Глава 6. Визит Нифигенича
Вчера в изоляторе меня навестил Нифигенич, а Батяню с Катюхой медсестра ко мне в палату не пустила. Остается в одиночку ломать голову, что за тайну хранит Зеленая Палочка. Конечно, ночные посетители могут оказаться усыновителями, спонсорами или деловыми партнерами… Но почему заседание проходило ночью?! А если, правда, инопланетяне? Почему тогда без скафандров?.. Мысли в голове путались и заходили в тупик. Нифигенич немного отвлек меня от этих мыслей. Принес мне две конфеты (рафаэллки!) и книжку из своей библиотеки.
– Привет, Школозавра! – сказал он бодрым голосом. Вот, книжку тебе принес – читай: история твоей семьи! Книжка была старая и несколько потрепанная.
– Н. Некрасов «Русские женщины», – прочитала я надпись на обложке. Полистала книжку. Это была поэма в стихах. Я не люблю читать стихи, если честно, но Нифигенича расстраивать не стала и, положив книжку на тумбочку, сказала, что обязательно почитаю.
– Тебе, Лиля, надо бы брать пример с этих женщин. Вполне возможно, что ты, действительно, потомок декабристов.
– Да знаю я, бабушка нам с сестрой рассказывала.
– А что она вам рассказывала? – Что мы – потомки дворянского рода.
– Ты можешь мне рассказать? – спросил Нифигенич.
Не знаю, почему Нифигеничу это было интересно. Я помнила бабушкин рассказ, конечно, и фотографии своих предков в ее альбоме видела. Но что это меняет? С бабушкой и дедушкой мы жить не можем, потому, что они с нами не справляются. У папы другая семья, он во Владивостоке теперь живет и к нам, в Сибирь, редко приезжает. Когда мама умерла, все рухнуло в нашей с Лизкой жизни. А потом нас с сестрой разделили…
– Лиля, ты где? – спросил меня Нифигенич. Воспоминания? Видно, я задумалась.
– Вспоминать особо нечего. Бабушка рассказывала, что у наших предков, декабристов, которые в Сибири жить остались, родилось много детей. Кто-то выжил, кто-то умер. Их дочка Лиза (мою сестру в честь нее назвали), когда выросла, вышла замуж за сына другого декабриста, я забыла его фамилию. У них тоже дети родились. Их сын один, когда стал взрослым, женился на немке. У них с этой немкой родилось три сына. Один – по-моему, Александр его звали – поехал на войну и заехал на могилу своей бабушки-декабристки. Она в одной могиле со своими детьми похоронена – с теми, которые в детстве умерли. В альбоме даже фотография есть, где Александр на коленях стоит на кладбище перед их могилой. В Иркутске он познакомился с артисткой, она в театре работала и была очень знаменитой. В общем, у них роман случился. Он уехал на войну, а она ребенка от него родила – мальчика. Записала ребенка не на фамилию Александра, а на нашу – чтобы родственники Александра не узнали про ребенка. И Александру не сказала, что сын родился, ведь он после войны сразу к себе домой поехал.
– После войны в Маньчжурии?
– Этого я не знаю. Наверное.
– А фотографии актрисы у бабушки нет?
– Почему нет? На одной фотке она с Александром рядом стоит. Он ведь на войну со своим другом поехал, а тот был фотографом, снимал все подряд. Тогда сотовых телефонов не было, только у некоторых людей старинные фотоаппараты были. Вот его друг и снимал всех, а фотографии печатал в темной комнате, чтобы не засветились.
– Это и я еще застал, – улыбнулся Нифигенич. У меня тоже такой фотоаппарат был, «Зенит» назывался. А дальше что было?
Я в первый раз обратила внимание, что у Нифигенича были голубые глаза, очень яркие, как будто бы он носил линзы. Но линзы он не носил, потому что носил очки – всегда, когда читал что-нибудь, он надевал очки.
– Ну, артистке Александр две этих фотки подарил, а своим родным только одну по почте отправил – ту, где на могиле своей бабушки стоит на коленях.
– А фамилию актрисы ты случайно не запомнила? – спросил Нифигенич.
– Не-а..
– Понятно. А дальше?
– Дальше их незаконный сын вырос и тоже женился. Мы с Лизой получаемся потомки этого незаконного ребенка.
– Внебрачного. Незаконных детей не бывает. Скорее всего, пра-правнучки.
– Я могу спросить у бабушки, если Вам интересно.
– А тебе, Лиля, разве не интересно? Это ведь история твоего рода. Можно фамильное древо составить.
– Это как?
– В другой раз расскажу. Мне уже идти пора.
– В библиотеку?
– Да. Малыши сейчас на занятие придут. Ты выздоравливай!
Нифигенич ушел, как обычно, прихрамывая на правую ногу. Ко мне в палату заглянула медсестра и сказала, что пошла получать полдник. Как только она ушла, я позвонила бабушке и спросила про нашу родословную. Оказалось, что сын актрисы Иркутского театра – действительно, наш с Лизой пра-прадедушка. Он женился на бурятке, и у них родилось много детей, один из них потом стал папой нашего с Лизой дедушки. А дедушка наш стал музыкантом. В то время, когда он еще учился в Новосибирске, в консерватории, встретил там нашу бабушку. Они поженились, у них родился сын – наш с Лизой папа. Он – единственный ребенок бабушки и дедушки. Они его баловали очень, и папа сначала в плохую компанию попал, потом его из института выгнали, а потом и в тюрьму попал за то, что какого-то дядьку побил. Дядька тот сам первый драку начал, но папу все-таки посадили. Теперь папа во Владивостоке живет, ему после тюрьмы морской климат нужен – так бабушка сказала. А наши бабушка с дедушкой, как консерваторию окончили, так в оркестр музыкантами поступили и до сих пор там работают: бабушка на скрипке играет, а дедушка на трубе – ветераны сцены! На фотографии, где наш пра-прадедушка с артисткой стоит, есть надпись (с обратной стороны): «Лилечке на долгую память от потомка русских декабристов и немецких рыцарей. Иркутск, 1904 г. Проездом на фронт». Теперь понятно, в честь кого меня назвали! Это все бабушка выдумывает! Я взяла с тумбочки книжку, которую принес Нифигенич и снова полистала. В середине книжки было несколько фотографий, там я нашла портрет женщины с моей фамилией и стала рассматривать ее лицо: у нее было очень строгое лицо. Глаза почти черные, как у меня, но мои гораздо меньше, и узкие, а у нее, скорее, круглые (у нее ведь не было бурятов в роду – это только наш прадедушка женился на бурятке). Достав из тумбочки зеркало, я стала сравнивать свое лицо с портретом своей пра-пра-пра-пра… прабабушки. Волосы темные, слегка вьются – практически не отличаются от моих, и брови темные, густые… Да и нос у меня такой же – прямой, узенький… Губы у меня чуть пухлей, хотя верхняя так же четко прорисована – остренькой буковкой «м»… Если мне такую же прическу сделать, то мы с этой княгиней похожи и очень даже!.. Я ношу челку – у меня стрижка каре, а если волосы зачесать наверх… Отложив книжку, правой рукой, которая была в гипсе, я приподняла себе волосы ото лба, держа зеркало левой… Нет, с челкой мне все-таки больше идет! Я положила зеркало в тумбочку. «Лилечке на долгую память», – вспомнилось почему-то. «Может, и Круглый мне когда-нибудь так напишет…» – подумала я и тут поняла, что фамилию артистки, которая была мамой нашего пра-прадедушки я у бабушки спросить забыла. Ладно, другой раз спрошу! Медсестра принесла полдник: три печеньки и сок. Левой рукой я положила в карман халата оставшуюся рафаэллку – «гостинец» для Филиппка, потом проткнула пачку сока трубочкой, взяла печеньки и сок и пошла в палату, где лежал Филиппок. Палаты всегда открыты, но изолятор нам покидать строго настрого запрещено, даже если не сильно болеешь. Я могла бы сама в столовую ходить – у меня ведь только одна рука в гипсе, а все остальное здоровое, но… Неприятностей лишних никому не хочется, особенно под носом у Фик-Фаса – тут же свои «фитаминки» назначит. Филиппок лежал в постели, укрытый одеялом до самого подбородка, видны были только глаза и нос. Глаза у него были серые, как бы прикрытые густыми темными ресницами. Под кроватью Филиппка стояли голубые тапки-шанхайки. В изоляторе всем такие выдают – мальчикам голубые, девочкам розовые: у меня на ногах были такие же, но розовые. На прикроватной тумбочке Филиппка стоял нетронутый обед и сок с печеньками.
– Почему не ешь? – спросила я.
– Не хочу, – ответил Филиппок.
– Тебе таблетки давали?
– Давали.
– А такая, голубенькая с буковкой была?
– Я не смотрел. Проглотил их и все.
– Сколько штук?
– Не считал… Четыре или пять…
– А уколы делали?
– Нет.
– А что у тебя болит, Филиппок?
– Кажется, сердце. Хотя я не чувствую, но так врач сказал, когда послушал меня своей трубочкой.
– Фик-Фас?
– Да.
– Ты хоть сок выпей, Филиппок! Вишневый.
– Выпей за меня, Лиля, и печеньки съешь, а то меня снова ругать будут, что я ничего не ем.
Съев свои печеньки и допив сок, я поставила свою пустую пачку на тумбочку, а запечатанную пачку Филиппка положила в карман своего халата, оттуда достала «гостинец» и протянула Филиппку. Он улыбнулся, вытащил худенькую руку из-под одеяла, взял конфетку, но есть не стал – держал ее в руке, положив руку сверху одеяла. Его печеньки я взяла в свою здоровую руку. Если медсестра зайдет, то подумает, что Филиппок полдник съел сам, а я ем свои печеньки в его палате. Что же случилось с Филиппком? Сердце… Скорей всего, он по своему старому детскому дому скучает, он ведь тут совсем недавно. До этого он, как и я, был в детдоме для нормальных детей. А еще раньше жил в дом-малютке – с самого рождения. От него родители отказ написали. Он свою мать не помнит совсем… Девчонкам тут хоть иногда поплакать можно, а пацанам – нет, засмеют, будут «бабой» всю оставшуюся жизнь звать. Как же его развеселить? Надо поскорей выбираться отсюда, с Батяней и Катюхой мы обязательно что-нибудь придумаем! Я вспомнила про книжку, которую мне принес Нифигенич.
– Хочешь, Филиппок, я тебе книжку почитаю? – спросила я. Стихи, правда… Мне Нифигенич принес.
– Он мне тоже книжку принес, – сказал Филиппок. В тумбочке лежит. Левой рукой, положив печеньки себе в карман, я открыла тумбочку и достала книжку.
– «Лев Николаевич Толстой», – прочитала я. «Филиппок. Рассказ с иллюстрациями». Да это же про тебя, Филиппок! Вот Нифигенич дает – мне про родственников книжку принес, а тебе про тебя!
Филиппок снова улыбнулся. Я стала читать ему книжку, положив ее себе на колени и листая страницы здоровой рукой. В какой-то момент в палату зашла медсестра – не увидев ничего подозрительного, забрала тарелки с несъеденным обедом, мою пустую коробочку из-под сока и понесла все в столовую.