Вы здесь

Западня. Из романа Линды Конраде «Кровные сестры» (Мелани Раабе, 2015)

Из романа Линды Конраде «Кровные сестры»

1. Йонас

Он ударил изо всех сил. Женщина упала, но не потеряла сознания, в панике привстала и попыталась бежать, но без единого шанса – мужчина был намного быстрее. Он снова швырнул ее на землю, придавил коленом спину, схватил за длинные волосы и в ярости стал колотить головой о землю. Крик перешел в визг, и потом она затихла. Он наконец оставил ее. На его лице, искаженном слепой ненавистью, застыло недоуменное выражение. Нахмурившись, он смотрел на кровь на своих руках. Над ним в небе серебрилась огромная круглая луна. Эльфы захихикали, бросились к неподвижному телу женщины, опустили руки в красную лужу, а потом стали водить по бледным лицам окровавленными тонкими пальцами, как будто делали боевую раскраску.


Йонас вздохнул. Он сто лет не был в театре, и вряд ли эта идея пришла бы ему в голову. Это все Миа, ей вдруг захотелось не как обычно в кино, а именно в театр. Подруга порекомендовала современную постановку шекспировского «Сна в летнюю ночь», и Миа, воодушевившись, заказала билеты. Йонас даже обрадовался. Почему бы не посмотреть легкую веселую комедию. Но вместо этого его ждали какие-то кошмарные эльфы, дьявольские кобольды и любовные пары, которые терзали друг друга в ночном лесу, не без откровенной физиологии, проливая немереное количество бутафорской крови. Йонас покосился на сидящую рядом жену, которая с горящими глазами следила за происходящим. Остальная публика тоже была в восторге. Йонас почувствовал себя изгоем. Похоже, он был единственный зритель, которого не трогал апофеоз насилия на сцене.

Наверное, раньше и он был таким, и ему тоже казались интересными и захватывающими ужас и насилие. Но той поры он даже и не помнил. Возможно, все это было слишком давно.

Мысли его потекли куда-то дальше, от шекспировской летней ночи к насущным делам. Миа слегка ткнула его локтем в бок, почувствовав, что он и тут, в полумраке зрительного зала, опять думает о работе, – но только разок. Он думал о последнем деле, вертел в голове тысячи больших и маленьких кусочков пазла, которые он и его коллеги кропотливо собирали день за днем и которые складывались так, что, похоже, скоро придется задержать мужа жертвы, который…

Йонас вздрогнул, потому что вдруг полный мрак сменился ослепительным светом и раздался оглушительный гром аплодисментов. Когда зрители разом, словно следуя некой договоренности, в которую были посвящены все, кроме него, вскочили на ноги и бешено зааплодировали, комиссар Йонас Вебер почувствовал себя самым одиноким человеком на земле.

Домой по ночным улицам они ехали молча. Свои восторги по поводу спектакля Миа успела высказать в очереди в гардеробе и пока шли до стоянки, а теперь слушала музыку по радио, и на губах ее играла веселая улыбка, которая предназначалась не ему.

Йонас включил правый поворотник и въехал в ворота. На фоне окружающей темноты дом в свете фар походил на зернистое черно-белое фото. Он уже поднимал ручник, и тут завибрировал мобильник.

Вынимая его из кармана, он ожидал, что Миа тихонько вздохнет, хмыкнет или по крайней мере саркастически заведет глаза, но ничего этого не было. С вишнево-красных губ слетело полунемое «спокойной ночи», и она вышла из машины. Слушая громкий возбужденный голос своей сотрудницы, он смотрел, как от него уходит жена. Как ее длинные медовые волосы, стройные ноги в джинсах и темно-зеленая куртка постепенно становятся черно-белыми и растворяются в темноте.

Раньше они ценили каждое мгновение, проведенное вместе, и всякий раз огорчались, когда что-то вторгалось в это их общее время наедине друг с другом. А теперь все больше было как-то все равно.

Йонас сосредоточился на том, что ему говорили по телефону. Сотрудница диктовала адрес, и он начал быстро вводить его в навигатор.

– Все понял. Окей, – сказал он. – Уже еду.

Йонас откинулся на сиденье и глубоко вздохнул. Странно, что о своем всего-то четырехлетием браке он уже рассуждает в категориях «раньше» и «теперь».

Он отвел взгляд от дверей дома, за которыми скрылась Миа, и завел машину.

5

Чего нет в моем мире. Случайно упавшего с ветки каштана. Детей, бегающих по шуршащей осенней листве. Ряженых в трамвае. Судьбоносных случайных встреч. Маленьких женщин, которых тащат за собой большие собаки, как будто на водных лыжах.

Падающих звезд. Надувных уточек для деток, не умеющих плавать. Дорожно-транспортных происшествий. Сюрпризов. Школьников в колонне по два. Американских горок. Загара.

Мой мир обходится всего несколькими красками.

Музыка – мое убежище, мой досуг – фильмы, книги – любовь моя и моя страсть. Но убежище – музыка. Когда я игрива и весела, что, как известно, случается редко, я ставлю одну из заветных пластинок – Эллу Фитцджеральд или Сару Воан, – и тогда у меня такое чувство, как будто кто-то еще радуется вместе со мной. А когда мрачна и подавлена, тогда со мной вместе страдают Билли Холлидей или Нина Симон. И иногда они даже чуть-чуть утешают меня.

Я стою в кухне, слушаю Нину и ссыпаю пригоршню кофейных зерен в свою маленькую старомодную кофемолку. Наслаждаюсь запахом кофе, крепким, темным, бодрящим. Начинаю перемалывать зерна, медленно поворачивая ручку. Мне нравится этот потрескивающий хруст. Наконец открываю маленький деревянный ящичек с намолотым кофе и засыпаю его в фильтр. Когда я одна и варю кофе только себе – а по большей части только так и бывает, – тогда я все делаю руками. Засыпать, помолоть, пересыпать, вскипятить воду, залить и следить, как непрерывно и медленно капля за каплей наполняется чашка, – это ритуал. Человеку, который ведет такой размеренный образ жизни, как я, лучше уметь радоваться маленьким радостям.

Опорожняю фильтр, рассматриваю черную жидкость в чашке, сажусь за кухонный стол. Запах крепкого кофе немного успокаивает меня.

Через окно в кухне видна подъездная дорожка к дому. Она выглядит вполне безмятежно. Но скоро на ней появится монстр из моих снов. Он позвонит в дверь, и я открою. От этих мыслей мне становится страшно.

Попробовала кофе, скривилась. Обычно я его с удовольствием пью без всего, но сегодня мне он кажется слишком крепким. Достаю из холодильника сливки, которые держу для Шарлотты или гостей, добавляю в чашку. Зачарованно слежу за сливочными облачками, которые клубятся в чашке, то сливаются, то разбегаются, абсолютно непредсказуемые в своих движениях, как расшалившиеся дети. И мне становится ясно, что я себя загнала в ситуацию, совершенно непрогнозируемую, как эти клубящиеся облачка, которую я не могу контролировать. Ну, заманю я его в свой дом.

И что дальше?

Облачка закончили свои танцы, сошли на нет. Беру ложечку, мешаю, маленькими глотками пью кофе. И смотрю на подъездную дорогу. Она у меня обсажена деревьями и сейчас почти вся устлана желтыми, красными, бурыми листьями каштана. Впервые дорога кажется мне угрожающей. Вдруг становится трудно дышать.

Сама я не справлюсь.

Отвожу взгляд от дороги и беру смартфон. Пару минут тыкаю пальцами, пока нахожу, как включить антиопределитель своего номера. Встаю, делаю музыку потише. Снова сажусь и набираю номер комиссариата, который вел дело о смерти Анны. Этот номер я помню наизусть до сих пор.

Услышала длинный гудок, и сердце забилось. Пытаюсь дышать спокойно. Убеждаю себя, что поступаю правильно. Несмотря ни на что, надо довериться полиции. Предоставить ловить убийцу профессионалам. А начатую рукопись засунуть поглубже в нижний ящик письменного стола или лучше вообще выбросить и забыть.

Второй гудок, бесконечный, мучительно длинный.

Волнуюсь, как перед экзаменом, с трудом перевожу дыхание. Вдруг засомневалась: а что, если они мне опять не поверят, как тогда? Я мысленно заметалась, но вдруг там снимают трубку, и я слышу женский голос. Я сразу узнала ее.

Андреа Брандт из отдела убийств. Она мне не нравится, и я ей не нравлюсь. Решимость моя пошатнулась.

– Алло, – тянет она нараспев, и, поскольку я никак не начну говорить, в голосе уже чувствуется легкое раздражение.

Я собираюсь с духом.

– Добрый день. Могу я поговорить с комиссаром Юлианом Шумером?

– У него сегодня выходной. А с кем я говорю, простите?

К горлу подкатывает комок, не знаю, что делать, довериться ей – как назло именно ей! – или перезвонить еще раз.

– Я по поводу одного старого дела, – наконец говорю я, делая вид, что не услышала ее вопроса.

Я еще не готова назвать себя. Пока не готова.

– По поводу одного убийства, которое произошло лет десять назад.

– Да-да?

Чувствую, как она навострила свои полицейские ушки, и мне хочется отвесить себе оплеуху за то, что не смогла как следует подготовиться к разговору. Вечная моя импульсивность – и, как назло, именно сейчас.

– Что бы вы сказали, – начинаю опять я, – если бы выяснилось, что через десять с лишним лет всплыли новые свидетельские показания. Показания того, кто думает, что сможет опознать убийцу.

Андреа Брандт сориентировалась мгновенно.

– И этот свидетель – вы? – спрашивает она.

Черт! Может, выложить все карты на стол? Никак не могу решиться.

– Если вы хотите дать показания, то можете приехать в любое время, – добавляет она.

– А как часто раскрывают такие старые дела?

Чувствую, как женщина на другом конце линии подавила тяжелый вздох, и пытаюсь представить, сколько в ее карьере было таких звонков, из которых в конечном итоге не вышло ничего конкретного.

– Точные цифры я вам назвать не могу, фрау… – она делает паузу.

Милые полицейские хитрости. Я ничего не сказала. Выдержав на мгновение неприятную паузу, она предпринимает еще одну попытку выяснить мое имя.

– Нередко бывает, что старые дела, так называемые «глухари», удается раскрыть с помощью ДНК-данных – это своего рода генетические отпечатки пальцев, – сообщает мне она. – Эти данные и по прошествии десятилетий остаются абсолютно надежными.

В отличие от свидетельских показаний, думаю я.

– И как я уже говорила, если вы хотите сделать какое-то заявление, мы ждем вас в любое время, – продолжает Брандт. – А о каком деле идет речь?

– Мне надо подумать.

– Ваш голос кажется мне знакомым, – вдруг говорит она. – Мы с вами раньше не встречались?

Я в панике. Прерываю соединение. И только теперь замечаю, что во время этого короткого разговора я успела вскочить и нервно расхаживала туда-сюда по кухне. Неприятно засосало под ложечкой. Я снова сажусь за стол, жду, пока успокоится пульс, допиваю остатки кофе. Он холодный и пресный.

Руководитель следствия оставил по себе более приятные воспоминания, а эту молодую чопорную комиссаршу, которая тогда тоже была в группе, мне лучше забыть. Уже тогда, когда писали протокол моих показаний, я чувствовала, Андреа Брандт мне не доверяет. У меня даже было такое впечатление, что долгое время она про себя считала меня убийцей, несмотря на все неопровержимые доказательства моей невиновности. И теперь мне надо попытаться убедить, как назло, именно эту Брандт, что я узнала убийцу Анны в знаменитом журналисте, репортаж которого увидела в выпуске новостей. Двенадцать лет спустя. И что сама я к ней прийти не могу. Потому что от одной только мысли, что придется выйти из дома, мне становится плохо…

Нет.

Если я хочу привлечь этого человека к ответственности, то придется сделать это самой.

6

Бывает, смотришь в зеркало и саму себя не узнаешь. Стою в ванной и рассматриваю свое отражение. Давно такого не было. Конечно, я смотрюсь в зеркало утром и вечером, когда умываюсь и чищу зубы. Но – так, мимоходом. Сегодня – иначе.

День икс. Журналист, которого я пригласила к себе на интервью, скорее всего, уже едет в машине к моему дому. И с каждой минутой приближается к подъездной дорожке. Потом он выйдет из машины, пройдет несколько метров до входной двери – и позвонит. Я готова. Я изучила его. Я знаю, кого увижу, когда он сядет напротив меня. А кого увидит он? Вглядываюсь в себя. Вот это мои глаза, нос. Рот, щеки, уши и снова глаза. Эта внешность слегка удивляет меня: так вот, значит, как я выгляжу. Значит, это вот и есть я.

Когда зазвонил звонок, я вздрогнула. Но собираюсь, еще раз прокручиваю в голове свой план, расправляю плечи и иду открывать дверь. Сердце колотится так, что в доме дрожат стекла. Глубоко вдыхаю, выдыхаю, открываю дверь.

…Много лет монстр преследовал меня в кошмарах, и вот он стоит передо мной наяву. Протягивает руку. С трудом подавляю инстинктивное желание заорать, развернуться и убежать. Не дрожи, не бойся. Смотри ему прямо в глаза, говори громко и четко. Ты это устроила, ты к этому готовилась. И вот этот момент настал, и когда он настал, то все кажется каким-то ненастоящим. Пожимаю протянутую руку, улыбаюсь и говорю: «Прошу, входите». Не дрожу, не боюсь, смотрю ему прямо в глаза, говорю громко, четко и ясно. Потому что знаю: монстр мне здесь ничего не сможет сделать. Весь мир знает, что он здесь. Мое издательство, его редакция… И даже когда мы останемся вдвоем – он ничего мне не сможет сделать. Он ничего не будет делать. Он же не дурак. И все же… Мне стоит больших усилий повернуться к нему спиной и пойти в дом. Иду туда, где будет интервью. Я выбрала столовую. Это не был какой-то особенно обдуманный выбор, скорее – интуитивный. Столовая. Это Шарлотта, моя помощница. Подходит, берет у него пальто, хлопочет, суетится, болтает, предлагает напитки, излучает очарование – словом, делает все то, за что я ей плачу. Для нее это всего лишь обычная работа. Она понятия не имеет, что на самом деле происходит, но само ее присутствие успокаивает меня.

Пытаюсь вести себя естественно, не пялиться на него, не бросать оценивающие взгляды. Он высокий, с проседью в коротко подстриженных темных волосах, но самое примечательное – это серые, холодные, ясные глаза. Окинул взглядом помещение, подходит к столу, который у меня такой огромный, что можно проводить настоящие конференции. Ставит сумку на ближайший стул, открывает, смотрит. Очевидно, проверяет, не забыл ли чего.

Шарлотта приносит маленькие бутылочки с водой и стаканы. Я подхожу к столу, на котором лежит несколько экземпляров моего нового романа, в котором я описала убийство своей сестры. Мы оба, он и я, знаем, что это не художественный вымысел, а обвинительное заключение. Беру бутылочку, открываю, наливаю воды в стакан, руки ни капельки не трясутся.

Монстр выглядит абсолютно так же, как на экране телевизора. Его зовут Виктор Ленцен.

– Замечательный дом, – говорит господин Ленцен, подходя к окну.

Его взгляд устремлен на подъездную дорожку.

– Спасибо. Рада, что вам у меня нравится.

Злюсь на себя за это многословие, простого «спасибо» было бы вполне достаточно. Выдаю волнение. Не дрожать, не бояться, смотреть прямо в глаза, говорить громко и четко.

– И давно вы здесь живете?

– Около одиннадцати лет.

Сажусь за стол, на место, которое заранее выбрала для себя, там уже стоит чашка кофе. Это место должно обеспечить мне ощущение максимальной защищенности: за спиной стена, напротив – дверь. Чтобы сесть напротив меня, ему придется оказаться спиной к двери. Большинство людей это нервирует, и они не могут полностью сосредоточиться. Он спокойно принимает эту диспозицию. И никак не дает понять, что вообще обратил на это внимание. Достает из сумки, которую поставил на пол рядом со стулом, блокнот, карандаш и диктофон. Интересно, что у него там еще, в этой сумке.

Шарлотта вежливо удаляется. Мы с Виктором Ленценом сидим друг против друга, партия начинается.

Я знаю очень многое о Викторе Ленцене, за последние месяцы провела настоящее расследование. Он, конечно, журналист, но и мы тоже не лыком шиты.

– Позвольте вас кое о чем спросить, – начинает он.

– Но ведь именно для этого мы и встретились, – улыбаюсь я.

Виктору Ленцену 53 года.

– Один ноль в вашу пользу. Но этот вопрос не из официального списка к интервью.

Виктор Ленцен разведен, у него тринадцатилетняя дочь.

– Ну и?

– Мне вот что интересно. Как известно, вы живете очень замкнуто и последнее большое интервью давали больше десяти лет назад.

Виктор Ленцен изучал политику, историю и журналистику, проходил практику во франкфуртской газете. Потом переехал в Мюнхен, быстро шел по карьерной лестнице, дорос до заведующего редакцией мюнхенской газеты. Потом уехал за границу.

– Я постоянно даю интервью.

– За последние десять лет, если быть точным, вы дали четыре интервью: одно по телефону и три по электронной почте, если, конечно, меня правильно информировали.

Виктор Ленцен много лет работал корреспондентом за границей – Ближний Восток, Афганистан, Вашингтон, Лондон, азиатские страны.

– Вы хорошо подготовились.

– Некоторые считают, – продолжает он, – что вы вообще не существуете. Они думают, что автор бестселлеров Линда Конраде – это всего лишь чей-то псевдоним.

– Как видите, я существую.

– Разумеется. И вот выходит ваша новая книга. Весь мир хочет с вами поговорить, а выбирают именно меня. При том, что я-то как раз и не просил об этом.

Полгода назад Виктора Ленцена пригласили на новостной канал, с тех пор он живет в Германии и работает на телевидении и в нескольких печатных СМИ.

– Так что за вопрос? – спрашиваю я.

Виктор Ленцен один из самых блестящих немецких журналистов современности, лауреат трех национальных премий.

– Почему вы выбрали именно меня?

У Виктора Ленцена есть спутница жизни – Кора Лессинг. Она живет в Берлине.

– Возможно, мне нравится, как вы работаете.

Виктор Ленцен не изменяет Коре Лессинг.

– Конечно, возможно, – кивает он. – Но я не имею никакого отношения к культуре, моя специальность – новости иностранной политики.

Виктор Ленцен после возвращения в Германию каждую неделю встречается со своей дочерью Марией.

– Вы не рады оказаться здесь, господин Ленцен?

– Что вы, конечно рад, вы меня неправильно поняли. Для меня это большая честь. Мне просто интересно.

У Виктора Ленцена в начале девяностых умерла мать, отец вынужден теперь вести хозяйство в одиночку. Виктор Ленцен регулярно навещает его.

– У вас есть еще вопросы не из официального списка? – пытаюсь иронизировать я. – Или мы можем начать интервью?

Виктор Ленцен по пятницам играет с коллегами в бадминтон, а также поддерживает международную правозащитную организацию «Amnesty International».

– Давайте начнем, – говорит он.

Любимая группа Виктора Ленцена – U2. Он любит ходить в кино и свободно говорит на четырех иностранных языках: английском, французском, испанском и арабском.

– Хорошо, давайте начнем.

– Или нет, позвольте прежде все-таки еще один вопрос, – говорит Ленцен. Он явно колеблется или делает вид, что колеблется.

Виктор Ленцен – убийца.

– Я только хотел… – начинает было он и подвешивает зловещую паузу.

Виктор Ленцен – убийца.

– Мы с вами раньше не встречались? – спрашивает он наконец.

Я смотрю Виктору Ленцену в глаза и вдруг вижу перед собой совершенно другого человека, чем тот, с которым я только что говорила. И отчетливо понимаю, как я ошибалась. Виктор Ленцен не дурак. Виктор Ленцен – сумасшедший.

Он кинулся на меня прямо через стол. Я дернулась назад, упала со стула и больно ударилась головой о паркетный пол. Я не успела ничего понять, я даже не успела закричать, как он уже на мне и пытается схватить руками за горло. Я дергаюсь, сучу ногами, выгибаюсь, пытаюсь вырваться, но он очень тяжелый, слишком тяжелый, руки сомкнулись на горле, он начал меня душить. Дышать, я не могу дышать. И еще панический страх, он накрыл меня как волна. Я колочу ногами об пол, извиваюсь, во мне остались только животные инстинкты, только желание выжить. Чувствую, как кровь набухает в жилах, тяжелая, горячая, плотная, слышу шум ее пульсации. Голова откидывается. Глаза вылезают из орбит.

Он смотрит на меня, на глазах – слезы от напряжения и ненависти, он ненавидит меня, думаю я, за что он ненавидит меня? И это его лицо – это последнее, что я вижу в жизни. Потом исчезает и оно.


Я же не наивная дурочка. Так вполне может и произойти. Так или как-нибудь в этом роде. Я знаю все о Викторе Ленцене, но в то же время я его совсем не знаю. И, несмотря ни на что, надо действовать. Это мой долг перед Анной.

Беру телефон, чувствую в руке его тяжесть. Делаю глубокий вдох. Набираю номер мюнхенской газеты, с которой сотрудничает Виктор Ленцен, и прошу соединить меня с редакцией.

7

Из окна своего рабочего кабинета я вижу Штарнбергское озеро. И радуюсь собственной предусмотрительности – купить дом, из которого можно любоваться таким чудесным видом. На свете не столь много людей, для которых вид из окна так важен, как для меня. А у меня он есть. И даже не один, поскольку озеро каждый день разное. Иногда оно кажется мне холодным и неприступным, а потом дружелюбным и манящим, порой мне даже кажется, что оно по-настоящему волшебное и в глубине его плавают юные девушки с рыбьими хвостами, о которых говорится в местных преданиях. Сегодня озеро – неподвижное зеркало, в котором отражаются два кокетливых облачка и чистое голубое небо. Не хватает только черных стрижей, которые летом дополняют эту прекрасную картину своими отчаянными росчерками. Это мои любимые птицы. Они живут и любят, они даже спят в воздухе, всегда в движении, в бескрайнем небе, такие естественные, такие свободные.

Сижу за письменным столом и думаю об огромном механизме, который привела в движение. Через несколько месяцев журналист Виктор Ленцен будет брать интервью у таинственной знаменитой писательницы Линды Конраде. Речь пойдет о новом романе писательницы, первом в ее карьере детективе. Уже то, что Линда Конраде дает большое интервью, – само по себе сенсация. Вот уже несколько лет все попытки со стороны прессы добиться у нее интервью разбивались либо об издевательски завышенный гонорар, запрашиваемый писательницей, либо о простое слово «нет». Неудивительно, что СМИ так горят желанием побеседовать с Линдой Конраде. О писательнице, которая скрывается за этим именем, почти ничего не известно. За многие годы – ни одного выступления, никаких интервью, живет замкнуто, никаких аккаунтов в Фейсбуке, Инстаграме или Твиттере, словом, если бы не книги, выходящие с завидным постоянством, можно было бы подумать, что вообще нет никакой Линды Конраде. Биография писательницы и ее фото на задней обложке романов, мягко говоря, малоинформативны и не меняются вот уже десять лет. На черно-белом фото изображена женщина не то симпатичная, не то не очень, то ли высокая, то ли низкая, не то со светлыми, не то с каштановыми волосами и, похоже, голубыми или зелеными глазами. Средний план. Профиль. А в короткой биографической справке – год моего рождения и сообщение о том, что я живу в окрестностях Мюнхена со своей собакой. Вот и все.

И то, что бывший иностранный корреспондент Виктор Ленцен получил исключительное право на единственное интервью с Линдой Конраде, должно произвести фурор.

…Я брошу убийце моей сестры вызов, и оружием будет единственное доступное мне средство – литература. Я оглушу убийцу моей сестры своей книгой. А потом посмотрю ему в глаза. И хочу, чтобы он тоже посмотрел мне в глаза, понимая, что я его вижу насквозь, так, как никто не видит. Я изобличу Виктора Ленцена и узнаю, почему Анна должна была умереть. Любой ценой.

То, на что я решилась, нечеловечески трудно: детектив, в котором будет в мельчайших деталях описано убийство моей сестры.

Никогда мне не доводилось работать над такой сложной книгой, в которой, с одной стороны, надо быть максимально близкой к реальности, а с другой – придумать историю, в конце которой убийца будет схвачен, чего в реальной жизни пока еще не произошло. Не говоря о том, что само по себе очень странно – писать о событиях собственной жизни.

Я никогда не пыталась в своих книгах изображать реальность. Мне казалось это непозволительной расточительностью – у меня всегда была безбрежная фантазия, истории роились у меня в голове, и все это просилось наружу. Если верить родителям, истории я сочиняла уже в детском саду. В нашей семье даже было крылатое выражение: Линда и ее истории. Помню, однажды в начальной школе я рассказала подружке, как мы с мамой собирали в лесу землянику и вдруг на поляне увидели олененка. Маленького такого, в пятнышках. Он спал на травке. Я хотела подойти и погладить его, но мама не пустила, она сказала, что олененок почует запах человека и убежит, и к тому же маме олененка это вряд ли понравится, так что лучше нам оставить его в покое. А я все равно рада, что видела настоящего олененка, это так редко бывает. Помню, под каким впечатлением была подружка, как она говорила, что сама часто бывает в лесу и даже один раз видела косулю, но чтобы живого олененка… Я была горда собой – испытывала настоящее огромное счастье. И помню, как мать, когда эта подружка пришла ко мне в гости, вдруг зовет меня и спрашивает, зачем я рассказываю лживые истории. Ведь она же мне сто раз говорила, что врать нехорошо. И как я возмутилась: и ничего я не врала, просто она уже забыла, а я точно помню, как мы видели олененка. Мама покачала головой – опять Линда и ее истории – и сказала, что мы недавно смотрели фильм, где был олененок. И тут я вспомнила, откуда этот олененок. Конечно же – из фильма!


Фантазия – великая вещь, настолько великая, что с ней я заработала кучу денег. Все, о чем я до сих пор писала, было максимально далеко от моей жизни и меня самой. И вот теперь так странно – пускать чужих людей в свою жизнь. Я внимательно слежу, чтобы это были все-таки не совсем реальные события из моей жизни, напротив, я создаю преображенную реальность. Многочисленные детали изменены, отчасти потому, что я так решила – их изменить, отчасти потому, что не могу же я помнить все мелочи на сто процентов. И только одна глава, вокруг которой все и крутится, будет однояйцевым близнецом реальности: ночь в середине лета. Квартира Анны. Музыка, нестерпимо громкая. Кровь и пустые глаза.

В сущности, с этой главы начинается книга, но я пока не могу решиться – снова вернуться на то место. Вчера сказала себе: завтра начну эту главу. И сегодня снова думаю: завтра.

Писательство напрягает меня, но в хорошем смысле. Это мой ежедневный тренажерный зал. На меня хорошо действует – иметь перед собой цель, настоящую цель.

Кроме меня никто не замечает никаких перемен. Все как раньше: Линда сидит в своем большом уединенном доме и уведомляет своего агента и издательство о новой книге. Линда так делает раз в год. Ничего особенного. Все как всегда для моего литературного агента, ее зовут Пиа, которая уже поставлена в известность, что скоро появится новая рукопись, и которая уже, как и положено, радуется по этому поводу. Хотя она, естественно, удивилась, что я сменила жанр и вдруг решила написать триллер. Все как всегда для Шарлотты, которой только бросилось в глаза, что я стала меньше читать и смотреть телевизор и больше сидеть в кабинете. Все как всегда для Ферди, садовника, который следит за участком и которому бросилось в глаза, что он гораздо реже видит меня среди дня в пижаме. Все как всегда для всех. Только Буковски заметил, он понял, что я что-то задумала, и бросает на меня многозначительные взгляды. Вчера я обратила внимание, как он встревоженно смотрит на меня своими большими умными глазами, и это вселило в меня уверенность.

Все будет как надо, дружище.

…Я долго думала, может, рассказать все кому-нибудь. Это было бы разумно. И все же решила – не надо. То, что я задумала, – совершенное безумие. Любой нормальный человек просто позвонил бы в полицию и сообщил о своих подозрениях. Откройся я Норберту, он бы точно сказал: «Линда, звони в полицию!»

Но я не могу. В лучшем случае, если в полиции вообще удостоят меня доверием, они для начала вызовут на допрос Виктора Ленцена. И он уже будет настороже, и тогда мне его не достать. И тогда я, возможно, никогда не узнаю, что же произошло. Сама мысль об этом мне невыносима. Нет, я все должна сделать сама. Ради Анны.

Только так. Я должна задавать вопросы и при этом смотреть ему в глаза. Не вежливые вопросы, которые будет задавать обычный полицейский по поводу давно забытого «висяка» влиятельному журналисту, несомненно излучающему возвышенное достоинство: «Извините за беспокойство, но тут объявилась одна свидетельница, которой кажется…» – Нет, не так! «А где вы были…» – Нет, не так!

Настоящие вопросы. И задать их смогу только я, и я одна. И вообще, если бы я втянула кого-нибудь в эту историю, я бы точно знала, что затеяла все это исключительно из страха и эгоизма. Виктор Ленцен опасен. И я не хочу ставить под удар людей, которых люблю и ценю. Так что надо полагаться только на себя. И потом, кроме моего издателя Норберта и Буковски, нет никого, кому бы я доверяла на сто процентов. Все-таки даже им – на девяносто девять. А на сто? Да я не знаю даже, можно ли себе доверять на сто процентов.

Так что всем сообщила только самое необходимое. Поговорила с литературным агентом, начальницей пресс-службы издательства и с редакторшей, которая будет работать над рукописью. Все они удивлены-недовольны, что я решила написать детектив, и особенно что хочу дать интервью, но куда деваться – смирились. С издателем поговорю в свой черед, но в основном механизм уже запущен. Есть дедлайн для рукописи и назначена дата выхода книги.

Вот и хорошо. Работа к определенному сроку в последние годы придает смысл моему существованию, а несколько раз так и вообще спасала жизнь. Трудно жить одной в огромном доме, и мне частенько приходило на ум, что от всего этого можно легко улизнуть. Полгорсти таблеток снотворного. Лезвие бритвы в ванне. И всякий раз меня останавливала такая банальная вещь, как дедлайн. Это вполне конкретно. Я всякий раз представляла себе, сколько неприятностей я доставлю издателю и вообще всем остальным, кто каждый год работает над тем, чтобы моя книга появилась на рынке, и просто не могла их подвести. Есть ведь договоры, планы. Короче, приходилось жить дальше и писать.

И я стараюсь не особенно думать о том, что эта моя книга, наверное, будет последней.

Позвонив в редакцию газеты, я запустила опасный механизм. Но поступила при этом хитро: во-первых, потому что теперь назад хода нет. Потом – хорошо, что Ленцен работает не только на телевидении, но и в прессе. Это прекрасно. Для моего плана губительно, если бы он заявился сюда с целой съемочной группой. Поэтому – интервью газете. Только он и я.

…Возвращаюсь к своему Йонасу Веберу, молодому комиссару полиции с темными волосами и строгими глазами, которые у него разного цвета: один – карий, другой – зеленый. И – к Софи, именно так я решила назвать героиню, свое альтер эго. Софи напоминает ту меня, которая была раньше. Порывистая, легкомысленная, неспособная долго усидеть на одном месте. Утренние пробежки в лесу, скитанья по кемпингам, секс в раздевалках, горные походы, игра в футбол.

Смотрю на Софи с теперешней своей точки зрения. Она постоянно ищет вызова, она еще не сломлена. Я уже не она. Глаза, которые двенадцать лет назад видели, как убивали Анну, – их больше нет. Мало-помалу они стали совсем другими. И эти губы уже не те, что я крепко сжимала, когда смотрела, как гроб с телом моей сестры опускают в могилу. И руки уже не те, что заплетали сестре косы перед ее первым собеседованием при устройстве на работу. Мало-помалу все стало другим. И это не метафора, это реальность.

Клетки в нашем организме постоянно обновляются. Одни отмирают. Другие появляются. Через семь лет – в известном смысле новый человек. Мне это хорошо известно. В последние годы у меня было чертовски много времени, чтобы читать.

И вот мы с Софи сидим в темноте на лестнице и дрожим, хотя на улице тепло. Ясная звездная ночь. Мне хорошо видно, как Йонас и Софи курят одну сигарету на двоих. Я растворяюсь в своей истории. Я теряю себя. Курить одну сигарету с незнакомым мужчиной – в этом есть что-то волшебное. Пишу, наблюдаю за этой парочкой и испытываю почти сладострастное наслаждение от каждой затяжки.


Все исчезло в одно мгновение – кто-то позвонил в дверь. Руки-ноги дрожат. Сердце бешено колотится, и я понимаю, как тонка еще оболочка, которая защищает мою вновь обретенную решимость от прежних страхов. Замираю на месте, руки на клавиатуре ноутбука, сама – как статуя, со страхом жду второго звонка. И все-таки вздрагиваю, когда он раздается. А потом и третий, и четвертый. Мне страшно. Я никого не жду. Поздний вечер, я одна, одна со своей маленькой собачкой в своем огромном доме. Несколько дней назад я позвонила в новостную редакцию, где работает убийца моей сестры, и расспрашивала о нем. Я обратила на себя его внимание, я затеяла глупость, и теперь мне страшно. А звонок звонит и звонит, мысли мечутся: что делать, что делать, что делать? В голове все перепуталось. Не открывать? Притвориться мертвой? Звонить в полицию? Бежать на кухню за ножом? Что же делать? Буковски начинает лаять, подлетает ко мне, виляет хвостом – естественно, он любит гостей. Он наскакивает на меня, прыгает, стараясь достать до лица, и тут на мгновение замолкает этот остервенелый звон. И это позволяет мне привести в порядок мысли.

Спокойно, Линда.

Есть миллион нормальных объяснений тому, что в четверг вечером в половине одиннадцатого кто-то звонит в твою дверь. И ни одно из них никак не связано с Виктором Ленценом. И потом: почему убийца должен звонить? Наверняка что-нибудь вполне обычное. Может, Шарлотта что-нибудь забыла. Или это моя литагент Пиа, которая живет совсем рядом и иногда, проезжая мимо, заглядывает ко мне, правда, не так поздно. Или, может, что-то случилось? Может, кому-то надо помочь! Я окончательно прихожу в себя, стряхиваю оцепенение и спешу вниз по лестнице ко входной двери. Буковски, виляя хвостом, с лаем сопровождает меня.

Как я рада, что у меня есть ты, дружище!

Открываю дверь. На пороге стоит мужчина.

4. Софи

Не воздух, а вязкое желе. Софи с отвращением глотала его, вылезая из машины с кондиционером. Она ненавидела такие ночи, потные и неотвязные, когда не уснуть от зверской жары, когда все тело влажное и липкое и когда тебя жрут комары.

Она стояла на пороге дома сестры и звонила уже второй раз, длинно и раздраженно. Она видела свет в окнах, когда парковалась, и знала, что Бритта дома. Может, Бритта не открывает из принципа, просто ей не нравятся такие неожиданные визиты, и при каждом подобном случае она всегда обращает внимание на то, что это просто невежливо, сваливаться как снег на голову, даже не предупредив по телефону.

Софи перестала звонить и приложила ухо к двери. Внутри орала музыка.

– Бритта! – позвала она. Но никто не ответил.

Неожиданно Софи подумала о матери. Которая волновалась по поводу каждой мелочи, которая по вечерам при малейшей задержке своих дочерей немедленно организовывала поисковые группы и в каждом чихе видела симптом рака легких. Софи, напротив, была из тех, кто убежден, что настоящие несчастья происходят только с другими людьми. Поэтому она только пожала плечами, нащупала в сумочке связку ключей, на которой был запасной от дома Бритты, нашла его, вставила в замочную скважину и открыла дверь.

– Бритта!

Миновав маленькую прихожую, двигаясь в сторону музыки, вошла в гостиную. И остановилась как вкопанная. Она словно пыталась охватить одним взглядом всю картину во всех многочисленных подробностях.

Там… была Бритта. Она лежала на полу, на спине, глаза широко открыты, на лице недоуменное выражение, и в первый момент Софи подумала, что сестра случайно упала и ей нужно помочь подняться. Софи хотела было шагнуть к Бритте, но заметила кровь и замерла на месте. Из комнаты как будто выкачали весь кислород. Все стало черно-белым, она видела все черно-белым. Ни воздуха, ни звуков, ни красок – только этот ужасный натюрморт. Светлые волосы Бритты, ее темное платье, белый ковер, осколки, опрокинутый стакан, белые цветы, слетевшая с ноги черная сандалетка, кровь, совершенно черная. Она сочилась из Бритты и растекалась вокруг.

Софи начала хватать ртом воздух, и вдруг разом обрушилась музыка, оглушительная и страшная. All you need is love, la-da-da-da-da. И снова появились краски – разом, – и Софи видела только его – глубокий, сияющий красный цвет.

И пока потрясенная Софи пыталась осознать увиденное, то, что предстало перед ней, краем глаза она вдруг заметила в углу комнаты какое-то движение. В панике она повернулась туда и поняла, что это всего лишь занавеска у двери на террасу, которую колыхнул сквознячок. И тут она увидела призрака. Он замер неподвижно, как зверь в засаде, как будто бы Софи могла его обнаружить, только если он пошевелится. Он стоял у открытой двери на террасу и смотрел на Софи. Потом он исчез.

8

Испуганно смотрю на Норберта, моего издателя, который давит пальцем на кнопку звонка.

– Не прошло и полгода, – говорит он и протискивается мимо меня в дверь, без всяких «привет» и других намеков на вежливость. Вместе с ним через порог в дом врывается первое дуновение зимы. Хочу что-то сказать, но никак не подберу подходящую фразу.

– Ты что, окончательно сбрендила? – орет Норберт.

Буковски набрасывается на него, пес любит моего издателя. Впрочем, не надо этому придавать слишком большого значения – Буковски вообще всех любит. Норберт явно расстроен, но все-таки слегка треплет собаку по загривку, а когда поворачивается ко мне, меж бровей снова залегает суровая складка. Честно сказать, я чертовски рада его видеть, но не таким взбешенным. Норберт, конечно, законченный холерик, но вообще он очень добродушный парень. Он просто все принимает близко к сердцу: политиков, которые с каждым годом становятся все тупей и тупей, издательское дело, которое с каждым годом неуклонно деградирует, авторов, которые с каждым годом становятся все более алчными. Всем известны вспышки гнева Норберта и его трагические тирады, которые в минуты особой ярости он нашпиговывает крепкими словечками с горячо любимого им юга Франции: «Putain!» («проститутки») и «Merde!» («срань»), А когда дела идут уж совсем плохо, приходится прибегать к их комбинациям.

– Что случилось? – спрашиваю я, как только обретаю дар речи. – Я думала, ты во Франции.

Он фыркает.

– Что случилось? Это я тебя хочу спросить, что происходит?

Честно говоря, я понятия не имею, отчего он так бесится. Мы уже столько лет работаем вместе. И потом, мы друзья. Что я такого сделала? Или, может, забыла что-то сделать? Увлекшись своим детективом, упустила что-то важное? Ничего не понимаю.

– Может, ты сначала войдешь, для порядка, – говорю ему я и иду на кухню.

Готовлю кофе, наливаю воды в стакан, ставлю перед ним. Норберт, уже без приглашения усевшийся за стол, встает, когда я оборачиваюсь к нему, он слишком расстроен, чтобы сидеть.

– Ну и? – спрашиваю я.

– Ну и? – передразнивает меня Норберт таким тоном, что испуганный Буковски несколько даже пятится от него. – Мой автор Линда Конраде, которой я как издатель вот уже больше десяти лет абсолютно доверяю и которая до сих пор с завидной регулярностью писала свои замечательные высокохудожественные произведения, решила вдруг сделать крутой поворот и осчастливить публику, критиков и, наконец, меня грешного: ей в голову пришла гениальная идея – написать кровавый триллер. Не поговорив, не посоветовавшись, просто так. И это еще не все, наша уважаемая госпожа Конраде заявила об этом в прессе! Даже не подумав хотя бы намекнуть об этом своему издателю. Потому что она, очевидно, считает, что я не столько руководитель, между прочим, немалого, достаточно прибыльного предприятия с немалым штатом сотрудников, руководитель, который целыми днями рвет задницу ради нее и ради ее книг, сколько нечто совсем другое – ее персональный бессловесный печатный станок. Putain bordel de merde![2]

Лицо Норберта приобрело насыщенный красный оттенок. Он схватил стакан и отпил воды. Открыл рот, собираясь что-то добавить, но передумал, покачал головой и с остервенением осушил стакан до дна. Даже не знаю, что и сказать, мне и в голову не приходило, что могут возникнуть проблемы со стороны Норберта. А теперь вдруг понимаю: с его стороны могут возникнуть настоящие проблемы. Выходит книга, на нее, как обычно, реагирует пресса – это важнейшая часть моего плана. Не будет книги, не будет интервью. Черт, у меня нет ни времени, ни сил спорить с Норбертом или, на худой конец, искать другое издательство. У меня своих проблем хватает. Издатель-то найдется, только пальцем помани, я же знаменитая, и даже то, что я сменила жанр, думаю, вряд ли отпугнет моих поклонников. Ну, может, только нескольких, на их место другие появятся. Да это и не важно. Мне абсолютно все равно, сколько экземпляров продастся, главное, чтобы Ленцен клюнул. Но этого я не могу сказать Норберту. Что речь идет не просто о книге.

Не хочу ругаться. Тем более, с одним из немногих на этой земле друзей. Лихорадочно прикидываю, может, рассказать Норберту. Все. Я так часто обдумывала эту возможность. Было бы так хорошо иметь его в напарниках.

– Я повторяю вопрос, с которого начал, – говорит Норберт и ставит стакан на стол, тем самым нарушая ход моих мыслей. – Ты что, окончательно сбрендила?

Я думаю, как бы хотела иметь помощника, человека, на которого можно положиться. Думаю, что, случись беда, настоящая серьезная беда, лучше Норберта мне в моем положении никого не найти. Я должна ему все рассказать. Я не должна это делать одна. Мне страшно.

– Так в чем дело? – нетерпеливо спрашивает Норберт.

Решено. Расскажу ему все. Собираюсь с духом, набираю воздуха.

– Норберт…

– Не говори ничего, – шипит он и повелительно поднимает руку, чтобы призвать меня к молчанию. – Я кое-что забыл.

Он быстро выходит из кухни. Обескураженная, слышу, как он открывает дверь и уходит из дома. Через пару минут появляется с бутылкой вина в руке.

– Тебе, – говорит он и с угрюмым выражением на лице ставит бутылку на стол.

Норберт, когда приходит, обычно приносит бутылку вина со своей второй родины, юга Франции, самого лучшего розового, которое я люблю. Но обычно при этом он не смотрит на меня волком. Норберт замечает мою растерянность.

– То, что ты ведешь себя как скотина, не значит, что я позволю тебе умереть от жажды, – говорит он и смотрит на меня с плохо скрываемой нежностью. Я криво улыбаюсь, чтобы не расплакаться. Как было бы хорошо в паре с Норбертом, чтобы он мне поверил, чтобы он меня понял – но все-таки это очень опасно. Я не могу его в это втягивать. Черт! Что я делаю?

Кофемашина своим гурканьем прервала ход моих мыслей. Наливаю нам кофе.

– Только не думай, что я отстану, – говорит Норберт. – Я жду объяснений.

Опускаюсь на стул, Норберт садится напротив, а я пытаюсь придумать объяснение, которое могло бы его удовлетворить.

– Как могло так случиться, что в издательстве ты уже со всеми успела поговорить, кроме меня?

– Хотела поговорить с тобой после отпуска, чем возиться с этими дурацкими и-мейлами. Ты меня просто опередил. Я понятия не имела, что ты уже вернулся.

И это правда. Норберт внимательно смотрит на меня.

– А почему триллер? Только без шуток.

Я немного помедлила и наконец решилась: расскажу максимально близко к правде, но при этом без лишних подробностей.

– Норберт, у тебя есть сестра?

– Нет. Я единственный ребенок. Жена говорит, оно и заметно.

Я чуть не рассмеялась. Но продолжаю серьезно.

– А у меня была сестра. Ее звали Анна.

Норберт чуть приподнимает кустистые брови.

– Почему была? – спрашивает он.

– Анна мертва. Ее убили.

– Господи! Когда это произошло?

– Да уже давно. Этим летом исполнилось двенадцать лет.

– Merde!

– Да.

– Дело раскрыли?

– Нет. – говорю я и чувствую комок в горле. – Нет.

– Putain! – почти шепчет Норберт. – Плохо.

Какое-то время мы молчим.

– Почему ты мне об этом никогда не рассказывала?

– Не люблю об этом говорить, – отвечаю я. – У меня как-то не очень получается. Изливать душу. Наверное, еще и поэтому никак не могу это толком пережить. Знаешь, у меня по-другому это функционирует – избавиться от переживаний. Для этого мне нужно описать события. Собственно, этим я сейчас и занимаюсь.

Норберт долго молчит. Потом кивает.

– Понимаю.

И тут он начинает развивать бурную деятельность. Ищет в кухонном шкафу штопор, находит, откупоривает бутылку, которую принес, разливает вино по бокалам. У меня камень падает с сердца, камень весом в несколько тонн.

…Спустя час, после многих сказанных слов, трех эспрессо, бутылки чудесного французского розового и трех четвертей бутылки виски мы сидим за кухонным столом и корчимся от смеха. Норберт как минимум в десятый раз рассказывает историю о том, как однажды в баре он с одним толстым, приятно неопрятным гессенским политиком назюзюкался до такой степени, что был застигнут двумя полицейским на месте преступления, когда пытался открыть своим ключом от машины чужой «Порш», который тоже был красного цвета и стоял совсем рядом с его помятым «Гольфом». И слушая эту историю, я снова смеюсь, как в первый раз.

Я еще продолжаю смеяться, а Норберт уже переходит к рассказу о том, как я на банкете по случаю его пятидесятилетия пошла вразнос, как только приглашенная группа дерзнула исполнить битловскую песню «All you need is love». События того вечера я помню смутно, это был очень хороший вечер, вскоре после смерти Анны, это было странное время, промежуток между первоначальным шоком и постигшей меня окончательной катастрофой, от которой я долго не могла оправиться, впрочем, продолжая кое-как функционировать.

Мы с Норбертом были тогда едва знакомы, я только что перешла в его издательство, и он понятия не имел о моих обстоятельствах. Понятия не имел, что у меня вообще была сестра. Помню, что пила тогда просекко, а не антидепрессанты, танцевала с Марком, с которым была обручена, и больше не испытывала к нему никаких чувств, как ни заставляла себя. Помню, что была в белом, как и предписывал дресс-код в пригласительном билете, хотя вообще-то до того обычно носила черное. Помню, как думала тогда, что смогу жить такой жизнью: праздновать праздники, пить просекко, танцевать и исполнять невинные желания своих эксцентричных друзей. И помню, как это настигло меня прямо на танцполе, когда я танцевала с Марком, это землетрясение, прямо с первыми тактами – love, love, love. Помню, как реальность вдруг исчезла в ненасытной черной воронке и я оказалась снова один на один с моим ужасом: кровь, Анна и кровь, я начала хватать ртом воздух, пытаясь вырваться из обступившей меня черноты, но песня держала крепко, не отпускала, я таращила глаза, пытаясь выхватить хоть клочок реальности, карабкалась изо всех сил, а люди вокруг подпевали, я хватала ртом воздух, прекратите, прекратите, беззвучно кричала я, а люди вокруг продолжали петь, не слыша меня, All you need is love, la-da-da-da-da, и тогда я и вправду закричала изо всех сил. Прекратите, прекратите, прекратите! – кричала я так, что горело горло, до тех пор, пока люди вокруг меня вдруг перестали петь, перестали танцевать, стали смотреть на меня, даже сбитые с толку музыканты перестали играть, все смотрели, как я визжу на танцполе. Прекратите, прекратите, прекратите! Все еще в страшной черной воронке, там, в доме Анны, беспомощная, одинокая, и рука Марка и его шепот: Тихо-тихо, успокойся, все окей, и его громкий голос: Извините, моя невеста просто немножко выпила лишнего, позвольте, простите, разрешите пройти…

Норберт корчится от смеха, вспоминая эту историю. Он понятия не имеет, что тогда на самом деле произошло, думает, я просто напилась до полусмерти и к тому же у меня какое-то непонятное подсознательное отвращение к Beatles.

Я никому не рассказываю, что случилось с Анной, и тогда тоже никому не рассказывала. Получается, сегодня вокруг меня нет ни одного человека, который знал бы, что у меня была сестра и что с ней случилось, за исключением, конечно, родителей. Никаких старых друзей, никаких одноклассников, общих знакомых. Для всех, с кем я общаюсь, никакой Анны и не было.

Поймет ли Норберт связь той моей истерики с убийством? Пока он вроде смеется, значит, все нормально. Он понятия не имеет, что я пережила, когда переступила порог дома Анны, обнаружила сестру на полу, то ли мертвую, то ли умирающую, и увидела ее убийцу. Затаившегося, и эти его холодные светлые глаза. Я, окаменевшая на несколько страшных мгновений, Анна, окаменевшая навсегда, все застыло в тот миг, я, как статуя, Анна, как кошмарная лежащая на полу статуя, абсолютно неподвижная, и все вокруг застывшее, и только это сюрреалистическое, почти бесплотное, бесконечное кружение пластинки на проигрывателе, где-то на периферии зрения, мрачное, фальшивое, она все крутится и крутится, эта пластинка, между прочим, это моя старая пластинка, которую я подарила Анне. The Beatles. All you need is love, la-da-da-da-da, all you need is love, la-da-da-da-da, all you need is love, love, love is all you need.

Песня, из-за которой я больше никогда не включаю радио, просто боюсь, вдруг она там заиграет.

Глотаю подступивший к горлу комок и гоню от себя эти мысли. Хорошо, что Норберт смеется. И не важно, над чем.

Мне нравится, что он здесь. Мне нравится его юмор, мне нравится его лукавый цинизм, который могут себе позволить только те, у кого жизнь действительно удалась. Мне хочется, чтобы он остался ночевать. В моем доме полно комнат для гостей, однако Норберт твердит, что должен ехать домой, завтра утром у него какое-то совещание. Черт, так мило, так уютно иметь рядом с собой друга, старшего брата, у ног которого свернулась моя спящая собака с удивленно поднятыми бровями, как будто она видит во сне что-то невероятное. Нас всего трое, но вот сейчас, именно в этот момент, мне кажется, что мой дом полон жизни. Подавляю тяжелый вздох. Понятно, это не может длиться вечно. Лучше и не пытаться мечтать о том, чтобы остановить такие прекрасные мгновенья. Сейчас что-нибудь произойдет и все разрушится. Что это будет, что это будет, что это будет?

Это будет Норберт. Он встает. Подавляю желание вцепиться в него.

– Пожалуйста, не уходи, – почти шепчу я. – Мне страшно.

Но он не слышит, а может, я этого и не говорила. Норберт надевает пальто, строго смотрит на меня и говорит, что я должна постараться написать особенно хорошо, раз уж решила взяться за дебильный триллер, и направляется к двери. Нельзя его отпускать ехать, такого пьяного, но все тело налито какой-то неподъемной тяжестью.

Он оборачивается ко мне, кладет руки на плечи и, глядя прямо в лицо, обдавая запахом виски, говорит почти прокурорским тоном:

– Книга должна быть топором для замерзшего в нас моря.

– Кафка, – говорю я, и он согласно кивает.

– И именно по поводу тебя постоянно вспоминают эту цитату. Книга должна быть топором, Линда. Помни. Триллер, не триллер, но я жду от тебя чего-то настоящего. О жизни, о душе, о…

Дальше он бормочет уже совсем неразборчиво, убирает руки с моих плеч и начинает рассеянно застегивать пальто. Отстегивается, пытается еще раз, опять не попадает, раздраженно смотрит перед собой и, наконец, сдается, демонстративно распахивая полы.

– Эта книга – настоящий топор, Норберт.

Он недоверчиво смотрит на меня, пожимает плечами. Я пытаюсь сказать ему взглядом то, что не решаюсь облечь в слова, я кричу. Что мне страшно, что я не хочу умирать, что мне не с кем поговорить, что я упаду замертво, если он уйдет, что чувствую себя самым одиноким человеком на нашей планете. Кричу молча, конечно.

Мой издатель прощается со мной, покачнувшись влево, потом вправо, разворачивается и уходит. Смотрю ему вслед, а он постепенно сливается с темнотой. Не хочу, чтобы он уходил. Хочу все ему рассказать. О землетрясении. Об Анне. О своем плане. И о том, как одинока. Это мой последний шанс, спасительный берег, якорь. Хочу его позвать, но его уже не видно, его уже не видно, все, поздно, он исчез, парус скрылся из виду, я осталась одна.

6. Йонас

Он взял пистолет двумя руками, принял устойчивое положение, прицелился и выстрелил. Сама мысль, что придется применить оружие против человека, была отвратительна Йонасу Веберу, и он радовался, что до сих пор не приходилось стрелять в людей. Было дело, однажды он сделал предупредительный выстрел и сильно надеялся, что этим все и ограничится. Но стрелять в тире любил, он вообще любил стрелять. Ребенком из воздушки отца по жестянкам, подростком с приятелями из той же воздушки по воробьям и голубям, идиотская забава, конечно. Вот сегодня из табельного оружия по мишеням. Он пытался следовать требованиям обращения с оружием. Предельная сосредоточенность, предписанная регламентом. Обычно ему удавалось не отвлекаться на посторонние мысли. Но сегодня не получалось, голова была занята другим.

Он думал о месте преступления, на которое его вызвали прошлой ночью, о луже крови. О положении трупа. О свидетельнице, которая нашла тело и застала убийцу. Как ни крути, какая-то странная история. Слишком много надо упорядочить, слишком много вопросов, на которые, возможно, так и не найдется ответов, как бы он ни старался.

Ночь выдалась длинной, длинной и напряженной – никаких шансов вернуться домой до рассвета и забраться к Мие в постель. И какой мог совершить такую глупую ошибку. До сих пор не понимал, как это могло произойти. Обычно он держал большую дистанцию в общении с родственниками пострадавших. Почему это дело он принимает так близко к сердцу, с его-то опытом. Да, жертва, конечно, выглядела неважно. Семь ножевых ран. Но он видел такое не в первый раз. Да, он был невероятно измотан. Но и к этому он привык.

Все дело в этой женщине. Свидетельнице, на пару лет младше его, которая обнаружила зарезанную сестру и видела убегающего убийцу. Он разговаривал с коллегами, когда вдруг поймал себя на том, что все время наблюдает за ней. Санитар со «скорой помощи» усаживает ее, накидывает на плечи плед, что довольно странно в такую душную ночь. Женщина казалась полностью погруженной в какие-то свои мысли. Не дрожала, не плакала. Наверное, это шок, подумал он тогда, и вдруг она повернулась и стала разглядывать его с каким-то странным напряжением. Ни слез, на растерянности, ни смущения, никаких признаков шока, совершенно ясный взгляд. Он снова и снова возвращается к этой сцене и никак не может от нее отвязаться. Женщина сбросила плед, встала и направилась прямо к нему. Посмотрела в глаза и сказала всего одно слово, сказала так, будто бы на целое предложение у нее не было сил.

– Почему?

У Йонаса комок подкатил к горлу.

– Не знаю, – ответил он.

И тут же почувствовал, что этого мало, что нужно что-то еще, и, не успев толком сообразить, быстро добавил: «Я не знаю, что здесь произошло, но обещаю вам, я выясню это».

Сейчас ему хотелось отвесить себе оплеуху. Как он мог давать подобные обещания родственникам потерпевшей? Может, он вообще никогда не раскроет это дело. Он же ничего о нем не знает. Он вел себя абсолютно непрофессионально. Как придурочный полицейский из дебильного сериала.

Он вспомнил укоризненный взгляд, который бросила на него Антониа Буг, ведь у него была репутация не только опытного, но и очень корректного полицейского. Он ожидал «выговора», когда они останутся наедине, и очень оценил то, что молодая коллега этого не сделала.

Йонас перезарядил пистолет, постарался сосредоточиться и отвлечься от ненужных мыслей. У него и без того проблем хватает, и не стоит из-за одного маленького прокола заниматься самоедством. По сути дела, он ничего и не обещал этой женщине. Да и не мог обещать, это же любому понятно. Иногда у человека вырывается слово «обещаю». Но это всего лишь слово. И вообще, опрос свидетелей завершен, и, может быть, эту женщину он больше никогда не увидит. Йонас поднял пистолет, сосредоточился, стараясь ни о чем не думать, и выстрелил.

9

Я пытаюсь подавить свои приступы отвращения. Они у меня бесконечно тяжелые. Сердцебиение учащается, дыхание становится прерывистым. Пробую применить то, чему меня учили, не игнорировать физиологические проявления, но работать над ними. Концентрируюсь на сердцебиении, считаю вдохи: двадцать один, двадцать два, двадцать три. Стараюсь сосредоточить внимание на своем отвращении, вместо того чтобы предпринимать бесплодные попытки его подавить. Чувство отвращения располагается у меня в груди, чуть глубже страха. Оно липкое и густое, как плотный комочек слизи. Осторожно ощупываю его, оно набухает и опадает, как зубная боль. Пытаюсь размять его и удалить – это нормально, так меня учили.

Инстинкт отвращения – это совершенно нормально. Но бесполезно пытаться избежать боли и страха. Прибегаю к мантре, которой обучил меня психотерапевт, как к спасательному кругу. Путь избавления от страха лежит через страх. Путь избавления от страха лежит через страх. Путь избавления от страха лежит через страх.

Мужчина вопросительно смотрит на меня. Молча киваю, давая понять, что готова, хотя все обстоит с точностью до наоборот. Но я уже так долго смотрю на этого паука-птицееда, что нет никаких сил. Паук сидит в стеклянной емкости, по большей части смирно, только изредка шевеля своими лапками, от чего у меня сразу волосы встают дыбом. Все у него какое-то противоестественное: странные движения, тело, сильно разнесенные друг от друга лапки.

Терапевт терпелив. Мы уже существенно продвинулись. Поначалу я вообще не могла находиться в одном помещении с ним и его насекомым.


Ему открыла Шарлотта и сообщила мне о его приходе, пришлось собраться с духом и пожать руку человеку с пауком. Шарлотта уверена, что я это делаю для достоверности своей книги. И сегодняшнее действо, и остальные безумные вещи, с которыми последние несколько недель она сталкивается в моем доме, все это ради романа, над которым я работаю. Ну и хорошо. Так она объяснила себе и беседу с бывшим полицейским о методах ведения допросов, и визит отставного военного инструктора, который объяснял, каким образом солдат элитных подразделений доводят до такой психологической устойчивости, что даже под пытками они не выдают военных тайн. Шарлотта встречает экспертов, которые изо дня в день приходят в наш дом, дружелюбно и сдержанно. Поэтому и сегодняшнее появление терапевта она никак не комментировала, просто пришел специалист, который избавляет людей от фобий методом конфронтационной терапии. Она думает, это все для романа. И не имеет понятия, что я пытаюсь выяснить, какие страхи я могу вынести, прежде чем потеряю сознание.


Я слаба, и знаю, что слаба. Жизнь, которую я веду последние годы, лишена малейших признаков дискомфорта. Я настолько избаловалась, что даже принять прохладный, а не теплый душ – требует нечеловеческого усилия. Надо научиться быть жесткой с собой, если я хочу противостоять убийце моей сестры.

Поэтому и этот паук-птицеед. Больший дискомфорт трудно представить. Сколько себя помню, никогда не знала ничего отвратительнее пауков.

Терапевт снимает покрышку со стакана, в который был на время пересажен паук, чтобы я могла еще попривыкать к его виду.

– Подождите, – говорю я. – Подождите.

Терапевт медлит.

– Не надо много думать об этом, – говорит он. – Сколько бы вы ни готовились, легче не станет.

Он выжидательно смотрит на меня. Ничего не предпринимает, пока я не дам согласия, – таков был наш уговор.

Вспоминаю беседу в начале его визита.


– Что вас пугает, фрау Конраде? – спросил меня он. – Паук, естественно, – отвечаю я, раздраженная идиотским вопросом. – Я боюсь паука.

– Паука-птицееда, который сейчас сидит в стеклянном контейнере в моей сумке?

– Да!

– Вот прямо сейчас вам страшно?

– Естественно, мне страшно!

– А что, если представить, что у меня в сумке нет никакого контейнера с пауком?

– Не понимаю.

– Давайте предположим, только на одну минуту, что поблизости нет никаких пауков. Предположим, что я забыл контейнер с пауком дома. Что тогда вас может испугать? В этом случае паука просто как бы нет. На самом деле нет.

– А я думаю, что сейчас он как раз есть.

– Вот именно. Думаете. Поэтому и возникает страх. Страх у вас в голове, в ваших мыслях. И паук тут совершенно ни при чем.


Беру себя в руки и говорю:

– Окей. Давайте.

Он снова открывает стакан и медленно переводит его в горизонтальное положение. Паук начинает перебирать лапками с неимоверной быстротой, и это приводит меня в ужас. Изо всех сил стараюсь не зажмуриться и смотреть, как паук перебегает из стакана на заботливо подставленную терапевтом руку. Подавляю желание вскочить и убежать. Чувствую, как по спине, вдоль позвоночника, ползет одна, потом другая капелька пота. Холодного пота. Заставляю себя сидеть и смотреть. Паук останавливается и замирает на ладони терапевта воплощенным кошмаром – со своими паучьими лапками, каким-то пушком и прочей непереносимой гадостью.

Снова пытаюсь собраться, используя методы, которым обучилась за последние недели. Все внимание на тело, как учили, это позволит мне обрести неестественное самообладание. Отклонив верхнюю часть туловища до предела влево, сижу, скорчившись на дальнем краю кушетки. И спрашиваю себя: разве этого ты хотела – как кролик перед удавом? Или ты сможешь сделать это сейчас и потом в будущем. И я выпрямляюсь, расправляю плечи, поднимаю подбородок. Протягиваю руку и киваю человеку с пауком: давай. Пальцы дрожат, но руку не убираю.

– Вы в порядке? – спрашивает он.

Молча киваю, изо всех сил стараясь унять дрожь в пальцах.

– Все ясно, – говорит человек с пауком и начинает приближать свою руку к моей. Какое-то время паук сидит на месте неподвижно. Рассматриваю его. Толстые мохнатые лапки, упитанное тело, тоже почти все мохнатое, с одним маленьким лысым пятном посередине спины. Лапки полосатые, черные и светло-коричневые, черные и светло-коричневые с оранжевыми шерстинками в глубине. И тут мне приходит на ум, что такого никогда не было. Вот сидит паук, спокойно на ладони у терапевта, и я думаю, что смогу.

И тут он начал двигаться. Отвратительное зрелище. Под ложечкой засосало, в глазах зарябило, но я сижу неподвижно, совершенно неподвижно, и эта тварь переползает на мою ладонь. Первые прикосновения его лапок к ладони вызывают панику, но я продолжаю сидеть неподвижно. Паук-птицеед ползет по моей руке. Чувствую его тяжесть, чувствую, как он перебирает лапками, как потом елозит мохнатым брюхом по тыльной стороне ладони. На мгновение приходит мысль: а если он посеменит дальше, по руке, на плечо, на шею, налицо? – но он остановился на месте. Только немножко переступает лапками. У меня на руке. Смотрю на него, вот он. И это не кошмар. Это реальность, это происходит прямо сейчас, и ты терпишь, это твой страх, и ты полна им, и ты терпишь. У меня кружится голова, хочется взять и упасть в обморок, но я не падаю в обморок. Я сижу. На руке у меня паук-птицеед. Он не двигается, просто смирно сидит, чего-то ждет. Я исследую свой страх. Мой страх – темный колодец, в который я свалилась. Я барахтаюсь на месте, пытаясь нащупать ногой дно, но пока не нащупала.

– Я его забираю? – спрашивает терапевт, и я выхожу из транса.

Сил хватает только на то, чтобы молча кивнуть. Он осторожно берет насекомое в пригоршню и усаживает в специальный контейнер, который ставит в спортивную сумку, с которой пришел.

Я смотрю на свою руку, чувствую, как бьется сердце, как пересохло во рту, как напряжены мускулы. Футболка, влажная от пота, липнет к телу. Лицо скривилось, как будто вот-вот заплачу, но слез нет, так часто бывает в последние годы, я плачу без слез, мучительные сухие рыдания.

Я сделала это.

10

Сижу в своем любимом кресле, смотрю в темноту за окном и жду восхода солнца. Опушка леса объята покоем. Так хочется увидеть в холодном свете звезд какое-нибудь животное, но все неподвижно. Только непрестанно – то тут, то там – ухают сычи.

Над верхушками деревьев – ясное звездное небо. Кто знает, есть ли там вверху на самом деле звезды? Звезды ведь могут быть с нами даже тогда, когда перестали существовать, – они светят нам и после смерти. Ведь если звезда находится на расстоянии тысячи световых лет, то после того, как она погаснет, по теории, свет ее будет доходить до нас еще тысячу лет.

Ничего мы не знаем. Ни в чем нельзя быть уверенным.

Отвожу взгляд от небесной тверди, сворачиваюсь калачиком в кресле, пытаюсь немного поспать. Позади интересный день и плодотворная рабочая ночь. Завтра важный разговор с экспертом, к которому надо тщательно подготовиться.

Скоро опять открываю глаза, ясно, что уснуть не получится. Вытягиваюсь в кресле – не усну, так хоть немного отдохну. Перед глазами луг у дома, опушка леса и сверкающий огнями берег озера. Долго вот так сижу. И думаю: мне только кажется, что звезды вроде бы чуть-чуть побледнели, а цвет неба начал слегка меняться. Вдруг за открытым окном грянул птичий щебет, так внезапно и разом, будто невидимый дирижер повелительно взмахнул перед пернатым оркестром своей палочкой, и понимаю: восходит солнце. Вначале появляются сияющие полосы на деревьях, а потом выплывает и оно само, победительное, пылающее.

Похоже на чудо. Отчетливо ощущаю, что нахожусь на маленькой планетке, которая несется с сумасшедшей скоростью в бесконечных пространствах вселенной, неутомимо нарезая отчаянные орбиты вокруг солнца, и думаю: полный бред. Что это вообще существует: земля, солнце, звезды и я, которая тут сижу, и на все это смотрю, и что-то чувствую, все это невероятно – настоящее чудо. Если возможно такое, значит, возможно все.

Прошло совсем немного времени, и передо мной уже прекрасное ясное утро. Смотрю на часы. До прихода человека, который принесет мне оборудование для прослушки, остается еще несколько часов.

Встаю, готовлю чай, приношу ноутбук из кабинета, устраиваюсь за столом на кухне. Снова просматриваю статью, которую читала ночью. Буковски ведет себя отвратительно, не дает покоя, выпускаю его на улицу и смотрю, как он радуется наступившему дню.


Когда я, наконец, с этим разделалась, солнце уже начало опускаться. Мы с Шарлоттой на кухне, она разбирает покупки на неделю.

– Вы не могли бы напоследок, перед вашим уходом, кое-что сделать – еще раз погулять с собакой? – спрашиваю я.

– Конечно. Без проблем.

Шарлотта знает, что я предпочитаю встречаться со своими экспертами наедине и только поэтому в очередной раз отправляю ее гулять с собакой, она не задает лишних вопросов, принимает все как само собой разумеющееся. Гляжу, как за окном садовник косит траву. Заметив меня, он вскидывает в приветствии руку. Машу ему в ответ и закрываю окно. Доктора Кристенсена буду принимать здесь.


Не прошло и получаса, как он уже сидит напротив меня. Американец немецкого происхождения, блондин, смотрит на меня своими ледяными голубыми глазами. У него крепкое рукопожатие и такой взгляд, что я могу его выдержать только благодаря всем своим упражнениям последних недель. Шарлотта давно ушла домой, смеркается. О встрече мы условились еще несколько недель назад, и мне пришлось истратить кучу денег, чтобы уговорить его снизойти до визита ко мне. Кристенсен – эксперт по выбиванию признаний у преступников. Его специализация – знаменитая рейд-методика – официально не разрешенная в Германии техника допроса, которая с помощью психологических хитростей и целого арсенала уловок в конечном итоге приводит к полному психическому подавлению потенциального преступника.

Наверное, это наивность – надеяться, что Ленцен признается.

Но если уж мне представится возможность говорить с ним, хочу к ней основательно подготовиться. Я должна его вызвать на разговор помимо интервью. Задавать ему вопросы, заставить его запутаться в противоречиях, если надо, спровоцировать и каким-то образом уличить. И если кто-то способен помочь мне научиться, как навязать преступнику свою волю и выудить из него признание, то это именно он – доктор Артур Кристенсен.

И на случай, если я обломаю зубы об Ленцена, мне надо иметь кое-что про запас…

Поскольку Кристенсену ясно, что меня интересуют не его теоретические разработки, с которыми, впрочем, без труда можно ознакомиться в специальных изданиях, а скорее вполне конкретные методы, которые позволяют сломать преступника и принудить к признанию вины, как это происходит на практике и что при этом чувствуешь, то ему кажется, что надо начать с некоторых неприятных вопросов. Принимая во внимание большую сумму денег, которую я решила потратить на эту консультацию, а также то, что я, очевидно, не являюсь организатором преступного сообщества, а всего лишь больной и слабой писательницей, он пришел к выводу, что лучше всего просто продемонстрировать мне свои навыки.

И вот мы сидим друг против друга. Я выполнила домашнее задание. Кристенсен предложил применить свой метод допроса ко мне – по его мнению, это самая простая возможность быстро и доходчиво продемонстрировать, как это работает, и дать мне опробовать рейд-методику на собственной шкуре. Еще до начала консультации он попросил меня подумать о личных обстоятельствах, о которых стыдно говорить и которые я ни в коем случае не хотела бы вытаскивать на свет божий. Естественно, у меня, как и у каждого человека, есть такие обстоятельства. И вот мы сидим друг против друга, и Кристенсен пытается выудить из меня эту информацию. Он подобрался уже довольно близко. За час с небольшим выяснил, что это связано с моей семьей. Его вопросы становятся все более язвительными, я чувствую себя все менее защищенной. Поначалу я была равнодушна к Кристенсену, он даже вызывал определенную симпатию. Постепенно я стала его ненавидеть. За вопросы, за занудство, за то, что никак не хотел оставить меня в покое. Каждый раз, когда я порывалась пойти в туалет, заставлял сидеть на месте. Ругал, когда пыталась попить. Попьете, когда признаетесь. А когда заметил, что озябла и обхватила себя руками, настежь открыл все окна.

Он довел меня до безумия. У Кристенсена одна особенность – он постоянно сухо покашливает. Поначалу я даже не обратила на это внимания. Потом, когда заметила, мне эта его особенность даже показалась симпатичной. Но постепенно это стало раздражать, и всякий раз, когда я слышала сухое покашливание, мне хотелось вскочить и заорать, чтобы он, черт возьми, прекратил издавать эти звуки. Стрессовая ситуация выявила все мои недостатки, мою вспыльчивость, мой взрывной характер. У каждого есть пунктики, такие мелочи, которые выводят из себя. Мои пунктики – акустического свойства. Долгий кашель, нескончаемое шмыганье носом. Или когда надувают пузырь из жевательной резинки и он лопается с характерным плюхом. Анна это делала регулярно, по большей части потому, что знала, как это меня злит, как я этого не переношу! От этих мыслей мне стало стыдно. Что за вздор! Кристенсен медленно, но верно сделал из меня отбивную. Я поплыла. Устала, замерзла, хотелось пить и есть. По требованию Кристенсена я не спала прошлой ночью и целый день почти ничего не ела. Находись я в камере предварительного заключения, думаю, Кристенсен персонально позаботился бы о том, чтобы мне не удалось поспать и чтобы я была голодной.

– Удивительно, как быстро мы ломаемся, когда нас лишают физических возможностей для хорошего самочувствия, – объяснял мне Кристесен по телефону, а я очень внимательно слушала.

Вряд ли я смогу лишить убийцу моей сестры сна и еды, но зато научусь лучше контролировать себя в стрессовой ситуации. Кто знает, буду ли я спать ночь накануне интервью и будет ли у меня возможность поесть.

Вопросам Кристенсена нет конца. Я уже сыта по горло. Бесконечные повторения. Я устала. Прежде всего – измотана эмоционально. Лучше уж все ему рассказать, только бы это прекратилось. И почему нет, это всего лишь игра, упражнение.

Поймав себя на этих мыслях, понимаю, что это опасные мысли. Именно самооправдания такого рода, подобные способы найти выход и приводят к краху. Замечаю, что, несмотря на холод в помещении, я вспотела.


Когда Кристенсен наконец собирается уходить, чувствую себя так, будто меня провернули через мясорубку. Телесно и душевно полностью измотанная, выжженная, пустая.

– У каждого человека своя граница предельной нагрузки, – сказал мне Кристенсен, когда закончилась наша консультация. – Одни сдаются раньше, другие – позже. От чего это зависит – тайна за семью печатями, – никогда не знаешь заранее, насколько продолжительные усилия нужны для того, чтобы добыть признание.

Открываю дверь, чтобы выпроводить его в темноту. Уже поздно. Он покровительственно кладет руку мне на плечо, и я изо всех сил стараюсь не вздрогнуть от этого прикосновения.

– Вы сегодня хорошо держались, – говорит он. – Вы крепкий орешек.


Я вот думаю, чувствовала бы я себя лучше, если б сдалась? Светает. Какая-то часть меня жаждет поделиться с кем-то своей тайной. Интересно, может быть, Виктор Ленцен тоже чувствует что-то подобное. Я ведь хотела признаться.

Но я не выдала свою тайну. Я еще не достигла своей границы предельной нагрузки.

Пытаюсь прийти в себя. Закрываю окно, греюсь. Ем, пью. Принимаю душ, смываю с себя холодный пот. Вот только спать не могу себе позволить. У меня все дни строго расписаны. С утра пишу, потом занимаюсь «спецподготовкой», и наконец – опять за письменный стол, часто засиживаюсь до глубокой ночи. Сегодня ночью так хотелось бы отдохнуть, я так устала, но, чтобы не нарушить дедлайн, мне еще так много надо сделать. А я не имею права нарушить дедлайн.

Устраиваюсь за письменным столом, открываю новый текстовый файл на ноутбуке. Если писать по порядку, то мне предстоит тяжелый кусок, о печали, о чувстве вины. Смотрю на пустой белый экран. Не могу. Сейчас не могу. Хочу сегодня сочинить что-нибудь красивое, после такого напряженного дня, напишу-ка я красивую главу для моего ужасного романа, хотя бы одну.

Думаю. Вспоминаю себя, какой была двенадцать лет назад, чем жила, какие испытывала чувства тогда. Другая жизнь. Вспоминаю одну ночь в той своей старой квартире и чувствую, как на губах украдкой появляется улыбка. Я уже совсем забыла, какие они бывают – счастливые воспоминания. Перевожу дух и начинаю писать, полностью погружаясь в то время. Все вижу перед собой, во всех подробностях. Слышу звук родного голоса, чувствую запахи старого дома, переживаю все снова. Это так приятно, почти взаправду, и мне так не хочется возвращаться в нынешнюю жизнь, когда я приближаюсь к концу главы, но ничего другого не остается. Когда отрываю взгляд от экрана, вокруг уже глубокая ночь. Хочется есть, пить, как же долго я здесь просидела. Сохраняю текст. Закрываю файл. Но не могу удержаться, открываю снова, читаю, даю себе возможность немножко погреться от воспоминания о том, какой когда-то была моя жизнь. Думаю, что это слишком личное. При чем здесь я? Ведь эта книга для Анны, а не для меня, и этой красивой главе тут нечего делать. Закрываю файл и перетаскиваю его в корзину. Передумываю. Открываю резервную копию, называю «Нина Симон», сохраняю на диск. Открываю в Ворде новый документ, беру себя в руки и решаю писать то, что надо писать, в хронологическом порядке.

И не завтра, а прямо сейчас.

9. Йонас

На ступеньках его крыльца кто-то сидел и курил. Уже давно стемнело, но Йонас заметил силуэт издалека, сразу же, как повернул за угол. Приблизившись, понял, что это женщина. Она затянулась сигаретой, и лицо высветилось в темноте. Опять эта свидетельница. Сердце Йонаса учащенно забилось. Что ей нужно?

Ему вдруг стало нехорошо от этой встречи. Он был весь вспотевший. Миа была где-то с подружками, и у него наконец-то появилось время для полноценной пробежки в соседнем лесочке. На бегу он обычно думал. Сегодня о том, как быстро все у них с Мией поменялось. Непонятно почему. Просто так. Ни лжи, ни измен, никаких споров – заводить ли детей или как вести хозяйство, вообще никаких скандалов. И в постели все хорошо. Даже очень. Но они больше не любят друг друга.

Это куда хуже, чем если бы кто-то из них завел интрижку на стороне. Наверное, причина в нем. Ведь дело не только в их отношениях, в последнее время он вообще странно себя чувствует. Как будто отрезан от жизни, как будто живет в водолазном колоколе. Дело не в Мии. Ему уже давно знакомо это чувство, какая-то неопределенная фантомная боль, и невозможность понять другого человека, и невозможность быть понятым другими. Он и на работе это чувствует. И когда общается с друзьями. И в театре он чувствовал то же самое.

Разве это нормально? Жить как в водолазном колоколе? Может, это просто кризис среднего возраста? Но что-то он рановато наступил – прямо сразу в тридцать.

Йонас отогнал от себя эти мысли, глубоко вздохнул и приблизился к силуэту с дымящейся сигаретой.

– Добрый вечер, – сказала женщина.

– Добрый вечер, – ответил Йонас. – Что привело вас сюда, фрау…

– Называйте меня просто Софи.

Йонас подумал, что надо бы ее сразу послать куда подальше, ведь это же наглость с ее стороны вот так вламываться в его частную жизнь. Послать ее, зайти в дом, принять душ и забыть этот странный визит. Вместо этого он сел рядом.

– Хорошо, Софи. Что вы тут делаете?

На секунду она задумалась.

– Мне бы хотелось узнать, как все обстоит.

– Простите?

– Вы спросили, что я тут делаю. Я пришла спросить, как продвигается, – она запнулась, – расследование.

Йонас внимательно посмотрел на сидевшую перед ним молодую женщину, окутанную клубами сигаретного дыма. Длинные ноги, согнутые в коленях, скошены набок, как у раненого кузнечика, одной рукой обнимает себя, будто бы замерзла, несмотря на жаркую летнюю ночь.

– Может, мы обсудим это завтра в моем кабинете? – предложил он, прекрасно понимая, что нужно как можно скорее уйти, чтобы избавиться от нее.

«Но почему я этого не делаю?» – спросил себя Йонас.

– Но я же уже здесь. Тут же тоже можно поговорить.

Йонас вздохнул.

– Не знаю, что вам и сказать. Мы будем продолжать собирать улики. Подождем, что скажут судмедэксперты, будем опрашивать много разных людей – словом, сделаем все, что сможем. Это наша работа.

– Вы найдете убийцу, – сказала Софи.

И это был не вопрос. Утверждение.

Йонас подавил тяжелый вздох. И зачем я ей только пообещал? Надо было быть поаккуратней. Место преступления – настоящий кошмар для криминалистов. За пару дней до убийства жертва, Бритта Петерс, устраивала в своем доме вечеринку в честь дня рождения подруги, на которой присутствовало около шестидесяти гостей. Эти шестьдесят человек оставили после себя по всему дому уйму отпечатков пальцев и биологических следов. Если не поможет фоторобот или не всплывет кто-нибудь подозрительный в окружении жертвы, шансы ничтожны.

– Мы сделаем все, что сможем, – сказал Йонас.

Софи кивнула. Затянулась сигаретой.

– Было что-то не так в доме Бритты,-сказала она. – Но не могу понять что.

Йонасу было знакомо это чувство, это напряженное беспокойство, как будто звук очень низкой частоты, который не слышишь ушами, но чувствуешь всем телом.

– Можно мне тоже? – попросил он. – Я имею в виду сигарету.

– Это последняя. Но можете затянуться.

Йонас взял горящую сигарету, которую ему протянула Софи, и кончики их пальцев на мгновение соприкоснулись. Он сделал глубокую затяжку, вернул сигарету. Софи поднесла ее к губам.

– Думаю, Бритта стала случайной жертвой, – сказала она между двумя затяжками.

– Почему вы так считаете, позвольте спросить?

– Никто из ее знакомых не способен на такое. Никто.

Йонас молчал. Снова взял протянутую Софи сигарету, затянулся, вернул. Софи молча погасила ее. Какое-то время она сидела рядом, глядя в темноту.

– Может, мне рассказать вам про Бритту? – наконец спросила она.

У Йонаса не хватило духу сказать нет, и он согласно кивнул. Софи немножко помолчала, словно обдумывая, с чего начать.

– Когда Бритте было пять или шесть лет, – начала наконец она, – мы как-то поехали с родителями погулять по городу. Идем по улице, в руках у нас по вафельному рожку с мороженым, лето, так все ясно вижу, словно вчера это было. И тут попадается нам этот бездомный. Грязный какой-то оборванец, рядом шелудивая собака и сумка на колесиках с пустыми бутылками. Мы бездомных никогда не видели. Я так перепугалась, когда мимо проходили, от него так плохо пахло, он выглядел таким больным, и у него была такая страшная собака. А Бритта с любопытством посмотрела на него и говорит что-то вроде «Привет, дяденька», или что там говорят дети незнакомым взрослым. А тот осклабился и ей в ответ: «Привет, девочка». Родители нас быстро увели прочь, но Бритта все никак не могла забыть этого бомжа. И битый час выносила мозг родителям: а что это за дядя, и почему он так смешно выглядит, и так смешно говорит, и так смешно пахнет, и родители сказали, что дядя, наверное, болеет и ему негде жить. С тех пор каждый раз, как мы собирались на прогулку, Бритта собирала пакетик еды и искала этого бомжа.

– И нашла?

– Нет. Но, понимаете, тут же не только этот бездомный. Вы даже не представляете, сколько больных кошек и собак она перетаскала в дом, и всех их мои бедные родители должны были выхаживать. Когда Бритте было двенадцать, она решила пойти волонтером в приют для бездомных животных. А когда переехала в город, стала работать на кухне, где готовят бомжам бесплатные обеды. Она на всю жизнь запомнила того человека. Понимаете?

Йонас кивнул. Он попытался представить себе живой эту мертвую блондинку из морга судмедэкспертизы: как она ходит на работу, убирает дом, общается с сестрой, смеется, – но у него ничего не получилось. Он вообще никогда не мог себе представить живой жертву убийства. Он не знал их в жизни, он видел толь ко трупы, и его фантазия не простиралась настолько, чтобы нарисовать что-то иное.

– Конечно, над этим легко посмеяться, – несколько неожиданно продолжила Софи после паузы. – К таким людям, как Бритта, легко можно отнестись с пренебрежением или обозвать добренькой дурочкой или как-нибудь еще. Но Бритта действительно была такой. Не добренькой дурочкой. Она была по-настоящему добрым человеком.

Йонас посмотрел на нее, попытался представить сестер вместе. Они были мало похожи. Нежная, фееподобная Бритта с длинными волосами, которая на всех фотографиях, которые были в деле, казалась такой хрупкой и ранимой. И Софи, с короткой стрижкой, мальчишескими повадками, которая, несмотря на все, что ей пришлось пережить, так хорошо держится.

– Семь ножевых ран, – сказала Софи, и Йонас внутренне напрягся. – Я узнала это из газет.

Она помолчала.

– Можете представить, каково прочесть такое моим родителям?

Йонас облегченно кивнул, потом отрицательно покачал головой. Конечно же, он не мог себе представить.

– Вы должны его найти.

Йонас посмотрел на нее. Фонарь, который зажегся от датчика движения, когда он подходил к дому, уже давно погас. Глаза Софи блестели в темноте. На мгновение Йонас почувствовал, что тонет в них. И Софи отвечала своим взглядом на его взгляд. Потом мгновение прошло.

– Мне пора идти, – неожиданно сказала она и встала.

Йонас тоже встал, поднял со ступеней кожаную сумку Софи, протянул ей.

– Господи, какая тяжелая. Что у вас там? Гантели?

– Всего лишь книжки, – ответила Софи, перекидывая сумку через плечо. – Чувствую себя спокойнее, когда с собой есть что почитать.

– Понимаю.

– Да? Вы тоже любите читать?

– Ну, честно говоря, не помню, когда последний раз держал в руках книгу, – ответил Йонас. – На романы у меня не хватает терпения. А вот стихи раньше безумно любил. Верлен там, Рембо, Ките. В этом роде.

– О господи! – простонала Софи. – О стихах со школы слышать не могу. Я чуть с ума не сошла, когда в девятом классе нам задали выучить наизусть «Пантеру» Рильке. «Лишь эти прутья клетки отражая, взгляд изнуренный не приемлет свет…»[3]

Софи наигранно содрогнулась от ужаса.

Йонас не смог удержаться от улыбки.

– Вы несправедливы к доброму старому Рильке, – сказал он. – Кто знает, может быть, когда-нибудь у меня получится убедить вас дать поэзии еще один шанс. Возможно, вам понравится Уитмен. Или Торо.

Мысленно он проклинал себя за эти слова. Что он творит?

– Было бы мило попробовать, – сказала она.

И собралась уходить.

– Спасибо, что уделили мне время. И простите, что потревожила вас.

Она уходила в ночь. Йонас чуть постоял, глядя ей вслед, развернулся, начал подниматься по ступенькам крыльца.

И остановился от удивления.

Его водолазный колокол куда-то исчез.

11

Мышцы горят. Я полна решимости подойти ко «дню икс» во всеоружии, поэтому физические упражнения – тоже. Если я хочу в экстремальной ситуации, которая мне еще только предстоит, иметь хоть какие-то шансы, то должна быть готова не только психологически, но и физически. Тренированное тело лучше переносит стрессы. Поэтому я тренируюсь. У меня в подвале – небольшой фитнес-зал, в котором я уже сто лет не была. Давным-давно у меня вдруг заболела спина, и я с помощью персонального тренера, самодисциплины и тренажеров привела себя в порядок. С тех пор у меня было немного причин обращать внимание на свое тело. Я в меру стройна и в относительно неплохой форме, а как буду выглядеть в купальнике – мне совершенно параллельно. В моем мире нет пляжей.

Упражнения – это хорошо. Только теперь, когда снова возвращаюсь в собственное тело, я понимаю, насколько забросила его в последние годы. Жила только головой, а мои руки, ноги, плечи, спина, мои ладони и ступни – о них я просто забыла. И как хорошо снова оказаться в собственном теле, я тренируюсь упорно, я наслаждаюсь болью при последнем повторении, когда поднимаю вес, это жжение, это пронзительное ощущение в мышцах говорит мне о том, что я все еще живу. Со мной что-то происходит. Тело помнит другое, чем мозг. Пробежки в лесу и ноющие икры. Танцы всю ночь напролет и гудящие ступни. И это ощущение, когда в жаркий день ныряешь в озеро, и сердце на мгновение замирает, а потом опять начинает биться. Тело напомнило мне, что такое боль. И что такое любовь, когда тебе смутно, темно и пурпурно. И я понимаю, как давно никто меня не волновал и как давно я ни у кого не вызывала волнения.

Мне захотелось убежать от этого нахлынувшего вдруг томительного и плотского, как сырое мясо, чувства. А я и бегу – да только по конвейерной ленте тренажера. И как ни ускоряйся – все равно остаешься на месте. Хватит об этом думать – я увеличиваю скорость движения беговой дорожки на два, а потом и на три деления.

Конец ознакомительного фрагмента.