Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918. Часть первая. Накануне надвигавшейся катастрофы не только моей жизни, но и моей Родины (Х. Д. Семина)

Глава 1

После окончания университета муж поступил младшим врачом в Кабардинский полк, который стоял в Карсе. Но, несмотря на то, что кабардинцы мужу очень нравились и жить в Карсе было неплохо, муж хотел домой, в родной город – Баку. Три с половиной года он ждал освобождения вакансии в Сальянском полку, который стоял в Баку. В Баку он родился, кончил гимназию и уехал оттуда только учиться в университете. За эти годы умер его отец, а за две недели до сдачи последнего государственного экзамена умерла и мать.

Отец оставил своим детям несколько больших доходных домов, нефтяные земли и порядочный капитал наличными деньгами. В течение семи лет всем этим имуществом управлял старший брат Алексей. Его кутежи были известны всем в городе. А столько лет бесконтрольного хозяйствования Алексея сильно сократили доходы моего мужа. Младший брат Яша был под опекой Алексея. Он знал все проделки Алексея и незаконные траты им денег, и, пользуясь этим, сам требовал от опекуна большие суммы и тоже прокучивал их. Яша просидел несколько лет во втором классе, а когда умер отец, он бросил совсем гимназию.

Алексей был офицером Сальянского полка и сейчас же после смерти отца женился на хорошенькой гимназистке. Он не дал ей даже кончить гимназию. Хотя и она сама не настаивала на этом. Идиллия их любви продолжалась недолго. Скоро пошли ссоры и какие-то счеты, которые, однако, не помешали им иметь четырех дочерей: Надю, Таню, Мару и Ольгу. Я очень любила этих девочек; да и муж мой – тоже.

Я познакомилась с моим (будущим) мужем, когда мне не было еще полных пятнадцати лет. Два с половиной года ждал молодой студент, чтобы его невеста подросла. Он был студентом медицинского факультета Казанского университета. Мы поженились и сейчас же поехали в Баку, чтобы познакомить меня с семьей мужа.

Наконец желанная вакансия освободилась. Мы переехали в родной город мужа, устроились в собственном доме – заняли большую квартиру, нашли хорошую кухарку, горничную. И кроме них, еще был у нас денщик мужа да прачка Аннушка.

– Ну, теперь устроились на всю жизнь! Никуда я из Баку не поеду! – говорил муж, прохаживаясь по комнатам. – Посмотри, как все красиво и уютно! – И правда, у нас все было очень хорошо: чудная мебель, великолепные персидские ковры; комнаты светлые, высокие – такие строят только у нас на Кавказе.

Весна. Тринадцатый год. Сальянский полк ушел на маневры, а с ними и мой муж, и Алексей. Мы с Ниной и детьми поехали в Пятигорск; у нас там была дача. Осенью, когда мы вернулись в Баку, узнали, что один батальон Сальянского полка посылают в Персию, а с ним едет и мой муж. Только к весне четырнадцатого года муж вернулся домой, но ненадолго.

Около Баку появилась чума, и туда послали солдат для карантина. Всю подозрительную по чуме местность окружили солдатами. И с этим батальоном опять послали моего мужа. Сидел он в этой голой и пыльной степи больше трех недель, но ни одного чумного не было. И несмотря на это, никто не мог ни войти в этот заколдованный круг, ни выйти из него. Я с моим мужем разговаривала каждый день по телефону. Только один раз мне удалось поехать на лодке, которая везла продукты для солдат и офицеров. Из полковой канцелярии заранее дали знать об этой поездке всем дамам, мужья которых находились на карантине. Я приехала на набережную и там увидала несколько полковых дам. Одна из них – Мончинская – была с маленьким сыном Мишей.

Мы все сели в лодку и поехали. Лодка была большая и нагруженная мешками, ящиками и овощами. Легкая зыбь на море скоро всех нас сделала больными, кроме трехлетнего Миши. Он все время приставал к матери, которая лежала на скамейке и которую тошнило:

– Мама! А что папа делает с чумой? А она большая? А она страшная? А мы можем ее повезти домой? – бесконечно задавал он вопросы, заглядывая в лицо матери.

Наконец лодка подошла близко к берегу, но не пристала. Солдаты, засучив штаны выше колен, подошли к лодке и стали выгружать привезенные продукты. Сейчас же на берегу кто-то закричал:

– Лодка пришла! Лодка пришла!

Из палатки, которая стояла недалеко от берега, вышли офицеры, а с ними и мой муж. Все бросились к берегу. Некоторые даже вошли в воду, но к лодке не подходили близко (точно сами они были зачумленные). Ваня мой тоже вошел в воду.

– Что, Тинушка, укачало? Я знаю, что ты не выносишь морской воды. Поцеловал бы я тебя, да вода мешает!

– Родной Ваничка, скоро ли ты вернешься домой?

– Да, – ужасно надоело сидеть здесь без дела на положении отверженных.

А мужья кричали с берега своим женам: «Валичка, Соня, да подними хоть голову – покажись!»

Маленький Миша тоже кричал с лодки своему отцу:

– А она… А она большая?

– Скорее бы домой обратно. Я тоже так плохо чувствую себя. Я лучше с тобой по телефону поговорю!

Наконец лодку выгрузили, и мы поехали обратно. Вышли на набережную; все больные, зеленые.

Наконец карантин сняли! Муж вернулся домой. А через две недели получил новое предписание, – немедленно выехать в Шемаху[1] и принять местный госпиталь, в котором старший врач только что застрелился.

Опять укладываю для мужа чемоданы:

– Послушай, Ваня! Да что же это такое? Ведь ты совсем не живешь дома. Я не могу так жить. За эти годы, как мы женаты, мы и половины не жили вместе. Ты все время в разъездах! Уходи в отставку! Слава богу, не нуждаемся в твоем жаловании!

– Хорошо. Но уходить так сразу нельзя! Мне самому надоело мотаться повсюду. Мне жалко, что я забросил работу в детской лечебнице. Вот подожди! Как только вернусь из этой командировки, сейчас же подам в отставку…

Опять осталась одна.

Сегодня получила письмо от мужа: «Приезжай сюда, я, может быть, задержусь здесь надолго. Возьми Гайдамакина. От станции до города тебе придется ехать на фаэтоне десять верст. Это не очень-то безопасно, особенно одной женщине».

Я позвала Гайдамакина и сказала ему, что он поедет со мной в Шемаху к барину. Затем я быстро уложилась, и мы поехали.

Шемаха – маленький уездный городишко. Население полутатарское, полуармянское. Там стояла какая-то воинская часть; был там и гарнизонный госпиталь. Был там и начальник гарнизона – когда-то блестящий офицер, служивший в Варшаве, но за какие-то дела переведенный в эту глушь.

Муж жил в маленьком флигеле, принадлежавшем госпиталю. Флигель этот стоял на пустыре около проезжей дороги и госпитального сада, но сам не был ничем огорожен. Мимо флигеля дорога шла к станции. Было в домике четыре комнаты почти без мебели, но светлые и приветливые. Три из них были жилые, а четвертая служила госпитальной лабораторией. Вход в нее был отдельный с улицы.

– Я не хотел селиться в бывшей квартире старшего врача. Она большая, мрачная, хотя там и есть все удобства.

Муж рассказал, кто из местных жителей был интересен и с кем нужно познакомиться.

– Самая интересная семья – это начальника гарнизона. Я с ним встречаюсь довольно часто. Был и у них в доме; познакомился с его женой. Тоже очень милая. Я уверен, она понравится и тебе. У них есть сынишка – Саша. Оба влюблены в него страшно…

Дни шли. Мы с Гайдамакиным, когда муж утром уходил в госпиталь, стали наводить красоту и чистоту в комнатах. В домике давно никто не жил. Кухня была отдельно от дома и стояла прямо посреди пустыря, заросшего ежевикой, но к ней шла кирпичная дорожка и был проведен звонок.

Скоро нас пригласили на ужин к начальнику гарнизона. Как-то неудобно было идти на ужин в семью, где никого не знаешь. Визита я сделать не успела. Целый день занята: то переставляю кое-какую мебель из комнаты в комнату; то собираю ежевику, которую, кстати, никак не могу сама достать. Обычно Гайдамакин брал кочергу и подтягивал мне ветки, а я рвала ягоды.

– Пойдем, пойдем! Полковник очень просил. Неудобно тянуть дальше и отказываться.

– Почему ты, Ваня, не отказался от ужина? В воскресенье мы бы к ним пошли с визитом. А то идем прямо на ужин!

– Ну, теперь поздно уже отказываться. Да, я ведь и отказывался. Но полковник и слышать не хотел. Он сказал: мы будем считать, что вы уже у нас были с визитом.

Дом начальника гарнизона был недалеко от нас – только пройти пустырь. Это был великолепный казенный дом! При нем большой сад с фруктовыми деревьями и массой цветов. Когда мы пришли и познакомились, то хозяйка повела меня показать сад, цветы и розы. Я всем любовалась и восхищалась, особенно после Баку, где каждая розочка привозилась для продажи издалека.

– Но это все пустяки в сравнении с тем, что вы увидите дальше, – сказала хозяйка. – Пойдемте! Я вам покажу моего сына Сашу!.. Он лучше всех цветов!..

Позднее она рассказала мне (в первый же вечер), что она немка и что с мужем своим познакомилась в поезде, когда он ехал в Шемаху.

– Он был так красив!.. От него шли лучи любви!.. Он только что дрался на дуэли из-за чужой жены… И был сослан в Шемаху. А какое мне дело, что он много любил? Теперь он любит только меня и Сашу. Мы с ним вышли на какой-то станции и повенчались!.. И приехали сюда мужем и женой. Я все время чувствую себя счастливой. А у него – да я вам покажу – целый альбом карточек девушек и женщин, которых он любил до меня. Я здесь с ним спокойна! Тут нет красивых женщин. Я и сама ведь еще очень красива!

Правда, она была очень красива. Блондинка; с пышными волосами; большие голубые глаза; маленький рот с красными чувственными губами; тонкий красивый нос и нежный овал лица.

Мы вернулись в дом, и она показала мне детскую. Саша был уже в постели, но еще не спал. Мы с ним познакомились. Оба – и муж и жена – были очень красивы. Но мальчик был прямо красавец! Потом она повела меня на кухню и показала посуду и плиту, на которой готовили только для Саши.

– У вас мне все нравится, – сказала я. – Уютно! Чувствуется, что этот уют создавался годами…

– Нет, мы здесь живем только четыре года. Правда, до нас здесь жила семья прежнего начальника гарнизона.

Когда мы вошли в гостиную, там был еще новый гость. Нас познакомили. Это был заведующий канцелярией начальника гарнизона. Ужин был простой, но вина были разнообразные, и мужчины наливали себе, не пропуская ни одной бутылки. И ужин затянулся до двух часов ночи. Когда я стала звать мужа домой, то хозяева уговаривали нас посидеть еще.

– Что вы, Тина Дмитриевна, беспокоитесь? Ведь это нам – мужьям – завтра надо рано вставать! А вам ведь можно спать сколько угодно! – говорил полковник.

Наконец, около двух часов ночи, мы попрощались и ушли. Пошел с нами и чиновник. Но он скоро попрощался и пошел к городу.

Когда мы остались одни, муж спросил меня:

– Ну, как тебе понравились новые знакомые? Правда, оба симпатичные? А мальчик понравился?..

– Да, да! Вся семья понравилась. Она просила меня заходить к ним почаще…

Мы пришли домой и сейчас же легли спать. Я так быстро заснула, что не помню, сколько минут или часов я спала, когда услышала стук в дверь. Я открыла глаза. Было уже светло.

– Кто там? – спросила я.

Вот опять постучали, и голос Гайдамакина:

– Телеграмма! Спешная!

Муж проснулся тоже и сказал:

– Войди, Гайдамакин.

Он вошел и подал телеграмму. Я собралась опять заснуть. Вдруг слышу голос мужа:

– Что это?! Война?!

Я быстро откинула одеяло и села на кровати. Муж сидел на своей кровати и молчал.

– Что ты сказал?! Прочти еще!..

Он прочел:

– «Германия объявила войну России!!»

Было три часа утра, и было уже совершенно светло, когда муж получил эту роковую и страшную телеграмму! Мы оба были подавлены этим известием. У меня внутри била мелкая, холодная дрожь. Зубы стучали, хотя челюсти были сжаты до боли.

Муж заговорил первый:

– Успокойся, пожалуйста! Мне, как врачу, не грозит личная опасность на войне. Разлука, конечно, может быть долгая! Ну, да будем писать друг другу часто… Ты любишь помогать людям! Теперь, во время войны, в этом надобность будет огромная! Сколько останется вдов! Сколько сирот! Бесприютных! Без всяких средств к жизни! Вот и работа для тебя: кормить их; помогать пережить минуты отчаяния и безнадежности; помочь устроить и начать новую жизнь! Я оставлю тебе Гайдамакина. Он в доме свой человек – предан нам, любит нас.

Он крикнул:

– Гайдамакин, иди сюда!

Тот вошел.

– Ты знаешь, что Германия объявила войну России? Война, значит! – повторил муж.

– Так точно, – тихо произнес солдат. – Ну что ж! Будем воевать! А теперь хорошо бы выпить горячего чаю!

Гайдамакин вышел. Муж говорит:

– Я спать не могу. А ты спи. Сейчас ведь только четвертый час.

Но спать не могла и я… Солнышко уже осветило комнату, и как-то легче стало на душе.

Гайдамакин постучал в дверь: чай подан. Я надела халатик и пошла за мужем в столовую. За столом мы говорили о том, как я останусь одна, что буду делать…

– А что если я пойду на курсы сестер милосердия? – сказала я.

– Пожалуйста, не делай этого! Это занятие не для тебя. Это очень тяжелая работа. Для нее нужны крепкие нервы. Возиться с кровью и с кусками человеческого мяса – страшное дело! А там неизбежно появится и тиф! Будет косить всех: и врачей, и сестер, и санитаров! Нет! Пожалуйста, сиди дома. Я буду много спокойнее, если буду знать, что тебе ничего не угрожает. Оставь в доме всю прислугу. А я тебе оставлю еще и Гайдамакина. Гайдамакин! – Когда он вошел, муж сказал ему: – Ты со мной на фронт не поедешь! Я поручаю тебе барыню. Смотри за ней, слушайся ее так же, как меня!

В это время пришел вестовой и принес записку: «Доктору Семину немедленно прибыть на приемный пункт для освидетельствования прибывающих запасных».

Муж ушел и вернулся только в 9 часов вечера, страшно уставший и расстроенный. В Шемахе население татарско-армянское[2]. У армян вся семья живет только трудом мужа. Женщины очень мало способны вести самостоятельно дом и хозяйство. Поэтому когда потребовали их мужей, отцов и братьев на приемный пункт и сказали, что это война, то поднялся такой плач и вой женщин и детей, что прямо жутко стало. Гул этого плача стоял во всем городе день и ночь.

А партии призывных на войну запасных с утра уже шли мимо нашего домика на станцию для отправки в полки… Я не могла оторваться от окна и смотрела на людей в разной одежде, совсем не похожих на солдат, шедших беспрерывной лентой к вокзалу. Иные пели, другие громко разговаривали… Многие утирали глаза и сморкались – плакали… Женщины шли рядом с ними, держась обеими руками за руку мужа, отца или брата. Многие дальше моего домика не шли, а как подкошенные падали на пыльную дорогу и выли, и причитали так жалобно, что не было сил слышать этот плач.

У меня слезы катились из глаз. Сердце больно сжималось. Я не находила себе места, не знала, что делать!.. Чувствовала только, что пришло что-то страшное и непоправимое; что нет никакой возможности остановить это страшное… Когда муж пришел домой и рассказал ужасные картины, которые он видел весь день на приемном пункте, еще страшнее стало… А плач на улицах и на дорогах к станции и с наступлением ночи не прекратился и не уменьшился…

Все следующие дни муж уходил на приемный пункт на весь день! Возвращался поздно, усталый и расстроенный. И я не находила себе ни дела, ни места! Целый день бродила по комнатам. Часами стояла у окна и смотрела на «дорогу слез», по которой, как и в первый день, тянулась бесконечная лента «уходящих» и провожающих… Так же женщины держались за своих мужей, братьев и отцов… Так же с плачем и стоном они падали на дорогу и долго и жалобно плакали.

Сегодня муж вернулся не один. Привел гостя – молодого драгунского офицера, который приехал сюда для покупки лошадей (его отец служит в Кабардинском полку). За ужином молодой корнет все время беспокоился, что может задержаться с приемом лошадей и не попасть на фронт ко времени боев…

– Война ведь не может продлиться больше двух-трех месяцев! А я непременно хочу повоевать с моим полком и показать немцам, что такое драгуны! (Бедный мальчик! Под Варшавой в первых же боях был убит, но желание его исполнилось: русская кавалерия нагнала на немцев страху порядочно и задержала немецкий напор первого наступления на Варшаву).

Утром следующего дня муж получил срочную телеграмму: немедленно прибыть к месту нового назначения по мобилизации. Он назначался старшим врачом отдельного санитарного транспорта и должен был немедленно ехать в Тифлис. Муж пошел на приемный пункт, чтобы сказать, что он должен ехать к месту нового назначения. А нам с Гайдамакиным сказал, чтобы мы укладывались. Однако он вернулся с приемного пункта только вечером и сказал, что весь день осматривал запасных.

Рано утром на следующий день мы выехали на станцию железной дороги. Когда подъехали к ней, то просто узнать не могли всегда тихую, безлюдную маленькую платформу. Она была полна народу – исключительно мужчинами. Мне показалось, что их тысячи; с узлами, корзинками, чемоданами; многие в грязной одежде прямо с работы, не успевшие даже переменить одежды. Теперь все ждут поезда. Скоро он пришел. Это был не поезд, а сплошная людская масса, наполнившая вагоны и даже облепившая их снаружи. Не было никакой возможности, казалось, не только попасть в вагон, но даже добраться до него… Но почти без всяких усилий с моей стороны человеческая волна сама продвинула меня и прижала к самым дверям вагона. «Ну, дальше-то мне уже ни за что не пробраться!» – подумала я. На подножках вагонов на каждой ступеньке сидело по несколько человек, держась за поручни; двери в вагон были открыты, и на площадках люди стояли так густо и тесно, что и думать нельзя, чтобы хоть одному еще человеку пробраться внутрь вагона. Все вагоны первого, второго и третьего класса одинаково были набиты людской массой.

Как только поезд остановился, муж подтолкнул меня к ступенькам, крепко держа за руку. Моментально сидевшие на ступеньках соскочили на платформу и стали помогать втискивать меня в вагон.

– Эй, ребята! Помогите! Дайте дорогу доктору, нужный нам человек, скоро перевязывать наши дырочки будет! – кричал кто-то позади меня. И не успела я опомниться и попрощаться с мужем, как я уже была в вагоне, и поезд тронулся…

Я не знала, что мне делать? Вперед ли пробираться или спрыгнуть назад на платформу? Но там, где минуту тому назад было свободное место, оно уже закрылось плотной человеческой массой, и не было никакой возможности не только пройти куда-нибудь, но и руку просунуть. Какой-то молодой человек стал меня подталкивать вперед в вагон:

– Земляки, посторонитесь! Пропустите даму! – Он и усадил меня в первое же купе. В нем было полно народу, но нашлось место и для меня. И только тогда я заметила, что поезд уже идет полным ходом.

Муж остался на станции и будет ждать поезда, который пойдет в Тифлис. А я и не попрощалась с ним почти! И это меня мучило ужасно. Ведь война! Может быть, навеки расстались! А я и не взглянула на него в последний раз, так быстро чьи-то руки втолкнули меня в вагон. Но тут я стала припоминать, и мне кажется, что это были руки Вани. Стало легче на сердце.

Только теперь я хорошо разглядела, сколько тут сидело публики. Все разговаривали друг с другом. Рядом со мной какой-то молодой человек рассказывал своему соседу:

– Понимаете?! Жена у меня осталась с двумя ребятами! А денег у них ни копейки…

Слушатель успокаивал его:

– Не волнуйтесь! Сейчас же воинский начальник будет выдавать ей ваше жалованье. Это ведь закон такой: если муж или отец уходит на войну, то всегда семья получает его жалованье. Вы не беспокойтесь: голодными ваши дети не останутся…

Сидевший напротив меня на другом диване весело рассказывал:

– Влетает, это, в мастерскую заведующий: «Ребята, война! Кто первоочередники – все на сборный пункт!..» Мы прямо обалдели. Побросали работу и гурьбой пошли в город на пункт. Ни одной капли вина не выпили! – торжественно заявил рассказчик своему слушателю. – Забежал домой, попрощался с матерью и был готов! Я не женат! Сборы мои коротки! Другое дело, кто имеет семью, плохо тому теперь! Слез этих не оберешься! А помочь ничем не можешь! Посмотрите вон на того, – рассказчик показал головой на противоположную сторону, – я видел его, когда он утром садился на какой-то станции в наш вагон. Жена провожала его; похоже, что и мать… Так жена-то схватила его за руку и не дает ступить на подножку вагона. Кричит: «Родной мой! Не оставляй меня с малыми детьми!» Едва старуха ее оттащила! Да и поезд ходу прибавил… Вон, видите, сидит; свет ему, поди, не мил. Все, видно, думает о семье… А что? Думай не думай, а все равно повезут на фронт…

– Да что вы! Война теперь кончится в два-три месяца, – говорил кто-то в коридоре. – Техника теперь большая! Пушки стреляют на двадцать пять верст! И что такое Германия?! Русские войска видали и не таких, как немец! Дрались и с туркой, и с япошкой…

– Так япошка-то наклал нашим ведь! – сказал мой сосед, вмешиваясь в общий разговор…

Поезд вдруг стал сильно тормозить. Показалась какая-то станция; но поезд не остановился, а опять прибавил ходу и проскочил мимо. На платформе станции стояла большая толпа с узлами, с корзинками в руках.

С нашего поезда им кричали:

– Нету местов. Подождите другого поезда!

А другие кричали:

– До скорого свидания, земляки!

Когда я вышла из вагона на бакинском вокзале, Гайдамакин сейчас же подошел ко мне:

– Я ехал в этом же поезде, только в другом вагоне. Барин помогли мне вскочить на подножку.

Я вышла с вокзала на улицу, взяла фаэтон и поехала домой. Гайдамакин остался получать багаж. Как странно! На улицах полно народу – точно праздник.

Как только фаэтон подъехал к подъезду, Тимофей, старший дворник, увидав меня, бросился к парадной двери моей квартиры, позвонил и подбежал ко мне:

– С приездом, барыня! Вот какие дела-то! Война! Что народу-то угнали на фронт – страсть! – говорит Тимофей, беря мои вещи. Дверь открылась и Маша, горничная, с испугом смотрит на меня:

– Барыня приехала! – чуть слышно произнесла она.

Только я вошла в подъезд, кухарка Авдотья кубарем скатилась с лестницы:

– Барыня! Барыня, а у нас война!! Пойди, барина-то уже забрали? – со слезами в голосе говорит она.

– Не видишь разве – одна барыня-то вернулась. Видать, всех мужчин забрали: и барина, и Гайдамакина, – тихо говорит Авдотья дворнику.

– А мы, барыня, не знали, что нам делать? Война, а вас нету! – сказала Маша, идя за мной.

Как странно я себя чувствую! Точно вернулась с кладбища после похорон дорогого и близкого человека!.. Слишком большой и неуютной показалась мне квартира, которая недавно еще казалась такой нарядной и уютной. Вот и кабинет Вани. Все на своих местах, но что-то не так… Тоска и боль сжимают сердце. Сейчас же пришли Нина и Яша. Нина стала рассказывать новости: Сальянский полк ушел на Западный фронт; весь город провожал полк; плакали все ужасно; было трогательно и грустно!

– А я только что получил телеграмму от Вани и собирался ехать на вокзал встречать тебя. Да дворник прибежал и сказал, что ты уже приехала! – сказал Яша, как бы оправдываясь, что не встретил меня на вокзале.

– Приходи ко мне обедать. Дети не дождутся, когда ты придешь, – сказала Нина.

Когда я пришла к ней, дети облепили меня и все говорили только о войне.

– Дети, пора вам идти спать! – сказала Нина. Няня их увела, но предварительно каждая из них попросила меня перекрестить их по несколько раз и поцеловать.

Когда мы с Ниной остались одни, она сказала:

– Я как-то все еще не могу поверить, что Алексея нет и что я на положении соломенной вдовы!

– Тебе тяжело переживать разлуку с ним?

– Послушай! Ведь вы все отлично знали, как мы жили! Папа тоже стал было утешать меня, но сразу понял, что это ни к чему! Я не хочу его смерти! Но также – не хочу и его скорого возвращения… Хотя все говорят, что война скоро кончится…

Как-то утром, когда я встала и взяла утреннюю газету, то первое, что я в ней увидела, – это то, что при городских больницах открываются курсы сестер милосердия. Записываться можно в Коммерческом училище, на Биржевой улице. «Сейчас же пойду туда!» – решила я. Это от нашего дома всего три квартала, и по нашей же улице. Только я собралась уходить, пришел Гайдамакин.

– Барыня, я пойду на вокзал; вчера не могли найти ваш багаж. – Видя, что я собралась выходить, он добавляет: – Наперед я сбегаю, пригоню для вас фаэтон.

– Не нужно. Я пешком пойду.

– Так я пойду с вами…

– Нет, здесь близко, я одна пойду.

– Так барин приказали мне оберегать вас?!..

Коммерческое училище – великолепное новое здание, выстроенное всего несколько лет тому назад и занимающее целый огромный квартал. Один фасад выходит на нашу Биржевую улицу, а другой – к морю! В большой, светлой комнате – канцелярии – сидел врач в военной форме и записывал желающих слушать курсы. Когда я назвала свою фамилию, он поднял голову и посмотрел на меня.

– Вы жена доктора Семина?

– Да!

– Как же, я знаю его – наш бакинец! Хорошо! Мы вас зачислим слушательницей первых курсов. Только ведь тяжелая эта работа! Справитесь ли вы, барынька? Да там видно будет! Вот вам расписание лекций. А здесь, в этом здании, мы открываем военно-хирургический госпиталь. Как только все будет готово к приему раненых, лекции будем читать здесь. Мы можем принять в этот госпиталь до тысячи раненых солдат и офицеров.

Он дал мне печатное расписание лекций, и я ушла.

Первая лекция была по уходу за больными. И все мне показалось очень торжественно и как-то жутко. Об уходе за больными читал доктор Газабеков. Курсантки в первый же день узнали, что он чахоточный, придирчивый и строгий. Во вступительном слове он сказал, что самое главное для сестры милосердия – хорошо знать уход за больными.

– Вы все должны знать мой предмет очень хорошо. На экзаменах я буду спрашивать вас, насколько вы усвоили мои слова и действительно ли поняли их.

После лекции будущие сестры со страхом спрашивали друг друга:

– Правда, какой страшный? – сказала хорошенькая армяночка Мариям.

– Вы слышали, он сказал, что мы должны приносить еду для больного на подносе и на чистой салфетке, чтобы вызвать у больного аппетит? – сказала другая девушка.

– Да что мы, горничные, что ли? – возмутилась бойкая Машукова.

Следующая лекция была по анатомии. Ее читал доктор Захарьян, который с первого же дня сделался любимцем всего курса.

Неделя промелькнула совершенно незаметно. «Курсантки» уже считали себя опытными сестрами. После лекции все собирались в дежурке и проверяли, и обсуждали усвоенные знания друг друга.

Как-то я пришла домой и нашла письмо от Вани. «Тиночка, приезжай сюда. Пока я здесь, мы будем вместе. Я очень скучаю по тебе. Не знаю, сколько еще пробуду в Тифлисе, так как тот транспорт, в который я был назначен по мобилизации, уже сформирован другим врачом, который и ведет его на Западный фронт. А мне дали его транспорт для формирования. Но в первый же день моего знакомства с обстановкой, в которой приходится формировать транспорты (кроме моего, еще три: 84, 85, 86 – это номер моего транспорта, и 87), я узнал, что для них ничего еще нет! Только ходят толпы каких-то оборванцев, которых называют солдатами для команд (конюхи и санитары). А больше ничего нет! В санитарном управлении обещают дать для формирования лошадей и хозяйственные двуколки. Я же должен сам набрать для себя из этого сброда команду. Все это займет у меня много времени! И мы можем жить пока вместе; мне очень скучно без тебя…»

Родной мой, мне без тебя тоже очень скучно. Но как же быть теперь с курсами? Ведь я записалась и хожу уже на лекции! Боюсь и писать Ване об этом! Пойду к доктору Захарьяну, посоветуюсь с ним. После лекции подошла к нему и все рассказала.

– Доктор, муж мой все еще в Тифлисе. Он хочет, чтобы я приехала к нему. Он сам не знает, сколько времени пробудет там, и хочет быть со мной. Как мне быть с курсами? Посоветуйте, пожалуйста!

– Самое главное, милая барыня, это муж! Остальное все – только приложение! Поэтому собирайтесь и с вечерним поездом езжайте прямо к мужу! А насчет курсов не беспокойтесь! Их вы и в Тифлисе можете слушать, если захотите. И если будет у вас на это довольно времени…

– Спасибо, доктор, за такие хорошие слова. Я иду домой и сегодня же еду в Тифлис!

– Билет будете покупать? – спросил носильщик, беря мои вещи.

– Да, я послала солдата, думаю, получит билет?

– Получит, раз стоит в очереди, а какой класс?

– Первый!

– Слушаюсь; но этот поезд без плацкарт.

– Да, я знаю. – Я пошла к кассе посмотреть, что там делается и где мой Гайдамакин. Но, боже мой, что я увидела там! Сотни людей стояли у каждой кассы в две линии. В одной линии стояли штатские: мужчины, дамы, носильщики. А в другой – военные: офицеры, солдаты и тоже носильщики, но с удостоверениями в руках. Гайдамакин стоял третьим от кассы. Я подошла к нему.

– Ну, как дела? Получишь билет?

– Не беспокойтесь, барыня, билет будет.

– А у тебя билет есть?

– Нету еще, но я получу! Ведь солдатам тоже без очереди выдают.

Но для этого ему нужно было идти в другой зал и становиться в другую очередь – солдатскую.

– Гайдамакин, я пришлю своего носильщика, ты отдай ему деньги и свою очередь, а сам иди добывай себе билет. Иначе ты не попадешь на поезд.

– Да ведь у меня, барыня, сто рублей ваших денег! А как же я-то дам все сто рублей этому-то носильщику?!

– О, ты не беспокойся о них. Я знаю носильщика – деньги не пропадут…

Нелегко было разыскать в этой снующей толпе моего носильщика. Я пошла к швейцару, стоящему у дверей входа на подъезд.

– Пожалуйста, мне нужно найти моего носильщика номер семь!

– Слушаюсь!

И швейцар прокричал всего три раза: «Номер семь, номер семь, номер семь!» И носильщик № 7 подошел к швейцару и, увидев меня, сразу догадался, что это я его вызываю. Я его повела к кассе и указала моего солдата.

Через час поезд пришел. Место для меня на нижнем диване уже было занято, и вещи были на месте. В купе сидели трое: дама и два офицера. Дама была мать одного из офицеров. Я позвонила. Пришел проводник вагона, которого я попросила сделать для меня постель. Он принес чистые простыни и подушку; офицеров попросил пересесть на другой диван напротив. Но они оба вышли из купе, чтобы, я думаю, дать мне возможность лечь в постель. Дама спросила меня, куда я еду.

– В Тифлис, к мужу, – ответила я, – он скоро уезжает на фронт.

Мне было приятно говорить, что мой муж тоже на войне, как и другие.

– На какой фронт едет ваш муж? – спросила дама.

– На Кавказский.

– Мой сын тоже на Кавказском фронте. Вон мой сын, который повыше, – она указала на одного из вышедших из купе офицеров.

Было уже двенадцать часов ночи. Я укрылась и скоро заснула. Весь следующий день в вагоне только и рассказывали о войне, о героях, которые уже успели отличиться и получить Георгиевские кресты. А вечером муж уже встретил меня на вокзале, и мы поехали на его квартиру на Михайловской улице.

Весь вечер муж рассказывал свои огорчения и о том, что формировать транспорт невероятно трудно!

– Ничего нет: ни настоящих людей, ни лошадей, ни обоза… Что хочешь, то и делай. Приходится ходить каждый день в санитарное управление и приставать, и выпрашивать каждую вещь. Хорошо еще, что пока нет войны с Турцией – по крайней мере, официально… А то ведь не на чем было бы перевозить раненых! На днях встретил на Головинском проспекте кабардинца[3], капитана Строева. Говорил, что полк стоит еще в своих казармах, но все готово к выступлению в каждую минуту. Семьи кабардинцев, как только будет объявлена война с Турцией, выедут из Карса в Тифлис. А имущество, как полковое, так и офицерское, перевезут в крепостной склад.

Впоследствии все богатство, полковое и офицерское, досталось туркам, так как большевики Карс отдали им. Сотни пудов полкового серебра, персидские ковры, картины, не говоря уже об офицерском имуществе, – все попало в руки турок. Многие офицерские семьи уехали в Тифлис только с чемоданами, оставив все, что имели, в складах полка. Да и не одно только имущество Кабардинского полка там было сложено, а и всего гарнизона Карсской крепости.

На другой день, когда муж уехал в Навтлуг, где формировался его транспорт, я сейчас же пошла в общину Красного Креста, узнать, могу ли я слушать лекции для сестер милосердия.

– Курсы у нас уже начались, но, если вы хотите слушать для того, чтобы у вас не пропало даром время, приходите, – сказали мне в канцелярии.

Все сложилось очень удобно – муж уезжал с утра и возвращался только вечером. А я могла весь день проводить на лекциях. Бедный мой Ваня каждый день возвращался расстроенный.

– Я никогда не думал, что в окружном медицинском управлении – такой кабак! Что ни спросишь – нет, нету. Вот уже сколько недель мы здесь околачиваемся и до сих пор ничего не можем добиться. Только из этой подозрительной банды я должен набрать себе команду. Вид у всех, точно у бежавших с каторги. А главное – нет инвентаря. Но сегодня в управлении сказали, что скоро нас отсюда пошлют в Карс. Очевидно, надоели, хотят, чтобы с глаз долой убрать!

Вот уже две недели прошло, как я приехала сюда. День разлуки приближается. Сегодня муж вернулся и сказал, что дня через два транспорт будет готов к выступлению, хотя у него нет ни санитарных двуколок, ни полного комплекта лошадей. Ни даже младшего врача – помощника ему. Но в канцелярии управления сказали: можете грузиться и выступать в Карс, а недостающее имущество мы вам вышлем позже…

– Просто хотят избавиться от надоедания и бесконечных просьб! – сказал муж. – Мы, все четверо старших врача, кажется, больше всех надоедаем там в канцелярии. Едва людей набрали, да и то очень подозрительных. Вчера пришел бойкий такой человечек; просится на должность заведующего хозяйственной частью. Показал свидетельство, что он имеет на эту должность законное право. Я взял его. Но он очень подозрительный тип! Не нравится он мне, но ничего не поделаешь. Пришлось взять. А сегодня еще хуже того! Он привел и помощника себе! Этот уже совсем с разбойничьей рожей! Да вдобавок еще оказался его родной брат. По закону я не имею права брать двух братьев на такие должности. Но черт с ними! Они оба так просили – даже плакали, – что я согласился! Других людей у меня все равно нет!..

Вот эти-то два брата-жулика (муж правильно определил их по первому же взгляду!) и погубили моего мужа – доброго, но бесхарактерного. Они за самый короткий срок совершенно споили его, добывая для него ящиками запрещенные на фронте напитки, спаивали его и грабили все, что только попадалось им под руки. Фабриковали фальшивые счета, которые подавали мужу для подписи, когда он бывал невменяем. Они так изучили его и так научились пользоваться слабыми сторонами его характера, что в конце концов он поверил в их преданность делу и ему лично, что и в трезвом виде он не проверял счетов, веря в безусловную честность их автора…

– А ты, Тиночка моя любимая, поезжай домой! Пиши мне чаще и не забывай меня. Это все, о чем я прошу тебя. У тебя есть все: дом, деньги, прислуга. Это мне дает большое душевное спокойствие. Если же хочешь работать, то помогай бедным! Их ты найдешь в городе сколько угодно!

Не решилась я сказать ему, что приеду к нему скоро, как только кончу курсы.

Сегодня с утра мы оба и Гайдамакин с вещами поехали на станцию Навтлуг. Там я в первый раз увидела транспорт мужа. Увидела и длинный состав товарного поезда, который стоял уже готовый для погрузки его. Отсюда же отходили и бесконечные воинские поезда, которые увозили на фронт тысячи молодых, сильных мужчин, полных желания жить и имеющих права на эту жизнь… Многие из них не вернулись домой! Или вернулись без рук, без ног, изможденные ранами и болезнями, почти старики…

В составе поезда мужа, посреди товарных вагонов, был один вагон третьего класса. Мы вошли в него. Муж со всеми бывшими там поздоровался. Были там и оба брата-жулика! На плечах у них красовались новенькие погоны чиновников. С ними муж не познакомил меня! Мы заняли скамейку для него и вышли из вагона.

– Пойдем смотреть, как грузят лошадей, – сказал он.

Мы подошли к вагону, в который по крутым деревянным сходням солдаты заводили лошадь; один тянул за повод, а трое толкали ее сзади. Лошадь упиралась всеми четырьмя ногами, ни за что не хотела идти по скользким доскам в полутемный вагон!

– Надо завязать ей глаза! Так пойдет лучше, – сказал солдат, который тянул ее за повод. Кто-то накинул ей на голову шинель, и дело пошло гораздо спорнее. Погрузка лошадей и всякого хозяйства транспорта заняла весь день, и только к вечеру было все закончено. Погрузкой распоряжался подпрапорщик из запаса. Очень милым показался он мне с первого взгляда и таким и остался всю войну. Мы подошли близко, и муж поздоровался с подпрапорщиком.

– Ну, как погрузка?

– Да все благополучно! Только очень медленно, раньше вечера не кончим.

– Я вам не нужен? – спросил муж.

– Нет, мы управимся сами.

Мы уехали обратно в город, пообедали и вернулись незадолго до отхода поезда. На дворе было сыро и туманно. Быстро стало темнеть. Поезд Вани не был освещен.

Наконец пришли сказать, что все готово к отходу. Мы только успели выйти из вагона, как уже раздался свисток кондуктора… Паровоз ответил свистком и рванул застучавшие друг о друга вагоны…

Ваня что-то говорил из двери неосвещенного вагона, но я уже не видела его.

А через несколько минут от всего остался только дальний шум ушедшего поезда…

Глава 2

Опять дома. Как грустно возвращаться домой, зная, что дорогой мне человек едет теперь все дальше и дальше от меня… Не отдыхая, переоделась с дороги и сейчас же пошла на курсы. Там меня радостно встретили подруги по курсу. Они рассказывали мне, перебивая друг друга, все курсовые новости и делились научными знаниями.

– А этот, Семочка, доктор Газабеков, прежде чем сказать хоть одно слово, смотрит на нас «злобным» взглядом; мы думаем, что он считает, все ли мы пришли на его лекцию, и тогда только «проскрипит». Он сразу заметил, что вас не было на лекции.

– Спросил?

– Конечно, спросил!

– Ну, и что же?

– Мы сказали, что вы уехали к мужу в Тифлис. И ни одного раза больше не спрашивал про вас.

Только я спустилась по лестнице в нижний этаж, как сразу увидела доктора Газабекова. Он шел опустив голову, суровый и неприветливый. Но увидел меня и сказал:

– А! Вы вернулись опять? – И, не отвечая, на мое приветствие, «проскрипел»: – А мы курс уже заканчиваем! За вами нет ни одной практической работы. Я думаю, что вам лучше подождать открытия следующих курсов, чем уходить разочарованной с экзаменов… Ведь я буду беспощадно спрашивать все. Знайте это! И не надейтесь ни на какую протекцию. Я хочу выпустить сестер, знающих свое дело. Я, как директор курсов, отвечаю за это.

И, не сказав ни одного слова больше, пошел дальше…

У меня красные круги пошли перед глазами. Я догнала его:

– Доктор! Я ездила к мужу! Но я хочу работать серьезно и кончить со знаниями! У меня нет никакой протекции здесь!

Я готова была заплакать, так мне было обидно и тяжело.

– К мужу ездили? Да? А где он теперь? – быстро спросил он.

– Уехал на фронт! Старшим врачом санитарного транспорта. И мне необходимо продолжать мое учение, потому что я хочу поехать тоже на фронт к мужу.

В это время к нам подошел доктор Захарьян.

– А! Вернулись? Ну, как ваш муж? Куда вы его проводили? Да что вы такая грустная? Что-нибудь случилось или это он вас донял? – показывая на доктора Газабекова, сказал доктор Захарьян.

Я хотела повторить весь разговор, который только что произошел, но не успела сказать ничего… Доктор перебил меня:

– Ну, теперь за дело! Сегодня последняя группа едет в тифозный барак. Там их двенадцать сестер. Вы будете тринадцатая…

Дни и ночи мелькают. Прихожу домой, немного ем, немного сплю, получаю от Вани письма. Он пишет: «Сижу по-прежнему в Карсе! Так надоела комната, в которой я живу, – ни воды, ни уборной, как следует, нет, кровать с клопами. Прямо насмешка над людьми, эта первоклассная гостиница “Люкс”! Хотя я очень скучаю по тебе, но сознание, что ты живешь в привычной для тебя обстановке, меня очень утешает. Здесь я много встретил кабардинцев. Кажется, на днях их куда-то посылают. В Карс прибывают все новые и новые войсковые части. Уже нет места для стоянок. Вокруг города – лагери. Благодаря большому скоплению войск неизбежно и большое количество заболеваний в частях. Ко мне стали обращаться за перевозочными средствами для больных. Но у меня до сих пор нет санитарных двуколок – не на чем перевозить больных. Крепостной медицинский инспектор дал разрешение на реквизицию молоканских[4] фургонов. В них наложили толстый слой сена, и таким образом мой транспорт может действовать. Пишу каждый день в Тифлис в окружное управление, но безуспешно. Вместо нужных санитарных двуколок мне прислали младшего врача! Штровман. Кажется, симпатичный, только что кончил в Германии университет, приехал в Россию, женился и попал на войну. В одном из корпусов казарм Кабардинского полка развернулся полевой запасный госпиталь, в него мы и доставляем больных солдат. К некоторым из врачей приехали жены. И я очень хотел бы, чтобы и ты приехала сюда. Но теперь уже не стоит. Я каждую минуту жду приказа о выступлении. Береги себя, пиши мне чаще. Как ты проводишь время? Что делаешь? Твое желание поступить на курсы сестер милосердия, я думаю, совершенно вещь невозможная. Во-первых, тебя могут по окончании курсов послать на Западный фронт, что недопустимо ни в коем случае, а если даже пошлют в любой здешний полевой госпиталь, то куда-нибудь около самой позиции, где нельзя достать ничего. И тебе придется есть черный хлеб! А с твоим здоровьем это невозможно совсем! Получил от тебя посылку. Спасибо! Икрой угостил своих коллег. Один из старших врачей (здесь стоит четыре санитарных транспорта, и все без санитарных двуколок) пригласил меня к себе: к нему приехала жена. Ну, я захватил икру; а там оказались еще несколько врачей. Икру съели с удовольствием и хвалили».

Я очень рада за мужа! Хоть у него есть немного развлечений.

А у меня на курсах чередуются лекции с практическими работами, день – с ночными дежурствами. И мне кажется иногда, что я уже все знаю и понимаю, но когда вспомню про экзамены – становится страшно!.. Больше всего боятся все курсантки доктора Газабекова; он гроза наших курсов; всякий раз, заканчивая свою лекцию, говорит: «Помните, что самое важное для сестер милосердия – это уход за больными! И кто этого не усвоит – тот может не приходить на экзамены – не пропущу!»

Только кончилась лекция по анатомии, мы все идем в дежурку, ложимся поперек кровати, и начинается разбор и проверка слышанной лекции… Сегодня их было три: анатомия, хирургия и рецептура.

– Семочка! Семочка! Да Семочка же! Ну, что вы, право, орете, сестры, ничего не слышно! Семочка, расскажите, пожалуйста, сегодняшнюю лекцию по анатомии, – приставала с настойчивостью старой нищенки Ольга Бакланова. Ей нелегко все давалось, но она говорила, что после окончания войны можно поступить на медицинские курсы без экзаменов – так как эти наши «знания» достаточны для поступления в университет.

– Ну же, Семочка, рассказывайте. Значит, печень и желудок лежат… – начала повторять Зина Байкова, но ее перебивают несколько голосов сразу:

– Стой, стой, никто не лежит… – остановили ее подруги.

– Ну, хорошо, слушайте! – и я стала повторять слышанную сегодня лекцию.

Анатомия мне дается легко. А сестры думают, раз я – жена доктора, так, безусловно, должна знать лучше, чем другие. Конечно, я с ними очень не спорила! И только я забралась во внутренности несуществующего трупа, вошла дежурная фельдшерица с листом бумаги и стала читать фамилии дежурных на сегодня сестер:

– Сестра Байкова, сестра Семина, сестра Калабина, – и, прикрепив лист с фамилиями на стенку, фельдшерица вышла из дежурки.

Лекция моя прекратилась. Я пошла к телефону и позвонила домой:

– Гайдамакин, я дежурная и обедать не приеду. Если есть письма от барина – принеси сюда…

Скоро все мы разошлись по своим палатам и стали мерить температуру, давать лекарства, а в шесть часов обед для больных.

Больные в городских больницах производят особенно тяжелое впечатление, а хирургические – просто сплошной ужас. Сегодня привезли одного разбитого вдребезги. Упал со строящегося дома – у него перебиты, кажется, все кости… Ему делали операцию черепа. Жутко ужасно! Как еще он дышит до сих пор! И все это в мое дежурство… Вечером привезли восьмидесятилетнего старика-татарина с огромной грыжей. Он совершенно посинел и едва дышал. Я сейчас же позвала дежурного доктора. Доктор осмотрел больного, расспросил его и сказал: «Сестра, сейчас же посадите его в ванну и приготовьте все к операции». Я его усадила в ванну с помощью служителя:

– Смотри за ним, чтобы не утонул, – а сама пошла в операционную комнату, зажгла спиртовку под ванночкой с инструментами. Потом стала приготовлять стол и халаты. Потом пришли и другие дежурные сестры и фельдшерица. Пришел и доктор.

– Ну, что? Больной жив еще? – спросил доктор. – Давайте его сюда.

Я пошла в ванную за ним. Старик сидел все такой же синий, держась руками за края ванны.

– Степан, позови кого-нибудь еще, нужно взять его в операционную.

Пришли еще два служителя, и мы стали поднимать старика из ванной. Это было очень трудно. У него был так велик живот, что он не мог согнуть ноги. Служители, здоровые мужики, с трудом вытащили его и положили на носилки. Старик страшно стонал и тяжело дышал. Я думала, что его не довезут до операционной. Наконец он уже на столе; надета маска, капает хлороформ на маску; больной делает невероятные усилия вдохнуть воздуху, его грудь и живот высоко поднимаются, и от маски идет пар.

Я держу его голову и скоро начинаю сама чувствовать сладковатый запах; меня тошнит, кружится голова и руки слабо сжимают голову больного. Доктор что-то говорит, но где-то далеко-далеко:

– Сестра, поднимите свою голову!

Какая-то из сестер подошла и похлопала меня по спине:

– Сестра, сестра, операция кончена…

Фельдшерица сняла маску с больного. Он дышал медленно и спокойно. Доктор кончил зашивать рану: одна из сестер держала в руке вату и бинты, чтобы подать их доктору, который, не отрываясь от раны и не поднимая головы, сказал:

– Сестра Семина, выйдите в коридор и подышите чистым воздухом.

Я с трудом оторвалась от края стола у головы старика и, шатаясь, вышла в коридор. Там я открыла окно, втянула свежий воздух и быстро стала приходить в себя. Открылась дверь из операционной, и оттуда выкатили носилки с больным. Слава богу, его повезли не в мою палату. Вот вышел и доктор, и сестры.

– Сестра Семина, поезжайте домой, за вас посмотрят вашу палату другие сестры, – сказал доктор. – Вы выглядите не совсем здоровой, – ласково добавил он.

– Что вы, доктор! Я чувствую себя хорошо и могу продолжать свое дежурство. Мне было нехорошо от хлороформа, но теперь все прошло.

– Ну, вот и молодец! Тогда идите в дежурную и отдыхайте. Я больного положил в палату к сестре Байковой. Она посмотрит за ним; операция прошла вполне благополучно.

Я поднялась на второй этаж в нашу общую дежурную комнату и прилегла; сейчас же пришли и другие сестры. Мы, курсантки, дежурили в городской больнице не совсем самостоятельно; с нами еще дежурили старшая сестра или фельдшерица, или старик фельдшер, очень милый, смотревший на нас как на барышень, которым нужно помочь, и всегда помогал. Но фельдшерица, тоже служившая много лет в больнице, нас подтягивала: не позволяла в дежурке спать, укрывшись с головой одеялом и тушить электричество. Сделаешь обход больных и, если все благополучно, сейчас же бежишь в дежурку – и на постель. И только ляжешь, согреешься (некоторые сестры даже тушили электричество), вдруг яркий свет в глаза: фельдшерица тут-как тут!

– Звонка вы, сестры, не слышали?

Соскакиваешь.

– Нет, Мария Ивановна, мы ничего не слыхали.

– Да! Трудно услышать, когда человек спит, закрывшись с головой!

Потом на стене в дежурной комнате был повешен большой лист бумаги, на котором крупным почерком самой Марьи Ивановны было выведено: «Во время дежурства сестрам спать воспрещается! И тушить электричество!»

А раздача обеда больным – тоже большая работа для сестер: многие больные сами не могут есть. Одних нужно поднять и посадить, обложить подушками, других нужно кормить с ложки; да и то больной двигается и захлебывается. Тогда ему нужно одной рукой приподнять голову, а другой вливать жидкий суп в рот… А глаза у такого больного печальные, беспомощные, и он всегда смотрит в глаза сестре; и смотреть в такие глаза прямо тяжело: все время стараешься глядеть в сторону. А вот еще больной, которого пою из чайника с длинным рожком теплым молоком с чуть прибавленным сахаром. Этого и приподнимать нельзя, он весь забинтован; голова, как снежный ком – только отверстие для рта и щелочки-глаза. Я подношу ко рту рожок чайника, чуть-чуть нагибаю его внутрь рта и чувствую, как он потянул молоко и глотнул.

– Ну что, сестра, он пил немного? – спрашивает доктор, проходя мимо меня. – Хорошо, хорошо давайте чаще пить. Хоть по капле, но чаще, он нуждается в этом. Он много потерял крови.

Да, много разных больных. Обо всех и не расскажешь. А ночью, когда зайдешь в палату! Жутко! Один стонет, другой бредит, третий силится приподняться, сбросил одеяло, одна нога свисла с кровати. И вдруг затихнет… Заснул? В бреду ведь тоже можно заснуть? Поправишь ногу, укроешь одеялом, а больной обессилел, не чувствует моего прикосновения; бледный, тяжело дышит, но спит. Тихонько, чтобы никого не потревожить, выхожу из палаты. Но не успела закрыть дверь, слышу: «Пить, пить, сестра, сестра, пить!»

Возвращаюсь, иду по тому направлению, откуда слышен голос, даю пить. Больной, сам приподнявшийся для питья, снова тяжело падает на подушку и затихает… Я вышла на крыльцо, ведущее в сад, и дышу чистым и свежим воздухом. Ночь тихая, теплая, пахнет цветами или какой-то душистой травой. Хотя теперь осень, но у нас на Кавказе тепло. Некоторые из деревьев стоят еще зеленые, а около домов цветут розы. Письмо, которое принес Гайдамакин, я еще не успела как следует прочесть; пойду почитаю, пока все тихо: Ваня описывал, как уходил Кабардинский полк из Карса на позиции.

«Они шли точно на маневры в мирное время! Все были веселы; в стройном порядке шли рота за ротой; впереди всех шел оркестр. Как и полагается, шестнадцатая рота замыкала шествие. Капитан Ваксман вел свою роту в образцовом порядке. Я подошел к нему, и мы с ним расцеловались. “Эх, доктор, Иван Семенович, почему вы не с нами? Ведь вы наш”, – сказал он. Я прошел с ним два квартала. “Вот убьют, семья останется без копейки! А ведь не шутка: шесть человек детей! Жена да мать старуха еще живет с нами. Как-никак, а всех кормил на капитанское жалованье. Мальчишки учатся в кадетском корпусе. Двое должны бы скоро кончить, да нельзя же от них ждать помощи – самим нужно жить. Жена с ребятами и матерью поедут во Владикавказ. Там у матери есть домишко, хоть за квартиру платить не нужно. Ну да что заранее плакать, еще жив!” Просил передать тебе привет и заодно целует тебе ручку. Я спросил его, куда идет полк? “Сами еще не знаем, куда идем. Секретный пакет вскроет командир полка только через несколько верст от Карса”. Мы попрощались с ним, и он зашагал дальше. А позади полка ехали санитарные линейки и полковые обозы в таком же образцовом порядке, как и весь полк. Смотрю я на проходящий полк и чувствую, какая это могучая сила, и мне самому хочется идти с ними… Точно я первый раз вижу Русский полк в таком порядке! Ведь я сам бывал с ним на маневрах несколько раз. Но сегодня он совсем выглядел по-другому: все молодые, стройные, веселые! Офицеры, проходя мимо меня, кричат мне: “Доктор, с нами идемте, вы ведь наш!” Правду сказать тебе – грустно мне стало, когда прошел полк! Мне показалось, что вместе с полком ушла сама Россия? А с ней что-то кончилось и ушло красивое неповторимое?!»

В другом письме он пишет: «Получил предписание выступить в Сарыкамыш, а санитарных двуколок для перевозки раненых все еще не прислали. Поеду с молоканскими фургонами, но они для раненых прямо ужасны». В конце письма приписка: «Ура! Тиночка! Сегодня получил двадцать пять долгожданных двуколок. Это прекрасные экипажи; страшно легкие и удобные. В каждой можно поместить пять лежачих (тяжело раненных) и три сидячих (легко раненных). Двуколок прислали сто, но здесь стоят четыре санитарных транспорта, и каждому дали по двадцать пять. Остальные двадцать пять пришлют потом. Завтра в шесть часов утра выступаем в Сарыкамыш».

Ночь кончилась. Шестой час утра. Особенно тяжелое время для сестры, проведшей бессонную ночь. Несмотря на молодость, чувствуешь себя разбитой и усталой. Идешь в палату мерить температуру; больные, плохо спавшие ночь, теперь спят. Тихо ставишь термометр под мышку, а больной и не пошевелится, измученный бессонной ночью. Но сон их недолог; не успеешь обойти всю палату, а больные начинают уже просыпаться. Но короткий сон не освежил и не подбодрил несчастных… Все бледные, глаза загноились, губы сухие, потрескались.

Наконец курс закончен, экзамены сданы! На прощание доктор Газабеков прочел нам наставление:

– Помните, что вы сделались сестрами не только на время войны, а на всю жизнь. И вы взяли на себя обязанность помогать и оказывать помощь как государству, так и каждому человеку, если вы увидите, что он нуждается в вашей помощи.

Мы, сестры, вышли в широкий коридор и стали поздравлять друг друга.

– Семочка, Семочка, поздравляю, – говорит сестра Машукова, обнимая меня и целуя.

И другие сестры тоже стали поздравлять:

– Подождите еще поздравлять! Нужно сначала узнать, выдержали ли мы экзамены? Может быть, неудовлетворительно? И свидетельства нам не выдадут?

– Нет, нет! Быть этого не может. По-моему, все мы отвечали хорошо, – заявила Катя Валькова.

– По-твоему, может быть, хорошо, а вот по мнению доктора Газабекова, может быть, и нет?!

– Ну, если нет, то что с нами будет? – не унималась Катя.

– Заставят прослушать еще раз весь курс, – сказала сестра Маруся.

– Это невозможно! Это такой позор! Я ни за что не останусь на вторичный курс! – сказала сестра Бодалова.

– Мне стыдно будет идти домой! – сказала хорошенькая Мариям. – Моя мама сказала мне, когда я решила пойти на курсы: «Мариям, учись! Когда кончишь – пойдешь помогать армянскому народу. Армяне все пойдут на войну и будут драться с турками! Они враги армянского народа!» И вдруг вместо окончания еще раз слушать лекции?! Ни за что, я так пойду на фронт и буду работать, как простая сиделка!

Волнение росло среди сестер. Они были так возбуждены, что готовы были плакать. А в это время в большом зале, где только что нас экзаменовали, шло совещание врачей-экзаменаторов… Вдруг открылась дверь в широкий коридор, где мы, все сестры, волновались, и из зала вышел доктор Захарьян с сияющим лицом:

– Сестры! Поздравляю! Все окончили отлично! Аттестаты будут выданы через несколько дней! У нас получен список, куда спешно требуется больше сестер. Выбор большой, можете выбирать!

Боже мой! Что тут поднялось! Прежде всего, все сестры бросились к доктору Захарьяну и стали его благодарить. А кто посмелее – целовал его в щеку. По-разному радовались сестры окончанию курсов… Чувствовалось, что с получением сестринского диплома начинается новая жизнь, не похожая на ту, которая осталась позади… Нужно покидать родной дом, мать, привычную обстановку, чистую кровать, собственную комнату…

Чистые, молодые, жизнерадостные уезжали девушки из дому, а через год это были бледные, нервные женщины. Многие стали курить, чтобы не заснуть стоя. Сплошь да рядом по две, по три ночи не спали, когда шли бои, и раненых везли беспрерывным потоком в госпиталь. Уже и мест нет не только на кроватях, но и на полу. А раненых все несут и несут, без конца… Только и слышишь: «Сестра! сестра!» – несется со всех сторон… Не знаешь, куда идти, кому первому оказать помощь! Ноги едва двигаются. Голова кружится. Спина болит… Но нельзя ни сесть, ни отдохнуть. Нужно идти и помогать страдающим.

– Сестра, запишите вот этого раненого на операцию, – говорит врач.

– Сестра, вон тот умирает; нужно записать фамилию и какой он части.

Нагибаюсь над раненым, записываю, а рядом другой просит пить.

– Сестра, дайте бинт и ножницы, – просит доктор, нагнувшись над раненым, которому делает перевязку…

– Сестричка, пить, пожалуйста, дайте, – слабо просит раненый, лежавший прямо на голом полу.

– Сестра, раненый вас зовет! Кажись, помирает, – говорит санитар. – Вон, около стены…

Подхожу, нагибаюсь близко к лицу раненого. Совсем еще молодой! Говорит едва слышно:

– Сестра, напишите моей матери, когда я помру. Все так и отпишите, – помер, мол, от ран и кланяется вам, матушка.

– Хорошо, а как твоя фамилия? Адрес какой?.. Слышишь?! Какой адрес матери? – Но раненый израсходовал все свои силы и потерял сознание. Хочется хоть на минуту еще привести его в сознание, чтобы записать адрес матери…

– Покарауль его, а я принесу вина немного, – обращается сестра к стоящему санитару. – Может быть, он еще придет в себя…

Сестра бежит в другой конец госпиталя. А по дороге ее останавливают и просят помощи другие: «Сестра, помогите поднять раненого; его нужно в перевязочную скорее: у него кровотечение!» – говорит доктор, показывая на истекающего кровью раненого… Сестра помогает поднять и уложить раненого на носилки. Потом идет дальше за вином. Но когда возвращается назад с вином, раненый уже умер… Часто случается даже, что и трупа уже не найти, – вынесли… Сестра в отчаянии! Невыносимо сознавать, что уже ничего нельзя сделать!.. Часто без слез душат рыдания… Но долго предаваться горю нет времени! Опять ведь зовут!

– Сестра, идите в перевязочную скорее, доктор вас просит, – раздается над ухом голос санитара…

Идешь в перевязочную. Там полно раненых! Один лежит на столе; другие сидят на стульях, третьи лежат на полу и ждут своей очереди…

– Сестра, помогите наложить лубки, у него кость перебита, – говорит доктор.

Раненый забинтован. Сестра идет с ним, помогает санитарам уложить его на койку. Осторожно перекладывает на постель. Под раненую ногу подкладывает подушку или вату…

– Сестра, неудобно мне, – говорит раненый.

Кладешь еще ваты.

– Ну что, лучше?

– Нет! Больно!

Снова осторожно поправляешь положение ноги, еще подкладываешь ваты…

– Пить! Дайте попить, сестра!

Раненые много пьют – гораздо больше, чем обыкновенные больные…

Слава богу, наконец все понемногу успокоилось. Сестра тихонько выходит из перевязочной. Голова кружится, во рту сухо, в ногах слабость. Хочется сесть, а еще лучше, если бы можно было лечь хоть на пять минут!.. Если проходящий доктор заметит такое состояние сестры, непременно скажет:

– Сестра, нате вот папиросу, курите!..

Прежде я не курила никогда. Но однажды мы целые сутки не выходили из госпиталя! Не успевали всех раненых перевязывать… Где-то недалеко от нашего полевого госпиталя шли бои, и транспорт моего мужа все время привозил оттуда раненых. Я присела на пол около раненого, чтобы записать фамилию (раненые лежали рядами на сене прямо на полу), а подняться уже и не могу. Такая слабость. Санитар увидал это, помог мне подняться и вывел меня на двор. Я прислонилась к перилам и закрыла глаза. Кто-то сунул мне в рот папиросу…

– Кури!

Я потянула, закашлялась. Но потянула еще и еще… И как-то стало легче. Я открыла глаза… Передо мной стоял мой муж!.. Я положила голову ему на грудь, и мне хотелось плакать от радости… Родной мой Ванечка! В самую тяжелую минуту ты оказался около меня. Слезы радости и успокоения текли по моим щекам и капали ему на тужурку…

– Кури, кури! Легче станет! – сказал он.

После бурных приветствий и поздравлений друг друга сестры шумной толпой пошли в огромный вестибюль, где многих из них ждали с нетерпением родственники и матери. Я вышла тоже со всеми и только хотела пробираться к вешалке за моим манто, вдруг слышу:

– Барыня, кончили учение? Поздравляю!

– Гайдамакин! Ты зачем здесь? Кончила! Кончила, спасибо…

Верный солдат был тут же, среди матерей и родственников окончивших сестер, и первый поздравил меня из всей семьи моего мужа. Нина и Яша относились безразлично к моим курсам и считали, что это блажь, никому не нужная. И всегда с насмешкой и издевательством расспрашивали меня о работе в госпитале: «Ну что, ходишь с ваткой и носики вытираешь бедным больным?» – «Что же? Когда нужно, и носы вытираю!» – «Я представляю себе! Когда кончится война, ты вернешься домой, вся грудь увешана медалями за подвиги сестры на поле брани!» – сказала Нина.

Гайдамакин подал мне манто, и мы вышли на подъезд, сели в фаэтон и поехали домой.

– Письма есть от барина? – (Я ушла утром раньше, чем пришел почтальон.)

– Есть одно, я захватил с собой; вот оно.

Я вскрыла и стала читать. «Тиночка, любимая, настроение у меня препоганое! Я чувствую, что эта должность не для меня. Никакой работы медицинской я не несу! А должность старшего врача в транспорте – это должность чиновника, для которого я совершенно не гожусь. Нужно ругаться, бить всех за грабежи и воровство, которое, мне кажется, идет у меня в хозяйстве! Но я не умею ни бить людей, ни ловить воров! А если я не умею этого делать, значит, я не гожусь для этой должности! Чувствую, что лучше бы мне сейчас же уйти из транспорта, хотя бы младшим врачом в госпиталь, но работать бы по моей специальности. Здесь я только подписываю бумаги и счета, которые мне кажутся все фальшивыми и в которых я просто не могу разобраться, так они запутаны… А что я могу сделать? Каждый день делаю осмотр всего хозяйства; смотрю лошадей и не знаю – сыты они или голодны? Тиночка, милая, ты же знаешь отлично, что я никогда в жизни ничего общего не имел с лошадьми! Как-то нарочно спросил дневального: “Как по-твоему, лошади сыты? Не нужно ли им увеличить дачу?” – “Не могу знать!” Вот и весь ответ на мои сомнения! К кому я могу обратиться! Все смотрят на меня только как на начальника и просто не могут понять, что мне нужна их помощь. Я чувствую и убежден, что эти братья Костины по хозяйственной части работают в свою пользу, но я не умею и не знаю, как их поймать и остановить их мошенничества. Сегодня ходил осматривал фураж по записям в отчетных листах! Ну, вижу мешки с ячменем, стог сена и немного подстилочной соломы для лошадей… Меня сопровождают Костин и подпрапорщик Галкин. А сколько пудов ячменя в этих мешках, сколько пудов сена в стоге? Разве я знаю? Костин лебезит, показывает на мешки, на стог сена: “Вот тут 300 пудов ячменя, 600 пудов сена, 150 пудов подстилочной соломы…” Я обратился к подпрапорщику Галкину: “Сколько пудов ячменя, по-вашему?” – “Так что не могу знать ваше высокоблагородие! Трудно сказать точно”. – “А сколько пудов соломы?” – “Так что, я думаю, пудов двадцать”, – едва выговорил он. “А у тебя, Костин, в ведомостях значится сто пятьдесят пудов?” Он нагло отвечает: “Ведомости составлены вчера, а сегодня солому брали уже для подстилки лошадям”. Я иду в конюшню, хотя в конюшнях не все лошади стояли, – не хватает места, половина лошадей стояла на дворе. Обошел все конюшни, все коновязи… Нигде под ногами у лошадей не было ни одной соломинки! Просто всюду была ужасная грязь! И сами лошади были тоже грязные, мохнатые… “Где же солома?” – спрашиваю Костина. – “Да они ее съели!” – нагло отвечает он. Я обратился к Галкину: “Почему в такой грязи стоят лошади?” – “Так что подстилки нету!..” Тина! Родная моя! Что делать?! Я едва владею собой. В один ужасный день я изобью всех. И это будет ужасно для меня самого. Я так верил русскому солдату!..»

Господи! Что же это такое! Сижу, точно провалилась в глубокую, темную яму…

– Барыня, приехали! – голос Гайдамакина привел меня в себя.

Я поднялась по лестнице и прошла в кабинет Вани. Я люблю эту комнату. В ней все по-старому: большой письменный стол, лампа с зеленым абажуром, мраморный письменный прибор, стетоскоп, много книг – некоторые из них открыты на тех страницах, которые он читал перед тем, как уехал в Шемаху… Большой книжный шкап полон медицинских книг и журналов.

Я села в кресло, в котором он сидел долго по ночам, читая свои любимые книги. Сколько времени я плакала, не знаю, кто-то погладил меня по голове…

Я подняла голову и увидела Нину. Она была встревожена.

– Тина, что случилось? Ты получила неприятное письмо от Ивана Семеновича? Случилось с ним что-нибудь?

Я не могу сказать, случилось ли что-нибудь? Но что-то действительно случилось ужасное! А рассказать нечего…

– Нет, ничего особенного! Ваня чувствует себя не особенно здоровым. Я рада, что курсы мои кончены! Теперь я смогу скоро выехать к нему…

– Ты получила письмо от Вани? Что с ним? – спрашивает вошедший Яша. – Да! Кстати! Поздравляю – кончила! Ну, теперь можешь и на фронт ехать – флиртовать!

– Яша! О морали у тебя понятие смутное! Я давно это знала. Но не меряй все на свой аршин!

– Ну, Тина, не сердись! Я ведь пошутил! А все-таки, что случилось? Гайдамакин прибежал ко мне, говорит, барыня получили письмо от барина, прочитали его, а теперь плачут…

Этот солдат действительно друг наш, подумала я. Три года он живет у нас в доме. И этой осенью должен был бы уходить домой, к себе в деревню, но война задержала его. Он очень преданный и честный человек и любит мужа. Когда Гайдамакин пришел к нам в дом, муж сказал ему: «Смотри за всем, чтобы было все в порядке, отвечать будешь за все ты». И он исполнял все с величайшей ревностью. Если горничная разобьет стакан или рюмку, он не устает донимать ее упреками: «Для тебя что баккара[5], что простой хрусталь, все едино! Разве ты понять можешь? А мне отвечать за вас!»

Или: «Барыня, у нас очень много зря покупается провизии», – вдруг объявляет он за завтраком… «Как много? Откуда ты взял это», – говорю я. «Да я вижу, сколько Аннушка уносит домой каждый вечер всякой всячины». Муж смотрит на меня с гордостью: вот, мол, какой мой Гайдамакин! Все видит! Все знает, что делается в доме… А тот стоит, мрачно смотрит в пол. Оба правы! А женщины – обе виноваты: одна – ротозейка, не умеет распорядиться домашним хозяйством! А другая просто воровка – растаскивает добро «моего» барина… «Правда, она уносит остатки, но я сама ей разрешила это: у нее трое ребят сидят дома голодные, а у ее мужа оторвало руку на пожаре, когда он служил в пожарной команде», – пытаюсь я объяснить… «Ну, вот видишь! Пускай берет эту маленькую помощь», – сказал муж.

Боже мой! Что тут сталось с Гайдамакиным! Он просто позеленел, и его маленькие калмыцкие глазки совсем ушли в глубь орбит, как бы не желая смотреть на такую глупую хозяйку! (Есть такое выражение: и глаза бы мои на тебя не смотрели.) Сначала он молчал. Потом точно поперхнулся: «Ох! Так это ж она морочит вам голову! Никаких нет у ней детей! И никакого мужа! – прорвался он наконец. – Она носит все это пожарному, а не мужу!» Муж строго посмотрел на него. Он моментально замолчал и вышел из столовой. Муж долго хохотал, но я была обижена. Кухарке я сделала выговор. И в доме наступил мир. До первой разбитой вещи, конечно… И опять тогда все сначала: «А мне за вас отвечать!» и тому подобное.

А вот сейчас мои слезы его расстроили совсем, и он сразу пошел за помощью.

Когда Нина и Яша ушли, он пришел ко мне:

– Барыня! Я хочу дом привести в порядок!

– Что ты хочешь делать?

– Да надо уложить ковры, серебро, дорогую посуду. Чехлы опять надену на мебель. Вы ведь долго здесь не пробудете? А мне бы поехать к барину: может, они в чем нуждаются? Тоже ведь один там… Кругом чужие люди! За одеждой присмотреть нужно, а чем он там кормится? Я так думаю, барыня: я все приберу, уложу в сундуки и поеду, а вы пока обойдетесь с Машей да с Аннушкой?

Я молчала и думала, какую пользу принесет мужу приезд Гайдамакина? Не проще ли мне самой поехать туда?! Я позвала Аннушку и Машу и сказала им, что я уезжаю на фронт к мужу, а дом закрою. А когда война кончится, и если мы будем живы, приходите! Возьму опять! Каждая из них получила за месяц вперед жалованье. Они обе горько плакали.

Свидетельство об окончании сестринских курсов мне привез сам доктор Захарьян. Он расспрашивал о муже, которого знал очень хорошо.

– А вы куда думаете ехать? На какой фронт? – спросил он меня. – Если хотите, оставайтесь в нашем хирургическом, место за вами!

– Нет, доктор, спасибо. Я не знаю еще, где я буду работать, но я сейчас еду к мужу в Сарыкамыш. Хотя он и не ждет меня. Для него мой приезд будет полным сюрпризом. А там видно будет. Может быть, устроюсь в каком-нибудь из госпиталей, стоящих в Сарыкамыше.

– Я бы и сам не прочь поехать поработать под огнем неприятельских пуль, бодрящее чувство! А что тут? Залечивать дырки да читать новым курсанткам анатомию… Между прочим, у нас через неделю опять новый прием на курс сестер.

Я вспомнила письмо мужа: как он завидует тому, кто остался и продолжает нести обязанности в больницах и госпиталях.

– Нет, вы счастливый, что остались дома и продолжаете работать в своей области: лекции, анатомия, дело врача. А вот если бы вам пришлось считать пуды сена, как моему мужу, смотреть рваные сапоги и рубахи солдат, чтобы их сдать, а взамен получить столько же новых, и вечно подписывать счета, в которых ничего нельзя понять. Это ужасно для врача!

– Да, это верно, я ничего тоже не понимаю в этом деле, да и скучно это для врача. Меня всякий дурак надует, да еще меня же будет считать дураком…

– Вот видите! Значит, нечего вам жалеть, что вы заняты своей нормальной работой.

Доктор ушел, а мы принялись за укладку. У меня масса еще была и других дел кроме укладки вещей. Я сказала Маше, какие беру с собой вещи, и поручила ей самой уложить все. Мне нужно поехать к портнихе, в банк свезти бумаги, лишние деньги и разные ценные вещи. Вот этот пакет с завещанием Вани. Он сказал мне, что в нем он все свое имущество оставляет мне в случае его смерти. Да никого другого у него и нет! Детей у нас нет! Братья сами имеют столько же. Несмотря на все кутежи как Алексея, так и Яши, все же и они не могли тратить всего дохода, который приносило наше имущество. Я никогда не обращала на деньги никакого внимания; они приходили в мой дом без ведома и усилий с моей стороны. Их было много – больше, чем мы могли тратить при всей нашей бесхозяйственности и безалаберности с моей стороны.

Деньги я клала прямо в мою зеркальную шифоньерку. Когда наберется толстая пачка кремовых кредиток с головой Екатерины Второй[6] – тогда я несу их в банк. Муж к деньгам относился совсем безразлично. Когда Яша приносил деньги, муж кричал мне:

– Тина, Яша принес деньги, возьми их.

Яша заведовал всем: сдавал квартиры, получал деньги, имел дело с подрядчиками – десятки лет одни и те же вели все работы в наших домах, – платил налоги, страховки, нанимал дворников; их у нас было двое: один назывался «старший дворник», другой – его помощник, исполнял только приказания своего прямого начальника, старшего дворника Тимофея. Иногда денщики, наш или старшего брата Алексея, попросят помочь вынести ковры, чтобы почистить: «Эй, слышь, Миколай! Приходи, помоги мне вынести ковры». – «Не могу! Я занят! Тимофей сказал, чтобы вымыть отхожие места; може опосля, как управлюсь».

На Кавказе за несколько лет перед войной введено было ночное дежурство дворников. Тимофей дежурил сам. Он был официальное лицо; ему в участке дали свисток и бляху с номером, и его паспорт держали тоже в участке до тех пор, пока он служил у нас в доме. Дежурный дворник, когда выходил на дежурство, надевал белый фартук, белые нитяные перчатки, на шее на шнурке полицейский свисток, бляха с номером, а в руках дубинка. Мы выдавали холщовые фартуки; для лета и осени – брезентовое пальто, а зимой ватное пальто, кожаную фуражку и высокие сапоги на случай дождя или снега. Дворнику полагалась квартира – комната с кухней, если дворник был холостой. А если с «бабой», как обычно они называли женатых, то две комнаты и кухня. Помощнику полагалась одна комната, если оба дворника без «баб», то обычно они жили вместе – дешевле «харчиться», говорили они. Зимой обязательно выдавались дрова, а керосин все равно летом и зимой полагался.

Вот пакет с завещанием мужа. Но я его не открою! Когда Ваня передавал мне его, то сказал:

– Тина, если я живым не вернусь, это все твое! Ты богата! У тебя столько, что можешь жить, как только захочешь. Тебе хватит на все… – Он замолчал. Потом взял мою руку, прижал к губам крепко-крепко. И произнес чуть слышно: – Не выходи больше замуж! Я так тебя люблю!

– Родной мой, любимый! Что ты говоришь! Если тебя убьют, я не хочу жить без тебя ни одного дня!.. – Да, я так думала тогда: без него нет жизни, ничего мне не нужно: ни денег, ни домов! Сердце вдруг так больно сжалось… – Тебе ведь ничего не угрожает – ты врач! Мне тяжело думать, что мы расстанемся хотя бы на время… Я хочу всегда, всегда быть с тобой… При всех обстоятельствах!.. До конца дней наших…

Но судьба оказалась сильнее меня, и все случилось по-другому… Жизнь переломилась! По одну сторону перелома осталось и ушло все красивое, а по другую оказалась кровь, слезы и сплошное несчастие. Всякая ценность потеряла значение… Сколько я видела молодых, красивых, а может быть, и богатых – бездыханных трупов?.. Они так же лежали на земле рядами, как и самый бедный солдат…

Ну вот, все кончилось и осталось позади и, может быть, навсегда!..

Я на вокзале. Уезжаю к Ване! Гайдамакин едет со мной – мрачный, угрюмый!..

Масса знакомых пришли проводить меня. Натащили цветов, конфет. Болтают всякую ерунду, смеются. В сотый раз повторяют одно и то же: «Передайте Ивану Семеновичу привет! Скажите, чтобы берегся! Сами берегитесь тоже… Скорее возвращайтесь домой! Мы вас ждем обоих». И так далее…

– Яша, а что ты думаешь делать? – спросила я его.

– Продолжать все ту же жизнь: пить, играть в карты, ухаживать за хорошенькими женщинами, проводить бессонные ночи!.. Нет!.. Ну их всех, женщин!.. Надоели. В конце концов, сбегу на фронт…

– А ты не беги от кого-нибудь. Просто иди сам добровольно, с чувством долга… Ведь теперь нужны России все, и каждому найдется дело!

– Ну и пусть их идут! Вот ты пошла тоже – ну, и отлично! Да, наконец, у меня два брата на войне – помогают России, как ты говоришь. Надо же кому-нибудь и здесь остаться!

– Вот бы мне скинуть десятка два годков, так я бы пошел с удовольствием на войну, – сказал отец Нины.

– Да ты и теперь еще годен копать братские могилы, – сказал Яша и добавил: – А мне и дома хорошо! Да, наконец, если все мужчины уйдут на войну, кто будет развлекать женщин?! Ведь они, милые, умрут от тоски! А если у кого убьют мужа, брата или отца, кто будет утешать, вытирать слезы?! Нужно непременно держать в тылу некоторое количество опытных мужчин для утешения плачущих!

– Ну, понес! Как тебе не стыдно? Я все расскажу Ване…

– Нет! Пожалуйста, ты ему не говори этого. Напротив, скажи, что Яшка, мол, собирается ехать на фронт добровольцем…

– Ну, нет, я его обманывать не буду. Ты сам ему напиши это.

– Послушай! Да я не имею права никуда уезжать из дому. Кто будет вести дела здесь: ты уезжаешь за наградами, Нина – с ребятами.

– Ты, Яша, ходи на вокзал, когда приходят санитарные поезда, и раздавай папироски да яблочки раненым солдатикам! – сказала Маня.

– Это тоже весьма полезное дело! – сказала я.

– А вот действительно, почему бы тебе не ходить на товарный вокзал к приходу санитарного поезда – помогал бы выгружать раненых. Или ходи по утрам в госпиталь и помогай санитарам убирать палаты!

– Ты с ума сошла! Я буду убирать палаты – что ты говоришь!

– А что? Делают же другие. Теперь много пошло на эту работу студентов.

– Ну и пускай идут и работают.

– Второй звонок – Тифлис! – кричит швейцар. Мы стали прощаться.

– Пишите, пожалуйста, ваша адрес! – сказала Марья Яковлевна.

– Всю жизнь прожила в России, а двух слов правильно сказать по-русски не может, – с неприязнью обрывает Нина свою мачеху.

– Да что вы! На войне нет никакого адреса, пишите прямо: «Действующая армия…»

– Третий звонок – Тифлис!

Я захожу в вагон и из окна кричу всем:

– До свидания, до свидания…

С этим первым моим отъездом из дома кончилось благополучие всей моей жизни и всей нашей семьи…

Я стояла у окна и смотрела, как уплывала платформа, потом сотни товарных вагонов вперемешку с классными вагонами, стоящими на запасных путях. А вон там, недалеко совсем, видна огромная труба – это у нашего соседа-татарина Алиева рисоочистительная фабрика. А напротив, через улицу Молоканскую, наш дом… А если пройти двор, там моя квартира, которая выходит на Биржевую улицу. Знакомый покойного отца как-то был у нас и сказал: «Разве можно в центре города держать столько свободной, незастроенной земли? Точно хутор какой-то! Ведь посреди этого двора можно еще выстроить пятьдесят квартир».

Никому не хотелось возиться с подрядчиками; муж служил, старший брат тоже служил, а Яша терпеть не мог что-либо создавать:

– Для чего я буду возиться с разными подрядчиками? Хватит и того, что есть!..

Скрылась труба, а с ней и наш дом; потянулись нефтяные вышки в «черном городе».

Я оторвалась от окна, хотела сесть и только теперь увидела, сколько цветов в купе; точно новобрачную провожали или театральную примадонну. Мне стало стыдно перед другими пассажирами: героиня какая! еду к мужу!

На какой-то станции зашел ко мне Гайдамакин узнать, хорошо ли мне, не нужно ли чего-нибудь? Я отдала ему цветы и некоторое количество конфет; стало свободнее в купе.

Сколько народа едет! Военные и штатские! Все говорят только о войне. Часто слышится: ранен, убит – хуже всякой эпидемии…

Ведь убит непременно молодой, сильный, жизнерадостный, у которого, наверное, осталась жена или невеста, или просто любимая женщина, все равно… Его сердце любило и хотело жить! А теперь свалят в общую яму, и никогда никто не узнает даже, где эта яма. Сколько останется женщин, горе которых только долгие годы притупят, но не излечат?!

Я вспомнила с отвращением слова Яши: «А утешать кто будет, если все мужчины уйдут на войну?» А ведь правда! Сколько плачут теперь! Матерей, вообще женщин! Но утешить их нельзя! Их горе беспредельное! Только слезы облегчат немного сердце женское!

Как хорошо, что я еду к мужу! Через несколько часов я увижу его, какая я эгоистка, даже в несчастии я счастлива? Услышу живой голос его! А те, кто получил страшное письмо «убит», никогда не увидят и не услышат родного голоса!

Но вот и Тифлис – главный центр тыла Кавказской армии!

Боже мой, сколько народу! На перроне едва можно пройти; повсюду эти серые шинели, и не разберешь, кто солдат, кто офицер, погоны у всех суконные, серые; не видно ни звездочек, ни полосок. Мне придется ждать поезда на Карс несколько часов.

Я прошла в зал первого класса, но не нашла ни одного свободного места, где бы можно было сесть… Гайдамакин сложил вещи прямо на пол, и я стала около них…

– Ты карауль поезд и постарайся занять мне место.

Как невыносимо тяжело стоять на одном месте!

Сесть не на что и уйти от сложенных на пол вещей не могу, а Гайдамакина нет. Вдруг слышу: «Первый звонок – Баку – Ростов!» В публике движение; многие встали и пошли к выходу. Недалеко от меня освободилось место – краешек дивана. Я села на него.

– Сказали, сейчас подадут поезд! – запыхавшись, сказал Гайдамакин. – Скорее, барыня, идемте! Место занять бы! Страсть сколько едет военных!

Мы стали протискиваться к выходу на перрон. Но на перроне, кажется, еще больше стало народу, чем было, когда мы приехали, а ведь недавно ушел поезд на Баку. Мы потихоньку двигаемся ближе к краю платформы, но толпа все время перемещается, как морская волна: то нас придвинет к самым рельсам, то отодвинет вглубь платформы. Наконец я очутилась среди серых шинелей и, стиснутая крепко со всех сторон, остановилась и стала ждать поезда. Холодно, сыро. А поезда все еще нет. Наконец что-то черное, безглазое выползло из темноты к платформе… Ни в одном окне не было света. Толпа сразу густой массой придвинулась к двигающемуся поезду. Но кондукторы никого не пускали в вагоны. У каждого кондуктора был в руках фонарь. Кондуктор открыл дверь своим ключом, вошел в вагон и стал зажигать свечи в фонарях, которые были в каждом купе. А мы стоим и ждем…

Наконец, звонок! Дверь в вагон открыта! Все сразу бросаются в узкую дверь, получается «затор», злятся, тяжело дышат, толкают локтями! Меня охватывает ужас. Я хочу вырваться и убежать дальше от вагона, но толпа еще сильнее меня прижимает к вагону…

– Барыня, давайте руку! – вдруг слышу я голос Гайдамакина.

– Где ты, Гайдамакин?

– Я здеся, барыня! Дайте вашу руку!

Но я ничего не вижу, меня совсем затолкали, десятки рук тянутся через мою голову, чтобы схватиться за поручни и подняться в вагон. Гайдамакин поймал мою руку и втянул меня на площадку.

– Место я нашел для вас; вот здесь, в купе. Народу много, но я положил ваш чемоданчик, и место ваше будет!

Народа столько, что только бы втиснуться между каких-то серых шинелей! А о сне и думать нечего… В купе темно, сыро и пахнет солдатским сукном. Какой ужас! Как я доеду в такой обстановке до Сарыкамыша? Когда я вошла в купе, несколько человек, не то солдат, не то офицеров, соскочили со своих мест и сказали:

– Садитесь, сестра, «в тесноте, да не в обиде», потеснимся, и места всем хватит.

Я села на краешек дивана. Всех ненавижу! И чего это столько народу набилось в этот вагон? Могли бы и в другой пойти! Так нет, всегда так: куда один, туда и все, – стадо, со злобой думала я. Но когда поезд отошел, как-то сразу стало свободнее. Было уже поздно, и все стали укладываться спать. На диване напротив расположились две женщины и ребенок, по-видимому, армянская семья, а мужчина-армянин стоял в дверях.

– Сестра! Ложитесь на верхний диван; а мы вчетвером устроимся на нижнем! – вдруг предложил один из моих соседей.

– У вас есть подушка и одеяло?

– Спасибо, да, у меня есть все. – И вдруг в купе стало светлее и теплее, и эти «ненавистные серые шинели» показались близкими, точно мы ехали одна семья! Они быстро и ловко подняли верхний диван, развернули мой дорожный мешок, вытащили оттуда подушку и одеяло и помогли подняться наверх. На противоположном диване уже спали двое головами в разные стороны, накрывшись шинелями.

Я легла, укрылась одеялом и скоро заснула. Проснулась я от сильного толчка и скрипа тормозов, и поезд остановился. В нашем купе была полная тишина. Я заглянула под диван, где спали четыре офицера: крайние двое спали, откинув голову в самый угол и закрыв лицо фуражкой; один, посредине, положил свою голову на плечо соседу и вытянул ноги; четвертый спал сидя. Весь согнулся; голова его почти касалась колен; одна нога подвернулась под себя, другая вытянута. Просто ужасно было смотреть на этих спящих людей!

Мне стало совестно, что я на них злилась, что они занимают в купе много места! А они ведь отдали свои места и удобства мне, и вот теперь сами спят сидя… Я посмотрела на противоположный диван, где спали двое, все так же крепко. У одного под головой лежала фуражка, у другого – папаха.

Было еще темно, когда поезд пришел в Александрополь. Армянская семья вышла и освободила целый диван. Двое из четырех пересели туда, легли так же головами в разные стороны и спали чуть не до самого Карса.

Спутники мои сошли в Карсе. В вагон село несколько новых, таких же серых, пассажиров. Но в моем купе, кроме меня, никого больше не было. За окном все покрыто снегом и слышно, как он скрипит под ногами. Мне выходить на вокзал не хотелось; пришел Гайдамакин, я его послала отправить телеграмму мужу и принести мне стакан чаю.

Здесь уже война чувствуется! Кругом только военные! Чувствуется, что здесь они на месте и делают дело. Лица у офицеров и солдат озабоченные, шинели помятые… Особенно много солдат, офицеров и военных чиновников на перроне вокзала. Они то группами, то в одиночку ходят, говорят, куда-то показывают руками, часто заходят вовнутрь вокзала. А когда открывают дверь в вокзал, оттуда вырывается белый пар большими клубами.

Я подошла к окну на противоположной стороне. Там стояли товарные вагоны, и в щель сдвинутых дверей виднелся свет: не то везут солдат, не то лошадей? Не слышно ни пения, ни смеха, как обычно бывает, когда встречаешь эшелон. Должно быть, мороз так действует?

Получит ли Ваня мою телеграмму и приедет ли на вокзал встретить меня? Поезд придет в Сарыкамыш около двенадцати часов ночи. Хотя от Карса до Сарыкамыша и недалеко, но дорога идет все время в гору, и поезд идет черепашьим шагом.

Почему мне как-то жутко? Чем ближе к фронту, тем тоскливее! Или еще что-нибудь другое? Чувствую, как будто назад нет возврата, точно что-то затягивает, какая-то тина… Вот так бывает, когда идешь по болоту, – ступишь осторожно и, кажется, видишь дорожку, а оглянешься назад – ничего нет, кочки зыбучие да черная вода… Что за ерунда! Захочу, могу сейчас же вернуться назад домой! И никто ничего мне сказать не может! Еду я по собственной доброй воле и желанию. Это темнота и холод так на меня действуют, подумала я. Вон одна свеча только горит! В вагоне полумрак и сильно холодно… Вспомнила я, как несколько лет тому назад с этого же вокзала в Карсе, когда снег и морозы надоедали мне, я уезжала в Баку погреться на теплом солнышке. Всегда в вагонах было пусто; в первом классе два-три человека! Вон там, за этими эшелонами, – офицерский поселок Кабардинского полка… Там и наш флигель, где мы прожили несколько счастливых лет с Ваней… А теперь еду мимо, куда-то в холод и темноту…

Приеду в этот Сарыкамыш, а вдруг муж не встретит меня?! Куда мы пойдем ночью? Кругом чужие люди; все заняты, может быть, еще больше, чем здесь, никому нет дела до меня, хоть замерзни до смерти на улице… Как хорошо теперь было бы очутиться дома, в своей спальне, в чистой постели! Тепло, светло, сухо!..

– Барыня, вот, чай принес, – вдруг раздался голос Гайдамакина около меня.

Ох! Слава богу, хоть он пришел!

– Послал телеграмму? – После выпитого чая стало легче и теплее на душе…

– А что если барин не получит телеграмму и не приедет встретить нас на вокзал?

– Да не беспокойтесь, барыня! Вы посидите на вокзале, а я пойду пешком искать квартиру; а как только найду, барин приедут за вами. Найти нетрудно! Спрошу кого – все, поди, знают нашего барина! Найду, не беспокойтесь!

Скорее бы шел поезд! А то стоит, стоит, а для чего – неизвестно? И народа-то совсем мало…

– Декабрь на дворе, Рождество скоро! Никому неохота ехать на фронт, все норовят больше в тыл – до дому! – говорит Гайдамакин. – А мы вот поехали из дому от Рождества на фронт!

Сильный толчок! Паровоз прицепили! На платформе появились люди, начальник станции в военной фуражке машет рукой. Свисток! И колеса заскрипели на обледенелых рельсах. Поезд сделал толчок и тронулся. Станция медленно стала уходить назад. Стало сразу темно…

Я прильнула лицом к стеклу: где-то здесь, совсем близко от станции, казармы Кабардинского полка, в которых теперь госпиталь, писал Ваня мне.

Темно! Вот что-то темное большое обрисовывается! А это и есть казармы! В первом корпусе первого батальона чуть желтеют окна! Нельзя сказать, что там госпиталь… А другие корпуса, мимо которых теперь шел поезд, совсем выглядели черной громадой – нигде ни одного огонька…

Как странно все это для меня! Сколько лет приходилось проезжать по вечерам мимо этих зданий, полных жизни, света и движения! Песни, гармошка слышны были в каждом корпусе. У каждого подъезда стоял дневальный и у проходных ворот тоже дневальный: частную публику не разрешалось пропускать через дворы. «Иди кругом по дороге», – говорил дневальный. А теперь ни души! Война! Все сидят в холодных окопах! А офицерских флигелей совсем не видно. Да и смотреть не стоит! Все равно никого там уже и нет!

Кое-где мелькнет огонек в крошечном оконце армянского домика и сейчас же пропадет навеки. Темно! Поезд вышел из города…

Сажусь на диван. В моем купе сидят двое военных. Они тихо разговаривают о своих военных делах. В коридоре стоят маленькими группами, курят и тоже разговаривают. Тихо… В общем, народу едет мало! Куда же это ехало столько военных из Баку? Поезд был ведь переполнен? Да и из Тифлиса тоже ехало много! А вот теперь, когда фронт совсем близко, народу меньше, и как-то тише, спокойнее.

Когда поезд подошел к Сарыкамышскому вокзалу, я совсем была смущена – на станции никого! Ни души! Один фонарь слабо горел у дверей здания. На платформе никто никого не ждет! Не видно носильщиков. Да и здание вокзала показалось мне «крошечной избушкой», а поезд тихонько все ползет и ползет и наконец тихо, незаметно останавливается!

Дверь станции открылась. Оттуда вышло несколько человек. Все серые, однообразные… Но кто это?! Вон, один! Да это Ваня! Мой родной Ваня!.. Ну, конечно, это он! У него шуба, хотя и серого сукна, но воротник кенгуровый, и серая каракулевая папаха. Он! Он! Мой муж, мой любимый! Господи! Как я его люблю! Как я счастлива, что вижу его! Смотрю и не могу оторваться от окна. Вот он увидел Гайдамакина, поздоровался с ним; идут к моему вагону; вот и голос его, низкий, мягкий.

– Тиночка! Тинушка, родная моя! Да как же ты это решилась приехать сюда? – говорит он, целуя и прижимая меня крепко к себе, а я – плачу, не могу удержаться: слишком большое счастье и огромная радость!..

Вот он! Живой, теплый. И голос его, и глаза его! Весь мой, Богом данный мне муж…

– Ну, идем! Дай сначала я вытру слезки твои, да застегнись хорошенько, очень сильный мороз, – говорит он и сам застегивает мою меховую шубу.

– Мне не холодно, в этой шубе на Камчатку могу ехать.

– Здесь и есть вроде Камчатки! Высунешь руку в дверь, и она отмерзнет моментально, – шутит муж.

Он тоже счастлив – весь сама ласка и радость. Мы вышли на платформу – ни души! Я оглядываюсь кругом и говорю:

– Никого нет! Ни одного человека! Вот так война!..

– Да кому охота мерзнуть понапрасну? На вокзале народу много, спят в тепле. Там устроен питательный пункт: стоят длинные столы и скамейки, топится печь все время, тепло… Но там только все военные, которые проездом задержались на день или на два, пока подвернется попутчик, который подвезет до его части! А частной публики здесь нет, и быть не полагается никому! Я получил твою телеграмму, сначала глазам своим не поверил! Но, смотрю, уже поздно, – скоро должен прийти поезд. Поехал! Но до прихода поезда, оказалось, еще целый час оставался. Я сказал Ткаченке, чтобы он укрыл лошадей попоной, а сам бы шел внутрь вокзала, в тепло. Морозы здесь такие, что дух захватывает!

Мы подошли к экипажу, который я видела первый раз в жизни.

– Вот моя двуколка! В ней езжу только я один… – сказал муж.

Двуколка – это экипаж на двух больших колесах: бока и верх покрыты брезентом. На обеих сторонах экипажа большие красные кресты. На переднем месте помещается возница и рядом с ним два или три сидячих легко раненных. Задняя стенка открывается, и туда кладут во всю длину четырех раненых. Везет такой экипаж пара лошадей. В двуколке мужа посредине было сиденье со спинкой.

– Вот это мой возница, Ткаченко, – показывая на солдата, сидевшего на двуколке.

– Здравствуй, Ткаченко, – поздоровалась я с ним.

– Здравия желаю! С приездом! – по-военному ответил он.

Мы с мужем сели на внутреннюю скамейку.

– Ну! Можно ехать! А то барыня замерзнет. Гайдамакин, как получишь багаж, приедешь с Клюкиным на его двуколке.

Мы поехали!

– Тебе хорошо? – обнимая, меня спросил муж.

– Очень.

– Двуколка эта совершенно новая и очень удобная, закрывается со всех сторон. Я сплю в ней, когда езжу за ранеными на позицию.

– А разве есть раненые?

– Понемногу привозим каждый день! Но позиции отсюда далеко, и каждая поездка берет сутки. Это хорошо, что ты надела форму сестры, меньше обращаешь на себя внимания. Здесь нет женщин! Не полагается! Война – нечего смущать воинов…

Я слушала его и удивлялась, что он все время говорит. Вообще он неразговорчив, а пустую болтовню совсем не выносил и не любил мужчин, которые стараются занимать дам. «Ну, это пустой болтун», – говорил он, когда я спрашивала его о каком-нибудь знакомом мужчине, который нравился дамам… «Старается занять позицию на всякий случай», – говорил он о таких мужчинах. Женщин вообще не любил. Всегда говорил, что, «если бы не встретил тебя – никогда бы не женился ни на ком…»

Когда он был еще студентом Харьковского университета, хозяйская дочь (где он снимал комнату) влюбилась в него. Ничего не подозревая, он принимал приглашения то на чай, то на ужин, хотя и тяготился этим. Вообще изредка заходил, когда не находил предлога отказаться от настойчивых приглашений. Но и только. Но однажды дочь хозяев сама ему написала, что любит его и готова быть его женой. Пришел он поздно с лекции, увидел на полу под дверью письмо; положил его на стол, думая – из дому. И решил прочесть его позже. Через несколько минут стук в дверь! Открывает: она, хозяйская дочь…

– Вы, Иван Семенович, письмо видели? Подняли его?

– Да, видел, поднял!

– Прочли?

– Нет еще!

– Прочтите скорее, пожалуйста! – И ушла.

Взял он письмо, вскрыл, прочел… Уложил вещи, а утром позвал извозчика и переехал в гостиницу. Весной же, когда закончился семестр, перевелся в Казанский университет. И никогда больше не видел и не вспоминал об этой девушке.

А в Казани встретил меня – четырнадцати с половиной лет, маленькую, худенькую девочку. Полюбил. Два с лишним года ждал, чтобы подросла его невеста и будущая жена. И когда мне исполнилось шестнадцать с половиной лет – женился на мне.

– Что дома, все благополучно? Алексей что пишет? Яшка все пьянствует?

– Алеша пишет, что хоронят то одного, то другого убитого сальянца. Много уже убито офицеров! Убит Гриша Офонасенсенко; убит капитан Федоров! Жена его поступила на службу. У них ведь никаких средств не было, кроме его жалованья.

– Разве не дают пенсию семьям?

– В конце концов дадут маленькую, конечно! Но когда это еще будет?! Здесь как-то ничего не знаешь! А сколько знакомых уже убито, наверно. В городе на каждом шагу встречаются женщины в трауре. Потери на Западном фронте очень велики!..

– А вот и моя штаб-квартира! – сказал муж, показывая на крошечный домик, как мне показалось в темноте.

Двуколка подъехала к деревянному забору и остановилась. А я и не заметила, как мы доехали! Муж соскочил с двуколки, взял меня на свои сильные руки и поставил на снег.

– Ну, идем!

Мы вошли в калитку и по деревянным мостикам дошли до крыльца. В сенях было совсем темно! Солдат лег, вероятно, спать и потушил лампочку… Вот дурак!

Но в эту минуту открылась дверь в освещенную комнату; посреди комнаты стоял грубый деревянный стол, выкрашенный черной краской; над столом висела керосиновая лампа; вокруг стола стояли несколько некрашеных стульев.

– Это наша общая столовая. А там моя спальня, – он показал на открытую дверь.

– У тебя очень хорошо!

– Тебе нравится?

– Я так рада видеть тебя, что мне все нравится, что окружает тебя. А вот и Гайдамакин приехал с багажом!..

– Ваше высокоблагородие, куда сундуки нести?

– Да у меня одна только комната! Вон та, где я спал до сих пор. Если поместятся все сундуки и чемоданы, несите туда! Другого места нет, – сказал муж.

Я пошла в его спальню.

– Здесь темно! Зажгите лампу, пожалуйста!

– Да лампа-то только одна в столовой! Я зажигаю свечу, когда прихожу спать ложиться. Клюкин, принеси из кухни свечу.

Когда принесли свечу и зажгли, я увидела маленькую комнату с двумя ничем не завешенными окнами. В углу, у стены, стояла узкая железная солдатская кровать. Почти посреди комнаты стоял раскрытый чемодан мужа. Тут же валялись сапоги, носки и другие вещи мужа. Около кровати на пустом ящике стояло блюдце с куском догоревшей свечи. Кровать не была сделана: подушка свернута валиком, простыня скручена жгутом, а стеганое шелковое одеяло валялось на полу. И ничего больше – ни стола, ни стула, – ничего решительно! Одна узкая железная кровать и несколько гвоздей, вбитых в стену, на которых висели вещи мужа да полотенце.

Все стояли молча, разглядывая комнату, точно в первый раз видели ее… Молчала и я…

Прерывая молчание, муж сказал:

– Видишь ли, здесь ничего достать нельзя! Да и телеграмма твоя получилась поздно. Но завтра я пошлю разыскать какую-нибудь мебель. Этот дом был пустой, но там выше, где штаб, были дома с мебелью. Сегодня как-нибудь устроимся; переспим, только ведь одну ночь…

Я ни слова не сказала. Но он видел, что я подавлена обстановкой…

– Конечно, устроимся! На то и война, – только и могла я ответить…

– Несите вещи! Вот ставьте их здесь! На двух сундуках можно устроить постель для меня, ты еще не видел, что я привезла.

– Боже мой! Да ты полдома привезла!.. – сказал он, увидев, сколько сундуков внесли в комнату.

– Постели для барыни на моей кровати, а мне на полу. А мы пойдем ужинать! Ты голодна?

На столе кипел самовар, стояло жареное мясо, хлеб… Но есть не хотелось…

– Как это ты решилась пойти на курсы? И мне ни слова не писала об этом!

– Хотела, во-первых, быть с тобой или хотя бы поближе к тебе! А во-вторых, должна же я хоть чем-нибудь помочь Родине!

– Попробуй, если сумеешь! Да что ты так смотришь на меня?

– Смотрю! Соскучилась по тебе. Но ты как-то странно изменился!

– Я и сам знаю, что изменился. Поживешь здесь – и ты изменишься… Но я бы не хотел, чтобы ты долго оставалась здесь! Здесь обстановка тяжелая, грубая. Никаких удобств – даже самых минимальных, человеческих.

– Ты не рад, что я приехала к тебе?

– Тиночка, родная, любимая, ты для меня больше жизни! И видеть тебя – для меня большое счастье! Я так рад, что ты опять со мной! Но ты же знаешь, что я не умею высказать все, что я чувствую и думаю! Но я был бы спокойнее, если бы ты жила дома! Пока здесь ничего не угрожает. Позиции далеко… А раз ты уже здесь, то поживи до Рождества! А после Рождества уезжай домой… И если уж очень хочешь помогать Родине, работай в каком-нибудь из госпиталей – там, наверно, много запасных госпиталей стоит! Ну а теперь пора спать! Два часа уже!..

Когда я проснулась на другое утро, то мужа в комнате уже не было. Я встала, надела халатик, пошла к окну и сняла простыни, которыми мы вчера завесили окна. Стекла были все в узорах от мороза, сквозь которые ничего нельзя было увидеть… Я подошла к дверям, позвала Гайдамакина и попросила горячей воды. Он принес большой кувшин теплой воды, таз и ведро для грязной воды… Когда я оделась и вышла в столовую, там уже никого не было. На столе кипел самовар, огромный кусок сыра, копченая колбаса, открытая коробка сардин и мешочная икра. «Это уже из моего запаса», – подумала я. Большой кусок хлеба, три стакана (чашек, должно быть, не было), один стакан чая, наполовину отпитый. В комнате было тепло. Я взглянула в окно. О! как все блестит! Сколько снега! Все засыпано им! Всюду сугробы! Вон дорожка разметена! Куда это она ведет? А! К маленькой деревянной будочке…

И дорожка чисто разметена, значит, по случаю моего приезда! И это все заботы Вани обо мне. Милый, родной человек – обо всем подумал…

Но как тут тихо и мирно! Вон солдаты ходят, разметают дорожки; один несет охапку дров, должно быть, на кухню? Совсем как в прежнее время, когда мы жили в Карсе.

А солнце-то какое яркое! Снег блестит! Вон у солдата изо рта пар идет… Мороз, должно быть, сильный. Но жизнь кажется совершенно мирной, точно где-то в глуши в центре России! Позиции далеко отсюда, говорил Ваня, а здесь – тыл, штаб армии, госпиталя, хлебопекарни. А вот и Ваня!

– Здравствуй, Тиночка! Давно встала?

– Нет. А ты уже осмотрел свое хозяйство, а я все спала! Мне совестно…

– Ну, что ты! На то я и муж! Тинушка, многого я не могу сделать для тебя – такая уж здесь обстановка… Но я должен показать тебе некоторые необходимые вещи…

Он подвел меня к окну, из которого я видела дорожку, ведущую к будочке; вот это все удобства, и тебе придется ими пользоваться; другого я ничего не могу тебе предоставить…

– Знаю, знаю! Давай пить чай! – перебила я его.

– Хорошо. Но, пожалуйста, подождем минутку. Сейчас придет младший врач. Когда я вчера получил твою телеграмму и сказал ему, что ты приезжаешь, он очень обрадовался и рассказал мне, что у него жена сейчас живет в Тифлисе, чтобы быть поближе к нему. Они из Елизаветграда. Оказывается, они недавно поженились, но он не смел просить разрешения приехать ей сюда. Сегодня утром, когда мы с ним ходили вместе, делая осмотр хозяйства, он спросил меня, можно ли его жене приехать сюда… Конечно, я разрешил. Я думаю, тебе будет даже лучше. Мало ли, что может случиться? Я с транспортом могу уехать на позицию; а так же и доктор Штровман. Вас будет две женщины тут, ты не будешь одна!

– Ванечка! Я приехала не сидеть, а работать! Я пойду в какой-нибудь госпиталь и предложу свои услуги. Ведь не за деньги же я иду работать, а без жалованья. А иметь лишние руки всякий, я думаю, согласится?

– А вот и доктор Штровман! Моя жена, познакомьтесь, – сказал муж, знакомя нас.

Мы познакомились. Он был небольшого роста, круглые толстые щеки, черная курчавая шевелюра, на носу – пенсне, мягкая толстая рука с короткими пальцами, рейтузы обтягивали короткие жирные ноги… Он сразу заговорил о будущем приезде жены:

– Какая здесь война! Я сижу тут, ничего не делаю; она сидит в Тифлисе – скучает. Гораздо лучше будет, если она тоже приедет сюда, как и вы…

– А она тоже сестра милосердия? Кончила курсы?

– Нет! Она курсов не кончала. Она не может делать такую работу; тяжело это для нее – она нервная.

– Да? А я вот хочу работать, а муж говорит, что раненых мало; что и для постоянного персонала работы мало, и моя помощь никому не нужна!

После чая мы с мужем пошли осматривать достопримечательности Сарыкамыша.

– Одевайся теплее, – сказал муж, – мороз сегодня необычайно сильный.

Ах! Какое яркое солнце! А снег так блестит, что больно смотреть. А как легко дышится! Мы идем немного все в гору по нашей улице.

– Вон большой дом, это штаб. А вон на горе, большое здание, – это и есть хирургический госпиталь. Он и был все время госпиталь для стоящих здесь в мирное время войск. Оборудован по последнему слову науки. Огромный, чистота идеальная. Мой транспорт доставляет сюда раненых (больных не принимают здесь, а только хирургических).

Мы дошли до самого здания. И остановились. И залюбовались. Отсюда с высокой точки открывался великолепный вид на весь Сарыкамыш и окрестности.

– Вон, под горой, небольшое здание. Это вокзал, где я тебя вчера встретил. А вон бывшие казармы Елизаветпольского полка. Собственно, этот госпиталь – тоже бывший Елизаветпольского полка. Только его расширили, да персонал другой. А все эти домики нарядные, чистенькие – собственность офицеров; семьи уехали кто куда, некоторые взяли вещи, мебель, а большинство все оставили в домиках. Хочешь, зайдем в госпиталь?

– Хорошо, только дай мне еще полюбоваться.

Госпиталь стоял на возвышенности почти около самой дороги на Кагызман. Вокруг госпиталя были цветники, теперь покрытые толстым слоем снега, и сейчас же за госпиталем начинался сосновый лес. Одиночные старые огромные сосны стояли совсем близко вокруг госпиталя.

– Летом здесь великолепно! Помнишь, я с Кабардинским полком был здесь на маневрах два лета подряд? Город ведь там, внизу. Там вон другие госпиталя, в тех кирпичных двухэтажных домах, а ниже, еще правее, длинное, низкое здание – это склады продовольствия и там же хлебопекарни недалеко. Вон военная церковь. Между вокзалом и городом видишь, какая выемка? Сейчас плохо видно – все снегом покрыто; а весной это пространство все покрыто водой, целая большая река! Вон, где едут двуколки, – это дамба, единственная дорога, соединяющая город с вокзалом; дальше она идет к Караургану и к нашим позициям.

– Очень мне все нравится! А жить здесь летом прямо великолепно! Грибы можно собирать. Рыжики, я думаю, есть в сосновом лесу, и боровики! Всюду, куда ни взглянешь, эти гиганты-сосны.

– Да, летом здесь чудесно! Но сейчас ты замерзла. Идем теперь в госпиталь! Там ты согреешься. А то и мне холодно стало.

Мы вошли в подъезд. Солдат открыл двойные стеклянные двери. В огромном вестибюле была идеальная чистота.

– Где доктор Платовский? – спросил муж у дневального. – Скажи, что доктор Семин хочет видеть его.

Сейчас же к нам вышел доктор Платовский. Он был немолодой, подтянутый щеголь, все на нем было ловко пригнано. Да и весь он казался каким-то выхоленным…

– Здравствуйте, коллега! Позвольте познакомить: моя жена, только вчера приехала и хочет непременно сейчас же работать. Только что кончила курсы.

– Очень приятно. Но у меня полный штат сестер, а вы сами знаете, ваш же транспорт доставляет в мой госпиталь раненых, что раненых еще мало. Но, если нам навезут раненых столько, что мы не сможем управиться, я сейчас же дам вам знать. А пока нам самим делать нечего! У меня госпиталь на семьсот человек, и даже можем поместить больше, если будет в том нужда; полный штат врачей и сестер, а на довольствии только сто двадцать три человека числится, да и тех все время отправляем в Тифлис! Приходите! Всегда рады будем вашей помощи. Только до весны, я думаю, никаких боев не будет. Турки сидят около мангалов и греются. Где им наступать в такую стужу, без одежды, без обуви и без провианта! Весной – другое дело! Обуви и одежды никакой не нужно! Еда подножная! Самый раз для турецкой армии. Будем устраивать елку с подарками и танцами и костюмированный бал, если других занятий нет! – сказал он нам на прощание.

Мы вышли из госпиталя.

– Ну и отлично. Я очень рад, что твое желание работать не осуществилось; будешь сидеть дома, а после Рождества поедешь домой. Я не люблю этого Платовского! Какой-то хлыщ! Всегда прилизанный, затянутый! И о себе большого мнения. Хорошо ему быть чистеньким – занимает квартиру, как в мирное время, в пять комнат с ванной! Пожил бы он в пустом домишке да походил бы на мороз в будочку. Хочешь, пойдем я покажу тебе главную улицу и лавочки? Там внизу есть. Торгуют папиросами, спичками и всякой солдатской мелочью.

Мы спустились обратно по нашей же улице, прошли мимо нашего дома и дошли до главной улицы, где был поворот с дамбы к центру города. Улица была широкая, но снег лежал на ней толстым слоем несчищенный; по бокам улицы стояли деревянные лавочки-ларьки. На их прилавках лежали пакетики махорки, спички и грубая белая бумага, вчетверо сложенная, для «цыгарок», и даже банки с монпансье.

– Вот и все достопримечательности военного Сарыкамыша! Там есть еще госпитали, но, я думаю, довольно с тебя на сегодня! Холодно, ты замерзла совсем. Идем теперь домой, – сказал муж.

Мы пошли обратно. Когда мы подошли уже к дому, муж предложил:

– Хочешь посмотреть лошадей? И я тебя познакомлю с командой.

– Хорошо! Но мне очень холодно. Твое солнце светит ярко, но не греет!

Но транспорт стоит вот, напротив, тут же и команда живет, тут же и канцелярия. Я увидела такой же деревянный дом, стоящий внутри двора, а двор был обнесен деревянным забором, к которому были привязаны лошади. Лошади были привязаны вдоль всего забора: некоторые были накрыты попонами из солдатского сукна.

– О! Как много у тебя лошадей? Но почему они грызут забор? Они его съедят весь! Посмотри! Сколько они выгрызли уже его!

– Знаю, меня самого это занимает страшно! Но никто не знает, почему они грызут забор. Я спрашивал моего ветеринарного фельдшера, но и он тоже не знает… Может быть, зубы у них чешутся, как у детей когда режутся новые?

– Не знаю! Лошади все старые. Сена у тебя целый стог?

– Да, запаслись, пока нет большой работы. Я приказал сделать запасы теперь. А когда будет много работы по перевозке раненых и больных, лошади будут все заняты, и за фуражом ездить будет некогда и не на чем. Тиночка, в команду не пойдем; двенадцать часов уже, они теперь обедают.

Мы пошли домой; я сильно замерзла.

Через четыре дня после моего приезда в Сарыкамыш и с тем же поездом приехала жена младшего врача Штровмана. Она молодая еще, и так же, как и ее муж, в пенсне, сутулая, с некрасивыми руками, но выхоленными. Мы встречаемся с ними только за едой. Они целый день ходят по городу и осматривают или сидят у себя в комнате.

С тех пор как я приехала, муж не пил вина совсем. Но вчера за обедом опять появилось вино на столе.

– Гайдамакин! Открой вон тот ящик и достань бутылку коньяку.

Ящик, который стоял в углу, оказался полон бутылками с коньяком и вином.

– Откуда у тебя столько напитков? Ведь запрещено продавать?

– О! Это у меня достает Костин – заведующий хозяйством. Он все знает, где что можно купить. Правда, страшно дорого платит, но зато в неограниченном количестве может достать.

– Зачем тебе столько напитков? Этого на год хватит!

Но я стала замечать, что с каждой едой он порцию вина все увеличивал. А вскоре начал пить и между едой – так, от нечего делать… А делать правда было нечего: сходит утром в транспорт, выслушает рапорт, который докладывал ему каждый день подпрапорщик Галкин – в транспорте все благополучно, подпишет ведомости и идет домой. Я привезла ему несколько медицинских книг и журналов, которые пришли уже после его отъезда из дому. Он посмотрел, поперелистывал их и сказал: «Ни к чему не нужный груз»!

Конец мирного житья на фронте.

Прошло еще несколько дней ничегонеделания, и вот, как-то поздно ночью, я уже давно спала, муж разбудил меня и сказал:

– Тиночка, я только что получил телефонограмму. Требуют двуколки за ранеными. Хочешь поехать, если я сам поеду за ранеными?

– Да теперь ведь ночь?!

– Да, второй час ночи.

Он был возбужден, но не телефонограммой, а выпитым вином.

– Никуда я не поеду, я спать хочу! А ты не ложился еще спать?

– Нет еще.

– Хорошо! Я сейчас оденусь и поеду с тобой.

– Одевайся теплее, мороз чертовски сильный. А я скажу Гайдамакину, чтобы ставил самовар.

Я оделась и вышла в столовую. Муж отдавал распоряжения стоявшему перед ним подпрапорщику Галкину:

– Пятнадцать двуколок, фуражу на сутки и команде продовольствия тоже на сутки! Скажите Ткаченке, что я сам поеду, чтобы подавал мою двуколку. Идите и будите команду. Время еще есть, пускай попьют чай.

Подпрапорщик ушел.

– Гайдамакин! Успеет у тебя самовар закипеть, пока транспорт будет готов?

– Сейчас будет готов. А какой еды положить вам в дорогу?

– Я сама приготовлю, а ты скорее самовар давай.

– Много не бери еды; команда берет мясо, и будут варить суп, так мы у них возьмем по тарелке супа.

Самовар подан, мы наскоро выпили по стакану горячего чая, оделись и вышли на этот сорокаградусный ночной мороз. Сразу дыхание захватило, ресницы стали слипаться от инея, который образовался на них. Но когда мы сели в двуколку и укрыли ноги одеялом, стало теплее.

– Галкин! Ну что, все готово?

– Так точно, готовы!

– Ткаченко, трогай!

И режуще заскрипел скованный морозом снег под колесами двуколки.

Мы быстро спустились по нашей улице на главную, повернули влево и выехали на дамбу. Тишина! Ни одного звука и ни одного нигде не светится огонька! Даже не слышно цоканья лошадиных подков по обледенелому снегу… Только один режущий звук колес!

Вот вокзал, мимо которого мы едем. И здесь полная тишина. Ни души не видно. Так же горит у дверей фонарь, как и в ту ночь моего приезда.

Когда мы отъехали от вокзала и глаза привыкли к темноте, ночь показалась совсем не такой темной. Я обратила внимание, что мы едем вдоль той самой горы, которую мне показывал муж. Она была над самым вокзалом и тянулась еще долго вдоль дороги, по которой мы ехали.

– Тина, ты не замерзла?

– Нет! Мне тепло.

– Я очень рад, что мы с тобой поехали за ранеными. А то я не знал, что с собой делать. Я очень тебя, Тиночка, люблю, но все же мне нужна работа – думать, двигаться! Когда ты ушла спать, я остался, сидел и пил… И думал, что если буду продолжать и дальше так же, то сопьюсь совсем… И вдруг эта телефонограмма. Откровенно говоря, я очень обрадовался ей. Часов в восемь или в девять мы будем на месте. Лошади отдохнут, команда сварит обед, поест. Потом будем нагружать раненых, и в обратный путь. Вечером, часов в десять, будем дома. Обратно тихо поедем – с ранеными не погонишь!

День давно наступил, солнце взошло яркое, но холодное, и уже было довольно высоко на небе, когда наш транспорт остановился. Сейчас же подошел к нашей двуколке старший по транспорту и спросил мужа:

– Можно здесь остановиться и распрягать лошадей?

– Хорошо! Я думаю тут нас никто не побеспокоит! Распрягайте.

– Почему мы тут остановились?

– Мы приехали. Вот здесь и будем брать раненых.

– Где же? Тут ничего нет!

– А вон там! – Муж показал куда-то, но я ничего не видела, кроме каких-то не то развалин, не то холмов… – Все турецкие городишки такие! Вон, смотри, белый флаг! Видишь? Там перевязочный пункт, куда сносят раненых из полков. Помещение ужасное, я был уже здесь. Просто сарай какой-то, но большой, да все равно лучшего ничего здесь не найдешь! Я пойду узнаю, сколько раненых и когда они будут готовы к погрузке.

Муж ушел, а Ткаченко распряг лошадей, укрыл их попонами и пошел к кострам. Костров было много, и около каждого грелись санитары. А у лошадей на головах висели торбы с кормом. Когда муж вернулся, то сказал:

– Как только пообедает команда, и, если лошади отдохнули, запрягайте, будем грузить раненых. Раненых оказалось больше, чем было сообщено в телеграмме. Идут бои, и раненых все время подносят…

Ну вот, обед съеден, лошади запряжены, и двуколки одна за другой стали выезжать на дорогу и подъезжать к перевязочному пункту. Муж опять пошел туда, чтобы наблюдать за погрузкой. Я с Ткаченко осталась в самом хвосте транспорта. Но сидеть неподвижно в такой мороз – долго не усидишь. Я пошла к пункту, где уже выносили раненых и укладывали их в двуколки; некоторые шли сами и садились на указанное им место. Каждого раненого укрывали тоненьким, из солдатского сукна, одеялом.

Как они доедут в такой мороз под такими одеялами?! Погрузили по шести человек в двуколку… Наконец погрузка кончилась, последняя двуколка отъехала. Муж вышел из перевязочного пункта, неся в руках пачку списков раненых.

– Всех забрали, Ваня, раненых?

– Всех, но долго задержались. Поздно приедем в Сарыкамыш! Никогда нельзя рассчитать, и всегда выходят задержки! Ну-ка, Ткаченко, перегони транспорт, я поеду впереди! Скоро ночь, будет дорогу плохо видно, так мы будем показывать ее.

Ткаченко свернул на твердый, как лед, снег, и наша двуколка стала обгонять транспорт. Короткий зимний день. Не прошло и часа, как мы выехали из Кеприкея, и уже темнеет. Лошади сами мерзнут и, желая согреться, бегут шибко, но частые остановки сильно задерживают. Пока было светло – еще ничего. Но, когда совсем стемнело и мороз усилился, остановки становились все чаще…

– Почему опять остановились? – спрашивает муж санитара.

– Раненые плачут! Мерзнут! – сказал санитар.

Муж сошел с двуколки и пошел вдоль транспорта; вышла и я и тоже пошла за ним. И сейчас же услышала:

– Санитар! судно!

– Ох, замерзаем совсем!

– Дайте одеяло!

– Санитар! Санитар! – несется из другой двуколки, – здесь помер один!.. – кричит кто-то.

– Эй, Клюкин! Собери все попоны и накройте раненых, которые больше мерзнут… – отдает распоряжение муж.

Опять едем дальше. Но чем ближе ночь, тем мороз сильнее и тем чаще остановки, тем больше слышны стоны, плачь и крики:

– Ох, замерзаю, замерзаю!

Вот опять стоим!..

– Есть еще умершие, – докладывает подпрапорщик.

– Если будем останавливаться часто, то мы и половины живых не довезем до Сарыкамыша! – говорит муж. – Нужно гнать без остановок, а то все померзнут!

Когда приехали в Сарыкамыш, я прямо поехала домой, а муж поехал с ранеными в госпиталь. Вернулся он страшно уставшим.

– Ну как, все благополучно?

– Если не считать умерших и обмороженных, то все благополучно, – сказал он грустно. – Но, если бы ездил доктор Штровман, то у него покойников было бы больше половины! А ты как чувствуешь себя?

– Отошла! А когда пришла в тепло, не могла расстегнуть шубу, пальцы мои так болели, что Гайдамакин оттирал их снегом. Но, Ваня, разве нельзя потребовать больше одеял, шуб?! И вообще принять всяческие меры, чтобы не страдали так раненые?!

– А какие бы ты приняла меры? Ты сама сегодня ездила и видела все… Что можно сделать? И здоровому трудно переносить такой мороз! А человеку раненому, лежащему неподвижно, да еще потерявшему много крови, значит, слабому, – крышка!

Он заходил по комнате, засунув обе руки за пояс и дымя нервно папиросой! Вот это и есть война!

Прошло два дня, и опять телефонограмма: прислать двуколки за ранеными в Караурган!

– Хочешь, поедем опять? Это ближе, чем Кеприкей. Мы выедем завтра в пять часов утра и к ночи вернемся обратно. Днем не так холодно, как ночью, и раненые не так будут страдать от холода. Возьму походную кухню. Дорогой будем кормить обедом раненых. Вот тебе будет много работы: будешь кормить слабых и тяжело раненных…

Опять мы встали ночью, напились чаю, оделись и вышли на мороз. В пять часов еще совершенно темно, мы выехали из дому и поехали по той же дороге мимо вокзала, и, только когда стало светло, транспорт свернул вправо, и около восьми часов были в Караургане, маленьком турецком городке.

Муж ушел на перевязочный пункт узнать, сколько раненых и когда можно их грузить. Когда он вернулся, то сказал подпрапорщику:

– Раненых много, и они еще все время прибывают с позиций. Погрузку можно начинать, как только отдохнут лошади. Кормить обедом раненых будем мы.

Сегодня солнца нет. Падают редкие снежинки, и много теплее, чем в прошлый раз, когда мы ездили в Кеприкей.

– Сегодня, слава богу, теплее, – говорю я мужу.

– Да! Но еще неизвестно, что будет дальше… Как повалит снег, занесет дорогу, и вместо четырех часов будем ехать десять, – сказал он. – Это прямо будет ужасно для раненых!

Так и случилось: снег все усиливался, хлопья его становились все крупнее… Мы с мужем сидели в нашей двуколке.

– Посмотри, горы уже совсем затянуло! Там снег еще сильнее… Как мы проедем с ранеными?!

– Это так кажется, потому что далеко. Однако нужно запрягать, забирать раненых да ехать скорее. Подпрапорщик Галкин! Если лошади отдохнули, прикажите запрягать и подавать к перевязочному пункту.

– Два часа только стоят…

– Я боюсь, если снег будет идти все время, то нам будет трудно проехать. Дорога узкая, обрывистая; занесет ее, и мы задержимся в пути на много лишних часов, если совсем не застрянем…

– А как с обедом?

– Суп почти готов. – Галкин ушел, и скоро все пришло в движение…

Двуколки одна за другой вытянулись вдоль улицы до самого перевязочного пункта.

Муж ушел, чтобы смотреть, как будут укладывать раненых. Мы остались с Ткаченко опять в самом хвосте транспорта.

– Вот ведь грех какой! Погода-то «спортилась»! Теперь снегу навалит столько, что не проедешь! Хорошо еще, тихо – ветру нет, а то придется дорогу расчищать!

Долго мы стояли, пока всех раненых уложили, и наконец последняя двуколка отъехала от перевязочного пункта. Ткаченко подъехал, и муж сел в нашу двуколку.

– Ткаченко! Мы поедем впереди, чтобы найти место для остановки обедать.

Мы обогнали транспорт. И я не слышала ни стонов, ни криков раненых…

– Почему сегодня все так спокойны? Нет тяжелораненых? – спросила я мужа.

– Конечно, есть! Вот погоди, после обеда начнется другое, – ответил он.

Мы довольно далеко отъехали от транспорта, и муж все время смотрел, где бы найти подходящее место для остановки.

– Вот здесь остановимся. Все равно лучшего места не найдем. Стой, Ткаченко!

Сейчас же стали подъезжать и другие двуколки. Подошел Галкин.

– Здесь будем кормить обедом раненых. Если сможете, съезжайте с дороги. Но я думаю, что это опасно: снегу много, застрянем… – сказал муж.

Транспорт остановился. Кухня, ехавшая в хвосте, теперь въехала в середину транспорта. Конюхи навесили на головы лошадям торбы с кормом. Я вышла из двуколки и пошла к кухне. Около нее собрались санитары; подошел муж с подпрапорщиком Галкиным.

– Ну как? Суп готов, Какошвили? – спросил муж у кашевара.

– Так точно, готов.

– Ну, давай пробу.

Кашевар зачерпнул снизу, стараясь дать пробу старшему врачу погуще.

Муж попробовал суп:

– Молодец, Какошвили, суп отличный. Раздавайте, – сказал он.

Запах супа дошел и до меня и раздражающе щекотал мои ноздри. Под ложечкой даже заныло от голода. Но я не посмела попросить у мужа его пробу, которую он возвратил кашевару недоеденной. «Вот бы съесть горячего супа», – подумала я. В это время Галкин, идя вдоль рядов двуколок, кричал:

– Кто может ходить, у кого руки здоровы, идите за супом! Санитары, идите за супом для лежачих и слабых!

Около кухни быстро образовалась очередь: два санитара раздавали нарезанный ломтями черный хлеб и тарелки, а потом раненые подходили к кухне, подставляли тарелку, а кашевар, стоя на оглобле, запускал черпак до самого дна и, зачерпнув полный черпак, выливал суп в протянутую тарелку. Получивший суп отходил, а на его месте уже новый протягивал свою тарелку.

Когда все получили суп и отошли от кухни, я взяла тарелку, попросила супа и понесла его к первой попавшейся двуколке, в которой лежали двое.

– Вот суп, можете сами есть? Или я покормлю вас?

– Спасибо, сестра, я сам могу есть, а вот земляк ранен в грудь, ему трудно.

– Хорошо! На, ешь, а я еще принесу и покормлю его.

Я принесла суп, влезла в двуколку и стала кормить, приподняв голову и осторожно вливая суп в рот… Раненый тяжело дышал и задыхался. Все это брало много времени, так что, когда я опять пришла с пустыми тарелками к кухне, то все уже получили еду, ушли к двуколкам и жадно ели горячий суп.

– Налей мне еще супа.

Я пошла к следующей двуколке. Около нее стояли раненые и ели.

– Отчего вы не лезете внутрь? Снег падает в ваши тарелки.

– Ничего, сестра! Больше супа будет, – сказал раненый, у которого была забинтована голова.

– Где твое место?

– Я на передней скамейке сижу. Я не могу лежать – голове больно!

Я залезла внутрь двуколки и стала кормить раненого.

– Сестра! Дайте и мне поесть! – сказал другой, лежавший рядом с ним. – Двое суток ничего не ел! Всех кормят, а мне не дают! Я так ослаб – едва жив…

– Куда ранен?

– В живот…

– Вот потому тебе и не дают есть! Еда-то тяжелая для тебя! Вот приедем в Сарыкамыш, в госпитале и накормят тебя. А этот суп, с крупой и картошкой, – нельзя давать тебе.

– Господи! Все равно пропадать, а тут еще голодом морят! – заплакал он.

Мне стало невыносимо тяжело видеть его страдание и слезы.

– Подожди! Вот он поест, я пойду спрошу доктора. Если он разрешит, то принесу тебе супа тоже!

Я вылезла из двуколки и стала искать мужа, но его нигде не было видно.

– Санитар! Где старший врач?

– А вон, в той двуколке, кормят раненого.

Я пошла туда и увидела, что муж стоял на одном колене и подносил ложку с супом ко рту раненого.

– А, сестра. Иди, корми вот этого, – увидев меня, сказал муж.

– Я пришла спросить, у меня там есть раненый в живот, плачет, просит есть, двое суток не ел.

Муж положил ложку в тарелку и смотрит на меня…

– Дай ему немного самого бульона, без крупы и картошки: две-три ложки, не больше…

Я пошла к кухне. Кашевар скреб черпаком по дну пустого котла. Народу около кухни уже никого не было.

– Можно мне немного супу? – протягивая тарелку говорю я.

– Нету! Суп кончился! Есть малость самая жижа, но ни картошки, ни крупы нету больше.

– Вот и хорошо! Дай немного! – Когда я пришла к двуколке с супом, она была уже полна ранеными.

– Ну-ка, выйдите кто-нибудь, кто поближе: я покормлю голодного.

Двое сейчас же слезли и освободили мне дорогу к раненому.

– Видишь! Принесла и тебе супа!

– Спасибо, сестра, я думал, вы забыли обо мне…

– Нет! Я ходила спрашивать доктора, и он разрешил жиденького супа немного. А как приедешь в Сарыкамыш, в госпитале накормят лучше. Но это что?! У тебя хлебные крошки?! Ты ел хлеб!

– Маленько съел! Земляки дали…

Я дала ему бульона, вылезла из двуколки, отдала тарелку санитару и пошла совершенно расстроенная и страшно уставшая.

– Два часа ушло на обед, – говорит муж, влезая в двуколку. – А ты что сидишь, согнулась? Устала? Да! Это нелегкая работа. Потому сестер в транспорт и не назначают, совершенно не женское дело. А ты ела что-нибудь?

– Нет. Но я не хочу есть…

– Ну, нет, так нельзя! У нас есть еда, нужно поесть. Я очень доволен, что всем хватило супу. Вот только погода отвратительная! Часа через два будет совсем темно. Вон сколько снегу навалило! Хоть бы добраться благополучно до Сарыкамыша… – озабоченно сказал муж. – Ткаченко, обгони транспорт: мы опять поедем впереди.

Муж ел копченую колбасу с черным хлебом и запивал вином. Но мне ничего не шло в горло. Да и как можно есть сухую колбасу с черным хлебом или с икрой?

Сначала ехали спокойно. Но потом начались остановки «до ветру»; иногда кто-то кричал: «Санитар, судно»! А снег все шел и шел сплошной стеной белых хлопьев… Стемнело. Дороги совершенно не было видно; лошадиные головы пропадали в непроницаемой снежной пыли. Тишина! Не слышно ни скрипа колес, ни цоканья лошадиных копыт. Точно в заколдованном царстве…

– Транспорт, сто-ой-й, – донеслось до нас.

Ткаченко остановил своих лошадей.

Подошел Галкин:

– Один там раненый помирает! – сказал он.

Муж моментально соскочил с двуколки и ушел вместе с Галкиным. Вернулся мрачный.

– Ты кормила раненого в живот?

– Да, немного, бульоном, как ты мне сам разрешил.

– Умирает!.. Я сделал ему впрыскивание; хоть бы до госпиталя довести его…

– Он наелся черного хлеба. Земляки дали, жалеючи его, что он голодный…

Муж ничего больше не сказал… Транспорт все так же шел в полной темноте…

– Да скоро ли Сарыкамыш? – с досадой вырвалось у него.

– Должно бы уж скоро, да не видно ничего! – отвечал Ткаченко.

– Вон, вон огоньки… Сарыкамыш! – сказала я.

Но огоньки пропали так же быстро, как и появились. Вот опять снова мелькнул красненький глазок!..

– Да это ж вокзал! – сказал Ткаченко. Мы проехали все такой же молчаливый вокзал, и опять полная темнота… Потянулось шоссе вдоль срезанной горы. Потом мы свернули на дамбу, проехали ее и выехали на главную улицу, где было еще темнее, чем в поле. Мы остановились около нашего дома. Я слезла, а муж поехал с транспортом в госпиталь.

После темноты и стужи даже эти убогие две комнаты показались мне уютными. А яркий свет керосиновой лампы ослепил меня…

Печка была жарко натоплена. Гайдамакин помог мне снять шубу… Пришли Штровманы.

– Ну, здравствуйте! Как съездили? Мы за вас беспокоились. Ведь снег не переставая шел весь день…

– Он идет и сейчас. И еще больше, чем днем.

– Мы ждали вас и не обедали еще, – сказала мадам Штровман.

– Спасибо! Это очень приятно. Мы страшно голодны…

Пришел Гайдамакин и стал накрывать на стол. Когда муж вернулся, я уже отогрелась вполне.

– В транспорте все благополучно? – здороваясь с Штровманами, спросил муж.

– Да, все хорошо. А как у вас?

– Один помер… – сказал муж.

После обеда я сейчас же пошла спать… На другой день погода была прекрасная. Солнце, мороз. Снег блестел, как осыпанный бриллиантами. Но когда муж вернулся из транспорта, то сказал:

– Вот морозище сегодня чертовский! Хорошо, что сегодня нам никуда не ехать. В такой мороз не довезешь ни одного раненого до госпиталя!

Наступил вечер, казалось, мира и покоя. К нам пришли гости из двух других транспортов: оба старших врача и один младший. После ужина пили чай и мирно разговаривали. Вспомнили все: свои студенческие годы; квартирных хозяек и их дочек; государственные экзамены и первое впечатление, когда надели военную форму врача; недолгую службу в полках, госпиталях и дни мобилизаций.

В это время кто-то постучал в дверь.

– Войди! – сказал муж.

– Телефонограмма, – сказал вошедший санитар, протягивая бумажку.

– Ну, это уж чересчур! – сказал муж, прочитав телеграмму. – Мой транспорт только вчера ездил за ранеными, и вот опять посылают. Да еще куда! К черту на кулички! В Зивин! Я думаю, господа, у вас в штабе большая протекция! Поэтому вы сидите дома, а нас гоняют, – шутя, сказал муж…

– Да что вы, коллега! Нас тоже все время гоняют! Правда, посылают по частям – не требуют всего транспорта. Но мы работаем все время! – сказал один из старших врачей.

– Это самая дальняя поездка. Зивинские позиции занимают кабардинцы. Да я ничего! Я сам езжу с удовольствием. Да еще и с сестрой милосердия! – показывая на меня, сказал Ваня.

– Неужели вы ездите в такой мороз, Тина Дмитриевна? Это прямо подвиг для сестры милосердия, – сказал доктор Хлебников. – Да! Мы вам, Иван Семенович, завидуем. Что вам война, раз вы оба вместе! А у нас у всех жены остались дома. У меня двое детей, да жена ждет еще маленького.

Наконец гости ушли, пожелав полного успеха в поездке за ранеными. Как только мы остались одни, муж сказал Гайдамакину:

– Пойди в команду и позови сюда подпрапорщика Галкина. Вы знаете, что требуют в Зивин транспорт? – сказал муж, когда тот пришел.

– Так точно, знаю!

– Я думаю, выступим часов в шесть утра завтра. Я поеду сам с транспортом. У вас все в порядке?

– Люди здоровы, лошади тоже здоровы – как будто все в порядке.

– Ну, хорошо! Идите и отдыхайте. Вы поедете тоже.

Подпрапорщик ушел.

– Ваня, я тоже поеду с тобой, если ты едешь!

– Нет! На этот раз ты оставайся дома. Это очень далеко; дорога опасная, в горах. И целые сутки на морозе ты не выдержишь. Да и небезопасно насчет турок или курдов! Может случиться, обстреляют транспорт.

– Ну, так что! Я не боюсь…

– Вот уж никогда я не думал, что ты такая воинственная! Давай ложиться спать, а завтра видно будет…

На другое утро муж встал еще затемно; оделся и вышел в столовую. Сейчас же я услышала, как Гайдамакин принес самовар. Я быстро встала, оделась и вышла.

– Ты зачем встала? – сказал муж.

– Я еду с тобой.

– Напрасно! Я предупреждаю тебя, что поездка эта очень тяжелая. Я лучше возьму младшего врача с собой.

– Я буду полезна в транспорте не меньше, чем доктор Штровман!

Муж посмотрел на меня…

– Хорошо! Одевайся теплее!

Когда мы вышли на улицу, начинало уже светать. По обыкновению, наша двуколка ехала впереди транспорта. Когда мы выехали на дамбу, я увидела ярко-красную полосу где-то еще далеко поднимающегося солнца. Мы проехали по шоссе, обогнули вокзал и выехали в широкую долину вдоль русла реки, на другой стороне которой в морозной мгле виднелись большие кирпичные здания Елизаветпольского полка. Становилось все светлее; чувствовалось, что солнце вот-вот покажется из-за пока еще черного соснового леса. Тишина была какая-то торжественная и могучая. Все было покрыто белым инеем: лес, кусты и каждая травинка! Лошади тоже все в инее. Голова Ткаченки стала большая, точно отороченная мехом-инеем.

Я посмотрела на мужа, его поднятый воротник вокруг лица – весь белый; на ресницах и усах целые сугробы пушистого инея. Он заметил, что я смотрю на него, и спросил меня:

– Ты не замерзла? Когда взойдет солнце, станет теплее!..

Мы все время ехали по возвышенной стороне реки, вдоль гор. Дорога была страшно извилистая: то мы ехали прямо на восходящее солнце, то поворачивались к нему спиной, и тогда становилось еще холоднее! Русло то суживалось так, что каждое дерево было видно на противоположной стороне, то расходилось чуть не на версту. Солнце давно взошло и поднялось высоко. А мы все едем и едем. И нигде не видно ни селений, ни домов; только горы, блестевшие на солнце, да сосны, которые и при солнце кажутся черными.

Приехали мы в Зивин после двух часов пополудни. Наш транспорт остановился, не доезжая до селения, под очень крутой горой, около дороги. Санитары распрягли лошадей, укрыли их попонами и навесили торбы с кормом. Команда развела костры; что-то варили в котелках и грелись. Муж ушел на перевязочный пункт.

– Барыня! Идите погрейтесь у костра; вы тут замерзнете… – сказал Ткаченко.

Костров было несколько, я подошла к ближайшему. Солдаты сидели на корточках вокруг костра; кто пек картошку, кто жарил мясо, а кто варил что-то в котелке, помешивая деревянной ложкой. А некоторые уже пили чай с хлебом. Я так же присела на корточки и протянула замерзшие руки к огню.

– Если не побрезгуете чаем из котелка, то вот, пожалуйста, – предложил один из санитаров.

– Спасибо! Я с удовольствием выпью. Ткаченко, принеси стакан из двуколки…

Пришел муж и сказал, что раненых будем грузить после того, как их там накормят ужином.

– Много тяжело раненных в этой партии, сказали мне на пункте.

Мы сидели около костра; декабрьский день кончался. Солнце, хотя и яркое, прошло по краю неба и теперь уже зашло за верхушку горы… Только видны его лучи! Точно протянутые красные нити.

Ткаченко вскипятил чайник, разогрел мясо, которое мы взяли из дома, и мы стали обедать. Темнело очень быстро.

– Лицо жжет, а спине холодно, – сказал муж и повернулся спиной к костру.

И вдруг резкий звук выстрела! Пуля со свистом пролетела над нашим костром.

Санитары моментально бросились врассыпную от костров…

– Тушите костры! У кого есть винтовки – приготовьтесь стрелять! – сказал муж.

Солдаты бросились к двуколкам и вытащили несколько винтовок… Но все было тихо.

– Разрешите пойти в горы и поискать курдов. Это они, курды, стреляли, – говорят санитары с винтовками.

– Нет, не надо. Пора запрягать…

Все разошлись и стали запрягать лошадей. Ткаченко запряг своих, и мы поехали к перевязочному пункту. Здание было низкое, длинное, с маленькими оконцами. Бывший пограничный турецкий пост. Над дверями на шесте висел белый флаг с красным крестом. Стали подъезжать двуколки, санитары выносили тяжело раненных и укладывали их. Легко раненные шли сами и садились на указанные места. Когда транспорт был готов и тронулся в обратный путь, была уже полная ночь. Но недолго шел транспорт, скоро начались остановки: то «холодно, дайте одеяло»; то «до ветру хочу», то «санитар, судно». А мороз такой, что дух захватывает. У меня по спине бегали мурашки. Ресницы слипались, на ногах пальцы болели.

Транспорт остановился… Муж пошел узнать, в чем дело.

– Слезай! Походи, согрейся! – сказал он.

Я с трудом вылезла из двуколки и пошла за мужем. Из двуколок слышны стоны и плач…

– В чем дело? Что случилось?.. – спрашивал муж, останавливаясь там, откуда слышны были стоны и плач.

– Совсем замерзаем… – говорят раненые.

– Ноги обморозили!.. Дайте одеяла, – кричат со всех двуколок…

– Просят одеяла… А где их взять?! – говорит Галкин.

– Соберите все попоны и накройте раненых, – сказал муж.

– Да лошади накрыты попонами! Они тоже мерзнут.

– Лошади согреются! Нужно гнать! Иначе мы привезем в Сарыкамыш одни трупы…

Я пошла к двуколке, залезла и укрылась одеялом. Я еще больше замерзла, когда походила. У меня даже внутри мелкая дрожь. Муж пришел, и мы опять едем! Ночь темная, несмотря на снег, в двух шагах ничего не видно…

– Транспорт остановился! – оборачиваясь к нам, говорит Ткаченко.

– Стой! – муж вылез из двуколки и пошел к транспорту.

– Слышите, как кричат раненые?! – говорит Ткаченко. – Замерзают, бедняги. Да в такой мороз не одни раненые померзнуть могут! Теперь и в окопах замерзнет немало народу! Вишь какой мороз! Дух захватывает! Но! Стой! Что, мерзнешь? – поправляя попону на лошади, говорит он. – Я своих коняк добре укрыл попонами! И то, гляди, мерзнут, не хотят стоять…

– Ткаченко! Ведь старший врач приказал все попоны снять с лошадей и отдать раненым.

– Да нехай их! Там хватит!

– Ну, нет! Снимай и неси сейчас же. Давай я снесу сама лучше…

– Да что вы! Я сам снесу… Но и попоны-то мои не очень теплые… Для лошадей они ничего! А што раненому пользы в них?!..

Он долго возился, отвязывая попоны, и наконец понес их к двуколкам. Я пошла тоже. И сейчас же услыхала: «Судно, санитар, судно сюда дайте»! – несется из двуколки.

– Да какое в такой мороз судно! Обморозишь только об него!.. – говорит санитар, подавая судно вовнутрь двуколки.

Я пошла обратно. Этот мороз парализует не только руки и ноги, но и мозг! Не хочется ни думать, ни делать ничего. Я залезла, укрылась и старалась не думать ни о чем. Пришел муж, и мы поехали дальше.

– Прямо ужасно! Все раненые перемерзнут! И попоны не спасут… – сказал он.

Мы едем все время впереди транспорта. Ткаченко мрачный, беспокоится за своих лошадей.

– Ткаченко, езжай скорей! – сказал муж.

– Темно! Дороги не видно, да и лошадям холодно, не хотят бежать… – тихо говорит он.

– Там люди замерзают, а он о лошадях заботится! Дай им кнута! Небось они у тебя под попонами?..

– Снял. Барыня приказали снять. Отнес раненым…

– Вот и хорошо!..

– Стой! Стой, Ткаченко. Что это там?

– Да, похоже, курдская сакля. Она пустая.

– А ну-ка, крикни Галкина.

– Подпрапорщик Галкин! К старшему врачу! – изгибаясь в сторону, закричал Ткаченко.

Пришел Галкин.

– Вы видите эту саклю? Возьмите несколько человек команды и осмотрите ее. Если она не загажена – доложите мне…

– Там тепло, костер горит! – сказал Галкин, когда вернулся через несколько минут.

– Кем занята?..

– Никого нет. Мы все кругом осмотрели, никого не нашли.

– Идемте, я сам посмотрю.

Ушли! Наступила мертвая тишина. Вдруг кричит кто-то – везите раненых сюда!

Мимо нас проехала двуколка.

– Ты что стоишь, дорогу загораживаешь, съезжай в сторону, видишь, нельзя проехать? – кричит санитар с двуколки.

– Ткаченко, сверни, дай им проехать.

– Да куда я сверну? Тут канава, снегу полно, лошадей загублю! – ворчит он и нехотя сворачивает с дороги.

Мимо нас проезжали двуколки, из которых неслись стоны… Проехали все, на дороге остались только две хозяйственных двуколки да мы с Ткаченко. Лошади переступали ногами, стряхивались и фыркали. Ткаченко слез, ходил вокруг лошадей и оглаживал их.

– О нас забыли, Ткаченко!

– Дайте я сбегаю, узнаю «шо там дилают»?

– Ну, беги…

– Барыня, старший врач просят вас идти туда, там тепло, большой костер горит! – сказал, возвращаясь, Ткаченко. – Всех тяжелых и обмороженных вносят в саклю; большая сакля-то.

Я пошла туда. Около сакли полное оживление; дверь открыта, и оттуда шел свет. Я подошла к дверям и заглянула внутрь. Недалеко от дверей в круглой яме пылал костер, распространяя жар. Сакля была длинная, как сарай, с низким потолком, без окон, только отверстие в потолке для выхода дыма. Половина этого сарая была отгорожена жердями для скота, но теперь там никого не было. На глиняном полу лежала солома, на нее и клали раненых. Три стены этой сакли-землянки были вкопаны в невысокий холм, и только одна стена выходила наружу. От костра и множества людей в сакле стало жарко, хотя дверь не была закрыта.

– Галкин, вы останетесь с тяжело раненными здесь; с вами останется фельдшер. А я возьму легко раненных и поеду в Сарыкамыш. Но непременно выставьте часовых, а то курды вернутся и всех вас перережут. Топлива хватит на ночь? Завтра, как потеплеет, так и выезжайте.

– Топлива хватит, вон какие балки толстые! – сказал Галкин, показывая на балки в потолке.

– Выходите все и занимайте места в двуколках: останутся только слабые да обмороженные.

Неохотно стали выходить опять на мороз. Вышли и мы и сели.

– Ну, все сели? Можно трогаться? – сказал муж.

Мы опять ехали впереди транспорта, но теперь не было ни одной остановки до самого Сарыкамыша.

Только в пять часов утра мы были дома. А в двенадцать часов подпрапорщик Галкин пришел и отрапортовал мужу:

– Транспорт благополучно прибыл и сдали раненых в госпиталь.

– Есть умершие? – спросил муж.

– Никак нет, только обмороженные!

За обедом муж сказал доктору Штровману:

– Ну, с меня довольно, теперь ваша очередь ездить за ранеными.

Мы отогрелись, отдохнули и забыли о морозе.

– Тина, скоро ведь Рождество! Нужно подумать, что нам выписать из Баку. Давай составим список и сегодня же напишем Яше.

Только мы расположились к составлению списка – пришел рассыльный; принес пакет из штаба армии. Муж прочел и сказал:

– Государь приезжает в Сарыкамыш.

– Вот радость!

– Да! Нужно наводить порядок.

В приказе требовалось, чтобы вдоль следования государя никто бы не сидел на заборах и сказано, что начальники отдельных частей отвечают за порядок в участках расположения этих частей.

Муж потребовал подпрапорщика Галкина, и после совещания с ним началась чистка не только дворов, но и помещений. Солдаты выносили свои сенники, протирали окна, мыли полы и стирали белье. Муж целый день проводил в команде, отдавая приказания, и обо всем советовался с Галкиным. Вечером жена доктора Штровмана пристала к мужу:

– Иван Семенович, разрешите мне хоть из окна смотреть. (Частной публике быть на фронте не полагалось.)

– Хорошо. Только не открывайте его.

– А если я надену форму сестры милосердия, могу я выйти на улицу и смотреть?

– Вы не сестра, и формы у вас нет.

– Я возьму у Тины Дмитриевны!

– Тогда я буду вдвойне отвечать и за жену, которая сделала подлог, и за то, что вам разрешил незаконную вещь. Это все не шутки, а очень серьезные преступления…[7] – ответил муж.

Глава 3

Но не суждено было мужу увидеть государя! Когда все было уже приготовлено к его приезду, поздно ночью, когда мы уже спали, постучали к нам в дверь, и сонным голосом Гайдамакин сказал: «Ваше высокоблагородие, тут принесли телеграмму».

Муж быстро оделся и вышел в столовую.

– Сколько двуколок требуют? – спросил муж.

«Присылайте все, что можете», – прочел писарь.

– Хорошо, пришлите подпрапорщика Галкина. Гайдамакин, разбуди доктора Штровмана, скажи, что я его прошу прийти сюда немедленно.

Я оделась и вышла к мужу. Он ходил по комнате, засунув обе руки за ременный пояс.

– Ваня! Что случилось? Опять требуют транспорт?

– Да, и опять в Зивин, и опять кабардинцы – это от них. Что-то там случилось…

Пришел Галкин.

– Распорядитесь, чтобы весь транспорт был готов к выступлению, канцелярия тоже. Оставьте больных лошадей и несколько человек для охраны помещений, имущества и кормежки лошадей. Команда пускай пьет чай. Когда все будет готово, доложите мне. Я еду сам тоже с транспортом.

Пришел доктор Штровман – заспанный и недовольный.

– Яков Исакович, мы выступаем за ранеными, требуется весь транспорт. Я еду с вами. Собирайтесь и приходите пить чай. Я думаю, команда будет готова не раньше, чем часа через два.

– Надолго ты уезжаешь? Дать тебе закуски?

– Не больше двух-трех дней. Там кабардинцы нас накормят. Ты положи лучше несколько бутылок коньяку, я их угощу. В окопах это очень ценно.

Наконец выпили по стакану «пустого» чаю и стали одеваться.

– Транспорт готов, – сказал вошедший Галкин.

– Хорошо, я сейчас выхожу.

Мы вышли на улицу. Было еще совершенно темно, и стояла жуткая тишина. Силуэты двуколок и лошадей были точно неживые; ни одного человека не было видно; только Галкин находился около двуколки мужа, которая стояла у самой калитки. Предрассветный мороз захватывал дыхание.

– Ваня, застегни шубу…

– Мне тепло, а ты можешь простудиться, иди в дом.

– Галкин, если все готово, пускай транспорт выезжает…

Подпрапорщик ушел, и сейчас же стали выезжать двуколки одна за другой и вытягиваться вдоль улицы. Когда выехала последняя – муж попрощался со мной и стал догонять транспорт, который уже спускался к главной улице. Если бы я успела дойти до церковной площади, то снова увидела бы весь транспорт, который долго будет ехать как раз напротив этой площади по ту сторону долины.

Сразу стало скучно, и я только теперь почувствовала холод…

– Барыня! Идемте в комнату, вон какой мороз!.. – говорит Гайдамакин.

Вернулась в комнату, из которой только что вышел и уехал родной мой Ваня. Только два дня, сказал он, проездят! Ну! Да два дня не бог знает, как долго. Приедет, привезет раненых, расскажет, как у кабардинцев… Пойду опять в госпиталь. Может быть, я теперь им уже нужна? Вон сколько мы им уже привезли раненых?.. Я выпила стакан остывшего чаю и легла в постель. Когда я встала утром и вышла на двор, солнце показалось мне еще холоднее, а тишина подавляющей: не видно ни санитаров, привязывающих лошадей к забору, ни двуколок. Как-то все замерло, притихло, точно перед грозой… Я вернулась в дом и решила сейчас же идти в госпиталь.

– Барыня! Сейчас приходил казак из штаба, спрашивал барина, я сказал, что их нету – уехали на позицию за ранеными. Государь император приезжает сегодня в три часа! Государь будет ехать по нашей улице. Так чтобы на заборе не висело солдатское белье, – сказал казак.

Бедный мой Ваня! Только нескольких часов не дождался, чтобы посмотреть на государя! Мне хотелось плакать от обиды, что его нет здесь. Такая великая радость увидеть живого, не на портрете, вот здесь, в глуши, на краю великой России, нашего государя!.. Мне хотелось с кем-нибудь поделиться таким великим событием, говорить о нем! Я пошла и постучала в дверь к Штровманам.

– Мадам Штровман, государь приезжает в три часа.

Она открыла дверь и сейчас же спросила:

– Вы думаете, я могу стоять на улице?..

– Я не знаю!

– Дайте мне вашу форму, чтобы я могла стоять поближе к нему!

– Вон, посмотрите, солдаты пришли. Идемте, я дам вам косынку.

Потом я надела шубу и вышла на улицу. Она была полна солдат. Они становились по два в ряд вдоль всей улицы от поворота с главной и до самого госпиталя.

Никогда еще, кажется, у меня не было такого чувства радости и каких-то сладких слез!.. Я радуюсь такому счастливому дню. Может быть, единственному дню моей жизни? И почему-то хочется плакать! Слезы сами катятся из глаз… В носу мурашки, губы дрожат, не могу слова выговорить…

Солдаты стоят веселые, здороваются со мной, а я плачу…

– Здравствуйте, сестрица! Радость-то какая – сам государь приезжает к нам!

– Да! Большая радость! – едва выговариваю я, а слезы ручьем льются из моих глаз.

Солдаты тоже как-то присмирели.

– Да! Это не каждому доводится видеть-то государя императора, – говорит солдат.

– Погодка-то какая стоит! Только для парада Государева! – говорит другой.

Они поближе придвинулись ко мне, чтобы вести общий разговор.

– Прямо, значит, с поезда и в церковь, а оттедова, по этой самой улице, в штаб и в госпиталь. Поздоровается с ранеными, поздравит! Кому Егория повесит… Ну, потом, конечно, и по другим, прочим делам поедет…

– Я так думаю, что государь по другим улицам обратно поедет, чтобы, значит, все могли его видеть, – сказал бородатый солдат.

– А вы весь день будете стоять, пока государь не уедет?

– Нет, сменят. Как обратно проедет – так и уйдем! Мороз сегодня шибко крепкий, – говорит солдат, постукивая нога об ногу.

Я только сейчас обратила внимание на их шапки, на которых вместо кокарды были крестики. Да и сами они все какие-то бородатые и совсем не молодые!

– Почему у вас на шапках крестики?

– Мы второочередники! Здесь фронт спокойный, как раз для таких, как мы – стариков. А вы, сестрица, из каких краев будете? – спросил солдат.

– Я здешняя, кавказская, из Баку.

Вышла мадам Штровман в моей белой косынке.

– Можно мне стать впереди вас, солдаты?

Все сразу обернулись.

– Впереди стоять нельзя! Но тут стойте, нам не помешаете! Места хватит, только долго не простоите на таком морозе! Еще рано! Поди, в церкви сейчас!

Я пошла в комнату, чтобы согреться, замерзла стоять, но в комнате еще тоскливее стало…

– Барыня! Едет, едет! – кричит Гайдамакин.

Я выбежала на улицу и сразу точно горячей волной обдало меня!

– Ура! Ура! Ура-а-а! – неслось снизу улицы. Солдат узнать нельзя было: лица строго-суровые. Стоят как по ниточке: по два в ряд, держа ружья перед собой. Офицеры чуть впереди солдат, вытянув шеи туда, откуда несется все громче и громче «Ура-а-а!» Вдруг снизу точно волна поднимается: ширится в громком «ура!..» И дошла до нас. Я хотела тоже кричать «ура», раскрыла рот, но спазм сжал мне горло, и вместо «ура» вырвались рыдания.

А «ура» неслось все громче и громче! Показались какие-то автомобили – один, другой. Я протираю глаза, хочу лучше видеть, а слезы снова ручьями бегут. А солдаты так радостно, так могуче кричали приветствие своему государю!

Вот! Вот он! Кланяется на обе стороны. Какое грустное лицо! Почему так ему грустно?..

Вот и проехал! Скрылось светлое видение…

Я оглянулась. Мадам Штровман сидела на дощатом заборе и счастливо улыбалась…

– Слава Тебе, Господи! Удостоились увидать государя! Теперь и умирать не страшно! – оборачиваясь ко мне, говорит солдат, утирая рукой слезы.

И не один он плакал. Плакали и другие; вытирали глаза кулаком.

– Не поедет больше по этой улице государь, – говорит солдат, – сморкаясь прямо рукой и сбрасывая на снег.

– Ну вот, теперь пойдем обедать. Прощайте, сестрица.

– С Богом! – говорю я и тоже иду домой.

Сейчас же пришла Штровман.

– Знаете, я думала, он – что-нибудь совсем особенное! А он такой же, как и все офицеры!

– Мне все равно, что вы думали, но это Россия, это моя Родина, это все, все, чем мы, русские люди, живем… – Я ушла в свою спальню и долго еще там плакала. О чем? И сама не знаю! Что со мной? Весь день плачу: и от радости, и от какого-то неизвестного мне горя – предчувствия? Ничего не случилось; все то же самое, как и каждый день. Правда, Вани нет, не вернулся еще, но никакой опасности и беспокойства в этом нет! Мало ли что может задержать… война ведь!..

Глава 4

А Вани все нет! Сегодня ходила в госпиталь. У них опять почти нет раненых: отправили в Тифлис, чтобы освободить места для новых, все ждут с минуты на минуту. А муж все не едет! Я со всеми перезнакомилась в госпитале…

– Сестра Семина, да ваш муж, может быть, останется на позиции до Рождества Христова… – шутит молодой доктор.

– Он ждет, когда настреляют наших солдатиков, – говорит другой доктор.

– До Зивинских позиций расстояние неблизкое! В такой мороз с ранеными не поскачешь скоро! На ночь останавливаются в курдских аулах и отогревают раненых. А это много ведь берет времени! Перенести сто-двести тяжелораненых и больных, а через несколько часов снова столько же вынести и уложить в двуколки. На каждую двуколку только всего два санитара. – Стараюсь оправдать долгое отсутствие мужа.

– По случаю безработицы еду в отпуск в Тифлис! – говорит доктор Кручинин. – Все равно работы мало, и без меня обойдутся.

– Доктор! Устройте и мне отпуск! У меня кузен раненый приехал с Западного фронта в Тифлис, – просит хорошенькая сестра.

– Ну, знаем мы этих кузенов!..

Я попрощалась и вышла из госпиталя. Как красиво освещено там внизу! Гора и сосновый лес над вокзалом освещены в розовый цвет, а ниже и дальше дорога, по которой должен приехать Ваня… Вот-вот покажется вереница двуколок! Быстро доедут до вокзала, а тут уже и дома! Я смотрю вдоль всей дороги, насколько хватает глаз, но ничего не вижу. Все только белый снег без черных точек…

Стоять долго нельзя; ноги моментально примерзают к снегу. Пошла домой и до вечера просидела в своей комнате…

– Барыня! Самовар подан. Ужинать будете? – спросил Гайдамакин.

– Скажи мадам Штровман, что самовар на столе.

Пришла мадам Штровман, и мы с ней весь вечер говорили о приезде государя и о том, что наших мужей здесь нет…

– Может быть, они завтра приедут, – на прощание сказала она.

Утром я проснулась от какого-то стука, точно далеко кто-то выбивал ковры! Когда я вышла к чаю, Гайдамакин, не глядя на меня, а куда-то вбок, глухим голосом сказал:

– Турки пришли…[8]

– Что?! Какие турки?! – но сейчас же подумала об этом стуке. – Турки?! Куда пришли?!

– Сюда! Вон, слышите, стреляют?..

– Да, я слышу теперь ясно стрельбу. Но я не думала, что так стреляют… Это они стреляют? Гайдамакин, а барин? Что с ним? Где он?

Сразу такая безумная тревога сжала сердце… Неужели он попал в плен к туркам?! Я не могла больше оставаться в комнате! Надела шубу и вышла во двор…

Тук-тук-тук… Откуда этот звук несется? И сразу слух уловил направление. Вон там – на горе, за вокзалом. Все забыла на свете! Не могу глаз оторвать от того места, откуда несется – тук-тук-тук-тук… Я напрягаю зрение, но ничего не вижу на белом снегу – ни одной черной точки! Все такой же снег – чистый, ровный, как был и вчера…

– Где же турки? – спрашиваю я у собравшихся санитаров, которые вышли тоже на улицу, когда увидели меня.

Что-то нужно делать! У кого спросить? Где мой муж и что с ним? Внутри у меня дрожь; зубы стучат, не попадают один на другой…

– Вишь, здесь нет войск, сказывал утром казак. Говорил, будто всех нестроевых вооружат и пошлют на защиту Сарыкамыша. Спрашивал, сколько человек у нас в команде. Я сказал, что старший врач уехали, а народу всего семь человек осталось, «охранять имущество казенное да медицинское»…

Гайдамакин считал себя образованным и любил употреблять слова непонятные не только для слушателя, но и для него самого…

– Знает ли мадам Штровман? Говорили ей, что турки близко? – спросила я.

– Да, их денщик говорил ей. Она и чай пила в своей комнате. Шибко испугалась… Я так думаю, что барин наш каждую минуту подъехать могут. Что там больше делать?

– Если придут за санитарами и возьмут их на защиту Сарыкамыша, мы сами будем караулить помещение и кормить лошадей.

– Что вы, барыня! Разве это ваше дело? Подождем! Когда опять придут – я вам скажу.

А там все стучат!.. И, как мне теперь кажется стучат чаще… Я пошла к мадам Штровман.

– Вы слышите стрельбу? Турки гораздо ближе, чем наши мужья.

Но она совершенно спокойна (а я думала, она плачет).

– Слышу, конечно, слышу! Нужно же когда-нибудь им прийти сюда, чтобы стрелять…

– Что вы! Зачем им приходить сюда?! Ведь наши позиции очень далеко отсюда!

– Я ничего не понимаю в этих делах!..

Не могу сидеть в комнате! Надела шубу и опять пошла на улицу. Никого! Ни души! Точно и не стреляют! Пошла в команду посмотреть лошадей; они подкормились на хорошем корму и хорошо отдохнули.

– Что будем делать, барыня? Турки пришли! Вон над самым вокзалом! – сказал санитар Акопянц. – А старший врач не едет! – Он был очень взволнован приходом турок. Каждый армянин хорошо знал, что пощады от турок ему не будет!

– Почему нам из штаба ничего не дают знать? Что нам делать? Может быть, люди уж уехали из города?

– Но еще никто не уезжает. (Я так думала.)

– Да по нашей улице кто поедет?! – сказал санитар.

Приближался вечер, я пошла домой. Но когда стемнело, мне стало жутко сидеть одной в комнате: вдруг турки уже окружили город и теперь где-нибудь совсем близко, крадутся к моей двери?! Нет, я не могу сидеть, я должна все видеть и слышать. Почему я не сходила сама в штаб и не спросила, что мне делать? Стреляют, кажется, еще сильнее!

– Гайдамакин! Где ты?

– Здесь я, здесь, барыня! – он вошел в столовую.

– Почему ты в шинели? Где ты был?

– Да мы за воротами стояли, там все видно, как турки стреляют. Костры зажгли, видать, мерзнут.

Турки жестоко страдали от мороза и не скрывались от русских, развели огромные костры и всю ночь, а может быть, и днем тоже жгли костры вдоль всей линии на верхушке горы, над вокзалом. Ночью ясно было видно, как они обступали костры черной каймой, от которой огонь становился слабым, маленьким, а когда они отходили, чтобы стрелять, огромное пламя освещало черное небо, и на фоне его было ясно видно каждую фигуру.

– А народ есть на улице?

– Какой народ! Да никого нету.

Я оделась и вышла на улицу, Гайдамакин шел за мной. Ночь была черная. Сначала не было видно ничего. Но глаза скоро привыкли к темноте, и на небе засверкали крошечные огоньки.

– Смотрите, барыня, сколько турок! – сказал Гайдамакин, показывая на гору над вокзалом.

Я увидела: точно по ниточке, ровно вспыхивали зеленовато-красные огоньки, то сразу несколько, то врассыпную, то опять все сразу, по всей горе… Точь-в-точь как на электрической вывеске гигантского магазина. Звук выстрелов я сейчас слышу меньше, чем днем. Это, может быть, оттого, что днем я не видела огоньков, а сейчас я только их и вижу. Где-то воет брошенная хозяевами собака. Видно, и ей страшно.

Вдруг за моей спиной заскрипел снег под чьими-то ногами. Я быстро повернулась и увидела, что сверху по улице спускается группа мужчин с ружьями. Мысль, как молния, мелькает: «Турки!..»

– Вон наши идут на позицию! – говорит Гайдамакин.

Слава богу, свои! Мы не одни! Еще есть люди на этой улице. Подходят, здороваются…

– Здравствуйте, солдаты, вы куда идете? – спросила я.

– А вон турку бить, на вокзал идем! Слышите, как стреляют? – Они остановились около меня.

– Боятся, потому и стреляют! – говорит один из пришедших.

Я прислушалась. Правда, я слышу теперь много выстрелов, а огоньков стало еще больше. Страшно!.. И снова я вижу гигантскую вывеску с освещением, которое то тухнет, то снова загорается.

– Вон сколько огоньков! Столько и винтовок, столько и пуль! – снова кто-то говорит из солдат.

– Сила их, должно быть, большая! Вон какие костры распалили! Не боятся нас. И откуда их принесло?! Позиции далеко! Там и войско наше. А здесь никто и не ждал турка! Здесь и солдат-то настоящих нету! Мы только – охранники! Все старики…

– Слышь? Замолчал?!

Сразу потухла «гигантская вывеска»! Стало темно и до жуткости тихо.

– Почему замолчал?

– А кто его знает, – говорит бородатый солдат, стоящий рядом со мной.

На нем был полушубок, шея замотана красным шарфом до самых ушей, на руках варежки, винтовки у всех на ремне, руки они все прятали в рукава и поминутно стучали нога об ногу:

– Экий морозище! Ну и морозу бог послал! Вон и турка мерзнет, видать. Недаром костры распалил. Может, пошел в обход? Тепереча самое время.

– Когда стреляют, это лучше. А как замолчал, так, значит, что-то затеял! Кажись, только что стрелял, а пойди за ним – он уж где-нибудь вот здесь! Вон, поди, крадется, высматривает! Тоже ведь и он боится шибко. А теперь самый раз идти в обход! – говорит бородатый мужик, который стоял рядом со мной.

– Ночь темная! Вот угляди его! – он протягивает руку за мою спину… Я в ужасе отскочила и повернулась лицом туда по тому направлению, куда он показывал. Но, заметив мой испуг, он успокаивающе говорит: – Кажись, я вас напужал – смотри.

– Не беспокойтесь, сестрица! Мы за вас постоим! Спите спокойно! Хотя и не наша очередь идти в бой, но мы здесь на охрану присланы! Вот и будем вас охранять, пока живы, а вы спите!

– Но что поделаешь, когда нет войска здесь настоящего? – говорит кто-то.

– Куда вы идете сейчас?

– Мы? А на вокзал! Вот только подойдет наш начальник… А вон кто-то идет!

– Ну, пойдемте, земляки! Покурили и ладно! Идем! До свидания, сестрица! Счастливо оставаться. А если кого из нас завтра принесут к вам в госпиталь – уж перевязывайте нас! Что уж поделаешь?!

– С Богом! Христос с вами! – едва выговорила я… Хотелось много сказать ласковых, ободряющих слов этим безответным людям, идущим не в очередь на смерть! Но слезы душат меня! А когда я смогла выговорить слова ласки и любви, они уже шагали вниз по улице, к месту смерти и страданий. Оттуда, с вокзала, мало кто в эту ночь ушел сам: одних увезли в госпиталь, других – в общую могилу… А я перевязывала раны, хотя, может быть, и не этим, идущим охранять меня, ратникам, а тысячам таких же русских безответных солдат…

Долго я еще стояла у калитки… Ноги мои точно примерзли, стали тяжелые, никак не оторвешь их от снега.

А на горе опять стучат по-прежнему. Тук-тук-тук-тук… И огоньки все так же вспыхивают зелено-красные.

На улице опять ни души. Только по-прежнему воет собака… Странно! Ведь сотни винтовок стреляют, и звук выстрелов ясно слышен, но чувствуется жуткая тишина… Неужели все эти дома пустые?! Ведь два дня тому назад у каждого дома были солдаты-денщики; то несли какие-то покупки, то разметали снег с тропинок… А теперь нигде никого… Только все «стучит» там, на горе…

– Барыня! Идемте в комнату, согрейтесь. Если турки осилят наших, то они только через мое тело перейдут к вам.

Я пошла в свою комнату и легла не раздеваясь. Но сейчас же вспомнила: «Господи! Да ведь мадам Штровман одна сидит в комнате! Вероятно, боится страшно?» И я постучала к ней в стенку:

– Мадам Штровман, как вы себя чувствуете, боитесь?

– Я уже совсем легла спать… – ответила она сонным голосом.

Я замолчала! «Какие крепкие нервы у нее! – подумала я и больше не сказала ничего. – Да! Может быть, она права. Что, правда, беспокоиться?.. Ну, придут турки; возьмут Кавказ; разорят и разграбят наши дома; нас отправят в рабство в Турцию… Вот и все!»

О, нет, нет! Это невозможно! Сколько смертей, сколько горя бесконечного будет, пока это случится. Сколько народу перебьют. Да разве Россия уступит, примирится с этим? НИКОГДА!

Я соскочила с постели! Не могу лежать! На улице легче. Пойду опять туда. Я вышла в сени… Оба денщика сидели на ящике с ружьями в руках.

– Не могу заснуть! Пойду на улицу, – сказала я.

Гайдамакин встал и открыл мне дверь:

– Самый теперь лютый мороз – два часа ночи, – говорит он.

– А как же они теперь там, которую ночь уже на снегу спят? Поди, и еда кончилась…

– Что ж поделаешь! Мы ничем помочь не можем. А если вы простудитесь, тогда что?

Он, видимо, хотел урезонить меня и вернуть обратно в комнату.

– Может быть, согреть самовар? – предложил он.

– Хорошо, согрейте. И сами тоже выпейте чаю…

– Максимов! Ну-ка, разогрей маленький самовар! А я выйду послушаю, как, что там…

Я вернулась в столовую. Там по-прежнему горела лампа, но окна были завешены солдатскими одеялами, чтобы не пропускать света наружу. Скоро принесли кипящий самовар.

– Налейте себе чаю, Максимов, согрейтесь.

Он налил два стакана и понес их в сени.

– Пейте здесь!

– Нет, мы караулим в сенях, – он вышел и закрыл за собой дверь.

Наступила тишина. Вот теперь, должно быть, как раз время для обхода наших позиций: два часа ночи, наши устали и заснули; а ОНИ крадутся, ползут, чтобы перерезать всякому «неверному» горло… Я оглядываюсь, смотрю на завешенное окно: вот сейчас зашевелится сукно, и появится в нем страшная турецкая рожа!.. Вот он шагнул. Ближе и ближе… Кинжал держит прямо острием ко мне! Не могу пошевелиться, не могу крикнуть, чтобы позвать Гайдамакина на помощь… Слышу, что-то тяжелое упало в сенях! А! Кончили их! Теперь за меня примутся! Сейчас зверски убьют, все разграбят… Бедный мой Ваня вернется и увидит только изуродованные трупы, а имущество растащено.

– Ох! – вскрикнула я в ужасе… И проснулась…

– Вы заснули, ох, а я вас разбудил. Мы еще нальем по стакану чая, – говорит Максимов.

Слава богу, что это был сон, и Максимов, а не турки!

Вошел Гайдамакин, без ружья.

– Что это упало в сенях?

– Да мое ружье; я задремал, а винтовка и выпала из рук.

– Пейте чай, он еще горячий. А я пойду лягу, – я легла не раздеваясь, накрылась своей шубой. То ли теплый мех моей шубки согрел меня, то ли волнение переутомило меня – я заснула. А когда я открыла глаза, был яркий день. Окна совершенно были белые от мороза. В доме была полная тишина.

Почему никого нет? Может быть, все уже бежали из города, а с ними и наши денщики? Только по-прежнему стучало: тук-тук-тук-тук, но чаще и как-то слышнее… Я вышла в столовую. Никого! Самовар и посуда так же стояли на столе, как я оставила ночью, уходя спать. Где же Гайдамакин?! Может быть, их погнали на позицию; а может быть, турки их убили здесь в сенях?

Я тихонько открыла дверь в сени. Никого! Ящик свободный, никто на нем не сидит! В сенях темно. Я открыла дверь на двор, заглянула – и там ни души!.. Вернулась в сени, открыла дверь в кухню: вот где лежат трупы!!..

На полу, закрытые с головой шинелями, лежали оба солдата! Только ноги в сапогах торчали из-под шинелей…

– Гайдамакин! Хорош телохранитель!! Кажется, в городе никого уже нет наших, одни турки!

Под шинелями зашевелились; сначала пропала одна нога, но сейчас же появились обе сразу и налицо все четыре ноги обоих солдат…

– Гайдамакин, я иду сейчас в штаб, – выйдя из калитки, я посмотрела на гору за вокзалом, откуда стреляют турки. Сначала ничего не видела… Снет и снег, все бело. Но скоро увидела, как маленькие человечки суетились, как муравьи; что-то тащили к самому краю горы. Сидят еще! Не ушли в обход? Пойду в штаб.

Я поднялась по нашей улице до первого переулка, свернула в него и, пройдя немного, вышла на площадь, на которой стояла полковая церковь. С площади открывался чудный вид на все горы. Снег розовато-синий, огромные сосны кажутся черными. Утро было великолепное. Ослепительно-яркое солнце, синее небо и ни малейшего ветерка! Какая красота – Божий мир! Я забыла турок и не слышала выстрелов… Вон, что это над казармами Елизаветпольского полка? Какие-то круглые облачка?

Вот опять, сразу два, вон еще и еще! Что же это такое? А турки как суетятся, сколько наставили пушек! Куда они стреляют и в кого? Снег от пушек и до самого вокзала совершенно чистый, не примятый; и около вокзала не видно никого… Где же наши защитники?

Вон дорога, по которой должен приехать транспорт и мой Ваня… Но и на дороге никого нет; ни одного человека, ни одной двуколки! Пусто! Только снег блестит так, что глазам больно. Вон опять высоко в небе белые курчавые облачка!.. Но они быстро таяли, а на их место появлялись новые.

Снова смотрю на дорогу. Хоть бы одна двуколка показалась с красным крестом на боках! Где они теперь!.. Господи, сохрани их всех! Как хорошо видны турки! Вон пушка, другая, третья, четвертая. И все дулами смотрят на меня?.. Вон перебегают от одной пушки к другой. И между пушками еще много людей!.. А! Это цепь называется! Вон дымки; стреляют… В кого же они стреляют? Наших не видно: бедные! Если они ползут на гору, то их турки перебьют всех. По дамбе тоже никто не идет и не едет.

– Что вы здесь делаете? – слышу вдруг мужской голос… Оборачиваюсь. Вижу, стоит молодой офицер в бурке; на голове папаха. Под буркой вижу аксельбанты.

– Что вы делаете здесь? – повторил он, злобно глядя на меня в упор.

– Смотрю, как турки стреляют!

– Что тут хорошего?! Смотрите, как людей убивают?

– Я никого не видела, кого они убивают! Я только вижу, как они вон бегают, как муравьи.

Он передергивает плечами:

– Здесь стоять опасно.

– В меня они не стреляли…

– Вы своей фигурой привлекаете внимание турок. Они могут начать обстреливать церковь и весь город.

– Неужели они по одной женщине будут стрелять?!

– Вы даете им повод к этому; сейчас они обстреливают вон казармы, а если обратят внимание на вас, то следующий выстрел будет прямо сюда. Вы что, сестра?

– Да.

– Из какого госпиталя?

– Я, собственно, нигде еще не работала.

– Ага!.. – протянул он подозрительно. – Нигде не работаете и сестра на фронте? Он оглядел меня с ног до головы, как бы ища, за что уцепиться.

– Давно вы здесь живете?

– Нет, три недели.

– Все сестры приезжают сюда в определенные госпитали и не могут разгуливать по городу, ища работы. У вас документы есть?

– Какие документы?

– Ну, диплом, свидетельство, что вы сестра и что вас прислали сюда.

– Я сама приехала сюда; меня никто не присылал.

– Но позвольте!..

– Я ходила в хирургический госпиталь, но там пока нечего делать.

– Но, мадам, не здесь ищут работу! Здесь фронт! Вы не можете жить в Сарыкамыше! Потрудитесь немедленно покинуть город.

Стыд и обида парализовали мой язык.

– Но я не могу уехать! Я не знаю, где мой муж, и что с ним…

– Муж? У вас здесь муж есть?! Кто он?

– Старший врач 86-го санитарного транспорта, Семин.

– Успокойтесь! Я могу сказать, что с ним ничего не случилось, но транспорт его задержали. Идемте, пожалуйста, отсюда, здесь опасно, – вдруг заговорил он совершенно другим тоном.

– Что со мной случится? Мой муж больше подвергается опасности!

– Вы собой привлекаете внимание турок. Они начнут обстреливать церковь и весь Сарыкамыш. Пострадают и люди. Вон, видите, как они обстреливают казармы? Думают, что там есть солдаты… Вам нужно немедленно уезжать из Сарыкамыша. Есть у вас лошади?

– Да. Муж оставил несколько лошадей и санитаров. Но я не хочу уезжать! Может быть, муж скоро приедет?

– Но, госпожа Семина, это необходимо! И как можно скорее! Если турки ворвутся в город, то женщине здесь не место!

– Нас две женщины: я и жена младшего врача.

– Ну вот! Тем более! Уезжайте вместе, и скорее! А то будет поздно! Почти все уже выехали. Сейчас обозы уходят. Вы с ними и уезжайте! Все, что есть ценного, берите с собой…

Он проводил меня до моей улицы и сказал на прощание:

– Я пришлю казака помочь вам. А о муже не беспокойтесь. Я его увижу и передам ему все…

Боже! Улицу узнать нельзя, вся оказалась запруженной подводами. А когда я шла по ней час тому назад, она была совершенно пустая и тихая.

В два ряда ехали по ней хозяйственные двуколки и фургоны, на которых горой лежали мешки, ящики, тюки. Я едва добралась до дому.

– Гайдамакин! Скорее укладывайся. Нужно уезжать! – У калитки стояли все санитары и Гайдамакин. – В штабе сказали, чтобы мы немедленно уезжали в Карс. Запрягайте лошадей и грузите все, что ценное. Ящики с неприкосновенным имуществом – в первую голову.

Но дисциплина и муштровка мужа сказались сразу. На мой приказ запрягать немедленно лошадей санитары стояли и переминались с ноги на ногу, но никто не шел.

– Как же мы можем уехать, когда старший врач нас оставил охранять имущество! – говорит санитар, который оставлен за старшего.

– Так вы это имущество и возьмете с собой, чтобы оно не пропало!

– А сено? Его много, мы не можем ведь увезти?

– Нет, конечно! Но сено – недорогая вещь.

А обозы идут, идут, идут… Улица так густо запружена, что только шагом по ней можно двигаться. А санитары мои все стоят, смотрят на бесконечную вереницу подвод, но не идут запрягать…

Я пошла в дом и стала помогать укладывать вещи.

– Гайдамакин, ты сказал мадам Штровман, что мы уезжаем?

– Да, она знает.

Вещи мы бросали в сундук как попало.

– Гайдамакин, всякую еду складывай в ящик. Мы все оставим здесь! Когда барин вернется, у него хоть еда будет!

Прибежал санитар:

– Казак пришел из штаба; сказал, чтобы мы уезжали! Мы уж запрягли лошадей.

– Вот хорошо. Выносите все и укладывайте на двуколки.

Гайдамакин позвал двух санитаров, подняли половицы и туда спустили ящики; один с напитками, другой со съедобными вещами; туда же спрятали самовары и всю посуду; доски опять положили на место, а щели замели, чтобы не было заметно…

Догадается ли только муж, что у него под полом масса вкусных и нужных для него вещей? Прятали мы не только от турок, которые, может быть, и не дойдут до нашего дома, а свои-то уж, наверное, разграбят дочиста. Хотела я написать мужу записку, чтобы знал, что под полом есть все, но страшно – свои прочтут!..

– Скажи, Гайдамакин, мадам, что сейчас мы уезжаем.

– Да она уж давно сидит на двуколке!

Я последний раз обвела взглядом пустую, разоренную комнату. Никаких признаков, что недавно еще в ней было сравнительно уютно, что столько народу в ней сидели мирно; пили, ели, разговаривали. Все кончилось! Ничего не осталось от этого маленького мира!

– Пора ехать! А то все уедут; мы дороги не знаем! – говорит санитар.

– Хорошо! Идемте. Двери оставьте открытыми. Так лучше, чтобы не привлекать внимания любопытных! Калитку тоже не закрывайте…

Солнце было уже высоко, когда мы тронулись в путь. Несмотря на яркий его свет, мороз сразу щиплет нос и щеки. Я села на первую двуколку рядом с санитаром; Гайдамакин укрыл меня одеялом. Мадам Штровман сидела позади меня.

Я так же, как мой муж, оглянулась на выстроившихся семь двуколок, которые доверху были нагружены всякой всячиной, и спросила:

– Ну что, все готово? Трогайтесь!

Мы тронулись медленно, стараясь попасть в линию с другими. Но не так-то легко это было сделать! Никто не хотел уступить своей очереди в линии. Каждому хотелось как можно скорее выбраться подальше отсюда! Только хочет возница мой вклиниться в общую линию, а с чужой подводы кричат: «Куда рыло-то суешь! Постой! Дай я наперед проеду!» А следующий хлещет своих лошадей так, что их морды почти лежат на передней повозке… Причем по нашему адресу слышны со всех сторон крепкие словечки.

– Не спеши! Не спеши! Все равно от своей пули не уйдешь – догонит…

Но на повороте с нашей улицы в какой-то узкий переулок, о существовании которого я даже не подозревала и в который все желающие сразу не могли въехать, получился затор… Тут послышались слова убеждения, сначала более мягкого тона, вроде того: «Осторожно – черт! Куды ты воротишь – дьявол лохматый! Не видишь, што ль, за колесо зацепился! Ни мне проехать, ни тебе!» Спереди и сзади нас неслась ругань, одна мудренее другой. Слава богу, откуда-то появился молодой прапорщик с нагайкой в руках. Он стал наводить порядок. Но он стал кричать и ругаться еще, кажется, ужаснее, чем солдаты. Я спрятала лицо в меховой воротник и ничего больше не видела и не слышала. Но скоро почувствовала толчок, и моя двуколка тронулась с места.

Уезжаем все дальше и дальше от нашего домика. А в это время, может быть, Ваня только что приехал домой и видит: все раскрыто, никого нет… «Бежали! Струсили!» – подумает он…

Вернуться, посмотреть? Все равно умирать, так хоть вместе!.. Милый, родной мой Ванечка! Что он теперь переживает?! А вдруг он знает, что все пропало. Что турки отрезали армию от тыла, перебьют всех, уничтожат, угонят в плен, заморят голодом… А вдруг он ранен! Лежит где-нибудь на снегу, истекает кровью и замерзает?!

– Послушай! Поверни обратно! Можешь повернуть?! Мы только съездим, посмотрим, не вернулся ли старший врач… – Санитар сразу остановил лошадь. Но кругом раздались крики и ругань:

– Вперед! Вперед! Что стал – рот разинул!..

– Эй, дурья голова, задерживаешь других! Аль живот заболел!..

Но видя, что сидит сестра милосердия, более крупных слов не отпускали… Да и свернуть-то все равно было некуда! Изо всех улиц и переулков выезжали все новые подводы и, не задерживаясь на поворотах и не смотря ни на кого, прямо на всем ходу въезжали в нашу линию и прямо оглоблями в морду нашей лошади. Нам невольно приходилось уступать место более наглым и сильным… Мимо нас мчались подвода за подводой. Нахлестывая лошадей, солдаты кричали нам: «Не отставайте! Не отставайте! Турки! Турки!..» Они показывали руками на гору. И уезжали, не оглядываясь больше…

Когда мы выбрались из узких улиц на дорогу, ведущую к Карсу, по обеим сторонам ее валялись тюки сена, мешки с ячменем, ящики… Все бросили, чтобы облегчить повозку и ехать скорее…

Я оглянулась назад. Позади нас никого больше не было! Только наши семь двуколок. Старые, слабые лошади трусили рысцой. Я посмотрела на гору позади и слева от нас… Теперь ясно было видно, что турецкие пушки были направлены прямо на нас!

– Смотрите! Пушки! Сейчас будут стрелять по нам! – крикнула я. – Скорее гони лошадей!

Санитар хлестнул раза два свою лошадь, но она не прибавила ходу ни на вершок… Видно было, как заряжали пушки… Вот и дымок выстрела!.. Но снаряды к нам не прилетели. И мы продолжали двигаться, но теперь еще медленнее, потому что мы догнали пеших армянских беженцев, которые занимали всю дорогу. Чтобы дать проехать обозу, этим несчастным надо было сойти с дороги. Дорога была узкая, но гладкая, накатанная. А по сторонам дороги снег лежал глубокий, чистый.

Армяне шли вдоль всего нашего пути, как только мы выехали из Сарыкамыша; то группами, то в одиночку, неся все свое имущество на себе. Женщины несли привязанных на спине детей, других вели за руку. Вот женщина идет с ребенком на спине и тянет за веревку тощую коровенку. Корова так медленно идет, что веревка, перекинутая через плечо, мимо головенки ребенка натянулась… В руках у женщины большой узел… Женщина сошла с дороги в глубокий снег. Не глядя на нас, остановилась и стала ждать, когда проедет весь обоз. А вон мужчина несет на себе весь свой дом: мешок с зерном или с мукой, узел, плетеную корзинку, из которой торчит медный казан, деревянная чашка и какие-то красные тряпки; поверх всего две курицы, связанные за лапки. Другой гонит двух баранов, а на плечах сундучок, сверху – стеганое одеяло… У всех шедших армян были толстые стеганые шерстяные одеяла. Эти одеяла делались из лучшей бараньей шерсти, и в каждой семье они служили им как дом: они толстые, мягкие и очень теплые. Только у одного армянина была лошадь, да и то маленькая, заморенная, нагруженная до отказу, она едва переступала слабыми ногами. Да и сам армянин, который вел эту лошадь, был нагружен выше головы.

Много их шло по обе стороны дороги по колено в снегу – мужчин, женщин и детей, и голодных, заморенных животных.

– Хоть бы детей взять подвезти! Замерзнут ведь! – сказала я.

– Нет! Не дадут! Вместе все ночью померзнут! Но детей не дадут! – сказал мой возница, армянин. – Да и невозможно было бы их подвозить! Как их разъединишь, когда идет целая семья, и каждый член помогает что-нибудь нести?!

Горы с турками остались далеко позади… И мой Ваня там!.. Сразу почувствовала холод! Да и не так уж светит ярко солнце.

– Далеко еще до Владикарса?

– Да, еще далеко!

– Засветло доедем?

– Да кто его знает? Лошади-то устали! Да и не кормлены весь день!

– У вас корм есть для них?

– Как же! Захватили достаточно.

– Хотите, остановимся, покормим?

– Нет! Это никак нельзя. А турки? Кто их знает, что они делают? Да и дорогу мы не очень знаем. Нет, потихоньку, да уж лучше ехать, пока светло! А ночью опасно!

Солнце совсем низко! Мороз стал сильнее чувствоваться.

– Стой! Стой! Что это там лежит! Человек?.. – Санитар остановил лошадь, прибежал Гайдамакин.

– Гайдамакин, посмотри, что это там? – Он пошел к тому месту за дорогой, где в снегу видно было очертание человека. – Ну, что это?

– Ребенок мертвый. Должно, замерз, родители и бросили его, – сказал он и пошел к своей двуколке.

– Не огорчайтесь, барыня. Война только начинается! Много еще придется повидать страшных вещей! – сказал мой санитар. – Дай Бог, самим бы добраться благополучно.

Мы поехали дальше…

– Барыня, поешьте! У меня есть хлеб и мясо, – предложил мой возница.

– Нет, спасибо, не хочу…

Как быстро стало темнеть! С заходом солнца все затянуло морозной мглой. Теперь мы ехали, едва различая дорогу.

– Сколько еще верст до Владикарса?

– Да кто его знает? Нигде не написано. Надо думать, не очень уж далеко…

Ночь быстро наступила, а с ней туман и такой холод, что, несмотря на мою шубу и теплое одеяло, я начинала стынуть. Мгла все больше и больше сгущалась. Скоро мы не видели впереди себя даже дорогу. Мне приходилось уже ездить в такой мороз за ранеными, но тогда как-то было теплее и уютнее… А мы все едем и едем! И, кажется, никогда никуда не приедем. Мороз совсем сковал мое тело; мне безразлично, что будет дальше. Хочется только лечь и заснуть… Я начала дремать…

– Стой! Стой! – кричит кто-то вдруг.

Открываю глаза – наша лошадь уперлась в задок какой-то повозки и стала. Что за чудо? Впереди нас ведь не было никого. А теперь справа и слева стояли лошади и фургоны… В тумане слабо светятся где-то огоньки окон.

– Куда мы приехали? Что это, Владикарс?

Позади нас кто-то кричал:

– Сюда, сюда! У кого есть винтовки?..

Кто-то пробежал мимо нас, крича придушенным голосом:

– Ставьте фургоны и двуколки поперек улицы! Да ближе друг к другу! А у кого есть ружья – идите на дорогу!

– Ты что сидишь, с… с…! – вдруг заскрипел он около меня. – Слезай сейчас же! Бери винтовку и иди на дорогу! – Санитар мой слез с сиденья.

– А кто это еще сидит? – показывая на меня, спросил человек с охрипшим голосом. – А! Сестра! Сестра, бегите скорее в избу, турки идут! Вот, в двухстах шагах по дороге за селением. – Он показал рукой туда, откуда мы только что приехали… – Мы делаем баррикаду, будем защищаться.

– Где турки? На какой дороге?!

– Да вот тут, за этими подводами! – Он показал на наши двуколки. – Есть у тебя ружье? – обратился он к санитару.

– Есть!

– Бери его, иди скорее на дорогу! – и он скрылся, точно провалился сквозь густой белый морозный туман.

– Барыня, идите в помещение, – сказал санитар и ушел.

Мимо меня бегут серые фигуры, кто с винтовкой, а кто и без винтовки. Наступила полная тишина… Вдруг вынырнула фигура Гайдамакина:

– Идет их видимо-невидимо! – зашептал он точно в комнате больного. – Приказано соблюдать тишину. Там наши устроили засаду. Всех, у кого есть ружья, собрали и послали туда. Это тут, сейчас за нашими двуколками.

– Откуда они взялись? Ведь мы только что проехали по этой дороге?

– Ох, да если бы не туман, турки нас увидели бы и забрали в плен! Идут прямо на станцию, сюда не сворачивают.

В это время впереди нас слышно кто-то кричит опять:

– Стой! Стой! Назад! Стрелять буду!

Потом в избе говорили, что кое-кто из обозных, стоящих поблизости к выезду из Владикарса, потихоньку удирали в Карс. Кто-то заметил бегство и хотел остановить, но те только прибавляли ходу. Однако немногие бросили и удрали! Большинство остались на месте и приготовились к защите, в том числе и мои санитары. Все они были взяты на учет и посланы на околицу.

После того как ушли мои санитары, наступила тишина. Точно все утонуло в этой морозной мгле. Только лошади переступали с ноги на ногу, стуча металлическими частями, да изредка вынырнет серая фигура солдата и так же быстро и незаметно пропадет…

Я опять стала замерзать. Сон стал меня одолевать… Я втянула голову в воротник, одеяло натянула до самой груди и как могла укрылась. Но холод всюду забирался… Мне не хотелось ни двигаться, ни думать ни о чем. Мне хотелось только спать…

– Барыня, идите в помещение, вы здесь замерзнете! – говорит Гайдамакин, стаскивая с меня одеяло и тормоша…

– Но мне хорошо здесь! Оставь меня, я спать хочу!..

Он насильно стащил меня с двуколки. Когда я стала на снег, то не могла сделать ни шагу: ноги, как деревянные, не слушались меня. Нужно было большое усилие, чтобы двигаться. А когда я пришла в комнату, в которой топилась железная, докрасна раскаленная печь, то пальцы на руках и ногах страшно разболелись…

Изба была полна народа! Большинство толпились около печки, протягивая к огню красные, распухшие руки. Вдоль стен стояли лавки, как и в русских деревнях. На них тесно сидели женщины и мужчины. Некоторые положили головы на узлы и дремали. На полу сложены груды чемоданов, узлов и корзинок всех размеров. В углу, на непокрытом столе, кипел ведерный самовар; на столе стояли мутные захватанные стаканы и чашки с обломанными ручками. Огромный чайник все время переходил из рук в руки. Все наливали себе жидкий чай, пили и согревали о чашки и стаканы руки… За столом сидели только женщины. Тут же была и раскрасневшаяся мадам Штровман. Мужчины подходили к столу, наливали чай и отходили, уступая очередь другому. Из крана капала вода и струйкой стекала под сахар, рассыпанный по столу. На это никто не обращал внимания… Над столом горела висячая лампа с жестяным абажуром. В другом углу, около русской печи, сидели бабы в широких пестрых ситцевых юбках. На головах у них были шали. У одной на руках спал ребенок. Это были, по-видимому, хозяйки дома. Мужиков в избе не было.

Дверь поминутно открывалась, и входили все новые люди с посиневшими от холода щеками и носами. В комнате стоял гул многочисленных голосов. Все рассказывали, и каждый по-своему, как он увидал первого турка…

– Если бы не я – никто бы и не заметил, что турки перед самым носом идут! – говорит какой-то нарядный чиновник.

– Ну что вы! Откуда вы могли их видеть, когда в десяти шагах ничего не видно.

– Кто-то из обозных солдат обратил внимание на черную полосу, которая двигалась в тумане. Прибежал и сказал! Мы пошли на дорогу, смотрим, едут наши двуколки, но сейчас же за ними увидали двигающуюся колонну турок. Они пересекли шоссе и прямо шли к станции железной дороги, – говорит старик-прапорщик, которому оттирали уши снегом, когда он вошел в избу…

Как-то совершенно незаметно изба стала пустеть. За столом и на лавках освободились места. Теперь и я села. Мадам Штровман с кем-то уехала. Пришли и мои санитары.

– Согрелись, барыня, так поедем… – говорит санитар.

– Я-то согрелась! А вот вы погрейтесь, тогда и поедем. – Как-то не хочется выходить на мороз из теплой избы! Сразу опять охватит все тело ледяной холод…

Выходим. Улица совершенно пуста. Ни одной подводы не видно, кроме наших семи двуколок, ни людей. Как могли так скоро все выбраться из такой запутанной массы повозок, лошадей? Я думала, что мы здесь простоим до утра!..

– Ну, теперь недалеко; скоро будем в Карсе, – говорит мой возница.

– Сколько верст отсюда до Карса?

– Да верст, поди, двенадцать будет!

– А сколько времени мы будем ехать?

– Да часа два!

– За это время я успею замерзнуть!

– Не дадим! Раз турки в плен не взяли, так замерзнуть не дадим. А ведь на волоске висели от турецкого плена! – говорит санитар.

– Многих бы перебили, а вас бы увезли непременно в Турцию. И как это мы их не видели?

– Да и они нас тоже не видели, – сказал Гайдамакин, сидевший позади меня. – Бог напустил туману с морозом и нас закрыл.

– А что сказал бы старший врач, когда узнал бы, что мы попали в плен и барыню не уберегли! Вот была бы беда! – как бы вслух думая, говорил санитар.

– Главное – лошади, двуколки и весь «неприкосновенный» запас! Все досталось бы туркам!

Я слушаю спокойно об опасности, которая уже миновала и осталась далеко позади. А солдаты мои продолжали разговаривать:

– Они теперь заняли нашу железную дорогу, и ни один поезд не пройдет в Сарыкамыш!

– Да, отрезали Сарыкамыш от тыла, чтобы не было помощи нашим войскам…

Сердце мое снова заныло: ведь Ваня там! Если что-нибудь случится с ним – ранят, заболеет чем-нибудь, а меня около него не будет, – умрет один! Сердце сразу холодеет. Зачем я послушалась этого офицера и уехала?! Все равно чуть не попала в плен! А там с ним вместе умирать было бы легче! Бежала, бросила в первую же минуту опасности! Но ведь его там не было! Может быть, Сарыкамыш уже турки взяли теперь! С ним взяли бы и меня в плен! Хоть бы скорее доехать до Карса… Может быть, там что-нибудь узнаю.

– Скоро Карс? – спросила я своих примолкших спутников.

– Должно, скоро! Вот как проедем селение, так тут «всево» две версты.

– А где же селение?

– Да тут, должно быть, скоро! А что – холодно? Замерзли? Вы шевелитесь, а то замерзнете…

– Куда мы денемся в Карсе? Ночь! Все спят…

– Вы не беспокойтесь. Я знаю одного армянина. Заедем к нему. У него дом большой; может, найдется место для вас…

Вот и Карс! Мы въехали в город. Тишина! Ни души не видно! Никто нас нигде не остановил, не спросил, кто мы и откуда. Никаких солдат на улице тоже не было. Полная тишина! Неужели спокойно все спят?! Но ведь в двенадцати верстах турки заняли нашу железнодорожную станцию и через несколько минут могут быть здесь! Только около гостиницы «Люкс», где огромный электрический фонарь, горевший в подъезде, не был потушен, мы встретили вышедших из подъезда нескольких мужчин в военной форме. Они громко разговаривали и пошли вниз, к вокзалу.

– Гайдамакин, пойди спроси для меня комнату…

– Нету! Везде сидят и лежат люди! В ресторане на столах спят… – сказал он.

– Ну, ничего не поделаешь! Вези теперь меня к своему другу-армянину!

Мы по дороге еще спрашивали в нескольких домах о ночлеге, но всюду было полно.

– Я поеду теперь прямо к моему армянину. У него непременно место есть. Дом большой, и он меня знает… – сказал санитар.

– Хорошо! Вези, вези! Мне все равно. Лишь бы в тепло! Я совсем замерзла.

И горе мое кажется мне не таким уже острым… Ну что же! Все спят! Ну и пускай спят; придут турки и захватят и их всех, и крепость! Пускай!.. А бедный мой муж больше недели спит на снегу в сорок градусов мороза… И все там так мерзнут; даже не могут иметь достаточно костров…

– Да где ж его дом? Тут вот где-то должен бы быть? – ворчит санитар. – Темно! Не разберу, который его-то!

Мы кружились по узким улочкам где-то далеко от центра города. Здесь были всё бедные маленькие глинобитные домишки, похожие один на другой так, что и днем их не отличишь один от другого…

– Вот, кажись, этот, – сказал санитар и остановился. Санитар соскочил с двуколки и пошел к калитке, которая оказалась незапертой. Скоро он вернулся.

– Барыня, пожалуйте! Место для вас найдется! Он хороший человек, «рад, говорит, оказать приют». Но только у них много уж народу – беженцы, спят, – тесно!

– Хорошо. Лишь бы было тепло! А для вас всех найдется там место?

– Нет. Да мы устроимся! Вы не беспокойтесь о нас.

Он повел меня, показывая дорогу и дверь в дом.

Я вошла в большую комнату, но темную, и сразу почувствовала приятное тепло. На полу, на большом железном листе, стоял мангал, полный горячих углей, от которых распространялось тепло и свет. В комнате другого света не было. Я заметила фигуры сидящих на полу женщин, хотя в комнате была мебель. На полу лежал большой персидский ковер. У стены стояла широкая тахта с валиками по бокам! Было еще несколько кресел, низенькие столики и пуфы. Но ни одна женщина не сидела ни на креслах, ни на пуфах. Все они сидели на полу, вытянув ноги или подобрав их под себя (по-турецки), а головы положили кто на край кресла, кто на мягкие пуфы. Около тахты сидели женщины, опираясь на нее спиной и, опустив головы, дремали. На тахте лежала очень толстая и, как мне показалось, старая женщина. Большинство женщин сидели так, чтобы быть поближе к огню (к мангалу).

Я оглядела всю комнату. Ни одного места поближе к теплу не было. Только у самых дверей, в которые я вошла, стоял стул. Я на него и села, не снимая шубы. Мне было еще очень холодно. «Согреюсь, тогда и сниму», – подумала я.

На мой приход никто не обратил внимания, хотя не все женщины еще спали. Вон сидят и разговаривают три армянки. Одна, кажется, плачет? (Они говорили по-армянски.) У всех женщин на головы были, по их национальному обычаю, накинуты шелковые шали, концы которых закинуты назад. На лбу ряд золотых монет; от висков по обе стороны лица спускались локоны. Все женщины были одеты в шелковую, преимущественно черную, одежду.

Моя надежда согреться и снять шубу не оправдалась. У дверей, где я сидела, было холодно; от дверей сильно дуло. На пол мне не хотелось садиться; да и лучшие, теплые места были заняты. А сидеть на полу около дверей еще хуже, чем на стуле. И я сидела, не меняя позы и не шевелясь, до тех пор, пока не стало светать. Молодые армянки умолкли и заснули, положив головы друг другу на колени.

Первый раз в жизни мне некому положить головы хотя бы так, как эти женщины… Я чувствую страшное одиночество и заброшенность. Почему я одна, ночью, среди незнакомых людей, которые даже не интересуются, кто я такая?! Почему я вошла в их дом! Я здесь одна! Всем чужая! Те молодые женщины разговаривали и плакали о своем горе. Но чужое горе их не интересует? Им нет дела до меня, хоть умри я тут, на этом стуле! До их сердца не достучишься. Они даже не повернули головы, когда я вошла в комнату! Точно меня и нет здесь. Скорее бы рассветало! Все было бы легче.

Вот! Бросила дом, уют, комфорт и сижу у чужой двери, как нищая, никому не нужная и всем чужая. Слезы текут по моим щекам. Ваня! Родной мой! Где ты! Нет больше сил сдерживать слезы! И я рыдаю, зажимая рукой рот, чтобы не вырвались громкие рыдания… Долго я плакала, но облегчение не приходило. Казалось мне, что что-то непоправимое, ужасное произошло в моей жизни… И никогда я не вернусь больше к той, прежней жизни, которую оставила сама добровольно, в которой я жила с любимым мужем. Сейчас я так сильно, так остро чувствую, что потеряла его навсегда! Я одинока среди людей, ради которых я бросила все, и сижу среди них совершенно ненужная им.

Господи, да что случилось! Почему мне так тяжело?! Жив ли ты, родной мой? Зачем я уехала оттуда! Там бы я скорее узнала все! А здесь люди спят так беззаботно в эту страшную ночь…

Вон, кажется, светает… Теперь я уже ясно вижу спящих женщин! Видно, им жить легче: поплакали и теперь вон как крепко спят. Встанут, будут есть жирный плов, может быть, еще поплачут при встрече с родственницей или подругой…

Тихо открыв дверь, из соседней комнаты вошел мужчина. Он взял почти потухший мангал и вышел. Через несколько минут вернулся, неся мангал, полный горячих углей. Бесшумно поставил его на прежнее место и так же тихо вышел, затворив за собой дверь…

Вот! Заботится, чтобы спящим не было холодно! Чуть свет встал, разжег угли и, когда они разгорелись, насыпал их в мангал, чтобы поддерживать ровное тепло в комнате…

Светло! Слава богу, день! Кончилась эта страшная ночь!.. Кто-то пробует открыть дверь, около которой я сижу. Видно, как повернулась ручка, и дверь тихо стала открываться больше и больше… И вдруг открылась широко, и какой-то солдат, вытянув шею, заглянул в комнату. Потом шагнул внутрь и, закрыв дверь, смотрит на меня…

– Барыня! Так вы и не спали! И не раздевались? Так все время и сидели на этом стуле? Ах он – «соленая душа»!! – Это был Гайдамакин.

– Тише, тише! Видишь, женщины спят.

– Так ведь он мне сказал, что вам есть постель у этого «хорошего армянина»!

– Кто тебе сказал это?

– Да наш санитар, который устроил вас здесь. Мы уехали в другой двор, недалеко отсюда. Я думал, что вы спите, а вы еще хуже нас, всю ночь просидели на стуле!..

– Ну так что, все-таки в комнате сидела, а не на дворе! А где вы спали?

– Да! Ну и народ! Мы ездили, ездили – никто не пущает, хоть замерзай на улице! Лошади устали и тоже замерзли! Стучимся к одному, дом, видать, маленький, но двор большой: «Пусти покормить лошадей!» – говорим мы через окно. А он, должно, с кровати кричит нам: «Нету места! Все занято…» Тут мы вспомнили нашего барина! Он бы ему показал, как все занято! А мы уж просто из сил выбились! Хоть ложись прямо на снег посреди улицы. Этот, что вас сюда завел, санитар, говорит: «Ах, он, с… с…! Врет он, что у него все занято! Ломай ворота! Не погибать же нам тут!» Ну, мы открыли ворота. А во дворе-то пусто! Ни одной подводы! Заехали. Лошадей распрягли. Под навес поставили. Видим, конюшня! Открыли дверь. Тепло! Лошадь стоит, в другом углу корова… Ну, мы выгнали и лошадь, и корову; принесли сена – под навесом его было много – и легли… Ничего! Выспались хорошо!

– А что, хозяин не скандалил?

– Куда там! И не показывается… Я пойду в гостиницу и потребую для вас комнату. Скажу, что для старшего врача санитарного транспорта. Дадут!.. У них половина гостиницы отведена для военных. А мы ведь военные!..

– Хорошо, иди.

Гайдамакин ушел. Часы в соседней комнате пробили восемь. Армянки стали просыпаться. Первой проснулась толстая старуха, спавшая на тахте. Она разбудила тех трех женщин, которые спали около ее тахты. Все они сразу заговорили, показывая на других спящих. Лица у всех были распухшие и помятые…

– Барыня, идемте! Достал комнату, – входя, сказал Гайдамакин.

– Где? В гостинице дали?

– Как не дадут! Я пришел и говорю: комнату для старшего врача, доктора Семина! Хозяин моментально бросился кверху, а через минуту вернулся и говорит:

– Скажи доктору, что та же самая комната приготовлена для него, где он жил раньше.

– Ну, хорошо. Бери чемоданчик. Но я хочу поблагодарить хозяина и заплатить ему за ночлег…

– Да какой это ночлег – всю ночь просидели у дверей на стуле! – сердито говорит Гайдамакин.

Мы вышли на двор. День был ясный, солнечный, но такой же морозный, как и вчера.

– Ты ничего не слышал нового там, в гостинице?..

– Слышал! Говорят, что турки заняли станцию НовоСелим. Да мы это и без них лучше знаем, что турки заняли станцию. А нового ничего сказать не могут…

Улицы, по которым мы шли, были совершенно пусты; мороз такой, что трудно было дышать. Хорошо, что мы скоро пришли в гостиницу. В гостинице за конторкой стоял толстый армянин. Я подошла к нему и попросила:

– Покажите мне мою комнату.

– Комнат свободных нету.

– Как нет?! Час тому назад вы сказали, что комната для доктора Семина готова!

– Мы для доктора Семина и держим комнату.

– Я – жена доктора. Его пока нет здесь, но он скоро приедет, а пока я буду жить в ней. Да вот дайте солдату место, где бы он мог спать.

Хозяин взял ключ и пошел сам показывать мне комнату. Мы поднялись на второй этаж, хозяин открыл дверь. Комната оказалась довольно большая; два окна выходили на главную улицу.

– Вот здесь и жил доктор. «Хароший человек, доктор»; а вы приехали из Баку? Доктор, когда жил здесь, всегда спрашивали письма: как только входит в двери «письма мне есть?» – ну, я отдаю письмо, а он увидит, доволен очень и говорит: от жены из Баку. Я очень жалею, что ночью здесь не был. Я вас устроил бы где-нибудь! А насчет солдата не беспокойтесь; место найдется и для него. Ну, если что нужно, звоните! Все будет исполнено.

Он вышел.

Лечь бы теперь и заснуть скорее. Но я не могу! Я должна узнать, что делается в Сарыкамыше! Сейчас привезут мои вещи, я переоденусь и поеду! Но куда ехать? Где и что я могу узнать?! «Что они здесь знают, когда всю ночь спали! – со злобой думаю я. – А что, если позвонить к коменданту Зубову? Ведь мы знакомы, и когда-то жена его очень хорошо ко мне относилась! Да и он тоже… И знают моего Ваню…»

В коридоре висел телефон. Я пошла и позвонила. Вызвала квартиру генерала Зубова.

– Екатерина Михайловна! С вами говорит Тина Дмитриевна Семина… Нет, я не из Баку, а из Сарыкамыша… Хорошо, я сейчас приеду… Гайдамакин! Скорей раскрой чемодан; да найди извозчика. Я еду в крепость…

Я надела коричневое платье, белый фартук с красным крестом на груди и белую косынку. Когда я вышла, извозчик меня уже ждал у подъезда…

– В крепость! Комендантскую квартиру знаешь?

– Как не знать! Знаю…

Карские фаэтоны раньше не уступали и бакинским: широкие, мягкие, на резиновом ходу, запряжены парой прекрасных лошадей… Как и всюду в Закавказье, все фаэтонщики были молокане; но в Карсе и армяне тоже держали шикарные фаэтоны.

Мой извозчик живо домчал меня до крепости… Когда мы въезжали в аллею (дом коменданта стоял в глубине сада), на подъезде уже стоял сам генерал, ожидая меня. Как только извозчик остановился, генерал сошел со ступенек, протягивая мне руки.

– Здравствуйте! Здравствуйте! Не поверил своим ушам! Мне сказали, что вы приехали сегодня ночью из Сарыкамыша!! Ведь это не может быть! Объясните! Но нет! Раньше идемте в комнаты! Екатерина Михайловна ждет вас с нетерпением! – Он помог мне выйти из фаэтона и, когда мы подошли к передней и солдат распахнул дверь, то генеральша так же, как и генерал, протянула ко мне руки. Она обняла меня, и мы расцеловались…

– Жива! Здорова! И все такая же! – рассматривая меня, сказала она. – Идемте в гостиную и рассказывайте все подробно; я умираю от нетерпения узнать все. Я думала, что вы в Баку! Как-то я встретила, еще осенью, доктора, и он сказал мне, что вы дома, в Баку…

Я сняла шубу, и мы прошли в гостиную. Я села в мягкое и глубокое кресло… Ах, как хорошо сидеть в таком кресле! Я и забыла, что они существуют на свете!

Екатерина Михайловна села недалеко от меня, а генерал ходил по комнате…

– Ну, рассказывайте!..

И я им рассказала все от Сарыкамыша и до Карса…

– Но, если бы вместо нас – меня и моих семи санитаров – пришли турки, то они заняли бы город без выстрела… Мы не встретили ни одного солдата! Все улицы были совершенно пусты! Но хуже всего было то, что я не могла достать свободную комнату или хотя бы угол, где я могла бы лечь и согреться…

– Как, разве вы не в гостинице остановились?! – спросил удивленный генерал.

– Только сегодня утром нашлась свободная комната. А ночь я просидела у дверей на стуле в армянском доме. Да и за то спасибо, что пустили! Иначе я замерзла бы на улице!

Генерал сильно разволновался:

– Почему же вы не позвонили нам?! Я сам приехал бы за вами. – Он подошел ко мне, взял мою руку и приложил ее к своим губам. – Так нельзя! Если вы считаете нас своими друзьями, вы должны были позвонить нам, как только приехали в город!

– Пожалуйста, успокойтесь! Ночь прошла! Я здорова! Ничего со мной не случилось. Я очень беспокоюсь, что делается в Сарыкамыше?!

– Ничего не знаю сам! Утром только узнал, что турки заняли Ново-Селим, и что всякое сообщение с Сарыкамышем прервано. Поезда не ходят! Телефон и телеграф не действуют! Армия отрезана от нас!

– Самые последние новости мы узнали только от вас!.. – сказала генеральша. – Вы останетесь с нами завтракать! А теперь, если хотите отдохнуть, идемте в мою комнату и полежите до завтрака.

– Спасибо, Екатерина Михайловна! С удовольствием принимаю и то, и другое…

Генерал ушел в канцелярию, а мы пошли в комнату генеральши, где было очень уютно, и я легла на тахту, а она рассказывала мне новости.

К завтраку пришло несколько крепостных офицеров. Разговор шел только о войне и действиях армии… После завтрака Екатерина Михайловна сама поехала проводить меня до гостиницы, а генерал мне сказал на прощание:

– Как только получу хоть какие-нибудь сведения, немедленно дам вам знать, сам приеду к вам!

Одно только было известно, что на Ольтинском направлении идут сильные бои[9].

Я попрощалась с генеральшей, поблагодарила ее за все и вошла в гостиницу.

У дверей стоял Гайдамакин.

– Что, барыня! Какие известия о Сарыкамыше?

– Никаких! Сами они ничего не знают! Все сообщения прерваны… Я завтракала у генерала. Теперь только спать хочу…

– Ложитесь, поспите. Ведь сколько ночей не спали.

– А у тебя есть место для спанья?

– Ах, да что вы обо мне думаете! Я везде найду себе место…

Несмотря на горе и душевное беспокойство, я моментально заснула, как только легла в постель… Проснулась я поздно вечером и не знала, что мне делать. В гостинице было тихо; на улице тоже. Я оделась и вышла на улицу. Темно – ни одного огонька. Людей тоже не видно. И стрельбы не слышно. Я постояла немного, почувствовала, как мороз пробегает по спине, и вернулась в гостиницу. Поднялась в свою комнату, не встретив ни одного человека. У меня не было ни книг, ни газет. Я не знала, что мне делать, спать тоже не хотелось. Но все же я разделась и легла, потушив электричество… – Открываю глаза. Светло! Разве я заснула? Посмотрела на часы – 8 часов! Я позвонила и сейчас же, постучав в дверь, вошел Гайдамакин.

– С добрым утром! Поспали хорошо! Я два раза слушал у дверей, тихо было…

– Ну и выспалась же я! Сразу за несколько дней! А что – новости есть?

– Да ничего нету, все говорят одно и то же.

– А именно что?

– Да верить-то не очень можно…

– Говори скорее, что слышал?

– Говорят, будто турки Сарыкамыш взяли, армия от базы отрезана и должна будто сдаться туркам в плен…

– Что?! Нет! Нет! Никогда этого не будет! До последнего человека будут биться, а в плен никогда не сдадутся!.. Один Кабардинский полк перебьет половину турок!.. Только люди, которые не знают Кавказских войск, могут говорить такие вещи… – Я сидела в постели. Меня била лихорадка от волнения. Я забыла, что передо мной стоит солдат – мужчина. – Никогда! Никогда не сдадутся в плен РУССКИЕ войска, да еще туркам!!

Мне хотелось в эту минуту быть там, среди закаленных бойцов. Стрелять, бить кулаками! Кусаться! Но в плен?! Никогда!! Только смерть может остановить борьбу!..

– Кофе я сварил для вас. На их кухне. Принести?

Я опомнилась.

– Кофе? Да, принеси!

Он принес горячий кофе, французскую булку, молоко, сахар.

– Ты записывай все, что будешь брать у них.

– Да я ничего у них не беру. А кофе – дак я сам сварил. А молоко купил, и булку тоже.

– Но это не хорошо. Нужно, чтобы гостиница имела доход от нас.

– Так, барыня, мы ведь военные! Они обязаны нам всякую уступку делать!

– Чего ради должны делать нам уступку и терять доходы? Теперь время наживы.

– Значит, мы, военные, будем терять все, а другие наживаться?!

– Конечно, так.

– Так мы же их защищаем?

– Все это верно, но все же, пожалуйста, плати на кухне за все, что берешь. Деньги у тебя есть?

– Деньги у меня есть. Но какой народ! А?!

Как только вышел Гайдамакин, я сейчас же встала, умылась из жестяного умывальника, оделась и решила идти в госпиталь, который был развернут в казармах Кабардинского полка. Вышла на улицу. Солнце, небо голубое! Но мороз такой, что сразу хочется вернуться обратно. Пошла пешком, хотя до казарм довольно далеко. Сегодня мне по дороге попадались группы молодых солдат – одни с ружьями, а другие без ружей; вид у них усталый и запуганный, глаза печальные. Потом в госпитале говорили, что это молодых новобранцев пригнали и обучают.

А вот и казармы кабардинцев.

В первом же корпусе на дверях большой красный крест и надпись: «7-й полевой подвижной госпиталь». Я пошла прямо туда. Что меня особенно поразило, когда я вошла в сени, это страшная грязь! После той идеальной чистоты, которая была здесь, когда жили кабардинцы, это особенно бросалось в глаза. Я вошла в помещение. В первом пролете у окна стояли два больших стола, за которыми сидело несколько человек в белых халатах и записывали что-то; что-то говорили врачи, которые осматривали раненых, лежавших и сидевших на полу.

Как и прежде, когда тут помещался первый батальон, каждая рота была отделена от другой огромной аркой. Теперь койки стояли в четыре ряда, имея проход между каждыми двумя рядами. На арках висели листы картона, на которых обозначены номера палат. Каждая палата имела два отделения. У коек, стоящих у окна, были столики с двумя отделениями: верхним и нижним, которые запирались на внутренние замки.

Я пошла к столам, где работали врачи, и увидела знакомого доктора, Божевского.

– Здравствуйте! Вы откуда взялись? – сказал он, протягивая мне руку. – Ведь вы в Сарыкамыше должны быть теперь?

– Только вчера приехала оттуда.

Он уставился на меня:

– Как вы могли приехать вчера, когда в Сарыкамыше турки и дорога занята ими? Что вы, по воздуху летели?

– Нет, доктор! Я приехала на обозной двуколке с семью санитарами, на семи лошадях.

– Вот как! А где доктор Семин?

– Я сама не знаю! Потому и нахожусь здесь. Он с транспортом уехал за ранеными на позицию и не вернулся; тут пришли турки, поставили пушки над вокзалом и стали стрелять! Мне из штаба сказали, чтобы я немедленно уезжала. По дороге чуть не попала в плен к туркам.

Все, врачи и раненые, слушали мой рассказ. Когда я кончила, доктор Божевский познакомил меня с врачами.

– Жена доктора Семина, который, должно быть, давно уже в плену у турок… – сказал он. Но видя, что эта шутка для меня очень тяжела, он быстро меняет тему: – А вы что, пришли работать? Так живо беритесь за дело! Всякие рабочие руки нам нужны. А ваши в особенности…

– Да, я пришла помогать всякому, кто нуждается в моей помощи.

– Вот и отлично! У нас сестер пока мало. Обещают скоро прислать из Красного Креста. А пока мы вас зачислим в штат.

– Доктор! Я охотно буду работать! Но, пожалуйста, не зачисляйте меня штатной, потому что при первой возможности я уеду к мужу.

– Ну, хорошо! Времени у нас много до этого! А теперь, сестра Семина, вы возьмите на себя хозяйственную часть в госпитале. В этом мы очень нуждаемся. Раненых пока не очень много. А питание и гигиена у нас слабое место. Вон, посмотрите, какое белье надевают на раненого. – Он показал на носилки, на которых санитар менял белье раненому.

– Хорошо, доктор. Я сейчас же приступлю к своим обязанностям. Где я могу найти халат и комнату для сестер?

– Халаты у нас все одинаковые для врачей и сестер. Вот, как выйдете из дверей, налево в кладовой. Там сейчас как раз привезли чистое белье; его принимает заведующий хозяйством с доктором. А комната сестер наверху.

Я пошла в кладовую. Там застала доктора, по-видимому, заведующего хозяйством чиновника и двух солдат. Все стояли около огромной груды белья, лежавшего прямо на голом полу кладовой. Доктор был красный и злой. Тыкая почти в самый нос какому-то армянину солдатской бязевой рубахой, говорил:

– Это, по-твоему, чистая рубаха?! И ты смеешь говорить, что привез стираное белье?!

Армянин, не смущаясь, утвердительно кивал головой…

– Это черт знает, что такое!! Такой наглости я еще никогда не видел! – искренно возмутился доктор.

Чиновник, молчавший до сих пор, сказал:

– Забери все и перестирай! Да скорее привези обратно.

Армянин сразу повеселел…

– Карашо, – весело ответил он, зная наперед, что перестирывать не будет. Привезет домой, опять сложит, пригладит катком и за свежевыстиранное дня через два привезет назад.

Доктор, стоявший до сих пор ко мне спиной, обернулся.

– Вы что?

– Здравствуйте, доктор; я хочу чистый халат.

– Откуда вы? Новая сестра?

– Да. Я только что пришла, первый день…

– Где чистые халаты? Выдайте сестре! – обратился он к солдату в чистой гимнастерке. Солдат достал с полки белоснежный халат и подал мне.

– Ну, на сегодня все! – сказал доктор и вышел вместе со мной из кладовой.

– Когда приехали, сестра?

– Вчера ночью из Сарыкамыша.

– Из Сарыкамыша?! – он остановился, чтобы хорошенько понять и разглядеть меня. – Я думал, вы приехали из Тифлиса? Мы ждем из Красного Креста.

– Вот, вместо них я одна из Сарыкамыша.

Мы вошли в палаты: доктор подошел к столам, а я пошла искать комнату для сестер. По дороге меня увидели две молоденькие сестры и страшно обрадовались.

– А! Новая сестра, – сказали они. – Вы к нам работать? Откуда?

– Здравствуйте, сестры! Да, я пришла работать; вот только переоденусь и приду к вам.

Я нашла комнату, переоделась и спустилась обратно в палату, и сейчас же увидела доктора Божевского, шедшего ко мне навстречу с другим доктором.

– Сестра Семина, познакомьтесь; это ваш сотрудник будет – доктор Беляев. Вы с доктором будете принимать продукты, все, что полагается по раскладке: мясо, овощи, крупы, молоко, хлеб, чай, сахар и тому подобное. И вы должны присутствовать при отпуске пищи; чтобы каждый раненый получил все, что ему выписал доктор.

– Но я не очень хорошо понимаю толк в провизии, и мясо сырое видела редко… – начала я в смущении.

– Не беспокойтесь! Вас будет двое. Вот доктор тоже не очень хорошо это дело понимает, но вы вдвоем справитесь отлично… Видите ли, кухонные солдаты не могут справиться с требованиями врачей… Когда на довольствии состоит пятьсот или тысяча человек, из коих половина слабых да двести усиленных, тогда нужно добиться, чтобы было приготовлено, как указано в требовании, и чтобы еда дошла до того, кому она предназначается. Это главное! А сейчас на кухне такой кавардак, что сам черт ногу сломает!..

Он был старшим врачом этого госпиталя и так же, как и мой муж, был подавлен хозяйственной неразберихой и путаницей…

– Хорошо, я приступаю сейчас же к своим обязанностям: вон санитары раздают уже хлеб раненым, скоро обед… Я пойду на кухню, посмотрю, как будут отпускать обеды.

Кухня стояла посреди двора, отдельным зданием. От крыльца госпиталя и до кухни шла черная, жирная тропа. Ошибиться было невозможно – по ней мы прямо пришли в сени кухни. В сенях была такая же жирная грязь, смешанная со снегом, щами и борщом, образовавшая толстый слой на полу. Из кухни, несмотря на мороз, дверь была открыта. Толпа санитаров с ведрами и с тарелками. Каждый хотел первым получить обеды, накормить раненых, чтобы потом самому идти обедать.

– Палата первая и вторая: слабых – 42, усиленных – 67, – протягивая записку, говорит санитар.

Но повара совершенно ошалели от записок и только отмахиваются:

– Подожди, подожди! Видишь – отпускаю другому…

Получившие обеды спешили каждый в свою палату, по дороге расплескивая щи из ведра и роняя «каклеты», горой лежавшие на тарелке. Каждый санитар нес в одной руке ведро со щами, в другой – с кашей, да еще тарелка с котлетами или манной кашей для слабых раненых. Тарелка была крепко зажата вместе с ручкой от ведра и придавлена большим пальцем. Если котлет на тарелке было штук пятнадцать или двадцать, то они по дороге сваливались на дорожку – и тогда санитар стоит, ждет, чтобы проходящий поднял и положил их опять на тарелку.

Довольно с меня! Пойду помогать кормить раненых… Прихожу в палату; только что стали раздавать обед. И что тут поднялось!! Кому нужно усиленную еду, тот получил слабую; кому нужна слабая, тот получил щи, кашу, черный хлеб и порцию вареного мяса. А кто должен получить эту здоровую, но тяжелую пищу, тот получил легкий манный суп, яйцо всмятку, белый хлеб и стакан молока. Сестры с ног сбились (четыре сестры на пятьсот больных и раненых).

– Вспомни, кому ты отдал усиленную порцию обеда! – приставала сестра к санитару, раздававшему обеды раненым. Санитар остановился, поставил ведро на пол и стал думать. – У Жданова на столе обед обыкновенный, а ему нужно усиленное питание! – продолжала сестра взволнованно.

– О, стойте, стойте! Кажись, я отдал усиленную порцию вон тому; вон, что третий с краю!

Сестра бросилась туда. Раненый сидит на койке и допивает молоко; а тарелки уже пусты! Сестра растерянно смотрит на тарелки и спрашивает:

– Съел?!

– Съел! Покорнейше благодарю!

Сестра берет пустые тарелки, уносит и отдает их санитару:

– Видишь, съел!

– Вижу, съел – прорва! – с грустью произносит санитар. Но потом сердито говорит: – А хто их разберет, кому што! Столько народу, на куфне тоже сами ничего не знают. Дают, а толком не говорят, кому какая порция полагается! – ворчит санитар, поднимая ведра.

С другого конца палаты сестра кричит ему:

– Что же ты стоишь! Больные ждут обед!

Сестра, у которой больной остался на обыкновенном обеде, завидя доктора, бежит к нему:

– Доктор! Усиленную порцию отдали другому! Чем мне кормить больного?

У доктора голова идет кругом. Только что сестра в третьей палате жаловалась, что обед для слабого больного съел здоровый, а слабому дали щей и каши! И у того теперь рвота!..

Я пошла на кухню, чтобы сварить для слабых молочный суп. Но на кухне шум был еще больший, чем в палатах…

Санитар, показывая на записку, которая была у него в руке, говорил:

– Семи порций мяса не хватает! Сестра послала меня: принеси, говорит, недостающие порции мяса! А вы одно: нету да нету. Так она же требует!..

Но при виде меня – сразу все замолкло.

– Дайте мне молока и манной крупы. Я сварю суп.

Каптенармус принес из кладовой все, что я просила.

Когда суп был готов, я сама его понесла, разлила по тарелкам и раздала больным.

Наконец все накормлены!! Сестры ушли, кроме дежурной. Но мерить температуру придут опять все… Санитары тоже ушли.

В 6 часов ужин; и опять такая же процедура раздачи еды. Я пошла к столам, где непрерывно шла работа по приему раненых, которых теперь было еще больше, чем утром. Некоторые сами шли, опираясь на ружье, закутанные в башлыки, и сразу садились на пол. Других поддерживали, третьих несли на носилках. За столом теперь работали только двое – врач и фельдшер.

Я подошла к раненому казаку и стала разматывать башлык.

– Куда ранены?

– В ногу…

– Кость цела?

– Не знаю! Но ходить не могу…

– Какой части, имя и фамилия как, когда ранен?

Все это я спрашиваю каждого раненого и записываю на листке бумаги. Потом с помощью санитара раздеваю его и надеваю ему чистое госпитальное белье… Затем укладываем его на носилки…

– В какую палату его нести, сестра? – спрашивает санитар.

– Вон свободная койка в четвертой палате. Положите его туда…

Одежду, снятую с раненого, кроме белья, сворачиваем в узел, прикалываю записку с фамилией и названием полка, роты или сотни. Эти узлы с амуницией выносили в особую кладовую. Ужасно было неприятно, когда раненого переоденешь, помоешь, уложишь в чистую постель, а на другой день скажут отправлять его в тыловой госпиталь. Опять санитары тащат узлы и кладут перед кроватью. И, несмотря на рану, на больного нужно надеть всю его одежду, часто окровавленную и нередко промерзшую! Много часов уходило на то, чтобы переодеть и приготовить раненого к отправке. И сколько новых страданий причиняли этим несчастным людям! Но почти никогда не услышишь жалоб! Очень редко вырвется стон…

Какая бы тяжелая рана ни была, но стоит только спросить раненого: «А как это тебя так турки ранили?» – и он сейчас же оживится и станет рассказывать, сколько было турок, как он стрелял…

– А вот не слышал, как меня турка ранил! – говорит раненый.

Только покончишь с одним, принимаешься за другого. А там третий, четвертый. И так круглые сутки, особенно если идут бои.

До четырех часов я помогала принимать раненых. Потом пошла мерить температуру. Пришли и другие сестры. Когда меряешь температуру, то приходится исполнять массу других мелких работ около больного: нужно посмотреть повязку, не промокла ли; если промокла, то нужно немедленно подбинтовать или наложить новую. Нужно сходить в перевязочную за ватой и бинтом. Забинтовала, подложила кусок ваты, чтобы нога или рука была повыше, поудобнее. У другого жар! Нужно положить на голову пузырь со льдом! У третьего нужно переменить компресс.

– Ты что стонешь?

– Болит нога – ранен…

Посмотрела. Марля не промокла, крови нет. Подложила под ногу подушку.

– Ну как? Лучше?

– Лучше, сестра! Спасибо.

И так почти все раненые и больные: им всегда что-нибудь нужно, когда они видят сестру. Только кончила мерить температуру – принесли ужин. Раздали ужин (а некоторых надо и кормить, кто не может сам есть) – пришли врачи и стали обходить и осматривать раненых и больных.

– Всех завтра эвакуировать! Кроме тех, которым нужна немедленная операция. Нужно как можно больше освободить мест; ожидается много раненых, – сказал доктор Божевский.

Мои обязанности кончены на сегодня!

– Могу идти домой? – спрашиваю я.

– Идите, сестра. Но завтра приходите рано принимать на кухне продукты, – говорит доктор.

Пошла в раздевалку, сняла халат, надела шубу и пошла домой. Только вышла за ворота госпиталя – было уже совершенно темно; у ворот стоит Гайдамакин.

– Что ты тут делаешь?

– Вас жду.

– А что? Разве что-нибудь есть новое?

– Нет, ничего, да на дворе уж ночь! А здесь извозчика-то не найдете. А народу теперь всякого ходит много; вам идти одной нехорошо. Барин ведь мне приказали смотреть за вами, как за ребенком. И я отвечаю за вас…

– Ну что ты говоришь! Я, слава богу, взрослая! Вот первый день проработала…

– А что, барыня, будете ходить сюда работать каждый день?

– Да, конечно. Нужно работать! Раненых много и больных тоже, а сестер только четыре вместо двенадцати.

Ночь была теплая, тихая, и я с удовольствием вдыхала морозный воздух.

– Вот говорили сегодня солдаты, что большое сражение идет на Ольтинском направлении, – говорит Гайдамакин.

Вот и пришли. Проходя мимо гостиничного ресторана, я видела много обедающих военных.

– Обедать будете?

– Да. Но хорошо бы воды достать теплой! Помыться бы.

– Я пойду на кухню. Там всегда бывает теплая вода.

– Так даром не бери – заплати деньги.

– Да, что вы, барыня! За воду платить?

Только я сняла шубу, как Гайдамакин уже принес большой кувшин горячей воды. Я помылась, переоделась и позвонила. Пришел опять Гайдамакин и сам принес мой обед.

– Почему ты приходишь на звонок, а не лакей?

– А что ему делать? Разве я сам не могу подать вам?! Целый день сижу без работы! Ходил сегодня к нашим санитарам. Их, должно, причислят к какому-то госпиталю: корм у лошадей кончился, да и людям нечего есть. Они ходили к коменданту, спрашивали, что им делать.

Дни идут однообразно: утром в госпитале, вечером иду домой, обедаю, ложусь спать. На следующее утро опять иду в госпиталь. Там, как только прихожу, переодеваюсь и иду на кухню принимать продукты. Целые туши мяса, горы хлеба – черного и белого, молока, масла; крупы разные. На стене большая черная доска и на ней написано (раскладка), сколько состоит на довольствии сегодня; сколько обыкновенных, сколько слабых, усиленных. При мне всю провизию должны взвесить, а мясо положить в котел. Мы с доктором расписываемся, и я иду в палату. За сегодняшнюю ночь много прибыло новых раненых…

После утреннего чая мы стали приготовлять раненых к отправке в тыл. Некоторых нужно было подбинтовать; у других за ночь поднялась температура; их нужно было вычеркнуть из списка отправляемых. Всюду в палатах валяются сапоги, папахи или окровавленная гимнастерка. Санитары, одевавшие раненых, кричат друг другу:

– Слышь! У тебя там нет лишнего сапога?.. Да где ж шаровары?! Сейчас тут были?

А у дверей, где принимают и записывают раненых, приносят все новых и новых. Вдоль стен сидят десятки еще не опрошенных и не записанных. Одни – в романовских полушубках; другие – в бурках, головы обмотаны башлыками. Многие лежат, вытянув перебитые ноги… Как только освободились койки, сейчас же мы стали переодевать и класть их на койки.

Сегодня я дежурная. Сейчас же после раздачи ужина раненым принесли солдата, который напугал нас всех…

– Сестра, идите скорее сюда, – кто-то кричит мне из приемной. Прихожу туда, слышу какой-то сдавленный задыхающийся свист, но ничего понять не могу. Все обступили какие-то носилки.

– А, сестра! Скорее идите и приготовьте все для операции; несите его в операционную, – сказал доктор санитарам. Я заглянула через его плечо и увидела: на носилках лежал молодой солдат, из горла которого с шумом и свистом вырывалось дыхание. Лицо серое: глаза вылезли из орбит. Он весь выгибался с такой силой, что санитары едва удерживали его на носилках, чтобы не свалился с них. Фельдшер, сопровождавший больного, сам хорошенько не знал, что с ним.

– Это из молодых солдат, пригнанных сюда. Их с утра и до вечера гоняют, учат, учат… Но, ничего, больных не было, – рассказывал фельдшер. – Пришли с учения – я ведь тоже весь день с ними был, – ну, устали, голодные. Скоро закричали – «за обедом». Схватили манерки[10] и к кухонному котлу. Он был совершенно здоров. Это с ним приключилось во время обеда. Он ел, вдруг стал задыхаться, упал, стал кататься по полу.

Врачи щупали пульс, поднимали веки, но никто ничего понять не мог! А больной совсем умирал… Я пошла в операционную, зажгла спиртовку под ванночкой с инструментами.

Сейчас же принесли и больного, положили на стол, доктор взял ланцет; другой доктор приготовил трубку для горла: я изо всех сил старалась удержать голову больного, чтобы доктор мог сделать разрез на шее.

– Хлороформ давать ему нельзя! Попробую сделать разрез, не хлороформируя…

Больной уже перестал биться. Глаза закрыты; дыхание с трудом вырывалось, все с таким же шумом, из открытого рта. Я заглянула в горло, и мне показалось, там есть что-то постороннее. Но трудно было рассмотреть, когда больной все время вырывается и дергается.

– Доктор! Там, что-то есть?!

– Где?

– В горле! Что-то черное!..

Доктор сам заглянул в горло:

– Да! Что-то есть!

Но думать было уже поздно! Другой доктор сделал разрез, и воздух со страшным свистом вырвался из легких! Больной сразу как-то опал… Дыхание стало ровным. Ему вставили в разрез резиновую трубку, и он задышал почти нормально.

– Слава богу, спасен! – сказал доктор, еще держа нож в руке.

– Ну, что вы увидели там, в горле? – заглядывая в рот, говорит он. – А, и правда! Там что-то есть! А ну-ка; дайте щипцы, держите голову… – И с небольшим усилием доктор вытащил из горла кусок мяса! Да это было и не мясо, а круглый кусок хряща от коровьего горла.

Больного забинтовали, оставили снаружи кончик резиновой трубки и с большой осторожностью унесли в палату.

– Сестра! Смотрите за ним и докладывайте мне, как он будет чувствовать себя…

Я всю ночь просидела около него; разве только на минутку отходила, когда звали другие больные. Несколько раз приходил дежурный врач:

– Ну что, сестра, все благополучно? – и смотрел пульс.

– Да! Как будто никаких угрожающих симптомов нет; спит, температура чуть выше нормальной…

– Ну, может быть, и выживет! Дай бог! Совсем еще мальчишка! – и доктор уходит.

Утром больной проснулся совершенно бодрым. Смотрит на меня серыми полудетскими глазами… Я погрозила ему пальцем: «нельзя разговаривать!», но по глазам его вижу, что он чувствует себя хорошо. Пришли врачи его осмотреть.

– Нужно отправить его в Тифлис немедленно! У нас нет серебряной трубки, а с резиновой держать опасно! – говорит доктор Михайлов, который делал операцию.

В госпитале началась утренняя работа. Я сдала свое дежурство другой сестре и собралась уходить домой. Но у самых дверей меня задержали.

– Сестра, вы куда? Видите, сколько прибыло раненых? Нужна помощь!

– Доктор, я после дежурства…

– А! Ну, хорошо. Поешьте и приходите помогать. А отдыхать потом будем. Много раненых совсем еще не осмотрены! Особенно из тех, кто ночью прибыл…

Пошла пешком. День был прекрасный. Я очень устала, но свежий воздух освежил и подбодрил меня. Около подъезда гостиницы стоял Гайдамакин.

– Гайдамакин, давай скорее горячей воды, а потом кофе. Я только поем и опять иду в госпиталь. Какие новости есть у тебя?

– К вам заезжала генеральша Зубова. Просила позвонить, как только вернетесь домой.

– Хорошо. Неси воду скорее; да и кофе вместе!!

Я помылась, выпила кофе и хотела сразу же идти обратно. Но сон и усталость взяли свое… Я прилегла и моментально заснула. Мне казалось, что я спала одну минуту, когда от стука в дверь я проснулась. Но было всего два часа дня.

– Барыня, генеральша Зубова приехали, – доложил Гайдамакин.

– Проси сюда! – я соскочила с кровати, вышла в коридор и пошла навстречу поднимавшейся по лестнице Екатерине Михайловне.

– Здравствуйте! Простите меня, что я не позвонила вам.

– Здравствуйте, Тина Дмитриевна! Что с вами? Мы с мужем забеспокоились. Не звоните, не приезжаете…

– Я работаю в госпитале! Сегодня была дежурная и сейчас опять пойду туда.

– Много раненых?

– Очень много! Не успеваем перевязывать; не хватает персонала; а новых раненых все подвозят и подвозят!.. Нас, сестер, всего только пять. У меня на руках еще кухня. Принимаю продукты; смотрю, как развешивают порции мяса и отпускают раненым еду…

– Знаете, нужно немедленно организовать общественную помощь! А насчет персонала я сейчас же заеду к медицинскому инспектору! Он у нас вчера был и говорил, что здесь много врачей и сестер милосердия, бежавших из Сарыкамыша!..

– А что нового есть о Сарыкамыше?

– Ничего пока! Никаких сообщений и никакой связи нет. Но муж говорил, что сюда пришли свежие войска и что-то предпринимают.

– Извините, Екатерина Михайловна, мне нужно идти в госпиталь.

– Я вас подвезу. А потом поеду к инспектору.

В три часа я была в госпитале. За мое отсутствие привезли еще немало раненых…

– Нет больше мест на койках! Будем класть на пол, – сказал доктор Божевский.

Но к вечеру получили телефонограмму: «Приготовиться к приему трех тысяч раненых». Поднялась целая паника! Как приготовиться?! Куда поместить еще три тысячи человек, когда помещение уже и так переполнено! Нужно теплое помещение, еда, перевязочные материалы! Нужны руки, чтобы накормить и перевязать…

Старший врач хватается за голову:

– У меня нет места и для этих-то, – показывая на лежавших и сидевших на полу раненых, которые занимали всякое свободное место.

Позвали на совещание заведующего хозяйством, врачей и даже сестер. Но в это время пришли какие-то военные и прямо обратились к старшему врачу с заявлением, что они должны обсудить с ним вопрос об устройстве новых раненых, которые уже находятся на пути в госпиталь…

Они сели за наши канцелярские столы и стали совещаться. А мы, сестры, за ненадобностью, пошли делать свое сестринское дело к нашим раненым…

– Сестра! Меня не осматривали еще, но рана очень болит; кость у меня прострелена, – говорит раненый казак.

Я нагибаюсь, чтобы посмотреть, как наложена повязка. Казак лежал на полу, укрывшись своим полушубком. Я откинула полу полушубка: нога – как бревно, толстая. Повязку прикрывала разрезанная штанина суконных шаровар.

– Сейчас я принесу что-нибудь подложить под ногу.

Я принесла большой кусок ваты и стала осторожно обкладывать под ногу, стараясь не шевелить ее. И только подсунула пальцы, сразу почувствовала горячее, посмотрела на пальцы – кровь!

– Да вы, сестрица, смелее: нога-то в лубке, – говорит казак, стараясь подбодрить меня. Я положила вату под ногу и пошла сказать доктору, что у раненого кровотечение.

– Где, где он? Несите его в операционную!

– Санитары! Вот этого – на носилки и несите в операционную.

Двое взяли носилки с раненым, а один взял его полушубок и сумку. Оставлять на полу нельзя. Казак еще не записан, и вещи его не сданы; могут пропасть – затеряться…

Принесли. Положили на стол, шаровары и кальсоны сняли; разрезали повязку, сняли лубки. Все было в крови. Доктор осмотрел рану. Нашел в ней осколки раздробленной кости.

После операции я уложила раненого на койку. Для этого пришлось снять с койки и положить на пол менее тяжело раненного.

Подошел доктор Беляев и сообщил, что решено открыть для приема новых раненых другое здание – напротив.

– Сестра! Старший врач только что распорядился, чтобы переменить повязки раненым, которые в этом нуждаются; накормить вновь прибывших и собрать всех в дорогу. Поезд подадут к девяти часам вечера… Скорее за работу! Да, еще новость: вон, посмотрите, пришли еще сестры и врачи помогать нам.

Все это нам сообщил на ходу доктор Беляев.

Легко сказать! Переменить повязки, подбинтовать, накормить и приготовить к отправке на поезд пятьсот человек, из коих половина не могут ходить, а другая половина не имеет рук, чтобы поесть и одеться самому!.. А как это все выполнить?! На каждого раненого надо потратить по крайней мере полчаса времени, чтобы его перевязать, покормить и одеть. Но сами раненые так хотят поскорее уехать подальше от наших – страшных – мест, что, когда подходишь к ним, говорят:

– Сестрица, у меня повязка не промокла.

Другой уверяет, что он сам может одеться. Третий заявляет, что он не голоден… И, конечно, при таком настроении у всех – дело подвигается скорее. Раненых выносят и кладут на подводы, а кто может идти сам, идет и садится на эти огромные фургоны. Наконец все погружены и готовы трогаться на вокзал. Но и тут без сестры не обходится:

– Сестра Семина, вы будете сопровождать раненых из третьей палаты, там двое тяжелораненых; у одного осколок в животе. Скажите поездному врачу, – говорит доктор Михайлов.

Залезаю в фургон, где высоко, на толстом слое сена, лежат раненые. Фургон трогается. При каждом толчке раненые стонут, а я кричу вознице: «Тише, тише!» Но снег, скованный морозом, как стальной, и каждый маленький комок, попавший под колесо, встряхивает фургон и доставляет новые страдания раненым… Никакой помощи сестра на таком коротком расстоянии оказать не может, но раненых одних отпускать не полагается. Как только фургон остановился на платформе около санитарного поезда, я спрыгнула и пошла к вагону. Дверь из вагона открылась, и оттуда вышли санитары и врач.

– Доктор, вот в этом фургоне двое тяжелораненых, один в живот.

– Хорошо! А список раненых у вас?

– Нет, список привезут в одном из последних фургонов.

Я сдала своих раненых, забралась на сиденье рядом с возницей, и мы поехали обратно в госпиталь.

Эту дорогу, от госпиталя и до станции, каждый фургон проделывает раз десять за вечер, пока не перевезут всех раненых. Когда мой фургон въехал во двор госпиталя, я увидала у противоположного здания, которое приготовили к приему новых раненых, целый ряд таких же фургонов, как и мой. Но было видно, что эти приехали издалека – лошади были сплошь покрыты инеем.

– Ну что, сестра, благополучно довезли? И сдали? – спрашивает доктор. – Теперь сразу примемся за вновь прибывших… Человек двадцать придется оставить для немедленной операции! А может быть, и больше. Сестра, берите карандаш и бумагу и записывайте. А я буду осматривать и говорить вам, что записывать.

Есть такие раненые, которых сразу нельзя отправлять; нельзя трогать их с места: нужно дать ранам немного поджить, надо остановить кровотечение. Страшные раны в голову, живот, в грудь. Или когда перебиты большие кровеносные сосуды. При малейшей неосторожности происходит смертельное кровотечение.

– Сестра! Раненые готовы к погрузке. Можно выносить?

– Выносите, выносите.

– Сестра, где списки раненых? Этого включите к отправке, – говорит доктор.

Я записываю имя, фамилию и род ранения, зову санитаров, спешно одеваем, и санитары выносят на подводу. Наконец последний вынесен! Сразу наступает в палатах тишина… И только теперь чувствуешь, как устала! Хочется сесть и забыть все…

– Сестра! Раненый Ященко забыл в столике письма, – влетая в палату, говорит санитар.

– Где его ящик?

Я быстро встаю и иду искать ящик. Ведь не будут ждать на таком морозе ради письма – уедут. Начинаю открывать ящик за ящиком. Совсем не помню, где лежал Ященко! А карточки с фамилиями уже сняты с кроватей. Вот лежит пачка каких-то бумаг.

– На вот, возьми, – и сую в руку санитару.

Санитар бежит на двор, но скоро возвращается:

– Уехали, – говорит он.

– Ну, что поделаешь, может быть, еще ему напишут!

Места освободились для приема новых страдальцев… Мы стали делать постели. Все грязное и окровавленное сняли и постлали чистое.

Пришла сестра от приемных столов:

– Еще привезли раненых, – сказала она.

– Сестра, идите сюда, – кричит доктор, – вот тут есть тяжело раненные. Я их отметил на операцию. Запишите их фамилии и сейчас же приготовляйте для операций.

Раненый лежит на столе. Инструменты готовы, лежат в ванночке в кипящей воде; доктор моет руки.

– Сестра, снимите повязку.

Я разрезаю марлю и снимаю ее, но последний слой ваты и марли оставляю на ране. Когда подойдет доктор, готовый приступить к операции, тогда и сниму. Я держу ногу, другая сестра подает инструменты. Доктор осторожно ощупывает – зондирует рану. Кость раздроблена. На ноге два отверстия. Одно входное маленькое и выходное большое. Кожа и мускулы разорваны, с неровными краями. Доктор почистил рану, наложил кусок марли и сказал:

– Забинтуем, наложим лубки, а завтра отправим в Тифлис.

Осторожно перекладываем раненого со стола на носилки, и санитары несут его в палату. Кладем его на койку, под больную ногу подкладываю вату, укрываю, поправляю подушку:

– Хорошо? Удобно тебе?

– Пить, пожалуйста, сестра. – Даю воды. Напоив, снова иду в перевязочную. А там, один сменяя другого, проходит вереница искалеченных, изуродованных страдальцев. Я счет и время потеряла, сколько мы перевязали раненых… Только одного снимут со стола и унесут – приносят другого. Разбинтовываешь: руку, ногу, плечо, грудь, голову. У одного огромная рана – вырван из тела громадный кусок мяса… У другого – перебита кость. Третий едва дышит – посинел, весь забинтован… Не знаешь, как к нему и приступить!

– Подождите, сестра! Нужно узнать, куда он ранен. А, в легкое. Мы его не будем трогать. Завтра отправим в Тифлис.

Раненого унесли… А на стол уже кладут другого… И так нет конца потоку окровавленных и изуродованных тел! В большой перевязочной комнате стоит три стола, и на каждом доктора сами перевязывают раненых. Но время от времени зовут:

– Сестра, идите сюда, помогите наложить повязку…

Или лубок, или гипс.

Я перевязываю тех, которые пришли сами или с помощью санитара, вообще тех, которые не нуждаются в носилках и столе. Мои руки за эти несколько дней от мытья зеленым мылом[11] и раствором сулемы[12] потрескались до крови. Но их приходится снова и снова опускать в этот же раствор: такая боль, хоть кричи!

Развязываю руку раненого, замотанную кровавой марлей.

– В руку ранен? – спрашиваю.

– Никак нет.

– А почему рука завязана?

– Да, оно точно, что ранен. Но не турка ранил.

– А кто же тебя ранил?

– Да можно сказать, что сам себя ранил.

– Как так?

– Да был я в ночном сторожевом охранении. Ночь прошла спокойно, никто нас не побеспокоил. Уж стало маленько светать. Пришла смена! Ну, и слава богу, живы и здоровы! Попрощались с земляками, которые нас сменили, и пошли к окопам. Только отошли недалечко, смотрю, какая-то светится баночка. Лежит втоптанная в снег. Я ее подковырнул носком сапога. Вдруг как что-то меня ахнет! Я и упал. Ну, земляки меня подняли; морда вся в крови. А рука? Думал, что оторвало! Страсть было больно! Кровь так и льет… Прибежали из окопов, думали, тревога, увели меня. Фельдшер, конечно, перевязал руку… Ну, а морда ничего! Цела будто бы…

На лице были царапины и синяк, но ничего серьезного. Я развязала руку… Вся ладонь разворочена: рваная рана, куски кожи почернели и съежились, как неживые. Мускулы и нервы тоже порваны… Иду к столу, где доктор возится над раненым.

– Доктор, посмотрите у моего раненого руку.

Он подошел, посмотрел и сказал:

– Нужно почистить и удалить мертвую кожу, – и ушел к своему столу…

А кто будет чистить и удалять кожу? Неужели я сама должна? Я жду. Но ни один из врачей не подходит…

– Доктор, вы почистите рану? – снова обращаюсь я.

– Да почистите сами! Не могу же я бросить свою работу!..

Беру ножницы. Отстригаю черные скрученные куски кожи… Боже! Как трудно стричь кожу на живом человеке. Рану смазываю сильно йодом, забинтовываю, подложив под руку от локтя и до пальцев лубок. Наконец, делаю из косынки перевязь для руки…

– Спасибо, сестра! Теперь хорошо! – говорит раненый.

– Иди с Богом!

Но не успел он отойти, как сейчас же подходит новый, прыгая на одной ноге и опираясь на плечо санитара, и осторожно садится на стул, вытянув раненую ногу на подставленную табуретку. Ранен в ступню. Снимаю грязную марлю и вату. На ране остается промокшая и присохшая марля. Мою руки, потом отмачиваю борным раствором и приподнимаю марлю… Под марлей большая черная рана!..

– Сколько дней, как ранен?

– Четыре дня, сестра.

– Нигде не меняли повязку?

– Нет, как ранили, в околодке перевязали и больше не перевязывали.

– Доктор! Посмотрите ногу у моего раненого.

После осмотра раны доктором наложила повязку и сама повела его из перевязочной. На площадке передала его санитару:

– Доведи его до места.

Сколько часов перевязываем, а раненых все не убавляется! Вся площадка перед перевязочной была занята ранеными… Они сидели на полу, прислонившись спиной к стене и вытянув ноги. У многих руки на перевязи; у других – голова, как снежный ком, вся замотана ватой и марлей, из-под которой виден в щелку глаз да кончик носа. Посреди площадки стояло несколько носилок, на которых лежали тяжелораненые и ждали своей очереди.

– Слышь, земляк! Дай покурить! – чуть слышно раздается с носилок. Рядом сидящий раненый, у которого была только одна рука, а другая в лубке и подвешена на косынке, протягивает недокуренную козью ножку товарищу по несчастью; несколько минут назад ему самому скрутили земляки эту папиросу.

– Много еще раненых там внизу? – спрашиваю я санитара.

– Ух, много! Гужем идут, сестра!

– С какого фронта? – спрашиваю раненых.

– С Ольтинского направления, – говорит казак.

– Что, много турок было против вас?

– И-и! Страсть сколько!..

– Много наших побили?

– Да, порядочно… – нехотя отвечает казак.

– Ну уж и мы их «наклали!» Страсть сколько!.. – сказал один из раненых.

И вдруг заговорили все сразу, вспоминая битву, и разгром турок, и все подробности их избиения!

– Долго помнить будут, как соваться к нам!

Забыто все – и страх за собственную жизнь, и раны, и кровь, которая еще и сейчас выходит из сильного тела капля за каплей, смачивая марлю и вату.

– А вас кормили здесь в госпитале?

– Кормили, сестрица, там, внизу.

И сразу же ушло воспоминание о страшной битве, а налицо действительность: раны, боль и страдания…

– Идти сам можешь? – спрашиваю я раненого, которого надо взять на перевязку.

– Могу, – с трудом поднимаясь, говорит он…

И опять, раны, раны и раны…

– Доктор, посмотрите!..

– Доктор, скажите, что сделать с этим?..

И так нет ни часов, ни времени… Один сменяет другого: казак – солдата, солдат – казака…

– Доктор, посмотрите…

– Сухая повязка, компресс, смажьте йодом, отметьте на операцию, – слышу над своим ухом уставший и слабый голос доктора…

Как устали все! Хоть бы час перерыва! А раненых на площадке еще больше стало! Идут, идут снизу, здоровой рукой держась за перила, а раненые в ногу прыгают со ступеньки на ступеньку, держа больную ногу на весу и крепко цепляясь за перила одной рукой, а другой за санитара. Сколько раз этим санитарам приходится спуститься и подняться по этой широкой лестнице, помогая каждому раненому.

Иной раненый как будто и мог бы идти сам. Но его нельзя оставлять одного, без посторонней помощи, какая бы пустяшная рана ни была… Пережитое волнение во время боя и его ранение – все это, в конце концов, не могло не подействовать на общее его состояние, и раненый, идущий без посторонней помощи, может упасть и еще больше повредить свою рану… Поэтому всякого раненого нужно довести до места – до койки, до стула.

Я закончила перевязку, вывела на площадку раненого и передала его санитару.

Доктор Михайлов курил, прислонившись к косяку!

– Доктор, одиннадцать часов… Все устали, до последних сил…

– А вы, сестра, устали?

– Да, немного, – говорю я. А самой хочется тут же, вот на полу лечь! Так устала…

Снизу пришел доктор Беляев.

– Послушайте, коллега, так нельзя работать! Мы все свалимся. Нужен отдых. Сестры устали, а санитары едва двигаются… Мы весь персонал потеряем. А завтра ведь опять такая же работа! Может быть, еще большая!.. Раненые говорят, что бой только разгорается. Турки забрались слишком далеко вглубь и, кажется, зарвались. Их здорово наши бьют около Ардагана, все раненые оттуда… Казаки говорят: «Турка набили видимо-невидимо!»

Мы вошли в перевязочную. Доктор Михайлов вымыл руки и стал осматривать рану у лежавшего на столе солдата, которого только что разбинтовала сестра. А доктор Беляев продолжал говорить, стоя у стола:

– А может быть, оставим перевязки? Хватит на сегодня…

Доктор Михайлов выпрямился, посмотрел на говорившего коллегу.

– Как мы можем прекращать помощь раненым, которые и так по два, по три дня не перевязаны! Раны загноились уже! А сколько обмороженных, нуждающихся в немедленной помощи. Нужно удвоить и даже утроить врачей, сестер и санитаров, но работать безостановочно! Ах, черт! Да ведь в городе много бежавших из сарыкамышских госпиталей врачей и сестер! Почему их не использовать?! Где они?! Все равно мы ведь не справимся с этой волной раненых… Да, хорошо бы было получить свежую рабочую силу: они стали бы продолжать нашу работу, а мы пошли бы отдохнули.

– Да там несколько человек пришли и работают уже, – сказал доктор Беляев. – Идемте, посмотрим и опросим раненых, если нет опасных, то на сегодня с нас довольно. Сестра, отправьте этого – и шабаш.

Врачи вышли. Сестра стала собирать инструменты. Санитары унесли последнего раненого.

– А что, сестра, кончили перевязывать? – спросил санитар.

– Кончили, кончили.

Они подняли носилки и вышли. Вышла и я за ними. На площадке все столько же раненых! Только теперь они почти все спали. Кто как сидел, так и заснул. Я посмотрела вниз. Узнать нельзя было нашего госпиталя: всюду на полу лежали и сидели раненые солдаты и казаки.

– Сестра Катя, сходите, спросите доктора Михайлова, что нам делать с этими ранеными, которые на площадке?

Она скоро вернулась:

– Ничего не добилась! Все заняты! Сотни новых раненых привезли! А мест никаких больше нет в нашем госпитале. Будут класть в новом здании напротив.

Мы спустились и пошли в приемную. Трудно идти, чтобы не задеть за раненую ногу или не наступить на руку. А там, в приемной, происходило что-то невероятное! Наружная дверь была открыта, и в нее в клубах белого морозного пара шли раненые по два и по три в ряд, поддерживая друг друга. Из темноты и с мороза, закоченелые, они были счастливы, что добрались до тепла и сразу садились где придется или ложились куда попало, если не было сил сидеть… Но никогда не выпуская ружья из рук или положив его рядом с собой! А санитары несли и несли тяжело раненных. Снимали их с носилок и клали прямо на пол. И снова шли за другими. И, казалось, не будет и конца, и остановки этому движению…

– Несите в соседнее здание, здесь нет больше мест! – сказал старший врач. – Коллега, идите и показывайте дорогу санитарам в то помещение. Здесь останутся только несколько врачей и сестер.

Мы все вышли. Я пошла, как была, в халате. За шубой идти далеко, она в сестринской раздевалке.

Только я вышла, в сенях стоит Гайдамакин… Его лицо выражало полное отчаяние:

– Барыня, вы не обедали сегодня! – Он говорит со мной, как мать с маленькой девочкой, которая не съела свой суп.

– Нет, не обедала; но я и не хочу есть! А если достанешь что-нибудь, принеси сюда. Не сюда, в палату, а там, во дворе, есть кухня; так туда и пройди и скажи мне.

Как только мы вышли во двор, мороз сразу захватил дыхание. Мы с сестрой Катей побежали бегом. Всюду стояли подводы и фургоны, из которых выгружали раненых. В казарме было тепло, как нам показалось с мороза, и очень светло. Под потолком горели огромные электрические фонари. Вдоль всего здания было разостлано сено в четыре ряда, на котором уже лежали раненые. Врачи и сестры сейчас же приступили к работе. Доктор Божевский, проходя мимо меня, сказал:

– Сестра Семина, никакого отдыха! Нет времени даже поесть! Зато у меня много папирос, берите и курите… Это помогает!..

Доктор Божевский по мобилизации был назначен главным врачом этого госпиталя. Он по специальности хирург и до войны работал в больнице. Когда начались бои, он заранее уже был осужден отдать все свое время хозяйству и отчетности, предоставляя всю хирургическую работу другим, часто молодым и неопытным врачам. Поэтому, когда раненых навезли много, он поехал к крепостному инспектору и просил хоть временно уволить его от занимаемой должности как неспособного по хозяйственной части… И теперь он почувствовал себя на своем месте около раненых.

И новый врач оказался тоже на месте. Он пришел к вечеру в госпиталь, познакомился со всеми; пошел прямо на кухню и приказал варить суп во всякой посуде, какая нашлась в кладовых. Потом поехал в город, скупил весь выпеченный хлеб, какой только нашелся в городе, и заказал печь еще. Накупил яиц, молока, масла, сахару, чаю. Он знал, что надо делать, чтобы удовлетворить потребности голодных, измученных и полузамерзших раненых. Некоторые ведь не ели по несколько дней!

Когда вернулся с едой Гайдамакин и сказал, что все готово, я пригласила доктора Божевского:

– Идемте на кухню! Там есть кое-что закусить. А потом будем работать. – Я знала, что он так же, как и я, не выходил целый день из перевязочной, только все время курил. Когда я была дома в Баку, сам доктор и его жена, которая приезжала к нему в Карс, очень были внимательны к моему мужу и часто приглашали его к себе.

– Идемте, идемте, доктор, скорее.

– Откуда у вас взялась еда? – спросил он меня по дороге в кухню.

– Мой солдат что-то принес для меня.

В кухне на столе, накрытом салфеткой, была расставлена масса вкусных вещей: хлеб, масло, молоко и ветчина. Когда доктор увидел все это, то пришел в отличное настроение и сказал:

– Вот как шикарно! Сколько всякой еды! А вот одного ваш денщик не догадался принести – водочки! С такой-то закуской да рюмочку выпить было бы как раз хорошо…

– Да ведь я не пью! Он и не принес. Где ты достал все это, Гайдамакин?

– В гостинице, барыня.

Доктор оборачивается.

– А, здравствуй, Гайдамакин! Вот за здоровье твоей барыни закушу и я…

В кухню вошел новый главный врач. Мы познакомились. Это был немолодой уже мужчина, лет под пятьдесят, с брюшком, но отлично одетый, затянутый крепко ремнем по толстому животу. На плечах широкие серебряные полковничьи погоны.

– Доктор, садитесь к столу. Хотите чаю? И закусить с нами?

– Да я обедал сегодня!

– Когда?

– В три часа дня!

– А теперь половина первого ночи! Доктор, сколько сейчас у нас раненых в госпитале? – спросила я.

– Да сейчас я просматривал списки, прибывших уже больше тысячи. Но к завтрашнему утру нужно ждать прибытия главной волны раненых. Вот, видите, запаслись едой; все кухонные котлы варят суп. Солдаты голодны. Бой идет уже много дней. Мы приготовили помещение; вон, напротив, большая и чистая казарма. Настлали сена, открыли электричество и натопили печи.

– Мы там уже были! Отлично для такой массы раненых.

– Ну и хлеба запас сделал; к утру привезут тысячу пудов! Все сделал, что смог!

«Вот молодец! В такой короткий срок, а сколько нужных, необходимых вещей сделал!» – подумала я.

– Да, к нам прикомандировали двенадцать врачей, тридцать сестер и много санитаров. Думаю, справимся… Видите ли, ничего серьезного мы сделать не можем. Наша роль будет заключаться в том, главным образом, чтобы только поправить повязки, накормить, отогреть и, не медля ни минуты, грузить в поезда и отправлять всех в тыл… Задерживать здесь будем только тех, кто нуждается в немедленной операции…

Боже мой, как он хорошо говорит! И, наверное, так и распорядиться может!..

– Простите, сестра, как ваша фамилия?

Я назвала.

– Давно я был знаком с вашим мужем. Он служил в Кабардинском полку?

– Да.

– Мы с ним встречались в Эриванской губернии во время набора новобранцев. Я очень рад познакомиться с вами. А где он сам теперь?

– В Сарыкамыше. – С болью в сердце я рассказала все подробности о нашей неожиданной разлуке.

– Ну, не волнуйтесь, раз он поехал к кабардинцам, они его не выдадут. Вот увидите, выйдут из этой переделки с полной победой. Раз здесь, в тылу, где турок никто не ожидал, их все-таки бьют повсюду, то уж там, ближе к фронту, наших не напугаешь никакими обходами! Сами же турки первые пожалеют, что забрались так далеко! Только уж назад уйти им едва ли придется!.. Но что я слышал у крепостного инспектора! Он говорил, что в Сарыкамыше все госпитали брошены, а персонал бежал. Многие задержались здесь (вот их-то нам и прислали в помощь), видно, не решаясь ехать дальше. Сегодня, когда я ему докладывал о нашем затруднении насчет недостатка персонала, он мне все это и рассказал.

Мы очень уж долго засиделись в кухне. Там, верно, за это время привезли еще много раненых! Я стала прощаться:

– Я очень рада, доктор, что вы знаете моего мужа, мне это особенно приятно сейчас…

– А вы, сестра, не беспокойтесь и не волнуйтесь! Верьте русскому солдату! Он вызволит из всех бед! Всегда вызволял и на сей раз опять вызволит! Будьте уверены! А мы с доктором Божевским пока охранять вас будем и по возможности развлекать, чтобы вам не было очень скучно без мужа, – шутил главный врач, как истый кавказец.

Мы все вместе вышли из кухни.

– Гайдамакин! Ты больше мне не нужен, иди спать.

– Что вы, барыня! Я не пойду. Что это! Вы будете работать, а я спать… Может, что вам нужно будет; так я здесь буду ждать.

– Хороший солдат у вас, Тина Дмитриевна, – сказал доктор Божевский.

– Да! Он у нас живет четвертый год и очень любит моего мужа. Уезжая, муж сказал, что поручает ему беречь меня. Вот он теперь и смотрит за мной, как за маленьким ребенком. Правда, у него другого дела-то и нет.

Мы пришли в новое помещение, и я не узнала его, столько там было народу. Много незнакомых врачей в белых халатах, а еще больше сестер. Все были заняты перевязками. И много городских дам. Они раздавали раненым всякую еду и горячий чай. Мы стали осматривать и перевязывать тоже, стараясь как можно меньше беспокоить их. Многие из раненых уже спали, несмотря на голод и боль в ранах.

Пришел главный врач со списком в руках.

– К семи часам утра подадут санитарный поезд. К этому времени нужно напоить раненых чаем и приготовить к отправке.

До пяти часов утра мы перевязывали. Потом санитары принесли в ведрах чай, корзины свежеиспеченного хлеба, вареных яиц, свиное сало, нарезанное ломтиками. Все сестры (дам уже не было) раздавали эту еду раненым, а санитары разливали в кружки чай.

– Можешь есть сам? – спрашиваю раненого.

– Нет, сестра, обе руки обморожены.

Таких оказалось очень много. Всех, кого накормили, стали одевать и выносить на подводы. Мало раздать сотням раненых еду, чай! Многих нужно ведь поить и кормить! На это уходит очень много времени. Хорошо еще, что большинство раненых не были раздеты, так и лежали в шинелях и полушубках, в бурках… Поможешь встать, наденешь ему шапку, перекинешь сумку через плечо и ведешь его на подводу. Сколько раз приходилось выходить на мороз, но я не помню, чтобы кто-нибудь из сестер простудился.

Только к десяти часам кончили отправку раненых из нового помещения госпиталя. Оставшихся тяжело раненных перенесли в основное помещение госпиталя и положили их на койки. Весь день делали им операции и перевязки. А к вечеру пришел новый обоз с ранеными.

– Сколько подвод приехало? – спросила я молоканина, фургон которого был полон раненых.

– Да много! Может, больше сотни будет! Только много ж и померзло народу! Гнать лошадей нельзя; плачут – трясет, больно! А тихо ехать в такой мороз – верная для них смерть!..

В два ряда подъезжают к обоим зданиям эти огромные молоканские фургоны. В каждом фургоне лежит по шести-восьми человек. Остаток дня и всю следующую ночь и утро без остановки все везли раненых. В обоих зданиях было полно.

– Сестра! Скорее давайте чаю, хлеба! Но чаю прежде всего, горячего чаю! Раненые замерзли, – говорит доктор.

При разгрузке одних вносили в госпиталь с отмороженными руками и ногами. А других несли прямо в сарай и складывали там, как дрова, друг на друга. Таких в транспорте было больше. Но не было никакой возможности выгружать хоть сколько-нибудь скорее… Вот с десяти часов утра, а теперь уже вечер, мы беспрерывно кормим, поим чаем, молоком – всем, чем только можно согреть раненого. Весь суп давно съеден, а в посуде варится вода для чая. Но и воду не успевают греть как следует. Санитары тащат полные ведра горячей воды и расплескивают ее на дорожку, на которой образовался лед. Один из санитаров упал и сломал себе руку. Еще стало больше одним раненым. Мы разносили хлеб, яйца, сахар в фартуках по рядам, где одни сидят, другие лежат, вытянув обмороженные ноги, как поленья… За нами санитары разносят чай.

Несмотря на то, что нас работает больше пятидесяти человек, мы все же не успеваем справиться с таким подвозом раненых! Нужно бы снимать обувь с отмороженных ног и оттирать их, но нет рук. Кто-то сказал, что неразгруженные подводы тянутся от госпиталя и до ущелья! Значит, нужно еще много работы, чтобы выгрузить всех раненых!.. А сколько же их еще замерзнет прежде, чем они въедут в наш двор?! Сестры и врачи этот обоз с ранеными прозвали «обозом смерти». Его кончили разгружать только на следующий день!.. В фургонах было больше мертвых, чем живых…

Развяжешь ногу, а там синее, мертвое мясо!

– Доктор, посмотрите на эту ногу.

– Обмороженная? Забинтуйте…

А раненый умоляет помочь ему:

– Ох, болит! Нет моей силушки, сестра! Сделайте, ради Христа, что-нибудь!..

А что я сделаю?! Наскоро забинтовала. Больной еще сильнее стонет…

– Сестра! Руки мои обморожены! Ведь не ранены, я ранен в бок, а руки были здоровы! А теперь вон – синие, мертвые! Помогите мне! Лучше бы меня убили!

Принесла вазелина. Смазала им и растерла немного.

– Двигай ими, чтобы кровь пришла свежая, – хотя вижу сама, что все бесполезно. А все же человека хочется утешить и облегчить хоть на время, хотя бы даже ложью…

Всюду кровавые бинты, вата, разрезанная и разорванная одежда – штаны, гимнастерки, рукава от шинелей, распоротый во всю длину сапог…

Третью ночь не сплю! Сегодня только пила лимонад, который приносит мне Гайдамакин…

– Барыня! У вас вся спина и косынка в крови, – говорит он.

Но мне не до этого! Никто не менял халатов; все ходят, как мясники, с кровью на руках, лице, платье… Нагнешься над раненым, а другая сестра тащит окровавленные бинты через мою голову. Их складывали в корзины, но санитары их выносили, только когда выдастся свободная минута…

– Сестра! Идите сюда, держите ногу! Видите, человек истекает кровью!.. – говорит доктор Михайлов.

Раненый лежит на носилках бледный, с заострившимся носом, с побелевшими губами и закрытыми глазами. Ранен в бедро! Толстый слой ваты и марли был пропитан кровью. Я приподняла ногу. Доктор разрезал ножницами вдоль ноги повязку. Кладу ногу, и мы осторожно разворачиваем марлю… Из широкой раны кровь течет тонкой струйкой…

– Жгут! – говорит доктор. Подаю жгут, и доктор крепко обматывает им ногу выше раны. Затем он исследовал рану, положил на нее тампон и после этого снял жгут. Мы смотрим, как скоро промокнет тампон… Но он остается чистым…

– Кажется, остановилась! Прикройте рану. Но подождите накладывать повязку.

– Сестра! Раненому нужно дать подкрепляющее – пульс слабый…

Бегу в кухню.

– Есть кофе? – спрашиваю кашевара.

– Навряд ли…

– А ты иди в кладовую и поищи! Мне нужно!

Ушел…

– Не! Нету, сестра, кофея…

– Ну, молоко давай!

– Молоко есть! Недавно армянин привез.

Ставлю молоко на плиту греть.

– Давай два яйца и, хоть умри, но достань рюмку коньяку!

– Коньяку? Ну! Где там! У нас его и в заводе нет!..

Идем в кладовую. Коньяку не нашли, но вино какое-то нашли…

– Давай масла свежего! – масло и два желтка я растерла… потом прибавила туда горячего молока, налила немного вина и все это вылила в большую солдатскую кружку и понесла ее раненому. Когда я пришла, повязка была уже наложена самим доктором. Но раненый лежал все такой же бледный. Я стала его поить с ложечки горячей смесью. Он охотно ее глотал… Подошел доктор проверить, все ли благополучно, и одобрил все, что было сделано.

– Сестра, вас зовет раненый, идите скорее, – сказал подошедший санитар.

Я оставила раненого и пошла за санитаром.

– Вот, сестра, этот! Что с ним делать? Ругается, требует, чтобы его сейчас же отправили в Тифлис. Никому не дает покоя.

На сене, как и все, лежал раненный в ногу молодой солдат. Не успела я подойти к нему, как он уже заговорил громким, возмущенным тоном:

– Я не хочу здесь на полу валяться! Я доброволец и требую, чтобы меня немедленно отправили в Тифлис.

Он кричал это свое требование таким тоном, что я сразу возмутилась.

– Доброволец вы или не доброволец, а сегодня мы вас отправить не можем. Завтра утром всех будем отправлять, и вы поедете со всеми! Ничего вы требовать не можете! Вот, все они добровольцы своего долга, – я показала рукой на ряды лежавших солдат.

– В чем дело, сестра? – спросил меня какой-то врач.

Но доброволец, не дожидаясь моего ответа, сам заговорил:

– Я доброволец и хочу, чтобы меня немедленно отправили домой!

– Хотя вы и доброволец, но подчинены той же дисциплине, как и всякий солдат, и домой ехать по собственному желанию не можете! – сказал доктор.

Тот чуть не подпрыгнул.

– Это неправда! Я пошел добровольно! Теперь ранен и хочу уехать домой!

– Лежите смирно! А то я вас отправлю в карцер, – пригрозил доктор…

Так от одного к другому и ходишь: то поправишь раненую ногу или руку, то дашь пить, то слушаешь умирающего, который просит написать письмо матери или жене…

– Сестра, когда умру, напишите матери: умер, мол, от ран…

– Адрес твой как? – записываю.

Другой просит позвать священника:

– Сестра, я хочу исповедаться…

– Сейчас! Санитар! Где священник? Позови его сюда, скорее…

– Он, сестра, исповедует раненого. Кончит, так я его приведу сюда.

– Он не найдет место, где этот вот раненый лежит.

– Я его сам приведу! Не беспокойтесь, сестра.

Приходит священник. Нагибается над раненым, говорит что-то, читает молитвы и причащает. И сразу идет к другому умирающему. А раненый, после исповеди и Причастия, как-то светлеет и затихает…

– Слава Тебе, Господи! Исповедался и причастился! Легче стало! Только бы еще надеть чистую рубаху! Тогда можно и помирать…

Я не помню, чтобы раненый простой человек, чувствуя приближение смерти, говорил, что он хочет жить; что ему тяжело и не хочется умирать…

Но мне приходилось слышать офицеров, которые умирали от ран.

– Не хочу умирать, сестра! Я не хочу умирать! Не хочу! Я жить хочу!

Это очень тяжело слушать, когда знаешь, что раненый умирает… А ночь тянется медленно, бесконечно медленно… Как будто хочет собрать как можно больше жертв до рассвета…

Слава богу! Скоро утро! Всех раненых накормим, приведем, сколько возможно, в порядок и отправим на поезд. Пять часов утра! Но так еще темно на дворе, что и часам не веришь… Я как-то ничего уже не соображаю… Что еще нужно делать?.. Полное равнодушие ко всему охватывает… Сколько рук, ног! Красные, синие, черные!.. Их все отрежут, отпилят и выбросят, как испорченное мясо, от которого идет трупный дух. А я растираю эти холодные ноги… Развязываю, потом тру вазелином пальцы и кисти рук, которые уже почернели, как у трупа, долго лежавшего на солнце… Потом завязываю… Вон их сколько! Конца нет!.. А я не могу больше стоять на ногах… Кружится голова, тошнит… Наконец-то светает!

Замороженные квадраты окон побелели… Врачей стало как будто меньше? Неужели ушли в другое здание работать?.. Но я вижу, как один вышел из боковой двери, тут в помещение… Что там такое? Какая там комната, для чего?.. Сестры ходят как пьяные, пошатываясь и плохо соображая.

– Сестра Семина, долго мы еще будем здесь работать? – спрашивают некоторые.

– Не знаю! Во всяком случае, до тех пор, пока раненых не отправим на поезд…

– А когда отправлять будем?

– К девяти часам утра поезд подадут. Скоро принесут чай. Будем поить слабых и безруких. Потом будем одевать… Ну, потом, может быть, и мы получим возможность пойти домой?.. Я три ночи не спала…

– А вон доктора в дежурке спят…

Я пошла посмотреть, как они устроились там.

Большая комната, бывшая офицерская дежурная. Вдоль стен – деревянные диваны. Посреди – большой стол и несколько стульев. На диванах спали несколько врачей. Другие сидели на стульях и курили.

– Вот вы где нашли приют!

– Да! Это убежище мы открыли только к утру и совершенно случайно. Хотите папиросу, сестра? – предложил доктор. Вошла еще сестра и сама попросила папиросу. Доктор протягивает и ей.

Врачи спали так же, как и раненые: в окровавленных халатах, прислонившись головами друг к другу. Когда я заговорила, большинство из них сразу зашевелились.

Сейчас будем поить раненых чаем и собирать в дорогу.

– Идемте, сестра, пора! Сейчас принесут чай. Надо раздавать хлеб, сахар…

Мы вышли из комнаты. Электричество еще горело, но как-то тускло при дневном свете из больших замороженных окон… Теперь эта бывшая казарма представляет ужасную картину: бесконечные ряды солдат и офицеров, лежавших на сене, казались трупами… В особенности те, которые еще спали тяжелым сном, открыв рот и тяжело дыша. Многие во сне стонали и бредили. Некоторые делали во сне попытки поднять отмороженную руку к голове и тогда еще громче и протяжнее становился их стон…

– Земляк, проснись! Слышь, земляк, проснись! – это будит солдат своего соседа, который сам все время стонал во сне и только что проснулся. У него рана в плече, и на обеих ногах отморожены пальцы.

Мало-помалу стали просыпаться все. Санитары принесли большие чайники, ведра с горячей водой и огромные корзины белого хлеба, нарезанного ломтями. Я набрала в фартук ломтей хлеба и сахара и стала раздавать раненым.

– Вот на, хлеб, сахар. Сейчас принесут чай, – говорю я.

– Мне не надо, сестра, у меня есть.

– Что ты! Разве вечером чай не пил?

– Пил маленько, сестра, но сахар остался, да и хлеб еще есть…

– Сам можешь пить?

– Нет, вчера поила меня сестра…

– На – хлеб, сахар для чая, – опять говорю уже другому раненому.

– Не хочу, сестра, ничего. Пить дайте! Воды, пожалуйста!

У него рот полуоткрытый, запекшиеся губы, лицо серое, глаза загноились… «Дать бы ему хоть немного вина!» – думаю я, а сама иду дальше и снова говорю:

– Вот хлеб, сахар, – протягивая ломоть хлеба и несколько кусков сахара, но вдруг на мои слова, солдат заплакал… По-детски, громко и жалобно!..

– Да чем я возьму, когда обе руки перебиты?!. Ни одной руки не осталось!.. Хлеб не могу ко рту поднести… Лучше бы убили!.. – рыдая, приговаривал раненый солдат.

– Что ты! Замолчи! А то и я тоже зареву!! – и не в силах больше сдерживаться, я тоже громко рыдаю. – Замолчи, замолчи же!.. – говорю я раненому, который продолжал плакать, и присела тут же около него на сено с фартуком, полным хлеба и сахара, который никому не был нужен… Санитары и сестры, которые шли за мной, разливая и подавая чай, сначала стали успокаивать меня, но скоро и сами заплакали тоже…

Прибежал доктор:

– Что случилось? Что с сестрой? – но, увидевши плачущих солдат и сестер, взял меня за руку, поднял и повел в дежурную…

– Не выдержала! Нервы не выдержали… – говорит он, входя в дежурную комнату.

– Милая вы моя, успокойтесь! Мы все можем в любую минуту заплакать и биться головой об стену от этого кошмара… Но прежде всего мы обязаны сохранять полное спокойствие перед этими страдальцами. Это наш долг! Им-то ведь гораздо труднее, чем нам!.. Нате вот, выпейте валерьянки! Вот и легче стало! А теперь, сестра, идите и исполняйте свои обязанности! Сейчас будем отправлять раненых на вокзал.

Доктор вышел из комнаты. Я поправила косынку, фартук, вытерла слезы и пошла опять исполнять обязанности, которые я взяла на себя добровольно перед этими страдальцами, исполнившими свой долг перед Россией, моей Родиной! Никто не обратил на меня никакого внимания, когда я вошла в общее помещение. Все были заняты, как и прежде, и я присоединилась к ним…

Пришел главный врач и сказал:

– Будем отправлять сейчас раненых, но тяжело раненных задержим!

Врачи забегали со списками в руках, отмечая, вычеркивая и указывая, кто остается…

Санитары пришли с носилками и стали выносить раненых на подводы. Кто мог ходить сам, шел, помогая и другим.

Господи! Страшно смотреть на них… Только три-четыре дня тому назад это все были молодые, крепкие, здоровые люди! А сейчас – бледные, едва двигаются, а то и совсем неподвижные и беспомощные… Большинство все же не ждет, пока кто-нибудь из сестер придет одевать его; все пытаются сами надеть шинель…

– Я сам! Спасибо, сестра, – говорит раненый, едва стоя на ногах и надевая шинель. – Вы, сестра, помогите вон тому! Он сам не может. Ранен в руку, и обе ноги отморожены…

– Все вышли? – спросил старший врач, входя в помещение.

– Все, – оглядывая помещение, говорю я. А вид опустевшей казармы страшен: на полу валяются тряпки, обрывки газет, окровавленная марля, большие куски серой ваты, которую подкладывали под раненую ногу или бок!.. Куски суконных шаровар, рукава от рубах, несколько разрозненных сапог. На примятом сене кое-где лежали еще подушки, серые, из солдатского сукна, одеяла… Даже несколько забытых шинелей…

– Сестра Семина, идите домой! Выспитесь хорошенько и с новыми силами приходите, – говорит доктор Божевский. – Я сейчас тоже ухожу домой. Останутся несколько дежурных сестер и врачей. А все остальные пойдут спать. Если случится несчастье, опять привезут столько же раненых, конечно, немедленно вызову всех. Поэтому не теряйте времени, идите домой. Да, кстати, ваш солдат ждет вас у дверей.

– Спасибо, доктор, – я сняла окровавленный халат и косынку и пошла к выходу. Там с шубой в руках ждал Гайдамакин.

– Что нового, Гайдамакин?

– Да разное все говорят: одни говорят, что Сарыкамыш взяли турки; другие говорят, что наши турок взяли в плен. Но пока никаких «известий, однако, нет». Телефон не действует, поезда не ходят. А все болтают по-разному.

– А что делают наши санитары? Где они кормятся? Есть ли фураж для лошадей?

– Вы не беспокойтесь о них. Их кормят на питательном пункте.

– А ты обедаешь?

– Обедаю! Что мне больше делать? Без работы хожу целый день. Вы вон как работаете – три ночи не спали! Да и барин, поди, день и ночь работает! А я так не знаю, что делать! Каждый день для меня – год! Вот как тяжело мне без работы! Когда вы дома, ну, смотреть за вами нужно. А когда вас нет – просто беда! И есть не хочу! И спать не могу! Лежу и все думаю: барина потерял! Барыня ночи не спит – работает! А я солдат, их слуга и хранитель, валяюсь на койке! Прямо, барыня, смерть! Всю ночь стоял и смотрел, как санитары с ног сбились, работая. Ну, я сбегал принес им несколько ведер воды. Да что это за работа! Помогал немного выгружать раненых. А больше все стоял, да всем только мешаю. «Земляк, посторонись, земляк, посторонись!» – только и слышу от всех… Только, значит, мешаю всем, поперек дороги стою всякому…

Мы вышли на двор. Яркое солнце ослепило меня. Как хорошо и легко дышать свежим, морозным воздухом. Несмотря на сильный мороз, путь до гостиницы показался коротким. Вот и «Люкс»!

– Гайдамакин, достань для меня горячей воды, да побольше.

После казармы, сена, окровавленных бинтов и ваты моя убогая комната показалась будуаром изнеженной женщины! Но тоска и беспокойство за мужа делают сразу все неприветливым. Жив ли? Может быть, ранен? И так же лежит на полу на сене? И ни одного близкого человека нет около него. А вдруг обморозил обе руки и лежит голодный? Снова все виденное ночью встало перед глазами. Но теперь весь ужас, все страдания и горе я применяю к моему дорогому Ване! Кажется, закричу от страданий и муки! Нет больше сил переносить эту неизвестность! Он погиб, я чувствую это. Почему я не с ним? Для чего я бросила дом! Ведь я хотела быть около него в минуту опасности, помогать ему. А что я сделала! В первую же минуту, быть может, смертельной опасности, уехала от него, спасая себя! О, как я ненавижу того офицера, который пришел на площадь и заставил меня немедленно уехать из Сарыкамыша в Карс.

– Барыня, кофе готов, – но видя, что я плачу, Гайдамакин замолчал… – Генеральша Зубова звонила, спрашивала про вас. Я сказал, что вы только что вернулись из госпиталя. Она сейчас приедет сама к вам.

– Хорошо. Приготовь воду. Я успею еще помыться и переодеться, – я выпила кофе, забралась с ногами на диван, положила голову на подушку и…

Когда я открыла глаза, в комнате было все так же светло… Но что это? На столике перед диваном, в стакане с водой, свежая роза? А я накрыта моей шубой? Неужели я заснула? Ведь должна была приехать Екатерина Михайловна. Верно, это она привезла розу и укрыла меня шубой. Какая милая и внимательная! И не разбудила меня – пожалела; знает, что я устала… Сейчас помоюсь и позвоню ей. Сколько же времени я спала? Вода, верно, остыла. Но как хорошо лежать под теплым мехом! Не хочется и вставать.

Дверь тихонько приоткрылась, и Гайдамакин заглянул в комнату.

– Я заснула. Вода не остыла еще?

– Да, барыня! Теперь другой день уж.

– Какой другой день? Что ты говоришь?

– Теперь утро. А вы заснули вчера в два часа дня.

– Не может быть! Неужели я так долго могла спать? – но вдруг я вспомнила слова доктора, который говорил, что если привезут опять много раненых, то он позвонит.

– А из госпиталя мне не звонили?

– Из госпиталя не звонили. Но звонила генеральша Зубова. Спрашивала, проснулись ли вы. Я сказал, что вы еще спите.

Вот здорово! Никогда я еще столько не спала! И отдохнула же я! После кофе со свежей французской булкой я почувствовала себя бодрой и в лучшем настроении духа! Помылась, надела все свежее и пошла прямо в госпиталь. Солнце, мороз и чистый воздух меня еще больше подбодрили. Я шла легко, едва касаясь снега. Когда пришла в госпиталь, увидела с радостью врачей и сестер, которые тоже встретили меня очень приветливо.

– А вот и сестра Семина! Здравствуйте! Выспались? Знаете, сколько за эти три дня прошло через наш госпиталь раненых и обмороженных? – говорит доктор Михайлов.

– Сколько, доктор?

– Около пяти тысяч!

– О! Неужели так много! Доктор, если я не очень нужна сейчас, могу я уйти? Я хочу поехать к коменданту, генералу Зубову, узнать что-нибудь о Сарыкамыше.

– Конечно, сестра! Работы-то у нас много, это правда, в особенности в перевязочной. Но вы поезжайте! Это вас успокоит. Только никто и там также ничего не знает, и генерал тоже не больше других.

«Все одно и то же повторяют», – подумала я.

– Доктор, разве раненых не подвозят к нам больше?

– Ну как не подвозят! Везут беспрерывно! Но понемногу: две-три подводы сразу, не больше. С этим легко справиться! Одних примешь, тогда подвезут других. А то, помните, что было в эти дни? Сразу сотни подвод! Тысячи раненых и обмороженных. Скольким нужно было бы немедленно делать операции! В большинстве случаев сделать это не было никакой возможности. Так пришлось многих отправить в Тифлис. Доехали ли? Всякая рана требует времени, чтобы ее осмотреть и наложить нужную повязку. А где его возьмешь для тысяч и тысяч раненых? Помощь, которую мы можем оказать при громадном наплыве раненых, – да разве это помощь?! Развяжешь рану, помажешь йодом, положишь свежий кусочек марли и опять забинтуешь! Лишь бы успеть посмотреть, хоть в малой доле. Вчера пришел домой, лег на кровать, уставший свыше всякой меры. А заснуть не могу! Эти страшные раны, отмороженные ноги и руки, стоны, бред и ненужные смерти молодых сильных людей!

Доктор запускает обе руки в свои волосы и теребит и ерошит их.

– Нет! Это черт знает что! – Он постоял молча, а затем повернулся и пошел в перевязочную.

Зубовы встретили меня очень ласково. Генерал, точно извиняясь, что не может сообщить мне приятных новостей, всячески за мной ухаживал и обещал немедленно дать знать, как только сам узнает что-нибудь. После обеда я поехала на вокзал, где всякие новости приходят первыми. Там я увидела много военных всех чинов. Одни группами ходили по платформе; другие стояли и горячо о чем-то разговаривали. Один все время показывал на рельсы, куда-то по направлению Сарыкамыша. В одной из групп, в которой больше всего говорили и махали руками, я узнала офицера Кабардинского полка Завьялова. Я подошла и поздоровалась с ним.

– Вы откуда?! – удивленно спросил кабардинец.

– Я здесь неделю живу беженкой. Бежала из Сарыкамыша, как и все храбрые люди! А вы откуда? Почему вы здесь? – спросила я в свою очередь.

– Да я ехал из Тифлиса в полк, да доехать не успел. Вот и сижу тоже неделю уже. – Он расспросил обо всем, что я знаю о Сарыкамыше.

– Насчет доктора не беспокойтесь. Раз он поехал к нам – кабардинцы его не выдадут, – с гордостью сказал он.

– О, я верю, как и вы, что если муж с полком, то не пропадет.

– Нас, военных, много здесь набралось, хотим снарядить пулеметный поезд и попробовать прорваться в Сарыкамыш. Желающих смельчаков много, но комендант пока не соглашается. Все выжидает чего-то.

– А вы тоже едете с этим поездом?

– Я хочу очень! Сидеть здесь, когда полк там дерется, прямо невыносимо! Я за эти дни так изнервничался, что хоть пешком иди туда! Но мы надеемся получить разрешение от коменданта сегодня же.

– Когда вы смогли бы выехать, если он разрешит послать поезд?

– Сейчас же стали бы налаживать несколько платформ с пулеметами. Да у нас уже все почти приготовлено: пулеметы есть, тюки сена есть, платформы готовы! Только комендантское разрешение нужно. А мы были бы готовы в несколько часов и выехали бы к Сарыкамышу.

– Слушайте! Если вам это удастся сделать, дайте мне знать. Я с вами поеду! Буду раненых обслуживать!

Мы попрощались. Я пошла в госпиталь, где пробыла до поздней ночи. Там делали серьезные операции, и мне пришлось помогать доктору Михайлову.

На другой день, боясь, чтобы пулеметный поезд не ушел в Сарыкамыш без меня, я позвонила коменданту, генералу Зубову. Я знала, что он еще не дал своего согласия на посылку этого поезда. Но мне хотелось узнать, согласится ли он на это в конце концов или откажет этим храбрецам сделать попытку прорваться к Сарыкамышу.

– Я узнала, что вы посылаете пулеметный поезд, чтобы прорваться в Сарыкамыш. Разрешите мне ехать с поездом как сестре милосердия!

– Я еще не решил, когда этот поезд пойдет.

– Да? А мне на вокзале говорили, что скоро. Нет, про сегодня не говорили, но если я их хорошо поняла, назначено на завтра.

– Нет, нет! – снова слышу я в трубку. Но я решила ковать железо, пока горячо. – Там столько набралось храбрых добровольцев, что вам придется пустить огромный состав, а меня в качестве перевязочного передового пункта при них…

– Тина Дмитриевна, разрешите мне после того, как я сам побываю на вокзале, заехать к вам. Тогда я все вам объясню. А по телефону всего не скажешь.

Что мне делать! Неудобно было спросить, когда он приедет; а мне нужно идти в госпиталь. Наконец Гайдамакин пришел и сказал, что комендант приехал. Я спустилась вниз в зал. Генерал сидел в углу за столиком. При моем появлении он быстро встал и пошел ко мне навстречу: высокий, стройный, с красивым тонким лицом, поцеловав мою руку, он подвинул для меня стул и сел сам.

– Так вы серьезно хотите скорее ехать к мужу?

– Да, очень хочу. Меня неизвестность угнетает больше всего.

– А как же ваша работа в госпитале?

– Буду там работать! Там те же русские солдаты.

– Я должен предупредить вас, что эта поездка очень опасная! Мы послали небольшое количество пехоты в обход турок к Ново-Селиму[13], этот поезд должен помочь окружить их. Но эта операция может не удаться. Турки, несомненно, окажут сопротивление. Будут убитые и раненые, а может быть, и взятые в плен. Мы не знаем хорошенько, где и сколько турок! Кроме того, имейте в виду, что в Сарыкамыше нет никакого продовольствия; ни хлеба, ни других продуктов. Вам нужно запастись всем необходимым отсюда. На днях, может быть, завтра, я жду известий от группы, действующей в районе Владикарса. А теперь, Тина Дмитриевна, разрешите просить вас позавтракать со мной.

– Спасибо. Я сама очень хотела бы позавтракать с вами и послушать вас! Но из госпиталя уже два раза звонили, чтобы я скорее приходила, много раненых, и есть неотложные операции.

Сказав эту правдоподобную ложь, сама удивилась, как скоро я придумала отказ. Но я совершенно не была расположена к такому светскому завтраку. Что бы я ни делала, что бы ни говорила, но мой Ваня не забывался ни на одну минуту! Мне было не до любезных разговоров!

– Жаль! Я так хотел хоть немного забыться в вашем присутствии от этого кошмара.

– А как бы я хотела тоже забыть весь ужас, который я видела за эти дни!

– Ну, хорошо! Как только все с посылкой поезда наладится, я позвоню вам. Но опять повторяю, что ехать с этим поездом очень опасно…

– Все равно! Иногда неизвестность хуже смерти. Я очень хочу ехать. Если что-нибудь случится, например, турки расстреляют поезд, а нас возьмут в плен, я могу пенять только на себя! Спасибо, что сказали насчет хлеба и других припасов.

Мы распрощались самым сердечным образом, и генерал уехал. Я поднялась наверх в мою комнату и позвонила. Пришел Гайдамакин.

– Слушай, Гайдамакин! Мы едем в Сарыкамыш! Может быть, сегодня, а может быть, завтра. Нужно закупить как можно больше всякой еды. Если сможешь достать, купи окорок ветчины. Ведь Рождество скоро! Но сейчас генерал предупредил меня, что ехать опасно! Турки могут нас убить или взять в плен.

Гайдамакин стоит опустив голову и молчит. Потом говорит:

– Барыня! А что, если я поеду один?! Свезу барину провизию. А как всех турок наши заберут в плен или побьют, поезда опять заходят. Вы и приедете тогда. А вам здесь безопаснее. Комната у вас есть; хозяин хороший, да и знает нашего барина.

– Нет, Гайдамакин, я поеду! А ты пока иди, сделай все закупки и будь готов ехать во всякую минуту. Нас ждать не будут! Мы должны поехать на вокзал и сидеть там, как только я узнаю, что поезд пойдет. Возьми деньги, расплатись с хозяином.

– У меня еще есть много ваших денег. Хватит на все.

– Ну, хорошо, а я пойду теперь в госпиталь. Но если позвонят от коменданта и скажут, что поезд идет в Сарыкамыш, бери сейчас же извозчика и приезжай за мной в госпиталь.

Как только я пришла в госпиталь, меня позвали посмотреть на пленных турок. В большой комнате с решетками на окнах сидели пленные. Их было человек двадцать. Они сидели угрюмые и подавленные. На некоторых были шинели из тонкого серого сукна, не дающего никакого (так мне казалось) тепла. Другие в черных пальто; на ногах башмаки и обмотки.

– Кто они – солдаты или офицеры? – спросила я у одного из докторов, стоящих тут же.

– Говорят, офицеры! А по одежде скорее солдаты. Но самые обыкновенные люди, и совершенно не страшные! – сказал доктор.

Один из турецкой группы разговаривал с каким-то русским офицером. Переводчиком служил им доктор-армянин. Турецкий офицер заявил, что сопровождавшие партию пленных армянские солдаты по дороге изрубили около четырехсот человек турецких солдат и офицеров. В живых остались только эти двадцать человек. Он так был взволнован, когда рассказывал это, что руки у него тряслись. Чтобы скрыть свое волнение, он держал полы своей шинели и бессознательно перебирал пальцами.

– Мы так с пленными не поступаем. Обезоруженный враг – солдат – становится нашим другом! А нас обезоружили и по дороге перебили. Мы просим виновных наказать за эту бессмысленную жестокость.

Когда он кончил говорить, руки у него еще больше дрожали, в глазах стоял пережитый ужас. Несмотря на голод (четыре дня их вели до Карса), никто из них не дотронулся до еды, которую им принесли из госпитальной кухни.

– Это ужасно! Обезоруженных пленных порубили! – сказала с возмущением сестра, стоящая рядом со мной.

Вдруг один из стоящих недалеко офицеров обернулся к нам.

– А вы посмотрели бы, что они сделали с армянскими жителями, которых они застали в Ардагане, и с теми беженцами, которых они догнали при наступлении! Все дома полны трупов! Женщин, детей – никого не щадили. Дороги усеяны их трупами! Ни один человек от них не спасся! Всех порубили! Я поручил армянской дружине сопровождать их потому, что у меня других людей не было! – закончил молодой офицер, тоже взволнованный не меньше, чем турецкий офицер. – Конечно, гуманности от армянских дружинников ждать не приходится. Когда у каждого из них только что, может быть, убиты отец, мать, или жена и дети.

Сестра совсем сконфузилась, почувствовала свою несправедливость по отношению к русским солдатам. Сколько она видела их, искалеченных вот такими же турками! И ее симпатии к туркам быстро меняются…

Возвращаясь в госпиталь, она уже с возмущением говорит:

– Ах, какие жестокие, перебили женщин, детей! А мы должны еще их кормить?

– Доктор, я сейчас видела пленных турок, – входя в перевязочную, говорю я.

– А, сестра, дайте лубок для ноги, – не слушая меня, сказал он.

Я помогаю доктору бинтовать ногу; поддерживаю лубок. Кость в двух местах прострелена. Нужно бы сейчас же сделать операцию. Но и в таком виде его довезут до Тифлиса, а там больше средств для такой серьезной операции. Там его положат после операции сразу в спокойное положение; а с переноской и с перевозкой отсюда до Тифлиса кости могут сдвинуться и неправильно срастись.

– Сестра, помогите мне наложить гипсовую повязку вот этому, – говорит другой доктор. – У него сломана ключица и раздроблено плечо.

Сначала мы перевязываем рану; потом накладываем гипс, и, утвердив плечо неподвижно, вешаем руку на косынку. Доктор написал по гипсу «есть рана».

– Доктор! Вот раненный в живот, – снимая марлю, говорю я. Доктор подошел и легко нажимает пальцами вокруг раны. Живот немного вздут, затвердел, и краснота вокруг раны…

– Сухую повязку и забинтуйте, – сказал он.

Мы осторожно наложили повязку, переложили со стола на носилки, и санитары понесли раненого на койку. Доктор делает мне знаки, чтобы я шла с носилками. Уложив раненого, я поручаю его другой сестре:

– Сестра, смотрите за ним. Он ранен в живот! Не давайте много воды пить, только немного смачивайте рот.

В перевязочной на столе лежит новый раненый. Сестра Аня разрезает ножницами толстый слой марли и ваты, намотанной вокруг бедра. Доктор моет руки.

– Доктор, я поручила раненого сестре Анаевой.

– Это хорошо; у него начинается перитонит. А у этого тазобедренная кость прострелена.

Я вымыла руки, но опустить в раствор сулемы не хватило мужества: кожа на моих руках представляла кровавые борозды, так потрескались – до крови. Старый фельдшер, которого мы, сестры, называли дедушкой и который заведует аптекой, часто приходит в нашу перевязочную. Он показал мне на большую бутыль, полную мутной жидкости:

– Это я приготовил средствие для вас, сестры. Чтобы ручки мазать после работы.

– Доктор, сейчас уже шесть часов. Пора кормить ужином раненых.

– Хорошо! Вот этим и закончим пока.

– Доктор! Мне, может быть, удастся завтра уехать в Сарыкамыш.

– Что?! Вы опять хотите попасть к туркам в плен? – строго спрашивает он. – Как вы можете ехать, когда поезда не ходят?! Или опять поедете на своих коняках с санитарами?

– Нет, я собираюсь более серьезно. Завтра пойдет первый поезд расчищать путь от турок.

– Ну, и вы тоже будете помогать расчищать путь? – сказал он.

– Нет, не буду; для меня всегда найдется работа, более подходящая по моим силам и знаниям.

– Слушайте, сестра Семина! Если вы любите вашего мужа, вы должны сидеть здесь и ждать, когда расчистят этот путь люди, которым надлежит это делать! Притом, вы мне нужны здесь при моих работах в операционной. И без моего разрешения вы покинуть госпиталь не имеете права.

– Доктор!.. Но ведь я пришла работать к вам как доброволец!

– Да! Вы были добровольцем, когда входили в это здание и предлагали свою работу. Но с той минуты, как вас зачислили, вы перестали быть добровольцем и стали работником этого госпиталя, как и все служащие в нем.

Я стояла пораженная серьезностью его слов и мыслью, что с уходом поезда исчезнет последняя надежда на скорое свидание с мужем!

– Это невозможно! Я не могу оставаться здесь дольше! Я так мучаюсь отсутствием известий о муже, а это единственная возможность уехать в Сарыкамыш.

Доктор смотрит на меня испытующе.

– Хорошо! Поезжайте! Но вы должны еще спросить главного врача. А мне что! Поплачу, да и возьму другую сестру, – уже смеясь, говорит он. – Ну! Ну! Поезжайте. Кланяйтесь доктору.

– Спасибо! Надеюсь, мы еще увидимся с вами!

– Конечно! Везде, где кровь и раны, нам с вами встретиться легко.

Я пошла искать главного врача и нашла его, конечно, около больного.

– Доктор! Я хочу завтра ехать в Сарыкамыш к мужу.

– Как же вы это хотите осуществить?

– Завтра, может быть, пойдет туда первый поезд. – И я все ему рассказала.

– Ну, что же, поезжайте! Дай бог успеха! У нас теперь рабочих рук достаточно вполне. Кланяйтесь доктору.

Попрощалась с врачами и сестрами и пошла домой. У ворот госпиталя меня ждал Гайдамакин.

– Кто-нибудь звонил мне?

– Звонил генерал Зубов. Сказал, что поезд пойдет завтра утром.

– А покупки ты сделал?

– Накупил всего. На год хватит!

– Почему же ты не приехал раньше и не сказал мне?

– Еще я раскатываться на извозчиках стану? Ноги-то ведь есть? Вот и пришел пешком, – сердито говорит он. – «Нам» завтра утром позвонят с вокзала, сказал генерал, – добавляет он.

– В котором часу?

– Он сам не знает точно.

Темно, холодно. На улицах ни души! Гайдамакин идет в двух шагах позади меня. Наконец вот и гостиница! Вхожу. Внутри тепло и светло. Я поднялась в свою комнату. Гайдамакин принес горячей воды, а потом и обед. Ночью спала очень плохо. Все думала об этом поезде… Позвонят утром, но когда? Утро может быть и в три часа, и в десять часов. А ну как не позвонят и уедут без меня? Наконец вот и утро пришло! Но пасмурное и холодное. Я напилась кофе, Гайдамакин нашел извозчика, и мы поехали на вокзал. Лучше мы там будем ждать! Только на вокзале я заметила, сколько мешков и корзин было навешено на Гайдамакине.

– Что в этих мешках?

– Провизия!! Я ж вам говорил, что накупил – на год хватит всего.

На вокзале я сразу увидела знакомого кабардинца.

– Ну, что! Едем? – подходя ко мне, говорит он.

– Да, видите, я пришла.

– Да вы это серьезно говорите?! И вправду с нами собираетесь ехать?!

– Ну, конечно! Вот и солдат мой. Видите, сколько накупили всякой еды? А вы не знаете, скоро ли подадут поезд?

– Не знаю точно! Зря тянут! Сегодня день хороший, туман. Можно подойти к туркам совсем незаметно, если они занимают железнодорожное полотно… А! Вот и поезд подают! – и он бросился от меня навстречу к подходящему паровозу. Он шел медленно, дымя трубой.

Я увидела странный состав вагонов. В нем, кроме паровоза, был один вагон третьего класса и три товарных платформы, на которых лежали выше человеческого роста тюки прессованного сена. Я заметила, что между тюками торчали дула пулеметов. Поезд подошел к платформе и остановился. Из комендантской комнаты вышел комендант станции и несколько человек офицеров, и все пошли к странному поезду.

– Ну как, все готово? – спросил комендант, обращаясь к кому-то на платформе с сеном.

– Готово! – ответили из-за сена.

– Ну так садитесь все, кто едет с поездом!

Солдаты сняли несколько тюков сена. Офицеры разделились на группы и стали взбираться на платформы, каждый на свое место. Мой кабардинец бросился ко мне:

– Садитесь в вагон! Едем! Но, Тина Дмитриевна, как только услышите стрельбу, ложитесь немедленно на пол! – Он ушел к своей сенной крепости.

Гайдамакин был уже в вагоне. Я стояла около подножки и смотрела, что еще будут делать. Офицеры уже все были на своих местах. На платформе вокзала стоял комендант станции и какой-то чиновник в черном пальто с золотыми пуговицами и в форменной фуражке. Комендант не обращал никакого внимания на мое присутствие:

– Ну, кажется, все готово, можно трогаться!

Комендант и чиновник попрощались, и чиновник, пройдя мимо меня, вошел в вагон.

– С Богом! Трогайтесь!

– Ах, черт! Стойте, стойте! Я забыл позвонить какой-то даме… Комендант крепости просил вчера об этом. Она должна была ехать с вами в Сарыкамыш.

Комендант бросается в комнату, но Завьялов кричит ему:

– Она здесь, здесь уже! – и, соскочив с платформы, подвел коменданта ко мне. – Вот она, дама! Не беспокойтесь – я за нее отвечаю! Это нашего доктора Семина жена.

Комендант, смотревший недоверчиво на меня, вдруг повеселел:

– Как же! Ведь и я знаю очень хорошо доктора Семина. Так вы едете к мужу? Ну, так передайте ему от меня самый сердечный привет!

Завьялов ушел на свою платформу. Комендант помог мне войти в вагон. Мы попрощались как давно знакомые люди. Поезд тихо, незаметно отошел от станции. В нашем вагоне были только три человека: чиновник в черном пальто, Гайдамакин и я. Была полная тишина. Я не слышала и не замечала ни шума, ни стука колес. Поезд шел тихо – бесшумно, точно крался… Чиновник и Гайдамакин сидели на противоположной стороне от станции, а я сидела у окна со стороны Карса и смотрела на давно мне знакомые места. Пустые снежные поля, над которыми повисла мгла, закрывали всю даль, как и в тот день, когда мы ехали в Карс.

Поезд шел медленно, осторожно, точно нащупывая свой путь. Мои спутники по вагону, чиновник и Гайдамакин, молчали и тоже всматривались в надвигающуюся местность. Сколько прошло времени, не знаю. Все было полно ожидания какой-то опасности… И вдруг я увидела много людей! Я еще не успела даже подумать, кто эти люди, только мелькнула мысль: «турки!» – как услышала, что сзади меня Гайдамакин кричит и дергает меня за шубу:

– Турки! Турки! Скорее ложитесь на пол!

Я оглянулась. Чиновник стоял на коленях и пригнул голову к самому полу и тоже кричал мне:

– Турки! Это турки! Ложитесь на пол!

Но, прежде чем лечь на пол, я взглянула в окно; это был только один миг. Я увидела, что турки стоят большой толпой и смотрят на наш поезд, но не стреляют. Все это было так странно, что я просто забыла испуг первой минуты и продолжала смотреть. А мои спутники по вагону все еще лежали и ждали пулеметной или хоть бы ружейной стрельбы, и не поднимались с пола… Поезд продолжал идти медленно и скоро совсем остановился. Сейчас же один из наших офицеров-пулеметчиков соскочил с платформы и шел, держа револьвер в руке. Увидя меня, он крикнул:

– Не выходите из вагона! – подойдя к турку, который, однако, оказался нашим солдатом, он стал его что-то расспрашивать. Солдат, не вынимая рук из подмышек и обхватив ружье крест-накрест обеими руками, что-то объяснял офицеру, показывая на огромную толпу турок.

– Свои, свои! – кричу я своим спутникам. – Свои! Видите, разговаривают с нашим пулеметчиком?!

– Теперь вижу, что свои! – говорит чиновник, и вместе с Гайдамакиным идут к выходу из вагона.

Открыв окно, я стала слушать разговор офицера с солдатом.

– Сколько же тут пленных у вас?

– Не могу знать! Не считаны еще…

– Где твой командир?

– Да он с отрядом! Преследует турок, что бежали вон за ту рощу, – солдат показывает штыком в туманную даль к лесу…

– Отчего же не отобрали оружие от пленных?!

– Да где же отбирать-то? Их здесь сколько, а нас, поди, взвода два не наберется! Только что сгрудили их в одно место и смотрим, чтобы не разбежались куда. А винтовки сами лучше стерегут; нам не управиться со всем…

– Надо сейчас же отобрать оружие! – говорит офицер. И вслед за этим кричит: – Конвойные! Отобрать винтовки от пленных!..

Прошла минута, среди турок – гул голосов, и из толпы пленных вышел, по-видимому, турецкий офицер, подошел и положил на снег около конвойного солдата и пулеметчика шашку и револьвер и вернулся к своим солдатам. Сейчас же вслед за ним стали выходить и класть свои ружья в общую кучу и солдаты.

Но что это? Я вижу, как один из пленных упал. И сейчас же рядом стоящий «запрегся» в его ноги, как в оглобли, оттащил его немного и стал снимать с него одежду и обувь и тут же стал надевать на себя. Вот еще один упал, и еще один! И всякий раз стоящие поблизости товарищи по оружию и по несчастью бросались к упавшему, как на добычу, оттаскивали его и безжалостно срывали с несчастного, очевидно, еще живого, одежду и обувь и все это надевали на себя. Это было так ужасно, что я отошла от окна, перешла на другую сторону вагона и стала смотреть вдаль. Сначала я смотрела далеко, туда, где был чистый белый снег. Но потом мой взгляд перешел ближе и остановился на рельсах, где лежали кучи какого-то тряпья… Я стала приглядываться… И вдруг ясно увидела торчавшие из снега, смешанного с кусками одежды, руки, ноги, половину головы с оскаленными зубами… Боже мой! Кто это?! Русские?! Турки? Я отошла от окна и села, закрыв лицо руками, чтобы не видеть этого ужаса.

– Что с вами? – чуть дотронувшись до моей руки, спросил кто-то.

Я отняла руки от лица и вижу перед собой вернувшегося в вагон чиновника.

– Посмотрите в окно, – говорю я. Он заглянул.

– Да, мы только что смотрели уже. Это остатки того поезда, который вышел из Сарыкамыша последним и был захвачен здесь турками. Они всех перебили, а трупы ограбили и раздели. В этом поезде были сестры, врачи, чиновники. Всех прикончили…

Какой ужас! Вот и меня то же самое ожидало сегодня, не будь здесь этих вон наших солдат, прижавших крепко к животу ружья. Все мы сейчас валялись бы в общей куче, обезображенные, раздетые. Теперь только я поняла, почему все так уговаривали меня не ехать! Холод пробежал по спине и затылку, шевеля волосы на голове. Я как-то никогда не думала о смерти; в двадцать два года она кажется далеко. И кроме того, раз все умирают на войне так просто и быстро, то почему же я не могу умереть, как солдат?! Но мучения и издевательства, которые перенесли все эти валяющиеся в снегу!! Какой невыносимый ужас!!

– Сядьте подальше от окна, – говорит чиновник.

Я пересела на старое место. Завьялов увидел меня в окно и сказал:

– Выходите, посмотрите пленных! Они теперь не страшны, – потом он обратился к конвойным. – Ну! Я думаю, мы вам не нужны. Вы и сами справитесь! А мы поедем дальше.

Наш поезд тронулся и медленно пошел к Сарыкамышу. Местность кругом была безлесная, холмистая, покрытая толстым слоем снега. А вот и дорога, по которой мы уезжали из Сарыкамыша в Карс. Только две недели тому назад, а мне кажется, прошло много, много лет! Что меня ждет в Сарыкамыше? Но вот стало заметно, что поезд идет на подъем. Стали попадаться кусты и небольшие деревья. Холмы становились все выше и все ближе подходили к полотну. Скоро начались и настоящие горы, покрытые огромными соснами. Особенно высок и крут был склон гор справа от нашего пути. И лес на нем был густой и могучий. И тут я опять увидела турок! Около каждой сосны, прижавшись спиной к стволу дерева, обхватив ружье руками крест-накрест, а кисти рук спрятав под мышки, стояли турки!

– Турки! Турки! Смотрите, турки! – закричала я. Но мои спутники не посоветовали ложиться на пол. И сами не легли. Они прильнули к окну и смотрели…

– Замерзли! Все замерзли… Присмотритесь внимательно, – говорит чиновник. – Вон один присел в снег, только голову да ружье видно.

Теперь и я ясно вижу! Их всех занесло снегом. Снег ровный, не примятый. Так около живого человека не бывает. Мы перешли на другую сторону вагона. По эту сторону полотна местность была более низкая и ровная. Только в некотором расстоянии от него снова поднимались холмы, уходящие в такую же чащу соснового леса. И всюду, куда только проникал через лесную гущу глаз, стояли эти мертвые часовые!.. Все замерзли; никто не ушел!.. Потом я узнала, что такими мертвыми часовыми был полон весь лес – до самого Сарыкамыша… Многие пробрались на окраину города. Некоторые дошли до самых домов и тут замерзли. Других убили наши солдаты…

А поезд продолжал двигаться тихо и осторожно. Горы подошли с обеих сторон к самому полотну. Гигантские сосны обступили нас и закрыли небо. Мы въехали в узкое ущелье. Стало почти темно. Мне хотелось заглянуть дальше вперед, но сосны и ели закрывали узкую полосу света. Тихо! Выстрелов не слышно! Ущелье кончилось, и опять стало светло. Поезд все так же тихо вышел к шоссе, которое пересекает полотно недалеко от станции, и остановился. Дальше идти было нельзя. На рельсах лежали груды трупов. Целые горы их всюду по обе стороны пути. Но больше всего – вдоль шоссе, там, где срезанная гора тянется далеко за вокзал. Почти до самого верха откоса навалены эти трупы: босые, окровавленные, смерзшиеся друг с другом… Вороты у рубах и пояса штанов были расстегнуты, карманы вывернуты… Ни на одном трупе не было верхней одежды…

– Кто это сделал? Кто мог успеть раздеть и ограбить тела так быстро? Вероятно, сами же турки? Мы ведь видели на станции Ново-Селим, как они раздевали своих товарищей, не успевших еще умереть!.. – сказала я.

– Ну, я это не думаю! – сказал чиновник в черном пальто с золотыми пуговицами. – Вернее всего, это дело рук наших солдат и казаков! Это наши занимались мародерством.

К нам в вагон пришли наши пулеметчики.

– Ну как, живы? Очень напугались? Видели, сколько замерзло турок?

– Да! Мороз как раз пришел к нам на помощь! Да и наши, видать, поработали неплохо: тысячи турецких трупов лежат, куда ни посмотришь!

– Да! Здорово набили турка! – сказал кабардинец.

– И даже успели раздеть и ограбить! – вставляет чиновник.

Офицеры сразу возмутились:

– Ну да! Ограбили! Ограбили! Когда вот такое дело сделает русский солдат, то не видят! А какой-нибудь пустяк снимет с убитого, сейчас же гвалт: «Грабеж! Ограбили!..» – возмущенно говорят офицеры.

– Гайдамакин, давай выходить, – Я поблагодарила, попрощалась со всеми, и мы вышли из вагона.

Глава 5

Здесь солнце было горячее, и не было тумана. Ниже железнодорожного полотна и вдоль дамбы горели костры, около которых казаки, сидя на корточках, жарили нанизанное на кинжалы мясо. Когда мы поравнялись с первой группой, они обратились к Гайдамакину:

– Слышь! Соль есть?! Дай малость. Хлеба нет, мясо есть! Но соли нет! Совсем дело дрянь! – сказал казак, держа кинжал над костром и поворачивая его. Нанизанное на кинжал мясо трещало и шипело.

– Нет, и у нас соли нету, – говорит Гайдамакин.

– А вы откуда, сестра, идете? – спросил казак.

– Мы только что приехали из Карса. Вон поезд стоит.

– Из Карса! – они смотрели на нас, точно на выходцев с того света.

– Слышь! Вот они только что из Карса! – закричали казаки. И все побросали жарить мясо и стали кричать, поворачиваясь в разные стороны: – Слышь! Вот приехали из Карса!..

Моментально вокруг нас образовалось кольцо. Все побросали свои костры и жареное мясо, бежали к нам и густо и тесно обступили нас.

Они все сразу спрашивали нас:

– Ну, как там? Сколько там турок? Где турки? Значит, дорога открыта?! Продовольствие скоро подвезут?

– Слышь! Станичники, не ешьте мясо, подождите соли! Скоро соль привезут, – острил кто-то в толпе.

– Да что ж это за поезд! Сено прислали! О лошадях позаботились, а казакам есть нечего, – говорят казаки.

– А мы тут разделали турку! Видели, сколько их лежит! – протягивая руку к горе, говорит казак.

– А вы работать приехали в госпиталь, сестра? – засыпали меня вопросами казаки.

– Да! Но я хочу узнать сначала, где мой муж?

– На что вам ваш муж! Вот выбирайте любова! – казак показал на стоящих вокруг меня казаков. – Сейчас под венец пойдем!

Все смеялись, показывая белые, крепкие зубы. К нам подошел какой-то казачий офицер. Все расступились, показывая на меня:

– Вот! Только что приехали из Карса!

Офицер был немолодой, стройный, с перетянутой узким кавказским ремешком талией, с папахой, заломленной немного назад.

– Эй! Откуда это сестра здесь взялась?! – улыбаясь и сверкая черными глазами, спросил полковник (у него на плечах были полковничьи погоны).

– Приехала из Карса! Иду к мужу, – невольно сама улыбаясь этим мужественным воинам, сказала я.

– Где ваш муж?

– Не знаю, должен быть где-то здесь!

– Какого полка?

– Да он не офицер.

– Кто же он у вас?

– Доктор!

Сразу все стали серьезными.

– Ну, идите скорее; не станем задерживать вас. Да я лучше сам провожу вас.

– Спасибо, у меня есть свой телохранитель.

– Ну где ему, он так нагружен, что не сможет отбить атаку.

Мы пошли вместе. По дороге полковник рассказывал, как они «разделали» турка. Он вывел нас с дамбы на главную улицу, пожелал благополучного пути, и мы расстались. Эти пожелания «благополучного пути» были очень кстати. Вся улица была запружена подводами, ехавшими в обе стороны, всадниками, вьючными лошадьми и массой пеших солдат и казаков, шедших во все стороны. Никто не соблюдал правил уличной езды, каждый ехал как и куда хотел. Ругательства летели со всех сторон, самые отборные, «изысканные» по отношению друг друга. Какой-то офицер старался хоть как-нибудь навести порядок и принимал оживленное участие в этой отборной словесной перестрелке. Нас скоро прижали к самому забору, где когда-то были лавочки, бойко торговавшие всякой мелочью. Теперь от них не осталось даже и следа. Около нас стоял солдат, гнавший трех осликов, навьюченных мешками. Этих осликов почти не было видно под их грузом. И осликов, и гнавшего их солдата так прижали к забору, что они не могли двинуться ни назад, ни вперед. Тонкие ножки их ушли в снег до самого брюха…

– Разгружать придется! – сокрушенно говорит солдат. – Так не выберутся! Совсем утонули в снегу! Земляки! Помогите поднять ишаков, – обратился он к шедшим мимо солдатам. Но те только смеются и сами едва вытаскивают ноги из снега, стараясь пробраться дальше. А снег, как песок сыпучий, размолотый обозами до самого грунта, был серо-красный. В нем застревали колеса, вязли лошадиные ноги, да и люди с трудом могли двигаться.

– Барыня, идемте «посередке»! А то мы до ночи тут простоим! Вон господин прапорщик стоит «посередке» и распоряжается, – сказал Гайдамакин.

Мы шагнули в этот сыпучий серо-красный снег, и сразу ноги ушли до колена. Я сделала несколько шагов, с трудом вытаскивая то одну, то другую ногу.

– Нет, не могу идти дальше! Идем назад, к забору.

Но место, откуда мы только что отошли, было уже занято подводами, и мы очутились среди колес и лошадиных ног. Над моей головой я почувствовала лошадиную морду. Она тяжело дышала, обдавая меня теплым паром. Я чувствовала, что еще шаг, и лошадь меня сомнет, а обозные колеса проедут по мне и погребут в глубоком снегу!

– Ей! Слышь земляк! Попридержи трошки лошадей! Видишь, сестра милосердная завязла в снегу! – закричал Гайдамакин, держась рукой за дышло…

Мы теперь не могли никуда податься и стояли беспомощно под лошадиными мордами, почти прижатые ими к задку большого обозного фургона. Справа стал двигаться ряд двуколок. Слева торчало дышло!..

– Эх! Ну и народ! Вот бы нашего барина сюда! Враз бы все нашли свою дорогу! А это что?! Разве это люди с понятиями?! – подбодряюще говорит Гайдамакин.

Как трудно стоять в этом сыпучем снегу, когда ноги глубоко вошли в него! А тут еще эти лошадиные морды дышат со всех сторон на меня!

– Стой, дьявол! Куды лезешь! Видишь, сестра не может никуда податься! – кричит Гайдамакин.

– Левая сторона, трогайся! – кричит офицер. Но в это время один из возчиков, у которого в большом обозном фургоне были запряжены в дышло две лошади, повернул почти поперек своей линии, остановив все движение!

– Эй! Раздавлю ведь вас, сестрица! – весело кричит солдат с фургона. – Полезайте сюда! А ты, эй там, осади своих маленько! Вишь, сестрица погибает! Давайте руку, сестра! – и, точно из колодца, вытягивает меня на свет божий!

Гайдамакин подал на подводу мешки и корзинки, влез сам и облегченно сказал:

– Ну, теперь хоть не раздавят! А к ночи как-нибудь и до дома доберемся!

– Доберемся! – уверенно вторит ему возница. – Вот только тут очистится, так и поедем помаленьку.

– Ты что там стал посередь дороги, отдыхать собрался, что ли?.. – раздалось со всех сторон. Но и мы теперь тоже не могли двинуться дальше. И долго еще стояли. Мне было теперь все равно. Хоть год стой, я не слезу с фургона! Ни за что…

– А что ты везешь? – спросила я своего возницу.

– Да продовольствие для госпиталя…

Наконец тронулись! Мой возница сразу стал забирать все правее и скоро перегородил всем дорогу. Опять сзади послышались ругательства!

– Куды ты, дурья твоя голова, воротишь?!

Но наш солдат молча хлещет кнутом лошадей, дергает вожжами, чмокает и старается попасть в новую линию. А ехавшие сзади нас не хотели уступать свое место. Они тоже хлестали лошадей, ругались. Крик, лязг цепей, стук дышел и колес оглушили совсем. Но зато мы в новой линии и недалеко от нашего переулка.

– Спасибо, что выручил нас! Теперь нам недалеко! Вон и наша улица. А здорово тебя изругали земляки!

– Пущай ругаются. Что вам, до ночи сидеть здесь? А нам спешить некуда…

– Стой! Мы слезем здесь. – Гайдамакин соскочил на снег, стянул мешки и узлы, и помог слезть мне.

– Гайдамакин, дай ему денег.

Но солдат стал решительно отказываться:

– Пошто мне давать деньги-то? Мне их не надо! Я справляю свою службу. Ну, а вы, значит, сестра для раненых! Как же вас не подвезти?!..

Вот и опять мы на нашей улице, тихой и спокойной! Сейчас же бросились в глаза валявшиеся поломанные фургоны, перевернутые двуколки, какие-то бревна, поваленные забор и двери ближайшего домика, солома и много тряпок.

А вон и наш маленький домик! Стоит цел и невредим! Иду впереди; Гайдамакин отстал под тяжестью мешков и корзин. Вхожу во двор. Никого! Посреди него – санитарные двуколки!! Я вбегаю в сени и быстро открываю дверь в столовую… И первого, кого я вижу, – мой Ваня!.. В углу, где до моего бегства стоял ящик с коньяком, сидит он, и на коленях у него – черный щенок, которого он нежно гладит. Над столом горела все та же висячая лампа. Окна завешены одеялами. Все это я заметила в один миг.

– Ваня!! – крикнула я. Он так быстро вскочил, что я слышала, как шлепнулся щенок о пол. – Ваня! Родной мой! – И плачу от счастья и радости… Сразу забыто все пережитое! Он тут! Прижимает меня к своей груди, целует мою голову. И вдруг отвел мою голову в сторону и посмотрел на меня…

– Откуда ты взялась? Каким образом очутилась ты здесь?!

В это время вошел Гайдамакин с мешками и узлами.

– Вот и он! Здравствуй, Гайдамакин! – сказал муж. – Беженцы вернулись! А знаете ли вы, что здесь нечего есть?! И самого главного – совершенно нет хлеба!..

– Ну, это не такая уже большая беда… Посмотри, сколько мы всего привезли!

– Вот это умно, что закупили много еды!

– А ты нашел спрятанную под полом еду? (Хотя я сразу увидела на столе самовар.)

– О, да! Мои санитары сразу все разыскали! И очень ты хорошо это сделала, что оставила еду здесь. Без этого мне нечем было бы питаться. Здесь ничего нельзя получить. Ведь идиотство какое! Все побросали здесь! А хлебопекарни вывезли из Сарыкамыша. Вся армия осталась без хлеба! Его выдают по полфунта на человека!..

– А когда ты вернулся сюда? Я ждала! Ждала тебя! Турки пришли! А тебя все нет.

– Ну, знаешь, полная глупость получилась с твоим бегством. Ты уехала утром, а я приехал с транспортом в четыре часа после обеда! Я был уверен, что ты здесь. Приезжаю – двери открыты, в комнатах полный разгром! Нет ни тебя, ни вещей! Пошел в команду, там то же самое, ни людей, ни лошадей, ни неприкосновенного запаса! Видно, что люди бежали! Но куда и зачем? Пошел в штаб узнать, в чем дело. Один из адъютантов рассказал мне, как ты стояла на площади под обстрелом турецкой батареи… А мой транспорт и поработал! Больше всех других мы вывезли раненых за эти дни! Младший врач удрал. Да и черт с ним, с трусом! Он за эту поездку даже похудел! По-видимому, он давно уже хлопотал о переводе на теплое, спокойное место в тыл. Вот тоже мерзавцы сидят у нас в окружном медицинском управлении! – вдруг загорячился муж. – Я только одного не понимаю: взятки ли действуют там или протекция? Но только все это сплошная мерзость! Прислали ко мне этого Штровмана, недавно приехавшего из Германии. Казалось бы, никому не известного. Но нет, весь тыл стал хлопотать, чтобы устроить его на приятное для него место. И в самый разгар работы он уезжает. Переведен в Самару, в запасный госпиталь! Ну, черт с ним! Я не плачу о нем! Но мне пришлось ведь из-за него работать за двоих все время. И не это, конечно, важно! А преступно то, что там, где должны были бы работать два врача, – работал один! Ведь руки-то у меня только две… И ведь окружное управление знало положение в Сарыкамыше, и, тем не менее, ему разрешили уехать отсюда?!.. Ну, еще раз, черт с ним. Лучше расскажи о себе – где ты была, что делала и как удирала от турок?

Я рассказала все, в том числе и то, как мы чуть не попали в плен. Муж ходил по комнате, курил, не вынимая папиросы изо рта, и пускал густые клубы дыма, нагнув голову, засунув руки за пояс, и молчал.

– Да! Могли бы быть в плену сейчас! Даже не в плену, а гораздо хуже – просто убили бы всех вас. Это все штаб со страху наделал столько глупостей. Они там так перетрусили, что и сами бежали из Сарыкамыша. На позиции люди гораздо спокойнее: бьют турок, да и только. Никакой паники. Панику разводят в тылу, в штабах. А видела, сколько всюду убитых турок лежит? Это еще самая небольшая часть их. А сколько на горе, в лесу за Сарыкамышем! Всюду!.. Турки ведь обошли город выше Сарыкамыша и даже вошли в него со стороны Карса и дошли до госпиталя, чтобы отрезать путь отступления нашим на Кагызманскую дорогу. Они, то есть турки, думали, что наши войска будут искать спасение в отступлении! Но они жестоко ошиблись![14] Наши дрались как львы! Всюду, куда только они не проникали, их уничтожали. А мороз тоже делал свое дело – приканчивал их. Вот я покажу тебе место на нашей улице, около госпиталя, где турки забрались на сосну, подняли туда пулемет и обстреливали тех, кто искал спасения в бегстве, желая воспользоваться Кагызманской дорогой. Но это были только одиночки, потерявшие со страху рассудок – и погибли все от турецких пуль. Главный прорыв турок был около вокзала! Ты представь себе! А ведь вокзальное здание было в это время переполнено нашими ранеными! От вокзала турки хлынули на дамбу и ворвались даже на главную улицу. Затем часть их проникла и в боковые переулки, и даже до нашей улицы. Бывшие там отдельные группы солдат и казаков бросились бежать, крича: «Все пропало! Спасайся кто может!» Конечно, это было ужасно, и на моих санитаров это подействовало панически! Они тоже бросились бы бежать, если бы не я. Я приказал своим санитарам строить заграждение у входа в нашу улицу. А всех бежавших мимо останавливал с ре вольвером в руке и заставлял помогать строить укрепление. Не все, конечно, меня слушались. Многие продолжали в панике бежать наверх к госпиталю. Но там-то они и находили свою смерть. Два турка с пулеметом забрались на сосну около госпиталя и обстреливали каждого, кто появлялся на улице. Долго никто не мог догадаться, откуда они стреляют. Таким образом погибло много наших. Только через два-три дня их наконец заметили и сразу сняли выстрелами. А пулемет и сейчас еще стоит на сосне.

Два дня шла повсюду адская стрельба. Мой транспорт и носу не мог показать никуда. Не вызывали! Да, впрочем, некуда было и ехать за ранеными. Вокзал под обстрелом. На дамбе шел непрерывный бой. То турки прорвутся и бегут в город, сокрушая все на своем пути! То наши их гонят и бьют штыками, гранатами, пока хоть один турок оставался живым. Так и переходила дамба из рук в руки поочередно! А раненые тут же и замерзали – наши и турки. А на горе, над вокзалом, бои продолжались все время! Раненые сами скатывались оттуда вниз к вокзалу, где им оказывалась первая помощь полковыми врачами. Но немногие доходили, вернее, доползали до здания. Скатится с горы-то, а до самого здания доползти уже нет сил. И тут же замерзают! Сколько мы за это время таких подобрали! Мертвых уже! Тяжело и больно смотреть на них. Во всем как-то обвиняешь себя в таком случае; и думаешь, что что-то упустил, не сделал так, как бы нужно было! Да где там? Ад был! Но как только явилась маленькая возможность, я со своим транспортом бросился к вокзалу, и уж мы там работали день и ночь. Забыли и об еде, и о сне!..

Но постой! Я расскажу сначала, как мы защищали нашу улицу. С помощью моих санитаров и задержанных пластунов мы стащили фургоны, хозяйственные двуколки, повалили телеграфные столбы, заборы, даже вырвали двери из домов, и все это навалили у входа на нашу улицу. И из-за этой баррикады стали отстреливаться от наседавших турок. Но сколько они ни наседали на нас, а прорваться ни один все же не смог! Мы их целую гору набили! У нас самих было только несколько легкораненых. Пока повсюду шел, и за городом, и на горах, и в нем самом, смертельный бой за обладание Сарыкамышем, раненых на вокзале набралось несколько тысяч. Только умерших выносили и тут же около здания складывали.

– Как ты с транспортом попал домой? Я ждала тебя. Но меня насильно заставили выехать из Сарыкамыша в Карс. Тоже с приключениями. Расскажу потом. А теперь дай еще посмотреть на тебя! Видишь! Самовар на столе, а мы и не заметили, как его подали. Но что это? Выбиты окна?!

– Это турки выбили шрапнелью. Почему-то они решили, что в этом маленьком домике помещается штаб. И давай его обстреливать. Выбили окна, искалечили санитарные двуколки, ранили шесть лошадей. Вот я подобрал в нашем дворе эти два стакана от разорвавшихся снарядов. Пошлю их домой. Пускай стоят у меня на столе на память.

– Ваня! Ведь эти шрапнели могли попасть в тебя?!

– Эх, Тинушка моя родная! Кто на войне думает о смерти? Сегодня жив – и отлично! Курю, вижу тебя! А что будет завтра – никому неизвестно!..

– Ну, расскажи теперь о приключениях транспорта!

– Хорошо! Помнишь, я получил телефонограмму с Зивинских позиций? Приехали мы туда благополучно, и оказалось, как я и говорил, что вызвал нас Кабардинский полк. Я узнал от старшего врача, что раненых гораздо больше, чем может поднять транспорт. И там же я узнал, что турки сильно наседают на позиции полка. Утром следующего дня, пока команда пила чай, я пошел на перевязочный пункт узнать, когда мы можем начать погрузку раненых. Только я пришел, старший врач говорит: «Скорее берите раненых, сколько сможете! Полк отходит с позиции!» Я пошел в транспорт и приказал немедленно запрягать лошадей, подавать двуколки к перевязочному пункту и грузить раненых. Я видел, что всех мы не сможем взять! Стали нагружать. Сначала клали нормально. Потом стали класть добавочных. А раненых все еще много. Приказал класть и в мою двуколку. И все же раненых было еще много. Тогда я приказал сажать и на сиденья кучеров, и на хозяйственные двуколки тех, кто хотя и не тяжело ранен, но сам идти не может. Легкораненые шли, держась за двуколку. Некоторых санитары вели под руку. Конечно, транспорту пришлось идти все время шагом. Несмотря на это, еще оставались раненые, для которых уже не оставалось никакого места! И не считаясь ни с лошадьми, ни с двуколками… разместили всех!.. Правда, вся команда, писаря и я с доктором Штровманом, – все мы шли пешком всю дорогу, как и некоторые легкораненые. Зато не оставили ни одного раненого на пункте!! Как только закончили погрузку, сразу тронулись в обратный путь. Но не успел еще транспорт и вытянуться на дорогу, как нас остановили. Из полка прислали сказать, что Сарыкамыш занят турками и что полк спешно идет туда. А мне командир полка приказывает снять раненых с двуколок, а на транспорт посадить солдат, сколько только возможно поместить, и гнать в Сарыкамыш. На это я решительно заявил, что раненых не сниму и транспорта под здоровых солдат не дам!! Мне стали угрожать судом за неисполнение военного приказа. Но я сказал, что вверенный мне санитарный транспорт предназначен для перевозки раненых, но не войск! И транспорт я отстоял! И раненых в Сарыкамыш привез! Мы выехали из Зивина и потихоньку направились к Сарыкамышу. По дороге нас догнал Кабардинский полк. Пришлось съехать с дороги, чтобы пропустить его. Знакомые офицеры кричали мне: «Молодец, доктор! Сумели отстоять свои права! Не бросили раненых!» И просили не бросать отставших слабых солдат. А когда проходила шестнадцатая рота капитана Ваксмана, то он умолял меня не оставлять без помощи ни одного человека из его роты. И я это делал, пока была хоть какая-нибудь возможность посадить. Сажали, главным образом, тех, которые падали без чувств. Если их не поднять сразу же, то они замерзали. Но чем ближе к Сарыкамышу, тем больше отставших солдат, а на двуколках не было уже решительно никакого места, да и лошади от усталости и голода едва шли.

Конец ознакомительного фрагмента.