Глава 2
Сознание возвращалось так: сначала слух. Как будто сквозь сон кто-то настойчиво позвал его: вставай, пора!
Затем зрение. Перед ним забрезжило белое, с редкими вкраплениями синевы. Гройс решил бы, что видит облачное небо, если б изображение не было так бесспорно лишено объема.
Он сфокусировал взгляд и обнаружил, что смотрит на стену. Стена была оклеена светлыми обоями с васильками.
Итак, перед ним стена, слева тоже стена, а его тело, переодетое в пижаму, покоится на широкой кровати.
Больница?
Но Гройс уже знал, что нет. Обоняние возвратилось последним, зато одним махом, точно сдернули с носа прищепку. Повеяло сладковатым химическим ароматом, похожим на земляничный, куриным бульоном и почему-то псиной. Однако в этом странном аккорде не прозвучало и ноты больничного запаха.
Старик застонал и попробовал перевернуться. Что-то звякнуло, и он сразу понял, что это.
Наручники. Его приковали к постели.
– Вы долго спали, Михаил Степанович.
Гройс повернулся на голос. Движения давались ему с трудом, но без боли, словно он плыл в тугой воде.
– Вот, выпейте.
Ему приподняли голову, хотя с этим он бы справился и сам, и влили в рот несколько глотков воды. Жидкость потекла по подбородку, и старик раздраженно оттолкнул чашку – слава богу, хоть правая рука оказалась свободна.
– Где я? – просипел он.
– В моем доме.
Женщина лет пятидесяти в темно-синем платье заботливо склонилась над ним, поправила одеяло. В памяти что-то промелькнуло.
– Я вас видел. Ира?
– Ирма.
Гройс попытался сесть. Снова звякнуло, и старик уставился на цепочку, соединявшую его запястье со спинкой кровати.
– Вынужденная мера, – сказала женщина, опустившись на край постели. – Непродолжительная.
– Вынужденная? Что происходит?
Одно из правил Гройса гласило: всегда притворяйся слабее, чем ты есть. Пусть противник недооценивает тебя. В нужный момент ты воспользуешься его заблуждением.
Но сейчас ему не приходилось играть: он и впрямь чувствовал себя беспомощным. Как медуза, вытащенная на берег. Глупое склизкое желе, не способное преодолеть и пары метров до спасительной кромки моря.
Больше всего беспокоили не наручники – в конце концов, оказываться прикованным Гройсу было не впервой. Мучил провал в памяти. Он не помнил, как попал сюда. Тротуар… июньский пух летит отовсюду… Набухшие чернильные гроздья сирени, шум машин…
Гройс мысленно проделал путь из сквера домой заново. Но воспоминания обрывались на том месте, где он приветственно кивнул знакомому продавцу в палатке с фруктами.
– Как я здесь оказался? Потерял сознание на улице?
– Почти, – отозвалась женщина после небольшой заминки. – Вам нужно поесть. Я принесу бульон.
Она встала, разгладила подол. Жест этот почему-то насторожил старика. Едва она вышла, он откинулся на подушку, закрыл глаза, выровнял дыхание.
Ирма вернулась очень быстро. Старик разглядывал сквозь неплотно сомкнутые веки, как она ставит поднос на стул рядом с кроватью, садится, снова и снова проводит ладонью по темно-синей ткани, разгоняя волны мелких складок. И вдруг осознал, отчего ему не нравится этот жест. Он вызывал в памяти одного его давнего знакомого, страдавшего неврозом навязчивых состояний.
– Поешьте. А затем поговорим.
Что ж, это его устраивало. Гройс сел и покорно принял из ее рук поднос с пиалой.
Позже он думал, что именно тогда упустил свой шанс. Рядом был стул, а на коленях поднос, пусть и легкий, но с острыми углами – ударить ее в висок, повалить на кровать, придушить до потери сознания. Старик был далек от мысли, что о нем заботится добрая самаритянка. Его приковали к кровати. Никакими куриными бульонами не залить тот факт, что он здесь пленник.
Но вместо того, чтобы нанести удар, Гройс продолжал молча глотать теплую жидкость. «У нее может не быть с собой ключа от наручников», – прикидывал он. Но главное, не было уверенности, что хватит сил одолеть эту бабу. Черт знает, какую гадость ему вкололи: во внезапный обморок без химических веществ он не верил.
– Я буянил? – спросил он с добродушной улыбкой и подергал левой рукой. Цепочка зазвенела.
– Доешьте, – суховато посоветовала женщина.
Что ж, на провокации не поддается. Ладно. Будем пока играть по твоим правилам.
Короткий период, когда Гройс был полностью дезориентирован, прошел, и теперь он вытягивал информацию из всего, что видел и слышал.
Первое и самое главное: звуки. Их почти нет, вернее, нет привычного сопровождения его жизни: неумолчного гула московских трасс. В приоткрытую форточку доносились птичьи трели, шумела листва – и только.
Дом. Частный. На отшибе или в очень тихом месте, судя по тому, что он глотает свой бульон уже десять минут и за это время не услышал ничего даже отдаленно похожего на голоса или мотор автомобиля.
Второе – комната. Светелка, в которой всей обстановки – лишь его кровать и стул. Даже ковра на полу нет. Два окна, завешенных скучными бежевыми шторами, довольно плотными, хоть и пропускающими дневной свет. Под потолком качается лампа в молочно-белом коконе абажура. Дверь плотно закрыта.
Она забрала у него пиалу с остатками бульона, поднялась и прежде чем уйти, ногой отодвинула стул на середину комнаты. Так, чтобы он не мог дотянуться.
– Теперь давайте побеседуем. – Вернувшись, Ирма села не на кровать, а на стул, в некотором отдалении от него. – Вы меня вспомнили?
– В общих чертах, – соврал Гройс. – Вы приходили ко мне два?.. три дня назад?
– Четыре, – она любезно улыбнулась. – Помните, о чем я вас просила?
Настала очередь Гройса улыбаться:
– Вы не просили. Вы предложили сделку.
– И вы отказались.
Ладони ее лежали на коленях – длинные пальцы, скромный бежевый лак на овальных ногтях. Спокойное достоинство во всем облике. Лишь помада, на взгляд Гройса, была ярковата – неожиданное пятно фуксии на бледном лице. Из украшений только брошь на платье: светло-желтые листья и ягоды из янтаря.
– Я не торгую своей биографией.
Женщина понимающе кивнула и сложила губы в сочувственную полуулыбку.
– Боюсь, теперь у вас нет выбора.
– Почему?
– Условия поменялись, Михаил Степанович. Вы сами не замечаете?
Она с еле уловимой издевкой обвела рукой комнату. Гройс начал что-то понимать.
– Хотите сказать, вы приволокли меня сюда, чтобы я рассказывал вам подробности своей трудной судьбы? В самом деле?
Он захохотал и смеялся, пока в горле не запершило.
Ирма терпеливо ждала, и, когда стало тихо, сказала:
– Взаимная откровенность – залог успеха нашего сотрудничества…
– Давайте-ка без лозунгов, – оборвал старик.
Он начал злиться. При первой встрече она показалась ему странной, как бывают странны очень целеустремленные люди, но никак не глупой. Теперь он внес поправку в свое первое впечатление. Дура. Законченная. Из тех легко стервенеющих баб, которые без угрызений совести переедут машиной соседскую шавку, если та вздумает гадить им на газон. Сколько времени он провел без сознания? В комнате часов не было. Его собственные наручные часы, очевидно, находились там же, где его костюм.
Интересно, Ирма сама переодевала его? Или у нее был помощник? Не так-то просто ворочать безвольное тело.
Морщилась она, когда снимала с него носки? На несколько секунд Гройс пожалел о своей чистоплотности. Представив, как со стуком падает на пол ботинок и в нос Ирме шибает удушливая вонь, он даже развеселился. Баба-то чистюля. Из тех, у кого в сортире миллион освежителей воздуха, но она все равно каждый раз в хозяйственном покупает новый и никак не может остановиться.
Какой сегодня день? Гройс дотронулся подбородка и вздрогнул: пальцы кольнула короткая щетина. Выходя из дома во вторник, он был чисто выбрит – получается, сегодня уже среда.
Сутки. Он лежит здесь сутки.
– Вернемся к откровенности, – ровным голосом произнесла Ирма, ничем не выдавая своего раздражения. – Возможно, вы забыли то, что я вам рассказывала о себе. Давайте напомню. Пятнадцать лет я пишу детективные романы. Две книги в год. Сорок тысяч твердого тиража стабильно расходятся в первый же месяц продаж. Вы понимаете, что это значит?
Гройс хмуро мотнул головой.
– Что я очень хороша. – В ее голосе не звучало ни грамма хвастовства или даже удовлетворения. Она лишь констатировала факт. – Не лучшая, нет. Любители детективов назвали бы вам как минимум три фамилии из тех, с кем мне приходится соперничать. И все трое продают больше. Но до последнего времени я крепко стояла на ногах.
Гройс непроизвольно перевел взгляд на ее ноги. Из-под подола выглядывали разношенные коричневые туфли на плоской подошве. Любопытно, она надела туфли ради него или всегда ходит в них? Чем дольше он смотрел на нее, тем больше склонялся к мысли, что это ее повседневная домашняя обувь.
– Вы мне все это уже рассказывали. Трагическую повесть о том, что у вас закончились сюжеты.
– Послушаете еще раз, – невозмутимо парировала она. – Так что, Михаил Степанович, вы правы. У меня действительно больше нет идей для новых книг. А вы – ходячий кладезь историй. Вам семьдесят четыре года, у вас за спиной полвека мошенничества…
– Не знаю, кто ввел вас в заблуждение… – скучным голосом начал старик.
Она махнула рукой:
– Перестаньте! Все, что мне от вас нужно – это десяток-другой криминальных случаев из вашей жизни.
Гройс насмешливо улыбнулся.
– Я сделаю из них приключения, – заверила она. – Но мне нужны детали. Подробности. В таких вещах крайне важна достоверность! Я все продумала! – Ирма подалась вперед, глаза ее заблестели. – У меня будет сквозной герой – мошенник и пройдоха. Кто-то вроде Остапа Бендера нашего времени. Пусть он кочует из романа в роман. Обрастает друзьями. Ввязывается в авантюры. А в финале раскается и уйдет на покой. Может быть, даже станет помогать полиции. Расскажите мне о нем, Михаил Степанович, и выйдете отсюда через две недели.
– А если не расскажу?
– Расскажете. – В ее голосе звучала поразившая его убежденность. – Вы умный человек.
– Что это значит, по-вашему?
– Что вы способны правильно расставить приоритеты.
Старик хмыкнул.
– И какие же у меня приоритеты?
– Вам нравится жизнь, – просто сказала Ирма. – Вы любите вкусно поесть, выпить хорошего вина. Теплым вечером вы садитесь на балкон, глазеете на девушек, нюхаете сирень… Наверняка раз в неделю играете в покер с друзьями. Пересматриваете старые фильмы. У вас отличная жизнь, Михаил Степанович!
– Вы забыли упомянуть проституток, – усмехнулся он. – Таких, знаете, сисястых и с жирными задницами. Люблю дебелых! Заказываю их пару раз в неделю. Хорошо идут к сирени и покеру.
На ее лице промелькнула гримаса отвращения, такая мимолетная, что если б Гройс не ловил ее, как бабочку, в сачок своего внимания, он бы ничего не заметил. «Что, голуба, сбил я тебя с мысли?»
Но она быстро взяла себя в руки.
– Вы захотите как можно скорее вернуться к вашим удовольствиям, Михаил Степанович. К сирени, балкону… и девицам. Это случится буквально через пару недель. Вряд ли у нас уйдет больше на то, чтобы записать вашу биографию. Мне не нужна вся ваша жизнь. Только избранные моменты.
– Слушайте, вы не в себе, – устало сказал Гройс. – Сначала вы предложили мне денег, но это не сработало. Тогда вы меня похитили. Ирма, вы соображаете, или на истощенной творческой почве у вас никакие здравые мысли не растут? Допустим, я согласился на ваши условия. Вы собираетесь потом меня убить?
– Зачем?
– А! Значит, отпустите меня, и я мирно побреду домой, да? Голуба моя, я направлюсь прямиком в полицию и расскажу им, где провел последние две недели. И кстати, сирень уже к тому времени отцветет.
Ирма улыбнулась.
Если упоминанием о шлюхах Гройс надеялся выбить ее из колеи, то теперь настала его очередь чувствовать себя неуверенно. Отвратительная это была улыбка. Покровительственная и жалостливая.
– Михаил Степанович, вы старый.
– Что?
Он так растерялся, что даже не почувствовал обиды, хотя упоминание о возрасте его всегда задевало.
– Вы старик. А старикам никто не верит. Вы сможете предъявить хоть одно доказательство?
– Но… Как же…
– Я скажу, что ноги вашей не было в моем доме. Что вы просто спятивший дедок. В нашей культуре, Михаил Степанович, если вам больше шестидесяти, ваши слова по умолчанию имеют меньший вес, чем слова сорокалетнего. Старческие болезни! Деменция, бред, ипохондрии, мании… Галлюцинации! Я расскажу, как обращалась к вам за помощью, но вы выставили меня из своей квартиры и выглядели крайне возбужденным. После этого я вас больше не видела.
Ирма нахмурилась и очень естественно произнесла, обращаясь к незримому собеседнику возле окна:
– Простите, что? Он утверждает, что я держала его у себя, потому что мне требовалось описание его афер?
Она расхохоталась.
Затем, вмиг став серьезной, перевела взгляд на Гройса:
– Убедительно?
«Сука».
– Есть кое-что, чего вы не предусмотрели, – медленно сказал он. – А если я сейчас возьму да сдохну прямо тут от сердечного приступа? Как будете прятать тело? Вы не представляете, сколько возни с трупом. Даже с таким древним, как мой.
Ирма покачала головой.
– Михаил Степанович, вы как ребенок, ей-богу. Зачем мне прятать ваш труп? Я сниму с вас наручники, вызову врачей и полицию. Расскажу им, что вы пришли ко мне два часа назад.
– А где я был до этого?
– Понятия не имею, – удивленно отозвалась Ирма. – Скитались. Может, забыли где живете. Я бы не удивилась! Вы заговаривались, производили удручающее впечатление.
– Откуда я узнал ваш адрес? – резко спросил Гройс.
– Я сама вам его назвала, когда приезжала обсудить мое предложение.
– Значит, я заговаривался?
– И тряслись. Я не могла отпустить вас в таком состоянии одного! Поймите, мы все беспокоимся за стариков. Они плохо приспособлены к нашей жестокой действительности…
Уголки ее губ скорбно опустились. Лицо приобрело выражение сострадания, в глазах мелькнули слезы.
– Сколько времени я провел без сознания и что вы мне вкололи? – спросил Гройс, чтобы заполнить растерянную паузу. Не выдать, до какой степени его ошеломила – нет, не столько ее предусмотрительность, сколько своя неспособность предугадать ее действия. Он пытался сконцентрироваться, но стоило ему вспомнить ее пренебрежительное «вы старый», и мысли путались.
– Меньше суток. Не беспокойтесь, ничего дурного с вами не случилось. И вашему здоровью угрозы тоже нет. Вы в состоянии диктовать.
Она закрыла его в этой комнате-коробочке, как жука, и ждет, что он будет жужжать и разгонять крылышками застоявшийся воздух, в котором больше не витают идеи. Гройса охватила такая ярость, что перед глазами замельтешили черные точки. Тише, тише… Так и в самом деле недолго до инфаркта!
Он вдруг ужасно испугался. Она даже скорую к нему не вызовет, случись что. Позвонит им, когда он уже умрет, и выдаст свою поганую байку о спятившем пенсионере, прибившемся к ней как бездомная дворняга.
Перед Гройсом открылась бездна, из которой на него оценивающе глянула смерть. Ты идешь, старик?
Гройс отшатнулся.
– Тащите компьютер, или диктофон, или что там у вас, – хрипло сказал он.
Несколько секунд Ирма пристально смотрела на него.
– Вы еще не готовы.
– Готов.
– Я думала, раньше вечера не приступим.
– Незачем тянуть.
– Раньше сядем, раньше выйдем, так? – она весело подмигнула.
Гройс выдавил из себя улыбку.
– Я очень рада, что вы так быстро приняли решение. Нет, поймите правильно, я не сомневалась в вашем здравомыслии… Но все-таки способ, которым я…
Она заметила в его глазах насмешку и резко оборвала свою болтовню.
– Давайте работать.
Рука ее скользнула в карман, и из недр синей юбки был извлечен сначала блокнот, затем тюбик помады. Она что, собирается красить при нем губы? Но вместо яркого стика из тюбика выполз бледно-розовый столбик, которым Ирма провела по губам. Сразу разъяснился и источник запаха химической земляники – пахла помада, резко и отталкивающе.
– У меня пересыхают губы, – пояснила Ирма, поймав его внимательный взгляд. – Приходится постоянно смягчать. – Она открыла блокнот. – Что ж, я готова…
– Много лет назад я оказался в тюрьме, – медленно начал Гройс. – Вины на мне не было. Я загремел по доносу. Ну, знаете, в те времена с этим было просто. А доносчиком был мой друг.
Быстрый сочувственный взгляд.
– Серьезно?
– Да. Ему нравилась моя девушка. И еще я тогда устроился радистом на «Атамана Разина», хлебное место. Мы в Японию ходили, торчали в порту по две недели. Надо было совсем дураком быть, чтобы на этом хоть чуть-чуть не подняться. – Гройс выразительно потер большой палец об указательный. – А мой дружок как раз мечтал о том, чтобы его туда взяли. Вот он и состряпал писульку. Короче, возвращаюсь на родину, а меня прямо с трапа снимают – и в воронок. Я такой: что за ерунда? Никто мне, конечно, ничего не объясняет. Пару раз сунули в рыло, я и заткнулся.
– Какой это был год? – спросила Ирма. Она стремительно строчила в блокноте.
– Не помню. Но репрессивная машина нашего государства работала на всю катушку. Суд, конечно, состоялся – чистая формальность. У судьи на роже все было написано. Эта падла, ухмыляясь, шмякнула мне пожизненное, и засим я отправился в камеру.
– На зону?
– В тюрьму особого режима. Представляете, в каких условиях там живут заключенные? Каменный мешок в подвале. Ни окон, ни сокамерников. Даже крысы не приходят. Я думал, свихнусь. – Гройс покачал головой. – Но через несколько лет услышал, как…
– Несколько лет? – изумленно перебила она.
– Ну да. Чему вы удивляетесь? Я там провел немало времени! В общем, я услышал стук. Ночью. Хотел заорать, да удержался, слава богу. Гляжу – из-под койки вылезает перепачканная фигура. Я, извините, едва не обмочился.
Ручка бешено выплясывала на листе, оставляя за собой вязь закорючек.
– Короче: оказалось, что это не дух, а такой же заключенный. Бывший священник. Кто-то из прихожан капнул, что он хулит власть, и его, естественно, тут же закрыли. Случилось это за десять лет до того, как я попал в тюрьму. И он десять лет рыл подкоп. Головастый был мужик, и руки золотые. Мы с ним через этот ход пробрались в его камеру. Когда он мне инструменты свои показывал, я аж дара речи лишился. Ну, Кулибин, натурально! Но кое-что не рассчитал. Думал вылезти за пределы тюрьмы, а оказался в моей камере. В общем, мы сдружились. Когда вертухай сваливал, он ко мне приходил. Образованный был, начитанный. Мы с ним латынь изучали. Древнегреческий…
– Вы говорите на латыни?
– Читаю. Со словарем. Пер аспера ад астра, знаете…
– Неужели вас ни разу не застали?
– Мы были очень осторожны. Учитывали расписание обхода надзирателей. Однажды придумали с Фаридом – так звали священника – новый план побега. Но для этого нужно было подписаться на мокруху. А пока я раздумывал, Фарид внезапно заболел. С ним случился приступ.
– Какой?
– Эпилептический, – отозвался Гройс. – А после паралич. Он уговаривал меня бежать одного, но я решил остаться с ним до конца. Когда Фарид понял, что я его не брошу, он мне кое-что рассказал. Много лет назад ему исповедался бандит… Награбили они со своими корешами столько, что на десять жизней хватило бы. Ювелирный взяли. Но менты за ними шли по пятам, и бандит зарыл коробку с камешками в одном секретном месте. Его подстрелили. И перед смертью он рассказал Фариду, как ту коробочку отыскать. А Фарид передал мне. Когда он умер…
– …вы вынули его тело из савана, переложили на свою постель, а сами забрались в мешок и притворились мертвым?
– Вы дьявольски догадливы!
Ирма встала и захлопнула блокнот. Губы сжались в тонкую линию.
– Байками меня потчуете, Михаил Степанович?
– Хорошего человека и угостить не грех, – усмехнулся Гройс.
– Графа Монте-Кристо из вас не вышло!
– Как и из Оси Бэ, которого вы зачем-то из меня упорно лепите, – отозвался старик.
Он лег и закинул руку за голову, очень довольный собой. Долго же она слушала его историю, прежде чем сообразила, что ее дурачат.
– Курить хочу. Тащите сюда мою трубку.
– У меня не курят! – резко отозвалась Ирма.
– Нет трубки – нет мультиков. Знаете такой анекдот?
Она постояла, возвышаясь над ним, и лицо у нее было как у завуча, которому отпетый двоечник начал срывать открытый урок – пугающее сочетание профессионально скрытого бешенства и уверенности, что спустя короткое время гаденыш получит свое. Но старик ухмылялся. Ему удалось немного отомстить ей за всю ту поганую болтовню, которой она его кормила.
Ирма вышла и мягко прикрыла за собой дверь.
Первый час Гройс лежал неподвижно. На второй начал греметь цепочкой. Он подергивал ее, болтал рукой влево-вправо и наслаждался дребезжанием. Ирма застала его мурлыкающим «Катюшу».
– Хотите привлечь чье-нибудь внимание или вывести меня из себя?
– А можно и то, и другое? – оживился Гройс.
Она сухо улыбнулась.
– Насчет внимания я вам уже объясняла. Можете даже кричать, если пожелаете. Попробуете?
– Аа-а-а! – повысил голос старик. – Знаете, нет, что-то не хочется. Берегу горло.
– Разумно. Оно вам еще пригодится для диктовки.
– Да не буду я вам ничего рассказывать! – старик рассмеялся. – Неужели вы еще не поняли?
– Это вы не поняли, Михаил Степанович.
– Станете пытать меня, если я не расколюсь?
– Вы не поняли, что времени у меня гораздо больше, чем у вас. Вы можете сидеть здесь месяц. Или два. Но в конце концов я все равно получу от вас то, что нужно.
– Ну вот что, – решительно сказал Гройс и сел. – Предлагаю компромисс. Вы меня немедленно отпускаете и вызываете мне такси. Я не в том возрасте, чтобы совершать долгие пешие прогулки. А я даю вам слово, что не заявлю на вас в полицию. Идет?
Ирма молча смотрела на него, и по ее непроницаемому лицу Гройс не мог понять, о чем она думает.
– Деточка моя, – голос его зазвучал мягко и убедительно, – давайте признаем, что вы придумали ерунду. Но мы можем прекратить ее в любой момент без пагубных последствий. Видит бог, вы не дождетесь от меня никаких рассказов. Ваша затея, она… м-м-м… очень книжная, уж простите за прямоту. Нежизнеспособная.
Не говоря ни слова, Ирма вышла. Гройс выдохнул и поздравил себя с победой. Свершилось! Ему удалось достучаться до ее разума! Значит, ключи от наручников у нее все-таки не с собой… Правильно он сделал, что не стал бить ее подносом.
Вновь распахнулась дверь. Ирма стояла в дверном проеме, но в руках у нее были не ключи, а ведро с крышкой.
Старик онемел.
– Когда захотите в туалет, погремите цепочкой. – Женщина поставила ведро в углу. – Я приду и помогу. Не думайте, что я оставлю его рядом с вами. С вас станется отбиваться им, когда я подойду. И знаете что? Я сейчас скажу кое-что очень важное. Вы меня внимательно слушаете?
Гройс молча смотрел на Ирму.
– Даже если я придумала глупость, – раздельно сказала та, – я все равно доведу ее до конца.
Едва дверь закрылась, старик с нарастающим страхом почувствовал, что мочевой пузырь у него переполнен. Бульон. Слишком много бульона.
И вот тогда самообладание ему изменило. Гройс был человеком ироничным, но старомодным. От одной мысли о том, чтобы облегчиться в присутствии женщины, его бросило в пот.
Он яростно зазвенел цепочкой.
– Хотите писать? – явившаяся Ирма была сама невозмутимость.
– Только не в ведро!
– Могу принести утку.
– Нет. Я буду ходить в уборную.
– Не будете. Слишком много сложностей. Не хочу рисковать.
– Послушайте, это просто смешно! – взмолился старик. – Я не способен мочиться при вас. Не говоря уже о том, чтобы испражняться!
– Вам и не придется. Вы просто сделаете свои дела, а я потом заберу… э-э-э… контейнер.
«Свои дела!»
– Отведите меня в туалет!
– Вот ваш туалет. – Ирма придвинула ногой ведро к кровати.
– Я не буду им пользоваться!
– Никуда я вас не поведу, – повторила она, – и не рассчитывайте. Если вы обмочитесь в постели, я вас переодену.
Гройса передернуло.
– Потерпите две недели, – насмешливо сказала Ирма. – Чем быстрее мы закончим наш проект, тем быстрее вы получите доступ ко всем благам цивилизации.
В Гройсе боролись стыдливость, ярость, желание придушить эту суку, заставляющую его проходить через унижение, и отчаянное желание облегчиться. Физиология победила.
– Выйдите, – процедил Гройс.
– Я отвернусь.
Ирма встала у окна, заложив руки за спину. Старик скрипнул зубами. Затем торопливо стащил штаны, и когда струя ударила в пластиковое дно, испытал острый приступ блаженства. О-о-о, как хорошо!
– Вот видите, все просто.
Она дождалась, пока он вернется в кровать, и подхватила ведро.
– Ужин будет через час. Рекомендую поспать. Нам с вами предстоят долгие разговоры.
«Сука. Безумная сука».
Однако правда состояла в том, что в настоящую секунду он не испытывал ничего, кроме облегчения. И это злило его больше всего.
Если бы Ирму Гуськову попросили рассказать о ее детстве, она оказалась бы в затруднительном положении. Детство у нее было благополучное, но настолько бесцветное, словно вместо Ирмы его проживал кто-то другой. А она приобрела это тело годам к двадцати. Заселилась, осмотрелась и начала хозяйничать. От прежнего владельца остались лишь бледные воспоминания.
Нелепую фамилию Гуськова Ирма терпеть не могла. Елена Одинцова – вот какое имя ей подходит. Оно село на нее как влитое. Ирма даже голову стала держать иначе: по-одинцовски.
В издательстве ее любили. Приветливая, всегда доброжелательная, она производила впечатление очаровательной незлобивой женщины. В отличие от большинства авторов, она всегда соблюдала оговоренные сроки. Редактор готов был молиться на Одинцову. Писатели – народ лживый и необязательный: пообещают сдать книгу в мае, и жди ее до сентября. Ирма себе такого не позволяла.
Она была не скандальна. В ней чувствовалось спокойное достоинство человека, который ни при каких обстоятельствах не встрянет в склоку. Окружающие ошибочно приписывали это воспитанию. «Интеллигентная женщина наша Елена Васильевна», – говорила корректор. Но уравновешенность Ирмы была другой природы. Она терпеть не могла тратить лишние силы. Зачем кричать, если можно действовать?
Однажды ей нагрубили на кассе. Магазин располагался далеко от ее дома, она зашла туда случайно. Ирма молча выслушала брань кассирши, вернулась неделю спустя и скрытно сняла камерой телефона, как та отпускает сигареты, не спросив у покупательницы паспорта. Девушка выглядела взрослой, но ей было всего пятнадцать. Ирма хладнокровно вызвала администратора, написала подробный текст в жалобную книгу и без труда добилась, чтобы кассиршу уволили. Неделя у нее ушла на то, чтобы найти подходящую девочку в соседней школе.
Ирма не считала себя мстительной. Просто она никогда не жалела времени на восстановление справедливости.
От природы у нее была прекрасная память. Ирма помнила все дни рождения знакомых, имена их детей, клички собак и болезни родителей. Возвращаясь из заграничной поездки, она всегда везла с собой витамины для мамы редактора или мазь от артрита, на который жаловался дедушка менеджера по продажам. Это ей ничего не стоило. Взамен она имела репутацию отзывчивой доброй женщины.
«Хорошее воспитание часто принимают за хорошее отношение». Эту истину Ирма усвоила очень рано.
А того, кто к тебе хорошо относится, окружающие любят.
При всей готовности тратить деньги на чужих родственников, Ирма была мелочна и чудовищно скупа. Из нее невозможно было вытянуть лишнюю копейку, если она не понимала, как в будущем эта копейка станет работать на нее. К ее станции метро по весне сползались, как божьи коровки, старушки с пучками укропа. Ирма без стеснения торговалась с ними и считала удачным тот день, когда удавалось сэкономить пару рублей.
Однажды в своем блоге она опубликовала описание такого торга. Сценка показалась ей забавной. В ответ на нее обрушился вал нелестных комментариев. Ирма читала обвинения в жестокосердности и не понимала, что происходит. Ее подписчики в самом деле переживают о незнакомых нищих пенсионерках? В это она поверить отказывалась. Для нее старушка с укропом существовала лишь до тех пор, пока Ирма покупала у нее пучок. И растворялась в небытии, едва Гуськова заворачивала за угол.
Однажды ей рассказали о старом мошеннике Гройсе.
Вот она, чудесная возможность! Сундучок с историями, которых ей хватит до конца жизни.
Ирма отправилась к старику, и там ее ждал удар.
Просить она не умела. Откуда-то из детства осело в ее голове «просить стыдно», а немногим позже усугубилось любимой цитатой из Булгакова. Той самой, где «никогда и никого не просите». О том, что в книге эта реплика вложена в уста дьявола, Ирма ни разу не задумалась.
С Гройсом ей пришлось едва ли не впервые в жизни нарушить собственное правило. Что она могла ему предложить? Деньги? Права соавтора? Все это старого мошенника не интересовало.
Ирма собрала все свое бесстрашие. «Я расскажу ему, как важна моя работа. Он поймет…»
Но случилось то, чего Ирма боялась. Старик посмеялся над ней.
В отчаянной попытке исправить ситуацию, она посулила ему денег. Если ты предложил сделку и ее не приняли, это не так унизительно, как быть отвергнутым просителем.
Уходя из квартиры Гройса, Ирма едва не плакала от обиды и ярости. Она ощущала себя так, словно ей дали пощечину. Рядовой отказ раздулся в ее представлении до смертельного оскорбления.
С этой минуты Гройс перестал быть живым человеком и стал препятствием.
К вечеру план был готов.
– Я хочу, чтобы мне заплатили, – сказал Гройс, когда Ирма принесла ужин.
– Что?
– Работать на вас даром не стану. Две недели! Я вам не дурак.
Стараясь не выдать своей радости, Ирма поставила перед ним поднос.
– Сколько?
Следующие полчаса они ожесточенно торговались. В конце концов Гройс сказал, что для известной писательницы Ирма на удивление скаредна, и женщина сдалась.
– Буду платить вам за каждую историю, если она меня устроит.
– Запишите номер счета.
– Вы что, помните его наизусть?
– Естественно.
Гройс сидел на кровати, нахохлившись, с выражением недовольства на лице, и был похож на старую злую птицу.
– Что мешало вам сразу согласиться? – пожурила его Ирма. – Потрепали нервы себе, мне… А вам нельзя волноваться. Не в вашем возрасте!
Гройс нахохлился еще сильнее и нехотя буркнул:
– Вы отлично готовите. Можно добавки?
Ирма заулыбалась. Она действительно постаралась с ужином. Приятно, что старый упрямец это оценил.
Покончив с добавкой, Гройс признался, что устал. Она поставила возле его кровати маленький колокольчик.
– Чтобы вам не пришлось каждый раз звенеть цепочкой.
– Спасибо. Это действительно было не слишком приятно.
– Я понимаю, – участливо сказала Ирма. – Потерпите немного, Михаил Степанович. Честное слово, у меня в гостях не так уж невыносимо.
– Даже если бы я хотел возразить, после вашего ужина это сделать невозможно.
Она с улыбкой пожелала ему спокойной ночи, и старик остался один.
Ирма плохо разбиралась в людях. Ворчливое смирение Гройса обмануло ее.
Но старик был в бешенстве. Даже не из-за того, что его посадили на цепь и вынудили откупаться от тюремщицы байками.
Ирма посягнула на самое ценное, чем обладал Гройс: на его время.
До семидесяти, благодаря прекрасному здоровью, старик не слишком о нем задумывался. Да и время вело себя с ним прилично. В детстве, как полагается, было бесконечным, прозрачным и тягучим, точно сироп. В юности загустело. В нем проступили отдельные годы, как засахаренные вишни. Потом спрессовалось и стало похоже на мармелад. Едва успеваешь прожевать новогодние праздники, как выясняется, что заодно откусил и от майских.
Ко всему этому Михаил Степанович был готов.
Чего он не ожидал, так это того, что случилось после семидесяти.
Банку с вареньем опрокинули. И выяснилось, что оно почти закончилось – едва можно наскрести по стенкам.
Впервые Гройс увидел это на следующий день после своего семидесятилетия. Он проснулся бодрый, в отличном настроении, и вышел на прогулку. Дворник в одной перчатке на правой руке водил по забору кистью. Запах краски ударил старику в нос, и Гройс внезапно покачнулся. Мысль о том, что он видит это в последний раз – и дворника, и перчатку в грязных пятнах, и забор, под которым расплываются зеленые кляксы, взорвалась в голове, словно петарда, брошенная безжалостным мальчишкой. Михаил Степанович потерял сознание.
«Старый дурень, – сказал он себе, очнувшись. – А ну отставить панику».
Но паники не было. Гройс трезво осмыслил происходящее.
Ему семьдесят. При очень хорошем раскладе он проживет до девяноста. При просто хорошем – до восьмидесяти. Значит, если быть оптимистом – а старик всю жизнь верил в лучшее – ему можно рассчитывать лет на десять.
Десять Новых годов.
Десять июней.
Десять заборов, воняющих краской по весне.
Примерно тысяча восемьсот дождей, если считать по сто восемьдесят в год (можно было бы и поменьше, подумал Гройс, любивший солнце).
Десять лет – это немало. Если переводить годы на язык ручной клади, Гройсу выдали довольно объемистый чемоданчик. В него помещались путешествия. Музеи. Вкусная еда. Полторы тысячи бутылок вина!
Но вот собака в него уже не помещалась.
Новое дело не влезало, как ни пытайся утрамбовать. Положим, чтобы затевать бизнес, Гройсу не хватило бы энтузиазма, но вот собака… Он любил собак. Дворняг с развесистыми ушами. Напыщенных как жабы бульдогов. Вертлявую косматую мелочь. Да хоть спаниеля, если из уважаемой семьи! Почему бы и нет?
«Спаниеля не будет».
Все-таки не чемоданчик. Саквояж. Потертый, потрепанный.
Гройс крепко вцепился в его ручки.
Прежде он и не догадывался, до чего жизнелюбив. Многие его ровесники уже потратили себя целиком и теперь вели тихое экономное существование, боясь лишний раз вздохнуть. А ему хотелось всего: смотреть, держать, чувствовать, жадно грести к себе обеими руками, отхватывать от этого мира кусок за куском. Старик и в авантюру с бриллиантами ввязался лишь потому, что все это его бодрило. Игра – вот что ему по душе! Денег хватало, и не ради них он взялся втюхивать негодные камни. Но, черт возьми, восторг переполнял его, когда у него все получалось! А еще больший – в тот момент, когда все висело на волоске. Когда жертва еще смотрит подозрительно, еще не верит ему. И только от Гройса зависит, переломит ли он ситуацию в свою пользу.
Как же он был счастлив последний месяц!
И все это прервала баба, потерявшая среди своих персонажей связь с реальностью. Поместила его в комфортабельную тюрьму и принимает за чистую монету комплименты ее стряпне.
Две недели! Отобрать у него две недели и полагать, что это сойдет ей с рук? Гройс недобро усмехнулся в темноте.
План его был прост. Он убаюкает ее своими байками, как она того желает.
И сбежит.
Вокруг не тюрьма, а всего лишь дом в пустынном месте. На окнах нет решеток. Все, что ему нужно – избавиться от браслета на левой руке.
Модель наручников Гройс определил еще днем. Не китайское барахло и не поделка из секс-шопа. Но и не конвойные БРС-3, которые простой скрепкой не вскроешь. Ирма приобрела стандартные наручники «Нежность» (Гройс восхищался ходом мысли человека, придумавшего это название).
Один браслет она застегнула на его запястье. К другому приварила цепочку, второй конец которой был закреплен в изголовье кровати. Гройс первым делом проверил прочность крепления, но его ожидал неприятный сюрприз: сделано было на совесть.
Значит, придется работать с замком наручников.
Идеально подошли бы маникюрные ножницы с загнутыми концами, но вряд ли он убедит Ирму, что ему нужно срочно подстричь ногти.
В размышлениях о том, где раздобыть кусок проволоки, Гройс заснул.
– Давайте начнем с чего-нибудь простого. – Ирма сегодня была сама любезность. Она придвинула стул, и на старика вновь пахнуло отдушкой ее гигиенической помады.
Гройсу стоило большого труда не поморщиться, но легкую гримасу на его лице Ирма все равно уловила.
– В чем дело?
– Э-э-э… запах.
Она нахмурилась.
– Запах?
Гройс не мог бы ответить, что заставило его в последнюю секунду солгать, но вместо того, чтобы сказать про землянику, он пробормотал:
– Псиной пахнет… мне показалось.
– А-а, это Чарли, – она вздохнула. – Спал на моем кресле, наверное.
– У вас есть собака?
– Вас это удивляет?
– Скорее, радует. – На этот раз Гройс не соврал. – Откуда он взялся?
Ирма раскрыла блокнот и глянула на него с усмешкой:
– Давайте поступим так: сперва вы рассказываете мне один из своих мошеннических фокусов, а потом я отвечаю на ваши вопросы о Чарли.
Мошеннических фокусов?
– Трюки в состоянии выучить каждый, достаточно усердия, – суховато сказал старик. – Из полных бездарностей получится посредственный фокусник. Но он все равно сможет вынимать из шляпы голубя. А вот если у вас нет таланта понимать и чувствовать людей, вы никогда никого не обманете.
– Нашли чем хвастаться!
Ирма спохватилась, что обидела его, но Гройс только пожал плечами:
– Это моя работа, а я профессионал. Что-нибудь простенькое, говорите? Допустим, тараканы. Совсем детский способ. Все, что вам нужно – это бумага, девушка и пять килограммов крахмала.
Честно говоря, своей выдумкой Гройс гордился. Он прокрутил это дельце, когда ему было чуть больше двадцати, – можно сказать, это было его первое мошенничество, идея, принадлежащая ему от начала до конца. Простая и бесхитростная, но оттого не менее удачная. Недаром потом она разошлась по стране как новый штамм гриппа.
Ирма озадаченно смотрела на него, пытаясь сообразить, что можно сварить из этих ингредиентов.
– Ну же, думайте! – приободрил Гройс. – Вот вам условие задачи: люди не любят тараканов. Как при помощи крахмала и девушки заставить их раскошелиться?
– При условии, что насекомых у них в домах нет?
– Разумеется.
Некоторое время Ирма сосредоточенно размышляла, но вскоре признала, что сдается.
– На бумаге вы печатаете объявление, – объяснил Гройс. – «В связи с сильной зараженностью вашего подъезда насекомыми, будет проводиться дезинсекция мусоропровода. Желающим обработать квартиры обращаться по телефону». Ну, или подвала – если мусоропровода нет.
– Ну и что?
– Вы правда не понимаете? – восхитился старик. – Счастливая женщина! Что случится, когда тараканов начнут морить в подвале?
– Они побегут по квартирам! – сообразила Ирма.
– Конечно! Поэтому жители двадцати подъездов, на которых я вешал объявление, звонили мне и просили провести обработку их жилищ. Одновременно с общей дезинсекцией. А дальше все несложно: в помещение входит девушка в маске, сует ответственному квартиросъемщику какую-то бумажку для росписи, проходит по углам и разбрасывает из коробки белый порошок. Берет деньги за обработку и покидает осчастливленных жильцов.
– А порошок – это, значит, крахмал?
– Самое безобидное средство. Можно воспользоваться содой, но вдруг в доме маленькие дети, а взрослые не уследят… Нет, крахмал идеален. Жильцы ждали три дня, потом убирали крахмал и с радостью убеждались, что в их доме не появилось ни одного нового таракана. Все были очень довольны. Представляете, сколько счастья я приносил людям?
Кажется, она не оценила его иронию. Торопливо строчила в блокноте, и Гройс не удивился бы, увидев в нем рисунок таракана в разрезе.
– Расскажите что-нибудь еще.
– Э, нет, теперь ваша очередь!
Она пожала плечами:
– У меня никакой истории нет. В прошлом году сюда прибилась дворняжка, я сначала просто подкармливала ее, а потом решила оставить.
– Любите собак?
– Совершенно к ним равнодушна, – неожиданно для себя призналась Ирма.
Гройс взглянул на нее испытующе.
– Зачем взяли?
– Людям нравятся те, кто берет бездомных животных. К тому же он фотогеничен.
– А! Съемки для газет и журналов?
– В первую очередь, для моего блога. Тридцать тысяч подписчиков! Приходится регулярно напоминать им, как он страдал, бедный малютка, и какая я молодец, что спасла ему жизнь.
Ирма улыбнулась и в этот момент показалась Гройсу почти симпатичной. Сквозь корку ханжества и притворства пробилось совершенно детское лукавство. Она лучилась самодовольством, точно ребенок, укравший варенье из запертого шкафа, радующийся не столько запретной сладости, сколько собственной лихости: «Мне удалось перехитрить этих взрослых жадных дураков».
Она смеялась над людьми, восхищавшимися ее добротой. Но разве и Гройс не дурачил публику?
– А вообще я его не люблю, – добавила Ирма.
Короткая вспышка расположения тут же потухла.
– Не любите? Почему?
– Он тупой. Ничего не знает, ничего не умеет. Я надеялась, он будет как собаки в фильмах – приносить мне тапочки, или, знаете, прыгать так забавно, как тот пес в фильме с Джимом Керри.
– Джек-рассел-терьер, – пробормотал старик. – Его прыжки умиляют только первые два часа.
– А Чарли даже не лает на почтальона! – она не слушала. Лицо ее приобрело обиженное выражение, словно Чарли нарушил данное ей обещание. – Он научился только сидеть и бегать за мячиком. Все! Это глупая собака. Неинтересная.
– Можно мне с ним познакомиться? – осторожно спросил Гройс.
Словно тумблер щелкнул у нее в голове – Ирма от жалоб на бестолкового пса молниеносно перешла к подозрительности. Глаза ее сузились, она рассматривала Гройса, явно пытаясь сообразить, что он задумал.
– Мне будет здесь чертовски скучно ближайшее время, – признался старик. – А собака – неплохое развлечение.
Женщина молчала.
– К тому же приятно посмотреть на пса-дурака, – добавил он. – Потому что это ваш пес… Уж извините за откровенность. Если вы понимаете, что я хочу сказать.
– Вас греет мысль, что я завела тупое животное?
– Ага, – Гройс широко улыбнулся. – Как будто это небольшая месть провидения.
Ирма помолчала, обдумывая что-то, затем встала, открыла дверь и неумело свистнула.
Спустя пару секунд в комнату влетело черное лохматое существо, помесь спаниеля и болонки, щедро разбавленная дворнягами. Кривоногий пес с проваленной спиной и дурашливой мордой. Он оперся передними лапами на кровать старика и оглушительно залаял.
– Фу! Брысь! Чарли, нельзя!
На хозяйку дальний потомок спаниелей не обращал никакого внимания. Гройс затруднялся выбрать, что его раздражает больше – собачий лай или крики женщины.
Он сунул Чарли под нос свободную руку. Едва обнюхав его ладонь, пес тотчас угомонился и лег под стул Ирмы с выражением скуки на морде, хотя глаза хитро поблескивали из-под косматых бровей.
– Ему у вас хорошо, – нехотя признал старик. – Сытый, веселый, шебутной… Шерсть блестит. Слушайте, вы и правда молодец.
Ирма уже полностью утратила интерес к теме. О том, какая она молодец, она выслушивала по нескольку раз в своем блоге, едва кто-нибудь из новых посетителей добирался до записей о бедном спасенном песике. А говорить о самом Чарли ей было скучно.
– Давайте продолжим. – Она помахала блокнотом. – Расскажите что-нибудь еще. Что важно для кидалы?
– Артиста, – поправил Гройс.
– Артиста?
– Кидалы – это другое. Наперсточники, например. Знаете таких? Или те, кто разыгрывает на рынке телевизоры и пылесосы. Этим я не занимаюсь. Грубая работа. Там нужна только нахрапистость. А мы – артисты. – Он задумался ненадолго. – Как вы думаете, от чего зависит самое первое впечатление от человека?
– От лица. В смысле, от внешности.
Старик покачал головой:
– От голоса. Поверьте, вы можете выглядеть как угодно, носить любые лохмотья. Но если вы правильно говорите, человек через две секунды забудет о том, что вы похожи на бродягу. Главное, чтобы от вас не исходило запаха. Тембр речи и аромат скажут собеседнику больше, чем ваша внешность, и эти сигналы воздействуют сильнее, потому что их не успевают обдумывать. Вы замечали, что цыганки, налетая на жертву, начинают болтать с двух сторон сразу и никогда не стоят рядом? Если говорить упрощенно, они создают эффект стереосистемы. Оглушают, но так, чтобы жертва сама этого не поняла. Грубовато, конечно. Я старался работать тоньше. Однако начинал с похожих вещей. Запомните, Ирма: всегда прислушивайтесь к звукам.
Старик опустил руку с кровати, щелкнул пальцами. Чарли потянулся к нему, и Гройс почесал дворняге подбородок. Не переставая говорить, потрепал пса за ухом, затем погладил макушку, пробежал пальцами по спине, словно пересчитывая позвонки. Едва он дотронулся до середины крупа, пес замер, блаженно прикрыв глаза. Ага! Гройс стал массировать его сильнее, продолжая свой монолог.
– Вот, скажем, мойщики. Работают в поездах, иногда в электричках. Они почему мойщики – потому что часы «смывают» с руки. Но для этого нужно обменяться с жертвой рукопожатием. Обычно мойщик делает вид, что обознался. Давайте попробуем. Хотите?
Ирма вопросительно глянула на собственное запястье с маленькими золотыми часиками.
– Вы правда можете их снять?
– Руки, конечно, уже не те. Но рискну. А вы поймете, как работает мойщик. Это ведь тоже пригодится для книги, правда?
Гройс оставил в покое пса, сел на кровати и стал перебирать босыми ногами по полу.
– Представьте, что я иду вам навстречу по вагону.
Рассеянный взгляд его остановился на Ирме и лицо внезапно осветилось радостью узнавания:
– Сергей Игнатьевич! Боже мой, сколько лет! Голубчик мой, слышал про ваш выигрыш в лотерею – поздравляю, поздравляю отчаянно! Теперь машину купите? Или отдыхать? Я бы вам посоветовал Болгарию, у моего племянника там дача, всегда подскажет-поможет!
С этими словами Гройс обеими руками затряс ладонь Ирмы. Но тут же дернулся и чертыхнулся:
– Простите, наручник мешает. Может, отстегнете меня, чтобы я показал вам все по-человечески?
– Нет уж! Лучше я подойду!
Ирма пересела к нему на кровать.
– Ладно, – смирился Гройс. – Хотя это все равно не совсем то. Смотрите: одной рукой я вас обнимаю, а другой трясу вашу ладонь. Вы отвлекаетесь на объятие, в то время как самое важное происходит внизу…
Но Ирма ни на что не отвлекалась. Она внимательно смотрела на свои часы. Старик тряс ей ладонь, цепочка наручников раздражающе звенела с каждым его взмахом, и вдруг его пальцы скользнули вверх по ее запястью. Движение было быстрым, однако заметным.
– Я же говорил, кандалы помешают.
– Ничего-ничего, продолжайте!
Не переставая греметь, старик с поразительной ловкостью двумя пальцами расстегнул застежку браслета, и часы упали в подставленную ладонь.
– Оп-ля!
Он протянул перед собой два сжатых кулака, словно предлагая угадать, в какой руке.
– В другую вы точно не успели их переложить! – уверенно сказала Ирма, хлопая по левому.
Старик с улыбкой разжал пальцы, и на ладони блеснули золотые часы.
– Поздравляю! Кстати, вас не так-то легко облапошить. Вы внимательны!
– Профессия обязывает, – сказала Ирма с улыбкой, которая тщетно пыталась из самодовольной прикинуться скромной. – Писатель должен быть наблюдательным. Правда жизни!
Она вновь застегнула часы на запястье и сунула блокнот в карман.
– Мне нужно уехать по делам. А вы пока решите, что будете рассказывать, когда я вернусь. Чарли, пойдем!
Гройс сидел на кровати, прислушиваясь. Когда шаги за дверью стихли, он скосил глаза на свою правую руку, которую так и держал сжатой в кулак.
– Что я тебе сказал? – пробормотал старик, отгибая мизинец. – Всегда обращай внимание на звуки. – Отогнул безымянный. – А когда обратишь, посмотри в другую сторону. – Он разжал указательный и средний. – Потому что где шумят, там обманывают.
Гройс еле слышно позвенел цепочкой. Пока он отвлекал Ирму звоном и фокусом с наручными часами, его правая рука не просто похлопывала ее по плечу. В разжатом кулаке лежала брошь с янтарными ягодами и листьями, которую старик незаметно отцепил от ее платья.
– Вот как выглядит настоящая качественная работа, – пробормотал он. – А теперь займемся наручниками.