Из четвёртой книжки
(сентябрь второго года – март третьего)
Хочется, чтобы не похлёбка житейских мелочей булькала на огне юности – хочется плавить на нём драгоценные металлы идей, сомнений, фантазий, известных всем, сливая их в волшебный сплав, неизвестный ещё никому.
Деревья – обглоданные рыбины, чешуя которых разбросана вокруг по земле.
Меня пригласили давать уроки сыну одного дипломата. К несчастью, мать этого ребёнка оказалась методистом. Первый урок давала мне она. Я сидел в их гостиной, погружённый в мягкое кресло с белым чехлом, и с ужасом слушал её гладкие увесистые фразы. «Я – дидакт, – говорила она, – но я не знаю самого предмета математики. Вы будете не репетитором, а организатором мЫшления Гены…»
На сборнике Северянина стоит предостерегающее «эгофутуризм» – как «во дворе злая собака».
Стоят у доски студент и профессор, спорят мои приятели, знакомый рассказывает мне интересный случай… Всё это происходит рядом со мной, я – участник. И вдруг иногда появляется чудесное чувство: всё окружающее расплывается, становится незначительным, исчезает, и сам я отхожу куда-то в сторону. Чётко, как в увеличительное стекло, я вижу только лица, глаза, жесты – чуть ли не мысли! Вглядываюсь, сравниваю, пропитываюсь происходящим, отвлекаясь от его конкретности, стараюсь понять человеческую суть по внешним её проявлениям. Но… Профессор спрашивает, понял ли я объяснение теоремы, приятели – на чьей я стороне, собеседник – что я по этому поводу думаю. Как же, куда мне до такой суеты – следя за человеком, я забыл про людей, про свою роль среди них.
Стол поэта. Гипсовый муляж души и сердце из папье-маше, раскрашенное красной масляной краской.
Свистящий ветер огромной и холодной стальной иглой протыкает маленького человечка, потерявшегося в ночи.
Что-то, рождённое в моей душе, стремится наружу и не может найти выхода, словно я могу что-то сказать, но ещё не умею. И мучительно хочется уметь.
Новодевичий монастырь. Старинные стены, купола, башни… И каким-то чудом вписывается в их ансамбль далёкий бледный силуэт МГУ. Тоже ведь храм…
Ещё не было двух дней, когда бы МГУ явился утром в одинаковом виде. Вот и сегодня он встречает меня по-новому – приветливый, морозный, собравший на своём шпиле все немногочисленные лучи робкого солнца.
Наука, не числящаяся в расписании ни одного вуза, наука, которой занимаются избранные и которой занимается каждый, наука, чуждая всем существующим наукам и включающая в себя их все. Эту науку можно было бы назвать человековедением.
Кипящим вулканом, величественным монархом, добродушным меценатом наук, китом, вмещающим в своём чреве тысячи ион – таким, всё в новых и в новых образах представляется мне МГУ, вернее, его символ – его главное здание.
Тик-тактичность.
Чьей жизни, чьей судьбе я завидую? Да ничьей. Я хочу, чтобы моей жизни можно было завидовать.
Силой тяготения человек втиснут, если говорить о повседневной жизни, в плоскость. Мало того – он сам ещё ухитряется втискивать себя в линии тротуаров, улиц и дорог!
Фонарный столб, зацелованный пьяницами.
Опять МГУ другой. Его золотая звезда стала теперь серебряной, снежной.
Человек, любящий и хорошо знающий поэзию, или будет писать неплохие стихи – или не буде писать стихов.
Из плотного барашкового воротника торчит голова старика с двумя складками, расходящимися от носа, – такими резкими, что свисает кожа. Чёрная барашковая шапка, седая бородка и чёрные с проседью брови. Но какие брови! – распахнутые далеко вперёд над глазами, как крылья.
Умным хочется быть, а лысеть не хочется.
На лыжах. Воздух набивается внутрь так, что можно лопнуть от восторга. Лыжня – отливающие серебристым глянцем рельсы – сама подталкивает тебя вперёд. Скользишь мимо хрупких веточек, вывалянных в снежной манке, мимо сугробов, переливающихся колдовскими синими вспышками, мимо белых наплывов, готовых рухнуть с пригнутых еловых лап. Ажурной резьбой берёзовых вершин оправлено небо, на котором, как холмы того же самого снега, лежат облака. Смотришь вокруг алчными глазами пропылённого горожанина и боишься сказать приятелям слово, чтобы не принизить этой красоты, не умалить её.
Наступит время… Время не просто наступает – оно наступает на пятки.
Современное литературное ремесленничество пристрастилось к сравнениям, построенным по принципу «что общего между вороном и письменным столом?» Все, кроме нескольких озадаченных простаков, глубокомысленно кивают головами. Хорошо, если найдётся шапочник, способный сказать: «А тут и нет никакого ответа».
Нельзя сказать, что идёт снег, но весь воздух напоён почти незаметными, едва ощутимыми блёстками. Как будто идёшь по дну океана прозрачной и мерцающей светло-серебристой жидкости.
Он хотел достичь многого, пытался достичь меньшего, достиг очень немногого, но в погоне за счастьем прожил изумительную жизнь.
Человеку, решившему заняться самовоспитанием, часто предстоит чистка авгиевых конюшен. Но ему нужна не сила Геркулеса, а геркулесова сообразительность.
Если не можешь заинтересовать собеседника своими делами, говори о его делах. Уж этим ты его заинтересуешь.