ЛОВЛЯ ВЕТРА
Молчание, Эл, молчание. Только молчание. Нарушая его, ты подвергаешь опасности не просто себя, ты подвергаешь опасности общее дело.
Чем дальше на запад, тем гласные мягче и продолжительней.
Пе-е-ендлтон… Ло-о-онгвью… Бо-о-отхул… Тяни от всей души, никто не посмотрит на тебя как на идиота, потому что бобровый штат всегда осенен мягким величием Каскадных гор. Но железнодорожная станция Спрингз-6 нисколько не пришлась мне по душе. Пустой перрон, пустой вокзальчик, пустой салун.
Разумеется, я не ждал толчеи, царящей на перронах Пенсильвания-стейшн или на бурной линии Бруклин-Манхэттен, все же Спрингз-6 могла выглядеть живее.
Я выспался в крошечном пансионате на Бикон-стрит (по-другому назвать главную улицу тут, конечно, никак не могли). Прошелся по лавкам и супермаркетам (они по всем параметрам уступают филиалам «Мейси», «Стерн» или «Гимбелс», но попробуйте сказать это биверам – бобрам, как называют жителей штата). Даже посетил музей, посвященный огнестрельному оружию. Там были неплохие экземпляры вышедших из употребления кольтов и винчестеров, но…
Никто ко мне не подошел.
Ни на узкой улочке перед музеем, ни перед тусклой витриной «Стерна», ни в полупустом пансионате. А если я вдруг ловил на себе чей-то взгляд, это оказывался случайный зевака.
Вечером я отправился на вокзал.
На этом, собственно, моя работа кончалась.
Войду в вагон, проследую три перегона и на стоянке провинциального автовокзала найду машину, оставленную Джеком Беррименом. Вот и все, что оставалось сделать, потому что человек, который должен был подойти ко мне в городке Спрингз-6, так и не подошел.
И поезд не выглядел перегруженным.
Несколько фермеров (из тех биверов, что тянут гласные особенно долго) с плетеными корзинами, да компания малайцев (так я почему-то решил) – вот все пассажиры. Малайцы оказались все, как один, плосколицые и темноглазые, с выпяченными толстыми губы – кем им еще быть, как не малайцами? И волосы – прямые, чуть не до плеч. Они быстро, по-птичьи, болтали, я расслышал несколько слов – кабут, или кабус, а еще – урат; голоса звучали низко, чуть в нос, но по-птичьи высоко взлетали. Китайцев и японцев я бы сразу узнал, а это были малайцы. Что их занесло на бедную станцию? Туристы? Но гида с ними не было. Студенты? Что им делать в бобровой провинции?
Впрочем, фикусы, острова, вулканы, какое мне до них дело?
Со стороны гор тянуло пронизывающим ветерком. Я подошел к кассе и постучал по толстому стеклу. Кассир, не старый, но уже прилично изжеванный жизнью (явно из неудачников), опустил на нос очки и вопросительно улыбнулся. До меня никак не могло дойти, почему он сидит в этой дыре, почему не покинет свою застекленную конуру. Взял бы пару кольтов в музее огнестрельного оружия и устроил приличную бойню на фоне подожженной бензоколонки. Наверное, решил я, он из коренных биверов. Таких никуда не манит. И лицо бобровое, в усиках. Уверен, что будь у него хвост, хвост оказался бы плоский.
– Откуда тут эти коричневые братцы? – спросил я у кассира, заказав билет. – Тут же не Малайский архипелаг.
– А они что, живут на островах?
– А где им еще жить? – пожал я плечами.
Теперь уже и кассир пожал плечами:
– Ну и пусть посмотрят мир.
– У вас всегда так пусто?
– Иногда бывает, – протянул кассир (настоящий коренной бивер). – Но на самом деле Спрингз-6 не такое уж глухое место.
– Все равно наплыв пассажиров вам не грозит.
– Для нас лишний десяток – уже наплыв.
Я молча сунул в окошечко десятидолларовую банкноту.
Кассир принял ее как бы нехотя, но посмотрел на меня внимательно.
– Если кого-то ждете… Гляжу, прохаживаетесь один… Может, и дождетесь… Зрение у меня уже не то, скажу вам честно, совсем ни к черту… Но терпеливый человек своего дождется…
Вот и сиди в своей конуре, подумал я, но сунул в окошечко еще одну банкноту.
– Если вы про внешнее, то я всегда что-нибудь вижу. – Кассир с уважением кивнул мне. Тертый бобер, хотя и неудачливый. – Скажем, шляпа. Может, вам она покажется знакомой. Я ведь ни о чем никого не спрашиваю. Довольно потрепанная шляпа. Длиннополое пальто, оно показалось мне старомодным. Точно, – вспомнил он. – В последний раз я видел такое лет десять назад на Сильвере Лаксте. Он не был моим приятелем, просто мы раскланивались иногда. У него была слабость к старым вещам, а может, экономил. А этот в шляпе, заметьте, здорово сутулился. Я было подумал, что это святой отец, снявший сутану, но он закурил. Не удивляет? Может, святые отцы нынче и курят, но для меня такое все-таки перебор.
– На какой поезд он взял билет?
– У меня он билет не брал.
– Он местный?
– Не думаю.
– Куда же он делся?
– Наверное, взял билет в кассовом автомате. – Бивер откровенно дивился моему невежеству. – Если так, то непременно увидите его в поезде. Других поездов тут до утра не будет.
Я кивнул.
Отошел от кассы.
Вытащил сигарету и щелкнул зажигалкой.
Это всё доктор Хэссоп. Это его операция. На пустой станции Спрингз-6 я торчал из-за него. Шеф, отправляя меня сюда, заметил: «Считай, Эл, это прогулка. На западе сейчас тепло. Погуляешь по романтичному городку, потом к тебе подойдут. Не крути головой, тебя узнают. Никаких хлопот».
Это точно. Никаких хлопот не было.
Человек, который должен был ко мне подойти, возможно, заболел, возможно, попал под машину, или не ко времени запил, или просто не захотел тратить время на ненужную встречу. В конце концов, он мог незаметно наблюдать за мной, и я ему не понравился. Это доктору Хэссопу однажды повезло: в Атланте прямо на улице к нему подошел человек – тощий, испитой, в глубоко натянутом на лоб берете. По виду он точно не благоденствовал, но и нищим его нельзя было назвать. Глянув по сторонам, он шепнул: «Хотите купить чудо?» Доктор Хэссоп всю жизнь гонялся за чудесами. Это его слабость. Он неторопливо вынул из кармашка сигару, похлопал себя по карманам в поисках зажигалки и с достоинством заметил: «Если чудо настоящее». На что незнакомец, опять глянув по сторонам (явно чего-то опасался), понимающе ответил: «Чудо не может быть ненастоящим», – и поддернул длинный рукав потрепанного сырого плаща. Пальцы у него оказались длинными, нервными, а безымянный украшен перстнем – по виду медным. Не из платины же. В перстне, в гнезде для камня (сам камень отсутствовал), светилась крохотная точка. Доктор Хэссоп утверждал: совсем крохотная, но яркая. «Прикуривайте». Доктор Хэссоп неторопливо прижал кончик сигары к перстню, раскурил ее и с удовольствием выдохнул дым. После этого он спросил, сколько может стоить столь необычная зажигалка. Оглянувшись, незнакомец шепнул цену, которая в тот момент показалась доктору завышенной. «Надо бы сбавить», – ровно заметил он и услышал в ответ: «Милорд, я никогда не торгуюсь». Незнакомец оглянулся на внезапно появившегося поблизости полицейского. Вероятно, появление копа и спугнуло торговца чудом. Он нырнул в толпу, и доктор Хэссоп потерял его из виду.
«Но сигару я раскурил! Это невероятно, но раскурил!»
Ну, раскурил. Почему нет? Меня всегда удивлял энтузиазм, с каким доктор Хэссоп гонялся за всякими такими изобретениями, искал встреч с людьми, занимающимися делами, казавшимися мне в лучшем случае бредовыми. Впрочем, в данном случае имелось в виду все же нечто конкретное – зажигалка, упрятанная в гнезде медного (не платинового же) перстня. Не бог весть что, но заманчиво. Не знаю, была ли моя поездка в Спрингз-6 связана еще с каким-нибудь «чудом», но именно здесь, в штате красных лесов, в краю шалфея и солнечного заката, в краю истинных биверов, ко мне должен был кто-то подойти. Похоже, ни шеф, ни сам доктор Хэссоп не знали, кто это будет. «Ты просто должен быть терпеливым, Эл. Мы устраивали эту встречу почти восемь лет». Вот и все детали. Подразумевалось, что я не буду ни о чем спрашивать.
Я взглянул на часы, и в этот момент подошел поезд.
Из широко раскрывшихся дверей вокзала вывалила на холодный перрон вся компания малайцев. Их оказалось больше, чем я думал, – десять, а может, двенадцать человек. Они были похожи как родные братья и тащили какие-то тяжелые одинаковые саквояжи. Они прямо сгибались под этими саквояжами. Что в них? Может, сырые шкуры бобров? – ухмыльнулся я. Что им не сиделось в своем Диксоне или в Малакке? Они обтекали меня с двух сторон – низкорослые, крепкие, живые, смуглые, говорливые. Я отступил на шаг, чтобы пропустить их, но тяжелый саквояж случайно задел меня за колено.
– Полегче, братец!
Хозяин саквояжа – ростом мне по плечо – что-то быстро произнес.
Голос его прозвучал сердито, чуть ли не угрожающе. Но больше всего мне не понравились его глаза – глубокие, черные, яростно сверкнувшие. Правда, его тут же окликнули: «Пауль!» – и он двинулся дальше.
Черт побери, в Спрингз-6 так никто и не подошел ко мне.
Это раздражало меня больше, чем какой-то недоносок-малаец.
Я помог подняться в вагон фермеру с огромной плетеной корзиной и еще какому-то старику. Перрон моментально опустел. С подножки я видел, как медленно уплывает перронный фонарь. Я приложил руку к голове. Пока, Спрингз-6, в котором ничего не случается.
Тщательно выбирай место работы, Эл. Как можно тщательнее выбирай место своей работы. Выбирай его так, чтобы оно никому не бросалось в глаза и было для тебя максимально удобным.
Я вошел в третий от головы поезда вагон.
Всего вагонов было, кажется, семь. Помню, это меня удивило.
Для кого, собственно, пускают ночью столько вагонов? Малайцы вряд ли пользуются линией часто, а фермеры с корзинами могли бы ехать и утром. Впрочем, ночные поезда дешевле. А скорость и громыхание колес на стыках скрашивают одиночество. Кстати, удивил меня некий франт – в распахнутом плаще, из-под которого проглядывал темный костюм прекрасной тонкой шерсти. В руках у него была зажата тяжелая трость. Франт сложил руки на трости и высокомерно, даже презрительно поглядывал на бобров с корзинами, но скоро голова его опустилась, он подался к стене и, кажется, уснул.
Я вышел в тамбур.
Мне не повезло, дело не выгорело.
Из тьмы выплывали навстречу поезду красноватые деревья.
Наверное, под ними растет шалфей или другие какие-нибудь сорняки.
В общем, мне это было все равно. Главное, никто не подошел ко мне в Спрингз-6, а шефа не соблазнишь пустыми прожектами. Тот же перстень, о котором рассказывал доктор Хэссоп. Это же какую температуру нужно развить в гнезде перстня, чтобы разжечь сигару? И какое странное по нашим временам обращение – милорд. Оно звучало бы иронически, не будь обращено к доктору Хэссопу. Может, впрямь на него вышли алхимики?
«Тебе открою тайну, но от прочих утаю, ибо наше благородное искусство может стать источником и предметом большой зависти. Глупцы смотрят заискивающе, а вместе с тем надменно на Великое деяние, потому что оно недоступно им. Именно по последней причине Великое деяние они полагают отвратительным и как бы не верят, что оно возможно. Так что никому не открывай секретов нашей работы. Остерегайся посторонних. Трижды и еще трижды советую тебе: будь осмотрительным!»
Алхимики? В наше время?
Тема, конечно, занимательная.
Впрочем, берясь рассуждать об алхимиках, доктор Хэссоп все-таки имел в виду не всю ту чрезвычайно широкую область, включающую в себя религию, философию, магию, науку и искусство, а неких тайных мастеров, до сих пор объединенных в великий союз, в одну скрытую от чужих глаз великую мастерскую. В конце концов, алхимия была дана людям для того, чтобы вернуть своё утерянное состояние. Ангел у ворот Эдема посвятил Адама в мистерии каббалы и алхимии, пообещав, что когда человечество обязательно овладеет тайной мудростью, а значит, проклятие запретного плода будет снято, перед людьми снова откроется Сад Господень. Что такое жизнь? Что такое разум? Что такое истинная сила? Вот главные вопросы алхимии, которая является столь же наукой, как и искусством. Изощренной тонкой наукой, изощренным тонким искусством. Одной и той же кистью можно создать и примитивный рисунок, и Джоконду, но разница между ними всегда явственна.
Алхимик – это художник.
Он изготовляет единичную, уникальную вещь.
Глупо утверждать, говорил доктор Хэссоп, что алхимики вымерли, как динозавры или кондотьеры. Искусство бессмертно. Оно не исчезает. Тайные мастера хранят магию слов. Бессмысленные для непосвященных магические слова открывают мастеру вход туда, куда никогда не попадет случайный человек. Глупцы, домогавшиеся великих тайн алхимии, уходили ни с чем по той простой причине, что не понимали: они имеют дело с искусством. При этом они не просто уходили ни с чем, а они еще теряли то, что имели. Глупец становился истинным безумцем, богач – бедняком, философ – пустым болтуном, приличный человек теряет приличие.
Тайна…
Великое деяние…
Философский камень…
Я не раз листал досье, которое доктор Хэссоп вел чуть ли не с начала тридцатых годов. Кое о чем я, конечно, слышал и раньше. «Жизнь коротка, а искусство темно, и вы можете не достигнуть желанной цели». Раймонд Луллий, алхимик, заточенный королем в лондонскую башню, откупался от истязателей монетами, отчеканенными из золота самых высоких проб. Арнольд из Виллановы получал еще более чистое золото. Фламель пользовался искусственным серебром. Джордж Рипли снабжал рыцарей ордена Иоаннитов, расположившихся на острове Родос, не менее загадочным металлом, а знаменитый Ван Гельмонт на глазах потрясенных свидетелей получал чистейшее золото прямо из ртути.
«Ничто не получается из ничего».
В том же досье хранились документы, связанные с алхимическим золотом, всплывающим на современных рынках, и с судьбой неких изобретений, могущих изменить человеческую историю, и с судьбой известных исследователей, погибших при каких-то необъяснимых взрывах. Есть что-то влекущее в желании вступить в состязание с природой, творить наравне с нею.
Уроборос…
Великий магистерий…
Знаменитый философский камень…
Две змеи, красная и зеленая, пожирающие друг друга…
Вещество, способное плавить стекло, укрупнять жемчуг, ртуть превращать в золото, исправлять испорченные вина, разглаживать морщины, обесцвечивать веснушки. Одно только последнее могло дать Консультации миллионы. Или вещество, снимающее опьянение, возвращающее или отнимающее память, охраняющее от огорчений, способное возвращать к жизни обреченных на смерть. «Если бы только умирающий мог взглянуть на камень, то, ослепленный красотой его и потрясенный его достоинствами, он воспрял бы, отринув увечья, в полном здравии».
И только ли это?
«У того, кто употребляет философский камень, в один прекрасный день может открыться внутреннее зрение, снимающее покровы с божественных тайн и открывающее новое – высокое и небесное – боговдохновенное знание. Философский камень так очищает и иллюминирует тело и душу, что тот, кто обладает камнем, видит, как в зеркале, движение светил. Для этого ему не надобно глядеть на небо – окна комнаты могут быть закрыты».
Доктор Хэссоп обожал архаичную терминологию, но я относился ко всему сказанному выше гораздо проще. Ну почему философский камень? Почему не катализатор? Катализатор универсальный, способный трансмутировать ртуть в золото? Раймонд Луллий считал это вполне возможным делом. «Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в красного льва. Нагревай красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост…»
И так далее.
Я усмехнулся.
Ну, ладно, золото. Ну, пусть даже более чистое, чем природное. Ну, ладно, философский камень. Ну, пусть даже платиновый перстень, в гнезде которого пылает адский огонь. Но почему никто не подошел ко мне на улицах бобрового городка? Какая тайна стоит за этим? Может, доктор Хэссоп прав и действительно кто-то еще умеет создавать порошки для получения наследства, тончайшие яды, следы которых в организме человека не сможет обнаружить самый дотошный анализ? Или секрет герметической закупорки, которым владели древние алхимики? В их сосуды при нагревании не могла проникнуть даже окись углерода, а она ведь проникает даже сквозь керамику. Или пресловутый греческий огонь. Ни один даже самый либеральный режим, не говоря уже о режимах жестких, не отказался бы от вещества, действие которого во много раз превосходит действие напалма.
Ладно, сплюнул я, выбрасывая сигарету.
Все-таки шеф прав. И доктор Хэссоп прав.
Гоночные моторы, электроника, радарные тормоза, парфюмерия – все это вещи конкретные, никто не спорит, но зачем отказываться от таинственных порошков Нострадамуса, от «напитка забвения», от секретов таинственного холодного свечения? Известно, что обыкновенный светлячок светится благодаря органическому катализатору – люциферазе, известен даже его состав, но кто может воспроизвести названное явление в промышленных масштабах? А ведь судя по сведениям, почерпнутым из старых рукописей, алхимики работали при самодельных лампах холодного свечения, которые, не нагреваясь, светили десятилетиями. Тьму грязных закоулков средневековых трущоб, подземелий готических замков, тайных лабораторий, укрывшихся от чужих глаз в трущобах Каира или старого Лондона, веками освещали такие лампы, их тьму вспарывали палевые отсветы раскаленных горнов. Свинцовая пыль, воспаленные глаза, ртутные пары. Алхимикам иногда везло: перед их изумленными взорами вдруг возникала щепоть таинственного светящегося вещества. Их отлучали от церкви, подвешивали за ребра на крюках, сжигали на городских площадях. Но, если верить доктору Хэссопу, они и сейчас ведут свои исследования. Укрывшиеся во тьме, укрывшиеся в глухих пристанищах, они продолжают свое древнее дело. Значит, есть смысл выйти на них. Если эксперимент однажды проведен, его вполне можно повторить, так утверждал доктор Хэссоп, когда время от времени шеф, Джек Берримен и я собирались в его кабинете. Доктор Хэссоп непременно указывал нам на гравюру, висевшую на стене. Создание монаха-бенедиктинца Василия Валентина – одна из двенадцати гравюр-ключей, иллюстрировавших трактат, посвященный Великому деянию.
– Что ты видишь на гравюре, Эл?
Король в мантии и в шляпе, с жезлом в руке. Королева, любующаяся цветком. За спиной короля – каменный замок, роща неизвестных деревьев. В левом углу гравюры рыжая лиса прыгает через огонь, в правом старик занимается каким-то, может, и несложным, но непонятным делом.
– Написано весьма натурально.
– «Натурально»… – Доктор Хэссоп укоризненно поморщился. Он уловил мою иронию, но не желал ее принимать. – Это главные ключи, Эл. Это ключи к тайне Великого деяния. Солнце – золото. Луна – серебро. Венера – медь.
Он мог и не объяснять этого – я был хорошо знаком с символикой старых гравюр и сам мог продолжить: волк с открытой пастью – сурьма, старик, он же Юпитер, – олово. Лиса ест петуха, огонь гонит лису. Разумеется, не каждый поймет, что речь идет всего лишь о процессах растворения и кристаллизации, но я-то знал. Потому и сомневался. Что толку в ключах, если утеряна сама тайна?
– Ее можно найти.
– Как? – сомневался я. – Шептать магические слова? Сутками с бездумным упорством перемешивать в платиновом тигле золу, взятую с места сожжения очередного еретика?
– Эл, – качал головой доктор Хэссоп. – Все вещи состоят из атомов, а каждый атом занимает свое определенное место. Поменяй хотя бы два атома – изменится структура всей вещи. Разве не так? Не обязательно читать заклинания над тиглем. Можно поступить проще.
– Как?
– Найти алхимиков.
– Легко сказать. Но где?
– Я не знаю. Но мы должны искать.
Шеф и Берримен тоже утвердительно кивнули.
Впрочем, и я отдавал должное доктору. Ртуть, влажная и холодная, находится в чреве земли. Она горячая и сухая, она – материя металлов. Природа ртути холодна и влажна. Все металлы сотворены из нее. Она смешивается с железом, и ни один металл не может быть озолочен без помощи ртути. Небольшая трансформация – и ртуть превращается в золото более чистое, чем природное. Совсем небольшая трансформация, надо лишь выбить из ядра ртути один протон. Этого вполне достаточно, чтобы ртуть превратилась в золото, а частично – в платину, в таллий, в другие стабильные изотопы ртути. Осталось лишь доказать, что древним алхимикам была известна тайна ядерных реакций.
Доктора Хэссопа мои сомнения не смущали.
– Ядерную реакцию, Эл, можно осуществить, имея под рукой вещество, способное активно испускать антипротоны. Ты ведь не возьмешься утверждать, что философский камень, великий магистерий, не был таким веществом? Сам подумай, что бы произошло, опусти мы гран подобного вещества в лужу ртути? Антипротоны незамедлительно вошли бы в реакцию с протонами ядер ртути. Иными словами, прямо на наших глазах лужа превратилась бы в лепешку золота. Эффектное зрелище. И больше того, Эл, такое вещество легко представимо. Оно должно иметь кристаллическую структуру и не проводить электричества. Тогда его кристаллическая решетка будет усеяна некими «дырами» – своеобразными капканами для электронов. Попадая в подобную «дыру», электрон задерживается в ней лишь на какое-то время, а вот антипротон, Эл, останется там практически навсегда, пока по какой-то причине не распадется сама кристаллическая решетка. Конечно, я несколько упрощаю, но, в принципе, Эл, так и должен выглядеть философский камень! – Доктор Хэссоп торжествовал. – Земля велика. На ней много необъясненного. Скажем, загадочный камень Чинтамани, хранящийся в одном из монастырей Тибета. Когда крылатый конь лунг-та, способный пересекать всю Вселенную, принес из созвездия Орион шкатулку с четырьмя священными предметами, среди них был указанный камень. Его внутренний жар оказывает на человека сильнейшее психологическое воздействие. Ты можешь утверждать, что речь в данном случае идет не о радиации? Большая часть камня Чинтамани хранится в башне Шамбалы, но отдельные кусочки его появляются время от времени в разных частях света. Не от такого ли кусочка, Эл, я разжег свою сигару? «И те первые люди преуспевали в знании всего, что есть на свете. Когда они смотрели вокруг, сразу же видели и созерцали от верха до низа свод небес и внутренности земли. Они видели вещи, скрытые в глубокой темноте. Не делая попыток двигаться, они видели весь мир с того места, где находились». Я цитирую древний текст «Пополь-Вух» – название этого свода тебе известно. Я убежден, что существуют скрытые знания, хранящиеся в руках немногих людей, по тем или иным причинам пекущихся о судьбе человечества. Алхимики. Величественный противник, не так ли? Разве ты не хотел бы схватиться с ними? В конце концов, таинственный камень Чинтамани мог попасть на Землю и естественным путем – в виде метеорита. И если уж он где-то хранится, то почему ему не храниться у нас?
– «Вы познаете истину, и истина сделает вас свободными», – пробормотал я.
– Золото более чистое, чем природное, – в ответ перечислил доктор Хэссоп. – Антивещество, способное сохраняться в земных условиях. Порошки для получения наследства. Напиток забвения, греческий огонь, холодные лампы – все это еще не самое главное. Прежде всего, нас должны интересовать люди, стоящие за этим.
Я прекрасно понял доктора Хэссопа. Если существуют камень Чинтамани, если существуют вечные тайны, значит, должна существовать некая каста, некий круг мастеров, несущих сквозь время столь важные знания. Возможно, эта каста считает, что все перечисленное и еще многое, что нам пока неизвестно, не должно попадать в руки обитателей Земли, как это случилось с ядерным оружием. Есть много вещей, весьма привлекательных для человечества, но одновременно опасных для него. Почему не взять на себя миссию хранителей, раз уж человечество так обожает играть в войны? К слову, великий Ньютон нисколько не сомневался в существовании скрытых знаний и, естественно, неких тайных обществ, охраняющих эти знания.
– «Существуют и другие великие тайны, помимо преобразования металлов, о которых не хвастают посвященные. Если правда то, о чем пишет Гермес, эти тайны нельзя постичь без того, чтобы мир не оказался в огромной опасности».
Доктор Хэссоп внимательно взглянул на меня.
– Нам известно множество древних рукописей, Эл. Многие алхимики спешили изложить на пергаменте сведения, которые казались им чрезвычайно важными и которые не должны были исчезнуть вместе с ними. Было время, когда такие рукописи свободно ходили по свету, а потом вдруг начали исчезать, будто попали под чей-то негласный контроль. Чей? Мы не знаем. Хотя варианты есть. Ну, скажем так, намек на варианты. В третьем веке до нашей эры индийский император Ашока, потрясенный видом поля боя, усыпанного истерзанными окровавленными трупами, навсегда отказался от войн, от насилия и посвятил свою жизнь наукам, основав, возможно, одно из самых первых обществ хранителей опасного знания. Возможно, именно это общество мы знаем под именем Девяти Неизвестных.
– Думаете, такие общества могут существовать и сегодня?
– А почему нет? – покачал головой доктор Хэссоп.
– И они хранят тайны неизвестного оружия?
– Почему же только оружия?
– Есть еще что-то?
– Философский камень, – терпеливо перечислил доктор Хэссоп. – Гомункулус, о котором известно столько восхитительных историй. Универсальный растворитель для любой субстанции. Восстановление растений из пепла, а значит, возможность воскрешения мертвых…
– Доказательства? Где доказательства?
Доктор Хэссоп неторопливо откинулся на спинку кресла:
– Ты же не раз листал мое досье, Эл. И видел у меня древнюю статуэтку из нефрита. Берешь ее в руку, и тебя пронизывает электрическим током. Уверен, игрушка из того же ряда, что и перстень с огнем. Конечно, мы рискуем, вступая в спор с алхимиками, но риск это твоя работа, Эл.
– И вы знаете, где искать?
– Не могу утверждать точно, но, возможно, одну ниточку мы нащупали. Очень тонкую, правда, но какая уж есть. Ты отправишься на станцию Спрингз-6, Эл. Все, что от тебя понадобится, – терпение. Будешь гулять по улицам, заходить в аптеки, бродить по перрону, думать о вечности.
– Думать о вечности обязательно?
– Думай о девках, Эл, я не против. Но лучше о вечности.
– А потом?
– А потом к тебе подойдет человек.
– Хорошо. Он подойдет. А как я его узнаю?
– Он сам узнает тебя. Признаюсь, мне не нравится такой подход, но это непременное условие, которое мы не могли отклонить.
– И что мне передаст этот человек? Золото более чистое, чем природное? Порошки Нострадамуса? Философский камень?
– Всего лишь адрес, – улыбнулся доктор Хэссоп. – Ну, это я так предполагаю, что адрес. Какое-нибудь грязное предместье Каира или заброшенные катакомбы Александрии. А может, древний мадрасский храм или забытое афинское подземелье. Я могу только предполагать, Эл.
– А если, увидев меня, этот человек передумает?
– Вот потому мы и посылаем тебя, чтобы этот человек не передумал, – вмешался в наш разговор шеф. – Главное, чтобы он подошел к тебе. А там ты сумеешь вырвать у него адрес. Как? Это твое дело.
Доктор Хэссоп и Берримен согласно кивнули.
Шеф усмехнулся и извлек из стола небольшую, но четкую фотографию:
– Помнишь этого человека, Эл?
Я невольно рассмеялся:
– Надеюсь, это не он подойдет ко мне?
– Конечно, нет. Но он нас тоже интересует.
Бобровый штат не случайно называют штатом тертых людей. Когда-то они пришли с востока и прочно осели в своих красных лесах. Скрипучие фургоны и длинноствольные ружья вселяли ужас в индейцев. Но человек с фотографии попал в бобровый штат вовсе не на фургоне. Он попал туда с воздуха…
Вдруг я услышал выстрел. Потом еще один.
Где-то в голове поезда резко ударила автоматная очередь.
Вагон дернулся, начал сбавлять ход. Хлопнула дверь тамбура.
Предчувствия меня не обманули: это были малайцы. Всего двое, но один из них сразу ткнул меня в бок стволом автомата.
Не спеши, никогда не спеши, Эл. Но и не медли. Медлят проигрывающие. Ты не из них. Начни свое дело в срок и закончи в срок.
Оказалось, малайцы знают не только свой носовой язык.
Обыскав меня, они вполне внятно объяснили, куда я должен пройти и где сесть.
Я не возражал. Малайцы теперь не казались шумливыми, как полчаса назад на перроне, правда, я никак не мог подсчитать – сколько их. Они входили, выходили, и все были похожи друг на друга. То я убеждал себя, что их не более девяти, то мне начинало казаться, что их не менее дюжины. Впрочем, благодаря натренированной памяти троих из них, и прежде всего Пауля, я выделил сразу. Пауль тоже не забыл о нашем столкновении на перроне и остро, нехорошо косился в мою сторону. Второй, похожий на коричневую обезьяну, обряженную в спортивный костюм, в берете и с кольцом в левом ухе, некто Йооп, так мне запомнилось его имя, сразу присел в углу вагона и, зажав автомат между ног, тихо сидел там. Третьего звали Роджер. Похоже, малайцы Роджера слушались. По крайней мере, именно к нему они бежали со всеми вопросами. А запомнить его оказалось легко – левую щеку пересекал короткий, грубо залеченный шрам. Как ни странно, Роджера это нисколько не портило. С этим своим шрамом он выглядел куда как привлекательнее своих приятелей.
Пассажиров согнали в наш вагон со всего поезда, их оказалось меньше, чем я думал. Человек тридцать-тридцать пять, кресла не все были заняты. Франт в отличном темном костюме недовольно проснулся. Видимо, в поезд он вошел, изрядно поддав, это чувствовалось. Он был, наверное, с юга, это тоже чувствовалось. Магнолиями от него так и несло. Рядом с ним примостился мамалыжник из Теннеси (так он сам представился). Он ехал в гости к сестре и экономил на ночном поезде. Он был напуган, но в ответ ему кивнули лишь фермеры, заткнувшие под сиденья свои плетеные корзины. Потомки мормонов и сами мормоны – они все, как один, были плотными, белобрысыми, наверное, нравственными и трудолюбивыми. Остальные все были местные – пожилые, смирные люди. Никто из них не перечил малайцам, да и коричневые братцы вели себя вежливо. Бросив на пол пару пластиковых мешков, они подняли на ноги только меня и пару мормонов:
– Заклеить окна!
В мешках оказались старые газеты и клейкая лента.
Поезд стоял посреди лесной поляны, но, может, я просто не видел в темноте деревьев. Малайцы сосредоточились у выходов, среди них оказался Пауль. Я старался не оборачиваться в его сторону, и он на время забыл про меня, завороженный мормонами. Вот я и воспользовался моментом.
– Там, кажется, стреляли? – спросил я. – Надеюсь, никто не пострадал?
– Машинист корчил из себя героя, – усмехнулся Роджер.
– Где мы остановились?
– Заткнись.
– Может, машинисту нужна помощь?
– Помощь? – удивился Роджер. – Какую помощь можно оказать мертвецу?
Двери раздвинулись, вошли еще два малайца с автоматами. Они удовлетворенно оглядели заклеенные окна, а потом рассадили всех пассажиров парами, заодно связав створки раздвижной двери тяжелой железной цепью, извлеченной из саквояжа. На цепь, работая осторожно и вдумчиво, они подвесили на растяжках три рубчатых медных цилиндра, видимо, начиненных взрывчаткой. Я поежился, – даже визуально заряд выглядел не слабо. Подтверждая мои подозрения, Роджер объяснил: если сунетесь к двери, весь вагон разнесет в щепы. Сказанное не дошло только до усатого франта.
– Куда мы едем? – удивленно спросил он.
– Мы стоим, – ухмыльнулся Роджер.
– Это Спрингз-9?
– Нет, – смиренно ответил один из мормонов, поскольку Роджер отошел в сторону.
– Спрингз-6?
– Эй, ты! – не выдержал кто-то из малайцев. – Заткнись!
– Но почему мы стоим? Где мы?
Один из мормонов смиренно пожал плечами, остальные промолчали.
– Мы стоим, я же вижу. Ну точно, стоим, разве вы не чувствуете? – Видимо, франт здорово поддал накануне. Он вдруг поднялся, опираясь на трость. – Я, пожалуй, выйду и прогуляюсь.
– Сядьте, – негромко подсказал я франту.
– Эй, ты! – Малайцы уже не шутили. – Сядь и заткнись! Вы – заложники. Если наши требования будут приняты, мы вас отпустим. Вы нам не нужны. Но если этого не случится, всех расстреляем.
– Расстреляете?
– Не задумываясь, – твердо пообещал Роджер. Ни один мускул не дрогнул на его коричневом лице.
– Кто вы? – спросил я.
Роджер в упор взглянул на меня:
– Южные Молукки. Слышали?
Я наморщил лоб. Ну да… Молуккские острова… Фикусы, мимозы, дурацкие древовидные папоротники. Кажется, обезьяны, похожие на собак, собаки, похожие на обезьян, жемчуг и пряности. Конечно, вулканы и землетрясения. Как без них? Конечно, вслух я этого не сказал, но удивился:
– Южные Молукки? Но это же Индонезия!
– Вот именно – Индонезия, – с отвращением произнес Роджер. – А Южные Молукки должны быть просто Южными Молукками. Республика Южных Молукк – независимая и свободная, вот за что мы боремся. Мы требуем только своего, мы не покушаемся на чужое. Индонезия это Индонезия, а Южные Молукки – это Южные Молукки!
– Но почему вы боретесь за свободу Южных Молукк так далеко от архипелага?
– Мы ищем ее не только здесь. Мы ищем ее и в Индонезии, и в Голландии. В конце концов, – нехорошо усмехнулся Роджер, – все началось именно с Голландии. Они впервые отняли у нас свободу. Ну что, всему свое время. – Он глянул на наручные часы. – Надеюсь, именно сейчас наши люди в Амстердаме штурмуют представительство Индонезии. Мы хотим, чтобы весь мир узнал о наших проблемах.
– Но зачем вы застрелили машиниста? Он-то тут при чем? Он, наверное, никогда и не слыхал об этих ваших Южных Молукках.
– Мы ни перед чем не остановимся.
– Я вижу.
– Заткнись!
Это крикнул Пауль.
Он смотрел теперь только на меня, его маленькие кривые зубы были крепко стиснуты. Я невольно вспомнил слова шефа: «Все, что от тебя потребуется, – это терпение». И еще: «Ты будешь гулять по улицам, заходить в аптеки и лавки, бродить по перрону, думать о вечности». Вот и пришла пора думать о вечности.
– Послушайте, – спросил я Роджера, – вы христианин?
– Да, – ответил он, – я католик.
Мормоны неодобрительно переглянулись.
– И аккуратно посещаете воскресные обедни?
– Конечно.
– И искренне верите в рай и ад?
Роджер посмотрел на меня озадаченно:
– Я верю всему, чему учит святая церковь.
– И любите ближних своих, как нам завещал Иисус?
Вытянув шеи, пассажиры и малайцы внимательно прислушивались к нашей беседе.
– Ну да, – подтвердил Роджер.
– Почему же вы преступаете все христианские заповеди?
– Нас вынудили, – возразил малаец. – Нашу страну угнетают.
– Разве это делаем мы, американцы?
Малаец промолчал, зато где-то снаружи послышался рев автомобильного мотора, потом истошно взвыла сирена.
– Это солдаты, – сказал я. – Они окружают поезд.
Теперь все смотрели на малайцев. И надо отдать им должное, услышав про солдат, они сразу повеселели. Роджер даже произнес: «Прекрасно», и шрам на его щеке дрогнул. «Этого мы и хотели». Он добавил еще какое-то словцо, прозвучавшее, возможно, как тодью, но я его не разобрал.
– Иди сюда. – Роджер поманил меня к двери.
Я приблизился, и Пауль незамедлительно привязал меня капроновым шнуром к цепи, на которой, как на растяжках, висели цилиндры со взрывчаткой. Попробуй я вскочить, от нас ничего бы не осталось. Хорошо еще, что я мог сидеть на скамье. Не самое лучшее быть привязанным к взрывному устройству, но все-таки я мог хотя бы сидеть, это утешало.
– Ослабьте узлы, у меня затекут руки.
Пауль засмеялся, но Роджер кивнул, и узлы были ослаблены.
– Пауль! Йооп! – приказал Роджер. – Вы останетесь в вагоне. Если кто-то захочет уйти или сорвать газету с окна, стреляйте без предупреждения.
И увел своих людей в тамбур.
Только сейчас я увидел еще одного человека.
Раньше его скрывала высокая спинка кресла. Но теперь он сидел прямо напротив меня. Он был тощ и нескладен. Плащ, а скорее, длинное пальто, он, свернув, держал на коленях. Больше при нем ничего не было – ни сумки, ни чемодана. На бивера он вовсе не походил. Невыразительный, весь какой-то серый, но не бивер, нет, не бивер.
За окнами ударило несколько выстрелов. Стреляли поверх вагона, ни одна пуля не влетела в салон, но кто-то из малайцев крикнул из тамбура:
– Приведите того, который с усиками!
Пауль рывком сдернул с сиденья усатого франта.
Тот чуть не упал, но все же удержался на ногах. Вид у него был униженный и больной – наверное, он расплачивался за недавнее пьянство. Опасливо прислушиваясь к длинной пулеметной очереди, он прошел к выходу и исчез вместе с Паулем за сомкнувшимися дверями. Йооп из угла настороженно следил за пассажирами, но никто не шелохнулся. В соседнем вагоне резко ударили три выстрела.
Это первый, мрачно подумал я.
Кисти рук были связаны, но пальцами я шевелить мог.
Вот ими я теперь и шевелил – чем еще заняться? На сиденье рядом со мной валялась дешевая авторучка – из тех, что заправляется баллончиками. Наверное, ее оставил кто-то из малайцев. Я дотянулся до нее. Надо же было чем-то заняться. Жизнь вообще занятие не из самых приятных, а нам, судя по всему, предстояло долгое ожидание. Я даже посмотрел на своего соседа – опора малая, ненадежная. Столь же ненадежными выглядели и остальные. Я машинально вертел в пальцах ручку. Все, что я мог, – дотянуться ею до светлой кожи кресла. Ну да, оставлю свое имя. Джек Берримен поймет. Прогулка, фыркнул я не без презрения, будто шеф был в чем-то виноват. И машинально вывел на светлой коже правильный круг, снабдив его мелкими лучиками.
Солнце – золото. Тело пурпурное, муж зрелый, свет горний.
В центре круга можно было поставить жирную точку, и я поставил ее.
Солнце – золото. Утешил бы меня сейчас блеск алхимического золота, дотянись я до него? Не знаю. Я все равно не мог дотянуться до золота. Возможно, запасы его по-настоящему велики только у алхимиков, но у меня не было ничего, кроме чужой авторучки. Я вдруг вспомнил: совсем недавно Консультация выгодно сбыла запас устаревшего оружия, совсем за малые деньги добытого шефом с одного из военных складов. Кому оно было продано? Не исключено, что патриотам Южных Молукк.
Ладно. Я настраивался на долгое ожидание.
Светлая кожа кресла отвечала каждому движению.
Кольцо. Я прорисовал его отчетливо. И снабдил полумесяцем – рогами вверх. А снизу пририсовал ручку, отчего кольцо сразу приобрело сходство с дамским зеркальцем. Впрочем, ручку я тут же превратил в крест, пририсовав короткую прямую перекладину. Не крест, конечно, а символ ртути.
Искать алхимиков, а попасть к малайцам!
«Прогулка!» Я с отвращением бросил авторучку. Она медленно покатилась в щель между спинкой и сиденьем кресла. Мормоны – флегматичные, внешне спокойные, но, конечно, трясущиеся за свои плетеные корзины. Мамалыжник из Теннеси. Перепуганные биверы. Угораздило меня попасть в эту компанию! Все они боялись поднять глаза. Только сосед напротив мирно дремал. Казалось, его ничто не трогает. Голова откинута на спинку кресла, глаза закрыты. В этой позе, расслабленный, постаревший, он вдруг показался мне странно знакомым. Черт побери, да это же Шеббс, понял я. Человек, фотографию которого показывал мне недавно шеф.
«Ты помнишь его?» Я бы его не помнил!
С Джеком Беррименом мы подробно изучили биографию Шеббса.
Чтобы окончательно убедиться, что это именно Шеббс, следовало бы взглянуть на его ноги. От ступней до коленей они должны были выглядеть как измазанными фиолетовыми чернилами – от вздувшихся, когда-то сильно поврежденных кровеносных сосудов. Похоже, усмехнулся я про себя, не выйдя на алхимиков, никого не встретив на железнодорожной станции Спрингз-6, но попав в руки малайцев, я по чистой случайности наткнулся на Шеббса.
Усердие, Эл, только усердие! Начинай с усердия, веди дело с усердием, не давай себе лениться. Желание отдохнуть – первый признак возможного поражения.
Герберт Шеббс.
Вот его настоящее имя.
А псевдонимов хоть отбавляй – Сэм Поффит, Кустарь, Олл Смит, Роджер Флаерти. Профессиональный взломщик и вор, Герберт Шеббс прошел хорошую школу в самых разных исправительных заведениях и, прежде всего, в мрачных стенах криминальной «академии» Ливенуорта.
Привязанный к взрывному устройству, я пытался припомнить все, что когда-либо слышал о Шеббсе. Успокаивающее занятие, к тому же любой информацией можно воспользоваться. Если вам в тысячный раз привычно и буднично говорят «С добрым утром!» – и если вы умный человек, вы непременно используете даже столь ничтожную информацию. А если кто-то намекнет на то, что знает участок дунайского дна, на котором захоронен гуннами Аттила или догадывается о точном расположении того места бескрайней степи, в которой конница монголов затоптала могилу Чингисхана, тоже не отмахивайтесь – информация подозрительная, скорее всего, неверная, но все же есть шанс…
Несколько лет назад накануне Дня благодарения профессиональный взломщик и вор Герберт Шеббс по документам на имя Роджера Флаерти приобрел билет на самолет компании «Нортуэст эрлайнз».
Портленд – Сиэтл. Самый обычный рейс.
Шеббс поднялся в салон самолета последним.
Он устроился под иллюминатором в кресле – близко к хвосту.
На соседнее пустующее кресло Шеббс положил довольно тяжелый кожаный чемоданчик. Разумеется, он успел тщательно пересчитать пассажиров – всего сорок три человека, и он знал, что экипаж «Боинга-727» состоит из шести человек.
Сразу после взлета Шеббс подозвал стюардессу. Звали ее Флоранс – белокурая, длинноногая, к тому же наблюдательная. Позже она подробно описала аккуратный костюм Шеббса, высокие шнурованные ботинки, но при этом какую-то, в общем, незамысловатость. Она так тогда и подумала: недотепа и неудачник, но при деньгах. А он поманил Флоранс и, все так же пресно и невыразительно улыбаясь, сунул ей в руку тонкий конверт.
Флоранс улыбнулась.
Она привыкла к поклонникам.
Она знала, как на большой высоте почему-то обостряется желание пофлиртовать.
Но Шеббс покачал головой. Кажется, он читал ее мысли. «Мисс, – сказал он негромко. – Прочтите мою записку и передайте ее пилотам».
«У меня в чемоданчике бомба. Есть условия».
«Вы шутите», – улыбнулась Флоранс, но Шеббс приоткрыл кожаный чемоданчик, и стюардесса увидела сложное устройство из проводов, массивных цилиндров и батарей. Почти все было выполнено из пластмассы.
Флоранс медленно пошла по длинному проходу салона.
Она была так растеряна, что уронила конверт. Конверт подняла вторая стюардесса – Тина. Именно она доставила записку Шеббса командиру экипажа капитану Скотту. Через Тину капитан Скотт выяснил, что некий человек требует за жизнь пассажиров и за самолет выкуп в 200 000 долларов, а также четыре парашюта: два нагрудных и два заплечных. Доналд Найроп, президент «Нортуэст эрлайнз», с которым связался капитан Скотт, следуя рекомендациям мгновенно подключившихся к операции сотрудников ФБР, приказал выполнить условия, поставленные Шеббсом.
В Сиэтле на борт доставили и деньги, и парашюты.
Шеббс отпустил заложников и приказал пилотам лететь в Мексику.
Дотянуть до Мексики без дозаправки «Боинг-727», конечно, не мог, а разрешать дозаправку Шеббс почему-то не захотел. Капитан Скотт на выбор предложил Шеббсу несколько пунктов. Из них террорист, поколебавшись, указал почему-то на Рино. Тогда кое у кого это вызвало невольную улыбку. Городок Рино известен тем, что там можно быстро и дешево оформить развод. Но Герберт Шеббс не собирался шутить. Его инструкции были очень точны: самолет должен следовать на высоте 10 000 футов с закрылками, опущенными на пятнадцать градусов, что, по его расчетам, должно было снизить полетную скорость до двухсот миль в час. При расследовании такая точность поставила сотрудников ФБР в тупик: где мог узнать подобное человек, никогда не имевший отношения к авиации?
Сразу после взлета в Сиэтле Шеббс открыл люк под фюзеляжем и выпустил кормовой трап. Ледяной воздух хлынул в салон. Шеббс разрешил стюардессам укрыться в кабине пилотов, поэтому никто не видел последующих его действий.
Когда «Боинг-727» приземлился в Рино, Шеббса на борту не было.
Разбирая с Джеком Беррименом детали этого дела, мы отдали Шеббсу должное.
Герберт Шеббс (Роджер Флаерти – по документам) оказался человеком слова: он вовремя отпустил пассажиров, он не дал замерзнуть стюардессам, оставляя самолет, он, как и обещал, отключил часовой механизм бомбы. Конечно, он отнял у государства 200 000 долларов, точнее 199 960 (кассир, волнуясь, просчитался на сорок долларов), но так получилось, что он ими все равно не воспользовался.
Более двухсот солдат в течение месяца прочесывали вероятное место приземления Шеббса, но деньги и грабитель бесследно исчезли. Зато мы с Джеком Беррименом выяснили одну очень важную деталь. Оказывается, в Ливенуорте Герберт Шеббс сдружился с неким бывшим пилотом, получившим двести тридцать лет за убийство с отягчающими обстоятельствами. Видимо, он и просветил Шеббса насчет скорости, закрылков и кормового трапа, который только у «Боинга-727» можно выпустить в воздухе…
Следы, Эл, следы. Помни о следах. Что бы ни происходило, не оставляй следов. Результаты приносят только чистые операции. Не ленись контролировать каждое свое движение, потому что поражение обессмысливает самую продуманную идею.
Наконец меня отвязали.
– Встань! – приказал Пауль мамалыжнику из Теннеси.
– Если вы хотите проделать со мной то же самое, – криво ухмыльнулся мамалыжник, кивнув на меня, – это не пройдет.
– Йооп, этот тип отказывается идти.
– Ну так помоги ему!
Находившиеся в вагоне малайцы подошли поближе и с интересом уставились на взбунтовавшегося мамалыжника. Фермеры, сидевшие рядом с ним, не отодвинулись, вообще они смотрели на несчастного с сочувствием – мне это понравилось.
Пауль спросил:
– Почему ты отказываешься?
– Я эпилептик, – ответил мамалыжник. Левая бровь его быстро дергалась.
– Вот как? – Пауль был полон темных подозрений. – Тогда ты иди, – ткнул он пальцем в одного из мормонов, и тот, побледнев, поднялся.
– Чего вы от нас хотите? – спросил я Йоопа.
Ответил опять Пауль:
– Читай газеты.
– Где я их возьму?
– Пауль! – крикнул в этот момент кто-то из малайцев, находившихся в тамбуре. – Солдаты окружили поезд. Они нам не верят. Роджер приказывает привести еще одного заложника.
– Кого?
Пауль откровенно уставился на меня, но Йооп холодно приказал:
– Возьмите эпилептика.
– Но почему меня?
– Не жалко.
Мамалыжник заплакал, и я сказал себе: «Вот второй».
Не скрою, человек, называвший себя мамалыжником, ничуть меня не интересовал. У него, наверное, хорошая ферма, хорошие поля. Его труд, наверное, всегда окупается. В Спрингз-6 даже на случайных малайцев он смотрел, наверное, как на потенциальных потребителей его кукурузы.
– Триммер, – беспомощно попросил он, оглянувшись. – Помолитесь за меня.
Триммер – коротышка из местных, тощий, длиннолицый, с выдающейся вперед нижней челюстью – глянул на мамалыжника маленькими старческими глазками и кивнул. Он сидел за фермерами, но я хорошо его видел. И он снова кивнул, когда мамалыжник беспомощно произнес:
– Ну, я пошел…
Все молчали.
– Если солдаты, окружившие поезд, начнут стрельбу, – хмуро предупредил Йооп, – падайте на пол. Эти стены вам не помогут.
А Пауль, раскуривая сигарету, сплюнул:
– Тот, кто не успеет упасть, пусть винит своих соотечественников.
Вновь в вагоне воцарилась тишина, но вдруг открыл глаза бесцветный сосед напротив, которого я принимал за Шеббса.
– Отвернувшиеся от духа, – произнес он негромко, – должны испытать всяческие несчастья, иначе как же им вернуться?
– Вы знаете, где находятся эти Молукки?
– Конечно, знаю.
– Тогда расскажите нам.
Кое-что я уже сам вспомнил, но мне хотелось услышать его голос. Острова, разбросанные в океане между Калимантаном и Новой Гвинеей. Хальмахера, Моротай, Миссол. Когда-то впечатанные в память, они забылись, но сейчас одно за другим всплывали из забвения.
– Зачем вам это? – медленно спросил сосед.
– Как зачем? – удивился я. – Чтобы знать, откуда явились коричневые братцы.
– Зачем вам делаться их соучастником?
– Разве знание делает соучастником?
– Почти всегда.
Я пожал плечами. Если это действительно был Герберт Шеббс, он изменился. Из преступника он превратился в философа. Нечастое превращение, особенно для хронических постояльцев таких мест, как тюрьма Ливенуорт. В свое время мы с Беррименом хорошо поработали с неким Джекки, приятелем Шеббса по Ливенуорту, давно завязавшим и осевшим подальше от старых друзей в Каскадных горах. Ну, там озеро Мервин, большой вулкан Худ, река Колумбия, красные леса – не худшее место в мире.
Конец ознакомительного фрагмента.