Замечательная жизнь людей. 1940–1945 годы (Владимир Звездин, 2016)

Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство

В 2006 году у меня был юбилей – 70 лет. Я не собрал своих друзей ни в Большом театре, ни в Кремлевском дворце, даже ни в сельском клубе. А я ведь неплохо аккомпанировал на гитаре, пел под нее, даже хвалили. Куда все подевалось? А если подумать, сколько я себя помню, никаких друзей у меня и не было, А помню я себя на удивление очень рано. В 1940 году жили мы в авиагородке Дягилево под Рязанью.

Отец, старшина, служил в автороте. Водители с восторгом встречали меня. Видно было, как они рады, что я пришел. Брали меня на руки, ставили на стол и начинали расспрашивать меня, как я живу, что делают папа и мама, любят ли они меня и друг друга. При этом ржали, как буденновские лошади. Я, конечно, не помню наших диалогов, но их внимание мне доставляло большое удовольствие. Кульминацией всегда было мое выступление – не помню, кто меня научил, но эту песню я нигде не слышал. А пел я ее каждый раз на бис. Вот ее слова:

Мелодии не будет, нотами я не владею, хотя аккомпанирую аккордами на семиструнной гитаре. Слухач. Конечно, в то время я инструментом не владел. Пел, приплясывая, прихлопывая, притопывая. Чем добавлял куража выступлению.

Рядом с территорией гаража, в ограждении из колючей проволоки был проделан проход и протоптана тропа в деревню, куда я самостоятельно к кому-то ходил.

И еще один факт. Выпал из внимания момент появления моего брата. Интересно, родился он в 1940 году, а помню его только в 1941-м зимой, в городе Карталы Челябинской обл. Ну об этом подробно узнал лет через пятьдесят. Рассказала мать, что они с отцом отдавали меня молодоженам, у которых не было детей. Но в эвакуацию меня забрала мать с собой.

Мама работала в офицерской столовой. Столовая находилась напротив нашего дома. Когда я был закрыт в комнате нашей коммунальной квартиры, а не шатался по городку или аэродрому в поисках приключений, четко помню себя как бы со стороны, сидящего на подоконнике, а передо мной на газете куча обрезков от пирожных. Ем пирожное, швыряю игрушки в мышей, а когда они кончаются и нечем кидаться, начинаю реветь.

Все дети нашего городка так и проводили счастливое детство. Ни садика, ни яслей в этот период я не помню. Так я встретил начало войны и во время первых налетов немецкой авиации там же, на том же подоконнике, и сидел.

Война

1941 г. Из жизни в этом году я помню тревожную шумную, со слезами эвакуацию, погрузку в товарные вагоны. Грузились семьи военнослужащих. Место погрузки было возле элеватора. Напротив авиагородка, за шоссе Рязань – Москва. И все.

Как уехали? Стерлось из памяти. Так я думал. А на самом деле наша семья не грузилась. Я там находился по собственной инициативе. И только моя популярность спасла меня и вернула родителям – все в городке знали, кто я такой и на какие фокусы и поступки способен, не удивились отсутствию родителей и доставили меня обратно в городок.

Помню страшную зиму 1941 года в уральском городке Карталы. Как, буквально падая, с маленьким на руках мать волокла меня за руку навстречу метели ни свет ни заря. Темень глаз выколи. Через пустынный парк в садик, а Валерку дальше в ясли. Таких метелей и морозов, прожив тогда уже на свете пять лет, я не видел, даже не слышал, хотя уже умел читать. Чем прославился в садике, как плут, читая в книжке у воспитательницы ответы на загадки, поражая ее своей сообразительностью, и очень долго морочил ей голову.

Лета как будто не было совсем, оно промелькнуло, не оставив в моей памяти ничего, кроме яркого случая, который через шестьдесят лет помог мне без труда найти барак на ул. Орджоникидзе, 9, где в комнате в коммунальной квартире на втором этаже ютились мама, годовалый Валерка и я. Случай банальный: с дружком забрались в школьный огород за морковкой. Перекусываем тут же под забором с наружной стороны, и вдруг чуть ли не на голову нам перелезает очень большая тетя. Гналась она за нами до самого дома – хорошо, что в те времена удобства были во дворе. Что нас вначале и спасло – мы закрылись там на крючок. Но сердобольные соседи выдали нас, сообщив ей, что мы за фрукты. Досталось нам крепко. Лупили нас, как сидоровых коз. А когда по зову ностальгии через 61 год я приехал в Карталы и нашел школу – правда, вместо огорода там был стадион – я вспомнил ту морковку, свесившуюся через забор ногу, ужас тех дней, рванул бегом и прибежал прямо к бараку. Туалета во дворе нет, дом благоустроен, газификация, отопление. Но что этот ряд бараков существует до этих пор, я был поражен.

Зима 1942 года мне показалась еще крепче. Возможно, оттого, что повзрослел на целый год. Все ребята в садике усиленно рисовали танки, самолеты, корабли. Всем хотелось как-то помочь – ну если не фронту, то хотя бы маме. Я уже понимал, что такое голод. Иногда в садике я не доедал свой хлеб и приносил кусочек маме, но она как-то умудрялась скармливать его нам. Однажды вечером шел от знакомых, дали они мне замечательную книжку «Три поросенка». Вечер чудесный: тихий, морозный, с яркими звездами. Тянуло, видно, на размышление, поэтому и встал я около колодца поразмышлять, долго стоял. Колодец был знатный, с красивым резным навесом, а ручка ворота была блестящая, как из серебра, прямо светилась в темноте. Подошла с ведром тетя: «Что, милок, лизнуть хочешь?» – «Да», – говорю. – «А ты послюни пальчик и тут, с краю, ручку потрогай». До сих пор я благодарен этой умной и доброй женщине.

Вот о чем мне хочется написать – о доброте в те страшные, тяжелые годы. Жили мы очень бедно, если бы не садик да ясли, не знаю, чем бы это все кончилось. Наша печь была вся обгрызена – мы с братишкой с большим удовольствием ели отколупанную глину, когда не было близко мамы. Однажды мама стирает белье в корыте, я стою рядом, покачиваясь в такт, рассказываю новое стихотворение: «Здравствуй, папа, ты опять мне снился, только в этот раз не на войне». Вдруг потемнело в глазах, и очнулся я в кровати. Вокруг соседки суетятся, кашей меня кормят, такие милые. Не буду скрывать грех, я несколько раз потом использовал их доброту. Кухня хоть и была общей, но мы ей не пользовались – не было нужды. Услышав запахи чего-то вкусного, я использовал приобретенный опыт и прямо в коридоре падал в обморок. И хоть они и подозревали меня в плутовстве, но все равно мне что-то доставалось. А заодно подкармливали и Валерку. Однажды, играя ножницами, я выстриг себе на затылке волосы. На вопрос мамы, что это такое, сказал, не знаю. Так ведь затаскали в больницу, признав у меня стригущий лишай. И когда мне это все надоело, хоть и признался, не верили до тех пор, пока волосы не отросли.

Про то, как научили дурака читать. Да, конечно, когда в таком возрасте читает ребенок, это уже вундеркинд. Особенно это умиляло разных бабушек, где мы стояли на квартире. Очень любил им читать. Она сидит, вяжет, а я ей читаю. Читал все подряд, брал из библиотеки, у знакомых. Многое не понимая и без всякой системы. Никогда не читал предисловий, об авторе, муторные и длинные описания природы и т. д. Что собственно и сыграло со мной злую шутку. Вроде, ах, какой умный. А спроси, кто это написал, что он написал еще? Почему? Это я пропускал, считал это мелочью и если рассказывал своим друзьям по вечерам романы вперемешку с анекдотами, слыл у них умным и остроумным. Одним словом, был молодец среди овец, а против молодца сам овца. Эта пословица подтвердилась при поступлении в школу. Первый класс я осилил, даже при том, что посещал я школу в неделю раз, а то и реже. Летом встретил одноклассника, зайди, говорит, в школу, забери табель, тебя перевели. Правда, во втором классе фокус не удался. Пришлось начинать снова.

Ну, об этом чуть позже, я отвлекся. Зима 1942 года запомнилось еще одним эпизодом. Так случилось: с мамой произошел несчастный случай. Она работала на железной дороге, уронила на ногу какую-то большую железяку. Ногу маме замотали в гипс и привезли ее домой. Но дом у нас в это время был уже не в бараке на втором этаже, а в поселке железнодорожников в частном секторе. Вот тут-то мы и запели лазаря. Спасли и украсили нашу жизнь тимуровцы. Вдруг ввалилась к нам утром веселая и шумная компания мальчишек и девочек. Мама лежа подсказывает, ребята меня с Валеркой обули, одели и с криками, смехом потащили на улицу. А там целый поезд из связанных санок. Этот первый лихой выезд запомнился мне на всю жизнь. А девчушки остались хлопотать по хозяйству.

Честно скажу. Написав про этот случай, я не мог прочитать его спокойно – прошибла слеза, видно, всколыхнулись чувства. На самом деле – война, голод, горе у каждой семьи, а тут веселая ватага ребят таких радостных и беззаботных. Для общего представления картины надо представить раннее утро, шесть часов. Темно, глаз коли. Фонарей в помине нет. Мороз с ветром и, конечно, с метелью, а им ведь самим еще в школу надо. А вечером нас всех, головастиков, развезти обратно. Ко всему у каждого из них своя жизнь, свои горести и печали.

В настоящее время звучит неправдоподобно – это все проделывали ребята совершенно бесплатно. Ну, как тут можно спокойно писать об этом. Эти возникающие чувства, которые вновь переживаешь при воспоминании подробностей, поневоле вызовут слезы восторга за людей того поколения.

На фронт

Хочется вспомнить добрым словом деда Гаврилу. К нему нас водила мама на хлеба. Добрый был дед, всегда нас привечал и угощал. Жил он в каком-то маленьком домике, дойти до него можно было только по узкой дорожке между заборов. Про деда мне было интересно даже в те времена, но тогда об этом все молчали. Узнал я эту тайну много лет спустя. Дед был родственник моему отцу. Мой отец, Сергей Аркадьевич, родился в Полтавке в 1914 году в семье казачьего офицера, который свинтил с атаманом Семеновым не то в Монголию, не то в Китай. Маму его в это время зарубили какие-то казаки. Сам отец знать это не мог по малолетству, ему потом объяснили, что это были белые казаки, в чем я лично сомневаюсь. Какой смысл был рубить жену своего офицера? А Гаврила был брательник этому офицеру, его раскулачили, потому и жил он в бане. Дом его конфискованный до сих пор стоит на площади перед церковью. А отца моего вместе с сестренкой, Раисой Аркадьевной, воспитывали в селе до совершеннолетия всем миром. Опять же по слухам, после войны мой дед, Аркадий Звездин, приезжал в Полтавку искал своих детей, но безрезультатно. Была у нас его фотография: на стуле сидит бравый офицер с саблей, на груди два георгиевских креста. Куда девалась, ума не приложу.

Село Полтавка было в то время, как я помню, очень красивое: церковь, площадь покрыта травой-муравой. Впечатляло. Много времени прошло с тех событий. А сейчас не то: асфальт, церковь за забором из досок. Никакой эстетики. Походил я по Полтавке, поговорил со случайными людьми. Очень много в селе Звездиных, но все они как-то не связаны родством. Удивительно.

1943 год переломный. Так говорят о войне. Много переломалось судеб. Перелом произошел и у нас. Наступило лето. И тут приехал отец. Это было событие. Хоть немцев начали гнать с нашей земли, но я был горд разговором с отцом, что без меня нашим тяжело. Так прямо и спросил: «Поедешь со мной на войну?» Не думаю, что у нас в садике кто-нибудь отказался бы от такого предложения. Мама, правда, плакала, но выход был один: пусть едет, может, хоть он останется в живых. То есть я. Так она рассудила.

Эскадрилья, где служил отец, как раз перебиралась ближе к фронту.

Перед тем как оказаться на поезде, мы остановились в городке, если не ошибаюсь, Ряжск. Там вокзал далеко от города, может, пустырь большой. Слушал с ужасом, что ночью на мужчину напали волки, в сапогах остались ноги. Волков тогда было очень много, покою от них не было не только по деревням, но и по городам.

Дом был кирпичный, красивый, большой. Хоть жили мы там не долго, он мне запомнился по одному случаю. Приехали мы вечером – между прочим, шли по этому пустырю. Утром вышел во двор, там коза – про таких говорят, комолая, значит, без рогов. Прошелся мимо, она догоняет и поддала мне под зад. От неожиданности, да и толчок был сильный, я упал, встаю и тут же получаю следующий удар. Изловчился, заскочил на лесенку, приставленную к сеновалу – так она ее вместе со мной сшибла. Заметил закономерность: когда я начинаю приподыматься, коза начинает подпрыгивать на месте, как бы готовясь, только я встал на четвереньки – она тут как тут. Ложусь на землю – коза спокойно стоит. Тогда же вспомнилась мне ситуация поярче, когда мы с мамой как-то пошли в гости к деду Гавриле в Полтавку. В поселке железнодорожников у озера мама зашла во двор, а я остался на улице. И летит по улице здоровый бык, весь в слюнях. Народ как языком слизнуло, я один стою. Тут откуда ни возьмись мужик, схватил меня и спрятал во двор.

Так и держала эта коза меня на земле, пока меня не хватились.

Не знаю, чем бы это кончилось, может, и козе нечего было бы бодать. Вспомнил маму, ее кричал. Ведь уехал, а что обещал? Как вырасту, куплю лошадь и сани, увезу тебя с собой. Все думали, что я плачу от боли, из-за козы.

Потом мы где-то подсели на эшелон. На платформе стояла огромная американская машина типа автобуса. Это был ПАРМ – передвижная авторемонтная мастерская. Отец – начальник ПАРМа. Меня, видно по всему, ждали – у рулевой колонки устроена была лежанка из досок. Солдат принес мне гимнастерку без погон, хотя у них у всех были погоны, великоватые сапожки, сказал, что ты в атаку ходить, наверное, не будешь, это все же авиация.

Ехали мы чудесно. Машина занимала чуть больше половины платформы, свободного места было много, у одного солдата была гармонь. В те тревожные времена эшелоны шли очень медленно. Солдаты легко перебегали на ходу из теплушки в теплушку и к нам на платформу. Часто у нас играла гармонь. Чудесную картину вижу, очень четко: эшелон на поворотах виден весь, от паровоза тянется густой черный дым. Было очень тепло, какой был месяц, не скажу, но в картине, что представляет мне моя память, на рощах и полях преобладает желтый цвет. Звучали песни.

Одна запала мне в душу, многие слова я помню до сих пор: «Эта роща белых была, в ней воевали когда-то. В этой роще жизнь мне спасла девушка в ситцевом платье. Помню, помню – грудь обожгло, время немного прошло. Многое в жизни бывает, мир так велик и широк. Но каждый из нас выбирает только одну из дорог».

Правда, красиво? Добрые люди отыскали в интернете и прислали мне эту песню. Но интересно, именно этот куплет переделан на новый лад.

На какой-то станции стояли долго, местные жители, заслышав музыку, стали подходить, и собралось достаточно много народу, в основном женщины. Начались танцы, кавалеров навыпрыгивало из вагонов хоть отбавляй. Одна женщина так отплясывала, что отлетел каблук, чем увеличила общее веселье. Тут тетенька, которая не танцевала, увидев меня, подошла к нам со словами: «Ребята, куда вы его везете такого маленького? Ведь там опасно, отдайте его мне, а вернетесь, я вам его верну». Она так убедительно просила, что я испугался, как бы не отдали, и убежал. Так кончилась моя мирная жизнь. В скором времени мы прибыли на место дислокации в город Моршанск.

Моршанск

Моршанск – это не авиагородок с семьями и детишками. Это полевой аэродром – жаль, что я не писатель, наверно, не хватит у меня ни слов, ни фантазии описать впечатление. Но тем не менее.

На краю летного поля на опушке леса глубокий старый, заросший лесом и орешником овраг, или просто обрыв. Воздух как будто настоянный на землянике. Птицы не умолкают целый день. По верху склона оврага вырыты блиндажи, на поляне рядами палатки. Наша с отцом землянка была рядом с гауптвахтой.

На поле стоят самолеты – как сейчас понимаю, это были бомбардировщики ДБ-3, мы такие в садике рисовали. Нос остекленный, место штурмана, следом кабина пилота, ближе к хвосту круглая башенка с пулеметом стрелка-радиста. Экипаж из четырех человек.

Но меня больше привлекали машины. Бензозаправщик, на который легко можно было запрыгнуть на ходу. У этого автомобиля сзади было что-то вроде шкафа – там приборы для контроля слива горючего, ступенька с перилами – можно держаться и ехать. Полуторка-стартер с приспособлением заводить самолеты подъезжает, цепляется за пропеллер и крутит мотор, пока он не заведется. Отличная машина «виллис», но больше всех мне нравился пикап.

Меня обещали взять стажером, как только я смогу крутить заводную ручку. А для этого нужно есть много каши. Я и старался. Тем более, что каши мне хватало. После голодухи в эвакуации здесь для меня был рай. В столовой кормили всех по-разному. У командиров, летчиков, обслуги были разные столы. Я, как генерал или почетный гость, питался на выбор. Мог есть с кем угодно и что угодно. Правда, предпочитал с летчиками – там давали шоколад.

Обычно самолеты просто не возвращались. Однажды один вернулся, но летел со стороны леса, как бы поперек посадочной полосы. За ним тянулся дым. Не долетел он с километр. Рухнул в лес со страшным взрывом. Хоронили их в деревне на площади. В двух гробах четверых. Был салют.

В этой деревне отец оставил меня какой-то женщине. Правда, прожил я там всего несколько дней: увидав наш бензовоз, я не задумываясь запрыгнул на заднюю подножку и прикатил на аэродром.

На зимние квартиры мы перебрались в город. Пора поступать в школу, в первый класс. Но так как я считал себя грамотным, то ходил я туда от случая к случаю под присмотром приставленного ко мне солдата. Звали его Юра. Доводил он меня до школы, я забегал, прятался в туалете, а через некоторое время отправлялся по своим делам. К концу дня встречались. Представьте себе, все-таки окончил первый класс удовлетворительно.

Моршанск – небольшой старинный городок и в настоящее время мало в чем изменился. Наша улица была самая замечательная, потому что, начинаясь от главной улицы, идущей от вокзала в город, представляла собой крутой спуск. Зимой никакая техника ездить там не могла. А мы, пацаны, носились там кто на чем хотел. И у кого что было. Санки, самодельные самокаты на деревянных полозьях, даже тазы. Коньки-снегурки, стрелки, дутыши,[1] привязанные к валенкам, – это был шик. И обладатели их предпочитали рулить по главной улице, зацепившись крючком за грузовики с табаком, которые регулярно ходили по маршруту железнодорожный вокзал – табачная фабрика и обратно.

Каралось это срезанием коньков. Наказание было не за то, что цеплялись, а за то, что попадались ментам и не могли убежать. Правда, периодически применялись и варварские методы. Поперек улицы протягивали веревку, пропустив машину, ее резко поднимали, и тот, кто не успел отцепиться или не заметил этого капкана, лишался коньков. Это было горе. Родителям врали, как будто у их сыночка нехорошие мальчишки ни за что ни про что отобрали коньки. Нужно снова покупать. Прослышав о том, что есть коньки на ботинках, между собой мечтали: вот бы иметь их, как бы менты выходили из положения? Ведь ребенка не пустишь босиком по снегу и с ботинок коньки не срезать – это тебе не валенки: коньки срезали, а ты беги в валенках куда хочешь. Вот какие были у нас проблемы.

Жизнь пошла у меня совсем другая, зажил я кучеряво: не голодал, был свободен, как птица. Отцу, конечно, заниматься мной было некогда. Куда только он меня ни определял. Как-то устроил меня к пастухам, которые пасли лошадей от мясокомбината. Мне там нравилось: помогал стряпухе, жили в шалаше. Но еда была только конина. Ни хлеба, ни крупы. Мясо, мясо и мясо. Кошмар. Даже после войны долго не мог есть крепкий бульон. Приехал отец навестить и не смог отвязаться от меня, пришлось ему меня забрать.

С нами на квартире жили три летчика, еще один, четвертый, почему-то у нас не бывал даже в гостях. Наверно, не пил. Однажды они обмывали ордена Красной звезды. Я сидел на коленях у одного из них – как звать их, к сожалению, не запомнил:

– Ты, Вовка, думаешь, что мы пьем от радости? За ордена? Да у нас самая большая радость, когда мы возвращаемся к вам – к тебе, к тете Наде, к Сергею Аркадьевичу.

И заплакал. Я еще подумал: такой большой и плачет.

Больше они к нам не приходили.

Так как я был сытый, вспомнил про маму. Отдавая меня, она положила в мои вещи фотографию. На ней она со своим папой, моим дедушкой Ефимом, посерединке я, а сзади, очевидно, стоял отец. Но он почему-то был отрезан – видно было один костюм и то кусочек. Основание фотографии было картонное, а задняя сторона заклеена бумагой. Как-то, разглядывая фотографию, я заметил, что бумага надорвалась, а под ней что-то написано. Отрываю, читаю, а там адрес моей мамы: Краснодарский край, станица Белореченская, до востребования.

Все, нужно срочно ехать. Поговорить с бывалыми ребятами, накопить побольше денег, по возможности найти попутчиков или компаньонов и дождаться лета. Копить деньги мне было просто, но страшно. Нужно было ночью пробраться в комнату, где спал отец с хозяйкой. Вытащить их из отцовских карманов, немного. Ужас был в том, что в комнате была икона и горела лампадка. Боженька с нее следил за мной. Я видел, как зрачки двигались в мою сторону, куда бы я ни уползал. Но по тому, что отец ни разу не хватился, видно, боженька меня и хранил. Не зря в народе говорится: не согрешишь – не покаешься, а не покаешься – не спасешься.

Денег у отца было немерено. Война не всем приносила горе. Видно, человек так устроен, что выживает он в любой ситуации и любыми методами. Военные всегда пользовались привилегиями, как и сейчас. И чем выше чин, тем больше возможности использовать ситуацию. Солдаты не сидели сложа руки, занимались ширпотребом. Из разбитых самолетов делали зажигалки, посуду, ложки, разные сувениры. Их никто не мог задержать ни в лесу с дровами, ни на рыбалке, когда глушили гранатами рыбу, или на дороге в грузовике, когда возвращались с уловом. Варили вонючее хозяйственное мыло. Все эти плоды труда реализовывались и пропивались. Ведь те реальные герои, которым повезло, и они вернулись живыми, должны почувствовать заботу, радость встречи и расслабиться. Боевые сто грамм слону дробинка. Не зря ведь пели «мы приземлимся за столом, поговорим о том, о сем… Но так, чтоб завтра не болела голова».

В те времена в детдомах были настоящие сироты, у которых родителей не было по-правдашнему, и поэтому я считал, что моя мама будет очень рада, если вместо одного сыночка к ней приедут два. По этой логике моему знакомому пацану тоже казалось, что лучше иметь такую маму, чем никакой. Потом риска не было никакого: край там теплый, богатый, а самое главное мы знали: там хлеб буханками растет.

Отец эту проблему решал сам, своим методом, он понимал, что его ребенку без матери трудно. И давай мне их предоставлять одну за другой. На эти случаи мне была дана инструкция: если мама будет меня ругать или не дай бог отлупит, или что угодно просто не понравится, – все. Мое слово, и мы тут же уезжаем к другой, без проблем. На таких условиях я согласился. В одном из стихотворений так и говорилось: мамы всякие нужны, мамы всякие важны. И мамы у меня были разные. Все они старались подружиться со мной. У каждой был свой метод: одна вела душеспасительные беседы, другая хотела воспитать меня в строгости. Но где бы я ни был – или в бегах, или у следующей мамы – всегда возвращался на свою первую квартиру, к тете Наде. Она относилась ко мне, как мать. Узнав, что у меня есть адрес матери, как-то сказала:

– Вовка, ты же грамотный человек, уже во втором классе был (так и сказала). Наверно, писать умеешь. Чем бегать, напиши письмо.

Я, конечно, советом воспользовался, но значительно позднее.

К маме

Одно усложнялось: прямого поезда туда из Моршанска нет. Многие проводницы по этой причине, что поезд в Краснодарский край не идет, пустить нас в вагон отказывались. Поняв это, мы решили ехать с пересадкой в Москве. Но там нам не дали шагу ступить, особенно мне, поймали прямо на перроне. Дружок мой убежал, и я его больше никогда не видел. Ну не буду же я говорить, что убежал из дома. Я взял легенду друга, назвал его фамилию и детдом имени Ленина г. Моршанска. Спросили, как звать директора, воспитателя, уборщицу – я без труда ответил.

На вопрос «куда ты бежал?» сказал, что у меня есть ее адрес: Краснодарский край, станица Белореченская, до востребования. «Ты понимаешь, что это такое? Ты маму помнишь?» – «Я понимаю. Это почта. Маму я не помню, я буду целый день на почте. Если какая-нибудь тетенька назовет фамилию и спросит, нет ли ей письма, я подойду и скажу: вот я сам». Посмеялись они от души, и в тот же день я был доставлен обратно.

В Моршанске на вокзале я был посажен в камеру, наверно, к жулику, потому что он забрал у меня все деньги. Очень поздно вечером меня забрали из камеры, отдали очень молоденькой тетеньке, чтобы она отвела меня в приемник. Я это сразу оценил как плюс: город знаю, как свои пять пальцев, темнота мне не помеха. Как только она берется за это дело? На что надеется? Неужели рассчитывает, что сможет меня довести до места? Но я не учел ее ума и хитрости. Прежде чем вывести меня из милиции, она долго беседовала со мной, давила на совесть, на мою порядочность и просто выклянчила у меня честное слово, что я от нее не убегу.

До сих пор я удивляюсь своему поступку: неужели я был такой порядочный и так умел держать данное слово? А удивляться нечему: в те времена это считалось нормой, даже шиком у всех категорий общества. Мы шли с ней рядом, как друзья. Поравнявшись со своим домом, она мне сказала: «Подожди, пожалуйста, я забегу на минутку». Я, как дурак, стоял и ждал. Мне показалось, что она удивилась и обрадовалась, увидев меня. Принесла мне кусок хлеба с маслом – между прочим, не ел целый день.

Подошли к приемнику довольно поздно, там уже все спали, она бедная еле достучалась. Переговоры с ней вели через окно, убеждали ее, что стучит она зря, что начальства нет, брать никого не будут, приходите завтра днем. Они ее не оценили. И вынуждены были ее пустить, меня принять. Просто раздели догола, забрали одежду и надели на меня длинную полосатую безразмерную рубаху. Правда, полоски были вертикальные – наверно, чтобы не походило явно на арестантскую.

Во всю длину дома метров пять шириной была комната. Вдоль стены вплотную друг к другу стояли железные кровати, на которых сплошь вальтами дрыхли без задних ног мальчишки и девчонки. Мне нашли свободное место в чьих-то ногах, дали одеяло и подушку, велели залезать и спать, что я и сделал. Проснулся от страшного шума – все скакали, как черти, орали, сражались подушками. Все были одинаковые в этих рубахах и стриженые. Разборки со мной начались сразу после завтрака. Директор был худощавый, с одной рукой. Я еще подумал: если начнет меня лупить, чем он будет меня держать? Лупить он меня не стал, выслушал мою сказку и отпустил, иди, говорит, побегай. Когда я познакомился с соседкой, у которой спал в ногах, она приняла участие в моей ситуации и предупредила, что может быть больно и очень – видно, они знали норов директора. Но я не поверил и поплатился.

Три дня спускал он с меня шкуру. Рука была железная, вторая ему не понадобилась. Зажав мне голову коленями, сняв свой комсоставский ремень, полировал меня по два раза в день. Сначала пришли из детдома, сказали, я не их. Осмотрев мои вещи, добивался, откуда у меня белые трусы с красной каймой, явно домашние. Следующий, самый длительный, этап – как моя фамилия. Тут перебирал все подряд. Он, видно, сначала их проверял, а потом просто лупил. Я уже сдался, а он не слушает. Видно, устал, сделал перерыв, во время которого моя благодетельница пришла к нему и сказала, чтобы он позвонил в эскадрилью, и сказала мою фамилию.

Отец пришел, когда меня там уже не было, а помогла мне моя подружка. Удобства, как обычно, были во дворе, а выгребная яма за забором. Золотарь, так называли этих специалистов, после того как нагреб в свою бочку все что надо, не закрыл крышку ямы. Про это она мне и рассказала. А если я хочу вдохнуть воздух свободы, то должен всего два метра пройти по говну выше колена. Я был согласен хоть по горло. Шмыгнули мы с ней в девичий туалет. Звал ее бежать вместе, не согласилась она, поеду, говорит, в детдом, надоело болтаться. Поцеловала меня, как мама, и расстались мы с ней навсегда, имя даже ее не знаю. Могу засвидетельствовать, секса в СССР в те времена не было. Мы спали под одним одеялом. И никаких поползновений в сторону секса. Сейчас сам удивляюсь.

Бежать нужно было меньше квартала. Только до речки. Там, сбросив казенную рубаху, в чем мать родила стал бродить, искать ребят. Между делом чуть не утонул. Река Цна очень коварная. Плавать я не умею. Увлекся утопить рубаху, забрел близко к середине, а там течение. Остановился, песок из-под ног вода моментом начала вымывать. Испугался, оцепенел, орать стесняюсь, вперед нельзя – утону, назад шагнуть не могу – ноги не поднимаются. Увидали ребята, кто-то сдернул меня за руку. Они сразу поняли, что со мной происходит. Такие случаи нам были знакомы.

Рассказал им, откуда я появился. Признаюсь, было очень приятно осознавать, как растет мой авторитет, видеть уважение ко мне. Тут же нашли мне трусы и майку. Всей ватагой двинули на базар – кормить меня. Но в этот день мне вновь пришлось оцепенеть, когда нос к носу столкнулся с отцом, который удрученный моим бегством возвращался из приюта. Опомнившись, рванул что было сил, он за мной, пацаны врассыпную. Вот что интересно: мы бродим по базару и при случае можем что-нибудь стянуть, но когда нас начинали ловить, наши же потенциальные жертвы нас начинали спасать и прятать. Мне освобождали проход под прилавком, чтобы я мог туда шмыгнуть, куда офицеру было просто не пролезть. Вот только до ворот нужно было пробежать по пустому месту.

В воротах он меня и догнал. Сбил подножкой, но схватить не успел – все инвалиды вскочили со своих мест, с клюками, костылями, и не дали ему подойти ко мне. Что тут было! Потрясая кулаками и костылями, они объясняли ему популярно, вставляя нелитературные выражения, что, мол, они проливают кровь, а тут в тылу такие-сякие гоняются за их детьми. Он доказывает, это его ребенок, они его не слушают, а я держу паузу. И только когда наступил момент, что его сейчас отметелят, остановил их. Сказал, что это мой отец. Отстали, но наказали мне: если тронет, приди и скажи. Мы ему покажем, где раки зимуют.

Шел и думал: а что, может, использовать такую возможность? Ладно, видно будет. По приходу домой состоялся серьезный и содержательный разговор, который закончился ремнем. Убежал я в тот же вечер. Никуда не поехал, решил использовать совет тети Нади и написал письмо в станицу Белореченскую. Поймали меня солдаты на сеновале, где мы как-то жили на постое у одной из мам. Вечером, когда я уже засыпал, они подкатили на отцовском мотоцикле БМВ. Чуть не раздавили меня, зарытого в сено, пока шарили. Один из них, Юрка, был моим другом, водил меня в школу, в первый класс. Верней, до школы. В которую я забегал, прятался в туалете, выжидал, как он двинет по своим делам, сам смывался и появлялся в школе к концу уроков и радостный, что нам ничего не задали на дом, выбегал к нему.

Шли мы домой счастливые и довольные. Правда, он имел потом проблемы из-за меня, но зла не держал. И в этот раз уговорил меня вернуться, помирил с отцом. И отправился я на проживание к следующей маме, на другой конец города. Мама была хорошая. Если я давал слово, а слово всегда держал, что не убегу из школы, она мне на красненькую (тридцатку) покупала на базаре тарелку вареного сахару. Тарелку, конечно, бабушки оставляли себе, а вот плитку сахара из нее я тащил в школу, где мои закадычные друзья с криками радости встречали мой приход. Приятно быть щедрым.

Очень необычная была у них семья. Кушали все из одной большой миски, ложки деревянные, черпали по очереди, по часовой стрелке, каждый у своего края, подносили ко рту над кусочком хлеба, не капая на стол. За столом нас набиралось до восьми человек. Начинал хлебать и следить за порядком их дедушка. Я как гость сидел последним. Кроме меня, были два пацана и девчонка. Было очень интересно и весело дожидаться своей очереди. Хотя дедушка грозно предупреждал, показывая свою огромную ложку, мы не могли удержаться от фырканья, за что с треском получали ложкой по лбу. Я такого внимания не избегал. Мама очень переживала за меня, но я не обижался и чувствовал себя членом их семьи.

Победа

С отцом мы живем дружно. Однажды встретили мы с ним генерала. Он поинтересовался мной и предложил отцу:

– Приводи его к нам. Болтается он у тебя где попало, а у меня два пацана, третий не помешает, будет им веселей, у нас есть кому заниматься с ними.

Я, как самостоятельный, пришел, представился, был бурно встречен и принят с восторгом. Привели в игровую комнату, выложили все игрушки и даже показали папин пистолет. У моего был такой же, но это был не мой, а так хотелось иметь собственный. Позвали нас обедать, но я не пошел. Сказал, что я не голодный, и как только отстали от меня и сели за стол, я сунул за пазуху генеральский ТТ и подался к себе домой – там были у меня знакомые огольцы. Недалеко была старая ветряная мельница. Там мы его испытали. Один старшенький как только ни просил его, что только ни предлагал. Я не отдал. На завтра его даже не вынес.

А на следующий день сам генерал с денщиком, двумя солдатами и моим отцом прикатили ко мне. Они все два дня гадали, как и почему их гость слинял, не съел куска, даже не попрощался. Пока генерал не хватился. Встреча была незабываемая. Бились они со мной долго и безрезультатно. И уговаривали, и просили, и лупили, но я стоял на своем: не брал, и точка. Решили обыскать. Рылись долго, но ничего не нашли.

Тетя, которая в это время была моей мамой, забрала меня от них, принявшихся было снова лупить меня. Начала меня выспрашивать, объяснять, что моя ошибка в том, что я своим уходом навлек на себя подозрение. Что мне уже не открутиться. Они с меня с живого не слезут. О, женское коварство! Сейчас, раз выхода нет, пистолет отдай, потом я придумаю, как, и мы его с тобой стырим. Я и клюнул, показал место, куда я его положил, а там его не оказалось.

Тогда взялся за меня денщик. С кем я был, куда ходил, что и кому говорил. Разложил все по полочкам. Вспомнил я, как эта дылда, уговаривая меня отдать пистолет ему, стал мне рассказывать, что оружие боится сырости, его надо завернуть в тряпочку. Я ему дурак и объяснил, что в недостроенной половине дома, где стоит корова, есть деревянная бочка, там сухо, я его положил под нее, завернув как положено. Ну, он и успокоился.

Проблема была решена. Как только солдаты появились у него дома, он выложил пистолет без слов. А генерал почему-то решил не воспитывать меня вместе со своими детьми. И следующего раза, как обещала мама, не представилось.

И вот долгожданный день победы. Помню рано утром меня сонного отец поставил на кровати и тиская, целуя, кричал:

– Вовка, победа, победа!

Своим восторгом возбудил меня, я тоже запрыгал, закричал ура, но толком не очень понимал, что это значит – победа. Немцев мы били давно, салюты – явление частое, и, видно, притупилась эта радость.

Победу мы, пацаны, тогда признали, когда на улице увидели колонну военнопленных. Не затюканных фашистов, а высокомерных, прилично одетых, некоторые с холодным оружием, японцев. Они шли спокойно и как-то с любопытством смотрели на нас, предлагая нам всякие безделушки. Ребята постарше брали у них шахматы, ножички перочинные. Часовые снисходительно относились к этому беззлобно, не то, что к немцам.

Вскоре мне прибавилась еще одна радость. На старую квартиру к тете Наде где бы я ни был, с кем бы ни жил периодически забегал, как к родной. И в этот раз узнаю, что мне пришло письмо из Краснодарского края. Писала его сестра мамина, тетя Соня. Ей случайно попало мое письмо к маме. И она его переправила ей. И она мне сообщает об этом, а письмо разрисовано разными картинками. Вот это была настоящая радость, скрыть которую мне было очень трудно, хотелось рассказать всем подряд, что у меня нашлась мама. Это я и делал. Появилась реальная возможность скорой встречи.

Не знаю, какая причина, по крайней мере я здесь не причем, но отец вдруг решил переехать на другую квартиру. И поручил мне руководить этой операцией, придав в мое подчинение четырех солдат с американской машиной студебеккер. О, вот тут я узнал силу и сладость власти. Вся многочисленная семья суетится, вещи не отдают. Я хожу, показываю: это наше, это наше, это тоже. Солдаты, не обращая внимания на все стенания и ругань, таскают все в машину. Дорогой хохотали и хвалили меня, пророчили: будешь ты, Вовка, классный командир.

Зажил я веселей, а вскоре и свободней. Отец попал в госпиталь. У нас был мотоцикл БМВ с коляской. Так вот, отцепил он коляску, а сам был под мухой. Результат – госпиталь. Мне была предоставлена возможность жить и ходить где хочешь.

Через нашу станцию шли друг за другом эшелоны с фронтовиками. Ехали они богатые, с чемоданами. Пошли слухи о нападении на них и даже убийствах. Рассказы участились, люди стали бояться вечерами выходить на улицу. Вот тогда я впервые услышал про Черную кошку – не кино, а банду. Рассказывали: под дверью кошка мяукает, душу разрывает. Хозяйка не выдержит, откроет дверь, а там бандиты. Грабили, свидетелей не оставляли. Правда было страшно, а вот про маньяков и насильников детей, особенно мальчиков, слухов не было.

Давно не навещал тетю Надю. Решил зайти. На подходе к дому какой-то шпингалет лет шести стал кидать в меня камни. Хотел его догнать, он довольно шустро от меня убежал, но побежал туда, куда надо и мне. Я иду за ним быстро, он забегает во двор тети Нади и шмыгнул прямо в дом. В цветнике на расстеленном одеяле спала женщина. На кухне хлопотала тетя Надя. Увидала меня, вывела во двор: радуйся, вот твоя мама, а это братишка Валерик.

До сих пор как со стороны вижу эту трогательную картину встречи. Мама, сидя на одеяле, прижимая, целует меня, вся в слезах. Я реву и думаю: вот это и есть моя мама? А чувство такое же, как и к тем мамам, которых представлял мне отец. Я ожидал чего-то другого. Есть мультик, где три цыпленка пытаются определить, кто из двух куриц их мама, и не могут решить: один говорит, эта наша мама, другой – нет, эта. Третий говорит, а по-моему, они одинаковые. Тогда я рассуждал, как тот третий цыпленок. До сих пор осталось это чувство.

Женщина хорошая… Что я ожидал? Сам не знаю и не чувствую, и не знаю, что должно быть. Если это моя мама, где зов крови? Корова через какое-то время узнает в стаде своего теленка, а теленок ее. Обнимать и целовать себя я не поддаюсь – мне как-то неловко и неприятно. Хочу даже себя заставить, принять эти, как говорят, телячьи нежности. Бесполезно.

Встал вопрос, как быть, – ведь она приехала за мной. Оставаться с отцом она не собиралась и не хотела. А я уперся, что папу не брошу. На семейном совете, где я тоже имел голос, решили: будем жить семьей, в мире и согласии. С меня взяли слово, что буду учиться и слушаться. Тем более, что к новому учебному году предстоял переезд эскадрильи обратно под Рязань в Дягилево, где я с новым подходом к науке начну учиться вновь, со второго класса.

В городке комнату мы получили в том же доме, где жили до войны. Работы для мамы не нашлось. Если мы вдвоем с отцом на его довольствие жили нормально, то сейчас вчетвером стало туговато. Учиться я пошел с удовольствием. Начальные классы были в корпусе, где учились летчики. В одном из классов был даже самолет без крыльев, но при удобном случае, когда не было начальства, на перемене можно было посидеть там и порулить. У меня было такое чувство, будто я уже учусь в летной школе. Наверно, поэтому на этот раз меня перевели без проблем в третий класс.

Однажды, проснувшись ночью, увидел, что мама собирается печь пирожки, – она это делала классно. Уснул я с мечтой о пирожках к завтраку. Каково же было мое удивление, когда проснувшись я увидел, что никаких пирожков нет. Мама говорит: наверно, тебе приснилось. Я подивился такому чудному сну. Но когда через некоторое время ситуация повторилась, я не стал рисковать и дожидаться утра, а просто взял и стянул пирожок. Хотел повторить, но попался. Конечно, она огорчилась, что застал ее за этим занятием, выделила мне пару пирожков и провела со мной ликбез. Уплетая чудесный пирожок с картошкой, слушал мамино объяснение:

– Пойми меня, сынок, пеку я их со слезами и прячусь от вас, не хочу вас расстраивать. Ты видишь, как нам тяжело живется. Я от вас с Валерой слышу только одно: мама, кушать хочу. Отцовского пайка нам не хватает. Пирожками вас не накормить. Пеку ночью, а утром рано несу их к солдатской столовой и продаю. На эти деньги продукты покупаю подешевле, побольше. Вот так и перебиваюсь. Потерпите немного, папка уйдет из армии. У него золотые руки. Специальность газосварщик (в то время это была очень ценная специальность). Все у нас наладится, уедем отсюда. Я пойду работать, будет легче.