собственным весом.

Джим повернулся к нему с топором в руках, Генри отпрянул, а Джим прошел мимо него к стене, чтобы повесить топор рядом с другими инструментами.

С гулко бьющимся сердцем, прерывисто дыша, Генри вытащил пистолет «СИГ П245»[1] из плечевой кобуры, совершенно незаметной под ладно скроенным пиджаком, и выстрелил в брата-близнеца, дважды в грудь, один раз – в лицо.

Генри приехал сюда в надежде, что его отношения с братом переменятся, и его надежда реализовалась. Клод Генри Роврой начал процесс превращения в Джеймса Карлайта.

На пистолете стоял глушитель, поэтому выстрелы прозвучали практически бесшумно, даже не напугали лошадей.

Стоя над трупом, Генри попытался успокоить дыхание. Дрожь в руке заставила его вернуть пистолет в кобуру, чтобы избежать еще одного, случайного выстрела.

Он волновался, что у брата могут возникнуть подозрения относительно его приезда. Он боялся, что не сможет нажать на спусковой крючок, когда наступит решающий момент. Подавляя эти страхи, которые могли помешать реализации его плана, он спроецировал свои мотивы на Джима, вообразив, что они с Норой плетут заговор против него, находя в повседневных предметах – ножах, топоре – доказательства преступных намерений. Он неправильно истолковал невинные действия: провожающий взгляд Норы из окна, разговоры Джима о лунях, о хищниках и дичи.

Через пару минут, когда дыхание пришло в норму, а руки перестали дрожать, Генри даже посмеялся над собой. И хотя смеялся он тихо, что-то встревожило лошадей. Они нервно заржали и принялись бить в пол копытами.

Глава 4

Грейди жил в двухэтажном доме, обшитом серебристыми кедровыми досками и под крышей из черных шиферных плиток, последнем из десяти домов, построенных на этом шоссе, которое находилось в административном ведении округа. Двухполосная асфальтированная дорога не имела названия, только номер, но местные называли ее Крекер-драйв, в честь Крекера Конли. Именно он построил, а потом сорок лет прожил в доме, который теперь занимал Грейди.

Никто не помнил первое имя Крекера или причину, почему его так прозвали. Несомненно, личностью он был эксцентричной и людей сторонился, потому что местные воспринимали Крекера скорее как легенду, чем как реального человека, с которым им доводилось общаться.

По их мнению, стремление Грейди к уединению усиливалось самим домом. Они редко называли его домом Конли или домом Крекера, никогда – домом Адамса или домом-в-конце-дороги. Дом отшельника – вот как его называли местные и относились соответственно, предпочитая держаться подальше.

По большей части такое отношение Грейди вполне устраивало. Человеконенавистником он себя не считал, но в недавние годы очень уж много – слишком много – общался с людьми и по этой причине вернулся в эти малонаселенные горы. И на какой-то период времени, может, и на достаточно долгий, отдал предпочтение уединению, которое так обожал Крекер Конли.

На кухне, вернувшись с прогулки, ознаменовавшейся встречей со столь необычными животными, Грейди приготовил Мерлину положенную распорядком дня трапезу. Приготовление заняло больше времени, чем сам процесс.

– Тебя назвали правильно, умеешь ты заставить еду исчезнуть.

Мерлин облизнулся и направился к двери, чтобы его выпустили во двор.

Половина трехакрового участка находилась за домом. После обеда волкодав любил побродить по территории, обнюхать траву и выяснить, какие обитатели лесов и полей в последнее время побывали здесь. Для Мерлина двор выполнял роль газеты.

Выйдя на заднее крыльцо с бутылкой ледяного пива в руке, Грейди сел в одно из кресел-качалок из тика, с обивкой сидений цвета красного вина.

Около кресла стоял низкий столик из черного мрамора. На нем лежали три справочника, взятые в домашней библиотеке.

Не уступая вниманием детективу, обследующему место преступления, зарывшись носом в траву, Мерлин определялся с личностями незваных гостей.

Высокая береза росла у северной стены дома, еще три укрывали тенью двор. Их белую кору лучи предвечернего солнца местами окрашивали золотом. Иногда Мерлин вроде бы следовал теням берез на траве, словно тени эти являли собой криптограммы, которые он намеревался прочитать и расшифровать.

Забор Мерлину не требовался. Он неукоснительно соблюдал правило – оставаться в поле зрения хозяина.

Участок Грейди заканчивался там, где выкошенная трава уступала место высокой. Далее начинался лес, растущий на полого поднимающемся склоне. Холмы зелеными волнами накатывали на горы, а уж горы тянулись к небу.

Время от времени Мерлин метил территорию. Но, справляя большую нужду, уходил в высокую траву, где прибираться за ним не приходилось. И даже тогда оставался на виду, потому что трава не поднималась выше его груди.

Вернувшись во двор, он бегал кругами и выписывал восьмерки, ни за кем не гонялся, просто получал удовольствие от бега. Его длинные лапы были созданы для скорости, сердце – для радости.

Привлекательность собаки определялась не только породистостью, но и более глубинной красотой, указывающей на ее источник и вселяющей надежду. Изготавливать мебель в стиле кантри – такой была его профессия – и наблюдать за Мерлином, эти два занятия Грейди ставил выше любых других.

Когда волкодав вернулся на крыльцо, попил воды из миски и устало улегся у кресла-качалки, Грейди взял со стола одну из книг. Как и две другие, это был справочник по диким животным, обитающим в этих краях.

Он променял суету на покой, власть на умиротворенность, нарочитый блеск на простоту природных ландшафтов. Но при всей своей простоте природа стояла выше искусства, свободная от его претенциозности.

Пойдя на такой обмен, Грейди хотел знать, какие именно живые существа населяют эту землю. Узнавая их названия, он тем самым выказывал им уважение.

В его библиотеке были десятки томов о флоре, фауне, геологии, естественной истории этих гор. Три справочника, что лежали сейчас на столе, отличались обилием фотографий.

Но ни в одном не нашлось фотографии животного, даже отдаленно напоминающего ту пару на лугу. Когда солнце скатилось за горные пики, Мерлин поднялся и подошел к лестнице. Встал, как часовой, глядя через двор на высокую траву, на леса за ней.

Волкодав издал звук, нечто среднее между урчанием и рычанием, не предупреждающий об опасности, но свидетельствующий о том, что его что-то удивляет.

– В чем дело? Что-то учуял, большой мальчик?

Мерлин не повернулся к Грейди, продолжал смотреть на тени, сгущающиеся среди далеких деревьев.

Глава 5

Стены мерцающего золота обрамляли черный асфальт, золотые полотнища ложились на него: вдоль частной дороги, которая вела к ферме «Высокий луг», выстроились одетые в осенний наряд осины, и лучи предвечернего солнца золотили и листья, и асфальт, то бросали тень на ветровое стекло «Эксплорера» Камми, то ярко освещали его.

Она проехала мимо великолепного особняка к конюшням и припарковалась рядом с трейлерами для перевозки лошадей. С медицинским саквояжем в руке направилась к выгульному двору, с двух сторон которого стояли две конюшни, выкрашенные изумрудно-зеленой краской и с белой отделкой.

У подающей большие надежды годовалой лошади обнаружилась аллергическая сыпь – крапивница, как называли ее конюхи постарше. Она прошла бы и сама по себе, но, чтобы избавить лошадь от неприятных ощущений, Камми могла вылечить ее инъекцией антигистаминного препарата.

В конце двора находилось еще одно здание, на первом этаже которого размещались амуничник и кабинет тренера Нэша Франклина. На втором этаже жили конюхи.

В кабинете Нэша горел свет. Камми встретила распахнутая дверь, но не было ни одной живой души. Пустовал и огромный амуничник.

В первой конюшне Камми обнаружила, что все стойла открыты, а лошадей нет.

Выйдя на улицу, она услышала голоса и пошла на них к огороженному лугу с северной стороны конюшни.

И увидела на лугу огромное количество чистопородных лошадей: годовалых жеребцов и кобылок, племенных кобыл, жеребцов-производителей, скаковых лошадей, общим числом не меньше сорока. Она никогда не видела, чтобы их всех собирали вместе, и представить себе не могла, для чего это сделали.

Многих лошадей сопровождали их любимцы. Чистопородная лошадь больше радовалась жизни и вела себя спокойнее, если компанию ей составляло животное, которое ей нравилось. Оно даже делило с лошадью стойло. Эта роль более всего подходила козам, в меньшей степени – собакам. Но на лугу Камми увидела и нескольких кошек, и даже одну утку.

Но больше всего ее заинтересовал не сам факт этого необычного сборища, всего табуна и зверинца. Проходя через открытые ворота на луг, Камми заметила, что все животные смотрят на запад. В сторону гор. И застыли, словно изваяния.

Вскинув головы, с остановившимся взглядом, они скорее не смотрели на что-то… а слушали.

Внезапно Камми поняла, что стала свидетельницей сцены, аналогичной той, о которой ей рассказывал Эйкинс: в ее отсутствие спасенные золотистые ретриверы поднялись, чтобы выслушать некое послание, недоступное присутствующим при этом людям.

Наклонные лучи солнца освещали морды лошадей. Тени их голов, становясь продолжением гривы, накрывали спину и хвост, тянулись по траве на восток, тогда как самих лошадей притягивал запад.

Находились на лугу и шестеро конюхов. А также владельцы фермы «Высокий луг», Эллен и Том Вирони.

В полном замешательстве люди ходили между животными, ласково поглаживали лошадей, что-то им тихонько говорили. Но для лошадей они, похоже, просто не существовали.

В таком же трансе пребывали козы, собаки, кошки и единственная утка. Все они вслушивались в то, что могли слышать только животные.

Достаточно высокий для того, чтобы смотреть лошади в глаза, даже когда та гордо поднимала голову, Нэш Франклин первым заметил Камми. Направился к ней.

– Они в таком состоянии уже минут пятнадцать. Началось все с тех нескольких, что находились на выгульном дворе и на лугу.

По словам ее фельдшера Бена Эйкинса, золотистые ретриверы простояли в трансе примерно минуту.

– Те, что находились в конюшне, начали так сильно брыкаться, что мы испугались, как бы они не повредили ноги.

– Они чего-то испугались?

– Вроде бы нет. Скорее… требовали, чтобы их выпустили. Мы не знали, что происходит. До сих пор не знаем.

– Вы их выпустили.

– Чувствовали, что должны. Они сразу пришли на луг, чтобы быть с остальными. И не хотят уходить. Что происходит, Камми?

Она подошла к ближайшей лошади, Галахаду, великолепному трехлетнему жеребцу с темной коричнево-красной, почти черной шерстью, весом порядка тысячи двухсот фунтов.

Замерший, как и другие лошади, Галахад казался застывшим, напряженным. Но, погладив ему живот, бок, плечо, Камми обнаружила, что мышцы расслаблены.

Прижала руку к яремному желобу и повела по мускулистой шее. Жеребец не шевельнулся, даже не повернул глаз, чтобы посмотреть на нее.

Рост Камми составлял пять футов и четыре дюйма, так что Галахад горой возвышался над ней. Породистые лошади обычно своенравны, некоторые могут полностью подчиняться тренеру, но очень немногие подпускают к себе кого угодно. Однако в этот конкретный момент Галахад более всего напоминал барашка. И создавалось ощущение, что на западные горы он смотрит не по своей воле.

Ноздри его не раздувались, уши не подергивались. Легкий ветерок шевелил и челку, и гриву, но в остальном Галахад оставался недвижим. Даже когда Камми погладила его по щеке, глаз не повернулся к ней.

Она проследила за взглядом жеребца, но не увидела ничего необычного ни на равнине, ни в поднимающихся за ней холмах, ни в горах, за которые скатывалось огромное закатное солнце.

– Ну? – спросил стоявший рядом Нэш Франклин.

Прежде чем Камми успела ответить, лошади шевельнулись, выходя из транса. Затрясли головами, зафыркали. Принялись оглядываться. Некоторые наклонились и начали щипать травку. Другие пустились в галоп, наслаждаясь движением, прохладным воздухом, оранжевым светом, который заливал луг. Любимцы лошадей тоже ожили – козы, собаки, кошки и утка.

Все животные вели себя как и всегда, чары спали. И, однако, после случившегося все, что ранее воспринималось обыденным, теперь казалось магическим: шепот травы, мягкие удары копыт, мчащиеся лошади и бегущие следом собаки, последние в сезоне светляки, внезапно появившиеся в предвечернем воздухе, тени конюшен, закатывающееся за горы солнце, небо, лиловое на востоке и залитое огнем на западе.

Конюхи и их помощники, тренер и его ассистенты, Эллен и Тим Вирони, Камми Райверс поворачивались друг к другу с невысказанными и остающимися без ответа вопросами: «Почему животные вели себя как зачарованные? Что они слышали, если действительно слушали? Что здесь произошло? Что до сих пор происходит? Что я сейчас ощущаю, это чудо без видимой причины, это ожидание неизвестно чего? Что мне не удалось ни увидеть, ни услышать?»

Перед глазами Камми все расплылось. Она не знала, по какой причине они наполнились слезами. Промокнула слезы рукавом рубашки и моргала, моргала, пока мир вновь не обрел четкие очертания.

Глава 6

Лунь появился с востока и летел навстречу осеннему свету заходящего солнца на высоте десяти футов над полем, с которого убрали урожай, удлиненная тень птицы скользила по земле. Внезапно хищник камнем упал вниз и что-то схватил, по-прежнему оставаясь в воздухе. А потом начал подниматься к солнцу, пролетел над Генри Ровроем, который направлялся от амбара к дому.

Генри поднял голову и заметил мышь, пытающуюся вырваться из когтей. Зрелище это привело его в восторг, подтвердило убежденность в том, что он ничем не отличается от этого крылатого хищника, имеющего полное право решать, где и кого убивать.

За годы службы обществу Генри начал осознавать, что он – зверь, жестокость которого сдерживают те немногие средства подавления, которые предоставили в его распоряжение воспитание и образование. Не так уж и давно он решил более не сдерживать себя и показать свое истинное лицо. Стать монстром. Пока еще он не смог полностью реализовать себя в новой ипостаси, но дело к этому шло.

Нору он нашел на кухне. Она стояла у раковины и чистила картофель.

Со временем Генри намеревался найти себе женщину, но не для того, чтобы она готовила ему еду. Физически Нора возбуждала его, и у него мелькнула мысль силой взять то, что с готовностью давали его брату.

Она не догадывалась о его присутствии, пока он не спросил: «В доме есть подвал?»

– Ох! Генри. Да, хороший, большой подвал. Картофель там хранится большую часть зимы.

Она тоже могла бы там храниться, но он отказался от этой мысли. Когда придет время обзавестись женщиной, он выберет более молодую, которую легче напугать, а не эту, крепкую, уверенную в себе и полную сил.

– Где Джим? – спросила она.

– В амбаре. Прислал меня за тобой. Он думает, с одной из лошадей что-то не так.

– Что? Что не так?

Генри пожал плечами:

– Я в лошадях ничего не понимаю.

– С какой… моей Красоткой или Самсоном?

– С той, что во втором стойле.

– Там Самсон. Джим любит эту лошадь.

– Я не думаю, что дело серьезное. Но что-то не так.

Сполоснув руки и быстро вытерев их посудным полотенцем, Нора поспешила из кухни.

Генри последовал за ней.

– Так ты никогда не ездил на лошадях? – спросила она, спускаясь со ступенек крыльца.

– Езжу только на том, что имеет колеса, – ответил он.

– Нет ничего лучше, чем оседлать коня и скакать по лугу в ясное утро. Мир вокруг тебя красив, как никогда.

– Судя по твоим словам, попробовать стоит. Пожалуй, научусь.

– Лучшего инструктора, чем Джим, тебе не найти.

– Удачливый фермер, поэт, умелый наездник. За Джимом не так-то легко поспеть, даже если ты его однояйцовый близнец.

Он говорил лишь для того, чтобы не дать угаснуть разговору, чтобы отвлекать Нору. Слова ни в чем не выдавали его намерения, но что-то в интонациях, возможно, показалось ей подозрительным.

Не дойдя с полдесятка шагов до двери в амбар, Нора остановилась, повернулась, всмотрелась в Генри. И то, что она услышала в голосе, нашло подтверждение в выражении его лица, потому что глаза Норы широко раскрылись: она поняла, с кем имеет дело.

Все наши пять чувств служат шестому, и это шестое – интуитивное осознание опасности, грозящей телу или душе.

Он понял, что ей все известно, и она это подтвердила, отступив от него на шаг, потом на другой.

Когда Генри достал пистолет из-под пиджака, Нора повернулась в попытке убежать. Он выстрелил ей в спину и еще раз, когда она упала на землю лицом вниз.

Убрав пистолет в кобуру, Генри перевернул Нору на спину, схватил за запястья, волоком затащил в сарай и положил рядом с мужем.

Первый выстрел убил ее мгновенно. Крови из ран вытекло совсем ничего.

Лежала Нора с открытыми глазами. Генри долго смотрел в них, в пустые глаза, совсем недавно светившиеся жизнью, которую он у нее отнял.

До этого дня он никого не убивал, и его порадовало, что он может это сделать. Порадовало и другое: он не испытывал ни чувства вины, ни тревоги.

Как некогда у Гамлета, не было у него ни духовной морали, ни ощущения священного порядка. Но, в отличие от Гамлета, отчаяния у него это не вызывало.

В Гарварде Генри защитил диплом по политологии. Вторым основным предметом была литература.

Принц Гамлет играл заметную роль в обеих дисциплинах. Литература видела в нем фигуру трагическую. Ему приходилось силой насаждать законы священного порядка, в которые он сам больше не верил. В определенных кругах политологов он служил примером того, что в определенных ситуациях насилие и анархия предпочтительнее нерешительности.

Генри не знал ни отчаяния, ни нерешительности. Он был человеком своего времени и, как ему нравилось думать, всех времен.

Потом он намеревался воспользоваться канавокопателем, чтобы вырыть общую могилу этой паре. В «Лендровере» лежал пятидесятифунтовый мешок с известью, которую он собирался высыпать на тела, чтобы ускорить разложение и замаскировать запах. Опять же, известь уменьшала шансы на то, что какой-нибудь пожиратель падали разроет могилу.

Оставив трупы в амбаре, Генри прошел к «Роверу», открыл заднюю дверцу и достал два маленьких чемодана. В каждом лежало по миллиону долларов, сотенными и двадцатками. Чемоданы он отнес в дом.

Глава 7

По пути из Чикаго на конференцию в Денвер доктор Ламар Вулси завернул в Лас-Вегас.

Белое солнце сияло на бледном небе. Вечер только приближался, и жара окутывала высотные отели, улицы и огромные автомобильные стоянки. Окружающая пустыня запасла достаточно энергии, чтобы всю ночь согревать город.

В такси по дороге из аэропорта Ламар наблюдал, как восходящие потоки воздуха искажали далекие здания, заставляя их мерцать, словно миражи. Вблизи окна и стеклянные стены, подставленные солнечным лучам, казалось, вспучивались, эта иллюзия вызывалась движением такси, изменением положения автомобиля относительно зданий.

Иллюзия и реальность. Первая зачаровывала большинство людей нашего времени; вторая давно уже вышла из моды. Этот город-казино являл собой наглядное доказательство того, что фантазии человечество ставило выше правды.

В номере отеля Ламар переоделся в белые теннисные туфли, белые слаксы, синюю гавайскую рубашку и белый пиджак.

В денежном поясе под рубашкой лежали десять тысяч долларов сотенными. Еще две тысячи он рассовал по карманам.

Где бы ни находился Ламар, он никогда не играл в казино в своем отеле. Иначе пит-босс[2] без труда смог бы установить его имя.

По Южному бульвару Лас-Вегаса он зашагал на север, растворившись в толпе туристов. В большинстве своем они носили солнцезащитные очки, некоторые – такие черные, что казалось, будто они не защищают глаза, а скрывают тот факт, что глаз у их владельцев нет вовсе – только гладкая кожа на том месте, где положено быть глазам.

Он выбрал казино и стол для блек-джека[3]. Купил фишек на шестьсот долларов.

Шестидесяти лет от роду, с круглым коричневым лицом доброго дедушки, напоминающим людям любимого комика и звезду телесериалов, с курчавыми седыми волосами, весящий на двадцать фунтов больше, чем следовало, Ламар Вулси редко вызывал подозрения. Сотрудники казино мельком глянули на него и потеряли всякий интерес.

Темнокожий дилер радушно встретил его: «Присаживайтесь, брат» – слишком молодой, чтобы уставать от разговоров ни о чем.

Ламар назвался Бенни Мандельбротом, поболтал со всеми, терпеливо поясняя, почему он здесь.

Несколькими десятилетиями раньше, когда в моду вошел карточный счет, большинство казино перешло на шестиколодные башмаки[4]. Держать в голове 312 карт, чтобы рассчитать вероятность удачного расклада, во многие разы сложнее, чем при игре одной колодой, и эти трудности отпугивали как дилетантов, так и большинство шулеров.

Зато при сдаче карт из шестиколодного башмака, если уж начинало везти, то выигрышная серия могла продлиться дольше и принести больше денег, чем при игре с одной колодой. Через три часа шестьсот долларов Ламара превратились в одиннадцать тысяч.

Сотрудники казино заинтересовались им, но еще ни в чем не заподозрили. Они надеялись, что он просидит за столом достаточно долго, чтобы спустить весь выигрыш.

Он рассеивал подозрения, иной раз проигрывая. Когда дилер открывал короля, а в колоде еще оставалось много картинок, Ламар останавливался на паре семерок и проигрывал. Четко рассчитанное им чередование выигрышей и проигрышей создавало видимость случайной удачи.

Ламар все еще не знал, почему он здесь, когда без четверти шесть к нему подошла официантка (на бейдже он прочитал ее имя – Тереза) и спросила, не хочет ли он еще один стакан диетколы.

И когда он посмотрел на эту симпатичную брюнетку с россыпью веснушек и вымученной улыбкой, то увидел, что в ее глазах стоят слезы, которые она едва сдерживает.

Очередной дилер, рыжеволосая Арлен, как раз закончила тасовать шесть колод. Ламар давал ей хорошие чаевые, так что у них царило полное взаимопонимание. И когда Арлен загружала башмак, Ламар глянул вслед Терезе, а потом спросил: «У нее какие-то проблемы?»

– У Терри? Муж служил в морской пехоте. Погиб в прошлом году. Один ребенок. Марти, восемь лет, такой милый. Она любит его без памяти. У него синдром Дауна. Характер у нее сильный, но иногда этого не хватает.

Ламар сыграл еще трижды и выиграл два раза, прежде чем официантка вернулась с его диетколой.

Из своих фишек, лежащих на столе, он выдал Арлен семьсот долларов. А остальные одиннадцать тысяч сгреб в кучу и сдвинул на поднос Терезы.

– Эй, нет, я не могу это взять! – изумленно воскликнула официантка.

– Я за них ничего не попрошу, – заверил ее Ламар, – и мне они совершенно ни к чему.

Оставив ее потрясенной и лепечущей что-то бессвязное, Ламар вдоль столов для блек-джека направился к выходу из казино.

Внезапно рядом возник пит-босс, чисто выбритый, хорошо одетый, прямо-таки оживший манекен.

– Мистер Эм, подождите, – «эм» относилось к фамилии, которой назвался Ламар. – Мистер Эм, вы уверены, что хотите это сделать?

– Да. Совершенно уверен. Это проблема?

– Вы пили только диетколу, так что никакой проблемы я не вижу, – все еще опасаясь какого-то подвоха, ответил пит-босс и добавил: – Но это необычно.

– А если бы я сказал вам, что у меня неизлечимый рак, жить осталось четыре месяца, деньги мне не нужны и оставлять их некому?

В фантазийном мире казино смерть являла собой правду, которая подавлялась наиболее агрессивно. Ни в одном казино нет часов, словно в азартные игры играют вне времени. Игроки иногда обращаются к Богу за помощью, но никогда не говорят со смертью.

На лице пит-босса отразилась тревога, будто слово «рак» могло разрушить чары, под действие которых попадали все, кто оказывался в этих стенах, словно упоминание о болезни могло превратить шик и блеск в грязь и пепел. Он поправил узел галстука, который не сдвинулся ни на миллиметр.

– Тяжелое дело. Берегите себя. Удачи вам, мистер Эм.

Ламар Вулси не болел раком. И не говорил, что им болен. Но его «а если бы» послужило достаточным напоминанием о реальности, чтобы напугать пит-босса.

Снаружи весь мир, казалось, полыхал языками пламени, залитый золотисто-оранжевым светом. Акры неоновых огней приветствовали приближение вечера.

Большинство туристов уже сняли очки, но прочитать их глаза все равно не представлялось возможным: мешало отражающееся в них солнечно-неоновое многоцветье.

Глава 8

Грейди ужинал за кухонным столом. За окнами стемнело, Мерлин тяжелой грудой расположился у его ног. Пес надеялся на один-два кусочка курятины, но не просил, изображал незаинтересованность, чтобы сохранить достоинство.

На одном из столиков был включен проигрыватель компакт-дисков. Телевизора в доме не было, и Грейди об этом совершенно не жалел. Хотя обычно он предпочитал тишину самому изящному шуму, временами присутствия Мерлина и книг не хватало для того, чтобы заполнить часы досуга.

В данный момент книги не могли дать того, что ему требовалось, тогда как соната номер два из «Опуса 27» – «Лунная соната» – успокаивала и вдохновляла.

Покончив с иллюстрированными книгами, уже за едой он принялся за эссе о горах Колорадо, за мемуары тех, кто достаточно прожил в этих местах. Проглядывал страницу за страницей в поисках упоминаний неизвестных животных, странных историй о существах с белой шерстью, игривых, но застенчивых.

Подозревал, что книги ему не помогут, но все равно искал в них нужные ему сведения. Встреча на лугу очень уж сильно потрясала его, хотя некоторых причин он не понимал вовсе, а другие представлял себе крайне смутно. На него подействовали не только уникальность и загадочность этих существ, но и какая-то их особенность, которую он только чувствовал, но никак не мог выразить словами.

Мерлин поднялся так резко, что стукнулся головой о стол. Получить сотрясение мозга волкодав не мог. Скорее перевернул бы стол.

Когда Мерлин вышел из кухни в коридорчик, ведущий в гостиную, Грейди положил вилку, закрыл книгу и застыл в ожидании лая. Через полминуты, не услышав ни лая, ни царапанья о пол когтей возвращающегося сына Ирландии, вновь раскрыл книгу.

В тот момент, когда Грейди взялся за вилку, Мерлин вернулся к двери на кухню, где и застыл с написанной на морде тревогой. Он как бы говорил: «У нас проблемы, папуля. И что мне делать?.. Обучиться азбуке Морзе и отбивать буквы хвостом?»

– Хорошо, – Грейди поднялся со стула.

Пес тут же поспешил в переднюю часть дома. Грейди нашел его не в гостиной, а в прихожей, спиной к парадной двери. Навострив уши, Мерлин смотрел на лестницу, ведущую на второй этаж.

В комнатах наверху царила тишина, как, собственно, и всегда. Да разве могло быть по-другому в доме, где жили мужчина и собака, которая практически никогда не отходила от него.

Тем не менее Мерлин быстро взбежал на второй этаж и скрылся в коридоре, прежде чем его хозяин успел подняться на три ступени.

Добравшись до верхней лестничной площадки, Грейди включил свет. Войдя в приоткрытую дверь спальни, нашел собаку у окна, выходящего на крышу переднего крыльца: что-то, находящееся за стеклом, встревожило Мерлина.

В спальне Грейди зажигать лампы не стал. Поскольку свет из коридора немного разгонял темноту, Грейди видел, что за окном луна посеребрила белый ствол березы и ее осеннюю листву, которую днем солнце превращало в золото.

Грейди направился к Мерлину, но, прежде чем успел наклониться к окну, послышалось быстрое постукивание. Судя по звукам, несколько ног (или лап) торопливо пересекали крышу крыльца.

Хотя Мерлину хватало роста и он мог смотреть через нижнюю половину окна, стоя на полу, пес поставил передние лапы на подоконник, чтобы лучше видеть.

К тому времени, когда Грейди занял место рядом с волкодавом и прижался лбом к холодному стеклу, шум прекратился. Тот, кто бежал по крыше крыльца, теперь перебрался на березу.

В эту безветренную ночь нижние ветки сначала дернулись, а потом принялись подрагивать от движения наверху. И пока кто-то карабкался вверх по стволу, дерево открыло осенний кошель и принялось сорить богатством-листьями.

Грейди отодвинул шпингалет, но не успел поднять нижнюю раму, как те, кто поднимался по дереву, перепрыгнули на крышу дома: один удар, сразу же за ним – второй. Судя по звукам, оба существа продвигались по шиферным плиткам к коньку.

Мерлин, его передние лапы по-прежнему опирались на подоконник, повернул голову к потолку.

– Может, еноты, – предположил Грейди.

Пренебрежительно фыркнув, волкодав вернулся на пол всеми четырьмя лапами, развернулся хвостом к окну, наклонил голову, прислушиваясь.

Камин спальни находился точно над камином гостиной. Металлический грохот и треск, эхом отразившийся в дымоходе, притянул Мерлина к очагу.

Что-то на крыше проверяло прочность медного колпака над трубой, гасящего искры. Грейди ставил колпак сам и знал, что снять его непросто.

Поскольку огонь не разжигали, дымоход и топочную камеру разделяла заслонка. Если бы что-то и проникло в дымоход, оно не смогло бы пробить стальную пластину и попасть в спальню. Оставив медный колпак в покое, путешественники-по-крыше начали спуск по западному скату.

Когда звуки сместились к задней части дома, Мерлин поспешил из спальни. Грейди добрался до верхней ступени лестницы аккурат в тот момент, когда волкодав оказался внизу.

Спускаясь, задался вопросом: а запер ли он дверь на кухню, когда они вернулись домой после вечерней прогулки? Потом у него возник другой вопрос: откуда взялась тревога?

И он не мог отрицать, что испытывал если не страх, то беспокойство, пока искал Мерлина на первом этаже и обнаружил на кухне. Собака стояла у двери. Хотела выйти.

Грейди замялся.

Глава 9

Картофель хранился в большом помещении, за тяжелой дубовой дверью, обитой железом, будто сокровище, которое следовало оберегать.

На глубоких полках во множестве стояли вентилируемые корзины, в каждой картофелины лежали в три слоя.

И только на верхних полках корзин было поменьше. Встав на высокую табуретку, Генри Роврой поставил оба чемодана с наличными на самую верхнюю полку, прислонив их к стене.

Спрыгнув с табуретки, он чемоданы уже не видел. Вернулся на кухню. Через пару дней он собирался перепрятать деньги в более надежное место.

Поскольку сохранность картофеля Генри не интересовала, он решил выбросить и корзины со всем содержимым, и полки. А картофельный погреб, после должной реконструкции, мог стать идеальным жилищем для женщины, если он таки привел бы ее в дом.

В спальне Джима и Норы он выбрал себе нижнее белье, носки, джинсы, байковую рубашку и рабочие ботинки из ограниченного гардероба Джима. Хотя мышцы у Генри были более дряблыми, одежда подошла ему идеально.

Рубашку Джим покупал в «Уол-Марте», а не у «Л. Л. Бина»[5]. Джинсы предназначались для работы и езды верхом, а не для воскресных прогулок в парке. О рабочих ботинках можно было не говорить. В такой одежде Генри даже почувствовал себя другим человеком.

Оставив плечевую кобуру с пистолетом и запасную обойму на кровати, он уложил дорогую одежду и обувь в рубашку, свернул в куль и обвязал рукавами. Одежде предстояло лечь в могилу вместе с его братом и невесткой.

Встав перед большим зеркалом, Генри обратился к своему отражению: «Посмотри на себя, Джим… с того света».

Голос, во всяком случае для его уха, не отличался от голоса брата.

Те, кто знал Генри в прошлой жизни, не узнали бы его, увидев сейчас. Только одежда гарантировала бы, что они смотрели бы сквозь него. Деревенщина, прилетевший из глубинки, с которым общего у них было только одно: они родились от мужчины и женщины.

На кухне, у раковины, Генри собрал картофелины, которые чистила Нора, и бросил их в помойное ведро.

Обследовав кладовку и холодильник, Генри обнаружил отличные сосиски, приемлемые сыры, свежие яйца, банку с красными перчиками и вполне съедобный батон белого хлеба, испеченный из такой белой муки, что на срезе он поблескивал, будто радиоактивный.

Он открыл три бутылки «Каберне совиньон» неизвестных ему виноделен. Только третья годилась для питья. Если Джим и Нора могли позволить себе лишь такое вино или, хуже того, если именно подобное вино они полагали хорошим… что ж, тогда, увы, в могиле им будет даже лучше.

Генри планировал потратить три недели на заготовку трехлетнего запаса консервов. Он надеялся, что где-нибудь в радиусе ста миль найдется бакалейщик и продавец вин, которые предложат ему товар того уровня, к которому он привык.

Он полагал, что сможет уйти из мира на три года, имея под рукой консервированные грудки фазана, белужью икру, бальзамический уксус и десятки других деликатесов, которые отличали жизнь от простого существования.

После обеда он помыл посуду. С этим неудобством ему предстояло мириться до тех пор, пока не найдется женщина, которую он посадит в картофельный погреб.

В элегантном городском особняке, в котором жил Генри на другом краю страны, он держал домоправительницу, но она получала жалованье и льготы. Опять же, не возбуждала похоть.

Картофельный погреб без единого окна не только позволял пользоваться услугами домоправительницы бесплатно, но также наслаждаться радостями секса без занудного процесса соблазнения до того и утомительного разговора после, который обожали женщины. Пока он не видел других преимуществ, которыми в нормальные времена обладала бы эта лачуга в сравнении с его городским жилищем. Но, похоже, в любые времена, нормальные или нет, наличие в доме такого картофельного погреба могло принести намного больше приятных минут, чем сауна и домашний кинотеатр, вместе взятые.

Нормальные времена. Несмотря на то что поднялся Генри Роврой до зари, провел за рулем много часов, убил первый раз в жизни, а потом и второй, несмотря на необходимость приготовить себе обед, ему не хотелось спать, он даже не чувствовал усталости. Зная о хаосе, которому предстояло захлестнуть страну в ближайшие месяцы, он имел мотив для того, чтобы немедленно начать готовить этот дом к этим анормальным временам.

Глава 10

После короткого колебания Грейди открыл дверь из кухни и следом за Мерлином вышел на заднее крыльцо. Под ногами зашелестели сухие березовые листья.

Никакие звуки более не доносились с крыши. Хотя лунного света хватало, они не увидели гостей ни на крыльце, ни на лужайке.

Высокая сухая трава, окаймляющая выкошенную лужайку, напоминала линию фосфоресцирующего прибоя, разбивающегося о далекий берег.

Не видел Грейди и освещенных окон соседних домов, скрытых лесом и расстоянием.

Мастерская, в которой он изготовлял мебель, пристройка к гаражу, находилась в сорока футах от дома. Ее окна светились, как панели фонаря.

Работу Грейди закончил до того, как отправился на вечернюю прогулку с Мерлином. И точно знал, что погасил свет.

Что-то тянуло Мерлина к мастерской.

В этих малонаселенных краях преступления случались редко, главным образом на почве ревности. Сталкиваться с воровством и вандализмом полиции практически не приходилось. Поэтому Грейди время от времени забывал запирать дверь мастерской.

Мог забыть и в этот день, но точно не оставлял ее распахнутой. Чуть постукивая когтями, Мерлин первым переступил порог.

Флуоресцентные лампы практически не давали тени, затрудняя оценку текстуры древесины, вот почему в мастерской Грейди отдавал предпочтение подвесным светильникам с короткими абажурами-раструбами. На станки свет падал со всех сторон, чтобы избежать теневых зон, а потому движущиеся части механизмов всегда оставались на виду.

В этот момент техника – циркулярная пила, механический рубанок, ленточная пила, сверлильный и долбежный станки – не работала.

Четыре больших кресла-качалки конструкции Густава Стикли[6], над которыми работал Грейди, предназначались клиенту из Лос-Анджелеса. С широкими подлокотниками, вертикальными опорами, пазовыми соединениями, эти элегантные кресла становились еще и удобными, как только на них устанавливались обитые кожей подушки и пружинные сиденья.

В мастерской пахло только что распиленным дубом.

В глубине пристройки короткий, но широкий коридор разделял туалет и простенькую сушильную печь, в которой уже высушенная на воздухе древесина дополнительно подсушивалась, чтобы уменьшить до требуемых величин содержащуюся в ней влагу.

Дверь в туалет Грейди нашел открытой, но в зеркале над раковиной увидел только свое отражение.

Ни его, ни Мерлина не удивило шипение, вдруг раздавшееся за дверью в сушильную печь. Чтобы замедлить процесс сушки и исключить коробление древесины, время от времени из точно откалиброванного увлажнителя воздуха в печь подавался пар.

Защелка-крюк висела на двери. Или кто-то находился в печи… или заглянул туда ранее, а потом забыл закрыть на нее дверь.

Последнее оказалось верным. Дерево сушилось под лампами накаливания. Света хватало, чтобы понять, что в печи никого нет.

В конце короткого коридора Грейди открыл тяжелую дверь, изолированную по периметру губчатой резиной. За ней находилась комната окончательной отделки, и Грейди следил за тем, чтобы туда не попадала пыль.

Морение и окончательную обработку Грейди делал вручную. Обеденный стол из красного дерева со вставками из черного, в стиле «Грин и Грин»[7], проходил месячную выдержку после полировки темно-красным шеллаком.

Запахи шеллака, пчелиного воска, скипидара и копалового лака доставляли Грейди не меньшее удовольствие, чем аромат роз или благоухающий сосной прозрачный лесной воздух.

В лучших своих снах он плыл по огромным дворцам, в которых никто не жил, любовался прекрасной мебелью, наполняющей залы, где ни одно человеческое существо не предавало другое, не поднимало руку, чтобы нанести удар, не лгало, не стремилось уничтожить ближнего своего. Только в этих снах он ощущал запахи и всегда просыпался счастливым, наслаждаясь тающим воспоминанием об ароматах комнаты окончательной отделки.

Дверь черного хода Грейди тоже нашел открытой, не запертой изнутри. Ни он, ни волкодав никого не обнаружили в лежащей за дверью ночи.

Грейди запер дверь, и когда они возвращались к передней двери, открыл несколько шкафчиков, выдвинул пару-тройку ящиков. Ничего не пропало.

Выключив свет, закрыв переднюю дверь и уже поворачивая ключ в замке, Грейди спросил:

– Так кто это был, большой мальчик, любопытные и доброжелательные эльфы или гадкие гремлины?[8]

Мерлин уклончиво фыркнул.

Если бы не блеклый лунный свет, земля погрузилась бы во тьму.

В какой-то момент Грейди показалось, что он слышит хлопанье крыльев, но, подняв голову, он увидел только звезды.

Когда они приближались к заднему крыльцу, Мерлин прибавил скорости. Взбежал по лестнице, пересек крыльцо, скрылся за кухонной дверью, которую Грейди, выходя из дома, оставил открытой.

Воспользовавшись их отсутствием, незваный гость побывал в доме. Хотя Грейди не закончил обед, свою тарелку на кухонном столе он обнаружил пустой.

Он запек в печи еще три куриные грудки, одну – на завтрашний ленч, две – для собаки. Они охлаждались в кастрюле, которая стояла на плите. Алюминиевую фольгу, которая закрывала кастрюлю, сорвали и бросили на пол. Кастрюля и грудки исчезли.

Глава 11

Через полчаса после обеда, слишком перевозбужденный для того, чтобы уснуть, стремящийся как можно быстрее приспособить дом под себя, Генри Роврой оказался в спальне, где вещи Норы занимали половину ящиков туалетного столика, половину высокого комода на ножках и половину стенного шкафа. Ее одежда едва ли могла подойти женщине, которую он намеревался определить в картофельный погреб, а ящики и стенной шкаф требовались ему для другого.

Генри привез с собой как стрелковое оружие, так и патроны, которые хотел рассредоточить по дому, не забыв и амбар. Размеры ящиков комода позволяли положить в них помповик или винтовку.

Вещи Норы Генри рассовал по пластиковым мешкам для мусора. Времени на это ушло больше, чем он ожидал. Несмотря на трудные дни, которые ждали страну, несмотря на необходимость как можно быстрее приготовить себе убежище, чтобы пережить эти дни, Генри то и дело отвлекался на шелковистость нижнего белья невестки.

Наконец, набив до отказа шесть больших мешков, Генри, по два за раз, перенес их на переднее крыльцо. Поначалу он собирался оттащить мешки в амбар уже утром, однако по-прежнему чувствовал себя бодрым и решил покончить с этим делом прямо сейчас, до того, как лечь спать.

Около угла дома, рядом с пнем-колодой для колки дров, стояла тачка, в которую Джим собирался сложить нарубленные поленья, сейчас лежащие на траве. Генри подкатил тачку к лестнице на крыльцо, потом загрузил ее мешками с одеждой.

Света раздувшейся луны вполне хватало, и ему не требовался фонарь, чтобы по подъездной дорожке добраться до амбара. Колеса тяжело груженных машин, свозивших урожай в амбар, оставили на утрамбованной земле подъездной дорожки колеи, саму дорожку покрывал тонкий, в полдюйма, слой пыли, которую еще не успел унести ветер. Колесо тачки катилось бесшумно. То же самое Генри мог сказать и про свои шаги.

Генри ожидал, что шума на подступающих к дому полях и лугах и в окружающих лесах будет больше. Разумеется, он не имел в виду не затихающий ни на секунду шум большого города, а жужжание и гудение, постукивание и потрескивание, шуршание, шорохи, шелест. Вместо этого ночь затихла, что даже казалось странным, как будто всё ползающее, шагающее и летающее разом вымерло и он остался единственным живым существом, не вросшим корнями в землю.

У амбара Генри поставил тачку рядом с дверью, вошел, нащупал рукой выключатель, включил свет. Занес два мешка с одеждой в амбар и только тут осознал, что тела Джима и Норы не лежат там, где он их оставил.

Бросив мешки, он подошел к тому месту, где застрелил брата и куда притащил труп Норы. Увидел, что кровь на соломе еще влажная, липкая.

В недоумении Генри направился к трактору, обошел его, потом обошел и канавокопатель в поисках усопших. Он не сомневался, они оба умерли, он не оставил их в амбаре ранеными, потерявшими сознание.

Недоумение перешло в замешательство, когда он поднял голову и увидел, что лошади, Самсон и Красотка, наблюдают за ним поверх калиток своих стойл. Обе жевали сено, и их, похоже, нисколько не встревожило происходившее в амбаре после его ухода, в тот период времени, когда он переодевался в одежду брата и обедал.

Генри проверил первое стойло, потом второе, ожидая найти трупы в глубине, хотя и не представлял себе, как могли они туда попасть. Но каждая лошадь стояла в стойле одна, и у ее ног не лежал свалившийся всадник.

Замешательство сменилось растерянностью. Генри оглядел сарай. Взгляд остановился на лестнице, которая вела на темный сеновал. Но подобное предположение противоречило здравому смыслу: если мертвые не могли ползать, то тем более не могли лазать по лестнице.

Потребовалось еще полминуты, чтобы осознать очевидное: на ферме он не один, кто-то еще нашел убиенную пару и перенес трупы в другое место.

Пистолет и плечевую кобуру Генри оставил на кровати. Внезапно он превратился в овечку, дрожащую всем телом, легкую добычу, подозревающую, что в каждой тени прячется злобный волк.

Он поспешил к стене, на которой висели инструменты, и схватил топор, который оказался тяжелее, чем он ожидал. В руках Джима топор выглядел смертоносным оружием. В руках Генри больше напоминал не оружие, а якорь. Тем не менее все лучше, чем ничего, раз уж пистолет на текущий момент недосягаем.

Ситуация требовала действовать бесшумно и осторожно. Но Генри начала бить неконтролируемая дрожь, дыхание участилось, он никак не мог взять себя в руки. Слышал гулкие удары своего сердца, молотившегося о ребра, и удары эти возвещали не о совершенных им убийствах, а о быстро нарастающем страхе. О какой бесшумности и осторожности могла идти речь, если он не мог шевельнуть топором без риска отрубить себе пальцы.

Не из храбрости, а от отчаяния, не в силах более находиться в амбаре, Генри, держа топор обеими руками, как ранее держал его Джим, выскочил через дверь в ночь. Побежал к «Лендроверу», припаркованному у дома.

Тот, кто унес трупы, не мог быть представителем правоохранительных органов. Ни один коп никогда бы не забрал бы трупы с места преступления, чтобы спрятать в другом месте. Ни один коп не стал бы вот так мучить главного подозреваемого, вместо того чтобы допросить. Этот безымянный противник насмехался над Генри, чтобы потом, позабавившись вдоволь, убить его.

Генри споткнулся, выронил топор, споткнулся уже об него, замахал руками, чтобы сохранить равновесие и не упасть, и тут что-то со свистом пронеслось над его головой. Генри подумал, что это лезвие, возможно, ужасная коса, которая висела на стене амбара рядом с топором.

Когда же вскрикнул и повернулся, ожидая, что в следующий момент ему отрубят голову, оказалось, что позади никого нет. Он стоял один, залитый лунным светом, охваченный ужасом.

Вместо того чтобы поднимать топор, он поспешил к «Лендроверу». Открыл задний борт, предчувствуя, что увидит пустой багажник, но нет, все стояло на прежних местах, за исключением двух чемоданчиков, набитых наличными, которые он сам ранее спрятал на верхней полке картофельного погреба.

На ощупь Генри нашел нужный ему большой чемодан с жесткими стенками, вытащил его. Закрыл задний борт, нажал на кнопку брелка, заперев все дверцы автомобиля. Нервно оглядев ночь, унес чемодан в дом.

Детей у Джима и Норы не было. Жили они одни.

Нанимали только сезонных работников. С завершением сбора урожая работники эти уходили, чтобы вернуться весной. Но даже в сезон наемные работники в доме не жили.

Генри почерпнул все эти сведения из стихотворений Джима, в которых иногда упоминались эти люди. И получил подтверждение вскоре после прибытия, болтая с Джимом и Норой за кофе со сдобными булочками с корицей.

Едва переступив порог, он поставил чемодан на пол в гостиной, открыл его. В нишах, выдавленных на вкладышах из поропласта, лежали два короткоствольных, с пистолетной ручкой, помповых ружья двадцатого калибра и коробки патронов с малой отдачей.

Выронив на пол несколько патронов, Генри сумел вставить один в патронник, а четыре – в магазин одного помповика. Упавшие на пол патроны рассовал по карманам джинсов.

Начать с дома. Убедиться, что незваный гость не прячется под этой крышей. Комната за комнатой, запирая все окна и двери, затягивая шторы, опуская жалюзи.

Дрожь в руках ослабела, но полностью не ушла. Во рту пересохло. Ладони вспотели. Глаза жгло, словно в них сыпанули песка.

Хотя Генри стрелял из помповика и в тире, и в лесу, уезжая подальше от жилых мест, ему никогда не доводилось обыскивать дом в поисках незваного гостя. К счастью, Джим и Нора жили в маленьком доме, а его планировка не позволяла загадочному противнику обойти Генри с тыла.

Он никого не нашел ни в гостиной, ни на кухне, ни в столовой.

Дверь в подвал обнаружил открытой, хотя помнил, что закрывал ее. Деревянные ступени с резиновыми ковриками вели в темноту.

За дверью на стене остался кровавый отпечаток руки, словно раненый человек оперся об нее, прежде чем спуститься в подвал. Кровь влажно блестела.

Держа помповик одной рукой, Генри приложил тыльную сторону второй к стене рядом со зловещим оттиском. Длина бледных пальцев и размер ладони вроде бы совпадали с отпечатком руки того, кто спустился в подвал.

Глава 12

Еще один стол для блек-джека. Еще одно казино. На этот раз доктор Ламар Вулси назвался Митчем Файгенбаумом.

Фамилия эта не очень-то подходила шестидесятилетнему афроамериканцу. Но его сходство с любимой звездой давнишних телесериалов сразу вызывало такое доверие, что никаких подозрений просто не возникало.

Выигрывал он много, потому что пользовался двойным преимуществом: и мог считать карты даже шести колод, и обладал интуитивной способностью распознавать закономерности во вроде бы хаотических системах. Его интуиция усиливалась и оттачивалась работой, связанной с физикой и математикой. В обеих науках он защитил докторскую диссертацию. Занимался Ламар Вулси теорией хаоса.

Большую часть своей истории наука стремилась к упрощениям, пытаясь определить, как функционирует целое, анализом его составных частей. Но при всех достижениях науки открытия второй половины двадцатого столетия показали, что сумма человеческих знаний эквивалентна нескольким песчинкам, тогда как открывать предстоит бесконечный – и очень странный – пляж.

В каждой сложной системе – от динамики Солнца и планет до климата Земли, до структуры кристалла, до кардиологических процессов – под фасадом порядка, который открыла наука и после долгого изучения научилась понимать, таился жуткий и тревожащий хаос. Но при этом в глубинах каждого хаоса еще более странный порядок ждал своего первооткрывателя.

Даже такая простая система, как карточная игра со сдачей из шестиколодного башмака, по природе своей хаотична, то есть должна обеспечивать непредсказуемый результат. Будучи счетчиком карт, Ламар Вулси надеялся упорядочить с выгодой для себя вроде бы случайный их поток.

После тридцати минут игры содержимое шестиколодного башмака чуть сместилось в пользу Ламара: тузов и картинок прибавилось, пятерок и шестерок уменьшилось, но по-прежнему распределение карт оставалось случайным. Он еще не мог делать агрессивных ставок.

А потом произошло что-то странное. Несколько выигрышей подряд позволили Ламару краем глаза взглянуть на сверхъестественную структуру реальности, на тайный и загадочный порядок.

Дилер открыл даму, положив ее на закрытую карту. У Ламара были десятка и шестерка, он попросил еще карту, получил пятерку и побил дилера на очко.

На следующей сдаче карты у него были не очень, но дилер к шестнадцати прикупил шестерку – перебор.

Теперь же дилер открыл туза, а у Ламара были четверка и тройка. Он прикупил четверку. Потом двойку. Еще двойку. И шестерку. Его итоговые двадцать одно очко побили двадцать очков дилера: под тузом оказалась девятка.

Ни к одному из этих трех выигрышей пересчет карт не имел ни малейшего отношения, и даже самый параноический пит-босс не усмотрел бы в них ничего, кроме удачи.

Ламар к верящим в удачу себя не относил, вот и воспринял эти выигрыши как одно из проявлений скрытого порядка, таящегося под случайностью – под хаосом – любой азартной игры. В этой конкретной ситуации скрытый порядок сыграл ему на руку, подхватил, как волна подхватывает серфингиста. И пока он не потерял благоволение «волны», ему следовало мчаться на ней.

Он выиграл подряд девять сдач, проиграл две, выиграл еще восемь, с самыми невероятными сочетаниями карт, при которых подсчет десяток и тузов не оказывал никакого влияния на его выигрыши.

Иногда сила скрытого порядка, со всеми его структурами, проявляет себя настолько очевидно, что у любого ученого создается впечатление: его фиксация – в пределах досягаемости… пока вновь не появляется хаос. Даже когда Ламар играл иррационально, разделял пару четверок, когда дилер показывал картинку, он выигрывал. Когда дилер показывал туза, Ламар делал двойную ставку на восьмерку… и выигрывал.

Проиграв подряд три сдачи, Ламар заподозрил, что порядок, прячущийся под хаосом, перестал к нему благоволить, и попросил дилера поменять выигрыш на самые крупные фишки, чтобы их было легче нести. Тысяча долларов, с которой он садился за стол, превратилась в девятнадцать тысяч.

В кассе он поменял две фишки на наличные. Игра в двух казино принесла ему выигрыш в четыреста долларов. Остальные деньги он собирался отдать до ухода из здания.

Глава 13

Обследуя дом вместе с Грейди, Мерлин шумел, как расшалившийся пони. Никакого незваного гостя они не нашли.

Тот, кто доел обед за Грейди, тот, кто забрал с плиты кастрюлю с тремя запеченными куриными грудками, не оставил следов своего пребывания ни в одной из комнат.

Прежде чем вернуться на первый этаж, Грейди выключил свет во всех комнатах второго. В темноте раздвинул все шторы, поднял те жалюзи, что были опущены.

На первом этаже проделал то же самое, чтобы тому, кто захотел бы заглянуть в дом снаружи, ничто не мешало.

На кухне помыл грязную посуду. Сварил кофе, залил в термос, поставил термос на столик у окна. Добавил к нему кружку.

Мерлин неотрывно следил взглядом за его действиями, словно присутствовал при каком-то важном ритуале.

Около этого столика стояли только два стула. По обе стороны окна, которое выходило на крыльцо.

Грейди выдвинул один стул, поставил напротив окна. Выключил свет и сел на него лицом к окну, в темноте, окутанный ароматом крепкого кофе, но его кружка оставалась пустой.

Мерлин застыл, словно оценивая ситуацию. Он вообще любил поразмыслить, частенько находил возможность задуматься над тем или иным аспектом своего мира.

Где-то высоко над домом зеркало-луна отражало солнечные лучи еще не начавшегося дня, заливало бледным светом двор и березы.

Крыльцо лежало в тени.

Мерлин подошел к двери из кухни, со стеклянными панелями до самого пола, поставленными с тем, чтобы волкодав мог видеть двор. Там он и остался, едва видимый в сумраке.

Окно Грейди состояло из девяти панелей, по три в ряду. В другом доме, расположенном в милях от этого, через такое же окно мать Грейди видела свое будущее.

За год до рождения Грейди его отец подарил матери щенка… Наполовину немецкая овчарка, наполовину – не пойми кто.

Она назвала его Сникерс[9], из-за темной шерсти и белых, как теннисные туфли, лап.

Мальчонка вырос рядом со Сникерсом. Хотя большую часть любви пес приберегал для матери Грейди, своего человеческого брата он, конечно, любил, но Эллин Адамс обожал.

Отец Грейди, Пол, работал на лесоперерабатывающем заводе. За несколько недель до восьмого дня рождения сына он погиб на работе.

Огромную пилу, которая разрезала стволы на более удобные для дальнейшей переработки части, снабдили всеми необходимыми устройствами безопасности. Убила Пола не она.

Роковую роль сыграл человеческий фактор. Несколько людей, протестовавших против вырубки леса, забили десятки восьмидюймовых гвоздей в каждую из выбранных наобум сосен, зрелых, подходящих для вырубки. Гвозди дереву не вредили, но оно становилось непригодным для переработки.

Бригады лесорубов выявили большинство таких деревьев. Только одно ускользнуло от их внимания.

Гигантская циркулярная пила вырывала гвозди из дерева, завязывала в узлы, выплевывала. Едва лезвие встретилось с повышенным сопротивлением стальных гвоздей, датчик отдал команду на отключение подачи электричества. Но уже изогнутые и вырванные из древесины гвозди летели с максимальной скоростью. Компанию им составлял отколовшийся кусок лезвия, ощетинившийся зубцами.

Грейди так и не рассказали о том, что сделала эта шрапнель с его отцом. Учитывая яркие образы, которые рисовало его юношеское воображение, наверное, следовало бы рассказать. А может, и нет.

Сотрудники завода, полиция, друзья и семейный священник советовали Эллин не смотреть на тело. Но Эллин заявила, что Пол был «второй половиной ее сердца». И отклонила совет.

Она сопровождала погибшего мужа, когда его перевозили с завода в управление коронера, а потом из управления коронера в похоронное бюро.

В час тяжелой утраты Эллин продемонстрировала невероятное мужество и силу воли. Юный Грейди равнялся на нее.

Он любил отца. Его гибель стала для мальчика тяжелейшим ударом. Ему казалось, что он потерял часть себя. Каждое утро он просыпался с ощущением, что в сердце зияет огромная дыра.

Но Грейди выдержал, потому что выдержала его мать. Он признал, что изменить ничего нельзя, сжился с этим, обрел душевный покой.

Но задолго до того, как Грейди обрел душевный покой, примерно через месяц после смерти отца, мальчик, проснувшись после полуночи, спустился вниз, чтобы что-нибудь съесть. Голода он не испытывал, однако не мог лежать в кровати и думать.

Лампа уже освещала коридор первого этажа. Мать сидела за столом на кухне. Свет коридорной лампы вырывал из темноты ее силуэт. Спиной к Грейди, она смотрела в ночь за окном.

Рядом с ней сидел Сникерс, положив голову ей на колени. Правой рукой она нежно поглаживала голову собаки.

Мать не знала, что Грейди стоит в дверях. Собака, конечно, знала, но не повернула головы, не мешая Эллен поглаживать ее.

Грейди не знал, что и сказать. Бесшумно, будто призрак, а не мальчик, он подался назад, вернулся в постель.

Еще через несколько ночей, проснувшись в час, он тихонько спустился вниз и нашел мать на кухне, с собакой.

Постоял в дверях, не дав о себе знать. Посчитал это правильным, побыть с ней, но в отдалении, наблюдая, как мать смотрит в окно.

В следующем месяце он присоединялся к ней еще несколько раз, молчаливый и незаметный, будто ангел-хранитель. Возвращаясь в кровать, задавался вопросом: а когда мать спит? Может, вообще не спала.

Однажды ночью он спустился вниз и обнаружил, что свет в коридоре не горит. На кухне не нашел ни матери, ни Сникерса.

Грейди предположил, что она изменила заведенный порядок. Он тоже стал спать лучше, чем в недели, последовавшие за смертью отца.

Прошел год, прежде чем он вновь увидел мать и Сникерса за кухонным столом, в темноте. Возможно, она продолжала спускаться вниз глубокой ночью. Возможно, проводила там большую часть ночей.

На этот раз он позвал: «Мама» – и подошел к ней. Коснулся ее плеча. Она взяла его руку в свои. Через какое-то время Грейди спросил: «Ты думаешь… он придет?»

Она ответила очень тихим голосом: «Кто? Призрак? Нет, милый. Это окно прошлого и будущего. Когда мне нужно прошлое, я вижу твоего отца, копающегося на огороде».

Они выращивали помидоры, огурцы, редиску, другие овощи, которые сами и ели.

Грейди сел за стол рядом с ней.

– Когда мне нужно будущее, – продолжила она, – я вижу тебя высоким, сильным и взрослым, обзаведшимся собственной семьей. И я вижу себя, вновь с твоим отцом, в новом мире, где не нужно бороться.

– Не грусти, – попросил ее Грейди.

– Что ты, сладенький. Я не грущу. Я когда-нибудь казалась тебе грустной?

– Нет. Только… здесь, сейчас.

– Когда я говорю, что вижу себя снова с твоим отцом, это не значит, что я этого себе желаю. Но я действительно вижу.

Грейди всмотрелся в окно и увидел только ночь.

– Верить – не значит желать, Грейди. По-настоящему ты знаешь только то, что знает твое сердце.

К тому времени она работала на лесоперерабатывающем заводе. Пять дней в неделю проводила там, где погиб Пол. Они нуждались в деньгах.

Долгое время Грейди тревожился из-за того, что мать работает на заводе. Он думал, постоянные напоминания о закрученных узлом гвоздях и отломившемся куске лезвия циркулярной пилы заставляют ее страдать.

Но потом он понял, что ей нравилась эта работа. На заводе, среди людей, которые работали с Полом, она могла сохранять воспоминания о нем ясными, незамутненными.

Как-то в субботу, уже четырнадцатилетний, Грейди вернулся домой (он подрабатывал по выходным) и увидел, что Сникерс мертв. Его мать уже вырыла могилу.

И приготовила тело к погребению. Завернула любимую собаку в простыню, а потом в самую дорогую вещь, которая у нее была, – в скатерть из ирландских кружев, которой пользовались только на День благодарения и Рождество.

Грейди нашел мать на ступеньках заднего крыльца. Она качала на руках завернутое тело, плакала, ждала сына. Два человека требовались для того, чтобы с должным уважением опустить Сникерса в могилу.

И когда летнее солнце коснулось горизонта, они это сделали. Грейди хотел забросать могилу землей, но мать настояла на том, что сделает это сама. «Он был таким милым, таким милым».

Грейди никогда не видел, как мать плакала, горюя по отцу. Она хотела, чтобы сын знал, что она сильная. Но тут скрыть слез не смогла.

Собаку подарил ей его отец. Долгими ночами собака горевала вместе с ней. И вот теперь, потеряв Сникерса, она в каком-то смысле вновь потеряла мужа.

Потом Грейди сидел с матерью в темной кухне. Могила собаки находилась в конце двора, по прямой линии от окна.

После гибели отца Грейди повзрослел на шесть лет. Его мать могла уже более открыто говорить с ним о любви и утрате, о горе и вере, об остроте ее боли, чем шестью годами раньше.

И хотя она скрыла от него остроту душевной боли и страх за будущее – какое-то время существовала опасность потери дома, – она никогда не обманывала сына. Всегда говорила ему правду, учитывая его возраст и способность эту правду осознать.

Вечером того дня, когда умер Сникерс, Грейди понял, что все лучшие качества матери основаны на одном: она любила правду и никогда не лгала.

И такой она оставалась до своего последнего вздоха – а ушла она очень молодой. Благодаря ей Грейди выше всего ставил честность.

В этот век ложь – универсальная смазка культуры. Любовь к правде редко вознаграждается и часто наказывается.

Вот Грейди и вернулся домой, в горы, чтобы изготовлять столы, стулья, шкафы в соответствии с канонами, установленными основателями Американского движения искусств и ремесел. Простые материалы и строгие линии однозначно показывали, где мебельщик позволил себе уклониться от стандарта. Мастерство и качество проявлялись в законченном продукте, и вот тут никто не мог обратить правду в ложь.

И пока Грейди сидел за столом, вглядываясь в ночь, а Мерлин – у стеклянной двери, южная часть залитого лунным светом двора вдруг осветилась новым источником света, который оставался вне поля зрения.

Грейди поднялся, обошел стол, прижался лицом к стеклу. Он ожидал увидеть свет в мастерской, которую ранее запер на все замки. Но нет, свет шел из гаража, к которому примыкала мастерская.

Тем не менее Грейди не сомневался, что именно этот незваный гость ранее побывал в мастерской, а потом утащил запеченные куриные грудки.

Глава 14

Обнаружив кровавый отпечаток на стене за дверью в подвал, Генри Роврой уже собрался выстрелить из помповика в темноту. Сдерживаться он не привык, но в этом случае подавил желание нажать на спусковой крючок.

И когда повернул выключатель, а вспыхнувший свет показал, что у нижней ступени его никто не поджидает, Генри шумно выдохнул.

Прислушиваясь к тишине внизу, он все больше убеждался в том, что и снизу кто-то прислушивается к нему.

И почти прошептал имя. Удержал его лишь страх услышать ответ, произнесенный знакомым голосом.

Вторая дверь из подвала вела на лестницу, которая поднималась на лужайку. Генри не мог запереть в подвале незваного гостя, но перекрыть путь из подвала в дом труда не составляло.

Выключив свет, Генри закрыл дверь и запер ее на засов. Он сомневался, что засов устоит после хорошего удара. Поэтому взял ближайший стул и подставил спинку под ручку двери.

Потом продолжил осмотр дома, чтобы убедиться, что никто нигде не спрятался. Проверил, задвинуты ли шпингалеты на окнах. Подходя к каждому окну, чувствовал себя очень уязвимым, пока не задергивал шторы.

В спальне, на кровати, он оставил пистолет, из которого убил Джима и Нору. За время его отсутствия пистолет кто-то забрал. Вместе с кобурой и дополнительной обоймой.

Маленькое пятнышко крови блестело на бежевом покрывале.

Осталось обыскать два помещения: стенной шкаф и ванную. Обе двери находились на одной стене, закрытые.

Расставив ноги, чуть согнув их, чтобы смягчить отдачу, Генри направил помповик на дверь в стенной шкаф, выстрелил раз, другой. От грохота чуть не разорвало барабанные перепонки. Еще дважды он выстрелил в дверь ванной.

Дробь изрешетила тонкие двери. Скорости хватало, чтобы нашпиговать любого, кто за ними находился. Отсутствие криков указывало, что патроны он потратил впустую.

Генри загнал последний патрон в патронник, выудил из карманов джинсов запасные патроны, зарядил магазин.

Руки дрожали, желчь выплескивало в горло. Кишки крутило. Но он не блеванул и не наложил в штаны.

В такой драматической ситуации, когда на кон поставлена жизнь, сохранение контроля над физиологическими функциями организма тянуло на подвиг. И тот факт, что трусы остались чистыми, придал Генри уверенности.

Убивать ничего не подозревающих людей оказалось гораздо легче, чем защищать собственную жизнь от вооруженного врага.

Этой истине в Гарварде не учили. Во всяком случае, по тем дисциплинам, которые изучал Генри.

Приготовления к убийству приятны, но ожидание пули в голову удовольствия не доставляло, что бы ни говорили профессора психологии о подсознательной притягательности смерти, как для мужчин, так и для женщин. Симпатичная, закованная в цепи женщина, брошенная в картофельный погреб, – это хорошо, в отличие от осознания того, что где-то рядом бродит человек с намерением вышибить тебе мозги.

Генри открыл изрешеченную дверь в стенной шкаф и не нашел там ни живых, ни мертвых. В ванной дробь разбила зеркало.

Убедившись, что в доме никого нет, Генри почувствовал себя в несколько большей безопасности, но тревога никуда не ушла. Этот дом не был крепостью. Рано или поздно ему предстояло выйти наружу.

Глава 15

Стоя в темноте, лицом к кухонному окну, глядя на юг, Грейди видел огни в окнах гаража. И поднятые ворота.

С проникновением в гараж проблем у незваного гостя возникнуть не могло. Ни одно из окон не запиралось на шпингалет. В сельской местности уровень преступности такой же низкий, как в Ватикане, вот Грейди и не видел необходимости в установке запорных устройств в гараже.

С минуту он наблюдал за чьим-то силуэтом на фоне большого прямоугольника света, потом вернулся за стол и налил первую кружку из термоса.

Сидя у стеклянной двери, Мерлин взвизгнул.

– Я не знаю, но, возможно, смысл в том, чтобы проверить, наблюдаем ли мы. Если наблюдаем, то вроде бы должны выйти к гаражу, чтобы посмотреть, что происходит.

Собака промолчала.

– И я чувствую, лучше обставить все так, будто мы легли спать. Если кто-то убедится, что мы не наблюдаем, возможно, нам удастся что-то увидеть.

От кофе, чуть сдобренного корицей, шел тонкий аромат. И вкусом напиток не уступал запаху.

Наблюдательность и терпеливое ожидание – этими навыками Грейди овладел в совершенстве. Практиковал долгие годы. Такая уж у него была работа.

Его друг Марк Пипп прозвал его Игуаной. Как эта ящерица, он мог сидеть неподвижно так долго, что становился частью интерьера или пейзажа. Он оставался на виду, но его присутствие забывалось.

Марк умер уже десять лет назад. Но Грейди вспоминал его едва ли не каждый день.

Сына миссис Пипп убил сенатор Соединенных Штатов Америки. Грейди следовало заметить, что к этому идет, и постараться предотвратить смерть Марка, а потому он корил себя за гибель друга.

Некоторые не согласятся с такой постановкой вопроса. Когда Марк умер, правда не составляла тайны для Грейди. Он не поверил официальной лжи, но и не стал искать оправданий для себя.

Его мать говорила, что ложь самому себе – самая худшая, какая только может быть. Если ты не можешь сам признать правду, то уже не знаешь, кто ты. Не сможешь искупить грех, потому что не видишь необходимости в искуплении.

Грейди признавал необходимость искупления, но понимал, что для этого ему придется прожить долгую жизнь.

Поднявшись, Мерлин в темноте прошествовал к миске с водой, широкой и глубокой. Когда начал лакать, в тиши кухни создалось ощущение, будто лошадь-тяжеловес пьет из корыта.

Во дворе теперь только луна разгоняла темноту. Свет в гараже погас.

В поисках проявлений любви волкодав подошел к Грейди. Голова Мерлина возвышалась над столом, и Грейди нежно потирал уши пса большим и указательным пальцами.

Когда твое занятие – терпеливое наблюдение, поставленное на якорь тело раздражает разум до такой степени, что он превращается в оторвавшийся, летящий под ветром парус. Мысли устремляются к архипелагу не связанных одна с другой тем. Путешествие это вроде бы бесцельное… но иной раз может привести тебя в некий порт, где есть о чем подумать.

Грейди вдруг удивительно ярко вспомнился лес, тот самый момент, когда Мерлин миновал последние деревья и вышел на золотистый луг. За деревьями солнечный свет казался колдовским, мрачным, как медные сумерки, мерцающим, словно расшитое блестками облако, которое выдуло через открывшуюся дверь из другого мира, куда более загадочного, чем этот.

Он замешкался в нерешительности, перед тем как последовать за волкодавом, но когда вышел из леса, то увидел луг, полого уходящий вниз, залитый привычным солнечным светом, таким же, как и всегда. Медное мерцание он отмел как некий природный феномен, возникший лишь на мгновение, обусловленный определенным углом зрения и контрастом между сумраком леса и ярким светом открытого пространства. А потом появление белых животных заставило его забыть об этом уникальном явлении.

Теперь же, когда Грейди сидел за кухонным столом, волосы у него на затылке шевелились, а память прокручивала ему этот фрагмент. Снова и снова. И снова. И всякий раз те короткие мгновения возвращались к Грейди со все большей четкостью. Теперь он не только вспоминал радужное мерцание, но и видел то, что не вспоминалось раньше: трехмерность явления, все его особенности в самых мельчайших подробностях.

Он будто перенесся на лесную тропу в тот самый момент. Черный и серый Мерлин, ни к чему не пристегнутая тень, шел к лугу, тогда как Грейди остановился. Над головой зеленый полог из слившихся игл, темно-зеленый, недвижный, пахучий. Впереди стволы сосен и ветви, практически черные на фоне мерцающего медного света, притягательного и сверкающего света, очень важного света, света.

Воспоминание поблекло, из леса Грейди перенесся в настоящее, на кухню, обнаружил, что уже стоит у стола и опрокинул стул, когда резко поднимался. Он не просто вспоминал, с ним случилось что-то другое, чего он не мог выразить словами: он вернулся в прошлое событие, ощутил те мгновения всеми пятью органами чувств.

Раньше, когда все это происходило наяву, он даже не понял, какой удивительный видел свет, и только теперь, через воспоминание, из безопасного настоящего, осознал, что жизнь свела его с чем-то совершенно необычным, никому не ведомым.

Волосы на голове встали дыбом, шея стала липкой от холодного пота, гулко застучало сердце.

Глаза Грейди приспособились к темноте, и он видел Мерлина, стоявшего в нескольких футах, напрягшегося, с интересом разглядывающего его.

За окном, за укрытым тенью крыльцом, горящая луна, казалось, засыпала двор и деревья фосфоресцирующим пеплом. И ночь застыла, словно дом перенесся в безвоздушное пространство.

А потом что-то шевельнулось в ночи: быстрое, гибкое, о четырех лапах, белое. Два этих «что-то».

Глава 16

В самом дорогом из пяти ресторанов отеля-казино пол большого бара выложили черным мрамором и инкрустировали ромбами из золотистого оникса. На стены оникс тратить не стали, зато потолок блестел целыми панелями оникса, подсвеченными изнутри. И за барной стойкой из того же черного мрамора место зеркала занимали подсвеченные сзади панели из оникса, по которым бежали силуэты волков.

Если бы Дракула сменил профессию и стал дизайнером по интерьерам, он, возможно, предложил бы заказчикам именно такой проект.

Сев за стойкой, Ламар Вулси заказал первый алкогольный напиток за весь вечер: бутылку датского пива «Элефант».

Некоторые люди за столиками ждали, когда метрдотель пригласит их на обед, но те, кто сидел у стойки, пришли сюда не для того, чтобы пообедать. Мужчины составляли большинство, но, мужчины или женщины, все они покинули казино, чтобы отсрочить самоуничтожение.

Их настроение разнилось, от натужной веселости до мрачной погруженности в собственные мысли, но все они производили на Ламара одинаковое впечатление: от них так и веяло отчаянием.

Они пришли к азартным играм с надеждой. Эмили Дикинсон[10], поэтесса, написала: «Надежда – нечто с перьями, что прячется в душе». Но если человек питает ложную надежду, нечто с перьями может превратиться в остроклювого ястреба, который выклюет душу и сердце.

В присущей ему добродушной манере Ламар поболтал с шестью беглецами от карт и костей. В какой-то момент, после философской тирады, он задавал один вопрос: «Не думайте, просто ответьте. Какое первое слово приходит вам в голову, когда я говорю надежда?»

Все еще на первой бутылке пива, Ламар не знал, какой ответ он сочтет оптимальным, но его не было среди первых пяти: удача, деньги, деньги, перемены, никакое.

Шестым собеседником Ламара оказался Юджин О’Мэлли, мужчина лет под тридцать с таким невинным лицом и скромными манерами, что даже со щетиной на щеках и подбородке и налитыми кровью глазами он не выглядел порочным, только несчастным.

Положив обе руки на стойку, сцепив пальцы на бутылке пива «ДДД», на вопрос Ламара он ответил: «Дом».

– У вас есть дом, мистер О’Мэлли?

– Зовите меня Джин. Да, по дороге в Хендерсон.

– И это дом дает вам надежду?

– Лиана. Моя жена.

– Она хорошая жена, да?

– Лучше не бывает.

– Тогда почему вы здесь, О’Мэлли?

– Должен быть на работе. Бригадир ночной смены строителей.

– Никакого строительства я поблизости не заметил.

– Кому нужна вторая смена при таком состоянии экономики? Потерял работу неделю тому назад. Не могу заставить себя сказать об этом Лиане.

– Но, мой дорогой О’Мэлли, если она достойная женщина…

– Ее уволили в июле. Через шесть недель родится ребенок.

– Вот вы и решили, что удача должна повернуться к вам лицом.

– Ошибся, Эд.

В баре Ламар представлялся как Эдуард Лоренц.

– Много проиграли? – спросил он.

– Теперь всё много. Я спустил четырнадцать сотен, половину выходного пособия. Не знаю, что со мной случилось, просто рехнулся.

Ламар допил пиво.

– Вы не станете проявлять свой ирландский темперамент, О’Мэлли? Не врежете старику за то, что он задаст грубый вопрос?

– Вы не такой уж старик, да и грубости я от вас не слышал.

– Только никакой лжи… Вы – заядлый игрок или всего лишь чертов дурак?

Джин рассмеялся.

– Умеете вы найти подход к людям, Эд. Я – чертов дурак, который никогда больше не заглянет в казино.

– Пожалуй, я вам верю. Никогда не встречал лжецов среди О’Мэлли.

– Вы знакомы со многими О’Мэлли?

– Вы первый. О’Мэлли, вы знаете, кто такой Исаак Ньютон?

– Ученый или что-то такое.

– И ученый, и что-то такое. Сотни лет ньютоновская физика давала науке инструменты, необходимые для построения современного мира. Теории и методы Ньютона по-прежнему работают, но теперь мы знаем, что многие из них несовершенны и даже ошибочны.

– Как же они могут работать, если они ошибочные?

– Это связано с редуктивистским подходом и влиянием аппроксимации на достоверность кратковременного эффекта.

– Да, разумеется, – и О’Мэлли закатил глаза.

– Эйнштейн уничтожил ньютоновскую иллюзию абсолютного пространства и времени. Квантовая теория положила конец самой идее контролируемого измерения процесса.

– И сколько пива вы выпили, Эд?

– Все это имеет непосредственное отношение к приятному сюрпризу, который ждет вас, О’Мэлли. Вы знаете Галилея?

– Лично – нет.

– Галилей тоже был великим ученым, и одну из его теорий, связанную с колебаниями маятника – период колебания остается независимым от амплитуды, – по-прежнему преподают на уроках физики в средней школе, то есть более чем через триста лет после ее открытия. Но она неверна.

– Готов спорить, вы знаете, что в ней не так, – ответил О’Мэлли, справедливо полагая, что эксцентричного человека лучше не сердить.

– Все, кто занимается физикой последние тридцать лет, знают, что это неправильно, но школьная программа остается прежней. Галилей пользовался линейными уравнениями. Но в системе присутствует турбулентность, поэтому требуется нелинейный подход. Хаос, О’Мэлли. Даже в такой простой системе, как маятник, не обойтись без учета хаоса, потенциального источника сложного и неожиданного поведения. А теперь я хочу вам кое-что дать.

– Что мне нужно, так это волшебные слова, которые убедят Лиану простить меня.

– Жизнь иногда может казаться бесконечно сложной, непредсказуемой, хаотичной. А потом необъяснимый порядок дает о себе знать. Вы скажете Лиане, что сделали вы и что сделал я, и она поймет, что и в хаосе есть порядок. Но сначала обналичьте вот это и отнесите деньги домой.

Из кармана белого пиджака спортивного покроя Ламар вытащил семнадцать фишек, которые стоили семнадцать тысяч долларов, и положил на стойку бара.

Глава 17

Снежная пара скользила через залитый лунным светом двор, похожая на кошек, похожая на волков, но определенно не кошки и не волки, и узнаваемые, и совершенно незнакомые, видения из сна.

Когда животные по дуге повернули к дому и исчезли за северным краем крыльца, Грейди поспешил из кухни, ориентируясь по светящимся часам над духовкой и гудению холодильника.

Шел по темному коридору, держась рукой за левую стену, пока не добрался до двери.

В кабинете два светлых прямоугольника ложились на пол аккурат напротив двери. Знакомство с обстановкой позволило Грейди быстро добраться до окон с раздвинутыми шторами.

Пересекая кабинет, он ахнул, когда фигура появилась на фоне одного из прямоугольников лунного света. Тут же понял, что это Мерлин, поставивший лапы на подоконник. Грейди прошел к другому окну.

Ночь еще мгновение оставалась такой же, как и тысячу лет до этого: полная загадочности, тайны и угрозы, но на самом деле менее опасная, чем день, хотя бы потому, что теперь спало куда больше людей, чем после рассвета. Древние звезды, древняя луна, древняя земля, ее потрепанная временем красота, скрытая от глаз до восхода солнца…

А потом ночь обрела новизну, потому что появились белые загадочные животные. Какое-то время они держались у самого дома, невидимые, а затем, проскочив мимо ствола березы, побежали через лужайку на север. Остановились на пределе видимости, белые пятна в бледном лунном свете, сблизились, словно совещаясь.

Возбужденно дыша, поставив передние лапы на подоконник, волкодав хотел выскочить в ночь, броситься вслед.

– Сидеть! – приказал Грейди. – Сидеть! – Ему пришлось повторить команду третий раз, чтобы собака успокоилась.

Из темноты гости вернулись, но не прямым путем, а по дуге, направляясь к востоку и к фасаду дома.

Опустившись на пол, где его не доставал свет лампы-луны, Мерлин исчез, превратился в собачий полтергейст, его присутствие выдавали только поскребывание когтей по половицам да удары хвоста по мебели и дверной коробке, когда он выбегал из кабинета.

Повернувшись к окнам спиной, Грейди двинулся к двери, выставив руки перед собой. Потом прошел коридором, скользя одной ладонью по стене, пока не добрался до гостиной.

Мерлин уже материализовался у окна справа от двери, вновь поставил лапы на подоконник.

Направляясь к левому от двери окну, Грейди наткнулся на стол. Почувствовал, как лампа качнулась, нащупал ее, не дал упасть.

Ранее он раздвинул все шторы и поднял жалюзи, не представляя себе, что ему придется кружить по дому, преследуя гостей. Ему просто хотелось получить быстрый доступ к окну, если поднимется шум или будет предпринята попытка проникновения в дом.

К тому времени, когда он добрался до окна, Грейди начал подозревать, что эти загадочные животные проявляют по отношению к нему не меньшее любопытство, чем он – к ним, и что они желают в полной мере это любопытство утолить.

За крыльцом, к востоку от дома, находилась передняя лужайка, часть которой укрывали лунной тенью ветви громадной березы.

Грейди не обнаружил гостей ни на передней лужайке, ни на шоссе – Крекер-драйв, – часть которого видел из окна.

Ничто и никто не двигалось в ночи. Грейди не видел ни одного оленя, хотя они частенько приходили, чтобы пощипать травку на лужайке. И койоты, случалось, бродили в лунном свете, с длинными лапами, худющие, но в эту ночь они охотились в другом месте.

Словно зная о зрителях и стремясь обставить свое появление с максимальным драматизмом, существа синхронно перепрыгнули через ограждение северной стороны крыльца, быстро, как два лучика света, пересекли его и исчезли за ограждением на южной стороне.

Скорость, с которой они двигались, и темнота на крыльце не позволили Грейди узнать что-либо новое о своих гостях, в сравнении с дневной встречей на лугу. Подтвердились их размеры и проворство, плюс он вроде бы увидел пушистые хвосты, но вот морды опять разглядеть не удалось.

Конец ознакомительного фрагмента.