Зарубки на сердце. ЧАСТЬ 1.. НАШЕСТВИЕ (В. Н. Васильев, 2015)

СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Старосиверская – окраина поселка Сиверский Ленинградской области, 26 сентября 1939 года. Мне исполнилось шесть лет. Я принимаю подарки. Стою перед зеркалом. На мне новенький матросский темно-синий костюмчик и бескозырка. На черных лентах – золотые якоря, на бескозырке крупно написано слово «герой». Рядом со мной стоят мама, бабушка и четырехлетняя сестренка Тоня. Папы сегодня нет. Он работает через день пожарным в Ленинграде и приедет только завтра. Этот костюмчик мне очень нравится, особенно бескозырка. Я верчусь перед зеркалом под одобрительным взглядом бабушки и завистливым взглядом сестренки.

– Дай, дай мне помелить! – картавит Тоня и сдергивает с меня бескозырку. Она ей велика и проваливается ниже бровей. Видны только щелочки довольных, смеющихся глаз.

Сейчас придут гости с подарками. На столе уже стоят чашки с блюдцами, сахарница, тарелка с печеньем, блюдце с конфетами в фантиках и стеклянная банка с брусничным вареньем. Стол дощатый, узкий, покрытый клеенкой, по бокам – две скамейки. Первой появляется моя ровесница Райка, наша соседка по дому. Ее папа – командир Красной армии, мама – важная дама в сережках и кольцах. Они занимают переднюю часть нашего казенного дома с двумя комнатами и отдельным входом через веранду. С моими и с Колькиными родителями они не знаются. Но Райке иногда разрешают играть с нами. У Райки красивые темные волосы рассыпаны по плечам. Розовое платье, новые белые башмачки. Она принесла в подарок два соевых батончика, протянула мне:

«На!» – и полезла за стол.

– Раечка, – сказала мама, – подожди немного, еще не все гости собрались.

– А я хочу занять место. Я здесь подожду, – ответила Райка.

Мама подошла к столу, взяла с блюдечка две конфеты и дала Райке, чтоб не скучала. Тоня стоит рядом со мной, я даю ей половину Райкиного подарка – один соевый батончик. Так у нас принято: подарками надо делиться.

Вскоре приходит Люся. Она живет через несколько домов от нас. Ее родители дружат с моими родителями, а я дружу с Люсей. Она старше меня на полгода и чуть повыше ростом. На ней синее платье с закрытым воротом. У нее голубые глаза, которыми она умеет смотреть как-то очень тепло и дружески. А улыбка… Мне кажется, что так она улыбается только мне. Она принесла пластинку для граммофона, а Тоне – заводного цыпленка. Сестра сразу взялась заводить его на полу.

– Желаю тебе счастья, Витя, – улыбается мне Люся.

– Спасибо, – я отвечаю и чувствую, что краснею.

Колька запаздывает. Он живет в соседней комнате, за стенкой, у нас общая кухня. Его папа – тоже пожарный и работает вместе с моим папой в Ленинграде. Колька на полтора года старше меня, ему на следующий год идти в школу. Он выдерживает фасон и ждет особого приглашения. Я стучу кулаком ему в стенку. Он тут же появляется, в серой рубашке с воротом нараспашку и в черных брюках. Колька молча дает одно яблоко мне, а другое – Тоне.

Теперь все в сборе. Мама рассаживает нас за столом. Я между Люсей и Тоней. Бабушка несет из кухни свой подарок – пирог с капустой. На нем шесть горящих свечек.

– Ну, ребятки, – говорит мама, – давайте все вместе поздравим Витю, а он задует свечи. Раз, два, три: по-здрав-ля-ем!

И мы все кричим вразнобой, даже я со всеми кричу: «Поздравляем!» – потом спохватываюсь и задуваю сразу все шесть свечей.

Растроганная бабушка кончиком головного платка вытирает уголки своих глаз. Мама разливает чай, разрезает пирог и раскладывает по розеткам варенье. Потом она и бабушка уходят на кухню. Начинается пир. Без взрослых мы чувствуем себя свободнее.

Можно болтать ногами, можно толкаться, хихикать.

Тоня жует пирог и чавкает. Я дергаю ее за рукав, шепчу ей: «Не чавкай». Послушалась – отложила пирог и взяла конфету.

Вспомнили про Люсину пластинку. Я забираюсь с ногами на табурет возле комода. На нем стоит граммофон и стопкой лежат пластинки. Это мое хозяйство, моя гордость. Здесь я все знаю и все умею. Вставляю ручку в гнездо, полностью завожу пружину, проверяю, стоит ли иголка в головке. Труба граммофона, вся в голубых цветах, повернута в сторону стола. Пластинки я знаю наперечет и легко читаю названия на этикетках. Здесь «Провожание», «И кто его знает», «Сулико», «Дан приказ: ему на запад», «Любушка», «Андрюша», «Тачанка», любимая мною «Песня о Каховке» и многие-многие другие. Ставлю Люсину пластинку. Из трубы раздается: «Мы едем, едем, едем в далекие края…» Эта задорная «Песенка друзей» нравится всем и соответствует нашему настроению. Я ставлю ее второй, третий раз кряду. Мы все подпеваем и хлопаем в такт ладошками по столу:

Даже важный Колька и задавака Райка подпевают и хлопают по столу. На обороте пластинки Рина Зеленая читает стихотворение «Снегирь» Агнии Барто. Это тоже здорово! Особенно место:

Такой забавный мальчишка в этом стихотворении, что хочется с ним подружиться. «Снегиря» тоже ставлю два раза.

Замечательная пластинка! Вот подарок, так подарок!

Потом Колька предложил:

– Пошли в прятки играть!

На улице ясный, безветренный день – подарок уходящего лета. У нашего крыльца растет березка, уже пожелтевшая. А через дорогу, около ручья, жмутся друг к другу две огненно-красные осинки. Наш деревянный одноэтажный дом стоит на перекрестке Оредежской улицы и шоссейной дороги на Красногвардейск (теперь называется город Гатчина). За дорогой – большая поляна с кочковатой травой. За перекрестком стоит двухэтажная деревянная школа. Я уже умею читать и неплохо считаю, но в первый класс, к сожалению, берут только с восьми лет.

Справа от поляны, на месте сгоревшего сарая, растут лопухи и крапива, среди которых мы любим прятаться. Начинаем считаться:

Водить выпало Райке. Она стоит у обгорелого столба, закрыв лицо ладошками, и начинает считать. Мы все – врассыпную. Я хочу прятаться с Люсей, но Тоня от меня ни на шаг. Приходится прятаться с сестренкой. От возбуждения она кашляет, и Райка нас быстро находит. Теперь мы с сестрой сидим на бревне и ждем, когда Райка найдет остальных. Тоня что-то сердито бормочет. Я прислушался:

Оказывается, Тоня сердится на Райку и бормочет дразнилку на нее, выговаривая букву «л» вместо «р». Ай да сестренка у меня! Ай да умница! Ведь никто ее не учил этой дразнилке. Сама услышала как-то – и вот запомнила!

Дразнилки у нас есть на каждого. Мы все их знаем и часто используем. Кто и когда сочиняет эти дразнилки – никому неведомо. Будто сами собой появляются…

Играли и веселились до сумерек, пока мама домой не позвала.

Ужинаем на кухне при керосиновой лампе. Продолговатая, с одним окном кухня на две семьи, она же – и коридор с выходом на улицу. Посредине стоит кирпичная плита, от которой прогревается общая кирпичная стенка. По бокам – два стола: Колькин и наш. Мы вчетвером едва помещаемся за столом. Но в комнате едим только тогда, когда папа дома или гости собрались. Бабушка шепчет молитву и крестится. Мы с Тоней тоже крестимся перед едой. На ужин всем манная каша и чай с печеньем.

После ужина мы с Тоней отправляемся спать. Наша небольшая комната плотно заставлена. Слева от двери стоят оттоманка, кровать и комод. А справа – большой сундук с плоской крышкой, шкаф с зеркалом, буфет и этажерка. На столе стоит керосиновая лампа со съемным стеклом. За столом – окно, в которое еще не вставлена зимняя рама. Мама с папой спят на кровати, бабушка с Тоней – на оттоманке. И только я, как барин, сплю один на сундуке. Спать, конечно, жестковато, и подушка иногда уползает из-под головы. Зато просторно, никто не мешает ворочаться с боку на бок.

Мама укладывает Тоню, поправляет подушку, одеяло, рассказывает коротенькую сказку. Потом целует ее, подкручивает в лампе фитиль, кивает мне на прощанье и уходит на кухню. Тоня засыпает быстро, а мне не заснуть. Зеваю, ворочаюсь, вспоминаю минувший день. Это был чудный день. Никаких огорчений. Одни радости. Самым первым поздравил меня папа. Еще ночью, перед уходом на поезд, он разбудил меня и подарил три рубля одной зеленоватой бумажкой! Целое богатство! Ведь на три рубля можно купить 30 круглых мороженых с именными вафлями! Но я не глупец, чтобы тратить денежки на пустяки. Мне нужен самокат, с красными колесами, звонком на руле и тормозом на подножке. Он стоит 30 рублей. У меня уже есть в копилке четыре рубля – теперь будет семь. Осталось накопить еще 23 рубля – и самокат будет мой! У Кольки нет самоката. У Люси нет самоката. У Райки есть, но она – жадина. А у меня будет свой – вот тогда все покатаемся! Нет, что ни говори, а хорошо жить на свете.

Фитиль в лампе разгорелся и стал коптить. Я встал и подкрутил его. Из переднего угла, с иконы, смотрел на меня строгий Боженька. Я поскорее отвел свой взгляд от него и остановился на черной тарелке радио. Скоро двенадцать, скоро включат Красную площадь. Сегодня у меня день рождения. Может быть, мама разрешит мне послушать?

Я вышел на кухню. Бабушка расставляла на полке вымытую посуду, а мама замачивала белье для стирки в детской цинковой ванночке.

– Ты чего не спишь? – сказала мама строго. – Сейчас же марш на сундук!

Я подошел и стал шептать ей на ухо:

– Мамочка, разреши мне включить радио. Ведь у меня день рождения.

Лицо мамино подобрело, она потрепала мои кудряшки:

– Ладно уж, полуночник, послушай свою любимую площадь. Но тихо-тихо, чтоб Тонечка не проснулась.

Я поцеловал маму и прошмыгнул в комнату. На ходиках было полдвенадцатого. Забрался на сундук под одеяло. Вошла бабушка, стала, кряхтя, раздеваться. Потом стала молиться на ночь: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…» Кончила молиться, вздохнула и легла рядом с Тоней.

Я подождал, пока на часах стало без восьми минут двенадцать. Пора. Тихонько встал, на цыпочках прошел к окну, взобрался на табурет и тихо-тихо включил радио. Играла музыка. Потом мужской голос сказал: «Включаем Красную площадь и бой часов на Спасской башне». Я услышал шуршание шин по мостовой, скрип тормозов, урчание двигателей автомобилей и перекличку разноголосых гудков. Так продолжается минуты три-четыре. Я жадно вслушиваюсь в эту гулкую тишину в ожидании чуда.

И вот оно, чудо – первая россыпь колоколов! Звонкая, мелодичная, радостная! Потом вторая россыпь, третья. Сердце восторженно бьется. Первый одиночный удар главного колокола звучит мощно, густо, словно ставит точку на прожитом дне.

Кажется, что частички низкого баса его разлетаются по всей стране и гаснут на расстоянии. Только после этого раздается второй удар колокола, потом третий, и так далее. Я невольно считаю эти удары, как будто боюсь, что вдруг их окажется не двенадцать.

Все.

Стихает последний удар. Несколько томительных секунд тишины. И вот приятный мужской голос торжественно и гордо выводит:

Эту песню я знаю наизусть, очень люблю и согласен с каждым ее словом. Да, это моя страна так широка и привольна, это мне так вольно дышится в ней.

Это про меня песня. Это мне все радостнее жить.

Пусть только замахнутся, эти враги! Мы так брови насупим, так насупим, что они сразу разбегутся. Не знаю, как любят невесту, но как любить и беречь маму, я хорошо понимаю. Вот и Родину я буду так же любить.

Застучал метроном. А я все еще стою, прижимаясь ухом к тарелке. Жду, пока затихнет мое внутреннее волнение…

Я выключил радио, слез с табуретки и забрался к себе на сундук. Лампу оставил горящей – мама с кухни придет и сама задует ее. Вспомнил, что забыл помолиться перед сном, как учила бабушка. Еще рассердится Боженька! Но вставать с сундука уже не хотелось. Повернулся на правый бок, подложил ладошку под щеку и быстро заснул, уверенный, что со мной и со страной все будет хорошо.

Кончился чудный день. А где-то далеко, на Западе, уже полыхала мировая война, о которой мы, дети, еще ничего не знали. И не могли знать, не могли даже подумать, что скоро, совсем скоро взорвется наше счастливое детство…

НОВЫЙ ДРУГ

В тот памятный 1939 год холода пришли рано – уже в начале октября появились заморозки. Пришлось папе доставать с чердака вторую, зимнюю раму. Между рамами положили ватный валик, покрытый плотной белой бумагой, и украсили мелко нарезанными кусочками цветной бумаги. На середину валика бабушка поместила желтый картонный крестик с косой поперечиной. На концы валика мама поставила две розетки с солью, чтобы стекла меньше потели. Я тоже приложил руку к украшению окна – положил несколько красивых гладких камушков, собранных на реке. Бабушка перекрестила окно, как будто оно живое.

– Теперь нам не страшен Мороз Иванович, – сказала она. – Перезимуем, благословясь.

Довольные своей работой, все пошли пить чай.

Потом я завел граммофон, и мы с Тоней стали слушать новую пластинку, которую папа привез из Ленинграда.

– Это песня про то, – сказал папа, – как у озера Хасан всыпали перцу японцам наши три танкиста, три веселых друга.

Мы с Тоней несколько раз прокрутили пластинку – все искали слова, как танкисты ловят япошек и сыплют им перец. Но слов таких не было. Вообще японцы не упоминались. Были только слова:

Мы пошли к папе за разъяснениями.

– Здесь только про самураев каких-то. А про японцев нет ни слова, – сказал я.

– Так это и есть японцы! – засмеялся папа. – Самураи – это военные японцы. Они не сдаются в плен, а делают себе харакири, то есть режут сами себе животы.

– Вот теперь мне понятно! – обрадовался я.

Харакири, харакири! Слово-то какое красивое! И я тут же побежал на улицу рассказывать мальчишкам о самураях, о нашей победе над ними, о дружных наших танкистах.

Как-то после завтрака бабушка сказала нам с Тоней:

– Сегодня мы пойдем в гости.

– Вот здорово! А куда пойдем? – спросил я.

– К бабе Акке, она вчерась приходила к нам.

Финка, бабушка Акка, была еще не очень старая. Но четыре дня назад она едва дошла до нас. В каждой руке по палке, сгорбилась буквой «г» и, морщась от боли, крошечными шажками передвигалась.

– Ой, Афимьюшка, выручай! Скрючил меня радикулит проклятый, нет силы терпеть!

– Ах ты моя горемычная, – говорила бабушка Фима, снимая с гостьи пальто. – Сичас, сичас, милая, Господь нам поможет.

Я стоял рядом и видел, как бабушка Фима помогла снять вязаную кофту с больной, через ситцевую сорочку стала прощупывать и простукивать пальцами ее позвоночник. Потом уложила гостью поперек небольшого порожка, головой в комнату, обула свои старые чуни (валенки с обрезанными голенищами) и стала бережно ступать на больной позвоночник. У меня всякий раз екало сердце: вдруг она раздавит финку? Бабушка Акка постанывала, но терпела. А бабушка Фима, наступая на позвоночник, шептала молитвы. Поплевывала через левое плечо и правой рукой делала жесты, как бы прогоняя что-то прочь, за порог.

Потом они пили чай и долго разговаривали о своих болезнях, о домашних делах и заботах. Моей бабушке Фиме было 82 года. Вообще-то она была бабушкой моей маме, а нам с Тоней приходилась прабабушкой. Весила она 80 килограммов. И мне было страшно представить себя лежащим через порог под тяжестью бабушки.

Уходила бабушка Акка от нас, уже немного распрямив свою спину. А вчера она пришла к нам не горбясь и без палок. Принесла десяток яиц, трехлитровый бидон молока.

– Ты моя спасительница, – говорила финка. – Век буду за тебя молиться.

– Чего там, – отвечала бабушка Фима. – Это не я, это Господь сподобил моими руками.

Яички казались особенно вкусными. И молока парного мы с Тоней вволю напились. А сегодня нас еще и в гости позвали.

Хорошо жить на свете!

В деревне Старосиверской большинство жителей были финнами. Я там никогда не был. Шел и думал: «Какие же дома у финнов? На что они похожи?» Оказалось, что дом бабушки Акки похож на обычный русский дом. В большой, просторной комнате – русская печь. Стол кухонный напротив печки, а посредине комнаты – широкий обеденный стол со скамейками. Еще были шкаф, комод, две кровати.

Мы, оказывается, пришли рано, но бабушка Акка встретила нас очень приветливо:

– Проходите, проходите, гости дорогие! Снимайте пальто, садитесь. Мой сын и невестка еще не пришли с работы, а внучок Эрик еще в школе. Я вот масло кончаю взбивать, – показала она на бутыль с широким горлом и с отверстием внизу, закрытым деревянным штырьком. Бутыль была заполнена белой измяткой с желтыми комками масла сверху. Такую бутыль, измятку и масло я видел в своей родной деревне Реполке, где летом был у моей бабушки Дуни.

Бабушка Акка взяла две алюминиевые кружки, вынула штырек из бутыли, нацедила измятки мне и Тоне.

– Кушайте, кушайте. Измятка очень полезна детям, она улучшает пищеваренье, – говорила она.

– Какое-какое варенье? – шепотом спросила Тоня меня.

– Не знаю, – также шепотом ответил я. – Наверно, финны всякую пищу считают вареньем.

Измятка и правда была очень вкусная, в ней попадались мелкие комочки масла.

Скрипнула дверь, вошел мальчик с портфелем.

– А вот и внучок мой явился, – обрадовалась бабушка Акка. – Эрик, познакомься. Это моя спасительница бабушка Фима. А это ее правнуки Витя и Тоня.

Эрик всем поклонился, сказал:

– Здравствуйте.

А мне протянул руку по-взрослому, назвал какую-то финскую фамилию и свое имя. Я растерялся, пожал его руку и тихо промямлил:

– Витя.

Свою фамилию я почему-то просто забыл в этот миг. Но Эрик не засмеялся. Он уже был второклассником, ему девять лет исполнилось.

– Пойдем, я тебе покажу самое дорогое, – сказал он мне так просто, как будто давно со мной дружил.

Все мое смущение сразу пропало. Тоня тоже хотела с нами идти, но бабушка Акка сказала:

– А ты останься. Я дам тебе альбом, будешь картинки раскрашивать.

Мы с Эриком вышли во двор, потом под навес. Там было устроено что-то вроде столярной мастерской и склада разных материалов.

– Это хозяйство моего папы. Он занимается разными поделками в свободное время, а я иногда ему помогаю. Если быть терпеливым, упорным, то многому можно научиться у папы. Вот, например, молоток, – он взял в руки обыкновенный молоток с гвоздодером. – Что тут особенного? Знай колоти. А вот посмотри сюда внимательно.

С этими словами он взял гвоздь средних размеров, поставил на доску, чуть-чуть пристукнул, чтобы он знал свое место. Потом поднял руку с молотком, прицелился ударить, а сам повернул голову в сторону. И резко ударил молотком. Гвоздь вошел в доску по самую шляпку.

– Ты что же, вслепую забил?! Не видя молотка и гвоздя?! – восхитился я.

– В том-то и дело! Рука так натренирована, что сама помнит прицел. Хочешь попробовать?

Я, конечно, хотел. Раз десять пытался так забить гвоздь, но ни разу даже не попал по нему. Рука не слушалась.

– Не огорчайся, – успокоил меня Эрик. – У меня тоже раньше не получалось. Надо много тренироваться. И топором надо так же ловко владеть, чтобы в одну точку дважды попасть.

– Ты и топором можешь работать? – удивился я.

– Нет, топором я еще плохо владею. Так, сухое деревце срубить, колышек затесать. Еще дрова поколоть, которые без сучков, – пояснил он. – Давай-ка я тебе покажу главное, – и он подвел меня к новой собачьей будке. – Вот, посмотри.

– Что тут смотреть? – удивился я. – Будка как будка.

– Э, нет. Стенки-то двойные, из тонких досок, называемых вагонкой. С воздушной прослойкой между стенками, чтобы теплее было. И дверца, как задвижка на колесиках, и ручки с двух сторон на дверце, чтобы собака сама могла закрывать-открывать ее носом. От ветра защита зимой. И заметь, я сам это все сделал по папиному совету.

– Вот здорово! А собака твоя уже научилась дверцу закрывать?

Эрик нахмурился, тяжело вздохнул.

– Обязательно научится, я уверен. А пока нет собаки, – сказал он и снова тяжко вздохнул. – Был у нас песик любимый, Полканом звали. Да весной чем-то заболел и умер. Сказали, что заразная болезнь, – пришлось и будку старую сжечь. Я так плакал, так плакал! Как девчонка какая-то.

Мне казалось, что Эрик почти взрослый: такой умный и рассудительный. Такой не может плакать. Но ведь не будет он сам на себя наговаривать! За доверчивость ко мне я еще больше стал его уважать.

– Мы уже нашли хозяйку, у которой собака должна вот-вот ощениться. Тогда возьмем у нее щенка, опять назовем Полканом, мечтательно сказал Эрик.

Пришли с работы его папа и мама. Нас позвали в дом. Там на столе уже все было приготовлено. Кроме нас были еще гости – несколько финских женщин и мужчин, видимо соседи. Бабушку Фиму, как почетного гостя, посадили рядом с бабушкой Аккой. Нас, детей, посадили за отдельный столик. Там было много вкусного: пирожки с капустой, ватрушки с морковкой, студень, сладкий творог, винегрет, сметана, смородинный морс.

Мы проголодались, поэтому уплетали за обе щеки. Взрослые шумели, смеялись, громко разговаривали – в основном по-русски. Видимо, у них была бражка, потому что вскоре они запели. Все раскинули руки, обняли своих соседей за плечи и стали дружно раскачиваться влево-вправо в такт песне. Выходило очень красиво и здорово, будто пели не только голосами, но и самим раскачиванием. Сначала спели несколько песен по-фински. Я еще спросил у Эрика:

– О чем эти песни?

– Я тоже слов не понимаю. У нас только папа и бабушка знают финский язык. А мы с мамой лишь отдельные слова понимаем. Да и зачем нам знать?

Потом взрослые стали петь русские песни: «На Муромской дорожке», «Живет моя отрада», «Мой костер в тумане светит», «Провожание» и много других. Некоторые песни мы с Тоней знали наизусть и стали подпевать взрослым. Эрик не пел и все удивлялся:

– Откуда вы знаете столько песен?

– А ты приходи к нам. У нас есть граммофон с огромной трубой и куча пластинок. И я их хозяин: сам завожу, сам пластинки меняю, – расхвастался я.

– Обязательно приду. Спасибо за приглашение, – заверил Эрик.

Когда мы уходили домой, нам еще надавали пирожков и ватрушек. Очень гостеприимные финны. На улице было уже темно. Скоро глаза приспособились и дорогу различали. Бабушка после бражки была веселенькая, вполголоса напевала задорную песенку: «Эх, загулял, загулял, загулял парень молодой-молодой! В красной рубашоночке, хорошенький такой!» И сама бабушка тогда казалась мне такой же молодой и красивой.

В ноябре выпал снег, пришли морозы. По свежему снегу хорошо лепить снеговика и в снежки играть. Кто-то из мальчишек предложил разделиться на красных и белых, чтобы воевать снежками. Идея всем понравилась, только белым быть никто не хотел.

Тогда разделились на красных и желтых. Но и желтыми быть не хотели – все стремились быть красными. Едва-едва уговорили Эрика возглавить команду желтых, куда вошли еще три русских мальчика. Команду красных возглавил третьеклассник Егорка. В нее вошли Колька, я и еще один финский мальчик из второго класса.

Договорились, что кому в голову попадет снежок, того считать убитым, и он обязан выйти из боя. Попадания в другие части тела не считаются. Снежки кидать издали, в нейтральную зону не заходить. Снежки лучше приготовить заранее – штук по десять каждому.

Перед началом боя командиры объяснили своим бойцам, как им действовать. Красный Егорка велел каждому из нас обстреливать одного, назначенного ему противника. А желтый Эрик, видимо, приказал своим стрелять залпом в кого-то одного, потом – в другого. Потому что как начался бой, в красного Егорку полетели сразу четыре снежка. От залпа увернуться трудно – один снежок попал ему в голову, и он покинул поле боя. Потом поочередно желтые выбили меня, Кольку и красного финна. У противника был убит только один боец. Убедительная победа желтых, хотя по общему возрасту они были младше красных.

Бой длился десять минут. Сделали перерыв. Мы с Эриком сели на холодное бревно. Он достал из сумки две булочки с маком, одну дал мне.

– Сколько стоит такая булочка? – спросил я.

– Не знаю. Это бабушка Акка пекла.

– Моя бабушка Фима говорила, что до революции такие булочки стоили полкопейки.

– Тише ты! – прошептал испуганно Эрик и огляделся вокруг. – Нельзя хорошо говорить о тех временах. Так и в тюрьму загреметь недолго.

Его испуганный шепот крепко засел в моей памяти, послужил хорошим уроком.

Отдохнули, запаслись новыми снежками. И бой повторился. Теперь и красные применили залповую тактику боя. И победили со счетом 3:1. В третьей схватке была ничья – 2:2, а в четвертой опять победили красные.

Ух, как устали все! Собрались в одну общую кучку, шутили, смеялись. А потом спели хором песню «И от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!..»

Хорошо провели время на свежем воздухе! Все остались довольны.

СХВАТКА С БЕЛОФИННАМИ

К декабрю мороз обозлился. Стекла на окне покрылись сказочными узорами. Мы с Тоней почти не выходили на улицу. Валенок детских у нас не было, а в ботах, даже с двумя шерстяными носками, быстро замерзнешь. Новости узнавали только из разговоров взрослых.Тетя Нюра была в магазине – за мукой ходила. Пришла взволнованная:

– Настя, война началась!

– Какая еще война?! Что ты мелешь?!

– Правда-правда. В магазине бабы судачат. Говорят, война с финнами. Ну, как это? С белыми финнами. Некоторым мужикам повестки пришли – на войну собираться.

– Надо радио включить, – сказала мама и пошла в комнату.

– Мама, оно не работает. Наверно, сломалось радио, – крикнул я вдогонку.

Мама вернулась:

– Это ты сломал? Крутил-крутил – и докрутился?

– Почему я? Чуть что, так сразу я, да?

– А кто же еще?! Вот приедет отец, я все расскажу. Пусть разбирается.

– Ладно, не заводись. Что ты пристала к ребенку? – заступилась за меня тетя Нюра.

И это было справедливо, хоть она и не знала, в чем дело. Потому что радио сломал Колька. Мы слушали с ним какой-то рассказ про буденовцев. Он хотел сделать погромче – так сильно крутанул регулятор, что там хрустнуло, и радио замолчало. Но не мог же я съябедничать про Кольку!

Все помолчали. И Колька молчал. Потом тетя Нюра сказала раздумчиво:

– Может быть, и наших мужиков пошлют воевать…

– Вроде бы не должны. Все-таки военизированная пожарная команда, – возразила мама.

На другой день приехали папа и дядя Ваня. Они подтвердили, что да, война идет. Война с белофиннами. В тридцати километрах от Ленинграда грохочут пушки, солдаты сходятся врукопашную.

– Нас с Иваном не возьмут, можете не волноваться, – сказал папа. – И вообще, через пару недель все закончится. Перебьют этих финнов наши танки и пушки.

– А кто же начал войну? Неужто финны полезли? – спросила мама.

– По радио говорят, что белофинны первыми обстреляли нашу границу и наши были вынуждены объявить им войну, – уклончиво ответил папа. – Подойди-ка сюда, сынок, – позвал он меня.

Холодок подступил к моему сердцу. Подумал, что мама нажаловалась про радио. Я подошел. Папа взял меня за плечо, притянул к себе и тихо сказал:

– Ты, говорят, с финским мальчиком дружишь?

– А что, нельзя, да? – надулся я. – Он хороший, во второй класс ходит. Он будку сам сделал!

– Я верю, сынок. Но пока идет война с белофиннами, лучше с ним не дружить, не встречаться.

– Но он же не белый! Когда в снежки играли, так он за красных выступал, – соврал я немножко.

– Все равно не надо встречаться. От греха подальше. Ты понял меня, сынок?

Я не понял, что папа грехом называет. Хотел молча уйти. Но он крепче сжал мне плечо и строго-строго сказал:

– Нет, постой. Ты понял меня, я тебя спрашиваю?

– Понял, – тихо ответил я.

Папа меня отпустил. Конечно, я был огорчен папиным указанием. Ведь я собирался зайти к Эрику и посмотреть его маленького щенка. А к себе я его пригласил слушать пластинки. Теперь же придется мне сказать ему: «Не приходи». А почему? Как я ему объясню это? Ведь не могу же я сказать, что папа запретил мне с ним дружить?! В общем, как-то нехорошо получается…

Прошло три дня. Радио наше никто не чинил, оно молчало. Зато сарафанное радио, как папа его называл, исправно работало. К нам пришла мамина подруга – тетя Оля со странной фамилией Подкругляк. Жила она в местечке Кезево, в километре от нашего дома. И только переступила порог нашей кухни, запричитала:

– Ой, что деется! Что деется! Мороз лютует, а бабы в магазин бегут, соль и спички скупают. Я тоже запаслась маленько. Бабы говорят, что ихний генерал самый главный раньше царю служил, а теперь не хочет сдаваться. На белом коне сидит, саблей машет и кричит: «Всех русских солдат зарежем!» Вот страсти какие!

Она перевела дыхание. Мама, тетя Нюра и мы с Колькой слушали молча, не могли вставить словечко. А тетя Оля продолжала скороговоркой:

– Еще бабы судачат, будто бы накануне войны мальчишки в снежки воевали. Команда красных против белых, где одни финны были. Так эти белые победили красных! Слыханное ли дело?! И зачем только они это сделали? Напророчили войну, этакие паршивцы!

– Это неправда! – вмешался Колька. – Там были красные и желтые, а белых вообще не было. Мы с Витей были в команде красных и победили два раза, а желтые – только один раз.

– Вы еще малы, даже в школу не ходите, – не сдавалась тетя Оля. – Вы ничего не поняли, а бабы все знают, все понимают.

Она наконец сняла пальто, галоши с валенок, вошла в нашу комнату. И только здесь объявила жалостливым голосом:

– Моего-то Ванечку на войну забирают, повестку прислали, – и заплакала. Достала носовой платок, сначала высморкалась в него, потом слезы вытерла. – Ваня велел тебя с Николаем пригласить на завтра, на проводы, – сказала она моей маме.

В конце декабря я случайно встретил на улице Эрика.

Поздоровались, помолчали. Я боялся, что он позовет меня посмотреть щенка. А Эрик вдруг задумчиво так сказал:

– Моего папу забрали. Сказали, что в армию. Но почему-то очень быстро, даже не дали проститься. И писем все нет от него.

Мы с мамой не знаем, что и думать, куда писать.

Он помолчал полминутки, разбивая комья снега ногой, и продолжал:

– Мне мама сказала: «Вите лучше к нам не приходить. И не дружить. От греха подальше».

– Так и сказала?! – удивился я. Ведь последние слова точно совпали с папиными словами о каком-то грехе, которого надо бояться.

– Так и сказала, – грустно подтвердил он. – И она права, тебе лучше со мной не встречаться.

– Но ведь после войны мы снова можем дружить? – убеждал я его и себя.

– Будем надеяться, – тяжело вздохнул Эрик, пожал мне руку и пошел к дому. Грустный-грустный.

Я долго смотрел ему вслед. Сердце у меня защемило.

Новый год мы встретили по-тихому. Радио наше молчало. Скромная елочка, старые игрушки, флажки, свечи, конфеты, печенье на ниточках. Песен мы не пели. Зато подарки под елкой нам с Тоней понравились: ей – коробка с посудой для куклы, а мне – набор печаток со штемпельной подушечкой. На каждой круглой печатке наклеена резинка с выпуклым рисунком. На рисунках – самолеты, танки, пушки, солдаты с винтовками, конники с шашками на боку. Еще командиры, генералы, летящие бомбы, снаряды и взрывы. Даже были санитары с носилками и пограничник с собакой. Хороший подарок. Теперь мне одному или с Колькой можно будет разыгрывать целые сражения! Можно и Эрика пригласить.

В начале января папа, мама и мы с Тоней поехали в Ленинград на елку. Папе на работе выдали билеты. Встали рано-рано, чтобы на елку не опоздать. От нас до станции – полтора километра. Папа нес Тоню на руках, а мама вела меня за руку. Было темно. Мороз щипал нос и щеки. Хорошо, что ветра не было.

В зале ожидания работал буфет, и папа успел купить нам полосатого мармелада. Подошел поезд, мы сели в детский вагон. На окнах – двухсторонние занавески с бахромой, на стенках у каждой лавочки – цветные картинки из детских сказок. Мы с Тоней обегали весь вагон, рассматривая картинки. Потом мама уложила меня и Тоню спать на лавочках. Колеса выстукивали: «На-до-спать, на-до-спать, на-до-спать». И мы быстро уснули.

Нас разбудили уже в Ленинграде. Поезд вошел под крышу Варшавского вокзала. «Ой, мама! – удивилась Тоня. – Поезд прямо в дом заехал!» Было уже светло. Пришли к трамвайной остановке. «Дзинь-динь-динь», – трезвонил новенький ярко-красный трамвайчик. Мы с Тоней обрадовались: прокатиться в таком красивом вагончике – одно удовольствие.

– Не торопитесь, это не наш трамвай, – сказал папа. – Нам нужен тридцать четвертый.

– Как?! Еще тридцать три трамвая ждать? – ужаснулся я.

Папа хихикнул, но пояснил:

– Каждый трамвай имеет свой номер. У этого трамвая номер двадцать восемь.

Я увидел спереди, внизу вагона, четырехзначный номер, а не двойку с восьмеркой. В чем дело? Но спрашивать у папы не стал. Постеснялся. Другой трамвай был некрасивый: краска старая, потемневшая. На вагоне спереди опять стояли четыре цифры. Значит, не наш, не тридцать четвертый. Но папа скомандовал: «Садимся!» Ничего непонятно.

В вагоне – длинные лавки слева и справа. Под потолком две трубы – с них спускаются ремни с ручками, чтобы держаться. Тоня встала коленками на лавку, прижалась носом к стеклу. Я тоже смотрел в окно. Мы с ней первый раз в Ленинграде, нам все интересно. Вот переехали замерзшую речку. «Обводный канал», – сказал папа. Справа и слева пошли высокие каменные дома. Я стал считать этажи. Автомобилей было мало. Чаще встречались извозчики с пассажирами на легких, высоких санках или с поклажей на низких, широких розвальнях.

Долго ехали. Наконец папа сказал: «Выходим». Когда вышли, я вдруг заметил спереди вагона, на самом верху, номер 34. Вот, оказывается, куда надо было смотреть! И хорошо, что не расспрашивал папу, а то насмешил бы его!

Нарядная елка была в большом светлом зале, украшенном цветными флажками и воздушными шарами, которые свободно плавали под потолком. Часть зала перед елкой была отделена тонкой веревкой с флажками. Перед ней столпились дети. За елкой, в глубине зала, на возвышении, была сцена. Там Леший и Кикимора держали Снегурочку, а Баба-яга стучала клюкой об пол и кричала скрипучим голосом:

– Отдай свой наряд! Отдай по-хорошему! Я хочу нарядиться Снегурочкой!

– Не отдам! Меня дети ждут! Дедушка! Дедушка, где ты?! – жалобно кричала Снегурочка.

Тогда Леший зажал ей рот своей ладошкой, а Кикимора стала расстегивать шубку. В это время в зале появился Дед Мороз с длинным посохом.

– Ой, беда какая! Заблудилась Снегурочка! Дети, вы не видели мою внученьку?

– Видели! Видели! Ее Баба-яга поймала!

– Где? Где они?!

– Оглянись, дедушка! На сцене они! – вразнобой кричали дети.

Дед оглянулся, увидел внучку и бросился выручать ее.

– Ах вы нечестивцы поганые! Вот я вас! – грозно кричал Дед Мороз, размахивая своим посохом.

Баба-яга с Лешим и Кикиморой сразу же убежали со сцены. И начался праздник. Дети кричали: «Елочка, зажгись!» Вспыхнули сотни разноцветных лампочек на елке.

Ограничительную веревку с флажками убрали, дети ринулись к елке. По команде Деда все стали водить хоровод и петь: «В лесу родилась елочка…»

Тоня тоже пошла в хоровод и пела со всеми. А я и еще с десяток мальчиков остались у стенки стоять. Плясать и прыгать вместе с малышами нам казалось глупо.

Потом Дед Мороз лично раздавал всем подарки в красивых бумажных пакетах. В общем, хороший был праздник. Надолго запомнился.

Долгими январскими вечерами наши мамы устраивали посиделки в тетинюриной комнате. Вязали, штопали, вышивали, вручную шили и перешивали. Бабушка с Тоней ложились спать, а мне и Кольке разрешалось допоздна быть на таких посиделках. Мамы иногда пели протяжные жалостливые песни, а больше говорили, делились новостями. Однажды на посиделки пришла тетя Оля Подкругляк.

– Ой, что деется, бабоньки, что я вам скажу! Что деется! – говорила она, покачивая головой. – Заходил ко мне солдатик, что с моим Ваней служил, привет передать. Его домой отпустили после ранения в голову. Так он рассказывал, будто крепости финские на какой-то линии Магарейма – сплошь лесом да камнем заросшие. Ни в жисть не догадаться. Будешь рядом стоять – на тебя пушки наведены, а ты и не знаешь. Еще кукушки ихние на елках сидят да наших солдат постреливают. И не видать их там среди хвои.

– Какие ты страсти рассказываешь. А где же танки наши, да пушки, да самолеты? – спросила тетя Нюра.

– А пушки да танки, говорил тот солдатик, больше по дорогам ходют. Их из крепостей-то и встречают огнем. А сами белофинны в белых халатах да на белых лыжах бегают. Их на снегу и не видно. Лес для них – что дом родной. Вихрем налетят эти лыжники, наших солдат постреляют да порежут финками, да обратно в лес. Ищи их там, что ветра в поле.

– Что же, солдат этот считает, что финнов не победить? – вставила мама словечко.

– Ну нет, бабоньки, что вы! Так он не говорил. «Понемножку берем у них то одну, то другую крепость, вперед продвигаемся, – рассказывал он. – Только солдат наших много теряем. А сколько еще обмороженных да простуженных! Ведь морозы-то лютые!»

Мы с Колькой слушаем рты разинув. Боимся пропустить хоть словечко. Мне представляются стены крепости, заваленные камнями. А сверху, на стенах – все елки да елки в снегу. И стволы пушек торчат из-под веток, едва различимые. А на елке кукушка прячется. Крикнет сверху: «Ку-ку!» – кто из наших солдат поднимет голову посмотреть, тому и пулю в лоб. Даже слушать тетю Олю страшно становится. Это тебе не в снежки играть!

– Витя, пойди-ка чайник поставь на керосинку, пусть погреется, – обратилась мама ко мне.

Отложили рукоделие, все попили чаю с клубничным вареньем, присланным Колькиному папе с Псковщины.

Поговорили о болезнях, о целебных свойствах чайного гриба и о том, проведут ли когда-нибудь к нам электричество.

Вдруг с улицы постучали в окошко. Мама и тетя Нюра вышли на улицу. Оказывается, это был контроль светомаскировки. Через тетинюрино окно, плохо закрытое одеялом, пробивался свет. А это нарушение маскировки, могут и штраф наложить. Тетя Нюра быстро подоткнула все щели, а мама проверила с улицы, все ли в порядке. Я снова пошел греть чайник. Когда еще выпили по кружке чаю, тетя Оля взглянула на часы-ходики и сказала:

– Ну, спасибо вам за угощенье. Хорошо тут у вас, да уже десять часов. Домой пора.

Когда она ушла, я спросил маму:

– Зачем нужна эта светомаскировка?

– Считается, что если прилетят вражеские самолеты, то сбросят бомбы на свет. А света не будет, то и бомбить не станут.

– Но ведь ни разу к нам не прилетали финские самолеты!

– И слава богу, что не прилетали. А маскироваться нам нетрудно, раз война требует, – пояснила мама.

На крещенские морозы бабушка Фима опять собралась плешивых считать. Она верила, что если за одно утро ей удастся вспомнить сорок лысых, плешивых, с проплешинами и залысинами мужчин, которых она встречала или знала по разговорам за свою долгую жизнь, то морозы спадут и солдатикам на войне будет легче.

Первые две попытки окончились неудачей, так как бабушка смогла насчитать первый раз только тридцать два имени, а второй раз – тридцать пять имен вместо сорока. Тогда она очень расстраивалась, ходила задумчивая, рассеянная. Мы с Тоней, конечно, ей сочувствовали. Видимо, за последнюю неделю она еще кого-то вспомнила, раз решилась на новую попытку.

После завтрака она усадила меня и сестру за стол, достала свой заветный мешочек с сорока бобами, перекрестилась на икону в переднем углу.

– Ну, начнем, благословясь, – сказала она. Достала из мешочка первый боб, назвала первое имя: – Петя Гордин из Реполки, – и отложила боб в пустую тарелку.

Сначала она вспомнила всех плешивых из своей родной деревни Реполки, потом вспоминала поочередно из других деревень и поселков: Селища, Верести, Соснова, Сосниц, Извары, и так далее. Мы с Тоней следили, чтобы не было повторов. Из предыдущих попыток мы много имен запомнили и частенько подсказывали бабушке, если она забывала кого-то. Первые бобы попадали в тарелку один за другим, но после двадцать пятого дело застопорилось. Вспоминать становилось все труднее. Проходили минуты, десятки минут и часы. Время приближалось к обеду, когда в тарелке набралось тридцать восемь бобов. Всего двух имен не хватало! И так обидно было бы сдаться, не достигнув цели!

Бабушка морщила лоб, все чаще шептала молитвы, крестясь на икону. Умоляла, просила: «Господи, помоги!» Я тоже охватил виски своими ладонями, смотрел в одну точку и думал, думал, думал. И вдруг меня осенило:

– Бабушка, я вспомнил! Ведь дедушка Ленин был лысый!

– Верно, верно, касатик! И как же мы сразу не вспомнили про него?

Она уже стала доставать из мешочка боб на него, но вдруг опомнилась:

– Погодь-ка, Витенька. Он же в Господа Бога не верил! Ленин-то наш! Никак неможно приглашать такого к божескому делу!

– Почему ты думаешь, бабушка, что он не верил? Он же хороший! – удивился я.

– Дык ведомо! Большевик он! Все они говорят: «Бога нет! Бога нет!» Опять мы стали думать-гадать, где бы наскрести парочку лысых. Снова потекли томительные минуты. Тоне все это наскучило. Она пошла с куклой играть.

– Еще папа у Эрика, кажется, лысый, – неуверенно сказал я.

– Ведомо, лысый. Сама видала. У них вера другая, не православная. Бог тоже, поди, другой. И война идет с ними.

– Но если ослабнут морозы, всем будет лучше, – заступился я. – Пусть и финский Бог поможет.

Бабушка удивленно смотрела на меня, как будто впервые увидела.

– А ведь правда твоя, голубок! Умную головушку тебе дал Господь, – погладила она мои кудри и полезла в мешочек за бобом. – А как же зовут Эрикиного папу?

– Не знаю, бабушка. Эрик не говорил.

– Ну, так и назовем его: Эрикин папа, – решила бабушка, откладывая боб в тарелку.

И тут я радостно закричал (даже Тоня прибежала):

– Вспомнил! Вспомнил, бабушка! Есть сороковой! Это продавец в нашей булочной! Он совсем лысый, а зовут его Еремей Борисович!

Бабушка в нашу булочную никогда не ходила, продавца не знала, но мне сразу поверила:

– Назовем его булочник Еремей, – отложила последний боб в тарелку, облегченно вздохнула и засмеялась, как маленькая девочка, получившая заветную игрушку.

– Будет у нас праздник сегодня, – радовалась она. – Блинов напеку, варенье достану.

И только потом, успокоившись, обратилась она к иконе. Прочитала «Отче наш», а закончила простыми словами, словно обращалась к хорошему, верному другу:

– Спасибо тебе, Господи, что услышал меня. И от солдатиков наших спасибо.

Через несколько дней морозы действительно стали слабее. Но зато завьюжило, ветры завыли. Может быть, это было простым совпадением? Как знать, как знать…

В середине марта повеяло весной. Улыбалось солнышко, снег у заборов осел. Сосульки днем начали плакать. Папа из Ленинграда приехал довольный, улыбчивый. Обычно он привозил в своем чемоданчике свежий хлеб, нарезной батон, иногда – баранки и палку колбасы. Конфеты привозил редко. Но мы с Тоней все равно, завидев его, бежали навстречу. Прыгали к нему на руки, терлись о его колючие щеки. Потом отбирали у него чемодан и бежали домой, чтобы скорее открыть у чемодана застежки. На этот раз папа привез не только конфеты с баранками, но и целый килограмм оранжевых мандаринов! Такие душистые, вкусные у них дольки!

– Все! Конец войне! – громко сказал он маме. – Наши взяли Выборг и подписали мир с финнами.

– Слава тебе, Господи! – перекрестилась бабушка.

– А кто победил? – задал я глупый вопрос.

– Наши, конечно! – щелкнул меня по носу папа. – Теперь граница будет за сто сорок километров от Ленинграда.

– Ура! – закричал я. – Теперь я снова могу дружить с Эриком!

Папа строго посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но махнул рукой, промолчал.

Через пару дней появился наш сосед по дому – командир Красной армии, Райкин папа. В белом полушубке, весь в скрипучих ремнях, с наганом на боку. Кивком головы поздоровался с мамой и тетей Нюрой и молча прошел к себе на веранду. Когда Райка вышла на улицу с нами играть, я спросил у нее:

– Папа твой был на войне? Как там, страшно было?

– Папа мой всех врагов победил, вот! А больше говорить не положено, – высокомерно заявила она.

– Как это? – не понял я. – Кто не положил? Куда не положил?

– Ты что, дурной? – покрутила Райка пальцем у виска. – Когда нельзя, тогда военные говорят: не положено, – она достала носовой платок, накрыла им палец и стала ковырять в носу. Колька поморщился.

– Палец сломаешь! – хихикнул он.

– Не твое дело, скобарь! Мой палец – что хочу, то и делаю!

Это было оскорбление. Колькин папа, дядя Ваня, был родом с Псковщины. Поэтому Кольку мальчишки частенько дразнили: «Скобарь скобской, набит треской. Треска трещит, скобарь пищит».

Колька сжал кулаки, пошел на Райку:

– Сейчас я врежу тебе – будешь знать!

– Ой, испугал! Только тронь, попробуй! – храбрилась Райка. – Вот папе скажу, а у него наган!

Это правда. Теперь нет войны, у Райки появилась защита. Ее папы с наганом мы тогда боялись.

– Ну, погоди! – грозно прошипел Колька и пошел домой.

Я и Райка тоже пошли домой.

В комнате папа брился перед зеркалом опасной бритвой. Он держал бритву тремя пальцами, как щепотку соли. При этом мизинец стоял вертикально, словно часовой на посту. Обычно я любил смотреть, как папа бреется, ловко снимает мыльную пену со щек, а щетина трещит под бритвой. Но в этот раз я сердито бросил шапку на кровать. Не снимая пальто, лег спиной на сундук, руки заложил под голову.

Папа видел, что я не в духе. Но спокойно закончил бриться, умылся под рукомойником, убрал бритву и помазок. Потом присел на край сундука и сказал:

– Ну, выкладывай, какие кошки тебя грызут? Кто тебе насолил?

От неожиданности я сел на сундуке и выпалил:

– А чего она задирается?!

– Кто задирается?

– Да Райка эта! Меня дурнем назвала и пальцем у виска покрутила, а Кольку скобарем обозвала!

– Может, сначала вы обидели девочку?

– Что ты, папа! Я просто спросил, трудно ли на войне было ее папе. А она закричала: «Не положено! Рассказывать не положено!» – и давай обзываться.

Папа помолчал немного. Обнял меня за плечи, вздохнул и сказал:

– Нервная девочка. Не любит расспросов. Ее папа и мама тоже не любят расспросов, потому и не общаются с людьми. Видимо, на то есть причина. И дочку учат поменьше общаться. Вот и становится она диковатой и нервной. Ее скорее пожалеть надо, посочувствовать. Ведь ей так одиноко без друзей и подруг!

– А я знаю причину, – похвастал я, почесав затылок.

Папа удивленно уставился на меня:

– Чего-чего ты знаешь? Откуда?! Уж не бабка ли Фима тебе нагадала?

– И совсем не бабушка, а Колька мне рассказал. Еще летом он слышал, как дядя Ваня шептал тете Нюре: «Кажется, с его братом что-то случилось. Вот он и боится расспросов».

– Мало ли что кому кажется. А точно никто не знает. И знать нам незачем.

Папа помолчал полминутки, потом тихо спросил:

– Вы с Колей кому-нибудь говорили об этом?

– А кому говорить-то? Кто ерунду будет слушать? Было бы что-то важное, интересное!

– И правильно, – одобрил папа. – Пословица есть: «Молчание – золото, разговор – серебро». Лучше держать язык за зубами.

Он встал, потянулся, разминая косточки, и шутливо погрозил мне пальцем:

– А подслушивать нехорошо, так и скажи своему Кольке.

Я хотел возразить, но он быстро ушел на кухню.

При первом удобном случае я побежал к дому Эрика. На сердце было тревожно. «Как-то он встретит меня? – думал я. – Что с его папой? Есть ли письма от него? Сидит ли щенок в новой будке?» Дом Эрика я сразу нашел. Но что это? Окна были закрыты ставнями и заколочены досками крест-накрест. На дверях висел огромный замок. Под навесом стояла пустая будка. Мимо дома шла женщина с ведром.

– Тетенька, не знаете, куда переехали Эрик и его бабушка Акка? – спросил я.

– Не знаю, милок, не знаю. Они как-то быстро и тихо уехали.

Может быть, в соседних домах что-нибудь знают?

Я пошел к дому справа – там до хрипоты залаяла собака. Страшно даже к забору подойти. Пошел к дому слева. Там было совсем тихо. С дороги к калитке в заборе и от калитки к дому не было тропинки, не было следов. Похоже, что зимой там никто не жил, а только летом жили. Мне стало не по себе. Страх засосал под ложечкой. «Может быть, здесь виноват тот самый непонятный мне грех, которого так боялись мой папа и мама Эрика? И от которого мне велели держаться подальше?» – подумал я и торопливо зашагал домой. Папе и маме не доложил. Рассказал только бабушке.

– Свят, свят, свят! – перекрестилась бабушка. – Спаси, Господи, и помилуй их души! Отведи от них лихо!

Так и осталось для меня загадкой, что же случилось с семьей Эрика. Я поскучнел, стал задумываться. Видимо, повзрослел немножко.

В апреле к нам приехала моя крестная – папина сестра Полина Федоровна. Еще зимой я случайно услышал, как папа сказал моей маме: «Полька-то рехнулась! Меня не послушалась. Сама полезла в это пекло!» Какое такое пекло имел он в виду? И кто такая Полька? Я тогда не понял. Но очень удивился, что кто-то может не послушаться моего папу. И вот теперь она, непослушная, приехала к нам. В военной гимнастерке и в юбке защитного цвета, с широким хрустящим ремнем на поясе. Молодая, красивая и веселая моя крестная! Мы с Тоней облепили ее и не хотели из рук выпускать. Она принесла нам праздник весны, праздник мира и радости. Она единственная из моих близких родственников, кто был на финской войне. Медсестрой была. Раненым помогала. Как говорится, понюхала пороху.

Она подарила мне настоящую буденовку (шлем со звездой), детскую саблю и пистолет с коробкой пистонов. А Тоне – новую куклу с «закрывалишными», как называла сестренка, глазами. Еще привезла нам конфеты, мармелад и мандарины. Ну как же нам не любить ее?!

После той войны крестная стала работать в поселке Кикерино в детском саду (тогда он назывался «Очаг»). Она рассказывала папе и маме, как хорошо и полезно для развития ребенка посещать такой очаг. Но мама ответила:

– Нам это не надо. У нас бабушка пока еще в силах присматривать за детьми.

Сразу после обеда крестная стала учить нас плясать русского с бодрым припевом: «Мы в лесу дрова рубили, рукавицы позабыли, топор, рукавицы, рукавицы и топор». Потом – барыню, под припев «Во поле береза стояла». Потом – лезгинку, под припев «Ойся да ойся, ты меня не бойся. Я тебя не трону, ты не беспокойся». Тоня схватывала все на лету, быстрые ножки ее так и выделывали кренделя. А я был неуклюжим в танцах, ноги не слушались.

Крестная поковырялась в черной тарелке репродуктора, чтото там поправила – и радио заговорило! Мы не отпускали ее от себя, не давали даже поговорить со взрослыми. Только когда нас уложили спать, они наговорились вволю на кухне. Ночью я встал в туалет и услышал, как крестная сказала папе: «Все это была репетиция. Настоящая схватка еще впереди. И, может быть, скоро». – «Я тоже так думаю», – ответил папа. Я не знал, что такое репетиция, и не придал значения их словам.

Крестная спала на полу. Мы с сестрой, как только проснулись, сразу перебрались к ней под одеяло. По радио стали слушать рассказ о том, как собака помогала пожарным спасать людей. Она бросилась в горящий дом, нашла годовалую девочку и вынесла ее, держа зубами за платье. Потом снова бросилась в жаркое пекло и вынесла большую куклу. Вот какие бывают собаки! Мы с Тоней были в восторге. А после завтрака мы с крестной сели за стол и написали письмо в Радиокомитет о том, что мне и сестре понравилась храбрая, умная собака.

К вечеру я, Тоня и мама пошли провожать крестную до самой станции. По дороге она еще научила нас очень красивой песне:

Счастье переполняло меня. Все тревоги зимних месяцев улетучились как дым.

Через месяц почтальон расспрашивал бабушку Фиму, не здесь ли живет Виктор Николаевич Васильев. И бабушка никак не могла взять в толк, что это мне лично пришло письмо из Радиокомитета! Меня и Тоню благодарили за наше письмо и за то, что мы любим рассказы и сказки. Я гордился, хвастался мальчишкам на улице!

После разговора с папой я стал лучше относиться к соседке. Стал называть ее Раей. Однажды я даже встал на ее сторону, когда она о чем-то поспорила с Люсей. В ответ Рая наградила меня благодарным взглядом. Колька тоже перестал к ней придираться.

Как-то в мае я сидел на бревне за дорогой и мастерил рогатку. Ко мне подошла Рая с тонкой книжечкой для детей.

– Витя, – обратилась она ко мне, – ты умеешь читать. Прочитай мне, пожалуйста, эту книжечку. Я запомню и расскажу маме, как будто я прочитала. Она давно ждет, что я сама научусь читать, как ты. А у меня не получается.

В книжке был коротенький рассказ про мальчика с вредной привычкой лизать предметы из металла. Однажды в морозный день он лизнул дверную скобу на крыльце и приморозил язык. Ревел он страшно. Пришлось дворнику поливать из горячего чайника на скобу, чтобы оттаял язык. Книжечку я прочитал, Рая была довольна.

В тот же день она вывела свой самокат и сказала мне:

– Катайся сколько хочешь. И Коле можно кататься.

ЗАПОМИНАЙ, СЫНОК!

Две новые песни особенно часто пели летом 1940 года. Это«Катюша» и «Если завтра война». Девчонки любили петь ласковую «Катюшу», а мы, мальчишки, – военную песню. Под нее хорошо было маршировать босиком по пыльной дороге и орать во весь голос, распугивая воображаемых врагов.

Как-то я предложил папе:

– Давай вместе споем? Громко-громко!

Папа посмотрел внимательно, посадил меня на одно колено, как маленького, и тихо сказал:

– Я не люблю крикливых песен о войне. Там люди убивают друг друга. Война – страшное зло, много страданий и горя.

– Это врагам будет плохо, – возразил я. – Что же, мне бояться их надо?

– Ну, нет! Бояться не надо. Просто живи и радуйся мирным дням. И старайся запомнить все хорошее, что видишь вокруг.

Я слез с папиной коленки и пошел на улицу. Не поверил ему тогда. Ведь крестная веселая и довольная приехала к нам с финской войны. Значит, хорошо врага побеждать! А радоваться мирной жизни я умею, в этом я с папой согласен. Тем более что вокруг было так много интересного!

Мама пошла к Красновым за длинными спицами для вязания больших оренбургских платков. Взяла с собой и меня с Тоней. У Красновых была большая комната с двумя окнами, своя отдельная кухня с широкой плитой. Когда мы вошли, тетя Вера, Люсина мама, строчила на швейной машинке. Люся подметала веником пол, а ее сестренка Аня стояла на скамеечке у раковины и мыла посуду. Все были при деле.

– Вот, посмотрите, – сказала моя мама, – как надо помогать родителям.

– А мне бабушка не дает, – ответила Тоня.

Красновы бросили свои дела и подошли к нам.

– Ой, смотрите, кто пришел! – присела тетя Вера около Тони. – Тосики-курносики, задавать вопросики! Да как подросла-то, скоро брата догонишь! Вот, познакомься: это моя Анечка. Она на полгода младше тебя. Анечка, – обратилась она к младшей дочери, – покажи Тосе свои игрушки.

Аня смело взяла Тоню за руку, повела показывать свое богатство.

– Сейчас я чай разогрею, – сказала тетя Вера моей маме.

– Не суетись, не надо чаю. Давай сразу о делах, – ответила мама. – Расскажи, как ты стираешь и сушишь большие платки. И спицы прошу одолжить, если сможешь.

Обе мамы удалились в комнату, а мы с Люсей пошли на улицу. Возле сарая мы увидели трех девочек и одного мальчика нашего возраста. Они играли в прятки. Люся познакомила меня с ними: Зина, Нина, Полина и Боря. Мальчик был худощавый, выше меня, остроносый, рыжий, весь усыпан веснушками. Водить должна была шустрая, бойкая Зина. Она встала у березы, закрыла глаза ладошками, начала считать. Все побежали прятаться. Люся потянула меня за рукав к двум железным бочкам с водой. Через щель между бочками хорошо наблюдать за водящим, чтобы вовремя выскочить, добежать до березы и отстукаться. Я был как охотник в засаде. Нетерпение и азарт волновали меня. А когда нечаянно коснулся рукой Люсиного плеча под ситцевым платьем, меня словно током ударило. Я отдернул руку, сердце забилось чаще, и жар подступил к лицу. Но через несколько секунд рука сама потянулась к ее плечу. А Люся своей ладошкой охватила мое плечо. И так мы оказались лицом к лицу, держа друг друга за плечи. Мы часто дышали, и руки наши дрожали. Лица наши сближались. И вот Люся коснулась губами моей щеки, а я поцеловал ее щеку. (В губы мы не могли целоваться – носы нам мешали.) Дальше мы не знали, что делать, даже начали успокаиваться. Но вдруг раздался истошный, радостный Зинкин крик:

– А-а-а! Вот они!!! Тили-тили-тесто, жених и невеста! Тили-тили-тили, мы их уличили!

Радость ее была безгранична. Она приплясывала! Сбежались и другие участники игры, и все радостно вопили про жениха и невесту. Люся бросилась с кулаками на Зинку. Та – бежать, Люся – за ней. Я погнался за Борькой. Ноги у него длиннее – догнать его трудно. Он умудрялся оглядываться на бегу и дразниться! Это-то и помогло мне почти догнать Борьку. Но он успел вскочить на крыльцо и скрыться за дверью. Я подергал дверь – заперто. Спустился с крыльца, глянул на окна. В одном открылась форточка, а в ней – бесчисленные веснушки да озорные зеленоватые глаза. Казалось, что сами глаза кричали веселую дразнилку: «Тили-тили-тесто, жених и невеста! Тесто засохло, невеста оглохла!»

Мне уже расхотелось сердиться. Я улыбнулся, погрозил Борьке кулаком и пошел восвояси.

«Ничего, – думал я. – Узнаю тебя из тысячи».

Летом мама работала в доме отдыха через день, но зато в две смены. Приходила домой очень поздно. Бабушка не понимала, отчего так получается.

– Это потому, – объяснял папа бабушке, – что с июня 1940 года вся страна перешла на восьмичасовой рабочий день (вместо семичасового). Еще отменили шестидневку и ввели семидневную рабочую неделю с одним выходным – в воскресенье.

– Слава тебе, Господи! – крестилась бабушка. – Хушь неделю божью воротили. Ишь удумали было антихристы взамен понедельника – первый день шестидневки. Взамен вторника – второй день шестидневки. Выходной – шестой день шестидневки. А воскресенье Христово и вовсе убрали, – ворчала бабушка себе под нос.

Как-то в свой выходной мама сказала мне:

– Ты любишь путешествовать?

– Конечно, люблю. А куда? И с кем?

– Завтра пойдешь один ко мне в дом отдыха. Я тебе как-то показывала дорогу.

– Ура! – закричал я.

– Я тоже хочу! – захныкала Тоня.

Мама посмотрела на меня, усмехнулась:

– Как, сынок, возьмешь сестренку?

– Возьму, если реветь не будет.

– Сам сперва не зареви, – обиделась Тоня.

Я очень удивился:

– Ну-ка, ну-ка скажи: роза, рыба, радуга.

– Рроза, ррыба, ррадуга!!! – обрадовалась Тоня.

– Когда же ты научилась «р» говорить?

– Не знаю, я не заметила.

– Мама, ты слышала? – спросил я.

– Рррастет ррребенок, – пошутила мама и погладила сестренку по голове.

Помолчали.

– А зачем идти туда, мама? – поинтересовался я.

– Возьмешь мой обед за вторую смену и принесешь домой в судке. Ты у меня уже большой, скоро семь лет будет. Надеюсь, что не заблудишься.

На другой день бабушка накормила нас завтраком, помыла, убрала посуду и проводила нас до спуска к речке. К пешеходному деревянному мосту с перилами мы спустились одни. Перешли на другую сторону речки. На тот берег поднималась крутая деревянная лестница с широкими ступеньками и тремя площадками для отдыха. На каждой просторной площадке буквой «п» стояли три лавочки со спинками, за которыми были длинные ящики с живыми цветами. С верхней площадки открывался чудный вид на обрывистые песчаные берега красавца Оредежа. Мы сидели на лавочке и во все глаза любовались, будто хотели навсегда запомнить эту картину. Но надо было вставать и дальше идти.

Когда подошли к дому отдыха, нас увидела тетенька и спросила:

– Вы кого-нибудь ищете?

– Васильеву Анастасию Павловну, кухарку, – ответил я.

– Пойдемте со мной, – сказала тетя и отвела нас в подсобное строение. – Павловна, встречай гостей! – крикнула она в пространство.

В сторонке от входа сидел на табуретке бородатый мужчина. Он что-то делал с блестящими железными банками. Такими, как у мороженщика на тележке. Когда подошла мама, я спросил у нее про банки. Она подвела нас к бородачу:

– Егорыч, угости-ка моих мороженым.

– Для тебя всегда готов, Настасья Павловна.

Пока мама ходила наполнять наш судок, Егорыч взял два блюдца, положил на каждое по три шарика мороженого, да еще полил их красным сиропом. Дал нам по чайной ложке:

– Ешьте не торопясь. Сначала подержите кусочки мороженого во рту. Дайте им согреться, а уж потом глотайте. Иначе горло может заболеть.

Такой вкуснятины мы еще не пробовали! Раньше мы знали только круглое мороженое с именными вафлями. Несмотря на предупреждение, мы с мороженым очень быстро управились.

Судок из трех небольших кастрюлек был нетяжелый, нести его было удобно. Не доходя до спуска к речке Тоня сказала:

– Давай посмотрим, что в кастрюльках?

Мы нашли плоский камень на обочине дороги, уселись на него. В верхней кастрюльке была гречневая каша, в средней – десяток еще теплых котлет и случайно забытая ложка на дне. А в нижней кастрюльке был душистый гороховый суп. У нас тут же разыгрался аппетит. Но ложка только одна!

– Давай сначала я поем, а потом – ты, – предложил я.

Но Тоня не согласилась:

– Ждать неинтересно. Давай по очереди. Ложку каши тебе, потом ложку мне.

Так и сделали. Ложку передавали друг другу не облизывая. Обычно дома мы ели кашу из-под палки. А здесь так увлеклись, что не замечали прохожих, ели у всех на виду. Видимо, наш пир на обочине заметил кто-то из маминых знакомых и рассказал ей. Когда мама вернулась с работы, Тоня уже спала. Мама так живо рассказала бабушке, как азартно мы уплетали кашу одной ложкой, перепачкав свои носы и щеки, что мы все трое долго смеялись.

Потом мама сказала мне:

– А вообще-то вы молодцы. Теперь вам через день придется ходить ко мне. И берите с собой две ложки, раз вам нравится обедать на воздухе. Только с дороги отойдите в сторонку, где пыли нет.

В доме через дорогу появились два новых мальчика – дачники. Младшего звали Алик, ему шесть лет было. Ходил всегда в белой панамке и с сачком для ловли бабочек. Но сам не ловил, а просил кого-нибудь, чтобы ему поймали. Потому что боялся упасть, ушибиться. Гогочка, одним словом.

А старший брат его, Дима, был не таким. Он много знал, много умел. В седьмой класс перешел. На взрослом велосипеде он снял седло и привязал обычную подушку на раму, чтобы доставать до педалей ногами. Лихо гонял, выделывая круги и восьмерки. Он с ребятами, даже младше себя, общался как с равными – дружелюбно и просто. Не задирая носа. С увлечением принимал участие в наших играх в лапту, в штандер, в казаки-разбойники. Мог с удовольствием гонять жестяной обруч с проволочным водилом. Иногда играл в перевертыша. Это такая игра на мелкие деньги. Выбиралась ровная площадка с твердой землей. На кон стопкой ставились монеты – орлом вниз, а решкой вверх. Медные алтыны (три копейки), пятаки или белые гришки (гривенники) – как договорятся участники. За десять шагов проводилась черта. С нее надо было бросать свою битку, чтобы установить очередь. Чья битка ляжет ближе всего к стопке монет, или даже попадет в стопку, тот бьет первым. Если после удара биткой монета перевернется орлом (то есть гербом) вверх, то игрок забирает эту монету себе и продолжает бить другие монеты. У каждого была своя битка. Особо ценились свинцовые «лепешки» с колечком, служившие грузилом у рыбаков. У меня был плоский камень, найденный на реке, а у Кольки – наружное кольцо от подшипника. Дима быстро освоил эту игру, часто выигрывал.

Но охотно раздавал свой выигрыш тем, кто попросит.

Однажды к играющим подошла ватага ребят от 12 до 15 лет во главе со Степкой Оладушкиным, который считался известным хулиганом в округе.

– Да никак тут деньги делают?! – обратился он к играющим.

– А ну-ка дайте и мне богатеньким стать!

Мелюзга, включая нас с Колькой, сразу разобрала свои алтыны и отошла в сторонку. Только Дима оставил свою монету.

– Забирай-забирай свой алтын. По двугривенному не хо-хо?!

– ехидничал Степка.

Его ватага стала укладывать в стопку двадцатикопеечные монеты. Положил свой двугривенный и Дима. Не побоялся. А мы за него боялись, замерли в ожидании: придерется Оладушка к чему-нибудь, и отлупят они Диму. Вон сколько их тут!

– Ты что же, новенький? Из дачников? – удивился Степка.

– Из дачников, – подтвердил Дима.

С первым же броском из-за черты битка Оладушки попала в стопку монет – две из них перевернулись. Он подошел и ловкими ударами битки заставил перевернуться все остальные монеты. Даже бросить свои битки никому не пришлось.

– Учись, дачник, как надо играть, – сказал Оладушка. – Впрочем, это был мой показательный номер. Все забирайте свои монеты, я добрый сегодня.

Его ватага быстро разобрала монеты, только Дима не взял. Лицо Оладушки стало суровым. Он цикнул слюной сквозь зубы прямо под ноги Диме:

– Такие мы гордые, да? И брезгливые? – сказал он строго.

– Да брось ты, – просто ответил Дима. – Проигрывать тоже надо уметь. Без сожаления и печали.

– Ну-ну, коли так, – примирительно закончил Оладушка. Лицо его посветлело. Он протянул Диме руку. Дима пожал ее. Мы облегченно вздохнули – все кончилось миром.

Оладушка со своей ватагой ушел, а мы продолжили играть в прежнем составе.

В теплые ночи мы спали с открытой форточкой. Приятно просыпаться на зорьке, с первыми птицами. В форточку льется запах сирени под нашим окном. Слышен дальний крик петуха, потом второй, третий. Нет прохожих, и собаки еще не лают.

Если я проснулся таким утром, то уже не стараюсь снова заснуть. Начинаю мечтать, лежа на своем сундуке. Конечно, о Люсе. Вот так и вижу, как ее лицо приближается к моему. Все ближе, ближе. Я даже чувствую ее дыхание, ее поцелуй на моей щеке. Сердце громко стучит и тает, как в песне поется:

А я теперь знаю, зачем оно тает.

После той встречи за бочками я два раза ходил к Люсиному дому, но оба раза напрасно – их не было дома. От этого нетерпение и мечты мои по утрам больше еще разгораются. То представляю, как я на ромашке гадаю: любит не любит – и все время выходит, что любит. То я спасаю ее от рыжего хулигана. То покупаю ей на свои сбережения самую большую шоколадку в вокзальном буфете. Я даже слова в песне меняю – «Любушка» на «Людушка» – и представляю, как мы идем от вокзала домой. Люся двумя руками держит огромную шоколадку, а я ласково пою:

И пусть прохожие видят и слышат все это. Пусть мальчишки и девчонки дразнятся: «Тили-тили тесто…» – а мне не стыдно:

пусть завидуют…

Но вот Люся берет меня за плечо, почему-то трясет меня и громко зовет: «Витя, Витя, вставай». Я открываю глаза и вижу, что это мама будит меня.

В тот же день я снова пошел к дому Красновых. И опять на дверях увидел замок. Расстроился, сел на крыльцо. Вдруг увидел Борьку рыжего. Он подошел ко мне:

– Что, к невесте пришел?

– А ты что, подраться хочешь? – ответил я.

– Ладно, не пыхти, – сказал Борька и сел рядышком. – Уехали они. Всей семьей уехали. Наверно, до августа. Ведь нам с Люсей надо будет к школе готовиться.

Он помолчал. Откинулся спиной к перилам крыльца. Уставился взглядом в небо и вдруг признался:

– Честно говоря, мне тоже нравится Люся. И давно. Только она меня не замечает.

Я хотел сказать: «Сочувствую», но промолчал. Борька достал платок, высморкался, вздохнул и тихо сказал:

– Витя, это правда, что у тебя бабушка – ведьма?

Я вскочил как ошпаренный:

– Ну, держись, гад! Сейчас в ухо получишь!

– Да остынь ты. Сядь лучше. И не думал я обижать твою бабушку. Наоборот, я помощи хотел попросить.

Я снова сел на крыльцо, но обида еще не затихла.

– У моей мамы рана не заживает на ноге. К врачам ходила, к бабкам разным, да все без толку. Вот я и говорю: может быть, твоя бабушка поможет?

– Так бы и говорил. А то ведьма, ведьма. Думай, что говоришь.

– Ну, виноват. Не сердись. Я не знал, как назвать ее, – закончил Борька.

Я рассказал ему, как нас найти, и пошел домой. Рассказал бабушке о Борькиной просьбе.

– Пущай приходит. Поглядим, что у нее.

БАБУШКА ФИМА

Я все думал о том, как же правильно называть мою бабушку. Ведьма – конечно, плохо. Но и колдунья – тоже не лучше.

Ворожиха? Но та на картах ворожит или еще на чем. Будущее угадывает. И вот, когда бабушка справилась по хозяйству, надела очки и стала вязать носок за столом, я набрался храбрости.

– Бабушка, – робко начал я, – один нехороший мальчишка сказал, что ты ведьма. Я, конечно, поддал ему за это.

Бабушка сразу догадалась, что волнует меня:

– Окстись! Бог с тобою, милок! Ведьмы и колдуны с нечистой силой да с Сатаной якшаются, у них подмоги клянчут. Я же служу Господу Богу нашему, его милостью помогаю людям. Как бы услужница Божья. И пущай кличат меня как хочут. Ведома присказка: хоть горшком назови, токмо в печку не ставь.

– Бабушка, раз ты услужница Божья, значит, ты святая?! Когда ты помрешь, тебя в икону вставят?

– Эвон куды хватил ты! Кака така свята?! – бабушка сняла очки, отложила вязание. Уставилась на меня: – Грешна я пред Господом, голубок. Одни младенцы святы.

И правда, грешна бабушка, подумал я. Вчера чай наливал из чайника в стакан, а он взял да и лопнул. Сам лопнул, назло мне. Так бабушка закричала: «Ах ты негодник! Фулюган! Всю скатерть завазгал!» Я чайник поставил и убежал в кухню плакать за напраслину.

– Вот и ты помянул мой давешний грех, – грустно сказала бабушка.

Я вытаращил глаза от удивления:

– Бабушка, как ты узнала, о чем я думал? Я же вслух ни слова не говорил!

– Поживи с мое, голубок, и тебя умудрит Господь по лицу думы ведать.

Бабушка помолчала, как будто с мыслями собиралась.

– Смолоду я бойка была, много грешила. У подруги дролю отбила. Со свекровью не ладила. А на работу лиха была. Все горело в моих руках. Двух сынов да дочку подняла. Вот медведя сгубила невинного – так до сей поры каюсь, прости Господи.

– Это как же, бабушка?

– Пошла было в лес за груздями. Кузов большой за плечами, палка в руках. Токмо перешла я Большу Делянку – рябина стоит, красна от ягоды. А на ветках-то зверь сидит. Медведь, значит. И загребает лапами гроздья, да в рот, все в рот. Ижно слышно, как чавкает. Подивилась я. Мне бы, дурехе, пройти стороной. Да озорство-то бесово на ухо шепчет: напужай зверя! Напужай глупого! Хохотнешь – как о землю брякнется!

– Как же может медведь тебя испугаться? – не поверил я.

– Скинула кузов пустой, – продолжала бабушка, – да как хлопну палкой по кузову! Громко и резко так вышло, будто выстрел. А я еще ору что есть мочи: «А-а-а-а!!!» Медведь-то совсем очумел. Мешком на землю свалился, вскочил да бегом в ельник! Токмо треск пошел! И след за ним стелется – кровавый понос пробрал, – бабушка взяла стакан, выпила глоток воды.

– А что дальше было? – спросил я нетерпеливо.

– Мне уж не до смеху. Смекнула вдруг: а ну как не напужался бы мишка да на меня пошел бы? Ни ружья у меня, ни ножа, ни рогатины. А бегает он быстрее меня. Как есть заломал бы дуру бабу. Не до груздей мне стало, домой пошла. Рассказала сыну – Павлу, деду твоему, царствие ему небесно. (Дедушка Паля умер в январе 1939 года. – В.В.) Еще два мужика там были, Павловы приятели. Не верят мне. «Складно врешь, Афимья, – сказал сосед Аким. – Где тако видано, штобы медведь бабы боялся?! Бьюсь об заклад, што выдумка это. Полпуда халвы привезу из города, коли покажешь тот след у рябины. А ты чем ответишь?» – «Ведро браги поставлю!» – разгорячилась я.

– И кто же выспорил? – торопил я бабушку.

– Через час три мужика с ружьями да я с кузовом снарядились к той рябине. Пса Буяна взяли с собой. Пришли. На земле ветки рябины и следы поноса нашли. Буян как взял след, так и кинулся в ельник. Удрал, еле слышно его. Полторы версты, через канавы, лесные завалы, бежали мы за Буяном. Едва догнали. У туши медведя стоит, заливается лаем. Не выдержало сердце медвежье страху такого. Уткнулся носом в мохову кочку, а лапами словно обнял ее. Мошкара облепила глаза медведя. Я отогнала тряпкой мошкару, да лучше бы не делала этого: такой обиженный, такой растерянный взгляд его был. «За что? – словно спрашивали глаза. – Кому я помешал на земле?!» Грохнулась я в мох на колени, уткнулась лицом в еще не остывшую шкуру да как зареву: «Ой, прости меня, мишенька, бабу глупую, безрассудную!» Мужики едва оттащили меня.

Мы помолчали. Бабушка так живо рассказала про свой грех, что мне тоже стало жалко медведя, я чуть не заплакал. Но сдержался.

– От халвы я отказалась, – продолжала бабушка. – Тушу мужики на троих поделили, а шкуру медвежью Павел выделал и хотел на стену повесить. Да я запретила. Тогда он продал шкуру какому-то барину. А когда у Павла сын родился, то я настояла, чтобы его Михаилом назвали. Он ведь твой крестный, – кивнула она мне. – И с твоей мамой они двойняшки.

Это я уже знал. Мама иногда говорила, что мой крестный на целый час ее младше.

Бабушка встала, налила из графина воды, выпила.

– Остепенилась я с той поры, – продолжала бабушка. – Стала строже к себе. К людям и животным токмо с добром подходила. Тут и приметила меня тетя Груня, сестра моего тятеньки, царствие им небесно. Знатна была лекарша, хуш и не ведала грамоты. Сам фершал из Изварской больницы к ней приезжал совету просить. «Помру я скоро, – говорила тетушка, – а знания, Богом данные, некому передать. Ты девка памятлива, смышлена, сердцем добра – быстро поймешь мои молитвы да заговоры».

– И ты научилась лечить? – торопил я бабушку.

– Не сразу, конешно. Перво-наперво стала она натаскивать меня на хлопоты повитухи. Потом стала травам учить – что к чему, разбираться. Потом уж болезни всяки. И все на примере своем – всех болящих вместе лечили. А когда померла тетя Груня, то я одна стала лечить.

– Как же она себя не могла вылечить?! – удивился я.

– Знать, так Богу было угодно. Призвал он ее к себе.

Бабушка достала платок, протерла очки. И опять отложила их в сторону.

– Слышь-ко, ведь скоро и я помру. Просила твою маму перенять от меня дар Божий, – обратилась она ко мне, как будто жалуясь, – да у нее смехоньки токмо. Говорит, время друго. С детьми хлопот полон рот. И грамоты нет записать за мной.

Бабушка грустно вздохнула, подперла щеку рукой:

– Время, конешно, друго. Сичас в больницах рожают. А в деревнях-то нету больниц! Там повитухи – что дар Божий. Почитай, вся Реполка моими руками принята. И Тоню, и тебя примала, не помнишь разве? – пошутила она.

– Куда принимала? Зачем принимала?

– На свет Божий души ангельски примала.

– Значит, и у меня душа ангельская?! – удивился я.

– Дык ведомо! Именины твои сентября двадцать девятого. В день святых Виктора и Людмилы. Этот святой и вложил в тебя душу ангела Виктора. Потому день именин днем ангела зовется.

Но я уже дальше не слушал. Я был поражен тем, что святые Людмила и Виктор в один день родились! Двойняшки, значит! Как моя мама и крестный. Так вот почему мне так нравится Люся!

Значит, сам Боженька повелел мне влюбиться в нее.

КОЛЬКИНА ШКОЛА

Незаметно подкралась осень. Первого сентября 1940 года тетя Нюра провожала Кольку в школу, в первый класс. Мы с Тоней завидовали. И было чему завидовать. Новая куртка с карманами, белая рубашка, новые скрипучие ботинки. И не короткие штанишки на лямочках, а настоящие темно-синие брюки с отглаженными стрелочками. Колька весь светился от гордости, когда показывал нам пахнущий кожей коричневый портфель с железными уголками и приятно щелкающим замком. А в портфеле был деревянный пенал с выдвижной крышкой. В нем было много отделений: для карандашей и вставочек, для металлических перьев, для стирательной резинки, карандашной точилки и двадцати счетных палочек.

Еще в портфеле были букварь с красивыми картинками и новенькие тетрадки: в клеточку – для арифметики, в косую линейку – для правописания. Всех этих вещей мы раньше не видели и руками не трогали. Мне оставалось только мечтать, чтобы еще один год скорее прошел до моих сборов в школу.

За окном накрапывал дождик. Тетя Нюра под зонтиком пошла провожать Кольку до школы. На улице увидели еще один зонтик – это Люсина мама провожала дочку в школу. Люся тоже была очень нарядная и горделивая.

Очень долго тянулись несколько часов до возвращения Кольки. Мы с Тоней потолкались по кухне, по комнате. Сели за стол играть в транспортное домино. Там на каждой половинке двадцати восьми дощечек была наклеена картинка с трамваем, троллейбусом, автобусом, самолетом, паровозом или пароходом. Но игра нам тоже быстро наскучила. Я все чаще поглядывал на часы-ходики, торопил ужасно ленивую часовую стрелку. Наконец она подошла к цифре один на циферблате. Тетя Нюра опять взяла зонтик и вскоре привела Кольку домой.

В честь первоклассника был устроен праздник. Тетя Нюра меня и Тоню тоже пригласила к себе в комнату. На столе были арбуз, яблоки и чай с печеньем. Когда Колька переоделся в домашнее, я спросил у него:

– Ну, как там в школе?

Колька хихикнул, свысока взглянул на меня и молча принялся за арбуз. Он и раньше любил важничать, а сейчас тем более: повод был. Но когда мы все поели арбуза, я опять спросил у него:

– Как там в школе?

– Да ничего хорошего. Сиди смирно целый час, не вертись, не ерзай. По сторонам не поглядывай, а смотри на учительницу. Она строгая. Чуть что, так указкой стучит по столу.

– Что же вы делали в школе? – не унимался я.

– Учились карандаши затачивать, рисовать ими палочки да закорючки разные.

– А домашние уроки вам задали?

– Да отстань ты, ничего не задали, – отмахнулся Колька.

Попили чаю с печеньем, съели по яблоку. Колька устало откинулся к спинке стула и как бы нехотя сам стал говорить, не дожидаясь вопроса:

– Еще учительница рассказала, что наша страна – самая большая на всем свете. Если на одном краю десять часов утра, то на другом краю страны уже восемь вечера. Говорила, что в какой-то Сибири лес называют тайгой, а самую длинную реку Леной зовут. Представляешь? Реку назвали девчоночьим именем! И кто это придумал только!

Колька встал, подошел к окну. Потом повернулся ко мне:

– Дождик перестал. Айда на улицу! Там с мальчишками во что-нибудь поиграем.

Прошел месяц. Я часто видел, как Колька корпит над уроками.

Однажды я спросил у него:

– Коля, покажи, как ты делаешь уроки. Может быть, и я научусь?

– Тебе-то зачем? – удивился он.

– Как зачем? Я читать и считать умею, а писать еще не пробовал.

– Какое там! Письмом и не пахнет. Одни крючки да закорючки разные. Морока одна без всякого толку. Хочешь, попробуй – сам убедишься.

И он показал мне свою тетрадь в косую линейку. На каждой странице в верхнем левом углу стояли образцовые закорючки, написанные учительницей. А дальше уже шли неровные, с разным наклоном и разной длины, Колькины закорючки. Я взял карандаш, попробовал аккуратно вывести несколько штук. Получилось даже лучше, чем у Кольки. Он удивился:

– Да у тебя талант! Может быть, ты весь урок за меня напишешь?

Я старательно, не торопясь написал все десять строчек. Колька остался доволен. На другой день он сам позвал меня писать вновь заданные закорючки. Колька повеселел и важничать перестал.

А через неделю он сказал мне:

– Может быть, ты и арифметику за меня хочешь делать?

– Хочу, – ответил я.

Так и пошло-поехало: Колька ходит в школу, а я учусь на домашних заданиях. Тетя Нюра знала об этом, но не обращала внимания. Только когда дядя Ваня, Колькин отец, был дома, Колька боялся его и делал уроки сам.

В конце ноября первоклассники стали писать чернилами. Понадобились чернильницы-непроливайки, вставочки, перышки. Писать надо было с нажимом – для этого лучше подходило перышко № 86. Кольке стало еще труднее справляться с письменными заданиями, а я как-то быстро освоился и с удовольствием продолжал трудиться за Кольку.

Но в марте, перед каникулами, произошло непредвиденное – к тете Нюре домой пришла Колькина учительница с упреком:

– Я прошу вас не делать за Колю уроки. Это ему сильно вредит.

– Что вы, что вы! – замахала рукой тетя Нюра. – Я безграмотная! Не смогу сыну помочь!

Мы с Колькой быстро прошмыгнули на кухню и дальше слушали через приоткрытую дверь в его комнату.

– Тогда, может быть, отец за него старается? – продолжала учительница.

– Отец тоже малограмотный, всего две зимы ходил в деревенскую школу. И строгий он, никогда не станет что-то делать за сына.

– Ну, не знаю, – озадаченно сказала учительница. – Ведь кто-то же делает за него уроки! Домашние задания всегда выполнены старательно, чисто. А в классной тетрадке он пишет небрежно, с помарками и с ошибками. Может быть, кто-то из друзей ему помогает? – напоследок спросила она.

Тетя Нюра, конечно же, поняла, в чем дело. Но промолчала, не выдала нашей тайны. Учительница тяжело вздохнула, махнула рукой и стала прощаться. Когда она ушла, тетя Нюра сказала Кольке:

– Видишь, что ты наделал? Заставил меня краснеть. С этого часу все будешь сам выполнять. Иначе отцу пожалуюсь.

ДОМ У ДОРОГИ

Весна 1941 года выдалась холодная, затяжная. В майские праздники еще снег лежал местами. Тепло пришло только к середине июня. Вовсю зацвели сирень и шиповник.

В тот жаркий воскресный день, 22 июня 1941 года, мы всей семьей решили пойти на пляж реки Оредеж. Пока взрослые в доме готовились к походу на речку, я в палисаднике качал в гамаке шестилетнюю Тоню. Накануне я показал ей, как просто и ловко можно спуститься с крыльца задом наперед, да еще с закрытыми глазами. Она, конечно, упала, ударилась головой о камень. Кровавая ссадина была глубокая, мне тогда крепко попало. И вот теперь, чтобы загладить свою вину, я собрался тысячу раз качнуть ее. Тоня вела счет, а я, чтобы не скучно было, громко пел:

Вышел папа и почему-то испуганным голосом строго сказал мне:

– Не смей так петь! Нельзя! Вместо слов «он с железной рукой» надо петь: «И железной рукой». У Сталина не железные руки, а нормальные. Он может обидеться. Это Ворошилов железной рукой поведет нас к победе.

Я хотел спросить у папы, а как Сталин узнает, что я неправильно песню пою. Но не успел. В открытое окно позвала мама: «Коля, Коля, иди скорее! Война! Молотов говорит».

Пляж и гамак отменялись. Все уставились в черный круг репродуктора.

Взрослые встревожились, засуетились. Папа почему-то быстро собрался и уехал в Ленинград, на работу. Как будто забыл, что был выходной. Сердитая мама стала стирать замоченное белье. А бабушка все шептала молитвы да крестилась на передний угол, где висела икона. «И чего они так испугались? – думал я.

– Радоваться надо. Красная армия задаст немцам трепку “малой кровью на вражьей земле”, как в песне поется. Папа привезет мне с войны настоящую саблю. Может быть, и наган подарит. Вот когда сосед мой, девятилетний Колька Семенов, лопнет от зависти!»

Проходили дни, а лица взрослых становились все строже и строже. На улицах везде появились плакаты, на которых наши солдаты на штык поднимали страшных, уродливых немцев в рогатых касках. По радио часто пели военные песни, только «Если завтра война» больше не пели. Мороженщик уже не возил свою тележку по улицам. Рыжая тетя Софья больше не продавала на углу газировку с сиропом.

Третьего июля взрослые по радио слушали Сталина. Тревога на их озабоченных лицах не исчезала. На меня часто покрикивали: «Отстань! Не мешай! Не путайся под ногами!»

Конец ознакомительного фрагмента.