1945–1954 годы
Солнечная Киргизия
И вот все решилось: мы – дети и мама – едем в солнечную Киргизию. Отец закончит сдавать дела, присоединится к семье. Городок Токмак, небольшой, буквально утопал в садах. Сплошная экзотика: не заборы, а дувалы, по каждой улице журчит арык. Дома сплошь саманные, туалеты своеобразные: пока не присядешь, тебя видно со всех сторон. Вот где подходит анекдот: «крестьянин ставил туалет, не закончил и стал пользоваться. Идет соседка, увидала его, сидящего в нем: «Семеныч, ты бы хоть дверь навесил». – «А зачем? Че тут красть?»»
Вдоль шоссе Фрунзе – Иссык-Куль за станцией везде, где мало-мальски бугорок, прилеплены сакли чеченцев. На улице можно увидеть и ослика, и верблюда. А какой был базар – я просто обалдел! Этот первый поход до сих пор стоит у меня перед глазами. Продавалось все, как говорится, от гвоздя до бриллианта. Молотый перец мешками. Это когда его съешь, если купишь? Но когда увидел стручок перца, маме сказал: «Я ничего в жизни просить не буду. Купи мне этот стручок». – «Ты его есть не будешь, он очень горький». Но я не отстал, пока она не купила этого красавца. Результат описывать не буду…
Пацаны еще в те времена занимались предпринимательством: бегали на речку Чу, за водой, ходили по базару с ведром и кружкой и успешно торговали свежей холодной водой. Хоть речка рядом, но не будут люди устраивать водопой, как лошади, лицами в поток. А жара и толкучка способствуют бизнесу. Только мама купила арбуз, тут же подскочил шкет с маленьким столиком, с ножом и ведерком под корки. Это понятно: они деньги зарабатывают или толкают рекламу арбуза. А вот пацаны, которые с ведрами подскакивают и к лошади, и к верблюду, к любой скотинке, которая какать захотела, и загребают это все в ведро, они меня насмешили. Мама объяснила, что собирают они это, чтобы топить печи. С дровами там беда.
В то время в Токмаке киргизы в глаза не бросались – как говорили, брось палку, попадешь в русского или чеченца. Вот такой был национальный расклад. Он соответствовал свободе кочевого народа – они в основном жили в горах. Настоящего аборигена можно было увидеть лишь на базаре. На маленькой лошадке, с беркутом на руке. Да еще они часто пригоняли на станцию табуны полудиких лошадей, грузили их в вагоны – в Россию на стройки. В ожидании вагонов им приходилось быть здесь неделями. Мы приносили им яблоки, а они нам уступали своих лошадей для охраны загона. Обе стороны были довольны. Мы лихо гарцевали вкруг загона, а они уплетали наши яблоки. Какая уж тут школа. Были случаи, когда кони вырывались из загонов, и тогда были захватывающие гонки. Один лихой скакун рванул прямо через чеченский аул, по крышам их саклей и провалился в помещение. Веселый был у нас досуг.
Было еще одно место. На окраине со стороны Фрунзе был чудесный луг с речкой. Здесь старшие ребята пасли коров. Мы лихо гоняли верхом на телятах, а так как почти никто не умел плавать, в речке играли в ляпы: держишься одной рукой за телячий хвост, а другой рулишь хворостиной.
До приезда отца мы скитались квартирантами. Однажды хозяева оказались по фамилии Пархоменко. С нами жила только хозяйка, а дед бывал наездом. Жил в горах ковбоем. Заразил меня своими романтическими рассказами, обещал при случае взять с собой. Через несколько дней к нам приехал двоюродный брат отца, дядя Коля Дудкин. Прибыл он прямо из госпиталя, моряк, одной ноги ниже колена не было. Был он очень веселый и деловой. Когда он нигде не устроился, не запил, не отчаялся и хоть жил временно с нами, обузой не стал – начал делать из глины всякие игрушки: трещотки, свистки и т. д. и торговал ими. Потом уехал. В шестидесятых были мы у него в гостях в г. Миассе. Работал он на автозаводе инженером. Выйдя на пенсию, укатил в Волгоград, к ноге – осталась она там. Видно, потянула. Несмотря на то, что город уже не Сталинград.
В этом городке основные предприятия были консервный завод, авторемонтный и сахарный. Первый считался киргизским, правда, киргизы там были только руководство – туда устроилась мама. Сахарный завод был полностью чеченским, а русским был авторемонтный завод, куда поступил отец. Через шоссе был огромный заводской сад, и на той стороне сада прилегающие дома были заводские. Вот в одном из них мы получили комнату. В другой комнате проживала старушка. Ее все страшно боялись, не разговаривали с ней, говорили, что она знакомая какого-то Троцкого. Ее внучка была одного со мной возраста, чудесная девчушка, мы с ней сразу подружились, тем более что Троцкого я не боялся – я его в глаза не видел. Купались мы с ней в яме около арыка, помогали друг другу после купания выжимать трусики. Через некоторое время нам дали большой русского типа дом. Страшная бабушка куда-то уехала, и с ней моя подружка.
Отец на заводе был начальником цеха. Я ходил к нему на работу. Меня поражал станок точечной сварки: накладывают два листа железа друг на дружку, нажимают такой круглой черной штукой, из-под нее искры, и железки склеились. Как это так? Горячая она, что ли? Вроде, не видно. Она должна покраснеть, но она черная. Я над этим думал не один день. И как-то раз – даже сам не понял – только рабочий отвернулся, я хвать ее рукой. Взревел на весь цех, быстро отцепился. Обжег руку сильно, но без последствий. Вход в цех для меня закрыли.
Но так как мы с Валеркой любили петь песни, а рабочие имели возможность слышать мой голос, когда я орал благим матом, нас пригласили в заводскую художественную самодеятельность и придали нашему дуэту такого же шкета с баяном. Мы прославились, выбились на городской смотр с песней о «Варяге», на бис исполнили о танкистах. Заняли первое место, а на смотр в город Фрунзе поехал киргизенок. Это был сюрприз. На душе стало горько. В знак протеста мы петь завязали вообще.
Деда Пархоменко я не видел давно и решил к нему смотаться сам. Токмак находится на берегу реки Чу. На дальнем берегу – ближние горы, мы туда бегали за кислицей и цветами. До гор на нашем берегу было двадцать пять км. Так как дорога шла с подъемом, все деревни и речки были как на ладони. Под самыми горами и была та деревня, где деда знала каждая собака, так он говорил. О, эти горные реки, каналы! Они хоть и не глубокие, но такие быстрые, что их просто так не перейти, валит с ног. Намучился, вымок, и вот первая деревня. Из-под ворот выскочила с лаем собака, явно не дедова знакомая. Решил камнем поставить ее на место. С визгом влезла обратно, и вдруг, как тараканы, друг за другом оттуда начали вылезать собаки и с лаем ко мне. Я рванул бежать что было сил. Из каждого двора, который я пробегал, окруженный лающими псами, выскакивали и присоединялись две-три собаки. Они не нападали, а просто бежали и лаяли, бежали и спереди, и сзади, пыль стояла столбом. Люди на нас внимания не обращали.
У последнего дома русская женщина что-то готовила у плиты. Так с поварешкой она и бросилась меня спасать. Она ворвалась в стаю с криком «Мальчик, остановись!», а сама лупила собак половником. Я встал, как вкопанный, собаки, по инерции натыкаясь на меня, чуть не сбили меня с ног. Одна все-таки в суматохе укусила меня за икру правой ноги. Укус был не глубокий. Добрая тетя прижгла мне ранку йодом, угостила лепешкой и кумысом и на дорожку наказала никогда не бегать от собак. Наконец я без лишних приключений все же добрался до поселка, куда стремился, но деда Пархоменко не нашел. Короче, получилось, как всегда. На меня обратили внимание, отправили в сельсовет, там я переспал на столе, а утром меня устроили на попутную машину, наказали водителю, и он привез меня прямо домой.
Ну, это все лирика, касалось только меня, а семейные дела были не очень. Проблемы были с отцом – водился за ним грешок, пил он и раньше. Может, служба как-то дисциплинировала, а тут зарплата, случайные халтуры, пользы семье никакой, все уходило на водку. Я хоть и был за ячейку государства, но поддержал мать в решении оставить отца и уехать вместе с ней. Было два варианта: или Калининград – вербовали туда, или в Ленинград – там служил ее брат дядя Гриша. Остановились на втором варианте – какая никакая все же поддержка. Надо отдать должное практичности нашей мамы. Она, решив уехать, не рванула сломя голову, а стала методично заготовлять фрукты. В заводских садах оплата была стабильная, натуральная: девять мешков собрал, десятый себе. Все это мы тащили дамой, резали и сушили. Багаж у нас состоял из одних мешков с сухофруктами. В Ленинграде мама меняла сухофрукты на крупу и хлеб, это нам помогло выжить первое время.
Ленинград
По иронии судьбы мы вновь оказались в авиагородке – дядя Гриша тоже служил в авиации. Семья у него жила в Ленинграде, а его комнату в городке заселили мы. В школу нас возили во Всеволожск, километров двадцать пять от Ленинграда. В этом поселке один из офицеров имел комнату с мебелью, бельем и посудой, которой он не пользовался, и он уступил ее нам. Мама устроилась на завод «Прогресс» токарем.
Началась мирная спокойная жизнь. Но долго гладко в жизни не бывает. Стояло комната пустая, и никому была не нужна. Стоило нам туда въехать, как началось. Кто такие? Как? И почему? В комнату в двенадцать квадратных метров к нам вселили еще женщину с ребенком. А кончилось это тем, что к осени пришел милиционер и выставил нас на улицу. Я, проявив смекалку, из собранных по улице кусков картона, рубероида и досок в проеме между сараями соорудил жилье из одной стенки, крыши и двери. Там была поставлена односпальная кровать, и под всеми, какие только были у нас, тряпками мы втроем спали до снега. Так как это было не в Сочах, по первому снегу приехала профсоюзная комиссия с маминого завода. И хотя они ничего не решили, но одна из них, посмотрев на нас, предложила временно пожить с ней.
Проблему с жильем на заводе решили таким образом. Один четырехэтажный корпус полностью оставили под жилье. В огромном помещении жили все – кто где и кто как устроился. Отгораживались развешанными на веревках простынями, обоями, газетами. По мере обживания администрация разжилась фанерой и нагородила комнатушек по типу ящика для пивных бутылок. Вот в такой закуток без окна с огромной высоты потолка свисала лампочка. Включать и выключать ее нужно выворачивая или вворачивая. Вставая на табурет или на кровать. Можно было при этом спокойно заглянуть к соседям.
В обоих концах помещения находились туалеты и столы с электроплитками для приготовления пищи. Здесь обсуждались новости, решались проблемы. А нам, детям, вменялось в обязанность занять вовремя плитку, чтобы варить не во вторую очередь. Может, кому-то это покажется простой обязанностью. Это не так. Ты гуляешь, часов у тебя нет, а нужно не опоздать. А прибежишь поздно, без толку кипящую кастрюлю могут снять как бесхозную. И тогда пиши пропало – мама сварит к ночи. И в следующий раз относиться к порученному делу будешь серьезней. Так дисциплинировала нас действительность.
Все. Детство мое заканчивалось. Пять классов есть, хватит. Была мечта – Суворовское училище. Но там, как узнали, что у меня жив отец, даже разговаривать не стали – таких детей, у которых есть отцы, в училище не берут. Решил поступить в военно-морское музыкальное училище – ведь мы пели с братом. Там конфуз – не мог я понять, что от меня хотят, когда стучат по клавишам фортепьяно. Ну, видел я ноты на бумаге, знаю, что по ним играют на баяне или там еще на чем-нибудь, но как я без инструмента им сыграю? Короче, говорят открытым текстом: ты, пацан, покрути хвосты быкам и на тот год приходи. Не очень я огорчился и двинул в училище юнг торгового флота. Там опять облом – пока не найдешь своего отца, принять тебя не можем. «Его милиция найти не может, чтоб алименты получить, где уж мне». – «Это проблемы не наши».
Возраст подходящий, образования хватает – двинул я в РУ (ремесленное училище) № 53 на специальность слесарь-ремонтник и сборщик промышленного оборудования. Училище находилось при заводе с интересным названием ГОМЗ им. ОГПУ[2]. Название мы расшифровывали по-своему: «О, Господи, Помоги Убежать» или в обратном порядке: «Убежишь – Поймаю, Голову Оторву». Это неспроста – завод режимный: зашел и до конца смены уже не убежишь. Между прочим, тогда по указу за опоздание на работу могли упечь в тюрьму на месяц – таких несчастных звали смертниками. Учиться там мне нравилось, а от практики я вообще был в восторге. Закончил его в 1952 году специалистом четвертого разряда.
В период учебы мы, четверо друзей, нашли оригинальный способ проводить досуг. Вечерами таскали и устанавливали афиши кинотеатра «1 Мая». За это имели свободный допуск в зал и могли смотреть любые фильмы, сколько вздумается. В те годы крутили фильмы, взятые в качестве трофеев. Всех пацанов свел с ума «Тарзан». Везде, где только можно, висели веревки, на которых летали, как в кино. И появилась мода на длинные волосы а ля Тарзан. И хотя сам Тарзан бегал в трусах, но моду на его прическу взяли себе на вооружение стиляги, которых наши лихие комсомольцы ловили и на месте стригли. А брючины пороли от бедра до щиколотки.
Где-то на втором году обучения я влюбился в красавицу нашего училища с редким именем Марксена, познакомился с ее мамой. Пропадал у них вечерами, вместе с мамой ходили в кино. А бывши у них в гостях, я, сидя за столом напротив ее, буквально два раза – в отсутствие мамы – дотянувшись, чмокнул ее в щечку. Поэтому я был удивлен, когда позже узнал, что Марксена беременна, – это меня просто поразило.
Училище
Училище я закончил. Мне шестнадцать лет. Я – рабочий человек. Направление после окончания ремесленного училища на производство института НИИ-33 кроме меня получили Гена Кузнецов – Кузя – и девушка-токарь Зоя. Чтобы добраться до работы с Выборгского района в Гавань, надо пересечь Петроградский район и Васильевский остров. Это на двух трамваях и автобусе. Но после работы мы втроем очень часто преодолевали пешком это расстояние до Финляндского вокзала. Это были чудесные незабываемые прогулки. Зоя была красивая девушка. Она, правда, больше внимания уделяла Кузе, но я не ревновал, считал, что это не мое – больно она была хороша.
Однажды мы по пути зашли в кинотеатр «Великан», где шел фильм «Охотники за каучуком». Притихли мои друзья, смотрю, а рука его под юбкой у Зои. Думаю, раз она молчит, значит, ей это нужно. После недолгого раздумья я тоже со своей стороны взял ее повыше коленки, но мою руку она тут же отбросила. Это я пережил. В другой раз кому-то из них пришло в голову позвонить из телефона-автомата. Втиснулись мы втроем в будку, было тесно, и меня попросили выйти. Стою, караулю. Что-то стало тихо. Заглядываю к ним, а они, стоя, предаются откровенному половому акту. Это мне показалось обидным. Я ушел.
У меня была проблема с девушками – я страшно боялся обидеть их своим вопросом или предложением. Даже ее вопрос «зачем?» в ответ на приглашение пройти в укромное место ставил меня в тупик. Как я ей скажу, зачем? Что, она сама не знает? Значит, тут подвох: или она обидится, или меня обидит. Поэтому молчу, а она меня не понимает и меня же принимает за олуха.
Другая трудность: если дружки узнают о моем увлечении, засмеют. Познакомился я с девушкой из другого района. В компании – юмор или так просто треп – рассказывает один: «Смотрю, Вовка идет с девочкой, мордочка нечего, ножки только кривые». Где он меня видел? Да и видел ли вообще? Но сомнение запало в душу. При встрече с ней я и так изощрялся, и этак. Найду повод – отстану, догоняю, приглядываюсь: кривые они или нет, понять не могу. Решил все-таки дружбу эту прекратить на всякий случай. Так и сделал.
Но без любви не жизнь – решил я вступить в борьбу соперников и завоевать внимание, а если повезет и любовь, самой шикарной красавицы, Тамары Вольской. Кавалеры вокруг нее просто кишели, приходилось даже драться.
Она обратила на меня внимание и даже согласилась встретить со мной новый 1953 год. В тесной компании – мой друг с девушкой и я с ней. Но получилось, как всегда: не рассчитав силу «зеленого змия», я ушел в штопор. Лишь только утром узнал: Тамара увела меня в мою комнату и осталась ночевать со мной, а утром оставила меня, не дождавшись от дурака чего хотела. Увидел я ее потом лишь восьмого января в клубе на карнавале. Даже танцевать не пошла со мной. Какие-то незнакомые парни танцевали с ней по очереди, тайно передавали друг другу лисий хвост, танцуя, крутили им у нее возле попки. Обидно стало за нее, бросился защищать ее честь кулаками, но был выброшен из клуба, как собачонок. Собрал пацанов, устроили драку. Все это сообщили на работу. Конечно, были неприятности.
1953 год был знаковый. Умер Сталин. Вот где было горе. Мы с мамой шли по Невскому, когда из репродуктора прозвучало это сообщение. Заревели и запричитали все, как по команде. По-моему, не было такой паники, даже когда объявили войну в 41-м году. С его смертью должно было что-то рухнуть и пропасть все наши мечты о счастливом будущем. Правда, плакали не долго. Жизнь потекла своим руслом.
Меня отправили в колхоз. Ездили мы туда с удовольствием. Колхоз нас кормил, завод платил зарплату 100 %, шатались по клубам на танцы. Дрались с местными пацанами, работали так себе. У наших двоих ребят были часы – у одного показывали на час позже, у второго на час раньше. По одним шли на работу, по другим с работы. Бригадир, как малое дитя – ему и в голову не приходило, что часы можно подвести. Ходики у него в деревне кукуют – не побежишь туда сверять время.
Работали мы с Тамарой в одном цехе, старались не встречаться друг с другом. Сказать правду, я места себе не находил, так было горько на душе. И вдруг узнаю, что она вышла замуж. К нам в цех учеником токаря недавно поступил парень. Если глянуть на него, вылитый Ванек, прямо на морде написано: деревня. Я чуть не рехнулся. Такая девица и Квазимодо, круговорот в истории Парижской богоматери. Даже сейчас не могу сказать, чем все это кончилось бы. Но спасла меня сама Тома. Я дежурил по цеху во вторую смену. Она пришла ко мне покорная, печальная и предложила мне себя. Мне было очень жаль ее. Я отказался без сожаления – ее приход отрезвил и успокоил меня. Простился с ней. Сказал, что ничего не надо. Пусть будет так, как случилось. Опять остался у разбитого корыта.
На официальные танцы я старался не ходить – они меня страшно возбуждали, и я стеснялся, когда чувствовал, что партнерша замечала это. Тогда мы сами устраивали танцы по закоулкам – милиция разгоняла и отбирала аппаратуру. Потом танцы снова возрождались. В такой вот обстановке я был смелее и пригласил одну, как мне показалось, скромную девочку. Среди танца она вдруг мне заявляет: «Володя, ты скоро умрешь». Я удивился: «С чего это?» – «Я, – говорит, – чувствую твой конец», – и захохотала. Танцевать я не стал, но провожать пошёл, заодно объяснив ей, что это совсем не тот конец. Потом подружились, стали встречаться.
Детство кончилось
Вот интересно – вспоминаешь сейчас и удивляешься, как все связано в жизни – какую роль сыграла эта встреча для меня буквально через два года. Любовь я искал, ее не было, был просто приятный секс. Да и слова такого – «секс» – тоже не было, просто было очень хорошо. Правда, через некоторое время меня ошарашили: не боюсь ли я той, с кем связался, она ведь девчонка «партизана», говорят, он скоро откинется. Слышал я о нем, гремел он на Кондратьевском, но встречать не приходилось. Решил, бог не выдаст – свинья не съест. И плюнул на предупреждение. Пассия моя как-то заговорила об этой ситуации, я, конечно, захорохорился, потом одумался: ладно, провожу тебя последний раз. Зашли в подъезд, и тут же оба не смогли отказать себе в удовольствии. После чего разошлись, как в море корабли, не встречались долго. Пока его снова не посадили. А встретились с ней на суде, когда собирались посадить меня.
Все, детство кончилось. Амнистия оживила народ. Стали появляться ребята в наколках. Заслушивались захватывающих историй о тяжелой, но интересной лагерной жизни. Оживились карточные игры. На Финляндском вокзале в отстоянных вагонах, как наши деды на маевки, так и мы на игры собирались кодлой и рубились в буру, очко, секу. Это была еще одна забота для нашей милиции. С играми появились проблемы: проигрыши, долги, разборки.
Я как-то спокойно относился к картам. Меня больше привлекала компания. Открыв рот, заслушивался бывалого про огонь, воду и медные трубы. Дом, где я жил, находился напротив Крестов – это, наверно, самая знаменитая тюрьма. Правда, окон у нас в комнате не было, но из туалета было хорошо видно два крыла первого корпуса. Иногда видно, как что-то передают из окна в окно – даже не рядом, а с разных этажей: так интересно и непонятно, как это получается. Зрелища эти меня захватывали и волновали. Я завидовал тем пацанам и представлял себя на их месте. Но я не мог перешагнуть через себя и совершить что-нибудь противоправное несмотря на то, что окружение мое не было белым и пушистым. «Люблю блатную жизнь, но воровать боюсь. Это про тебя», – сказал как-то один из дружков. Но когда играешь с огнем, обожжешься обязательно.