«В этом мире я только прохожий,
Ты махни мне весёлой рукой»…
Ранним утром пошёл снег, неожиданный в эту пору для южных широт.
В ноябре или декабре понятно, но в середине октября?! Какой-то климатический казус. Природа будто устала от налаженного ею же из века в век порядка, уронила вожжи, впав в усталую дремоту. Тут же минутной слабостью матушки воспользовался вездесущий хаос. Наслал, невесть, из каких пределов пронизывающе холодного, порывистого, дерзкого норда и вечных своих спутников – угрюмых туч. Небесные странники сгрудились над беспечно-весёлой местностью. Ветви деревьев и кустарников, ещё густо охваченные зеленой листвой, уверенно тянулись к небу, не подозревая о зимней беде. Ближе к утру ветер окончательно угомонился, тучи замедлили свое движение, а затем и вовсе застыли над городом, не в силах тащить далее свою зимнюю поклажу. Из множества прорех на землю стал валить снежный пух. Он падал плавно, крупными хлопьями и с тем плотным тихим шелестом, от которого, говорят, немеют радары и прочая чуткая техника.
Анатолий Сергеевич поднялся затемно, ощущая в голове лёгкий шум и тяжесть в груди. Из головы не выходил странный сон, который после пробуждения пошёл стремительно истаивать льдинками на стекле, оставляя лишь в памяти какие-то обрывки и едва уловимые образы. В душе нарастали тягостные и неясные чувства невосполнимой утраты…
Анатолий Сергеевич встряхнул головой, будто остатки сна-видения сбросил, прошёл на кухню, включил свет, поставил на газовую плиту чайник, приготовил чашку, пакетик чая, два кубика сахара и собрался, было, направиться в ванную. Но что-то остановило его. Он отдёрнул штору и взглянул в окно. Свет плафона мешал разглядеть улицу, и он поспешил к выключателю. Снова приник к окну. Сначала он ничего не понял и беспомощно оглянулся в кухонное пространство, слабо освещаемое газовой конфоркой. За окном совершалось таинство преображения. «Господи, снег!» – окончательно проснулся Анатолий Сергеевич. Он опустился на табурет и стал растерянно и вместе с тем жадно наблюдать за снегопадом. «С чего это вдруг?» – спросил он себя, и, не найдя ответа, уткнулся лбом в холодное стекло. За окном, будто невидимый сказочный маляр заштриховывал уличное пространство, всё меньше оставалось тёмных пятен. Торжествующая белизна высветила утреннюю мутную темень. Улица заметно теряла свои очертания. Один за другим вспыхивали огни окон в соседних домах, рябые и нечёткие от белых густых штрихов. Снег падал, и ни один звук не нарушал этого величественного паренья.
– Чудны дела твои, Господи! – громким шёпотом
–
Из рукописи
Прежде, чем начать раскручивать ленту своей жизни, стоит всё же сказать несколько предварительных слов. Мои записки с окраины бывшего Отечества лишены приключенческого серпантина и закрученных детективных сюжетов. Я решился написать про себя, своих знакомых и многочисленных друзей, мающихся на переломе эпох, по совету одного уважаемого человека. Зачем? Наверное, затем, чтобы восстановить свою память после тяжелейшей травмы. И ещё: не избежал, наверное, искушения оглядеть «мудрым оком» пройденный путь. Просто писать дневник скучно. Как пел Булат Окуджава: «…И из собственной судьбы я выдергивал по нитке». Но это не означает, что автора сих строк можно впрямую отождествлять с героями приведенных ниже капсул. Я не умею выдумывать, я умею дорисовывать набросанные жизнью эскизы.
Человек, по сути своей, одинок на этой планете. Я не о скученности людской, я о душе. Когда она обретает глаза, человек платит за её прозрение страшную цену – одиночеством. Но и награда велика, когда встретится тебе тоже зрячая душа. И вершится общение, которое несравнимо ни с какими телесными радостями. Тогда ты способен на многое. А главное – выстоять в самых невероятных жизненных ситуациях. Такую душу я ищу всю свою жизнь. Но пока…
И всё же я неизмеримо счастливее извозчика Ионы из чеховского рассказа «Тоска», рассказывающего о своем горе лошади. Потому что могу свои жизненные передряги доверить хотя бы бумаге.
Из рукописи
Хочу оговориться сразу. Я – не Баян и не тайный завистник неведомого автора «Слова». Склоняюсь к тому, что это были неоконченные записки самого князя Игоря, завершил которые, неведомый ближайший его сподвижник, возможно, дружинник. Иные доказывают, сию повесть нам поведал таинственный монах. Не могу утверждать. Оставим это на совести исследователей древних рукописей.
Меня больше тревожит вопрос – кто я есть такой? Не знаю. Знаки, посланные мне небесами, скорее всего, были, но я до конца не сумел их расшифровать. Иллюзий в отношении своей особы никаких не питаю. Я человек из масс. Душа моя пробита пулями междоусобной войны. И наступил тягчайший период немоты. Время не всегда бывает удачным целителем. Человеку надо хотя бы раз в жизни исповедоваться, чтобы разгрузить свое сердце. Загустевшая кровь памяти закупоривает мои вены. Тромбы пережитого всё плотнее перекрывают аорту. Трудно дышать, трудно жить. Не хватает воздуха. Аритмия моего земного бытия больше напоминает синусоиду пульса отходящего в мир иной. Где – правда? Где – ложь? Не знаю. Будто под мой компас чья-то злая рука подложила магнит. И я, как корабль, потерявший управление, рискую разбить башку о скалы бытия. Ведь таким неуправляемым парусникам ни один ветер не бывает попутным. На дворе время Великой Смуты. Мне до зарезу надо отыскать ту, единственную дорогу к самому себе. Всевышний! Если ты есть там, помоги, вразуми и направь!
«Предзимье. Глухая пора – ни листьев, ни снега. Только в холодной воде голые рыбы ходят». Эти строки написал талантливый поэт из Усть-Илимска Лев Аврясов (к сожалению, он ушел из жизни в самые трудные для страны годы и не успел издать ещё одну книжку). Мысленно я постоянно возвращаюсь к берегам Ангары, где провел, нет, прожил, в общей сложности десять лучших, как я понимаю теперь, лет моей жизни. Ведь там я был нужен людям, не многим, но все же. Так случилось, что судьба берегла меня от больших шумных городов с их дикой круговертью, с утомительной для души толкотней и непрочными связями. Однако это не означает, что и меня ни разу не кидало во чрево современных Вавилонов. Идет дождь. Он-то и выдернул из моей, почти закупоренной памяти, блестящий верлибр устьилимца. На календаре февраль первого постсоветского года. Удивительно точно подходят эти поэтические строчки и к нашему занемогшему южному климату. Ибо третий месяц зимы на юго-западе уже бывшей страны, очень похож на середину октября в Сибири. Та же не уютность и сиротливость в окружающей тебя природе, рождающая в душе безнадегу и обволакивающую тоску.
Окраина. Страшная опустошенность и растерянность существования на одном из «осколков» Великой страны. Брошенное дитя испытывает, наверное, такие же чувства: страх одиночества, непонимание происходящего перед новым враждебным миром. Хотя какая это окраина? Мы находимся в самом сердце Европы, если ориентироваться по географическим координатам. До сытого Запада рукой подать, но как далёк он – неведомый и таинственный мир. Он дальше, чем Уральский хребет и даже загадочной, воспетой поэтами, звезды Альтаир. Если быть честным, никогда не тянуло меня за «бугор», в смысле смены места жительства, как некоторых моих знакомых. Зато заграница сама припёрлась ко мне, нагло и неотвратимо, не спрашивая разрешения. Тогда, в том ещё не разрушенном мире, просто на турпоездку в заморские страны никогда не хватало средств и времени. Мне даже не удавалось на отечественные курорты съездить, что уж говорить о большем. Не получалось.
Хоть режьте меня на куски, но я не могу мозгами своими догнать простую истину: мы обитаем на шумном перекрёстке европейских дорог, в краю некогда славящимся очень высоким уровнем жизни, именуемым ныне Молдовой и Приднестровьем, а живем, будто на малообитаемом острове. Так что же случилось? Почему так легко совершилось расчленение Союза? Я не знаю ответа. Могу только предполагать: мы заложники большой мировой игры и жертвы бездарных руководителей страны. Разделенный по национальным признакам и пролитой кровью, мой народ непримиримо затаился. Уже позже, в прошествии небольшого отрезка времени, догадывался: из-за предательства вождей, допустивших или спровоцировавших смену идеологических констант. Началось беспощадное перемалывание духовных и нравственных идеалов. Сбитые ориентиры ввергли огромную массу людей в отчаяние и безысходность.
Всего в семидесяти пяти километрах к югу, за плоскими холмами, лежит вальяжная Одесса. Продутая морскими ветрами, пропахшая рыбой всех видов и пород из ближних и дальних морей и океанов, французскими духами, туалетной водой от подпольных производителей, пивом местных сортов, жвачками (тогда большая невидаль) «Стиморол» и «Дирол», густым перегаром неунывающих привозовских бичей, прелыми осенними листьями каштанов и платанов, кислым и въедливым запахом выхлопных газов автомобилей, утренней похмельной блевотиной ночных гуляк и пряным ароматом креветок, мочой из подворотен Молдаванки, – кажется, невероятно далекой. Одесса! – мать черноморских городов! Ты теперь на другой, как говорят ныне, сопредельной территории. Отечество мое раздергано на десятки лоскутов, съежившихся от призрачной свободы и от предчувствия тяжкой беды. И эта сосущая сердце тревога становится все более главенствующим чувством «свободного» гражданина.
Конец ознакомительного фрагмента.