Игорь Дорошин
На следующее утро я проснулся ни свет ни заря. Если верить будильнику, до подъема оставалось еще полтора часа. Наверное, я как-то громко открываю глаза, потому что стоило мне это сделать, как старик Ринго тут же запрыгнул мне на грудь и тихонько муркнул, дескать, чего лежишь просто так, иди сделай что-нибудь полезное. Под полезным подразумевалось приведение лоточков в санитарный порядок. Завтракать раньше восьми утра Ринго все равно не станет. Принципиальный.
Настроение у меня было – хуже некуда. Я не привык надеяться на чудеса, поэтому ни капли не расстроился, когда вчера после опроса людей в театре выяснилось, что никто убитую Аллу Сороченко не знал. Но это был как раз тот случай, когда отрицательный результат тоже является результатом. Ведь опера – жанр малопопулярный, и если зритель не является лицом приглашенным, то остается только три варианта: либо он приезжий, и ему хочется побывать в московском театре, все равно в каком, в какой есть билеты – в тот и пойдет; либо он специалист в данном виде искусства; либо он оперный фанат. Алла Сороченко, судя по московской прописке в паспорте, к первой категории не относилась, а принадлежность ее к двум вторым группам существенно сужала круг поисков источников информации о ней. Если говорить проще, то сведения о тайных сторонах жизни убитой женщины нужно искать не только в семейном кругу, но и в кругу ее знакомых, и вот этот последний круг оказался очерчен весьма и весьма четко.
Следователь, работавший на месте происшествия, моего присутствия почему-то не одобрил, и я благополучно отбыл, оказав оперативнику Ивану Хвыле посильную помощь и заслужив его скупую благодарность. Но слова, сказанные отцом, ранили меня, как выяснилось, куда больнее, чем мне показалось вначале. Знаете, так всегда бывает, когда ударишься: сперва боли не чувствуешь, только понимаешь, что ударился, а через какое-то время ушибленное место начинает болеть, опухать и вообще всячески напоминать о себе при каждом движении. С душой, похоже, происходит то же самое, что и с телом. Поэтому прощаясь с Иваном, я протянул ему свою визитку и сказал:
– Вот мои телефоны. Если почувствуешь, что я могу быть хоть чем-то полезен, обязательно звони.
Он взял визитную карточку, повертел в руках и с сомнением посмотрел на меня:
– Тебе это надо? Чужая головная боль…
– Надо, – твердо ответил я. – Вопрос принципа.
– Что, «палок» не хватает? Хочешь раскрытие заработать? – понимающе хмыкнул он.
«Палок», то есть отметок о моем участии в раскрытии преступлений, мне действительно не хватало, за что я регулярно бывал порот на начальственных разборках, но дело было, конечно, не в этом. Дело было в родителях и в их мнении обо мне. Вы, конечно, скажете, что в моем возрасте пора бы уже перестать что-то доказывать папе с мамой. Ну, не знаю, может, вы и правы… Но рана болела, и болела сильно. И лекарство от этой боли существует только одно.
Пока что лекарства у меня не было, и с той болью я лег вчера в постель, с ней же и проснулся. Надо ли говорить, что ни в какой ресторан я не поехал, вернулся домой около часа ночи, накормил зверей и забрался под одеяло. К моменту пробуждения боль не только не утихла, но стала еще сильнее. Вероятно, пока я спал, она размножилась простым делением, и если накануне боль охватывала только область головы и груди, то сегодня она расползлась по всему телу до самых пяток. Я весь, от кончиков волос до пальцев на ногах состоял из обиды и пагубной идеи самообвинения. Ничего себе коктейльчик, а? С одной стороны, неприятно, что о тебе думают, будто ты тупой и никчемный, с другой – ужасно, что я заставил родителей, моих горячо любимых родителей, стыдиться меня. В общем, ничего хорошего.
Откинув одеяло, я сунул ноги в шлепанцы и поплелся на кухню. Рядом с Ринго, элегантно виляя задней частью, трусила Арина, которая сегодня, вопреки обыкновению, спала у меня в ногах. Она единственная из живущих со мной кошек реагировала на мое настроение, чувствовала, когда мне плохо, и считала своим кошачьим долгом меня лечить в меру собственных возможностей. Когда я болел или впадал в тоску, она постоянно терлась возле меня, вероятно, забирая отрицательную энергетику. Остальным бандитам было наплевать и на мое настроение, и на мое самочувствие. А сейчас мне было так хреново!
Разложив корм по мискам, я не пошел в душ, а уселся на кухне за стол. Почему-то не было сил двигаться. И когда это я успел устать? Мало спал, что ли? Так для меня это дело обычное.
Ринго сел возле миски и принял вид оскорбленного патриция, а вот Арина моментально смела кусочки сырого мяса, как будто ее неделю не кормили, удовлетворенно хрюкнула и запрыгнула ко мне на колени. Минут через пять подтянулись и остальные ребята, и кухню заполнило сладострастное чавканье, издаваемое Дружочком и Кармой: как большинство котов с плоскими мордочками, они не умели есть тихо. Арина тоже чавкала и причмокивала, когда питалась, но Дружочек и Карма были какими-то особенно громкими, в отличие от Ринго и Айсора, которые к экзотическим породам не относились, имели привычные европейскому глазу вытянутые морды и принимали пищу почти совсем неслышно. Господи, я так их люблю, моих котов! А мама называет их дурацкими. И работу мою она называет дурацкой. И жизнь мою, устроенную по моему собственному разумению, тоже называет дурацкой. Да, я знал, что я – неудачный сын, но не предполагал, что до такой степени.
Поскольку встал я на полтора часа раньше, чем нужно, на работу можно было не спешить, и я снова «впал». Если вчера в театре я «впадал» в непонимание маминой любви к папе, то сегодня я «впал» в свою обиду, как в грязный мутный пруд, в котором невозможно свободно и радостно плыть, а можно только бессмысленно болтаться, как известно что в проруби.
Я был музыкальным ребенком, что и немудрено при такой-то наследственности, а если добавить к наследственности еще и обстановку, в которой я рос, то путь мне был один: в музыканты. В три года меня посадили за рояль, до семи лет я занимался под руководством мамы, в семь меня отдали в музыкальную школу одновременно в классы скрипки и гитары. Музыку я любил, занимался с удовольствием, но самым любимым предметом у меня было сольфеджио: обладая превосходным слухом и чувством ритма, я писал диктанты легко, без единой ошибки и быстрее всех. Точно так же легко и безошибочно я пел с листа, дирижировал и без проблем овладевал многоголосием. В восемь лет я сочинил первую свою песенку, в десять – романс, в двенадцать – сонату для скрипки и фортепиано, очень детскую, наивную, но родители ужасно радовались моим успехам и гордились мной. Было совершенно очевидно, что я стану композитором, ведь сочинять музыку мне нравилось куда больше, чем исполнять написанное другими. До четырнадцати лет я и сам свято верил в свое композиторское будущее, но в четырнадцать, в один прекрасный день, я услышал знаменитую композицию «July morning» и пропал. То есть пропал в самом буквальном смысле. Я понял, что если и буду сочинять музыку, то только такую, а никакую не инструментальную, не симфоническую и не оперную. В девятом классе я уже играл на гитаре в рок-группе, исполнявшей написанные мною песни и композиции.
У родителей был шок. Они оба мечтали о том, что вот я вырасту, стану настоящим композитором (музыканты, пишущие то, что сочинял я, считались композиторами ненастоящими), напишу оперу, и главную партию в ней споет, конечно же, папа, и будут афиши на всех языках мира, где огромными буквами будет написано: опера Игоря Дорошина, поет Владимир Дорошин. Ну, в общем, что-то в таком роде.
А я надежд не оправдал. Нет, нельзя сказать, что я не любил оперу, трудно ее не любить, если слышишь эту музыку с самого рождения, растешь рядом с ней, вдыхаешь ее вместе с воздухом. Я любил оперу и неплохо знал материал, но любил и знал исключительно как потребитель, как слушатель, а не как творец. Я рос нормальным современным пацаном, и мне куда интереснее была музыка современная. Мелодии рождались в голове легко, и сами по себе, и на конкретные слова. Поступать в музыкальное училище я наотрез отказался, чем несказанно расстроил родителей, но они в тот момент еще лелеяли надежду, что я одумаюсь, закончу среднее образование в общеобразовательной школе, а там они как-нибудь меня утолкают. Но не тут-то было, я ловко увернулся и поступил в среднюю школу милиции. Почему? Были причины. Потом как-нибудь расскажу. Решение мое не было, как нынче модно говорить, протестным, оно было обдуманным и выстраданным, но мама с папой этого не понимали и продолжали долбать меня бесконечными разговорами о моем таланте и музыкальном предназначении. Перенести эту долбежку было нетрудно по двум причинам. Во-первых, папа постоянно ездил на гастроли, а мама, с тех пор, как мне исполнилось тринадцать, ездила вместе с ним, оставляя меня на попечение моей собственной сознательности. Так что в воспитательном процессе зияли огромные временные интервалы, в течение которых я успевал очухаться и набраться сил для очередного витка противостояния. И во-вторых, благодаря тому, что папа был весь в искусстве, а мама вся в папе, я вообще привык справляться один, то есть от родителей не зависеть ни в бытовом плане, ни в психологическом. У меня хватало ума и силы воли не забрасывать учебу в периоды их длительного отсутствия, а квартира, когда я оставался один, всегда была в идеальном порядке, несмотря на то, что я, как уже говорилось, рос нормальным пацаном, и у меня без конца паслись приятели и одноклассники, некоторые даже жили по нескольку дней, а то и недель. Я давал приют всем: и тем, кто поссорился с предками и ушел из дому, и тем, кто банально прогуливал уроки, и тем, кому негде было собраться, чтобы выпить, потрепаться и послушать музыку, и даже тем, кому некуда было пойти с девушкой. Я научился готовить, планировать бюджет и разумно тратить деньги, и родители, уезжая на гастроли, могли не беспокоиться о том, что я голодаю. Меня с раннего детства приучали к самостоятельности, поскольку папа с мамой были еще очень молоды, когда я родился, и у них было так много дел и забот, репетиций, конкурсов, концертов, выступлений, и нужно было сделать все, чтобы я не висел на них обузой, мешающей карьере и активной молодой жизни. Они и сделали, за что я им по сей день безмерно благодарен. В шесть лет я мог зашить дырку на одежде и пришить пуговицу, в десять – выбрать в магазине мясо и нажарить котлет, а в тринадцать – жить один, при этом не спалить квартиру, не нахватать в школе «двоек» и не уморить голодом кота. Да-да, у нас тогда был сиамский кот, Арамис, но это уже совсем другая история. Как-нибудь я ее расскажу, если к слову придется.
Короче говоря, к тому моменту, когда между мной и родителями началась открытая война, я был вполне взрослым, ответственным, самостоятельным и независимым юнцом, которого невозможно было принудить к чему бы то ни было криками, скандалами или холодным молчанием. Более того, меня нельзя было «взять» и финансовыми клещами, потому что в выпускном классе я уже продавал свои мелодии разным группам и получал вполне сносные деньги, намного превышающие то, что мне выдавалось на карманные расходы. С шестнадцати лет я не взял у родителей ни копейки, и это здорово развязывало мне руки в построении психологической обороны от постоянных атак.
После окончания школы милиции я стал участковым уполномоченным, а для мамы с папой окончательно превратился в неудачного сына. С тех пор прошло двенадцать лет, восемь последних лет мы жили отдельно, поскольку родители построили дом за городом и переехали туда, оставив меня в городской квартире, разговоры о моем несостоявшемся композиторстве стали все более редкими, и мне казалось, что все как-то успокоилось, устаканилось, родители смирились с моим выбором, и если не начали его уважать, то хотя бы перестали комплексовать из-за него. Ан не тут-то было! Вчера я получил от отца по полной программе.
Арина уютно сопела у меня на коленях и ворочалась, пытаясь устроиться поудобнее, я все бултыхался в мутном пруду своей обиды, прислушивался к разлитой по всему телу душевной боли и обдумывал, как бы мне полечиться.
Если бы мне было лет семнадцать или хотя бы двадцать, я прибег бы к испытанному средству, которое никогда меня не подводило: позвонил бы Светке Безрядиной (хотя в те годы, когда я был совсем юным, Светка носила другую фамилию, девичью) и выплакался бы в ее широкое плечо. Но мне уже тридцать два, а у Светки муж и двое детей, при этом она не работает и ей совсем не обязательно просыпаться в такую несусветную рань. И вообще, несолидно как-то… Хотя она была и остается моим близким другом.
Мысль о звонке заставила меня вспомнить о том, что в мире существует телефонная связь, и есть телефоны, в том числе и мобильные, один из которых весь вчерашний вечер истошно дребезжал в кармане моего пальто. Пока я крутился на месте происшествия, я на звонки не отвечал, а потом вернулся домой усталый и расстроенный и не удосужился проверить, кто же это так упорно меня хотел. Вот и проверю.
Неотвеченных вызовов накопилось аж двадцать четыре, и всего-то за три вечерних часа – немыслимая цифра даже при моей суматошной жизни. Из этих двадцати четырех шестнадцать оказались от мамы, ну, с этим все понятно, она праздновала в ресторане папину премьеру и интересовалась, когда же сынуля соизволит присоединиться к банкету. Три раза звонила Светка, они с Борисом тоже присутствовали на банкете в качестве друзей семьи. Наверное, она видела, как беснуются мои родители, и пыталась как-то сгладить обстановку или хотя бы предупредить меня. Два звонка оказались от Кати Кибальчич, вероятно, она хотела от меня еще какого-то содействия в создании новостных бестселлеров. Оставшиеся три вызова поступили от разных знакомых. Слава богу, ни одного звонка с моего участка, значит, в Багдаде все спокойно, никто никого не избил и никак не напакостил.
В положенное время я «выпал» из обиды, как из старой трухлявой коробки, и отправился на службу, то есть сперва в отдел внутренних дел, где ознакомился со сводкой происшествий, последними ориентировками и свежими руководящими указаниями, а потом в свой околоток, на служебно-бюрократическом языке называемый участковым пунктом милиции.
Помещение у нас небольшое, в нем размещаются старший участковый, мой дружбан Валька Семенов, мы, рядовые участковые уполномоченные, наши помощники и инспектор по делам несовершеннолетних. По инструкции полагается еще иметь место для представителей общественности, но инструкция по организации нашей деятельности какая-то странная, словно не россиянами писаная, а инопланетянами, думающими, что для правоохранительных органов место всегда найдется. Ни фига подобного, место никак не находится, да и представители общественности не особо рвутся нам помогать и рядом с нами сидеть. Такой уровень офисного быта, в котором существует наш участковый пункт номер семь, в народе называется лаконично и метко: «чистенько, но бедненько».
Сегодня с шести до восьми вечера у меня прием населения, но это не означает, что до шести я могу бить баклуши. Функциональных обязанностей у меня столько, что перечислять замаешься, ну и понятное дело, что реально я выполняю лишь малую толику из них. А спрашивают-то за все! Два месяца назад на моей территории построили новый многоквартирный дом. Он, конечно, дорогой, и вселяться в него люди будут не в массовом порядке, а постепенно, по мере продажи квартир, но ведь тридцать процентов этих квартир выделено муниципальным властям в виде оплаты за земельный участок, на котором этот дом построен, и вот эти тридцать процентов квартир предоставляются, как правило, очередникам и заселяются почти сразу. А моя задача в этой ситуации – завести и заполнить паспорт на жилой дом. То есть обойти все квартиры и занести в журнал чертову уйму сведений о жильцах вплоть до наличия собаки, ее породы, окраса, клички и особых примет. В новом доме я уже был месяц назад, пообщался с первыми новоселами, но тогда их было всего-то двенадцать семей, а теперь уже не то сорок восемь, не то сорок девять, короче, пора к ним идти, чтобы дело не запускать, а то потом вовек не разгребешь. Кроме того, надо регулярно проверять чердаки, подвалы и пустующие квартиры, в новых домах это места особо повышенного риска, ведь жильцов, во-первых, мало, то есть не так велик шанс попасться кому-то на глаза, а во-вторых, люди пока еще друг с другом не знакомы (впрочем, соседи и впоследствии не больно-то знакомятся) и появление чужака никого не насторожит. Мало ли, может, жилец, может, грузчик, помогающий с переездом, может, мастер из бригады ремонтников, в нынешние-то времена редко кто заселяется сразу в то, что им построили, основная масса предварительно делает ремонт и доводит жилье до ума и соответствия собственным вкусам. Одним словом, новый не полностью заселенный дом требует особого внимания, потому как в свободных и плохо контролируемых помещениях может собираться разный нежелательный элемент и совершать всякие нехорошие поступки, вплоть до откровенно криминальных. Опять же практика показывает, что под видом перевозимой мебели в такие дома могут ввозиться ящики с боеприпасами и оружием и спокойненько храниться на чердаке или в подвале. А угрозу терроризма пока еще никто не отменил.
Почему-то сегодня я опять пришел в околоток первым. Ну Семенов, старший участковый, – ладно, он с утра всегда подолгу толчется в отделе, рядом с руководством, оно и понятно, все-таки на нашем седьмом участке он старший, то есть хоть маленькое, но начальство. А остальные где? Вот прелесть нашей работы! Пришел в отдел, на глаза показался – и гуляй, если будут искать – скажешь, что на территории. А что? Многие пользуются. Но может быть, я зря качу бочку на коллег, машина-то есть только у меня одного, а остальные из отдела до околотка добираются муниципальным транспортом. Открыв дверь участкового пункта, я снял сигнализацию и направился к кабинету, по дороге скользя глазами по стендам, увешанным наглядной агитацией. Вернее, тем, что призвано быть таковой, но ею не являлось. По инструкции, на стендах должны размещаться Конституция Российской Федерации, Закон «О милиции», разные федеральные законы, указы и распоряжения Президента, постановления и распоряжения Правительства, законы и иные нормативные правовые акты города и местного самоуправления и всякое-разное другое, такое же бесполезное с точки зрения обеспечения порядка на участке. Кого тут можно агитировать и за что? За советскую власть? Вы можете себе представить такую картинку: пришел ко мне в околоток плохой человек, посидел в очереди на прием, от нечего делать почитал Конституцию или выписки из уголовного кодекса и вдруг понял, как неправильно он живет и больше так жить нельзя? Не можете? Вот и я не могу. Глупость все это несусветная, но инструкция есть, и ее следует соблюдать. Я бы, честно говоря, не стал, но начальство мне (почему-то именно мне, как-будто я один тут работаю) всю плешь проело, и я решил, что не буду ссориться с другом Валькой Семеновым, а лучше оборудую стенды, как положено, потому что поводов для упреков я и без того даю более чем достаточно. А стенды с агитацией – ну что, в конце концов, потратить один раз полдня, сделать и спать спокойно. Хотя, если говорить еще честнее, война с родителями, через которую я прошел, сделала меня совершенно нечувствительным к нареканиям, выволочкам и выговорам, даже и публичным. Я все равно делал, делаю и буду делать только то, что считаю нужным, и так, как считаю правильным.
В кабинете я достал из сейфа паспорт на новый дом, отложил в сторонку и вытащил паспорт на административный участок. Вот уж где у меня полный завал, так это здесь! Я к нему не прикасался больше месяца, хотя сведения, которые туда нужно было заносить, записывал исправно, но на разные клочки, листки из блокнотов и подвернувшиеся под руку карточки. Да и то не все сведения, а лишь часть, иными словами, то, что лично для меня имело значение: похищенный с нашей территории автотранспорт и совершенные на моем участке преступления, а также поселившиеся здесь лица из так называемой «группы риска», то есть ранее судимые, освобожденные из мест лишения свободы, наркоманы, проститутки, психические больные и многие другие. Объекты и организации, расположенные на административном участке, я игнорировал, сведениями о них пренебрегал и соответствующую часть паспорта заполнял из рук вон плохо. Все равно идти по квартирам в такое время бессмысленно, если люди работают, то их нет дома, а если не работают, то спят или завтракают. Осмотр дома и проверку нежилых помещений можно начать часов в двенадцать, а с двух приступить к первому этапу поквартирного обхода, когда дети возвращаются из школы. Вообще-то нормальные участковые днем по квартирам не ходят, и это понятно, им нужны взрослые жильцы в полном составе, а это чаще всего случается ближе к вечеру. Но я хожу и днем, потому как не менее взрослых жильцов меня интересуют дети и подростки, а с ними лучше разговаривать без присутствия родителей, это уж вы мне поверьте. Толку куда больше.
До двенадцати я решил позаниматься паспортом участка, добросовестно положил его на стол перед собой и принялся собирать по всем карманам, отделениям сумки, ящикам стола и полкам сейфа разрозненные бумажки с записями, но внезапно передумал и бросил это тупое занятие. Ну его к черту, журнал этот. Пойду-ка я лучше к своим старикам схожу, навещу тех, кто давно не давал о себе знать. Применительно к жизни пожилых людей понятие «давно» для меня означало две-три недели. За двенадцать лет работы на участке я ввел правило, которое всех ужасно удивило, но со временем его исполнение вошло в привычку: если человек в возрасте за семьдесят проживает один и у него нет родственников или знакомых, постоянно с ним общающихся, он должен раз в неделю мне позвонить или отметиться любым удобным ему образом, например, заглянуть в околоток, проходя мимо, или окликнуть меня на улице при встрече. Одинокий старик – существо уязвимое и беспомощное, и у меня сердце сжимается при мысли о том, что с ним может произойти. А ведь никто не узнает. На моем участке живет три тысячи триста с небольшим человек, из них таких вот совершенно одиноких стариков – сто двадцать шесть, и за каждым я наблюдаю, особенно в дни получения пенсий.
Я проверил свой «стариковский» кондуит, подчеркнул имена и адреса тех, кто давно не отмечался, и отправился в путь. К одиннадцати утра я успел обойти четверых из семи намеченных подопечных, когда позвонил дежурный по отделу.
– Дорошин, ты где шатаешься?
– Я на территории.
– Давай возвращайся на базу, тебя требуют.
– Кто, Семенов?
– Ага. Вместе с начальником.
А вот это уже плохо. Начальник отдела у нас новый, примерно как тот дом, который я собрался сегодня проверить, то есть назначен был два с небольшим месяца назад. Ну и, как водится, начальник этот взялся за роль новой метлы, решив во всем навести порядок, всех самолично застращать, построить и насадить железную дисциплину. Вот и до меня очередь дошла. Ай как некстати! Ведь хотел же привести в порядок паспорт участка, дурак! И чего заленился? А начальник – сто пудов – потребует для проверки в первую очередь именно его. Сначала обозрит наглядную агитацию (слава богу, хоть тут у меня порядок), а потом рыкнет: «Паспорта на стол!» То есть паспорт административного участка и паспорта на каждый жилой дом. И вот тут-то все и начнется! Паспорта на дома у меня в относительном порядке, хотя тоже далеки от образцовости, но с паспортом участка – полная катастрофа, то есть Кошмарный Ужас. А уж если дело дойдет до контрольных карточек, то я за нового шефа не поручусь, даже убить может. Мне-то что, я уже говорил – я привычный, с меня брань, пусть и начальственная, как с гуся вода, а вот человек грех на душу возьмет и сядет потом. Жалко…
Я развернул машину и помчался на базу. Надо успеть раньше гостей, руководство ждать не должно. Я уже разделся и даже начал разгребать со стола в беспорядке разбросанные бумаги, когда снова зазвонил мобильник. Голос я узнал сразу, это был мой давешний знакомец Иван Хвыля.
– Ты, кажется, рвался поучаствовать? – хмуро спросил он. – Или мне показалось?
– Нет, не показалось. А что, есть идеи?
– У тебя седьмой участок, правильно?
– Седьмой, – подтвердил я.
– У тебя там один вьюнош проживает, надо бы с ним поработать. Как, возьмешься?
– Само собой. Только не в темную, я этого, знаешь ли, не люблю.
– Никто не любит, – усмехнулся Иван. – Дураков нет. Так я подъеду? Ты на месте или как?
– В ближайшие два часа точно буду на месте, ко мне начальство едет стружку снимать.
– А-а, – понимающе протянул оперативник, – ну это мы поможем. Я думал телефонным звонком обойтись, но раз такое дело, бумажкой запасусь.
Несмотря на вчерашние выкрутасы и ехидные ухмылки, Иван в этот момент стал мне симпатичен. Хотя я не особенно нуждался в его помощи, сама готовность протянуть руку меня согрела.
Все происходило в точности так, как я и предполагал. Новый начальник отдела, майор Данилюк, ворвался в помещение околотка аки ураган тропический. Следом за ним поспешал старший участковый уполномоченный Валя Семенов. На такой скорости мою наглядную агитацию он пролетел, даже не заметив, о чем я искренне посожалел. Единственный безупречный момент в моей работе пропал зря.
– Давай-ка посмотрим паспорт участка, – потребовал Данилюк.
Высоченный, стройный, в ладно сидящей форме, он был мало похож на «злого начальника», напоминая скорее опера-супермена из какого-нибудь кинофильма. Конечно, два месяца – срок слишком маленький, чтобы однозначно отнести нового шефа к категории «злых», но я отчего-то был уверен, что уж «добрым» он точно не был.
– Товарищ майор, я паспорт, конечно, покажу, но скажу вам сразу, что он далеко не в идеальном состоянии.
Данилюк посмотрел на меня с нескрываемым удивлением.
– То есть ты признаешь, что недорабатываешь?
– А то, – усмехнулся я. – Вы мне покажите хоть одного участкового, который делает все, что предписано инструкцией, и я ему памятник при жизни поставлю.
Семенов укоризненно покачал головой и сделал выразительную мину, мол, кончай выпендриваться. Вальку я знаю лет сто, он давно привык к моей служебной безалаберности и смирился, но ведь начальник-то новый, не освоился еще. Я послушно перестал выпендриваться и достал из сейфа паспорт.
– Вот, пожалуйста.
Данилюк, не присаживаясь, полистал его, качая головой, дошел до последнего раздела, где стояли отметки о проверке паспорта руководством.
– Я смотрю, его давно не проверяли, – заметил он.
– Почему давно? – обиделся я за прежнего начальника. – В июле была проверка.
– А сейчас что? Ноябрь на дворе.
– Так ведь положено раз в квартал…
– Учить меня будешь, Дорошин?
Ой, господи, какой кошмар, что это я несу? Кому перечу? Самому начальнику. Сдурел, что ли, Игорек?
– Не буду, товарищ майор. Вам плохо заполненные разделы показать, или сами найдете?
Данилюк молча закрыл паспорт и уселся за мой стол.
– Значит, так, капитан Дорошин. Тебе перечислить по пунктам те обязанности участковых уполномоченных, которые ты не выполняешь, или сам скажешь?
Один-один. Впрочем, возможно, он просто берет меня на понт и счет по-прежнему один-ноль в мою пользу.
– Я не вношу руководству органа внутренних дел предложения по повышению эффективности оперативно-профилактической деятельности и улучшению координации подразделений, пункт «девять-два» инструкции, – нагло начал я бодрым тоном. – Я не осуществляю контроль за своевременным принятием мер руководителями организаций по устранению причин и условий, способствующих совершению преступлений и административных правонарушений, пункт «девять-три». Еще я не осуществляю проверку соблюдения должностными лицами и гражданами правил регистрационного учета, пункт «девять-шесть». А еще я не выполняю требования пункта «девять-двадцать» о выявлении на административном участке брошенного, бесхозяйного и разукомплектованного автотранспорта и не принимаю меры к установлению его принадлежности. Кстати, пункт «девять-девятнадцать» я тоже не выполняю и проверки гаражей, автостоянок и автосервисов не провожу. Дальше перечислять или хватит? Если хотите, товарищ майор, могу перечислить пункты инструкции, которые я выполняю лучше всего и в полном объеме.
Начальник некоторое время смотрел на меня с интересом, потом глаза его налились холодной яростью.
– Слушай, Дорошин, ты что, не боишься?
– Нет, – я пожал плечами. – А чего я должен бояться?
– Что я тебя уволю на хрен с волчьим билетом. И что ты будешь делать?
Семенов, угодливо стоящий чуть позади нового шефа, скорчился от едва сдерживаемого смеха, но – молодец! – удержался и не издал ни звука. Он был одним из немногих, кто знал обо мне правду, потому что когда-то мы вместе учились на заочном отделении, получая высшее юридическое образование. Ни прежний начальник, ни тем более новый, ни все остальные сотрудники отдела внутренних дел, к территории которого относился мой участок номер семь, этой правды не знали, а Валька меня искусно покрывал и лишнего не болтал.
– А если вы меня уволите, то что ВЫ будете делать? – задал я встречный вопрос. – Я-то уйду, а кто работать вместо меня будет? Только не надо мне рассказывать, что на мое место у вас очередь выстроилась. Работа собачья, зарплата мизерная, инструкция по организации деятельности участковых необъятная, почти как «Война и мир», никаких сил не хватит, чтобы выполнять ее в полном объеме и на должном уровне, так что участковый – фигура самая уязвимая, всегда есть за что ему по шапке надавать. Может, вы кого-нибудь и найдете вместо меня, но где гарантия, что он будет работать лучше?
– Ты, Дорошин, меня за идиота не держи, – грозно сказал Данилюк. – Зарплата ему, видите ли, мизерная! Работы у него, понимаете ли, много! А чья иномарка у входа стоит? «Бэ-эм-вэ» пятой модели чья?
– Моя. И что?
– Это на ту самую мизерную зарплату куплена, да? Или ты, пользуясь служебным удостоверением, формой и табельным оружием, шакалишь в рабочее время, равно как и в свободное, и зарабатываешь себе на белый хлеб с маслом и икрой? И как ты будешь зарабатывать, если отнять у тебя удостоверение, форму и оружие, а?
– У вас есть факты? Доказательства?
– Пока нет, но они будут, потому что если я начну копать, на какие шиши ты купил такую тачку, то мало тебе не покажется. Так что, Дорошин, копать? Или все-таки вспомним, что я твой начальник, а ты – участковый, и будем добросовестно работать и строить нормальные рабочие отношения?
Нет, не злой начальник наш майор Данилюк, не злой и не добрый. Он просто глупый и непрофессиональный, хотя и очень красивый. Прямо Джеймс Бонд, едрена-матрена! Может, он хорошо умеет раскрывать преступления и обеспечивать общественный порядок на вверенной территории, но работать с личным составом он не умеет. То есть абсолютно! Разве можно ни с того ни с сего обвинять человека, которого видишь в третий раз в жизни, в совершении преступления? Подозревать – подозревай, твое право, но под подозрения надо же и фактуру набрать, прежде чем свои подозрения озвучивать, а иначе об чем звуки речи? Это даже я понимаю, хоть и не опер, а рядовой участковый. Так с людьми не разговаривают. А то что это такое: увидел дорогую машину и сразу решил, что все понял и меня можно брать за жабры голыми руками.
– У меня, товарищ майор, папа богатый, – произнес я, скромно потупив глаза. – Машина куплена на его деньги.
Данилюк пристально посмотрел на меня, потом окинул долгим взглядом с головы до ног. Он все еще сидел за моим столом, а я стоял, вытянувшись в струнку. Глаза его остановились на моих ботинках. Глянь-ка, неужто разбирается?
– А ботинки? Если я не ошибаюсь, «Кензо». Тоже папа денег дал?
Действительно, разбирается. Интересно, откуда у него такие познания? Он что, одевается в дорогих магазинах? Это на милицейскую-то зарплату? Но я не стану бить шефа его же оружием, это скучно. И вообще, бить начальников неприлично.
– Нет, на ботинки – это мама.
Семенов позеленел и плотнее сжал губы, чтобы не прыснуть. Такого цирка он не видел уже давно, года три, наверное. Ну да, точно, с тех пор, как три года назад пришел Петюнин, новый начальник отдела по организации работы участковых. В тот раз было примерно то же самое, только машина тогда была другая, эту «пятерку» я купил всего год назад. Если бы Петюнин был сейчас здесь, вышло бы еще круче, в смысле – смешнее, но он заболел и уже вторую неделю лежал в госпитале с пневмонией, потому начальник отдела внутренних дел приехал проверять меня со старшим участковым, который Петюнина временно замещал.
– Ты что же, Дорошин, до капитана милиции дослужился, а живешь на иждивении родителей? Не стыдно?
– Что ж поделать, если зарплата маленькая, а овес нынче дорог, – вздохнул я. – Жить-то хочется, а воровать совесть не позволяет.
Майор снова взял паузу, вероятно, обдумывал стратегию обуздывания странного подчиненного, то есть меня. Мне стало даже немного жаль его, он ведь, бедолага, старается изо всех сил, не знает, что меня обуздывать бесполезно, на меня управы нет. Я не строптивый, вы не подумайте, и характер у меня в общем-то хороший, добрый, покладистый. Просто я независимый, как кошка, гуляющая сама по себе, и упрямый, как самый тупой из ослов. Может, отец вчера был прав, назвав меня тупым? Может, он имел в виду мою упертость, а вовсе не интеллектуальные способности?
Конец ознакомительного фрагмента.