Глава 3
Почтмейстер и его жена
Отец встретил меня в Бауске. При встрече он, кажется, не сказал ничего особенного, но по его виду я сразу же поняла, что в глубине души он доволен тем, что я приехала. Мы пообедали в гостинице, а потом отправились в Шёнберг.
Энциклопедическим словарям положено знать все, и еще до поездки в Митаву я заглянула в увесистый том Брокгауза, чтобы узнать побольше о новом месте службы отца. Выяснилось, что Шёнберг находится в 30 верстах от Бауска, на юге Курляндии, и из него рукой подать до соседней Ковенской губернии. Сам Шёнберг целиком разместился на одном берегу речки Неменек, а из достопримечательностей может похвастаться католической церковью, построенной еще в XVII веке, которую словарь Брокгауза (точнее, его автор) находил «красивой».
Приехав на место, мы увидели обыкновенное село, состоящее из одной главной улицы, спускающейся к реке, и некоторого количества боковых. Большинство домов были деревянные, в один, редко два этажа, с двускатными крышами. Католическая церковь с двумя колокольнями, упомянутая в словаре, казалась огромной. Она располагалась в стороне от главной улицы, но так, что ее можно было видеть из любой части Шёнберга.
Почтовое отделение находилось в небольшом кирпичном домике, стоящем в центре села. Позади него в некотором отдалении был виден еще один домик, деревянный. Во дворе копошились куры, а в стороне от них важно прохаживался аристократ птичьего двора – большой белоснежный гусь, даже не подозревающий о том, что хозяева откармливают его к какому-нибудь празднику.
Наше прибытие произвело на почте небольшой переполох. Начальника на месте не оказалось – он ушел на обед, и в его отсутствие за какие-нибудь пять минут мы познакомились со старшим сортировщиком Лихотинским, почтовым чиновником по фамилии Крумин и телеграфистом Гофманом. Пока отец разговаривал с двумя последними, Лихотинский куда-то исчез и вскоре вернулся с незнакомым нам господином средних лет. Если бы потребовалось охарактеризовать его внешность одним словом, я выбрала бы эпитет «представительный». Он был среднего роста, русоволосый, круглолицый, с небольшими усами щеткой, но все эти незначительные, в сущности, приметы меркли по сравнению с общим впечатлением, которое он производил. Он заполнял собой пространство так уверенно, что внушал невольное уважение одним своим присутствием.
– Михаил Арсеньевич Ланин, только что прибыл на новое место службы, – объявил Лихотинский. – Анастасия Михайловна, его дочь… А это Джон Иванович Серафим, начальник нашего отделения.
– Вы… э… англичанин? – удивился мой отец.
По тому, как блеснули глаза Серафима, я поняла, что этот вопрос задавал ему едва ли не каждый, кто был ему представлен.
– Шотландец, – коротко ответил Джон Иванович. По-русски он говорил совершенно правильно, без акцента и без запинки. – Очень рад, что вы к нам приехали. Работы у нас хватает, а сейчас, когда одна за другой пойдут местные ярмарки, будет еще больше. Мы – единственная почта на огромном участке. В округе множество имений и замков, один конный завод барона Корфа чего стоит…
Отец сказал, что работы не боится, но мы хотели бы сначала освоиться на казенной квартире, которую ему обещали как помощнику начальника.
– Это дом позади почты, – ответил Джон Иванович. – На одной половине живу я с семьей, на второй будете жить вы. – Теперь мне стало понятно, почему Лихотинский смог так быстро его привести. – Я пришлю слугу, чтобы он помог перенести ваши чемоданы.
Он не произносил ни одного лишнего слова, и я подумала, что такой человек, должно быть, на своем месте незаменим. Говорят, мир тесен; но нет ничего теснее мира почтового отделения где-нибудь в глуши, и очень многое в таком мире зависит как раз от начальника почты. Плохой начальник способен сделать жизнь служащих невыносимой – как, например, некий Боков, под началом которого отец работал до перевода в Иллукст. Боков пил горькую, притеснял подчиненных, которые отказывались с ним пить, а когда был трезв, придирался к каждой мелочи. И это из-за него в конце концов отца перевели на службу в Иллукст, где случилось то, что случилось.
Покинув почтовое отделение, мы с отцом направились к деревянному домику. Гусь, завидев нас, расправил крылья и недовольно загоготал. Из-за дома выскочил пес размером с теленка и разразился хриплым лаем. Он явно не желал пропускать нас во двор, и положение спасло только появление молодой женщины в ситцевом платье, светловолосой и веснушчатой, которая отогнала пса.
– Заходите! – крикнула она, лучась улыбкой. Зубы у нее были изумительные. – Джон мне уже сказал, что вы приехали…
– Вы его жена? – спросила я.
Она засмеялась и тряхнула головой.
– Эвелина Леонардовна, но для вас – просто Эвелина! Ну, входите же!
Половина дома, отведенная помощнику начальника, на деле оказалась тремя крошечными комнатушками, которые скорее напоминали каморки. Четыре остальных занимали Джон Иванович, Эвелина и трое их детей. Заметив мое недоумение, жена почтмейстера пояснила:
– У Джона есть слуга, он спит на чердаке. Мне по хозяйству помогает девочка из деревни, но она у нас не живет: негде. Нянька мне ни к чему, старший и так присматривает за младшими, да и я всегда поблизости…
Мебель в комнатах была старая, скрипучая, двери висели криво и не закрывались до конца. Из окна нашей будущей гостиной было видно поленницу, кусок плетня и колокольни костела. Эвелина объявила, что по случаю нашего приезда приглашает нас вечером на совместный ужин, и удалилась.
Когда дверь за женой почтмейстера закрылась, отец вздохнул.
– Н-да…
– Ничего, – сказала я, чтобы подбодрить его. – В Блинных Кучах было не лучше.
– Я-то перетерплю, – отозвался он. – Но мне жаль, что я заставил тебя ехать сюда.
– Никто меня не заставлял, – упрямо возразила я. – Я сама так решила. Ты берешь себе спальню слева или справа?
– Выбирай какую хочешь, я займу оставшуюся.
Спальни были почти одинаковыми. Я выбрала себе ту, которая была немного меньше; но провести отца было нелегко.
– Эта хуже, – заметил он.
– Как раз по мне, – отозвалась я. – А тебе нужно больше места.
– Ну, как скажешь, – отозвался он с улыбкой.
Узкая кровать, небольшой стол возле окна, стул, почему-то приставленный к стене, рукомойник и гардероб, в который можно было втиснуть только самую необходимую одежду, занимали почти все пространство моей спальни. Я переставила стул к столу и обнаружила, что в этом случае буду натыкаться на стул всякий раз, как вздумаю идти к кровати. Пришлось вернуть его на место. Чемодан я положила на кровать, собираясь приняться за разборку вещей, но тут пришел слуга, которого прислала Эвелина. Он принес ковш с водой, чтобы я могла умыться.
Приведя себя в порядок, я почувствовала себя значительно увереннее. Открытки с видами Митавы я прикрепила над кроватью, застелила ее привезенным с собой постельным бельем, одежду убрала в шкаф, а немногие книги, которые у меня были, поставила на стол. Мысленно я составила список вещей, которые придется купить: лампа или свечи, иголки, нитки и ножницы, грелка для постели, чернильный прибор и бумага, а также посуда для нас с отцом. О том, чтобы нанять прислугу, было нечего и думать: она бы просто здесь не поместилась.
Я отправилась искать жену почтмейстера, чтобы узнать у нее, в какой лавке можно купить то, что мне нужно.
– Лампу я вам дам, – отозвалась Эвелина, – грелку тоже, иголки и нитки можете брать у меня, если вам нужно. Чернила и бумагу я попрошу у Джона. И зачем вам тратиться? Посуду можно купить в местной лавке, но вообще у нас хватает и тарелок, и вилок. И не забудьте о сегодняшнем ужине!
Стоит сказать, что ужин удался на славу, тем более что на стол подали того самого гуся, который всего несколько часов назад разгуливал по двору. Вообще почтмейстер и его жена произвели на нас очень приятное впечатление: он – флегматичный британский джентльмен, которого судьба занесла в Россию, она – неутомимая хлопотунья, которая то занималась хозяйством, то шила, то придумывала всякие развлечения для детей. У меня самой не очень получалось справляться с хозяйственными заботами – я привыкла, что все они лежали раньше на матери. На другой день, выслушав мой рассказ о том, как я ходила по лавкам, Эвелина сказала:
– А знаете что, Настя? Раз мы будем жить вместе, давайте устроим общий стол. Мне не сложно готовить на двоих человек больше. Вы только будете платить за продукты треть того, что я потрачу на всех.
Я немного растерялась и сказала, что очень благодарна ей за великодушное предложение, но мне надо посоветоваться с отцом.
– И потом, – несмело добавила я, – нам совестно вас обременять.
Эвелина с изумлением посмотрела на меня и рассмеялась так, как будто услышала хорошую шутку.
– Обременять! Настя, да если бы это было бременем, я бы вам не предложила…
В конце концов мы с отцом согласились на предложение Эвелины и с тех пор завтракали, обедали и ужинали с четой Серафимов.
Мало-помалу я осваивалась на новом месте. Я обошла главную улицу и отходящие от нее переулки, осмотрела снаружи костел и нашла, что он выстроен довольно неуклюже и с претензией на доминирование, хотя католиков в этой местности меньше, чем лютеран. Всего в Шёнберге и его окрестностях живет несколько сот человек, в основном немцы, латыши и евреи. Русских мало, но есть несколько семей раскольников: это суровые, малоразговорчивые люди, которые держатся особняком от всех остальных. Владельцы имений почти все из немцев, но многие из них предпочитают жить в городах, а землю сдают внаем. В округе есть конный завод и пивоварня, чье пиво – если не ошибаюсь, «Шёнберг № 69» – пользуется местным успехом. Весной здесь начинается пора ярмарок, которые проходят почти каждый месяц вплоть до осени, так что в год получается от 5 до 8 ярмарок.
Я перезнакомилась со всеми местными лавочниками и с немцем-аптекарем, заглянула к единственному в Шёнберге фотографу и снялась у него на карточку. Обрадовавшись новому лицу, молодой фотограф по имени Юрис вывалил на меня целый ворох местных сплетен, пока я позировала. В каждой деревне можно найти свою илиаду и свою одиссею, которые никто никогда не напишет и которые так и останутся на уровне пересудов, пока обывателям не надоест перемывать косточки их участникам. Я узнала душераздирающую историю отца и сына, которые поссорились из-за одной женщины до того, что прекратили всякое общение, а сын к тому же сменил веру. Узнала другую, не менее волнующую историю о том, как богатый лавочник женился вторым браком на бедной сироте, рассчитывая, что она будет дешевой заменой прислуги, ан сирота-то оказалась не промах, прибрала весь дом к рукам и методично выживала оттуда пасынков и падчериц. В третьей истории, которую мне сообщил неутомимый Юрис, фигурировал жадный муж, который, когда его горячо любимая жена заболела, не стал посылать за доктором, – хотя известно, что доктор Мюллер лечит всех, кто к нему обращается, и с ним можно договориться об отсрочке платы за услуги.
– Давайте-ка я попробую угадать, что случилось дальше, – не выдержала я. – Жена умерла, не так ли?
– А вот и не угадали! – воскликнул Юрис. – Она выжила, но ее разбил паралич, и теперь она не может говорить и двигаться. Впрочем, местные верят, что это с ней случилось не из-за болезни, а оттого, что она увидела Белую даму.
– Кого? – с удивлением спросила я.
– Не вертитесь, не вертитесь, – говорил Юрис, – голову чуть ниже! Левее! Вот! Замрите, я снимаю… Белая дама – это местная легенда. Когда в эти края пришли немецкие крестоносцы, они захотели построить возле озера замок, но всякий раз, когда его начинали строить, поднимался страшный ветер, и ничего у них не выходило. Однако глава крестоносцев граф Рейтерн был умен и догадался, что ветер всегда прилетает с озера. Он пришел к озеру и спросил: озеро, чего тебе надобно? Почему ты не даешь нам построить замок? Тогда из озера вышла фея и сказала, что оно принадлежит ей, и все, что находится рядом – тоже ее, и она не хочет, чтобы рыцари строили тут свой замок. У нее есть упряжка с четырьмя конями, это четыре ветра, северный, южный, западный и восточный, и она будет выпускать их, чтобы они разрушили рыцарский замок. Граф Рейтерн ответил, что ему не хочется ее огорчать, но у него есть приказ строить замок, и он ничего не может с этим поделать. Если он не выстроит замок, ему отрубят голову. Тут фея посмотрела на него – а он, надо вам сказать, был хорош собой, как все герои легенд, – и сердце ее смягчилось. Она сказала, что выпустит своих коней – то есть четыре ветра, – но на этот раз они помогут строить замок. Только в награду за такую услугу граф должен на ней жениться.
Я слушала болтовню Юриса с улыбкой. Фотограф мне нравился: светлоглазый, светловолосый, плечистый, некрасивый, но с ямочкой на подбородке. На вид ему было лет 25, и он явно желал произвести на меня впечатление; но мне не хотелось выглядеть совсем уж легковерной.
– Если граф Рейтерн был крестоносцем, – заметила я, – то есть, судя по всему, рыцарем Тевтонского ордена, он ни на ком не мог жениться, потому что дал обет.
– Это всего лишь легенда, – отозвался Юрис, – хотя я согласен с вами: фее следовало сначала разобраться, может ли ее избранник жениться, и уже потом требовать свадьбы. Так или иначе замок был построен, и очень быстро, но на фее граф Рейтерн не женился. От горя она прокляла его и его потомков. Фея пожелала, чтобы они никогда не знали счастья в любви, а потом превратилась в привидение, ту самую Белую даму. Говорят, она всегда появляется перед тем, как в графской семье происходят какие-нибудь беды.
– Постойте, – сказала я, – так замок на самом деле существует?
– Ну разумеется. Замок Фирвинден, и владеет им молодой граф Рейтерн.
– Молодой? Значит, есть и старый граф?
– Был. Это отец нынешнего графа. Он умер лет пятнадцать назад. Хотите верьте, хотите нет, но перед его смертью в замке видели Белую даму. Графиня, его жена, была не слишком суеверна, но после смерти мужа она забрала сыновей и уехала жить в Кенигсберг.
– А почему именно туда? Это же в другой стране.
– Графиня родом из Кенигсберга, – ответил Юрис, и по его лукавому взгляду я поняла, что он собирается сообщить мне еще кое-что сногсшибательное. – Она была дочерью врача, когда старый граф с ней познакомился. Его первая жена была из Остен-Сакенов, но родила ему только одну дочь, а Фирвинден, между прочим, – майорат. Его нельзя продавать, только передать по наследству по мужской линии. Когда граф овдовел, он объявил о своей помолвке с Юлией Медем. Тоже хорошая курляндская фамилия, старинная, титулованная. Но семья Медемов отнеслась к идее родства с графом без особого энтузиазма – во-первых, он был в два раза старше невесты, а во-вторых, растратил значительную часть состояния и не мог с ними равняться. Кончилось все тем, что раздосадованный граф расторг помолвку и женился на барышне из Кенигсберга, о которой до того никто слыхом не слыхивал. Ей было восемнадцать, ему – сорок шесть…
Тут Юрис прервался и стал возиться с фотоаппаратом, заставив меня изнывать от любопытства.
– Это был несчастливый брак? – спросила я наконец.
– Почему? – искренне изумился мой собеседник. – Графиня, как я слышал, носила великолепные платья, и граф во всем ей потакал, особенно после того, как она родила ему двоих сыновей. Нет, это был вполне гармоничный брак.
Тут во мне взыграл дух противоречия.
– Речь не о том, гармоничный это брак или нет, – довольно сухо промолвила я, – а о том, был ли он счастливым.
– Какая разница? – пожал плечами фотограф. – Граф уже умер, его жена далеко, и если она действительно боится замка, вряд ли мы когда-нибудь ее увидим. – Он поглядел на меня, на декоративный красный занавес за моей спиной, на фоне которого наверняка снимались все зажиточные жители Шёнберга, и с надеждой спросил: – Может быть, сделаем еще одну фотографию?