6. Ломопяткин
Хоть глотку пьяную закрыл, отвисши зоб,
Не возьмешь ли с собой ты бочку пива в гроб?
Первые дни после возвращения Фрола в школу ничего особенного не происходило – ну разве что преподаватели отметили дивную быстроту, с которой Фрол наверстал упущенное, и сдержанно похвалили трудолюбие школяра. Трудолюбие? Странное слово. Если делаешь то, что нравится, то какой же это труд? Это удовольствие. Чего ради хвалить человека за получение им удовольствия? Ему и без похвалы неплохо.
Кто-то отнял у него финальный отрезок детства, но Фрол не считал потерю существенной. Быть взрослым – интереснее. Да и кто такой этот «кто-то», который «отнял»? Имя! Фамилия! Должность! Тишина… Так уж вышло, вот и все. Само. Вследствие неких еще не познанных тайн природы. Прикажете спорить с мировым порядком? Нет уж. Себе дороже. Не переть буром против этакой силищи, а использовать ее, как парусник использует ветер, – это совсем другое дело. Нормальный конструктивный подход, миллион раз доказавший свою состоятельность.
Фролу было хорошо. Он заочно полюбил японцев за их энцефалит. Раньше он уважал их только за старательность, аккуратность и безусловную преданность Уставу. От школяров не делали тайны: процентов сорок высшего командного состава Экипажа составляли японцы и еще немцы. Других наций в высших эшелонах власти было меньше. Русские офицеры, хвалимые за нестандартность мышления и порицаемые за безалаберность в тех же самых нестандартных мыслях и действиях, численно не выделялись среди англосаксов, французов, итальянцев и разных прочих шведов. Лишь в Северо-Евразийском отсеке Корабля, который все еще по традиции иногда назывался Россией, верховодили преимущественно местные уроженцы. Но так было везде, во всех отсеках – Европейском, Австрало-Новозеландском, Восточно-Азиатском, обоих Американских… Даже в Африканском. Перемешивание населения – процесс медленный, а национальные предрассудки прочны. Что хорошего может получиться, если поставить корейца руководить японцами, а нигерийца – русскими? Тут и к гадалке не ходи – рано или поздно недовольство выльется в масштабные беспорядки, не поддающиеся быстрому гашению, начнется заварушка, а вскоре прилетит и шмякнется где-нибудь о Землю еще один астероид. Где – неизвестно. Чужим, похоже, все равно – за непорядки в одном отсеке они, как правило, наказывают весь Экипаж. И тогда – может, после астероида, а может, и до – Капитанский Совет будет вынужден принять крутые меры. Всем это прекрасно известно, а только беспорядки все равно будут. Так что не надо дразнить гусей. Пусть уж китайцы пока управляют китайцами, а папуасу, будь он хоть гениальным управленцем и кристальной честности человеком, придется удовлетвориться верховенством над папуасами.
К весне выяснилось: оставаясь в середнячках по строевой и физподготовке, Фрол наголову превзошел однокашников во всех иных учебных дисциплинах. Его перестали увлекать мелкие каверзы, чинимые перспективными резервистами друг над другом, а подчас и над преподавателями. Безделье в редкие минуты отдыха больше не казалось ему блаженством. Его не тянуло просто так, без всякой цели поболтать с кем-нибудь. Груминг – так называется у животных процесс социального общения. У обезьян это поиск друг на друге кристалликов соли и блох, у людей – болтовня ради самой болтовни. Фрол свел груминг к минимуму. Какое-то время его подкалывали, подчас очень настырно, заставляя отвлекаться от занятий и давать сдачи, – потом отстали. Книжный червь, мол, ботаник, зазнайка и выскочка, что с него взять. Понравиться хочет. Уже сейчас о карьере думает, поганец. Тьфу на него!
Насчет понравиться – это бабка надвое сказала. Некоторые офицеры-преподаватели невзлюбили Фрола – он задавал слишком сложные вопросы. Зато лысый историк прямо-таки сиял. Но даже он уронил челюсть, когда Фрол начал цитировать наизусть древнерусские летописи.
– Откуда это у тебя?
– Прочитал, – быстро нашелся Фрол. – В Сети есть.
– На древнерусском?
– Ну да. А что тут такого?
– И все понял?
– Думаю, многое. Все-таки не китайский.
Язык все же пришлось прикусить. Лысый историк был хороший дядька, но и ему пока не следовало знать, что помимо древнерусского Фрол может свободно объясниться на немецком и латыни, довольно сносно – на французском и древнегреческом, а также знает немного по-итальянски. Правда, все эти языки, кроме двух мертвых, он знал в том варианте, в каком они существовали в первой половине восемнадцатого века, но тем хуже для Фрола. Может быть, психиатры в конце концов и пришли бы к заключению, что Фрол не их пациент, но стать редкой диковиной, объектом для исследования и экспонатом музея – тоже мало радости. Надо было помалкивать и поменьше светить ломоносовскую память.
Именно память изменила Фрола. Мозг его остался мозгом рядового I ранга Перспективного Резерва Ф. И. Пяткина, не претерпев никаких изменений. Он всего лишь наполнился новым содержанием. Постоянно изучать новое? Кто сказал, что это работа? Память внушала Фролу: это удовольствие. Думать, напрягать мозги? Тоже не работа. И даже не обязанность, а привилегия. Кто может обязать думать? Экипаж? Да, может, но лишь до определенного предела, определяемого местом человека в Экипаже, и не сверх того. Далее и более – только сам. По своей охоте. Если нравится.
Но откуда же возьмется охота, если не нравится?
Фролу нравилось. Он слабо осознавал, почему его вдруг потянуло набивать голову новыми сведениями. Ему было некогда копаться в себе.
Загадка чужих волновала в первую очередь. Фрол читал и смотрел все, что мог достать по истории первых астероидных бомбардировок и Ста дней, – от официальных документов до анекдотов. В те времена их было предостаточно. Кто-то из журналистов едко обозвал чужих недошельцами – мол, пришельцами их назвать нельзя, поскольку они так и не явились на Землю, а только побили ее космическими камнями. Существовали и иные мнения: дескать, кто сказал, что чужих нет среди нас? А вдруг есть? Телевидение телевидением, однако достаточно ли уходящего в космос эфирного мусора, чтобы на расстоянии ставить человечеству диагноз и побуждать его к самолечению? Надежный ли это источник, с точки зрения чужих, и единственный ли используемый ими? А как насчет старой доброй агентурной разведки? Вспышки шпиономании отмечались не раз, иногда к ним даже относились серьезно, и многим сломали жизнь те вспышки…
Без какого бы то ни было результата. Выловив некоторое количество сумасшедших, сильнейшие контрразведки мира (тогда еще разобщенные) не выявили ни инопланетных агентов, ни их пособников. Чужие оставались неведомыми и недосягаемыми.
Говорили, впрочем, будто бы однажды некоему светилу науки, нобелевскому лауреату и все такое, удалось вступить с недошельцами в краткий диалог на все той же волне длиной в двадцать один сантиметр. Ученый муж убеждал чужаков в том, что их требования насчет структурной перестройки человечества не только негуманны, но и попросту неразумны: человеку-де невозможно все время служить да служить.
– Надо же когда-нибудь и думать.
– Все равно вы ни о чем не думаете, – был ответ.
Лысый историк смеялся и махал рукой:
– Это просто байка. Могу рассказать еще. В те годы многие пытались войти в контакт с чужими, используя самодельные передатчики. Ну так вот. Один темный делец обратился к чужим с просьбой уничтожить всех его врагов. Чужие ответили, что могут уничтожить только одного, самого главного. Сделать? Делец согласился, и следующий астероид свалился прямехонько на него, разнеся просителя в атомы. По мнению чужих, главным врагом того типа был он сам. Между прочим, это еще и теперь характерно для большинства людей…
Фрол читал ранние варианты Устава, дивясь тому, как можно запутать простое и засушить живое. Самый первый вариант Устава был толстенной книгой страниц на пятьсот – и когда ее только успели настрочить? В ответ последовала нотация от чужих и упал еще один астероид. Со временем Устав принял вид, понятный даже ребенку, и заменил собой все на свете конституции. В сущности, его повсеместное введение не означало намерения постричь человечество, как газон. Авторы Устава и не стремились к газонному единообразию людей-травинок, поскольку не ставили перед собой невыполнимых задач. Вот как, например, Устав расправился с проблемой свободы совести:
«Веруй во что хочешь, но делай то, что до́лжно».
Одна фраза. И нет проблемы. А свобода совести таки есть.
– Политики никогда не договорились бы, – комментировал историю Ста дней лысый педагог. – Главнокомандующие вооруженными силами ведущих мировых держав сделали это через головы политиканов, и те мгновенно поджали хвосты. Такого никогда не было в мировой истории. Это решение спасло Землю и положило начало пониманию: наша маленькая планета – космический корабль, и худо ему будет, если каждый человек не поймет, что он – член экипажа этого корабля, и не станет вести себя соответственно…
С пониманием вышла заминка. Собственно говоря, она продолжалась и по сей день. Несогласных можно было классифицировать по Линнею: борцы за те или иные свободы отдельно взятой человеческой личности, религиозные фанатики, тупоголовая часть политической надстройки доастероидных времен, мафиозные кланы, клинические асоциалы всех мастей…
Первыми пали наркокартели и крупнейшие террористические организации. Расправиться с ними оказалось настолько просто, что Фрол дивился: отчего это не было сделано раньше? Видимо, какие-то влиятельные структуры свято оберегали совместный бизнес, да еще тогдашний замороченный обыватель никак не мог взять в толк: почему права убийцы не должны быть столь же священны, как права любого гражданина? Нет, все-таки жуткую кашу в головах имели предки, жуткую и смешную!
Расправа была кровавой и быстрой. Наркодилеров без разговоров ставили к стенке, наркоманов сгоняли в лечебно-исправительные лагеря. Впоследствии кое-кто вышел оттуда излеченным. Террористов уконтрапупили еще быстрее.
Ни тех, ни других, однако, не удалось уничтожить совершенно. Но стократно ослабить их влияние – удалось вполне. Была грозная сила – стала редкая экзотика, естественно, нежелательная, но пока неизбежная, как проказа.
Сложнее оказалось справиться с теми добропорядочными гражданами, кто почему-то считал, что государство должно ему, пупу вселенной, и это, и то, и еще вон то, и много-много всяких благ. Трудно ведь пересилить большинство. Если бы не астероиды, Экипаж остался бы декларацией, не превратившейся в реальность.
Над астероидами опасливо посмеивались те, кто ни разу не выбирался из-под развалин жилищ, не летал подобно мусору в бурю, сбитый с ног ударной волной, и не плясал под дождем расплавленных тектитов, немелодично воя. Зато те, кто сполна ощутил на себе последствия ударов из космоса, ни в малейшей мере не были расположены шутить.
Обозленные и саблезубые, агрессивно требующие нового порядка, готовые порвать любого нанятого толстосумами краснобая, не сменившего вовремя риторику, они обеспечили первоначальную поддержку формирующемуся Экипажу и укрепили его численно. Военные путчи прокатились по миру волной, не встречая серьезного сопротивления. Мир взбурлил, как манная каша в кастрюле, и едва не попер через края. Сомневающихся – пригибали. Непокорным странам угрожали ядерными арсеналами, да так, что всем было ясно: это не блеф. История новых Ста дней вышла стократ динамичнее и масштабнее старой наполеоновской авантюры.
В конце концов новый мировой порядок был если не совсем установлен, то во всяком случае провозглашен. Экономика, хоть и поставленная под контроль Экипажа, в основе своей осталась прежней – поначалу. Немедленно случился мировой финансовый кризис, и неизвестно, как бы повернулось дело, если бы не парочка своевременно посланных чужими астероидов. Больше столь масштабных кризисов не случалось…
Кому понравится, что его загоняют в казарму? И все-таки приходилось признать: лучше казарма, чем полное уничтожение. И потом, разве человечество как единый экипаж космического корабля «Земля» – это не величественно? И лишено разумного начала?
Отнюдь. Получился рационально устроенный мир, сохранивший способность к саморазвитию. Без суетливых шараханий, но и без страха вылететь с трассы при малейшей ошибке пилотирования. Уходящая вдаль железнодорожная колея вместо кривого бобслейного желоба, смахивающего на кишечник.
Мир пользы – вот как еще называли его, чтобы убедить особо непонятливых. Кто станет возражать против одной сплошной пользы?
Возражающих нашлось сколько угодно. Во-первых, люди искусства. Они спрашивали: много ли пользы в истинно великих творениях, которые, будучи нераспиаренными, восхитят лишь полтора десятка эстетов? Следовательно, от них надлежит отказаться? Неужели маляр станет выше художника, спрашивали они. Им вторила армия халтурщиков, готовящая, как всегда, позиции для рывка на теплые местечки с обгоном талантливых чудиков. Кулинары, парфюмеры, архитекторы, ландшафтные дизайнеры, жонглеры, балетмейстеры, иллюзионисты и собачьи парикмахеры выли в голос. Как это? Их профессии больше не нужны? Крепко призадумались спортсмены, а еще крепче – болельщики. Что, и футбола не будет? Совсем-совсем?
Профессиональный футбол, конечно же, остался, поскольку никакой астероидной бомбардировкой нельзя заставить человека отказаться от удовольствия попереживать за то, что не имеет к нему лично никакого отношения. По той же причине при новом порядке сохранились кулинары, парфюмеры и так далее, вплоть до собачьих парикмахеров. Одно только: член Экипажа, решивший предаться не слишком нужному для Корабля занятию, мог рассчитывать лишь на славу, но отнюдь не на богатство. Если он не отчислялся в Резерв или даже Балласт, то прозябал в низших чинах, а на львиную долю его гонораров накладывал лапу Капитанский Совет.
Несправедливо? Как сказать. А справедливо, когда на головы ни в чем не повинных людей падают астероиды?
Вникнув в тему, Фрол поразился тому, насколько мало Капитанский Совет наделал глупостей. В смысле, ошибок хватало, и Экипаж порой расплачивался за них кровью, но ведь их могло бы оказаться на порядок больше! Лысый историк улыбался:
– Лучшие умы были привлечены к делу. Они и сейчас входят в Экспертную группу при Капитане. Экономисты, социологи, специалисты по системным кризисам, психологи, экологи, военные и так далее. К слову, человечество уже и до них проверило на себе самые разные социальные модели, да вот хотя бы социализм в России и Китае…
– По-моему, мы много взяли оттуда, – высказал мнение Фрол.
– А вот и ошибка! – возликовал историк. – Нет сомнений, тот социализм в короткие сроки вытянул обе названные страны из жуткой дыры, но тут чисто поверхностное сходство. Чем плох был социализм? Он фабриковал из людей овец, когда нужны были если не волки, то псы. Он преследовал котов, что гуляют сами по себе, и карал их, не умея привлечь к делу. Ему нужны были овцы, послушные овцы, уверенные в завтрашнем дне. Отучившиеся бороться за место под солнцем. Чем-то смутно недовольные, но в целом сытые, с ложным чувством безопасности в отаре и, главное, глупые. При глупом стаде глупеет и пастух. Стоит ли удивляться тому, что обе системы корродировали и развалились? К тому же, – ухмыльнулся историк, – над ними не стоял дяденька с замашками бога и запасом астероидов.
– Я бы хотел работать в Экспертной группе, – смело заявил Фрол.
– Ха-ха! Докажи, что ты на это способен, – и вперед. В наше время талантами не разбрасываются – себе дороже. Кстати, и взыскивают с них так, что мало не покажется. Ошибку не простят. Не простят и бездействие. Не хотел бы я быть в Экспертной группе и допустить промах…
– А я хотел бы, – упрямо заявил Фрол.
– Тебе служить, тебе решать.
Учиться по программе стало скучно. Весной Фрол попросил о переводе в следующий учебный отряд. Выслушав Фрола, консилиум педагогов-офицеров, вынес вердикт: да, этот рядовой хоть сейчас может сдать экзамены экстерном. Но не должен.
Вместо перевода Фрола сунули к старшим, готовящимся к испытаниям на выживание, – совсем как некогда Терентия Содомейко. Опечаленный и обиженный Фрол еще не знал, что Экипаж давно и успешно перенимает полезные приемы не только у «цивилизованных» обществ недавнего прошлого, но и у дикарских племен. Те таскали в далекие и трудные охотничьи походы не по годам развитых и потому слишком нахальных мальчишек – приучали их к терпению и ответственности. Из некоторых со временем получались вожди. Но если бы даже Фрол знал это, то вряд ли обрадовался бы. Ну какое отношение эти испытания имеют к науке? Разве львиная сила и верблюжья выносливость – главное? Ландау был задохликом, Кориолис – насквозь больным человеком, Хокинг прожил всю жизнь в инвалидной коляске…
Правда, существовали еще атлет Пифагор, силач Леонардо и верзила Ломоносов – именно память последнего, исшагавшего не одну тысячу верст российских и немецких дорог, примирила Фрола с ближайшей перспективой. Ладно, мол. Выживание так выживание. Надо – значит, сделаем.
Все равно ведь пришлось бы. Приказы должны выполняться – кто ж этого не знает?
Группу долго везли поездом, а затем высадили с вертолета посреди каракумских песков. Забрали в условленной точке через неделю. Группа дошла до цели на последнем издыхании. Троих, в том числе Фрола, пришлось нести. Надолго запомнил Фрол, как ночью все жались друг к другу, стуча зубами от холода, и как днем проклинали жгучее солнце и раскаленный песок, пили воду по глотку и мочились черной, как кофе, мочой. На последние сутки воды не хватило. Терпели. Никто не отстал, не умер и не повел себя постыдно. Все получили зачет.
– Зачем тебе это? – спросил как-то раз Терентий. Кажется, он ревновал.
– Выживание, что ли? – буркнул Фрол, не поняв. – В гробу я его видал…
– Я тебя о другом спрашиваю. Куда торопишься?
Что мог ответить Фрол? В той, прошлой жизни он все время спешил, он привык спешить. Память зрелого мужа и неистового трудоголика заново лепила характер Фрола Пяткина. Можно сказать и так: лепила с нуля, ибо каким таким характером мог похвастать Фрол Пяткин? Зародышевым. Прежний Фрол был шутя смят и отодвинут в сторону за ненадобностью.
Бешеный темперамент Михайлы играл с Фролом всякие шутки. Хватало и дурных. Как-то раз, припомнив Терентию прошлое, Фрол прицепился к какой-то ерунде, разжег конфликт до драки, не щадил себя и одолел бы особь альфу, не появись некстати наставник. После разбирательства выпороли обоих. Порку в школе рассматривали как причинение дозированной боли, не унижающее достоинство секомого. Устав разрешал пороть. Устав категорически воспрещал унижать. Экипажу не были нужны мелкие озлобленные людишки. Наставник, уличенный в унижении перспективного резервиста, мог паковать чемоданы и выковыривать звездочки из петлиц.
С Терентием Фрол в конце концов помирился. Две альфы сумели ужиться. Вообще-то Терентий Содомейко был неплохим парнем. Но главное – Фрола уже не интересовало то, что для тринадцатилетнего мальчишки составляло смысл и основу жизни.
Ему хотелось женщину так, как хочется ее взрослому мужчине. Он почти не видел ни женщин, ни девчонок, а если и встречал их иногда во время редких увольнительных, то что с того? В его учебном отряде еще не проводились встречи со сверстницами из женских школ с угощением и танцами под наблюдением наставников, а увольнительные были ценны прежде всего возможностью посидеть в библиотеке или сходить в музей и поспорить с научным сотрудником о какой-либо неточности в экспозиции. Еще хотелось писать стихи, но с этим желанием Фрол боролся. И очень, очень сильно порой хотелось выпить русской водки или хотя бы хорошего немецкого пива. У фрау Цильх всегда было хорошее пиво, едва ли не лучшее в Марбурге…
Пришлось терпеть до каникул. В родительском доме Фрол добрался до отцовской заначки и вылакал полбутылки коньяку – ровно столько, сколько там было. Он не учел, что организм его юн, не могуч и не прошел тренировку в питейных заведениях России и Германии. Было плохо. И от отца влетело по первое число. По протрезвлении явилось понимание: могло быть куда хуже. Фрол помнил, как всей школе зачитывали приказ об отчислении двух балбесов из выпускного отряда всего-навсего за чифирь. Балбесы стояли навытяжку и глотали слезы.
Отец не донес – все-таки он был отец. А с началом нового учебного года Фрола перевели в специальную школу для особо одаренных перспективных резервистов. Ему везло в новой жизни, как и в старой, – везло умеренно, как и должно везти всякому, кто упрям и не дурак. Проще сказать, что он не встречался с тотальным невезением, что тоже в порядке вещей.
Окончив спецшколу на год раньше срока, он был произведен в действительные рядовые Экипажа. Офицерское звание еще предстояло заслужить.