Западно-Восточный экран. Материалы Всероссийской научно-практической конференции 12–14 апреля 2017 года. О драматургических моделях семьи в кинематографе Востока и Запада ( Коллектив авторов, 2017)

О драматургических моделях семьи в кинематографе Востока и Запада

УДК 778.5.04.072: 8.01-2/29

Воденко М.О.

Москва, ВГИК

На примере фильмов Я. Одзу «Токийская повесть», Л. Висконти «Семейный портрет в интерьере» и А.Тарковского «Зеркало» рассматриваются драматургические модели семьи, авторы которых представляют различные культурные традиции. Особенности каждой модели раскрываются в форме повествовательного, драматического и лирического видов сюжета. Однако при всём разнообразии режиссёрских стилей, прослеживается единая тема, объединяющая эти драматургические модели, – это тема устойчивости семейных связей между поколениями, их необходимость, драматизм их распада и одиночество как трагический итог разрыва семейных отношений.

Ключевые слова: драматургическая модель; семейные связи; режиссерский стиль; архетипические сюжетные мотивы; драматический, повествовательный, лирический виды сюжета; жизнечувствование; мировосприятие.

The dramatic models of a family are considered by looking at three films – “Tokyo Story” by Yasujiro Ozu, “Family Group in an Interior” by Luchino Visconti and “The Mirror” by Andrei Tarkovsky – whose authors represent different cultural traditions. The features of each model are disclosed in the narrative, dramatic and lyrical types of plot. However, with all the diversity of the directors’ styles, we can trace a theme common to these dramatic models – the stability and value of family ties between generations, the drama of breaking off these ties, and loneliness as the tragic outcome of family breakdown.

Key words: the dramatic model; family ties; archetypal story motifs; the directors' style; dramatic narrative, and lyrical types of plot; livelihood; world perception.

История семейных отношений всегда была объектом пристального внимания художников, будь то литература, живопись, театр, кинематограф. В этом нет ничего удивительного, поскольку опыт семейных отношений есть у каждого человека – в семье, мы рождаемся, семью мы строим, в семье рождается наше продолжение. Семья – это целое, в основе которого самые крепкие природные, родовые инстинкты, здесь, в семье происходит первая социализация человека, и здесь же закладываются начала духовного роста будущей личности.

С позиции искусства семью можно рассматривать как систему взаимосвязей, устойчивую драматургическую модель, где аккумулируются важнейшие для человека темы: смысла жизни, любви и жертвенности, ответственности и взросления и т. д. – актуальность их не подвластна времени. Менталитет, религия, мировоззрение, природные географические условия жизни, исторические события – всё оказывает влияние на особенность семейных моделей, каждая их них внешне неповторима. Но суть остаётся неизменной, она касается важнейших архетипических сюжетных мотивов и взаимосвязей (мать и сын, отец и сын, отец и дочь и т. д.). В их основе лежат события, значимые для жизни всех членов семьи, во многом судьбоносные, раскрывающие характеры персонажей в самых сущностных проявлениях. Рассмотрим, как работают драматургические модели семьи в фильмах, авторы которых представляют различные культурные традиции – востока «Токийская повесть» Ясудзиро Одзу, запада – «Семейный портрет в интерьере» Лукино Висконти и «серединной» России – «Зеркало» Андрея Тарковского.

Тема семьи в творчестве японского режиссёра Я. Одзу была главной и постоянной. Используя разработанные им драматургические схемы и варьируя их, он размышлял о меняющемся мире, рассматривая эти изменения на примере историй семейных отношений. Особенности режиссёрского стиля Я. Одзу часто сравнивают с японской поэзией и живописью – традиционными искусствами с жёсткими канонами: линейность повествования, простой монтаж, ритмичность и аскетизм изображения, малоподвижная камера, паузы в действии, «пустое» пространство, наполненное движением времени. Естественное, спокойное течение бытия, за нюансами которого внимательно наблюдает режиссёр, позволяет почувствовать тонкие, незримые связи между героями или, наоборот, – увидеть их отсутствие. Герои его фильмов не попадают в острые драматические ситуации. В центре внимания режиссёра повседневная обыденная жизнь.

Сюжет «Токийской повести» повествователен, однако внутреннее напряжение ощутимо проходит через все сюжетные линии, через сопоставления пространства города и живой природы. Драматизм фильма Я. Одзу покажется очевидней, если получить представление о том, что такое японская семья. По традиции семья для японцев – святое. Это крепость, стена, за которой можно спрятаться и чувствовать себя спокойно. Уклад в такой семье патриархальный, женщина подчиняется мужчине, почитание старших обязательно. Рождение детей – великое счастье. Родители и дети долго живут вместе, дети уважают родителей и, как правило, помогают им в старости. Воспитанием детей занимается женщина, домашнее хозяйство тоже ведёт она. Главное дело мужчины – работа, служба. Одна из особенностей менталитета японцев – чувство коллективизма, убеждение, что в одиночку жить в этом мире нельзя. Поэтому и семья рассматривается как коллектив, где важны правила, традиции, уклад. Послевоенные фильмы режиссёра посвящены именно повседневным семейным отношениям, которые в тот период в силу исторических и социальных причин подверглись трансформации: патриархальность японской семьи начала разрушаться. Фильм Я.Одзу «Токийская повесть» рассказывает именно об этом болезненном состоянии японского общества.

Это история о том, как пожилые отец и мать приезжают к своим детям в город навестить их, пообщаться, просто побыть вместе. Однако что-то уже изменилось в отношении детей к своим родителям. Традиции гостеприимства и уважения, кажется, остаются, но только внешне. На самом деле старики в тягость, они отнимают время, нарушают сложившийся ритм жизни молодых.

Как писал американский кинокритик Д. Ричи, исследователь творчества Я.Одзу, его истории незатейливы и «всякая история у Одзу, в каком-то смысле лишь предлог. Одзу хочет не столько поведать историю, сколько показать, как его персонажи реагируют на происходящие события и какие модели поведения рождаются из таких взаимоотношений»[42]. Поэтому так внимателен режиссёр к самым простым бытовым подробностям жизни своих героев. Благодаря несколько необычной точке съёмки – камере, как правило, расположенной на «уровне циновки», обыкновенные домашние ситуации обретают значимость. Через них и проявляются те изменения отношений, которые свидетельствуют о зарождении индивидуализма. Кажется, сама жизнь в городе, её условия навязывают новые отношения, заставляя думать прежде всего о своих интересах. Сына-врача вызывают в больницу, дочь не может оставить свой салон-парикмахерскую, невестка (жена погибшего на войне сына) опаздывает на встречу – задержали на работе. Проста и горька молчаливая сцена прогулки бабушки с маленьким внуком: малыш собирает листья, никак не реагируя на бабушку; старшему внуку-школьнику старики тоже мешают – негде делать уроки. Разрыв поколений очевиден, контакт потерян, дети не знают своих бабушку и дедушку, они им просто не интересны.

В «Токийской повести» есть несколько женских образов, которые несут важную смысловую нагрузку – ведь согласно японской традиции, женщина – хранительница семейного очага, её роль в семейных отношениях очень важна. Взаимоотношения пожилых Томи и Сюкиси, матери и отца семейства, по мысли режиссёра, – образец традиционной японской семьи. Это одно целое, основанное на таком искреннем уважении друг к другу, что оно кажется больше, чем любовь. В одной из сцен, когда герои смотрят на панораму Токио, жена с грустью реагирует на величину города: «Если мы вдруг потеряемся, мы никогда не сможем найти друг друга…» В большом городе старикам неуютно – режиссёр подчёркивает это через зажатое пространство квартиры детей, ассиметричное, увиденное с нижнего ракурса пространство прогулки бабушки и внука, вообще отсутствие какого-либо пространства во время экскурсии по Токио, – лишь невнятные виды из автобусного окна. Но сами герои всячески скрывают своё одиночество – они невероятно терпеливы и уважительны к детям, благодарны им. Зато как светится лицо Томи счастьем, когда она смотрит на мужа, как любовно согревает его своей улыбкой…

Иной, противоположный образ старшей дочери Сигэ: энергичная, немного капризная, нетерпеливая. Теперь, в городе, она хозяйка салона-парикмахерской и чувствует себя вполне эмансипированной. Это ей принадлежит идея послать родителей на курорт – точнее, красиво избавиться от их присутствия. Увидев пьяного отца, дочь не скрывает ненависти к нему, впадает в истерику. Очевидно, городская жизнь испортила Сигэ, сделав своевольной, раздражительной. Можно ли представить её хранительницей семейного очага?..

Третий женский персонаж – Норико, жена погибшего на войне сына. Она не так близка родным детям, но по сути именно она оказывается ближе всех стареющим родителям. Она искренне рада их приезду, старается развлечь – везёт на экскурсию по городу, принимает Томи ночью в своей маленькой квартирке, даёт ей денег. Она живёт с чувством вины, что не всегда вспоминает погибшего мужа, исповедуется в этом Сюкиси, считая себя эгоисткой. В тонком сюжетном рисунке фильма через детали, благодаря внимательной камере, фиксирующей мельчайшие движения героев, перемены их внутреннего состояния, не трудно прочитать симпатию режиссёра к своей героине. Она читается в словах отца, искренне желающего Норико счастья: «Странно, у нас есть свои дети, но ты сделала для нас больше всего, а ты даже не кровная родственница. Спасибо тебе». В финале именно ей он передаёт часы умершей жены. Это больше, чем память, это образ времени, продолжения жизни рода, семьи. Отец верит, что Норико сбережёт и продолжит это время.

Согласно буддистской философии, очевидно близкой Я. Одзу, всё в мире преходяще, недолговечно, и человек тоже. Изменчива жизнь, но душа неизменна. Однако здесь, в земной жизни, когда рушатся человеческие семейные связи, объединяющие и гармонизирующие людей, человек обрекается на одиночество. Этой горькой печалью наполняются многие схемы семейных отношений в фильмах Я. Одзу, звучит эта печать и в финале «Токийской повести».

Анализируя фильмы Я. Одзу, критики замечали, что его персонажи всегда индивидуальны и ведут себя так, будто знают что-то большее – свойство азиатов. Это «тайное знание», мудрость объединяет двух главных героинь «Токийской повести»: мать и её невестку в их умении бескорыстно дарить добро, внимание, заботу, в умении прощать. Так Я. Одзу, явный сторонник патриархальных семейных отношений, всё-таки оставлял надежду на то, что, несмотря на начавшийся распад семейных отношений всё зависит от самого человека, его желания дарить добро и любовь.

Фильм Лукино Висконти «Семейный портрет в интерьере» состоит из острых драматических ситуаций и ярких сюжетных поворотов. В этом отношении он противоположен внешне спокойному течению времени «Токийской повести». Это ещё одна драматургическая модель истории семейных отношений, рассказанная аристократом, режиссёром Лукино

Висконти в одном из последних его фильмов. В «Токийской повести» мы наблюдали процесс распада традиционной японской семьи, в фильме Л. Висконти в драматическом конфликте сталкиваются различные семейные уклады, разные взгляды и устремления, из осколков которых режиссёр пытается собрать семейный портрет.

В «Семейном портрете в интерьере» Л. Висконти противопоставляет замкнутый, эстетски-рафинированный мир Профессора, бывшего физика, ценителя высокого искусства, вышедшего из «игры жизни» и укрывшегося в семейных апартаментах, и мир реальный, бурлящий противоречивыми социальными и политическими событиями Италии 70-х: в размеренную уединённую жизнь Профессора буквально врывается семья маркизы Бьянки Брумонти, желающая арендовать верхний этаж. Врывается грубо, резко, безаппеляционно. Зарождение новых, непривычных для обеих сторон человеческих отношений становится главным драматическим событием фильма.

Профессор и семья Брумонти – представители аристократических кругов, между ними нет классового или социального конфликта. Это конфликт взглядов, миропониманий и мироощущений. Профессор живёт, наслаждаясь культурной традицией классического искусства, полного гармонии и устремлённости к высокому, но выключил себя из реальной жизни и поэтому почти мёртв. Его квартира похожа на музей, а он сам на экспонат. Постоянно ссорящаяся и выясняющая отношения семейка маркизы Брумонти ведёт себя крайне эгоистично, тратя силы исключительно на свои прихоти. Они похожи на клубок змей, то кусающих, то обвивающих друг друга. Бьянка, её молодой любовник Конрад, дочь Льетта, её жених связаны не столько родством, сколько порочной любовью, жаждой наслаждений, политическими интригами – образчик современной, духовно деформированной европейской семейственности, где каждый преследует свои личные интересы. Их дух поражен болезнями времени, в котором они живут. Возможно именно поэтому они в чём-то интересны Профессору, который со временем вопреки своим убеждениям включается в жизнь непрошенных соседей.

Заметим, что во многих сюжетах «семейных» моделей важное место занимает сцена, в которой герои собираются за столом. Стол, прообразом которого является очаг, становится своего рода сакральным местом, где проявляется незримая, но безусловная метафизическая связь всех собравшихся. Здесь трудно что-либо утаить, здесь проявляются семейные связи и раскрывается самое сокровенное. Образ стола как центра, собирающего вокруг себя ближних, безусловен для всех культур и менталитетов, будь то восток или запад. В «Токийской повести» семья собирается вместе после похорон матери; после недолгих воспоминаний дети быстро переключаются на материальное, у всех много дел: старший сын спешит на работу, младший на гольф, старшая дочка заявляет, что возьмёт кое-что из одежды умершей матери. Молчание хранят лишь младшая дочь и Норико.

В фильме Л. Висконти Профессор дважды пытается собрать всех за своим столом. Для него это важная часть семейной традиции, ритуал, поэтому так обстоятельно готовится момент встречи. Но в первый раз молодая компания, озабоченная своими развлечениями, беспардонно забывает о назначенном обеде, а во второй раз встреча за семейным столом превращается в скандал с выяснением отношений. Традиции не работают, мир изменился, объединение невозможно. И всё же близость зарождается. Иным, не формальным, а духовным путём, через сочувствие и соучастие.

Разбуженный к жизни Профессор, как человек воспитанный в культуре европейской традиции, духовно более богатый и чуткий, постепенно выходит из эгоистической замкнутости одиночества. Он замечает неординарность Конрада, вступает с ним в беседы о музыке и живописи, эмоционально включается в отношения Бьянки и её дочери, наконец, оживает его собственная память: он переносится в далёкое детство, видит в старых интерьерах мать, жену – светлые воспоминания тёплых, любовных отношений прошлого согревают и преображают Профессора. Но главной причиной его пробуждения становится Конрад Хюбель, яркий, противоречивый, интересный – каким и должен быть драматический герой. Его оголённая нервозность, порывистость, любовь-ненависть к Бьянке, его несвобода от её денег и своих долгов, связей с криминальным политическим миром, страхи, наконец, его врождённое чувство прекрасного вызывают симпатию и понимание Профессора. Он находит в нём близкие черты, признаётся, что хочет видеть в нём сына. Профессор совершает серьёзный нравственный поступок – укрывает Конрада от преследователей в потайной комнате квартиры, проявляя отеческие чувства заботы и беспокойства. Вот-вот отношения станут отеческими. Но вновь индивидуализм, ставший отличительной чертой европейского менталитета, ставит преграду, почти всё разрушает: избитый, затравленный и униженный Конрад нуждается в доверительном разговоре и просит совета у Профессора. Профессор отказывает. Жертвенность, кажется, незнакома ему. Зарождающиеся и важные для Профессора отношения отца и сына обрываются трагической смертью Конрада, вслед за ним уходит из жизни Профессор.

В «Семейном портрете в интерьере» Л. Висконти предлагает интересную драматургическую модель. События фильма происходят в замкнутом пространстве старинных апартаментов. И хотя внешний мир прорывается сюда только в репликах героев, отголосках их споров, это история открытых драматических конфликтов. Яркие характеры всех пяти персонажей позволяют при желании проследить линии их судеб, при этом все они могли бы свидетельствовать о резких переменах в обществе, от которого закрылся Профессор. Мир потерял равновесие, он полон лжи, предательства, грязных тайн. Попытки установить семейные, человеческие связи практически тщетны, они рвутся на глазах. Память семейных традиций остаётся романтическим воспоминанием, которое согревает и умиротворяет эстетической красотой, но не спасает от одиночества. Контекст реальной жизни за стенами семейного интерьера значительно страшней. Каков выход? Для Л. Висконти он зависит от каждого в отдельности – от духовной готовности чувствовать, понимать, принимать ближнего, но он драматичен в любом случае.

Фильм «Зеркало» Андрея Тарковского называют самым личностным, самым автобиографическим фильмом режиссёра. История его создания долгая и непростая, замысел претерпевал изменения, дополнялся, трансформировался. На истории создания «Зеркала» можно проследить, как задумываясь о глубоко личных, даже родовых связях и взаимоотношениях, режиссёр выходил в сферу связей исторических и духовных, ощущая себя укоренённым во времени и пространстве, в которых ему пришлось жить.

Первый вариант литературного сценария, написанного А. Тарковским совместно с Александром Мишариным, был полон лирических ощущений, снов, образов детства. «Я ещё не знал, о чём будет картина, не знал, как сценарно это будет оформлено и какую роль займёт там образ, линия – это точнее, линия матери. Но я знал только одно, что мне всё время снился один и тот же сон про место, где я родился. Снился дом»[43], – рассказывал А. Тарковский слушателям Высших режиссёрских и сценарных курсов о рождении замысла «Зеркала». Написать рассказ и освободиться от своих чувств и тяжёлых ощущений – это был первый посыл. Когда рассказ начал оформляться в фильм, А. Тарковский освободился от впечатлений. Но это оказалось ещё хуже. «Когда я потерял эти ощущения, то мне показалось, что я и себя в каком-то смысле потерял… И самое главное – оказалось, что смысл фильма и идея его вовсе не в том, чтобы освободиться от воспоминаний…»[44] В результате поисков сценарных форм для своего замысла режиссёр предложил студии «фильм-анкету», близкий к телевизионному жанру. Предполагалось, что в него войдёт интервью с матерью режиссёра Марией Ивановной Вишняковой, которая должна была отвечать на разные вопросы – о её отношении к космосу, к войне во Вьетнаме, о вере, о своей любви к мужу и детям[45]. В дальнейшем эта часть сократилась до нескольких кадров с участием Марии Ивановны Вишняковой.

Второй слой будущего фильма предполагал воссоздание воспоминаний детства в форме игровых эпизодов. Работая над этой частью, А.Тарковский и его съёмочная группа провели кропотливейшую работу по воссозданию дома, где прошло детство режиссёра, заново отстраивая сам дом, колодец, сарай, даже засеяли гречихой часть поля перед домом. «Когда затем мы привели туда мою мать, чья молодость прошла в этом месте, в этом доме, то реакция её в момент, когда она его увидела, превзошла все мои самые смелые ожидания, – вспоминал А.Тарковский. – Она словно пережила возвращение в своё прошлое. Тогда я понял, что мы на правильном пути, – дом вызвал в ней те самые чувства, которые и предлагалось выразить в картине…»[46]

В окончательном варианте фильма воспоминания детства дополнились современной историей взрослого героя, в которой продолжились его отношения с матерью, появились линии жены и сына. Лирический рассказ А.Тарковского был далёк от эгоистической сосредоточенности на себе. Исповедальная искренность, с которой он обращался к своей совести и интимным сторонам души, задавала лирическую интонацию и облекала бытовые подробности в поэтические образы. «В «Зеркале», – писал А.Тарковский, – мне хотелось рассказать не о себе, вовсе не о себе, а о своих чувствах, связанных с близкими людьми, о моих взаимоотношениях с ними, о вечной жалости к ним и своей несостоятельности по отношению к ним – о чувстве невосполнимого долга…»[47] Взаимоотношения отца и матери, матери и сына, отца и сына, о которых вспоминал автор фильма, вновь возникали в настоящей жизни главного героя. Зеркально отражались? Сюжетно удваивались? Да, и восполняли полноту образа целого – прошлого и настоящего, полноту бытия, где значимы и вечны семейные связи. В поэтической стилистике «Зеркала» человеческие связи обретали множественный характер: документальный (в фильме появлялась Мария Вишнякова, отец Арсений Тарковский читал стихи), иносказательный (приёмы удвоения, сравнения – мать-жена, фигуры умолчания, разрушение повествовательной логики ассоциативным монтажом), метафизический (включение образа матери в культурный контекст картины Леонардо да Винчи «Дама с можжевельником», попытка увидеть её как бы надмирным взглядом, проникнуть в «космическую» суть женщины; в финале фильма в едином метафизическом пространстве соединялись мать молодая, мать старая и маленькие дети). Известны слова А.Тарковского, относящиеся к начальному замыслу «Зеркала»: «Я не могу мириться с тем, что мать умрёт. Я буду протестовать против этого и доказывать, что мать бессмертна»[48].

По законам драматургии лирический сюжет строится вокруг автора. Субъективное, авторское формирует вокруг себя материал, задаёт принцип монтажа. Сюжетным центром «Зеркала» был сам А.Тарковский, который выстраивал свои замыслы долго, сердцем и интуицией. Погружение в память, в глубинные движения души, жизнечувствие времени внутреннего и внешнего – без чего не мог родиться фильм – всё говорило об уровне высочайшей духовной ответственности, с которой А.Тарковский подходил к этой работе. По признанию режиссёра, он принципиально не выстраивал картину заранее. «Мне было важно понять, каким образом, в каких условиях фильм может организовываться как бы сам собою», – так проявлялась главная черта метода Тарковского – наблюдение за реальностью меняющегося времени. Искренность и истинность, заданная творческим импульсом А.Тарковского, повлияли на всю творческую группу, возникло соборное чувство причастности всех к теме, поднятой А.Тарковским, и понятной для всех. «Не фильм снимался, а жизнь проживалась общая, – вспоминал оператор Георгий Рерберг. – Андрей снимал про своё детство, Коля Двигубский – про своё, я – про своё. При всей разности воспоминаний что-то совпадает. Снимали про жизнь, про маму, от которой ушёл отец и какой резонанс это имело в дальнейшем…»[49]

Третий слой, вошедший в ткань фильма – документальные кадры подлинных событий, отмеченных памятью автора. Андрей Тарковский не был их участником, но в его восприятии они звучали напряжением исторического времени, в котором он жил. Принцип отбора хроники можно понять из рассказа режиссёра о его открытии в Красногорском архиве. Неожиданно А. Тарковский обнаружил кинохронику перехода Советской Армии через озеро Сиваш в 1943 году. Он был потрясён, увидев целый эпизод, единое событие, развёрнутое во времени, снятое как длительное наблюдение. «Когда на экране передо мною, точно из небытия, возникли люди, измученные непосильным, нечеловеческим трудом, страшной и трагической судьбой, то мне стало совершенно ясно, что этот эпизод не сможет не стать самым центром, самой сутью – нервом и сердцем нашей картины, начавшейся всего-навсего как интимное лирическое воспоминание, – признавался А.Тарковский. – На экране возник образ поразительной силы и драматизма – и всё это было моё, выношенное и наболевшее»[50]. История, запечатлённая на плёнке фронтовым оператором, становилась органической частью жизнечувствования режиссёра, главным нервом картины.

Так семейная история, воспоминания детства, воплощённые в реальную среду, увиденные в поэтических образах, наполненные звучащей поэзией и введённые в контекст исторического времени, трансформировались в картину мира, вобравшую в себя разные по масштабности временные пласты и запечатлённую в вертикали авторского времени. В стихах Арсения Тарковского, звучащих в самый напряжённый, кульминационный момент фильма она обретала вербальный поэтический образ:

Лирический сюжет «Зеркала» был результатом интуитивно-философского мышления Андрея Тарковского, выраженного в кинообразах, но обращено это зеркало было и ко зрителю, к нашей памяти и способностям «проникать за покровы, скрываемые временем», выходить в четвёртое измерение.

Семейные истории в фильмах Ясудзиро Одзу, Лукино Висконти и Андрея Тарковского были рассказаны в форме повествовательного, драматического и лирического сюжетов. Повествовательная неспешность, созерцательность фильма Я. Одзу, драматическое напряжение и порывистость отношений героев Л. Висконти, глубокая внутренняя сосредоточенность и погружение в историческую память героя «Зеркала» демонстрировали стилистические особенности их авторов, которые во многом были основаны на их личностном понимании проблем семейных отношений. Однако при всём разнообразии режиссёрских стилей прослеживается единая, важная для всех тема, объединяющая эти драматургические модели – это тема устойчивости семейных связей между поколениями, их необходимость, драматизм их распада и одиночество как трагический итог разрыва семейных отношений. Само же проявление семейных отношений может быть рассмотрено и прочувствовано очень широко – от бытовых, повседневных отношений до самых глубоких родовых или трансцендентных связей. Заявленная тема семьи как драматургической модели определяет и духовнонравственную позицию, с которой режиссёры рассматривали истории своих персонажей. Взаимопонимание, любовь, терпение, интерес к ближнему, желание быть вместе – эти состояния и движения человеческой души определились как главные критерии в оценке картины семейных отношений.