Западная социология: современные парадигмы. Антология. 2. Интеграционные парадигмы ( Коллектив авторов, 2015)

Энтони Гидденс (р. 18.01.1938, Лондон) – один из основных представителей социологической теоретической мысли современной Англии. В 1956–1959 гг. учился в университете Халла (Hull) на отделении социологии и психологии. Затем, с 1959 по 1961 год, посещал Лондонскую школу экономики по специальности «Социология», закончив ее с отличием. В 1976 г. в Кембридже получил степень доктора философских наук. На данный момент Гидденс является директором Лондонской школы экономики и политических наук (LSE). Он зарекомендовал себя как самый читаемый и цитируемый теоретик нашего времени.

На первом этапе своего творчества Гидденс внес существенный вклад в развитие теоретической социологии. В центре внимания Гидденса – проблемы теории действия, деятельности и структуры, а также способность социального деятеля к познанию. Решению этих проблем посвящена теория структурации Гидденса. На втором этапе своего творчества, который продолжается до нынешнего момента, Гидденс предлагает критику постмодернизма как теории общества, разрабатывая в качестве альтернативы идею рефлексивности эпохи модернизма и говоря о «высоком модернизме» как определенной стадии развития общества. Модернизм, в понимании Гидденса, – это социальная система, возникшая вместе с национальным государством и капиталистическим производством в постиндустриальную эпоху и переживающая сегодня бурное развитие. Одной из причин возникновения такой социальной системы является изменение системы ценностей человека, их переориентация с внешних на внутренние, с материальных на нематериальные. В последних работах Гидденс обосновывает необходимость нового (третьего) пути политического развития современных обществ. Основной акцент в теории третьего пути делается на сбалансировании мощи капитализма и усилении солидарности и гражданских ценностей, развиваемых социальной системой. Сейчас Гидденс обращается к теоретическому обоснованию проблемы глобализации, выделяя двух основных субъектов этого явления – «гиперглобализаторов» и «скептиков глобализации». Придерживаясь «золотой середины», Гидденс рассматривает глобализацию как противоречивый процесс, порождающий солидарность в одних социальных системах и разрушающий ее – в других. Он выделяет четыре события в истории человечества, приведшие к глобализации: информационная революция конца 1960-х; развитие экономики, состоящей из мировых финансовых, товарных и информационных рынков; падение советской коммунистической плановой системы; изменения, произошедшие на уровне повседневной жизни и приведшие к равноправию мужчин и женщин. Благодаря этим событиям, по Гидденсу, произошел переход к обществу, ориентированному на будущее.

Основные работы: «Капитализм и современная социальная теория: анализ работ Маркса, Дюркгейма, Вебера» (1971); «Политика и социология в учении Макса Вебера» (1972); «Классовая структура развитых обществ» (1973); «Эмиль Дюркгейм» (1978); «Политика, социология и социальная теория: встреча с классической и современной социальной мыслью» (1982); «Конституирование общества: основные принципы теории структурации» (1986), «Социальная теория и современная социология» (1991); «Последствие модернизма» (1991); «Новые правила социологического метода: позитивная критика понимающей социологии» (1993); «Влево или вправо: будущее радикальной политики» (1995); «Третий путь и его критика», «Третий путь: обновление социальной демократии» и «Глобальные споры о Третьем пути» (2001); «На грани: жизнь и глобальный капитализм» (2001); «Неудержимый мир: как глобализация меняет нашу жизнь» (2002); «Куда теперь новой рабочей силе?» (2002).

В предлагаемом тексте Э. Гидденсом рассматриваются основные элементы теории структурации, ключевым моментом которых является субъект, конструирующий социальную реальность в новых условиях постиндустриального общества.

Для пояснения основных понятий теории структурации удобно начать с разногласий, существующих, с одной стороны, между функционализмом (включая теорию систем) и структурализмом, а с другой – между герменевтикой и различными формами «интерпретативной» социологии. Функционализм и структурализм – направления, имеющие, несмотря на очевидные различия, некоторое сходство. Оба они исходят из натуралистических позиций и склонны к объективизму. Функционалистская мысль, начиная с Конта, опиралась на биологию как науку, наиболее приемлемую в качестве модели для социальных наук. Биология указала способ концептуализации структуры, функционирования социальных систем и анализа процессов эволюции через механизмы адаптации. Структуралистская мысль (что особенно проявилось в работах Леви-Стросса) отрицала идею эволюции и биологические аналогии. Гомологичность социальных и естественных наук здесь – прежде всего когнитивного плана, поскольку предполагается, что в каждой из них выражаются сходные черты общей структуры сознания. И структурализм, и функционализм особо подчеркивают преобладание социального целого над его индивидуальными частями (т. е. составляющими его актерами, социальными субъектами).

В герменевтических традициях социальные и естественные науки считаются радикально различными. Герменевтика стала пристанищем того «гуманизма», против которого настойчиво протестовали структуралисты. В герменевтической мысли, в том виде, в каком она представлена Дильтеем, разрыв между субъектом и социальным объектом максимален. Субъективность – это изначальный центр опыта культуры и истории, и в качестве такового служит основой социальных или гуманитарных наук. За пределами субъективного опыта, и чуждый ему, находится материальный мир, управляемый безличностными отношениями причины и следствия. В то время как для школ и направлений, которые тяготеют к натурализму, субъективность представляла собой некую загадку или даже остаточное явление, для герменевтики скрытым является как раз мир природы, который, в отличие от человеческой деятельности, можно понять только со стороны. В интерпретативной социологии приоритет в объяснении человеческого поведения отдается действию и значению: структурные концепции не особенно развиты, как и тема принуждения в целом. Для структурализма и функционализма, наоборот, структура (в различных смыслах, в зависимости от концепции) имеет приоритет над действием и акцентируются именно принуждающие качества структур.

Обычно считается, что различия между этими направлениями мысли в вопросе о социальных науках имеют эпистемологический характер, но в действительности здесь важны также и онтологические аспекты. Проблема заключается в том, как должны быть определены концепции действия, значения и субъективности и как их можно соотнести с понятиями структуры и принуждения. Если интерпретативная социология основана, так сказать, на империализме субъекта, то функционализм и структурализм предполагает империализм социальных объектов (все, в том числе социальные субъекты, становится социальным объектом. – прим. пер) Одна из принципиальных целей теории структурации – в том, чтобы положить конец этим имперским попыткам. Предметом социальных наук, в соответствии с теорией структурации, является не опыт индивидуального актора[7] и не существование какой-либо формы социетальной тотальности, а социальные практики, упорядоченные в пространстве и во времени. Социальная деятельность, подобно некоторым самовоспроизводящимся элементам природы, является повторяющейся. Это означает, что она не создается социальными актерами, а лишь постоянно воспроизводится ими, причем теми самыми средствами, которыми они реализуют себя как акторы. В своей деятельности и посредством этой деятельности агенты[8] воспроизводят условия, которые делают ее возможной. Однако тип сознательности (knowledglability), проявляющийся в природе в форме закодированных программ, далек от познавательных навыков социальных агентов. Именно для концептуализации человеческой познавательной способности и включения ее в действие я собираюсь использовать достижения интерпретативной социологии. Герменевтическая точка зрения принимается в теории структурации в той степени, в которой признается, что для описания человеческой деятельности необходима осведомленность о тех формах жизни, в которых реализуется данная деятельность.

Позвольте мне теперь перейти к самой теории структурации, к концепциям структуры, системы и дуальности структуры. Понятие структуры (или социальной структуры) часто употребляется в сочинениях большинства функционалистов и положило начало названию традиции «структурализма». Однако нигде это понятие не было концептуализировано наиболее подходящим к запросам социальной теории способом. Авторы-функционалисты и их критики придавали гораздо больше значения идее «функции», чем идее «структуры», и, следовательно, последнее понятие использовалось как общепринятое. Однако же нет сомнений в том, что «структура» обычно понималась функционалистами и, пожалуй, всеми социальными аналитиками как разновидность «моделирования» социальных отношений или социальных явлений. Такое «моделирование» наивно воспроизводилось посредством визуальных образов, как, например, скелета или морфологии организма или же оснований здания, а такие концепции тесно увязаны с признанием дуализма субъекта и объекта: «структура» здесь оказывается «внешней» по отношению к человеческому действию, является источником принуждения свободной инициативы независимого субъекта. Более интересным представляется понятие структуры, концептуализированное в рамках структуралистской и постструктуралистской мысли. Здесь оно характерным способом определяется не как моделирование сущего или существующего, но как пересечение присутствующего и отсутствующего, когда необходимо различать коды, лежащие в основании поверхностных значений.

Эти две идеи структуры, как может показаться на первый взгляд, не имеют между собой ничего общего, однако на самом деле каждая включает в себя важные аспекты структурирования социальных отношений, аспекты, которые в теории структурации понимаются как различия между концепциями «структуры» и статистическую размерность моделирования социальных отношений в пространстве и времени, включая как воспроизводство ситуативных практик, так и парадигматическую размерность, включающую виртуальный порядок «способов структурирования», повторяющихся в таком воспроизводстве. В структуралистских традициях нет однозначного ответа на вопрос, относятся ли структуры к матрице допустимых трансформаций в системе или же к правилам трансформаций, управляющих матрицей. Я рассматриваю структуру, по крайней мере в ее наиболее элементарном значении, как относящуюся к таким правилам (и ресурсам). Неверно, однако, говорить о «правилах трансформации», потому что все правила имманентно трансформационны. Структура в социальном анализе, таким образом, относится к структурирующим качествам, позволяющим «связывать» время и пространство в социальных системах, качествам, которые обусловливают существование более или менее одинаковых социальных практик во времени и пространстве и которые придают им «систематическую» форму. Сказать, что структура есть «виртуальный порядок» отношений трансформации, значит утверждать, что социальные системы, будучи воспроизводящимися социальными практиками, не имеют «структур», а скорее демонстрируют «структурные качества», и что структура как пространственно-временная сущность существует только в своих проявлениях в таких практиках, а также в виде отпечатков в памяти, ориентирующих поведение агентов. Это не мешает нам рассматривать структурные качества как иерархически организованные, в терминах пространственно-временной протяженности практик, которые они периодически организуют. Наиболее глубокие структурные качества, присутствующие в воспроизводстве социетальных тотальностей, я называю структурными принципами. Практики, имеющие наибольшую пространственно-временную протяженность в рамках таких тотальностей, можно назвать институтами.

До сих пор наши рассуждения определяли лишь предварительный подход к проблеме. Как именно формула относится к практикам, в которых участвует социальный актор, и какие типы формул наиболее интересны для общих цепей социального анализа? Применительно к первой части вопроса мы можем сказать, что осознание социальных правил, выраженных прежде всего в практическом сознании, является стержнем той «сознательности», которая специфически характеризует агентов. Как социальные акторы все люди хорошо «обучены» тому знанию, которым они располагают и которое они применяют в производстве и воспроизводстве ежедневных социальных ситуаций: в основном такое знание является не теоретическим, а практическим по своему характеру. Как показал Шютц, акторы используют типичные схемы (формулы) в процессе ежедневной деятельности для ведения переговоров в самых рутинных ситуациях социальной жизни. Знание процедуры или владение техниками «делания» социальной деятельности является по определению методологическим. То есть, такое знание не специфицирует всех ситуаций, с которыми сталкивается актор, и не могло бы быть таковым, оно скорее обеспечивает общую способность реагировать и влиять на неопределенно большой спектр социальных обстоятельств.

Под правилами, которые являются интенсивными по своей природе, я подразумеваю формулы, которые постоянно возникают в ходе повседневной деятельности и обусловливают структурирование большей части происходящего в повседневной жизни. Правила языка – это правила как раз такого характера. Но таким же характером, например, обладают и все процедуры, применяемые акторами в организации обмена ролями в разговоре или во взаимодействии. Их можно противопоставить тем правилам, которые, несмотря на очень широкую распространенность, имеют лишь поверхностное влияние на происходящее в социальной жизни. Такое противопоставление очень важно, хотя бы потому, что среди социальных аналитиков широко распространено мнение, что наиболее абстрактные правила – т. е. кодифицированный закон – являются наиболее влиятельными в структурировании социальной деятельности. Я бы сказал, однако, что многие кажущиеся тривиальными процедуры, происходящие в повседневной жизни, имеют более глубокое влияние на общность социального поведения. Остальные категории в схеме, должно быть, более или менее самоочевидны. Большинство правил производства и воспроизводства социальных практик схватываются акторами только внутренне: они знают, как «продолжать». Дискурсивная формулировка правила уже является его интерпретацией и, как я уже отмечал, может изменять форму его применения. Типичным примером правил, которые не просто дискурсивно формулируются, но формально кодифицированы, являются законы. Законы, разумеется, являются наиболее сильно санкционированными типами социальных правил и в современных обществах имеют формально предписанные градации наказаний. Однако было бы серьезной ошибкой недооценивать силу неформально применяемых санкций в отношении всего многообразия ежедневных практик. Как бы ни были задуманы «эксперименты с доверием» Гарфинкеля, они показывают непреодолимую силу, с которой действуют кажущиеся незначительными черты организации разговора.

Структурирующие качества правил можно изучать прежде всего в отношении формирования, поддержания, прекращения и реформирования ситуаций. Хотя для конституирования и реконструирования ситуации агентами используется все многообразие процедур и тактик, вероятно, наиболее важными являются те, которые обеспечивают поддержание онтологической безопасности. «Эксперименты» Гарфинкеля очень важны в этом отношении. Они показывают, что предписания, структурирующие повседневное взаимодействие, гораздо жестче закреплены и обладают большей принуждающей силой, чем может показаться из-за простоты, с которой они обычно выполняются. Разумеется, это происходит потому, что отклоняющиеся ответы или акты, которые «экспериментаторы» исполняли по инструкции Гарфинкеля, подрывая понимаемость дискурса, нарушали чувства онтологической безопасности «субъектов». Нарушение или игнорирование правил не является, конечно, единственным способом, которым можно изучать конструктивные и санкционирующие свойства интенсивных правил. Но нет сомнений в том, что Гарфинкель чрезвычайно расширил горизонт изучения – ввел «социологическую алхимию», «преобразовал» всякую обычную социальную деятельность в некое проясняющее проявление.

Я отличаю общий термин «структура» от «структур» во множественном числе, а также от «структурных качеств социальных систем». «Структура» относится не только к правилам производства и воспроизводства социальных систем, но также и к ресурсам (на которых я пока не останавливаюсь подробно). В социальных науках термин «структура» обычно используется для наиболее устойчивых аспектов социальных систем, и мне бы не хотелось терять эту коннотацию. Самые важные аспекты структуры – это правила и ресурсы, относящиеся к институтам. Институты определяются как наиболее стабильные черты социальной жизни. Говоря о структурных качествах социальных систем, я имею в виду их институциональные черты, придающие «жесткость» во времени и пространстве. Я использую концепцию «структур», чтобы обозначить отношения трансформации и опосредования, которые являются «контурными переключателями», лежащими в основании наблюдаемых условий системного воспроизводства.

Позвольте теперь ответить на вопрос, который я поставил в самом начале: каким образом можно говорить о том, что индивидуальное поведение актеров воспроизводит структурные качества более крупных коллективов? Вопрос и легче, и сложнее, чем он кажется на первый взгляд. На логическом уровне ответ на него – не более чем трюизм. Он заключается в следующем: притом что существование больших коллективов или обществ, очевидно, не зависит от деятельности каждого индивида в отдельности, такие коллективы или общества сразу прекратили бы свое существование, если бы все составляющие их агенты приостановили свою деятельность. На сущностном уровне ответ на этот вопрос зависит от проблем, имеющих отношение к механизмам интеграции различных типов социетальной тотальности. Всегда происходит так, что повседневная деятельность социальных акторов воспроизводит и полагается на структурные черты более широких социальных систем. Но «общество» – как я попытаюсь показать – это не обязательно унифицированные коллективы. «Социальное воспроизводство» не нужно приравнивать к консолидации или социальной солидарности. Размещение акторов и коллективов в различных секторах или регионах более широких социальных систем сильно обусловливает влияние их привычного поведения на интеграцию социетальных тотальностей. Здесь мы подходим к границе использования лингвистических примеров для иллюстрации концепции дуальности структуры. Значительное прояснение проблем социального анализа может быть достигнуто благодаря изучению повторяющихся качеств речи и языка. Произнося грамматическое высказывание, я полагаюсь на те же синтаксические правила, которые воспроизвожу данным высказыванием. Но я говорю «на том же» языке, что и другие носители языка в моей языковой общности: мы все пользуемся одними и теми же правилами и лингвистическими практиками, выдавая или принимая относительно малые их вариации. Вышесказанное не обязательно верно для структурных качеств социальных систем вообще. Но это не относится к концепции дуальности структуры как таковой. Проблема здесь заключается в том, как должны быть концептуализированы социальные системы, и особенно «общества».

Дуальность структуры

Позвольте мне обобщить аргументы на данный момент. Структура, как регулярно организованные наборы правил и ресурсов, выходит за пределы времени и пространства. Она поддерживается, проявляется и координируется через «отпечатки» в памяти и характеризуется «отсутствием субъекта». Социальные системы, в которых структура постоянно присутствует и реализуется, наоборот, охватывают действия людей, расположенные и воспроизводимые во времени и пространстве. Анализ структурации социальных систем означает изучение способов, которыми производятся и воспроизводятся такие системы, основанные на сознательной (knowledgeable) деятельности акторов, которые полагаются на правила и ресурсы во всем многообразии контекстов действия. Центральной в теории структурации является теорема о дуальности структуры, которая логически вытекает из аргументов, приведенных выше. Строение агентов и структур нельзя представлять как два независимо заданных ряда явлений, т. е. как дуализм. Это дуальность. В соответствии с понятием дуальности структуры структурные качества социальных систем являются как средством, так и результатом практик, которые они регулярно организуют. Структура не является «внешней» по отношению к индивидам: как «отпечатки» памяти и то, что проявляется в социальных практиках; она в определенном смысле скорее «внутренняя», чем внешняя по отношению к деятельности индивидов (в терминах Дюркгейма). Структуру не нужно приравнивать к принуждению, она не только принуждает, но и дает возможности. Это, конечно, не ограничивает протяженности структурных качеств социальных систем во времени и пространстве, выходящих за пределы контроля индивидуального актора. Не ослабляет она и возможность того, что теории самих акторов о социальных системах, которые они помогают конституировать и реконституировать в своей деятельности, могут материализовать такие системы. Материализация социальных отношений, или дискурсивная «натурализация» исторически случайных обстоятельств и продуктов человеческого действия, – это одно из главных направлений идеологии в социальной жизни.

Дуальность структуры всегда является главным основанием преемственности социального воспроизводства во времени и в пространстве. Это, в свою очередь, предполагает рефлексивный мониторинг агентов в ходе повседневной социальной деятельности. Однако сознательность всегда ограничена. Поток действий непрерывно производит последствия, которые являются ненамеренными, и эти непредвиденные последствия могут также формировать новые условия действия посредством обратной связи. История творится интенциональной деятельностью, но не является интенциональным проектом. Она постоянно ускользает от попыток повести ее по какому-то задуманному направлению. Однако такие попытки постоянно предпринимаются людьми, живущими под влиянием угрозы и, одновременно, надежды, обусловленных тем обстоятельством, что они – единственные существа, которые осуществляют свою «историю» самостоятельно.

Теоретизирование относительно собственных действий означает, что как социальная теория не была изобретением профессиональных социальных ученых, так и идеи ученых неизбежно возвращаются и влияют на социальную жизнь. Одним из аспектов этого является попытка отслеживать и, таким образом, контролировать обобщенные условия системного воспроизводства – явление огромной важности в современном мире. Для концептуализации таких отслеживаемых процессов воспроизводства необходимо ввести определенные нюансы понимания, что «представляют собой» социальные системы как воспроизводимые практики в ситуации взаимодействия. Отношения, предполагаемые или актуализируемые в социальных системах, разумеется, сильно различаются по степени «открытости». Но, приняв это положение, мы можем выделить два уровня в отношении средств, которыми достигается некий элемент «системности» во взаимодействии. Один из уровней, широко разрабатываемый в функционализме, как уже отмечалось выше, – это когда взаимозависимость понимается как гомеостатический процесс, сродни действующим в организме механизмам саморегуляции. Против этого нет возражений, если признается, что «открытость» большинства систем делает организмическую аналогию весьма условной, и что такой относительно «механизированный» способ системного воспроизводства – не единственный, который мы можем найти в обществах. Гомеостатическое системное воспроизводство в обществе может быть рассмотрено на основе действия причинных петель, в которых непредвиденные последствия действия через механизм обратной связи перестраивают первоначальные условия. Но во многих контекстах социальной жизни встречаются процессы селективного «информационного отфильтровывания», посредством которого акторы на стратегически важных местах пытаются рефлексивно регулировать общие условия системного воспроизводства для того, чтобы либо поддерживать существующее положение вещей, либо изменить его.

Различия между гомеостатическими причинными петлями и рефлексивной саморегуляцией в системном воспроизводстве необходимо дополнить еще одним, последним различием: между социальной и системной интеграцией. Интеграцию можно понимать как взаимообусловленность (reciprocity) практик (автономии и зависимости) акторов или коллективов. Тогда социальная интеграция означает системность на уровне личного взаимодействия. Системная же интеграция относится к связям с теми, кто физически отсутствует во времени и в пространстве. Механизмы системной интеграции определенно предполагают механизмы социальной интеграции, но такие механизмы в то же время отличаются по некоторым ключевым аспектам от механизмов, включенных в отношения соприсутствия.

Никлас Луман (08.12.1927, Люнебург – 06.11.1998, Билефельд) – выдающийся социолог-теоретик XX века, ведущий немецкий представитель системного и функционального подхода в социологии.

Родился в семье владельца пивоварни. В 1946–1949 гг. изучал юриспруденцию во Фрайбургском университете, получил степень доктора права. С 1954 г. был государственным чиновником и работал в Министерстве по делам культуры земли Нижняя Саксония. В 1960–1961 гг. изучал управление в Гарвардском университете, где познакомился с Т. Парсонсом. Испытал влияние и ассимилировал существенные аспекты концепций Парсонса, Гелена, феноменологии и кибернетики. В 1965–1968 гг. Луман – руководитель отдела в службе социальных исследований университета г. Мюнстера, где одновременно изучал социологию. В 1966 г. защитил сразу две диссертации (по социологии – у Клессенса и Шельского, и по политической науке). В 1968 г. Луман получил профессуру в только что открывшемся Билефельдском университете, где и преподавал вплоть до выхода на пенсию в 1993 г. Своей основной задачей в социологии считал создание полного описания общества, чем, собственно говоря, и занимался около 30 лет профессионального творчества. В 1977–1980 гг. был одним из соиздателей «Журнала социологии» (Штутгарт).

Луман написал огромное число книг и статей по теории социального познания и системной теории общества, которые переведены на многие языки мира. В центре исследований Лумана находилось отношение «система – окружающий мир», которые отграничены друг от друга как области меньшей и большей «комплексности». «Комплексность» – это их соотносительная характеристика, которая зависит от количества элементов, их связей, состояний, структуры, и др. Решение проблемы комплексности называется редукцией. Предмет социологии – социальные системы. Простейшие социальные системы – «интеракции», образующиеся через взаимное согласование действий и переживаний участников общения. Сложный тип социальной системы – общество, охватывающее все действия, достижимые для соотнесения друг с другом в коммуникации. Действие есть подлинный элемент социальной системы, оно производится и воспроизводится в ней в соотнесении (коммуникации) с другими действиями. Внутрисистемное общение гарантировано «символически обобщенными средствами коммуникации» («власть» в политике, «истина» в науке, «вера» в религии, «любовь» в семье), а межсистемное затруднено. Человек как целостная личность не входит ни в одну систему, а является составляющей окружающего мира, комплексность которого представляет проблему для системы. Это становится очевидным при эволюции и дифференциации социальных систем, удалении от непосредственного межличностного общения и автономизации крупных систем при нарастающей абстрактности общества. В целом, системно-социологический словарь Лумана широко используется в современной немецкой социологии.

Основные работы: «Социология права» (1972), «Социологическое просвещение» (1975–1995), «Правовая система и правовая догматика» (1974), «Функция религии» (1977), «Любовь как страсть» (1982), «Общественная структура и семантика» (1980–1995), «Социальные системы» (1984). Чувствуя наступление болезни, в последние годы интенсивно работал над обобщающими произведениями, среди которых главное – «Общество общества» (1997, 2 т.), поддерживал активные научные контакты.

Публикуемый текст представляет краткое изложение взглядов Лумана на общество, фундированное глубоким знанием предшествующих социально-философских традиций.

Социология испытывает трудности с определением единства своего объекта. <…> Первоначально этому могли найтись исторические причины. Когда социология начала учреждаться как академическая дисциплина в конце XIX в., концепт общества уже был доступен, но он носил печать своей собственной истории и поэтому был проблематичным. Либо концепт функционировал как компонент различения: государства и общества или общества и общности. Либо же его использовали не по назначению ради политических идей и, как следствие, идеологически оспаривали. Если не следовать «формальной социологии», полностью обходясь без термина, то в таком случае концепту необходимо было придать точность по отношению к его же собственной теории. Этого, однако, так никогда и не удалось сделать. <…> Я бы хотел обозначить три наиболее важных современных препятствия на пути определения концепта общества:

Первое касается предположения о том, что общество состоит из людей или из отношений между людьми. Я называю это гуманистическим предубеждением. Но как его следует понимать? Состоит ли общество из рук и ног, мыслей и энзимов? Стрижет ли парикмахер волосы общества? Нужен ли обществу иногда инсулин? Какой вид операций характеризует общество, если химия клетки настолько же является частью общества, что и алхимия подавления бессознательного? Очевидно, гуманист намеренно придерживается концептуальной неясности. Тогда необходимо задать вопрос: почему? Сам теоретик становится пациентом.

Второе предубеждение, блокирующее развитие концепта, состоит в презумпции территориальной многочисленности обществ. Китай – это одно, Бразилия – другое, Парагвай – одно, а Уругвай, следовательно, – опять другое. Все попытки точного размежевания оказались несостоятельными, опирались ли они на государственную организацию или на язык, культуру, традицию. Конечно, между жизненными условиями на этих территориях существуют очевидные различия, но эти различия необходимо объяснять как различия внутри общества, а не предполагать как различия между обществами. Или социология хочет позволить географии разрешить свою центральную проблему?

Третье предубеждение имеет эпистемологическую природу. Это результат различения между субъектом и объектом. Только субъекты обладают привилегией самореференции – отсылки к самому себе. А объекты таковы, каковыми они являются. Общество, однако, – и это достаточно очевидно – является описывающим самого себя объектом. Теории общества суть теории в обществе и об обществе. Если это эпистемологически некорректно, то не может быть адекватного концепта общества. <…>

Попытки решить данную проблему средствами микроэмпирического исследования, определенно, недостаточны. Недостаточны и другие попытки, например во Франкфуртской школе, культивировать страх контакта, упорствовать в решительной покорности или нападать на каждого, кто не верит в утопию нормативно требуемой рациональности. Эта проблема является, скорее, проблемой замысла теории. Достижения в меж – и трансдисциплинарных полях, таких как науки о познании или кибернетика, теория систем, теория эволюции, теория информации, предлагают достаточные стимулы для того, чтобы сделать подобную попытку стоящей.

В своей попытке определить концепт общества я предлагаю исходить из понятия системы. Это еще мало о чем говорит, поскольку данное понятие используется в очень разных смыслах. Первое уточнение, которое сразу же ведет на незнакомую территорию, состоит в понимании системы не как особого типа объекта, а как особого различения, конкретно – того, что находится между системой и окружающей средой. Это должно быть точно сформулировано. Для этой цели я принимаю концептуальную схему, которой Джордж Спенсер-Браун вводит свои Законы формы [Spencer-Brown, 1979]. Система – это форма различения, а поэтому обладает двумя сторонами: системой (как внутренней стороной формы) и средой (как внешней стороной формы). Только две стороны вместе составляют различение, составляют форму, составляют концепт. Таким образом, среда для этой формы настолько же важна, настолько же незаменима, насколько и сама система. Граница между системой и средой разделяет две стороны формы, отмечает единство формы, и поэтому ее нельзя найти ни на одной из сторон формы. Граница существует только как указание пересечь ее – или изнутри наружу, или снаружи внутрь.

Отложим на время эти сложные вопросы в сторону. С ними нельзя иметь дело на уровне развития теории столь низкой сложности. Вместо этого поднимем вопрос о том, как возникает форма, в чем состоит различие между системой и средой. Концептуальная схема исчисления формы Спенсер-Брауна предполагает время, работает с временем, объясняет себя через время – как логика Гегеля.

Здесь я выбрал концепт производства (или пойесиса в отличие от праксиса) намеренно, поскольку он предполагает различение как форму и утверждает, что работа может быть произведена, даже если производитель не может произвести все необходимые причины сам. Как можно заметить, это соответствует различению между системой и средой. Система располагает внутренними и внешними причинами для производства своего продукта, и она может использовать внутренние причины таким образом, что в результате в ней образуются достаточные возможности совмещения внешних и внутренних причин.

Однако производимая работа – это сама система, или, более точно, форма системы, различие между системой и средой. Именно на определение этого и направлен изначально концепт аутопойесиса. Он эксплицитно противопоставлен возможному концепту аутопраксиса, т. е. концепт аутопойесиса необходимо выводит на сложный и часто неправильно понимаемый концепт оперативно закрытой системы. Примененное к производству, оно, конечно, не означает причинную изоляцию, автаркию, когнитивный солипсизм, как часто полагали оппоненты. Скорее, это необходимое следствие тривиального (концептуально тавтологического) факта, что никакая система не может оперировать вне своих границ. Это ведет к заключению – что образует первую стадию разъяснения концепта общества, – что мы имеем дело (если мы хотим использовать форму-концепт системы) с оперативно замкнутой аутопойетической системой.

Самую главную часть работы над концептом общества еще предстоит совершить. Она формулируется вопросом: «Какова операция, что производит систему общества и – необходимо добавить – производит ее из ее же продуктов, то есть воспроизводит ее?». Это должен быть точно определенный способ оперирования. Мы вынуждены принимать на себя риск, определяя способ операции, с помощью которой общество производит и воспроизводит себя. Иначе концепт теряет все свои очертания.

Мое предложение состоит в том, чтобы мы сделали концепт коммуникации основой и, таким образом, переключили бы социологическую теорию от концепта действия на концепцию системы. Это позволяет нам представить социальную систему как операционально замкнутую систему, состоящую только из своих собственных операций, воспроизводимых коммуникациями из коммуникаций. С концептом действия едва ли можно избежать внешних отсылок. Действие требует, поскольку его нужно приписывать, отсылку к социально конституированным комплексам: субъекту, индивидууму, для всех практических целей – даже живому телу, то есть к месту в пространстве. Только с помощью концепта коммуникации мы можем вообразить социальную систему как аутопойетическую систему, которая состоит только из элементов, а именно – коммуникаций, которые производят и воспроизводят ее через сеть этих же самых элементов, т. е. через коммуникацию.

Таким образом, теоретические решения для понимания общества как аутопойетической системы и для характеристики процесса, воспроизводящего систему как коммуникацию, гармонизируют друг с другом. Они взаимно обусловлены. Это, в свою очередь, означает, что понятие коммуникации является решающим фактором в определении концепта общества. В соответствии со способом, которым определяется коммуникация, определяется и общество – определение понимается здесь в прямом смысле детерминации границ.

Концепт коммуникации уже изменен этим положением дел. Нельзя редуцировать его к коммуникативному действию и фиксировать участие других либо как простой эффект этого действия, либо как нормативный вывод, в том смысле, какой имеет в виду Хабермас. Равным образом не может коммуникация восприниматься и как передача информации из одного места в другое. Подобные концепты предполагают в той или иной форме носителей действия, которые сами не создаются коммуникацией. Теория комбинатороных систем/теория коммуникаций, наоборот, требует концепта коммуникации, который позволяет сказать, что вся коммуникация производится лишь коммуникацией – конечно, в среде, которая делает возможным и допускает это.

Важно иметь в виду, что отдельное коммуникативное событие завершается пониманием. Это еще не решает вопроса, формирует ли понятое основу для дальнейшей коммуникации или нет. Это может случиться – а может и нет. Коммуникации могут быть приняты или отвергнуты. Любой другой концепт имел бы абсурдное следствие, что отвергнутые коммуникации на самом деле не были коммуникациями. В этом причина того, почему неправильно приписывать коммуникациям имманентную, квазитеологическую тенденцию к консенсусу. Если бы это имело место, все бы уже давным-давно закончилось и мир был бы таким же безмолвным, каким был когда-то. Однако коммуникация не истощает себя, а скорее, производит на каждом шагу бифуркацию принятия или отвержения посредством, так сказать, самораздражения. Каждое коммуникативное событие закрывает или открывает систему. И только благодаря бифуркации там может происходить история, чей курс зависит от того, какой путь выбран: да-путь или нет-путь.

Если принят этот концепт коммуникации, тогда все обычные эпистемологические препятствия обычной социальной теории растворяются в одно мгновение и их место занимают проблемы, более подходящие к теоретически информированному научному исследованию. На этом основании ясно, что конкретные люди не являются частью общества, но являются частью его среды. В равной степени не имело бы особого смысла высказывание о том, что общество состоит из «отношений» между людьми. Концепт коммуникации содержит намного более точное предложение. Для того чтобы говорить или писать о ком-то, недостаточно установить отношение к нему как «социальное отношение». Только сама коммуникация представляется социальной операцией.

Концепт территориальных границ в равной степени несущественен, а вместе с ним – и предположение о многочисленности региональных обществ. Значение, которое пространство и границы имеют в пространстве, возникает из их коммуникативного использования, но сама коммуникация не имеет места в пространстве. Она может через свой материальный субстрат зависеть от пространственных условий. Но значение пространственных условий для эволюции социокультурного общества снизилось в результате языковых, письменных и телекоммуникаций в такой степени, что мы должны допустить, что в настоящих условиях коммуникация детерминирует остающееся значение пространства, а не наоборот; что общество дает возможность коммуникации и ограничивает ее возможность.

Наконец, концепт коммуникации четко показывает, что общество – это самоописывающая и самонаблюдающая система. Даже простая коммуникация возможна только в рекурсивной сети предшествующих и последующих коммуникаций. Такая сеть может стать своей собственной темой, может информировать себя о своей коммуникации, может подвергать сомнению информацию, отказывать в принятии, давать нормы достоверной и недостоверной информации и т. д. – поскольку все это возникает в оперативной форме коммуникации. Становится очевидным двойное положение дел: что общество – это самонаблюдающая и самоописывающая система и что оно может использовать свой собственный способ операции и должно это делать, чтобы производить подобные самореферентные операции. И это также применимо к науке и к социологии. Все коммуникации об обществе обусловлены обществом. Не существует внешнего наблюдателя с какой-нибудь даже частично адекватной компетенцией.

Мы можем теперь определить концепт общества как промежуточный результат. Общество – это всеобъемлющая система всех коммуникаций, которые воспроизводят себя аутопойетически через рекурсивную сеть коммуникаций, которые производят новые (и всегда другие) коммуникации. Возникновение подобной системы включает коммуникации, поскольку они только внутренне способны к продолжению. И оно исключает все остальное. Воспроизводство подобной системы, таким образом, требует способности проводить различение между системой и средой. Коммуникации могут признавать коммуникации и отличать их от других обстоятельств, что принадлежат к среде в том смысле, что можно, определенно, совершать коммуникацию о них, но не с ними.

Это ведет к вопросу: что изменяется, когда мы используем этот концепт? <…> Для начала мы теряем возможность делать утверждения о «человеке». Что мы приобретаем тогда? Я хочу обсудить этот вопрос в отношении трех примеров: языка, отношений между индивидом и обществом и рациональности.

Что касается языка, то системно-теоретический концепт общества предлагает нам отбросить понятие о том, что язык является системой. Сколько бы лингвистов, идущих по следам Соссюра, ни придерживались этого понятия из-за того, что оно, как им кажется, обеспечивает академическую самодостаточность их дисциплины, вряд ли можно воспринимать и язык, и общество как систему. Степень совпадения будет слишком велика и не приведет к согласованности концептов, поскольку существует и нелингвистическая коммуникация. Отношение между двумя системами осталось бы неясным. Лингвисты, конечно, могут находить удовольствие в мысли о том, что они не социологи. Дифференциация дисциплин, однако, не достаточный ответ на такие сущностные вопросы.

Если концепт системы больше нельзя применять к языку, это, конечно, не значит, что феномен языка теряет значение. Верно обратное. Пустое место в теории можно заполнить по-разному с помощью концепта структурного сопряжения. Проблема, которая решается этим концептом, состоит в том, что система может быть детерминирована единственно через свои собственные структуры, и только через структуры, которые она конструирует и может изменять посредством своих операций; в то же самое время не подлежит сомнению, что такого рода оперативная автономия предполагает кооперацию, аккомодацию со стороны среды. Как выражается Умберто Матурана, структурные сопряжения стоят в ортогональном отношении к аутопойезису системы [Maturana, 1982]. Они не добавляют никаких операций, способных воспроизводить саму систему, т. е. в нашем случае – никаких коммуникаций. Однако они побуждают систему к раздражениям, они беспокоят систему таким образом, которому затем придается внутренняя форма, с которой система может работать.

Применительно к коммуникации мы можем с помощью этого концепта сказать, что в результате своей поразительной характеристики язык служит структурным сопряжением коммуникации и сознания. Язык держит коммуникацию и сознание, а следовательно – общество и индивида – отдельно друг от друга. Мысль никогда не может быть коммуникацией, как и коммуникация никогда не может быть мыслью. В рекурсивной сети своих собственных операций у коммуникации всегда разные предшествующие и последующие элементы в их последовательности в поле внимания индивидуального сознания. На оперативном уровне совпадения нет. Мы имеем дело с двумя различными оперативно закрытыми системами. Решающим является тот факт, что, несмотря на это, язык способен сопрягать системы, и именно в их различной манере оперирования. Язык достигает этого благодаря своей искусственной заметности в акустической среде звуков и затем в оптической среде письменных знаков. Он может зачаровывать и концентрировать внимание и в то же самое время воспроизводить коммуникацию. Соответственно, его функция состоит не в опосредовании отсылок к внешнему миру, но единственно в структурном сопряжении.

Однако это лишь одна сторона его достижений. Как и все структурные сопряжения, язык обладает включающим и исключающим эффектом. Он увеличивает возбудимость сознания через коммуникацию и возбудимость общества через сознание, что трансформирует внутренние состояния в язык и в понимание или непонимание. В то же самое время это означает, что другие источники раздражения для системы общества исключены, т. е. язык изолирует общество от практически всех событий среды физической, химической или живой природы за единственным исключением раздражения через импульсы сознания. Так же как мозг почти полностью изолирован от всего, что происходит в среде, из-за чрезвычайно малой физической способности глаза и уха к резонансу, так и система общества почти полностью изолирована от всего, что происходит в мире, небольшим набором стимулов, канализируемых через сознание. Что применимо к мозгу, применимо и к обществу: эта практически полная изоляция является условием оперативной замкнутости с возможностью конструирования явления высокой внутренней сложности.

Эти рефлексии вводят нас в область вопроса отношений между индивидом и обществом. Социология не может действительно принимать индивида как часть общества, но она и не может отделить себя от этого понятия. Социология боролась с этой проблемой с тех самых пор, как стала академической дисциплиной. В противоположность этому концепт общества, представленный здесь, исходит из полного разделения индивида и общества. И на этой основе возможна теоретическая программа, серьезно воспринимающая индивида.

В самой грубой форме это звучит так: «участие» индивида в обществе исключено. Между индивидом и обществом нет коммуникации, поскольку коммуникация – это всегда внутренняя операция социальной системы. Общество никогда не может выйти за свои рамки посредством своих операций и контролировать индивида; с помощью своих операций оно может лишь воспроизводить собственные операции. Общество не может оперировать за пределами своих границ – это должно быть достаточно понятным. То же самое применимо и к жизни, и к индивидуальному сознанию. Здесь тоже в системе остаются системовоспроизводящие операции. Ни одна мысль не может покинуть сознание, которое она воспроизводит. Принимать индивидуальность серьезно – значит воспринимать индивидов как продукт их собственной деятельности, как самореферентные исторические механизмы, которые с каждой аутооперацией определяют начальное условие для дальнейших операций и которые могут делать это только посредством своих собственных операций.

Таким образом, не существует нормативной интеграции индивидов в общество. Другими словами, не существует норм, от которых можно при желании отклониться. И не существует консенсуса, если под этим понимается то, что эмпирические обстоятельства, в которых индивиды себя обнаруживают, каким-то образом согласуются. Они суть лишь соответствующие наблюдательные схемы, в которых наблюдатель самоопределяет наблюдение о том, что поведение согласуется с нормой или отклоняется от нее. И этот наблюдатель также может быть коммунициирующей системой – судом, СМИ и т. д.

Только если принять теорию во всей ее радикальности, можно увидеть, чего достигает дополнительный концепт структурного сопряжения. Он объясняет, почему, несмотря на это оперативное замыкание, вещи в мире не происходят беспорядочно. Структурные сопряжения обеспечивают накопление одних и исключение других возбуждений. Из этого возникают течения в самоопределении структур, зависящие от определенных возбуждений, с которыми им приходится иметь дело. Организмы адаптированы к гравитационному притяжению Земли, причем часто – достаточно специфическим образом. Кит раздавил бы свои внутренние органы своим чистым весом, если бы находился не в воде, а на берегу. Ребенок, постоянно подверженный странным звукам, которые функционируют как речь, учится говорить. Каждое общество социализирует индивидов по ту сторону своих структурных сопряжений, и, как общество, оно приспособлено именно для этого. Язык бинарно закодирован и предусматривает возможность отклоняющегося поведения. Общество помещает, таким образом, (совершенно неконтролируемых) индивидов в опциональную схему. Оно допускает как свободу то, что, в любом случае, не может изменить – и коммуникация о «да» и «нет», о подчиняющемся и неподчиняющемся поведении может быть продолжена именно в такой остро схематизированной форме, несмотря на решение индивида. Здесь мы опознаем крайне неправдоподобные, с точки зрения эволюции, высоко избирательные договоренности: разделение и соединение систем свободы и порядка.

Свобода и порядок – они были терминами проблемы (или «переменными») последнего убедительного концепта рациональности, порожденного Европой. Либеральное кредо можно сформулировать в форме, близкой к Лейбницу: максимально возможное количество свободы с минимально необходимым порядком. С тех пор наблюдаются лишь продукты дезинтеграции: в форме различения нескольких концептов рациональности, без определения рациональности как таковой (Вебер, Хабермас) или же в форме различения между рациональностью и иррациональностью, – что утверждает обе стороны различения, но, опять же, без определения того, какова природа утверждения этого различения; иными словами – что определяется его формой. Этому соответствует исчезновение концепта разума: качество живого человеческого существа стало лишь приблизительно достижимым – в буквальном смысле – утопическим идеалом.

Не сразу становится очевидным, может ли системно-теоретический концепт общества помочь нам избежать дилеммы свободы и порядка. В любом случае, нет пути назад к старому европейскому континууму бытия и мысли или природы и действия, посредством чего рациональность находилась точно на конвергенции двух сторон, т. е. мысль по-своему соответствовала бытию, а действие, по-своему, – природе. Все равно мы замечаем в различениях типа бытие /мысль и действие /природа примечательную асимметрию, которая, кажется, скрывает, с точки зрения перспективы настоящего, структуру рациональности. Если мы принимаем, что мысль должна приводить свое собственное бытие в соответствие с бытием и действием в своей собственной природе – с природой, тогда ясно, что различение появляется опять на одной из двух сторон – в мысли или действии. Джордж Спенсер-Браун называет операцию, которая реализует подобную структуру, возвращением (re-entry) формы в форму или возвращением различения в то, что оно различило [Maturana, 1982:143]. Контекст исчислений формы, в которой оно возникает, предполагает, что мы должны думать о разрешении парадокса, а конкретно – о парадоксе использования различения, которое не может различить себя. Как бы ни было, с помощью этой интерпретации старой европейской концептуальности рациональности, мы можем поставить вопрос, должна ли она оставаться привязанной к таким антропологическим (или гуманистическим) концептам, как мысль и действие, и не можем ли мы, по крайней мере, выделить фигуру возвращения.

Подобное возвращение неизбежно не только для систем сознания, но также и для системы общества. Оперативно завершенная дифференциация между системой и средой возвращается в систему как различение между отсылкой к себе (самореференцией) и внешней отсылкой (инореференцией). Коммуникация может возникнуть только если система избегает путаницы между своей собственной операцией и тем, о чем коммуницируется. Сообщение и информация должны различаться и оставаться различными, иначе не возникнет коммуникации. Система оперирует посредством непрерывного воспроизводства различия между отсылкой к самой себе и внешней отсылкой. Это и является ее аутопойезисом. Только это обеспечивает ее оперативное замыкание. Соответственно, сознание непрерывно экстернализирует то, что предполагает в каждой операции его мозг – орган самонаблюдения состояний его организма. Сознание должно в равной степени непрерывно различать самореференцию и инореференцию, чтобы с помощью этого различения заниматься самонаблюдением, разграничивая себя и среду. Именно потому, что оперативные вмешательства в среду невозможны, самонаблюдение посредством этого различения является необходимым условием аутопойезиса системы; и это применимо к обществу в той же степени, что и к сознанию.

Если мы ищем концептуальность, которая заменила бы космологическую рациональность старого мира, то именно с этого нам и следует начать. Однако результат будет оперативно выведен «как он есть» – рациональность, совершенно неидеальная и без возможности нерациональных операций. Это будет рациональность наблюдателя первого порядка. Мы приходим к более требовательной концептуальности только на уровне наблюдения второго порядка. Это предполагает, что система наблюдает себя во время выполнения возвращения. Соответственно, она должна принимать различение – самореференция/инореференция – в качестве своей основы и перенести это различение в свою самореференцию. Она должна всецело осознавать не только то, что дифференциация системы от всего остального мира (который, таким образом, становится средой) завершается путем своих собственных операций и не могла бы возникнуть без этой мюнхгаунзеновской само-деятельности. Она также должна осознавать, что различение между самореференцией и инореференцией, которое, таким образом, стало возможным, – это особое различение, и оно требует своих собственных операций. Самореференция/инореференция повторно вводит различие в то, что она уже различила. Это та разница, посредством которой система обеспечивает свое единство.

С этой способностью проникновения мир становится конструкцией, какое бы различение его ни формировало. Бесспорно, теперь мир – реальность, поскольку различающие и конструирующие операции уже завершены; и, бесспорно, теперь мир – конструкция, так как без расщепления через различение, которое можно применять разнообразно (по-разному для каждой системы), было бы нечего наблюдать. Поэтому мы обнаруживаем себя в ситуации, которую такие философы, как Фихте и Деррида, использовали, чтобы довести философию до отчаяния. Если мы хотим рассматривать себя в качестве продолжателей старой европейской концептуальности, то рациональность можно воспринимать только из этой ситуации. Но как? Лучший известный выход – настаивать на инореференции. Или (что, в общем-то, одно и то же) переключиться на метауровни.

Конец ознакомительного фрагмента.