Закон скорпиона. 400 лет спустя (Эрин Боу, 2016)

Глава 1. Облачко

Когда на дороге показалось облачко пыли, мы проходили убийство эрцгерцога Франца Фердинанда.

Первым облачко заметил Грегори – на самом деле он все время следил, не покажется ли оно, – а заметив, вскочил так быстро, что опрокинул стул. С оглушительным треском, похожим на ружейный выстрел, тот рухнул на каменные плиты маленького аккуратного класса. Мы, после долгих и тщательных тренировок, даже не пошевелились. Один Грего стоял так, словно у него свело мышцы; на него были устремлены семь пар человеческих глаз и десяток различных сенсоров.

Грего смотрел в окно.

Так что и я, вполне естественно, посмотрела в окно.

Через секунду я заметила точку на горизонте: легкую пыль, которую могла бы взбить небольшая наземная машина или всадник на лошади. Словно кто-то попробовал стереть с неба карандашную пометку, но неудачно.

Страх пришел ко мне так, как приходит в снах, – охватив со всех сторон разом. Воздух в легких заледенел. Невольно сжались зубы.

Но едва дернувшись в сторону окна, я остановилась. Нет. Не выставлять себя на посмешище. Я Грета Густафсен Стюарт, герцогиня Галифакса и кронпринцесса Панполярной конфедерации. Я заложница в седьмом поколении и будущий правитель сверхдержавы. Даже если мне предстоит умереть – а судя по облачку пыли, вероятно, предстоит, – я буду стоять на месте и трястись. И таращить глаза не стану.

Итак. Я положила одну ладонь поверх другой и прижала. Вдохнула носом и выдохнула через рот, будто задувала свечу, – отличный способ справиться с любым беспокойством или болью. Короче, заставила себя вновь обрести королевское достоинство. И почувствовала, что вокруг меня все занимаются тем же самым. Только Грего по-прежнему стоял, словно пойманный лучом прожектора. Это выглядело откровенно неприлично – через несколько минут казнь, – но в душе я его не винила.

К нам кто-то едет. А сюда приезжают только затем, чтобы убить кого-то из нас.

У доски жужжал и пощелкивал наш учитель.

– Грегори, тебя что-то тревожит?

– Меня… Ничего.

Грего отлип от окна. Волосы у него были цвета перистого облака, и на жесткой копне играло солнце. Две имплантированные кибернетические радужки придавали его глазам инопланетный вид.

– Первая мировая война, – сказал он.

Из-за усилившегося акцента «в» звучало почти как «ф». Он глядел вниз на свой перевернутый стул, словно не знал, зачем он нужен.

Да Ся гибко поднялась на ноги. Поклонилась Грего, затем поставила на место стул. Грего сел и закрыл лицо руками.

– Все в порядке? – спросила Да Ся, как всегда балансируя на грани того, что нам было позволено.

– Да, žinoma[2]. – Грего метнул взгляд за окно, чтобы еще раз посмотреть на облачко пыли. – Всего лишь привычный неминуемый рок.

Грего – сын одного из великих герцогов Балтийского альянса, и его страна, как и моя, находилась на пороге войны.

Только моя была к этому порогу поближе, чем его.

Возвращаясь на место, Да Ся положила мне руку на плечо. Ладонь легла легко, мимолетно, словно колибри опустилась на веточку. За Зи всадник не приедет – ее страна и не помышляла о войне, – так что ее прикосновение было бескорыстным подарком. Ладонь чуть задержалась и упорхнула.

Да Ся опустилась на свое место.

– В убийстве эрцгерцога есть своя горькая ирония, не правда ли? В том, что смерть одной малозначимой королевской особы привела к таким жертвам. Только представить себе, к мировой войне!

– Только представить себе, – повторила я.

Губы онемели и не слушались. На пыль я не смотрела. Никто не смотрел. Сбоку я слышала прерывистое дыхание Сиднея. Можно сказать, чувствовала его, как будто наши тела были прижаты друг к другу.

– Это война мировая, только если не считать Африку, – заявила Тэнди, наследница одного из великих тронов Африки, весьма щепетильно относящаяся к этому факту. – И Центральную Азию. И Южную Америку.

Мы, семеро, уже так долго были вместе, что в минуты большого напряжения могли вести разговоры, состоявшие из самых типичных наших фраз. Сейчас как раз такой разговор и шел. Сидней надтреснутым голосом сказал, что, начнись война между пингвинами и белыми медведями, Тэнди все равно объявит ее евроцентричной. Тэнди ответила что-то резкое, а Хан, у которого с юмором всегда было плохо, заметил, что пингвины и полярные медведи живут на разных континентах и, следовательно, никаких войн между ними не отмечалось.

Такими заранее заготовленными репликами мы обсуждали историю, как прилежные ученики, – и оставались на местах, как добросовестные заложники. Грего по-прежнему молчал, ероша побелевшей рукой еще более белые волосы. Маленький Хан смотрел на Грего словно в недоумении. Да Ся подобрала под себя ноги, сев в позу внешней безмятежности. Один Атта, который за два года не произнес ни слова, открыто смотрел в окно. Глаза у него были как у мертвой собаки.

Беседа в классе затухала. Сходила на нет.

От стола, стоявшего рядом с моим, доносился едва слышный звук: это Сидней постукивал по тетради. Приподнимал пальцы на миллиметр, затем ронял, приподнимал и ронял. На скулах и губах у него выступили бусинки пота.

Я отвела взгляд от Сиднея и заметила, что пыль стала намного ближе. В основании облачка вскидывалась маленькая точка – всадник. Уже можно было разглядеть крылья.

Значит, наверняка. Не просто всадник, а Лебединый Всадник.

Лебединые Всадники – человеческие существа, состоящие на службе Объединенных наций. Всадников отправляют официально объявить войну – вручить уведомление и убить заложников.

Заложники – это мы.

И мы знали, кто из наших стран, скорее всего, вступит в войну. Лебединый Всадник ехал убить Сиднея и меня.

Сидней Карлоу, сын губернатора Конфедерации дельты Миссисипи. У него не было титула, но зато имелся античный профиль. Такое лицо подошло бы сфинксу, разве что уши торчали в стороны. И ладони большие. А теперь вот наши две страны…

Страна Сиднея и моя находились на грани войны. Все сложно, но все очень просто. Его народ страдал от жажды, а у моего была вода. Его люди дошли до отчаяния, а мы были непреклонны. И вот теперь – взбитая пыль на дороге. И почти наверняка уже…

– Дети? – прожужжал Дельта. – Мне нужно напоминать вам тему урока?

– Война, – сказал Сидней.

Я уставилась на карту, висевшую прямо передо мной. Одноклассники старались не смотреть ни на Сиднея, ни на меня, это чувствовалось. Чувствовалось, как они пытаются не жалеть нас.

Жалости никто из нас не хотел.

Молчание становилось напряженнее и напряженнее. Легко было вообразить себе стук копыт.

Сидней снова заговорил, и как будто что-то сломалось.

– Первая мировая война была совершенно дурацкой войной, которая никак не могла бы случиться в наши дни. – Его голос, обычно сладкий, как персики в сиропе, сейчас звенел высоко и напряженно. – Я имею в виду, что если бы царь… царь…

– Николай, – подсказала я. – Николай Второй, Николай Романов.

– Что, если бы его дети где-то держались как заложники? Он бы вправду потащился защищать Италию…

– Францию, – поправила я.

– Он и вправду бы отправился сражаться за какой-то бессмысленный альянс, если бы кто-то намеревался пустить его детям пулю в лоб?

Мы не знали, что именно делают с нами Лебединые Всадники. Когда объявляли очередную войну, дети-заложники от воюющих сторон отправлялись вместе с Всадником в серую комнату. И не возвращались. Пуля в лоб – это была одна из наиболее логичных и популярных версий.

«Пустить его детям пулю в лоб…» Мысль повисла, дрожа в воздухе, как отзвук удара огромного колокола.

– Я… – сказал Сидней. – Я прошу прощения. Отец назвал бы это хреновым сравнением.

Брат Дельта укоризненно щелкнул.

– Мне представляется, мистер Карлоу, что нет никаких причин прибегать к сквернословию. – Старая машина помолчала. – Хотя я понимаю, что ситуация стрессовая.

У Сиднея вырвался смешок – а за окном мелькнул свет.

Всадница приближалась. Солнце вспыхивало на зеркальных частях ее крыльев.

Сидней схватился за мою руку. Меня бросало то в жар, то в холод, словно от Сиднея шел электрический ток, словно он подключился прямо к моим нервам.

Не может быть, чтобы он никогда раньше меня не касался. Мы несколько лет просидели рядом. Я знала ямочку у него на затылке, привычку складывать руки. Но мне показалось, что мы коснулись друг друга впервые.

Биение сердца отдавалось в кончиках пальцев.

Всадница проскакала через яблоневый сад и очутилась в огороде. Спрыгнув с лошади, она двинулась к нам, ведя животное за собой и аккуратно ступая между грядками салата. Я считала вдохи, чтобы успокоиться. Мы с Сиднеем сплелись пальцами и крепко держались друг за друга.

Дойдя до козьего загона, Лебединая Всадница перекинула поводья и накачала воды в поилку. Лошадь опустила голову и стала пить. Всадница легонько потрепала ее и на мгновение задержалась, потупившись. Солнечный свет плясал на алюминии и на блестящих перьях ее крыльев, словно тело била дрожь.

Затем она выпрямилась и пошла к главным дверям здания, пропав из виду.

В комнате повисло молчание, заполненное одной не слишком удачной аллюзией.

Я набрала воздуха и подняла подбородок. Я могу. Лебединая Всадница назовет меня по имени, и я пойду с ней. Выйду как подобает.

А вдруг – я обнаружила внутри клочок даже не то чтобы надежды, а сомнения – вдруг это не мы с Сиднеем? В мире есть и другие конфликты. Всегда есть Грего. Этнические раздоры в Прибалтике всегда грозили вот-вот перелиться через край, и Грего всю жизнь провел в страхе. Есть Грего, есть малыши в других классах, дети со всего мира. Жутко на это надеяться, но…

Мы услышали шаги.

Сидней чуть не ломал мне костяшки пальцев. Стиснутая рука пульсировала, но я не убирала ее.

Дверь откатилась в сторону.

На секунду я укрепилась в своих сомнениях, потому что за ней оказался всего лишь наш аббат, который медленно вошел.

– Дети, – сказал он своим мягким тусклым голосом. – Боюсь, у меня плохие новости. Начался внутриамериканский конфликт. Конфедерация дельты Миссисипи объявила войну Теннесси и Кентукки.

– Что? – переспросил Сидней.

Его рука рванулась из моей.

У меня подпрыгнуло сердце. Голова закружилась, я ничего не видела, меня подташнивало от ликования. Умру не я, только Сидней. Я не умру. Один Сидней.

Он вскочил на ноги.

– Что? Вы уверены?

– Если бы я не был уверен, мистер Карлоу, я не принес бы вам это известие. – Аббат отошел в сторону.

За ним стояла Лебединая Всадница.

– Но отец… – сказал Сидней.

Решение об объявлении войны мог принять только его отец – и принять его, зная, что тем самым он отправляет сюда Лебединого Всадника.

– Но… Но он мой отец…

Всадница шагнула вперед, и ее крыло стукнулось о притолоку. Крылья закачались. Всадница ухватила ремень, которым они были привязаны. От плаща и от крыльев взвилась пыль.

– Дети перемирия, – произнесла она, и голос у нее дрогнул.

Меня пронзила ярость. Как она смеет быть неуклюжей, как она смеет быть косноязычной? Как она позволяет себе быть не вполне безупречной? Она должна выступать ангелом, непорочной рукой Талиса, а она – девчонка, просто белая девчонка с коротко остриженными черными волосами, отчего похожа на синицу с черной шапочкой на голове, и с мягким от печали взглядом. Она сглотнула и начала снова:

– Дети перемирия, объявлена война. Приказом Объединенных наций, волей Талиса, жизни детей воюющих сторон объявляются компенсацией за развязывание конфликта.

И прибавила:

– Сидней Джеймс Карлоу, ступай со мной.

Сидней стоял неподвижно.

Не пришлось бы его тянуть волоком. Мы все жили в этом страхе: что начнем визжать, что нас придется тащить силой.

Лебединая Всадница подняла брови – необычные, похожие на тяжелые черные щели. Сидней застыл как вкопанный. Уже слишком долго. Лебединая Всадница двинулась к нему – и тут, едва сознавая, что делаю, я шагнула вперед. Дотронулась до запястья Сиднея, там, где мягкая кожа сложилась складочками. Он дернулся и резко повернул голову. Зрачки закатились, глаза были почти белые.

– Я пойду с тобой, – сказала я.

Не умирать, потому что не моя очередь.

Не спасать его, поскольку спасти его я не могла.

Просто чтобы… чтобы…

– Нет, – прохрипел Сидней. – Не надо, я могу. Могу.

Он шагнул вперед. Рука его выскользнула из моей и шлепнула по ноге – с таким звуком падает на прилавок мясника шмат сырого мяса. Но Сидней заставил себя сделать еще один шаг, и еще один. Лебединая Всадница поддержала его за локоть, словно они участвовали в церемониальной процессии. Так они и вышли из комнаты. Дверь за ними закрылась.

И больше – ничего.

Ничего, совсем ничего. Тишина была не отсутствием звука, а жила сама по себе. Я чувствовала, как она проворачивается у меня внутри головы, зарываясь все глубже.

Мы семеро – точнее, мы шестеро – стояли бок о бок и неподвижно смотрели на дверь. Как-то не так мы стояли, но я не знала, как надо: сдвинуться ближе или отойти подальше друг от друга. Нас готовили к тому, как выходить из комнаты, но тому, что делать остальным, мы не учились.

У доски щелкнул брат Дельта.

– Наша тема была «Первая мировая война», – начал он.

– Ни к чему, Дельта. – Аббат склонил лицевой экран и окрасил его в мягкий серый тон. – Уже вот-вот звонок.

Аббат занимается своим делом дольше любого из нас, и он добр. Мы стояли. Три минуты. Пять. Десять. У меня начало сводить икры. Интересно, Сидней уже мертв? Наверное. Не знаю, что происходит в серой комнате, но происходит все быстро. («Я не жестокий человек», – так, судя по записям, говорил Талис. Но следующие после этого слова цитируют крайне редко: «В том смысле, что, строго говоря, я вообще не человек».)

Высоко над головой трижды прозвенел колокол.

– Дети мои, по расписанию, насколько я помню, сейчас ваша очередь дежурить по саду, – сказал аббат. – Идемте, я могу проводить вас до трансепта.

– Нет необходимости, – ответила Да Ся.

Однажды она рассказала мне о Синей Таре, самой гневной и наиболее любимой богине ее горного народа, которая славилась тем, что уничтожала врагов и распространяла радость. От этого образа мне было уже не избавиться. За голосом Зи стояли десять поколений королевской крови – а еще ледяные горы и миллион людей, считающих ее богиней.

Аббат лишь кивнул:

– Как тебе будет угодно, Да Ся.

Все вышли, теснясь поближе друг к другу. Я хотела пойти с ними – у меня тоже возникло это желание быть рядом, в стаде, – но, когда я попыталась идти, оказалось, что ноги меня не держат. Колени не гнулись, зато дрожали, как будто я таскала что-то тяжелое и только сейчас опустила.

Сидней.

И чуть было не я.

– Грета… – Рука Зи скользнула в мою.

И ничего больше.

С пятилетнего возраста я жила в одной комнате с Зи. Сколько раз она называла меня по имени? Но в тот момент она подняла его передо мной и держала, как зеркало. Я увидела себя и вспомнила, кто я. Да, заложница. Но еще – принцесса, герцогиня. Дочь королевы.

– Идем, Грета. Пойдем вместе.

И я заставила себя идти. Мы с Да Ся шли неспешно: две принцессы, идущие под руку. Так, вместе, мы и выбрались из темноты на летнее солнце.

Глава 2. Мальчик со связанными руками

Да Ся сплела руки на затылке и задумчиво поглядела вверх.

– Знаешь, однажды я буду управлять судьбой миллиона человек. Монахи трех орденов станут почитать меня за богиню. Мне будет подчиняться армия из десяти тысяч пехотинцев и пяти тысяч солдат легкой кавалерии. Но сейчас я не представляю, как заставить эту козу спуститься с яблони.

– Лупоглазка! Давай слезай! – заорала Тэнди, потому что на коз только и можно кричать.

Коза, которую и на самом деле звали Лупоглазка, подняла хвост. Дождем полились катышки. Тэнди отпрыгнула назад.

– По-моему, она застряла, – сказал Хан.

Мы остановились и вытянули шею. Верхушку древнего дерева все время подрезали, и шишковатые ветки опускались к земле. В раскрытой кроне и устроилась Лупоглазка, как будто она белка, а не коза.

– Они редко застревают настолько безнадежно, как кажется, – заметила я.

– Я говорю не о том, застряла она или нет, – возразила Зи. – Я говорю о том, стал бы мир лучше, если бы им управляли козы? У них есть определенная сноровка.

– Козы – это проклятие, – заявила Тэнди.

Сидней бы тут вступил. Поддразнил бы Тэнди за любовь бросаться обвинениями. А потом бы, наверное, вскочил на дерево и спихнул козу, как мешок с грязным бельем.

Вот только Сиднея нет. Уже пять недель прошло с тех пор, как Лебединая Всадница забрала его в серую комнату. Где-то там, далеко, на губернаторском корабле, стоящем близ Батон-Ружа, приспустили флаги. Произносили речи о жертвенности. А здесь, в Четвертой обители, среди людей, которые знали Сиднея и по-своему любили его, – нам здесь было тяжело даже произносить его имя.

– Проклятие – это, пожалуй, слишком, – скептически отозвалась я за навсегда ушедшего.

– Они – экологическая угроза. Ты представляешь хотя бы приблизительно, сколько миллионов акров земли козы превратили в пустыню?

– А я сыр люблю, – сказал Хан.

– Вдруг она и впрямь застряла? – спросила я. – Смотрите – копыто! У нее правое заднее копыто попало в промежность между вон теми ветками. Если она застряла, нам нужна садовая пила.

– И лестница, – ухмыльнулся Грего – может быть, оттого, что я сказала «промежность».

Но к счастью, на этот счет он промолчал, и они с Аттой пошли за инструментами.

Близился полдень – жаркий, сухой и ветреный. Яблоневые листья выглядели золотыми от пыли сверху и серебряными снизу. Солнечные блики падали сквозь них кружащимися монетками, а за садом расстилалась прерия, полная стрекота кузнечиков.

Коза сопровождала все наши действия комментариями. Ходили слухи, что Талис и его люди проводят эксперименты с загрузкой животных – сканируют их мозг и затем копируют данные в машины, чтобы усовершенствовать процесс загрузки людей, которые по-прежнему редко после него выживают. Говорят, такие животные-компьютеры порой разговаривают. В общем, я и так могла бы примерно перевести бесстрастное блеяние Лупоглазки: «Я коза. Я могу дотянуться до яблок. Я коза. Я на дереве».

Несмотря на жару и сыплющиеся сверху катышки, это были блаженные мгновения передышки. Яблони заслоняли нас от немеркнущего взгляда Паноптикона. Сквозь листву было видно, как он возвышается над главным зданием, весь хитиновый и блестящий, будто возведенный неким насекомым. В серебристой сфере на верхушке мачты помещался некий компьютерный разум – не человеческого типа, как у нашего аббата, но нечто совершенно машинное, не имеющее личности и никогда не спящее.

«Извиняюсь за постоянный жесткий надзор и все остальное», – говорит Талис.

Мы это знаем из Изречений – книги цитат великого Искусственного интеллекта, собранных в священное писание одной сектой из Северной Азии. Если ты Дитя перемирия, тебе подобает выучить Изречения наизусть. Глава пятая, стих третий: «Извиняюсь за постоянный жесткий надзор и все остальное. Но вам положено учиться управлять миром, а не строить заговоры, чтобы захватить его. Эту работу однозначно сделали без вас».

За четыре века Дети перемирия выучились не строить никаких заговоров. Но при этом мы научились искать потайные места и ценить маленькие радости. Укрытые от Паноптикона яблонями и пользуясь вызволением застрявшей козы как предлогом увильнуть от бесконечной работы в саду обители, мы принялись плохо себя вести, пусть и совсем скромно: сели в тенечке и стали есть яблоки.

– А еще козы дают масло, – сказал Хан. – Масло я тоже люблю.

Тэнди набрала было воздуха, словно собираясь пуститься в изложение следующей главы трактата «Козы: проклятие человечества». Но только вздохнула.

Мы о многом могли бы говорить: о работе в саду, об учебе, о недавно произошедших революциях в той части света, откуда родом был Сидней, – они привели к власти новых вождей и скоро дадут новых заложников. Но мы не стали разговаривать. Так редко бывает возможность помолчать. К тому же что может быть милее летнего яблоневого сада? Ровные ряды серых стволов, кисло-сладкий вкус чуть недозрелых яблок… Мы не стали противиться колдовству, навевающему на нас ощущение покоя и безмятежности.

Эти мгновения длились недолго – иначе и не могло быть. Между рядами яблонь уже шли мальчики, неся стремянку. Зи распрямлялась, вставая с земли, Тэнди потянула Хана, чтобы тот поднимался на ноги, и вдруг…

Акустический удар.

Он обрушился на нас, как мощная оплеуха. Коза на дереве мекнула. Со всех яблонь разом попадали созревшие яблоки. Грего рванулся в сторону края сада, оставив Атту с лестницей одного.

Нам, конечно же, всем захотелось пойти с ним, но…

– Погоди! – крикнула я ему вслед. – А коза?

Мои товарищи остановились и обернулись на меня. Раздражение, огорчение и почтительность, смешанные в разных долях, сменились на лицах согласием и повиновением. Это я и называю «говорить по-королевски». Даже обращаясь к другим особам королевской крови.

– Наша обязанность – разобраться с козой.

Не потому, что мне не хотелось посмотреть, кто к нам приехал, – еще как хотелось! – но долг превыше всего. Атта, с выражением скорее раздраженным, чем послушным, глухо стукнул стремянкой о дерево.

А Лупоглазка, с непередаваемой иронией и безупречным чувством юмора, свойственными всей их козьей породе, именно в этот момент решила продемонстрировать, что ее свободу ничто не ограничивает. Она без труда спрыгнула с дерева, чуть коснувшись лестницы, потом легонько оттолкнулась от моего плеча. Я рухнула на колени, совсем не легонько, и осталась, отдуваясь, стоять на четвереньках. Лупоглазка подняла голову и проблеяла мне в лицо, дохнув свежими яблоками и старой недопереваренной травой. «Коза-а», – сказала она.

Зи помогла мне подняться с земли.

– Наша обязанность – разобраться с козой? – процитировала она, ухватив означенную козу за один рог.

– Ну, была.

Я взялась за второй рог, а свободной рукой оценила размеры болезненного пятна у себя на плече. После Лупоглазки осталось несколько синяков, но кожу она не повредила.

Зи покачала головой:

– Грета, только ты можешь…

– Идите сюда! – послышался голос Грего с края сада. – Это корабль!

Зи посмотрела на меня, а я посмотрела на нее. Мы пошли к Грего, с поспешностью, которую только позволяли приличия, а козу потянули за собой, встав слева и справа. Выйдя из-под деревьев, мы увидели над головой безупречно круглое облачко. В его центре уже можно было разглядеть искорку света.

Корабль.

– Что это? – спросила Да Ся у Грего.

Он любит корабли – на самом деле любит все, где мелькают огоньки.

– Думаю, суборбитальный шаттл, – ответил Грего, глянув через плечо.

Внутри глаз у него блеснули микропроводники и линзы.

Грего требуются киберустройства в глазах – он альбинос, из-за этого природная радужка у него плохо фильтрует свет, и потому при ярком освещении Грего слепнет. Вживленные искусственные диафрагмы призваны это компенсировать, но он с ними повозился и заставил делать еще больше: брать крупный план, приближать удаленные объекты и прочее. Не охватывая, конечно, всего диапазона (как, судя по слухам, работает сетчатка у Лебединых Всадников), но как встроенный бинокль – сойдет.

Мы столпились вокруг него и чуть не хватали за руки. Хан так и буквально хватал. Он вцепился Грего в локоть, как восторженный ребенок.

– Он маленький. – От нарастающего волнения Грего стал говорить с еще большим акцентом: «ма́лэнки». – Человека на два? Четыре максимум.

– Новые заложники? – спросила Зи.

– Новые заложники, – согласилась я. – По меньшей мере один.

Не меньше одного и не больше четырех. Дети лидеров и генералов нового американского государства на границе Панполярной.

– Могли бы отправить их всех в какую-нибудь другую обитель, – сказала Зи. – Не пойму, почему…

Ее речь прервал долгий и низкий удар колокола. Для тройного звонка, который созывал нас внутрь, на обед, было еще чуть рановато, но наши учителя явно хотели заставить нас, для пущего спокойствия, держаться подальше и ясно давали это понять, ударив в колокол. Стало быть, шанса увидеть новых заложников у нас не будет.

– Еще коза осталась, – напомнила Тэнди.

– Вообще-то, я не забыла про козу.

Да и едва ли смогла бы забыть. Я ее сжимала коленями.

– Я просто сказала, – пояснила Тэнди, – что наша обязанность – разобраться с козой.

Она передразнивала меня, но не просто так. Козы находились в ведении старшей когорты нашей общины. Они формировались по возрасту, и старшей были мы. Мы и на самом деле не могли уйти с улицы, пока коза не привязана. По сути дела, Тэнди говорила (соблюдая осторожность, поскольку мы были на виду у Паноптикона, а его мощный интеллект, надо думать, умел читать по губам): может быть, нам все-таки удастся увидеть, как приземляется корабль.

– Всем же не обязательно вести козу, – простодушно сказал Хан.

Тэнди поджала губы, но кивнула. Когда требовалось прикинуть, какие рамки мы можем переступить, а какие нарушения границ приведут к наказанию, с Тэнди не мог сравниться никто. Все остальные справедливо принимали ее суждение как рекомендацию эксперта. Всем оставаться на улице было нельзя. Колокола уже умолкли, и корабль подошел близко. Надо было идти.

– Грета, забери ее ты, – предложила Зи.

Тэнди с чувством прижала руку к груди:

– Ты так близко к сердцу принимаешь нашу обязанность ухаживать за козами!

Я огляделась и увидела на всех лицах согласие. И несмотря на насмешку Тэнди – а подшутить надо мной легко, я знаю, – ее слова были продиктованы добротой. Простой, непритязательной добротой. Все знали, что заходящий на посадку шаттл должен везти заложника или заложников из новообразованного американского государства. Может статься, однажды меня призовут умереть в их обществе. Еще бы я не хотела их увидеть!

И мои товарищи без слов предлагали мне эту возможность.

Я ею, конечно, воспользовалась. Все отправились внутрь, повинуясь звонку. А я пошла отвести козу и постараться увидеть что смогу.

Не торопясь, я взяла Лупоглазку за рог и ошейник и потянула ее к огороженному пастбищу, где козы плотно топтались на кровле кормушки, словно беженцы на тонущем корабле, – хотя попастись у них было четверть акра клевера. Лупоглазка не сопротивлялась. Она существо невредное, это тринадцатилетние мальчишки так ее прозвали. Уши черные в крапинку и мягкие, как шелковый велюр. К саду со всех сторон стекались другие когорты – неровные ряды ребят, одетых в грубые льняные одежды Детей перемирия, живописно смотревшиеся на фоне висячих садов. Облако над головой уже заслонило половину неба. Птицы под ним умолкли.

Теперь, когда Лупоглазка завидела своих сестер, ей стало одиноко и захотелось обратно в загон – словно и не она совершила побег. «Бе-е-едная я», – проблеяла она.

Она стояла рядом, пока я развязывала веревки на створках, и, когда проход освободился, проскакала мимо меня внутрь. Через секунду она была на вершине стога сена, задержавшись по дороге лишь для того, чтобы боднуть точно под ребра ни в чем не повинную Вонючку.

«Коза», – задумчиво произнесла Лупоглазка.

Все козы следили за облаком, запрокинув голову и хлопая длинными ушами.

Я двойным узлом привязала ворота и не спеша пошла к главному зданию обители. На полуденном солнце каменное строение с огромными деревянными дверями не отбрасывало тени. Слева от него, поблескивая, наблюдал за мной Паноптикон. Справа высился стержень индуктора, по которому должен был опуститься корабль, – настолько яркий, что трудно было смотреть. Сверкающая, как алюминий, и стройная, как береза, мачта на тысячу футов уходила в воздух. Иногда мне представляется, что это булавка, прямая булавка, которая удерживает обитель, как бабочку на доске. Порой я себе кажусь образцом в коллекции.

Время я рассчитала почти точно: шаттл садился. Он аккуратно нацелил вихревые катушки и заскользил вдоль стержня к земле, постепенно гася энергию спуска в тормозящем магнитном поле, пока мягко не опустился среди чахлых кустиков травы и заполошных цыплят.

Корабль и вправду был маленький, не больше одной нашей кельи. Оболочка из полимера с низким коэффициентом трения походила на ртуть. Невесть откуда набежали пауки на металлических ногах и столпились у люка. День настолько стих, что, хотя до корабля оставалось ярдов сто, их было слышно – металлическое постукивание по керамизированному полимеру, похожее на тиканье древних часов.

Я вышла за главные ворота и села на бревно. В стене обители открылась дверца, и оттуда шмыгнул мелкий надзиратель-паук – забрать мою обувь. Точнее, мои таби – носки с пальцами, на толстой подошве, до лодыжки высотой, тщательно застегнутые, чтобы не поймать клеща. Я наклонилась и один за другим расстегнула крючки. Надзиратель развернул дополнительные руки, готовый проявить усердие. Клешни щелкали по древним камням лестницы, ведущей в обитель, как будто надзиратель барабанил пальцами.

Мне казалось, я все хорошо рассчитала, но время у меня было на исходе. Что могло задержать пассажиров? Надзиратель приплясывал. Я стянула таби и встала – и в этот момент наконец (слишком поздно!) раздался гром пироболтов. Пауки открыли люк шаттла.

Оттуда вышел всего один человек.

Новый заложник оказался мальчиком, примерно моего возраста. На таком расстоянии я могла разглядеть его лишь в общих чертах: высокий, крепкий, но тихий, непонятной расы, как многие американцы. Голова у него была опущена, длинные черные кудри падали на глаза. Корабельный стюард – долговязый механизм, похожий на богомола, – крепко стиснул ему бицепс клешней. Мальчик отстранился. Он стоял согбенный, напряженный, сжав перед собой руки, словно связанный.

Нет, не словно. Его руки были стянуты на запястьях.

Я оцепенела.

В обители мне довелось повидать немало жестких методов. Но я никогда не видела человека в оковах. Детей здесь учили, что нужно самим управлять собой, мы так и делали. Даже в сопровождении Лебединых Всадников мы почти всегда шли самостоятельно.

Но этот мальчик… У него были связаны руки. Он споткнулся.

У меня закружилась голова, точно я пересидела на солнце. Под ногами пощелкивал надзиратель, ощупывая меня лучом своей оптики. В какой-то момент луч угодил мне в глаз, и я увидела красную вспышку. У надзирателей нет лицевых экранов, и трудно понять, что у них на уме… Но оправдываться бессмысленно. Я не следила за надзирателем и не выполняла распоряжения возвращаться в здание. Я неотрывно смотрела на связанного и спотыкающегося мальчика. В голове у меня пронеслось слово «рабство»…

И тут надзиратель ударил меня шокером.

От мощного удара я вскрикнула и упала, больно приземлившись на ладони и колени. На той стороне поля мальчик что-то крикнул. Я подняла на него глаза, и он протянул ко мне связанные руки, то ли чтобы помочь, то ли прося помощи, в отчаянии тонущего…

А потом его заслонил приблизившийся надзиратель. Некрупный робот навис у меня перед носом и опустил мне на руку игольчатую клешню. В руке, сведенной спазмом от электрического разряда, у меня так и остались зажатыми таби. Пальцы не желали разгибаться.

Иглы клешни воткнулись в меня.

– Поосторожнее, ну-ка, – произнес позади меня добрый голос.

Аббат. Одна из его незадействованных ног отпихнула надзирателя прочь, как человек тростью отгоняет кошку. Надзиратель опрокинулся навзничь и покатился, потом, кувыркнувшись, снова встал на ноги. И щелкнул. Я отпрянула от него.

– Грета? Дорогая моя. – Аббат наклонился ко мне и помог встать. Холодные керамические пальцы отвели мне волосы с лица. – С тобой все в порядке?

– С-святой отец, – заикаясь, только и выговорила я.

Сейчас я стояла к мальчику спиной. Пальцы у меня наконец разжались. Таби выпали. Маленький надзиратель утащил их.

– Прошу меня извинить, я…

Меня ударил током надзиратель! Уже много лет не случалось, чтобы ему пришлось меня бить. Шокером получают маленькие дети да придурки. Но надзиратель меня ударил!

– Я…

Мне было нечего придумать в свое оправдание. Аббат. Не было никого на земле, чье мнение я уважала бы сильнее. Меньше всего хотелось, чтобы свидетелем моего позора оказался именно он.

Но аббат лишь мягко улыбнулся:

– Грета, не переживай об этом. Надеюсь, мы не настолько заработались, чтобы не счесть прибытие космического корабля достаточно уважительной причиной.

Где-то вдалеке вскрикнул мальчик. «Рабство, – снова подумала я. – Рабство не является частью…»

– Ты хочешь процитировать?

Я вытаращила глаза.

– Вижу по твоему лицу, – продолжал аббат. – Скажем так, по твоему лицу и по нервной деятельности, которая отражается в токе крови, видимом в инфракрасном излучении, и в следовой электрической активности, видимой через электромагнитные сенсоры. Как это сформулировано у Талиса?

Изречения, 2:25. «При ИИ никогда не ври».

Особенно при таком ИИ, который воспитывал тебя, как отец, с пятилетнего возраста.

Мальчик у меня за спиной откровенно кричал.

«Рабство». Аббат был прав – это часть цитаты. Он поднял на меня иконку брови, и я процитировала:

– «Рабство не является частью естественного права».

– Ах вот что. – Аббат имел все основания наказать меня за столь радикальные мысли, но он, кажется, просто размышлял. – Конечно же, римляне, это ведь твое. Сейчас вспомню. «Рабство не является частью естественного права, но изобретением человека. И производит рабов другое изобретение человека: война». Гай-юрист[3]. – Он убрал мне за ухо выбившийся завиток холодными, как слоновая кость, пальцами. – Не волнуйся, дорогая моя. Возможно, этот юноша окажется для меня непростой задачей, но он быстро остепенится.

Он отвел от моих волос руку и сделал кому-то знак. Крики прекратились.

Я обернулась и увидела, как мальчик обвис на руках-клещах у стюарда.

– Он не раб, – сказал аббат. – И ты не рабыня, Грета. Никогда не забывай этого. Ты тоже не рабыня.

Глава 3. Одной принцессе выпадают тяжелые дни

Я не рабыня. Аббат был неправ в одном: себя я рабыней никогда не чувствовала.

Но я рождена для короны. Для судьбы, которую определяло мое происхождение и исторические процессы. Я рождена для исполнения долга, который я не взваливала на себя, но и пренебречь им не могла.

Я рождена быть заложницей.

Когда умер король – мой дедушка и на трон взошла королева – моя мать, я была еще совсем маленькой. Как многие другие особы королевской крови, мать заключила династический брак в раннем возрасте – едва выйдя из обители. Постаралась родить ребенка – меня, – пока молода. Знала, что не сможет законно удерживать престол, пока у нее не будет ребенка-заложника, которого можно вручить Талису.

Поэтому она родила меня. Унаследовала наш трон. А меня отдала.

В день коронации матери я становилась ее королевским высочеством Гретой Густафсен Стюарт, герцогиней Галифакса и кронпринцессой Панполярной конфедерации. На следующий день я вошла в число заложниц Талиса. Мне тогда было пять лет.

О времени до обители воспоминания у меня обрывочные. Но день коронации матери я помню – море маленьких флажков, зажатых в кулаках, покачивание церемониального экипажа, алмазные заколки у матери в волосах. И следующий день тоже помню. Как прибыл корабль и из него ступили на землю два Лебединых Всадника.

Это были двое огромных мужчин с огромными крыльями. Мать вонзила мне в плечо острые кончики крашеных ногтей, порывисто обняла меня, а затем…

Затем отпустила. Отпустила и подтолкнула между лопаток. Прочь от себя. Я чуть не оступилась. А потом пошла к Лебединым Всадникам, потому что так хотела моя мать и потому что, если бы я вцепилась в нее, меня бы вырвали из ее рук.

Я это уже тогда знала.

Мальчик со связанными руками: кто он такой, если не знает таких вещей, которые я знала в пять лет? Кто он такой, что не знает: сопротивление Талису и его Лебединым Всадникам бесполезно? (Вообще, Талис именно так и выразился в Изречениях: «Сопротивление бесполезно».)

У матери не было выбора. Как и у меня – никогда не было. Как и я, она родилась носить корону. Как и у меня, у нее был долг. Когда-то она тоже была заложницей. А прежде – ее отец. И раньше, и еще раньше – и так четыре сотни лет.

В Темные века в Европе короли обменивались собственными детьми как заложниками, дабы скрепить договоры. Каждый король знал, что, если он нарушит мир, его родные сыновья погибнут первыми.

Королевские заложники тех древних лет воспитывались при дворе врага. В век Талиса мы воспитываемся в несколь ких обителях, раскиданных по земному шару. Мы растем вместе, в равных условиях, получаем безупречное образование, и относятся к нам со всем возможным почтением. Но если начнется война, мы все так же умрем первыми.

Поэтому война не начинается.

По крайней мере, не так часто. Талис внес в мир много изменений, множество вещей, которые свели войну к ритуалу. Дети перемирия – лишь часть его, но мы – его краеугольный камень. При помощи нас, с одной стороны, и орбитального оружия – с другой, великий ИИ неплохо держит все под контролем. Те войны, которые все же случаются – раза два-три в год, – символически, коротки и мелки по масштабам. Глобальные военные потери в год составляют, как правило, несколько тысяч, а гражданские почти свелись к нулю. Это сокровище и венец нашей эпохи: мир никогда не был столь мирным, как сейчас.

«В мире царит мир, – сказано в Изречениях. – Да и вообще, если у какой-то принцессы выдастся тяжелый день, разве это слишком большая цена?»

Так что последовала целая череда тяжелых дней.

Нам сказали, что мальчик со связанными руками – из нового государства под названием Камберлендский альянс. Нам хватило благоразумия больше ничего не спрашивать, даже когда, по прошествии некоторого времени, мальчик так и не появился. Мы не обсуждали ни его, ни что могло его задерживать. Но в разговорах о геополитике, разумеется, не было ничего предосудительного, и поэтому Камберленд мы обсуждали без конца.

Войну, которая убила Сиднея, его страна выиграла, и это, мне кажется, его бы порадовало. Части проигравших из региона объединились в Камберлендский альянс. Как и у многих других государств, его существование определялось наличием воды: в данном случае ее отсутствием в высохшем русле реки Огайо. Государство протянулось на юг до Нэшвиля и на север до Кливленда, столица у него была в Индианаполисе, а военно-промышленный центр – в Питтсбурге.

Подробности значения не имеют. Для меня самым главным вопросом была граница. Северные пределы Камберленда очерчивались дренажным каналом и плетеным забором по краю заминированного и заболоченного дна прежнего озера Эри. По другую сторону забора стояли сторожевые вышки Панполярной конфедерации. Моей страны. Не повезло камберлендцам граничить со сверхдержавой.

Не повезло мне, если им слишком захочется пить.

Мне нужно было продержаться всего шестнадцать месяцев, и наступит мое совершеннолетие. Меня выпустят из обители, власть моей матери попадет в руки регента (им станет, скорее всего, какой-нибудь избалованный кузен, у которого очень кстати окажется ребенок подходящего для заложника возраста), до тех пор, пока я не смогу са ма родить наследника и заложника, – на этой теме останавливаться не хотелось.

Если в ближайшие шестнадцать месяцев не будет войны, я останусь жить. Шестнадцать месяцев – это недолго.

Но тем не менее… Заложника из Камберленда притащили в обитель в цепях. В тот момент у него было мужественное лицо и полные отчаяния глаза. Он был похож на хрис тианина, которого волокут на растерзание львам. На человека, которому сказали, что он скоро умрет.

Может, так оно и было. Может быть, война уже близка.

Может быть, его отправили сюда с намерением пожертвовать им.

«Мальчик», – сообщила я одноклассникам. Новый заложник – мальчик. Примерно нашего возраста. Тот факт, что его притащили на цепях, я опустила. Тэнди глянула на мое раскрасневшееся лицо и многозначительно повела бровями. Но она ошибалась. В моих мыслях не было ничего романтического, хотя думала я о нем все время.

– Ты о нем думаешь? – донесся откуда-то голос Зи. Я подпрыгнула.

– Прости, что ты сказала?

– Осторожнее. Не пролей.

В тот день мы с ней работали в молочне. Я процеживала сыворотку. Зи нагревала воду в кувшинах и опускала их в большое корыто с сырым молоком, чтобы аккуратно нагреть его и накормить полезные бактерии, которые превращают молоко в сыр.

День был жарким, и молочня была вся в пару. С носа у Да Ся капал пот. От солнечного насоса к корыту, один дымящийся кувшин за другим. Я остановилась на несколько мгновений, наблюдая, как синий эмалированный сосуд движется подобно бусинке на невидимой нити – так ровно он перемещался, несмотря на вес. Закатанные рукава Зи топорщились у нее над локтями. Мышцы вздулись на руках, как плетеные шнуры.

– Грета? – Зи бросила взгляд через плечо.

Волосы у нее были заплетены в крохотные блестящие косички, как носили особы королевской крови на гималайских склонах. Одна косичка упала вперед и перечеркнула лицо Зи, как рана.

– А теперь ты таращишься в пустое пространство.

– Кто ты такая и что ты сделала с Гретой? – процедила только что вошедшая с ведром молока Тэнди.

Прозрачная дверь, закрываясь, хлопнула ее по спине.

– Извини, – сказала я. – Буду внимательнее.

– Нет-нет, пожалуйста, не надо, – улыбнулась Зи. – Такое редкое удовольствие – увидеть тебя витающей в облаках. Одним замесом сыра мы можем пожертвовать.

– Ты за других не говори, – поправила Тэнди.

Но Зи лишь улыбнулась ей и убрала косичку за ухо.

Витающей в облаках. Я не витала. Я думала о криках нового заложника – о том, как я получила удар током и упала на колени. Тэнди я не стану об этом рассказывать. Хотела рассказать Зи, но при постоянной слежке трудно найти подходящее место, чтобы скрыть такой большой разговор.

Снаружи вдвоем смеялись Грего и Хан. Они должны были процеживать сливки, но, судя по звукам, там происходило нечто более увлекательное. Грего был веселый, но шутки выдавал с абсолютно бесстрастным лицом, словно пересказывал инструкции по эксплуатации. Редко можно было услышать его смех – но Хану, лицо которого было настолько далеко от бесстрастного, насколько это возможно, всегда удавалось его рассмешить. Я завидовала их способности смеяться вместе. У меня и Зи это почему-то редко получалось.

– Знаешь, – произнесла Зи, – ничего страшного, если ты будешь о нем думать.

– О ком? – спросила я, не зная, что еще сказать.

Под крышей молочни мы не были в поле прямой видимости Паноптикона, но присутствие какого-нибудь записывающего «жучка» можно было предположить. Под крышей мы позволяли себе больше вольностей, но и они не могли быть бесконечны.

– О ком? – эхом переспросила Зи. Кажется, у нее было игривое настроение – возможно, заразилась доносящимся снаружи весельем. – О Сиднее, разумеется.

– А, о Сиднее.

– Да, о Сиднее, – сказала Тэнди. – Я знаю, что вы двое не бегали играть в койотов, но…

«Играть в койотов» – это был школьный эвфемизм для обозначения встреч на улице после наступления темноты. Подразумевалось, что такие свидания устраивались для секса.

– Конечно нет, – подтвердила Зи. – Но тем не менее. Ты ему нравилась. А ты не возражала. Все относительно, и от тебя, Ледяная Принцесса, «не возражать» – это почти признание в вечной любви.

Я повернулась к ним обеим спиной и посмотрела на заготовку сыра, чуть более зрелую. От ее запаха – кислого, как отрыжка ребенка, – меня вдруг замутило.

– Мой брак будет династическим.

– И мой, – сказала мне в спину Зи. – А пока – у меня есть глаза.

– Да. – Тэнди спиной открыла себе дверь. – Мы все видели.

Я покраснела. Глаза – это самое меньшее, чем располагала Зи. Игра в койотов? Она была королевой стаи, а моя сексуальность хранилась под грифом «Требуются дополнительные исследования».

Сидней. Одиннадцать лет мы с ним жили бок о бок – в качестве заложников. Я знала малейшие особенности его выговора, переливов его смеха. Знала, что он ненавидит цукини, как и все мы. Но постыдная правда была в том, что я совсем не думала о Сиднее. Ведь он уже мертв.

Я посмотрела на Зи. Мы были одни. Над нами нависала крыша.

– Значит, Сидней? – тихо спросила она.

– Сидней, – ответила я, но это была ложь. – Нет. Я больше думаю об этом новом мальчике.

Да Ся вскинула брови, а потом едва-едва заметно кивнула, дав понять, что уловила мой переход на кодовый язык.

– Интересно… Просто интересно, как долго он с нами пробудет.

– Какое непостоянство! – Зи сделала вид, что поддразнивает меня, как будто мы продолжаем говорить о мальчиках.

Она имела в виду, что войны тоже непостоянны. Я приготовилась умереть вместе с Сиднеем, но не умерла. А может, так и не умру, даже теперь.

– Ты только помни. До того твоего династического брака еще есть время.

– Надеюсь.

Шестнадцать месяцев – это не так долго.

Да Ся обняла меня за шею – такой знакомой, шершавой от работы, горячей от кувшинов рукой. Я прижалась к ней.

– Я тоже, – сказала она.

Пять дней после того, как я впервые увидела заложника от Камберленда, я плохо спала.

Со сном у меня всегда были нелады. Если бы я могла выбрать себе подарок от судьбы, то, пожалуй, это была бы способность положить голову на подушку и уплыть – спокойно, надежно, без суеты. Вместо этого мой мозг воспринимает усталость как сигнал начать перебирать все мои глупые ошибки до единой, а после этого, подобно шекспировским принцам, я вижу плохие сны.

Зи спит. Я – нет.

На пятый день мне надоело.

В ту ночь я была одна. Да Ся ушла играть в койотов. В комнате без ее дыхания было чересчур тихо. Надо мной чернотой поблескивал потолок – стеклянный, чтобы Паноптикон за нами присматривал. Я лежала и смотрела на него. У Зи была привычка складывать журавликов из любой попавшей в руки бумажки и развешивать их на ниточках по стеклу. Угловатые контуры медленно и отрешенно поворачивались, хотя в комнате, казалось, не было воздуха. Сквозь эту бумажную завесу я видела расплескавшийся по небу Млечный Путь и причудливый, как лапка насекомого, изгиб опоры Паноптикона, высящегося на его фоне.

Подушка нагрелась. Я перевернула ее. Нагрелась вторая сторона. Волосы рассыпались вокруг всего тела. У меня была пышная шевелюра, и это целиком вина моей матери. «Королева не обрезает волосы», – часто говаривала она. А однажды, в тот день, когда мы виделись последний раз, прибавила: «Королева обрезает волосы, идя на плаху».

Как и всех Детей перемирия, меня трижды в год отсылают домой, чтобы я не теряла связи с родителями. Как-никак, если монарших детей держат в заложниках, с тем чтобы перспектива их смерти сдерживала их родителей от объявления войны, не подобает, чтобы привязанность между детьми и родителями ослабевала. Она и не ослабевала. Родители, мне кажется, меня любят.

Последний раз я была дома несколько месяцев назад, когда уже расцветала весна. В день накануне возвращения моя мать – моя мать-королева – отпустила служанок и сама стала расчесывать мне волосы. Тысячу раз провела по ним гребнем. Потом застегнула мне пуговицы платья на спине. Три десятка крошечных штучек, вдевающихся в крошечные петельки. Застегнула все, одну за другой. Одну за другой, и времени на это потребовалось немало.

Над головой медленно ползли звезды. От подушки чесалась щека. Зи не возвращалась. И все равно мне было не заснуть. Я считала коз, но они разбегались от меня, превращались в те самые пуговки. Превращались в мою мать, расчесывающую мне волосы.

Когда начало чудиться, что косы оттягивают мне кожу на голове, а горло давит воротник, я села в кровати. Если не можешь спать, попеняла я себе, надо пойти работать.

Я встала, оделась. Туго заплела волосы в косы, так что тянуло на висках и выступали слезы в уголках глаз. Потом отправилась в мизерикордию.

Слово «мизерикордия» означает «комната сострадающего сердца». Когда главное здание обители несколько веков назад принадлежало монастырю, мизерикордия была тем единственным помещением, где действовало послабление строгому монастырскому уставу. Сейчас это комната отдыха и библиотека, место тишины и покоя. Стекло потолка матовое, отчего свет становится теплее и резкие очертания Паноптикона приглушаются. Там книги, собранные на высоких, отдельными колоннами стоящих книжных полках – похоже на лес из старых деревьев. Книги и были моей целью или, по крайней мере, оправданием: для сочинения мне нужен был новый том Эпиктета.

В центральной комнате, как всегда, горел свет. Маленькие латунные лампы, расставленные повсюду, заливали помещение лужами золота. Там обычно сидит аббат, когда его присутствие нигде больше не требуется, и хотя технически свет ему вроде бы не нужен, все равно приятно, что наставника можно разглядеть.

Аббата за столом не было.

– Отец?

Я хотела сказать тихо, из уважения к позднему часу, но голос сорвался. Это меня удивило.

Старый андроид вышел из зарослей книжных шкафов. Лицевой монитор подвинулся ко мне – так вытянул бы шею близорукий старик.

– А, Грета! – Иконки его глаз раздвинулись чуть в стороны и чуть больше приоткрылись – не улыбка, но доброжелательное выражение человека, готового выслушать. – Ты засиделась, дитя мое. Не спится?

– Да, святой отец. Я пришла за книгой.

– Вот как? – Он неспешно прошел к полкам с классической философией. – Наверное, кто-то из стоиков? Снова Аврелий?

– Эпиктет, святой отец.

– Это хорошо. Я видел твои записи, дорогая моя: очень солидная работа, очень.

Голос его был старческим и уютным, как лестница, истертая в середине. От этого голоса и еще от янтарного света комната казалась теплой. Мое сердце – странно, но оно коло тилось как бешеное – начало успокаиваться. Аббат повел меня в глубокую чащу книжных шкафов.

– Ты не думала о том, чтобы расширить область своей работы? Например, поговорить о проникновении римской ветви стоицизма в раннее христианство или даже в западную культуру в целом? Ведь даже само слово «стоик» стало означать спокойствие перед лицом тяжелых обстоятельств.

– Ну вообще! – донеслось из темноты. – Как мне не терпится начать писать такие сочинения!

У меня перехватило дыхание, потому что это был говор Сиднея. Ну или почти – это был бы говор Сиднея, если бы к его «персикам в сиропе» накидали грубых камней.

Аббат вздохнул.

– Грета, позволь представить тебе Элиана Палника, который приехал к нам из Камберлендского альянса.

Это был тот самый мальчик со связанными руками. Он лежал на повторяющем форму тела кресле в глубине книжного леса – тень внутри тени.

Мой взгляд метнулся ему на руки, но сейчас они не были связаны. И тем не менее мне потребовалось несколько секунд, чтобы справиться с голосом.

– Привет, Элиан.

К своему ужасу, я осознала, что говорю с ним таким тоном, как иногда – с нашими самыми норовистыми козами. Он просто сидел и ничего не делал, но во всем его облике было что-то от не вполне прирученного зверя.

– Ага, – ответил Элиан. И продолжил, повернувшись к аббату: – Стоицизм? Я хотел сказать – что, серьезно?

Он подался чуть вперед, убрал с лица волосы – кстати, заставят подрезать. Синяк вокруг запястья уже пожелтел и начал проходить. Элиан в упор посмотрел на меня, а потом, похоже, узнал.

– Погоди-ка, ты – принцесса Грета!

И еще один слой узнавания.

– Это ведь ты была – та девочка у ворот, в тот день!

Значит, он видел, как я опозорилась. Надеюсь, что я не покраснела.

– Я прошу прощения за свою реакцию.

По крайней мере, голос у меня прозвучал ровно.

Он изобразил легкий поклон, насколько это может сделать человек, откинувшийся на подушке.

– Ничего страшного. Я хочу сказать, там, откуда я родом, традиционно «проявляют реакцию», когда кого-то волокут в цепях.

– Элиан, – пожурил его аббат, голосом мягким, как пыль. – Не подобает так говорить.

– Прости, Грета, – послушно извинился Элиан. – У меня тут сложности с различением, что подобает, а что не подобает.

Никакого сожаления в его голосе не было.

– Ну, хватит, я думаю, – сказал аббат. Иконки глаз сдвинулись друг к другу. – Грета, не забудь свою книгу.

Я забрала книгу. Побежать не побежала, но, когда я покидала мизерикордию, сердце у меня стучало совсем не спокойно.

Глава 4. Гвиневра

В следующий раз я увидела Элиана только через десять дней.

Довольно часто бывает, что Дитя перемирия, прибывшее в обитель, некоторое время обучают приватно, прежде чем присоединить к когорте, но Элиан не выходил к нам дольше, чем кто-либо на моей памяти. А потом, в один прекрасный день…

Мы убирали молодую картошку. Хан и я вилами выкапывали кусты, а остальные собирали клубни и складывали на решето. Я подняла голову, сморгнуть пот с глаз, и увидела, как вниз по склону к нам идет Элиан.

У меня перехватило дыхание. С Элианом шел надзиратель.

Надзирателя вообще редко увидишь на улице, а этот был особенно специфичен. Школа кишит надзирателями разнообразных видов, но по большей части они выглядят как переросшие пауки-сенокосцы – ростом по колено, тощие и проворные. Надзиратель Элиана был мощным, как скорпион, высотой мне по пояс, а суставчатые лапы легко преодолевали вскопанные участки земли и грядки.

На краю борозды, оставшейся после выкопанной картошки, Элиан и эта штука остановились.

Элиан метнул к надзирателю нервный взгляд, удостоил собравшихся подобием кривой улыбки и сказал:

– Привет. Я Спартак, и я пришел, чтобы возглавить восстание рабов и повести вас против несправедливой систе…

Надсмотрщик прикоснулся к животу Элиана, и «Спартак» с криком рухнул на землю.

Если быть точным, он издал всего один крик. Но такой громкий и такой… Не могу даже описать его. Подобный звук мог бы издать человек, если бы его превратили в зверя. В этом крике не было ни человеческого достоинства, ни отпечатка цивилизации. Такие звуки нам, Детям перемирия, редко доводилось слышать, и по всему саду сразу вскинулись белые фигуры, словно кто-то вспугнул стадо.

Небывалый – вот каков был этот звук. Неведомый. Мы здесь не кричим.

Не вслух, по крайней мере.

Элиан сложился пополам, уткнувшись головой в горку грязной картошки. Надзиратель-скорпион сделал в его сто рону два деликатных шажка. Элиан вздрогнул, приподнялся на одной руке. Но локоть подогнулся, и он растянулся на земле.

У меня сжалось сердце, и я наклонилась помочь – но как только я двинулась, надзиратель выпрямился, едва слышно пощелкивая сочленениями. Я замерла. Его радужная оболочка задвигалась вперед-назад. Чего он от меня ожидал? Требовалось, чтобы я оставила Элиана? Или чтобы помогла ему? Я застыла, как кролик перед удавом, положив руку на вздрагивающее плечо Элиана. Голова надзирателя вращалась, как башня танка, фиксируя положение присутствующих.

Ближе всех ко мне и Элиану стояли Тэнди и Грего, но они были парализованы страхом. Тэнди словно превратили в дерево. Искусственные глаза Грего совсем почернели. Сканирующий луч надзирателя проходил по ним, но они даже не двигались.

Надзиратель остановился на Да Ся. И она, умница, сложила ладони и поклонилась ему. Затем шагнула вперед и присела у другого бока Элиана. Мы вдвоем приподняли его, каждая придерживая ему плечо, и помогли сесть, а затем встать. Ему и правда обстригли волосы, обрили по самый скальп. Я была так близко, что видела колючий ежик на голове, видела, как у Элиана судорожно двигается горло.

Покачиваясь, Элиан повис между Да Ся и мной. Находиться так близко с незнакомым человеком было не по себе. Я чувствовала его запах, ощущала его тепло. Видела все скрытые ранки и шрамы у него на голове.

Мой взгляд поверх головы Элиана встретился со взглядом Зи. А что, если он не сможет работать? И даже стоять? Что нам тогда делать?

Но пока я размышляла, он пришел в себя.

– Привет, Грета, – прохрипел он, все еще вися у нас на руках. – У меня все так же… – Голос отказал ему, потом вернулся, и Элиан выжал из себя улыбку. – Сложности с пониманием, что подобает, а что нет.

– Я вижу.

В свои слова я вложила все достоинство обители. Улыбается? Неужели он не понимает, что натворил? Его поведение отольется всем нам.

– Сейчас, например, тебе подобает представиться. Как положено.

Элиан удивленно поднял голову. Он все еще держался за меня, и от его взгляда у меня появилось такое чувство, будто я пнула щенка. Наверное, он считал, что я переметнулась на другую сторону. И не понимал почему. Я осознавала всю ситуацию и знала, что поступаю правильно. Но все же его недоуменное выражение человека, которого предали, заставило меня отвести глаза, и я невольно увидела перед собой его руку. Мускулы еще подергивались, а кожа покрылась мурашками.

Он так и не ответил. Зи попыталась ему помочь.

– Я – Ли Да Ся. Из Юннаня, Горно-Ледниковые штаты.

– Да Ся, – эхом повторил он.

– Можешь называть меня Зи, – разрешила она, что было для нее большой щедростью.

– Зи? Как буква?

– В этом королевстве букву называют не «зи», а «зед». – Грего покосился на меня. – Очень щепетильны на этот счет.

Он так аккуратно проговорил эту шутку, словно обезвреживал бомбу.

А Элиан ее не понял. Он тупо переводил взгляд с Грего на Зи, словно надзиратель шокером зараз выбил из него тридцать пунктов IQ. А может, он просто был туповат.

– Зи зовут как букву Зи, все понятно. Зи, Атта, Грегори, Тэнди, Грета, Хан. – Он назвал имена так, словно цитировал выученный наизусть список. Потом повернулся к надзирателю и спросил: – Все правильно?

Словно ожидал, что железка ответит ему.

– Правильно, – подтвердила я. – А ты – Элиан.

Он тряхнул головой и выпрямился, словно его собственное имя служило ему паролем для перезагрузки. Лицо обнулилось до прежнего состояния, а пропавшие баллы IQ восстановились. Он теперь казался залихватски-беспечным, энергично-исполнительным и восхитительно придурковатым, но я была абсолютно уверена, что как минимум два из этих состояний были делаными.

Я глянула на Зи, и она в ответ выгнула брови. Она тоже не знала, как это все понимать. Никто из нас не знал.

Элиан стоял под нашими перекрестными взглядами, усмехаясь.

– В общем, всем здравствуйте, – сказал он и потянулся за оброненными мною вилами, но Атта поставил на них ногу.

Никто из нас не хотел, чтобы незнакомец обзавелся оружием.

Элиан сделал вид, что не заметил.

– Ага. Я Элиан Палник, из Камберлендского альянса. Покажете мне, как копать картошку?

Никто не ответил. Мы глядели на Элиана и его надзирателя, стараясь сохранить на лице невозмутимость, но при этом внутренне собраться, привести тело в готовность, как тренировались делать все дети обители, когда приближается угроза. Элиан же, наоборот, стоял приветливый, спокойный, расслабленный и совершенно чужой. Наша тишина – тревожная, неодобрительная – превратилась в непоколебимый монолит. Элиан повернулся ко мне:

– Значит, стоицизм.

– Значит, картошка, – осторожно ответила я.

Я наклонилась и взялась за ручку грохотки. Крупный надзиратель отступил на пару шагов, сходя с плетеного полотна. У Элиана едва заметно перехватило дыхание, когда надзиратель задвигался, – по крайней мере, у молодого человека хватило здравого смысла, чтобы испугаться. И достоинства, чтобы скрыть испуг. И то и другое обнадеживало.

– Помоги мне, – предложила я.

Отчасти это было проявление доброты к нему – направить его, подтолкнуть в нужную сторону. Отчасти – эгоизм: мы все будем чувствовать себя безопаснее, если примемся за работу.

– Это называется «грохочение». Мы стрясаем грязь через прутья. После этого картошку можно хранить без мытья. Это экономит воду.

– Вечно эта вода, – не к месту сказал он.

Но за вторую рукоятку взялся. Мы вдвоем подняли плоское сито. Я с облегчением убедилась, что он справился. Пятьдесят фунтов картошки – груз небольшой, но, стоя рядом, я видела, что мускулы у Элиана еще подрагивают. Как все мы, Дети перемирия, имели случай убедиться, электричество бывает трудно одолеть. Либо у Элиана была плохая переносимость, либо получил большую дозу.

– Так вот, значит, каково это – быть членом королевской фамилии.

– И?..

Мне начинало казаться, что я не зря обращалась с ним, как с непослушной козой. Как и наши козы, этот тип словно что-то замышлял. Сито тряслось у нас в руках, пыль взлетала и липла к коже. Я еле сдерживалась, чтобы не чихнуть.

– Да. Вот каково это – быть Ребенком перемирия.

– Вообще, я думал, тут будет хотя бы кондиционер, – вздохнул Элиан. Грего подавил смешок, и Элиан покосился на него через плечо. – Но подумать только. Неужели я обтрясаю картошку вместе с самой принцессой Гретой!

– Да, Грета, без сомнения, – наш лучший обтрясатель картошки, – съязвил Грего. – А завтра, может быть, ты вместе с Тэнди будешь разделывать козу.

– Не о том речь. – Элиан покачал головой, и надзиратель у его ног чуть приподнялся на шарнирах. Элиан едва взглянул на него. – Я просто хотел сказать, что смотрел про тебя видео, только и всего.

– Ты видел записи со мной? – удивилась я.

Конечно, я много снималась в роликах. В один прекрасный день мне предстоит стать правителем своей страны, если выживу, и важно, чтобы мой народ знал и любил меня. Они любили. Правда, скорее как могли бы любить ребенка, больного раком, поскольку все это так грустно, а я такая храбрая. Все, кто проявляет подобное сострадание – к раковому больному, к заложнику, – на самом деле не осознают, что есть жизнь в условиях постоянной угрозы. Но все равно эта любовь свою роль сыграет. Видеоролики помогут. Однако я не знала, что они известны и за пределами Панполярной.

– Конечно! Я их все видел. Интервью на прошлогоднее Рождество. На торжественной елке. Грета, ты – член королевской фамилии. Знаменитость. Как… как Гвиневра.

– Гвиневра! – в голос расхохоталась Да Ся.

Элиан пожал плечами – насколько это в состоянии сделать человек, держащий грохотку с картофелем и еще не оправившийся от недавно полученного удара током.

– Наверное, из-за волос.

– У меня совершенно обычные волосы.

– Н-ну-у-у… – выговорил Элиан, растягивая слово чуть ли не на четыре слога. – Волосы, и еще осанка, как будто у тебя линейка в твоей королевской… спине.

Слово «спина» было произнесено так стремительно, что даже самые невнимательные из нас (ну хорошо, хорошо, даже я) поняли, что оно подставлено в последнюю секунду. Замечание было грубым, неблагородным, но Тэнди рассмеялась. Не кто иной, как Тэнди! Мне показалось, будто Элиан растапливает нас, одного за другим. Правда, ни у кого из моих друзей не было таких причин оставаться холодными, как у меня. Их страны не готовились к войне с его страной. Мои друзья не видели его связанным и не слышали его криков.

Пока мы стояли над грохоткой лицом к лицу, Элиан постоянно пытался поймать мой взгляд. Было в этом мальчике нечто магнетическое, отчего трудно становилось отвести глаза. Он не принц – у них, у американцев, принцев нет, так что он, наверное, сын какого-нибудь генерала или политика, – но… Он назвал себя Спартаком. Спартак был рабом, который стал героем. Военачальник, ставший мучеником. Элиан шутил и смеялся, но в глазах у него стояло отчаяние. Словно у человека, которому объявили, что ему предстоит скоро умереть.

Я еще разок хорошенько встряхнула плетенку и опрокинула картофелины в корзину, которую держал Атта. Взлетела пыль. Я провела рукавом самуэ[4] по лбу и сморг нула пот, разъедавший глаза. День выдался жарким. Кажется, веснушки у меня слились, образовав города-государства.

Элиан толкнул рукой пустое сито и перевел взгляд с Атты на Грего.

– Если она Гвиневра, то вы двое получаетесь Ланселот и Артур. А кто из вас кто?

Атта ничего не ответил. Только посмотрел вниз на Элиана такими глазами, что в них можно было утонуть, как в колодцах.

– Атта у нас тихий, – пробормотала Зи, проскользнув между ними. Она совсем худенькая, но удивительно, как ее тело умеет защищать. – Не дразни его.

– Во-первых, – сказал Грего, – ты пропустил Хана, хотя, по правде говоря, так обычно и бывает. Во-вторых, я, разумеется, Артур. Только чуть больше литовец и интересуюсь техникой.

– А какой именно? – переспросил Элиан. – Пожалуйста, скажи, что военной!

У ног Элиана щелкнул большой надзиратель – с таким звуком ломается кость. Железяка стояла рядом, и совсем неподвижно. Пыль оседала на наносмазке его шарниров, и они поблескивали, как жирные глазки.

– Стоп! – предостерегла Тэнди.

Она следила за надзирателем, но голос ее был скорее сердитым, чем испуганным.

– Это кибернетика, да, Грего? – спросил как всегда ничего не понимающий Хан.

– Почти. – Грего стал осторожным и немногословным. – Если точнее, кибернетика и мехатроника.

– Жалко. – По лицу Элиана медленно расползалась широкая ухмылка. – Я надеялся, что ты поможешь мне взорвать это место, к чертям собачьим.

Надзиратель среагировал молниеносно.

Разряд пришелся в колено и пах. На этот раз Элиан даже вскрикнуть не успел. У него закатились глаза, и он опрокинулся навзничь. Атта выронил корзину и рванулся было подхватить его, но я стояла ближе. Элиан рухнул мне на руки, и я сама упала. Вокруг нас покатились картофелины. Несколько секунд его глаза были двумя белыми лунами, прикрытыми спутанными ресницами, но он быстро пришел в себя. И всхлипнул, хватая ртом воздух…

Нет. Он смеялся.

Распластавшийся на земле, испытывающий отчаянную боль, казалось бы, униженный – и смеялся! Он тряхнул головой, словно хотел узнать, что там внутри рассыпалось мелкими осколками – гордость, инстинкт самосохранения…

– Как ты? – Зи присела около нас.

– А-а-ах, прелестно! – крякнул он. – В компании все намного веселее.

Веселее?

Моя когорта обступила нас, в полном остолбенении. Несколько мгновений слышен был только шум ветра, гоняющего серо-зеленые сухие волны по траве прерии.

И в тот миг – миг бесстрастного прозрения – я окончательно поняла. Мне предстоит скоро умереть. Моя мать сама расчесала мне волосы, потому что Великие озера находились под угрозой, потому что моей стране предстояло ввязаться в войну.

Не важно, что агрессором станет Камберленд, а панполяры будут защищаться. «Ребятки, ведите себя хорошо, – сказано в Изречениях. – Вы поймите, я ж не буду принимать ничью сторону».

Да, Талис не станет решать, кто прав, кто виноват. Он не будет вставать на ту или другую сторону. Я как вживую слышала его, это неведомое, чуждое существо, которое говорило: «Я всех вас люблю одинаково». Он вышлет Лебединых Всадников, и они нас обоих заберут в серую комнату.

Мне предстояло умереть. Вместе с этим мальчиком, который сейчас смеялся у меня на руках. Я отшатнулась, оставив его лежать в грязи, и кое-как поднялась на ноги. Элиан перекатился на живот и вытянулся на земле рядом с бороздой. Над ним встал надзиратель. На миг красный луч взгляда уперся в меня и задрожал, словно надзиратель хотел произнести мое имя.

Глава 5. Вечерние послания

«Мама», – написала я.

В тот день – день, когда Элиан появился со своим скорпионоподобным спутником, – мы работали дотемна. В ав густе на севере это довольно поздно. Потом без сил поплелись домой и съели холодный ужин, на вкус отдававший пылью.

Я сидела в сумерках одна, за крохотным столиком у себя в келье. Зи ушла за кувшином воды, чтобы помыться, так что дневная грязь еще была на мне. Ручка нерешительно зависла над белой бумагой.

На меня смотрело слово «мама». В душе мне хотелось написать: «Не дай моей смерти застать меня врасплох».

Но душе никак не удавалось заставить ручку двигаться. Свободная рука, придерживавшая лист, оставила на нем грязные пятна. Сюда бы несколько маминых пресс-папье – тех элегантных бархатных мешочков с песком, которые удерживают уголки бумаги. На них был вышит фамильный девиз: Semper Eadem. «Всегда ровно»[5].

Как далеко Галифакс.

Не в том дело, что я там не бывала. Как и все Дети перемирия, я регулярно навещаю родителей. У меня во дворце свои апартаменты. Широкая кровать, письменный стол, платья, прекрасные книги. И все равно Галифакс не кажется мне домом. Дом – это переоборудованный монастырь и несколько акров пермакультурного сада[6] где-то в Саскачеване – Обитель-4. Будучи частью Канады, формально она входила в состав моего королевства, но здесь я принцесса кузнечиков и бабочек, герцогиня коз и цыплят.

Галифакс – другой, очень чужой. Цитадельный холм словно нависает над городом. Море беспокойное. Небо слишком маленькое. В Галифаксе у меня берут интервью, мне кланяются, я посещаю балы и празднества. В Галифаксе отец берет меня на прогулку под парусом, среди островков архипелага Новая Шотландия, над руинами затонувших городов. По вечерам я хожу с ним на звонницу – бить в колокола, которые созывают маленькие суденышки домой. В Галифаксе мать наливает мне чаю, чашку за чашкой. У себя в библиотеке она расстилает карты, и мы говорим об истории. В Галифаксе мне приходится носить туфли в помещении и затягиваться в корсеты, которые впиваются в кожу, оставляя красные линии. В Галифаксе я герцогиня и кронпринцесса. Когда я приезжаю сюда, надо мной раскрывается небо прерий. Я складываю и убираю себя-кронпринцессу, как убирают белье, пересыпая лавандой, и снова становлюсь Гретой.

Тому человеку, которым я становлюсь здесь, трудно писать в чужое и далекое место, называемое «дом». Моя мать… Что я могу сказать ей? «Мама, я думаю, камберлендский заложник что-то знает».

В последний раз, когда я была в Галифаксе, мать не заговаривала о войне. Но и на заседание Тайного совета она меня не пригласила, хотя обычно я там присутствовала. И в последний день моего визита она сама расчесала мне волосы, тысячу раз проведя по ним гребнем. Она не плакала, но…

В моей келье, в двух тысячах миль от Галифакса, на меня смотрел со стола чистый лист бумаги. Мать наверняка предупредила бы меня. Наверняка не допустила бы, чтобы это стало для меня неожиданностью.

«Мама, Сидней не ожидал, и это было ужасно».

И я, и Сидней знали, что Лебединый Всадник, скорее всего, едет за нами. И все же Сидней оказался застигнут врасплох. Он замер. И заговорил о своем отце.

«Мама, здесь есть мальчик, и он, кажется, очень боится».

Элиан. Я представляла себе, как мы вместе идем в серую комнату, навстречу обеим нашим смертям. Мне представлялось, что ему захочется взять меня за руку. Хотя нет – пожалуй, сам он не пойдет. Он будет сопротивляться, и, возможно, его придется тащить, и тогда вся моя королевская гордость, которую я так долго вырабатывала, окажется бессмысленной. Выйдет скандал.

Моя мама бы не одобрила, если бы я умерла со скандалом.

В маленькой келье до сих пор жарко. Теплый пол. Теплые стены. Даже льющийся через потолок лунный свет кажется теплым. В этом месте, что раньше называлось Саскачеваном, лето было короткое. Но это не значит, что холодное.

Весь день пот собирался у меня на затылке и тоненькой струйкой стекал по позвоночнику. Спина чесалась, чесалась шея – чесались даже волосы.

В Галифаксе у меня две служанки, которые хлопочут над моими волосами и забавляют себя (но не меня) тем, что устраивают из них разные сложные конструкции. Здесь я просто заплетаю волосы в две тяжелые косы, которые складываю вокруг головы, чтобы не мешали. Получается и правда как у Гвиневры. Что ж. Она была женщина деятельная. Наверное, тоже не хотела, чтобы волосы мешали.

Я вытащила шпильки, и освободившиеся косы, качнувшись, упали на спину.

Дверь отъехала в сторону. Вернулась Зи. С пустым кувшином в руке.

– Воды нет.

На мгновение, всего лишь на мгновение у меня в мыслях встала картина колышущейся сухой травы в засушливой прерии. Всадник, движущийся по такой траве, взбил бы фонтан пыли…

– Нет воды, – повторила я.

Мы обе знали, что это означает. На самом деле вода была – наш колодец не пересох, – но нас лишили доступа к ней. В наказание.

Неудивительно. В обители каждая когорта управляет собой сама, но если кто-то в когорте ведет себя неподобающе, если публично и открыто демонстрирует неприемлемое поведение – тогда расплачиваемся все мы. Как правило, чем-то несущественным. Уменьшенные порции. Запертые двери. Несколько часов в полной темноте. Это дает нам стимул держать друг друга в рамках.

Элиана в рамках мы, конечно, не удержали.

– И именно в такую ночь, не в какую-нибудь другую, – посетовала я. – Жарко.

– Мне представляется, что нашему новому другу еще неприятнее. – Да Ся потянула меня за одну косу. – Гвиневра.

– Что с него взять – американцы. У них просто пунктик на тему всего связанного с монархами.

Я отодвинула письмо в сторону, и Зи опустила кувшин на стол (который был заодно и нашим умывальником) с удручающе пустым стуком.

– Своими бы уже обзавелись.

– Но где они найдут род, благословленный и помазанный богами?

С этими словами моя соседка по комнате, богиня, стянула с себя самуэ и шлепнулась поперек кровати.

С девятнадцатого по двадцать первый век даже самые крепкие демократии не уходили от династического наследования. Распространенность же в современном мире наследственных монархий стала причудливым поворотом истории, побочным эффектом требования, чтобы ключевые фигуры стран имели детей и подвергали их смертельной угрозе. Талис просто добавил этот нюанс.

«Вообще, я как-то не планировал, что вся эта затея с заложниками породит целую кучу монархий, – сказано в Изречениях. – Но в принципе, почему бы и нет. Убивать прин цесс? Могу и так».

Весной Зи исполнится восемнадцать. В ее стране царил прочный мир. Передо мной сидела принцесса, которой суждено остаться в живых. Положив руки под голову, она глядела, как небо превращается из сиреневого в серебристо-индиговое. Она лежала обнаженной под стеклянным потолком, словно свет мог омыть ее тело.

Да Ся и я были вместе так долго, что между нами не могло остаться застенчивости, но все же я отвела глаза и снова посмотрела на лист бумаги. Письмо не писалось. Над нами собиралась буря: ветер без дождя, стремительно и яростно разгоняющий по небу птиц.

– Домой пишешь? – спросила Зи у меня за спиной.

По шуршанию я поняла, что она натягивает тунику.

– Пытаюсь.

В начале истории обителей детям-заложникам разрешалась видеосвязь с родителями и друзьями в режиме реального времени, доступ ко всем средствам массовой информации. Вышло плохо. («Вообще, по моему глубокому убеждению, – сказано в Изречениях, – восстания плохо влияют на моральный облик».) Теперь новости мы читали на распечатках, а письма писали от руки.

Я взглянула на испачканную бумагу.

– Никак не могу сказать ей… Спросить… – Я мучительно пыталась сообразить, как зашифровать фразу для Зи: «Скажи мне, мама, предстоит ли мне умереть», но не получалось. – Никак не придумаю, что сказать.

– «Мой благочестивый и возлюбленный отец, – начала Зи, адресуя воображаемое письмо своему родителю. – Погода выдалась жаркая и сухая. Сегодня мы убирали урожай раннего картофеля. Одна коза убежала и поела все сливы, так что теперь нам предстоит зима, лишенная сладостей».

– Есть еще персики, – подсказала я.

– «К счастью, есть еще персики, – продолжила диктовать Зи, выписывая в воздухе танцующей рукой округлые знаки своего алфавита. – А скоро поспеют и яблоки. И все будет хорошо».

Мы говорили не только друг другу, но и Паноптикону.

– Все будет хорошо, – тихо проговорила Зи.

Мы обе знали, что вряд ли.

Я подняла двумя пальцами испачканную тяжелую бумагу.

– Сделаешь мне птичку?

– Конечно.

Под стремительными пальцами Да Ся исчезло в складке слово «мама». Зи сделала еще один сгиб, и еще, и еще, пока листок не превратился в изящного журавлика.

– Загадай желание, – предложила Зи.

Согласно обычаю, журавлики означают пожелание мира. Я закрыла глаза и загадала. Безнадежно, страстно. Изо всех сил.

Глава 6. Спартак

Утром, когда нас разбудил первый колокол, было уже жарко. За время сна грязи на мне меньше не стало, как бы этого ни хотелось. В нашей обители практикуется разумное использование техники – помимо прочего, это означает, что мы не пользуемся никакими механизмами, без которых можем обойтись. Обычно это казалось вполне резонным, но в тот день мне подумалось, что пара кондиционеров не приблизила бы конец света.

Хотя однажды подобное уже произошло. Об этом надлежит помнить. Кондиционеры и прочие бездумно и без нужды используемые устройства уничтожили мир. После Бури войн, когда наступило великое перемирие Пакс Талис, современный мир сделал другой выбор. («Знаете, что я вам скажу, – гласят Изречения. – А не задуматься ли вам немножко о том, что вы сотворили с нашей планетой, и не выбрать ли другой путь?») Вот мы и выбрали. Да – магнитному стартовому ускорителю для суборбитальных запусков и ретровирусам, способным переписать дефектный ген. Нет – личному транспорту на бензине и химическим удобрениям. Да – транскраниальной магнитной стимуляции в психотерапии. Нет – автоматизированному труду; за исключением особых случаев, таких как обители, где ставки высоки и нельзя доверять человеческому персоналу. Да – грузовым дирижаблям. Нет – импорту продовольствия. Да – лошадям. Нет – кондиционерам воздуха.

Ну… Какой-нибудь дворец можно и охладить.

Обитель, что бы она собой ни представляла, во всяком случае не дворец. И поэтому в ней было жарко. Когда прозвонил утренний колокол, моя когорта собралась в трапезной. Младшие классы поглядывали на нас. Все знали, что нас лишили воды. И все знали почему. Завтрак мы ели холодный – сливы, козий сыр, вчерашние лепешки – и старались не разругаться. Мои одноклассники были на взводе, с тревогой ожидая, что нас накажут еще. Элиана видно не было.

Становилось жарче. Затрещали цикады. Ветер, всю ночь толкавшийся в стены обители, стих, оставив после себя неподвижное и желтое от пыли небо. В классе мы распахнули окна, и нас быстро нашли слепни, которых мы принялись нещадно истреблять. Брат Дельта пытался проходить с нами историю природных ресурсов как первопричину войн – но мы не могли следить за его словами. К десяти Хан нечаянно задремал, Атта дремал не скрываясь, а Грегори – тайком: его глаза были полностью черными из-за расширившихся диафрагм, но за диафрагмами никого не было. Только самые прилежные из нас (я и до некоторой степени Да Ся) были способны выдержать монотонное жужжание брата Дельты.

А он все бубнил и бубнил. Однажды я видела больничный монитор, который походил на брата Дельту, – шестиногое основание, вертикальная опора, завершавшаяся экраном. Если добавить несколько рук, такой аппарат показался бы близнецом брата Дельты – и, пожалуй, читал бы лекции получше. Дельта усыпляюще гудел, продвигаясь по вехам истории. Он бормотал что-то о войнах за землю в начале двадцатого века, которые сменились нефтяными войнами, а затем – войнами за воду. О том, что пришло им на смену. О том, как стремительно поднимающийся уровень моря, изменение моделей погоды и крах бензинозависимого сельского хозяйства привели к голоду, болезням и миграции, заставившей сняться с места целые народы.

Все это, в свою очередь, привело к Буре войн – десяткам ожесточенных региональных столкновений, которые волнами пронеслись по миру, захватывая то одну группу государств, то другую и возвращаясь назад. Война, эпидемии, голод. Население земного шара сократилось вдвое. Затем на две трети. Затем на три четверти.

«В незапамятные времена, – гласят Изречения, – люди убивали друг друга так быстро, что тотальное истребление уже не казалось невозможным, а у меня была задача их остановить».

Лучшему искусственному интеллекту ООН, Класс 2, имя Талис, было поручено найти способы предсказывать очередные конфликты, стремительно разрывающие планету на куски, – и, где возможно, предотвратить их и остановить начавшиеся.

То, что стратегией Талиса окажется возглавить дело, – такого его человеческие коллеги не предвидели. Но именно так он поступил, ловко замкнув на себя сеть управления вооружениями, главным образом – орбитальными системами.

«Ребята, – по преданию, сказал тогда он. – Хорош мочить друг друга!»

И начал взрывать города, пока стороны, остолбенев, и впрямь не прекратили все боевые действия и не «выбрались на сушу», роняя последние капли воды.

Не кто иной, как Талис, изобрел обители, правила и ритуалы войны, и именно Талис обеспечил соблюдение этих правил с жестокостью, на которую не был бы способен ни один живой человек. В ООН были, разумеется, и другие виртуальные личности, и люди – Лебединые Всадники у них на службе. Но только имя Талиса мы произносили, понизив голос. Талис был…

Но в этот момент дверь открылась.

Вошел аббат, а с ним Элиан. Мы встали и поклонились.

– Дети, дети, – сказал аббат. – Дети мои. Садитесь, садитесь, рассаживайтесь по местам. Я не отниму у вас много времени. Я знаю, что работы сейчас много.

Мы сели. Наш учитель откатился назад на несколько шагов и встал у окна так тихо, словно перешел в режим ожидания.

Аббат выглядел почти так же, как и брат Дельта, но ментально они были абсолютно разными. Как и сам Талис, аббат, как говорили, тоже относился к Классу 2, то есть это означало, что когда-то он был человеком. Когда-то таких было много, но утверждалось, что переход из человека в виртуальную личность – процесс очень напряженный, лишь немногие выживали. Но за исключением класса, об истории аббата мы ничего не знали – может быть, он был пастухом? Выталкивая Элиана на середину комнаты, он напоминал пастуха с посохом. Теперь они вдвоем стояли бок о бок в центре полукруга, образованного нашими партами. Аббат помолчал, созерцательно опустив вниз лицевой экран.

– Дети мои. – Иконка губ на экране стала тоньше, словно аббату предстояло сделать мучительное признание. – Дети, я пришел извиниться перед вами. Я слышал, что ваша работа вчера была грубо прервана.

Он поднял голову и посмотрел на нас. Не дождавшись никакого ответа, он обвел всех глазами. Взгляд остановился на Тэнди.

– Так я правильно слышал, Тэнди? – Иконки глаз выжидательно расширились. – Молодой мистер Палник помешал вам работать?

Тэнди сглотнула:

– Похоже на то, отец.

Элиан помрачнел. У него был вид человека, которого пре дали. И это мне показалось несправедливым. Что долж на была сделать Тэнди – солгать аббату? Сказав «похоже на то», она и так уже смягчила правду. Если бы аббат уличил ее во лжи, она бы пострадала.

– Похоже, похоже. – Аббат закивал. – И «похоже», что и моральный дух вашей когорты тоже пострадал. – Он издал звук, словно прищелкнул языком, хотя, понятно, ни языка, ни нёба у него не было. – Я чувствую свою ответственность за это. Это я принял решение, что Элиан готов к вам присоединиться. Похоже, ошибся. – Аббат переступил с ноги на ногу, как человек, страдающий артритом. – Мистер Палник, я прямо не знаю, что с вами делать.

У Элиана сверкнули глаза. Он резко набрал воздуха, словно собираясь что-то сказать. Но замер. Под рубашкой у него что-то шевелилось.

Я присмотрелась: там, где самуэ запахивается на груди, что-то торчало. Металлический проводок или… Это была механическая нога. Я осознала это лишь через несколько мгновений. Паук-нянька – крошечные надзиратели, которые охраняли самых маленьких детей, служили им вместо домашних животных и игрушек. Один такой сидел у Элиана над сердцем. Еще один двигался в рукаве, а третий – над коленом.

Элиан даже не поморщился. Но продолжал молчать.

– Итак, Элиан? – напомнил ему аббат.

– Святой отец… – вдруг заговорила Да Ся. – Наша когорта вполне крепка.

– Верно, Да Ся. – Аббат повернулся к ней, улыбаясь. – Я уже давно так считаю.

– Отец, тогда, может быть, мы сумеем выровнять небольшое отклонение?

Аббат сложил пальцы домиком. Керамика стукнула по алюминию.

– Интересная мысль. Ты предлагаешь позволить Элиану к вам присоединиться?

– Если это не слишком дерзко с моей стороны, отец.

– Дерзость и впрямь твоя слабость, дорогая моя. – Аббат задумчиво погудел. – Но у тебя щедрое сердце. – Он поднял голову и обратился ко всем нам: – Дети, а как считаете вы? Вы сможете повлиять на устойчивость нашего… ммм… новобранца?

Глаза когорты обратились на меня.

Мне, конечно, лестно, что во мне признают лидера. Но я не знала доподлинно, что надлежит делать. Если я буду противоречить Зи, она поплатится. И все же – связать судьбу всей когорты с этим полудиким мальчиком? Воды мы уже лишились. И это только начало. У меня на языке вертелось: «Нет!»

Но тут паук на сердце у Элиана пошевелился. Мальчик встретился со мной взглядом. Когда-то я представила его себе рабом, поскольку видела в цепях. Но если сейчас он был раб, то раб на невольничьем рынке. Его глаза и молили, и дерзко сверкали.

– Отец, мы можем попытаться, – осторожно сказала я.

– Моя дорогая Грета. Большего никто и просить не может. – Аббат задумчиво погудел про себя, наконец решился. – Садись, Элиан.

И Элиан сел. Рядом со мной. За парту Сиднея.

Бисеринки пота блестели в мягком пушке вдоль кромки волос. Элиан дрожал.

– Вчерашняя попытка интеграции, пожалуй, оказалась для тебя слишком жесткой, сын мой, – улыбнулся аббат. – Это была моя ошибка, и я прошу за нее прощения. Мы попробуем еще раз и будем стремиться к большему порядку.

Тон аббата был ровным и беспристрастным.

– Итак. Кажется, вы вчера предложили тему, мистер Палник.

Элиан чуть заметно побледнел. Высовывающаяся из-под воротника паучья лапа двинулась к его горлу.

– Я… э… Не помню.

– Хмм… – Аббат выглядел озадаченным, пальцы постукивали друг о друга. – Третья рабская война? Ты хотел ее обсудить?

Паук под рубашкой шевельнулся. Элиан сидел абсолютно неподвижно.

– Вы, разумеется, правы, аббат, но…

На слове «но» Элиан дернулся, понуждаемый чем-то не видимым для меня. Он содрогнулся и перевел дух. Мы все задержали дыхание, ожидая, чтобы он закончил фразу.

– Я… – запинаясь, начал он, и его следующие слова выкатились наружу неестественно быстро. – Честно, я не помню, я не знаю, о чем вы говорите.

– Хмм.

Лицевой экран скрипнул на шарнире, когда аббат поворачивался ко мне.

– Грета, ты, пожалуй, лучший наш специалист по Древнему Риму. Может быть, ты порадуешь нас кратким изложением истории Третьей рабской войны? Помоги мистеру Палнику разобраться.

– Третья… – начала я.

– Встань, – сказал аббат.

Это прозвучало угрожающе строго, как выговор. Я стояла, мысленно перебирая все события, и живот у меня сжимался. Что я вчера такого сделала, с Элианом на картошке, с Зи в нашей комнате? Было ли нечто такое, за что мне можно выговаривать?

– Э-э… – замялась я.

И это было недостойно. Я постаралась себя успокоить и вспомнить, что я и на самом деле (никаких «пожалуй») лучший в когорте специалист по Древнему Риму.

– То есть я хотела сказать, святой отец… Третья рабская война была последним из трех неудачных восстаний рабов за период существования Римской республики и проходила с семьдесят третьего по семьдесят первый год до нашей эры. Мы располагаем подробными ее описаниями от Плутарха, Аппиана и Флоруса и, конечно, Юлия Цезаря – «Записки о Галльской войне».

– И прежде всего эта война известна… – подсказал аббат.

– Известна прежде всего участием выходца из рабов, военачальника Спартака, святой отец. Хотя, пожалуй, ее влияние на карьеру командиров легионов Помпея и Красса имело намного более важное историческое значение.

– Ну еще бы. – Аббат издал мягкий смешок. – Они же выиграли.

– Конечно. – У меня пересохло в горле.

Аббат повернулся. Обычно он тщательно старается вести себя как человек, двигаясь медленно и делая много лишних движений. Но в этот раз он повернулся резко, каждым кубическим дюймом ведя себя как машина, как выкидное лезвие.

– Итак, мистер Палник. Вы хотели обсудить Спартака? Может быть, вы расскажете нам, что с ним произошло?

– Он…

– Встань, – щелкнул аббат.

Элиан встал.

– Что произошло со Спартаком?

– Он… – У Элиана был такой вид, будто во рту у него что-то горькое. – Его распяли. На обочине.

– Грета?

Смысл вопроса был только в том, чтобы возразить Элиану: он неправ, и аббат наверняка это знает и ожидает, чтобы я себя проявила.

– Его судьба неизвестна, святой отец. Дисциплина армии рабов упала, и их разбили наголову: все были убиты на поле брани, уцелевшие шесть тысяч взяты в плен. Предположительно среди убитых был и Спартак.

– И значит, распятие?..

– Эти шесть тысяч пленных были распяты, отец. Кресты выстроились по Аппиевой дороге от Рима до побережья.

– Все так. – Аббат улыбнулся.

Я стояла, стоял и Элиан. Мне казалось, что мы словно соединены проводом. Я как наяву чувствовала, как этот провод затягивается у меня на шее. Под рубашкой Элиана шевелились пауки. Все молчали.

Аббат обвел глазами каждого из нас, одного за другим.

Он ничего не приказал. Но все встали.

– Хорошо, – сказал аббат. – Хорошо.

На мгновение мне подумалось… Я не знаю, что мне подумалось. Мне подумалось: вот-вот произойдет что-то серьезное.

Но аббат лишь кивнул.

– Дети, я уже занял достаточно вашего времени – приступайте к своим делам. Я буду рассчитывать на вас. Расскажете нашему новому товарищу, что у нас здесь принято.

Он протянул руку. Словно вызванные к жизни его заклинанием, зазвонили колокола.

Итак, Элиан окончательно к нам присоединился.

На улице, выскочив на солнце, он сделал три торопливых неуверенных шага и остановился. Запрокинул голову и глубоко вдохнул. Сидней однажды мне рассказывал, что домашние индейки могут захлебнуться, наблюдая за дождем. В этот момент я ему поверила. Мы все уставились на Элиана, а он стоял, разинув пасть. Шел бы дождь, Элиан был бы обречен.

Через несколько секунд он сглотнул и оглянулся на меня:

– Грета, это было великолепно. Спасибо большое. Теперь я знаю, у кого списывать, когда у нас будет контрольная.

Пауки у него под одеждой запульсировали. Я заметила, как напряглись и вылезли мускулы на руке, там, куда ударило электричество, как на миг расширились его глаза и рот. Но почти моментально все прошло. Остальные, возможно, даже ничего не заметили.

– Яблоки! – сказала Тэнди. У нее был напряженный голос. Отчего? Гнев? Страх? – Можно пойти убрать падалицу. Пошли, пока он на всех нас беды не накликал.

Одиннадцати-двенадцатилетки уже сложили яблоки в большие корзины и поставили дробилку в тени сарая. Кажется, примерно половину работы они сделали. С одной стороны агрегата была насыпана кучка мятых яблок, а по другую выстроились ведра дробленых. У одного ведра стояла коза Лупоглазка, засунув голову внутрь. Хвостик у нее был поднят. Такое ощущение, что она сразу перерабатывала яблоки в экскременты.

– Ххаву![7] – закричала Тэнди. – Ну-ка убирайся отсюда.

Коза подняла голову, работая челюстью справа налево, как человек, перемещающий сигару из одного угла рта в другой. Не имея передних резцов, козы могут есть яблоки, только устраивая такую комедию, но их это не останавливает. Лупоглазка посмотрела на нас, разглядывающих ее, вспомнила, что дорожит свободой, и метнулась прочь, как суборбитальная ракета.

– Хан, пойди поймай ее, – велела Тэнди. – Ты их любишь.

– Я не их люблю – я просто сыр люблю.

– Просто пойди и поймай эту чертову козу! – рявкнула Тэнди.

И Хан с Аттой отправились ловить Лупоглазку, а остальные – Грего, Зи, Тэнди, Элиан и я – взяли полные ведра и пошли в сарай.

Внутри он был тесный и от паутины липкий, забитый мотками веревки, корзинами, мотыгами, вилами и лопатами в стойке, висящими на стропилах косами, навевавшими неуютные ассоциации. Свет, стрелами проходя через покривившиеся дощатые стены, становился тона сепии.

Мы с Грего потащили ведра к старинному громоздкому яблочному прессу, а Зи и Тэнди остановились сразу за порогом.

Элиан нырнул под притолоку и очутился между ними. После света он щурился.

– Девочки, вы же меня не побьете, правда?

Голос у него на этот раз был мягким, лишенным постоянно свойственной ему дерзости. Элиан опустил ведро на пол и потянулся вверх, ухватив нижнее стропило. Оказывается, он удивительно высок.

– Не сомневаюсь, что вы легко меня уделаете, но, без обид… – Он прикрыл рукой сердце. – Эту работу уже взяли на себя другие.

– Конечно нет, – сказала я. – Мы… Мы просто давим сидр.

– Да, – подтвердил Грего. – Никакого подтекста.

– Аббат хотел, чтобы мы рассказали, как у нас здесь принято, – напомнила Да Ся.

– Что принято? – переспросил Элиан. – Зи, мы только что познакомились – ты ведь не потребуешь от меня сперва угостить тебя обедом?

– Прекрати, – сурово сказала Тэнди.

– Что прекратить – сопротивляться? – спросил Элиан. – Когда рак на горе свистнет.

Пауки дернулись. На этот раз удар, должно быть, оказался сильнее, потому что Элиан издал какой-то звук, нечто вроде беспомощного выдоха. Его рука поднялась к сердцу, и голос вдруг стал напряженным.

– Или когда они убьют меня. Надо сказать, второе вернее.

– Сидр… – опять начала я.

– Грета, надо ему объяснить, – сказала Зи. – Аббат велел…

– Нам следует присматривать за ним, – вставила Тэнди.

– Асш[8], Тэнди, – пробормотал Грего, а Элиан уже начал:

– Хотел бы я увидеть, как вы попыта… – Он вскрикнул, оборвав фразу на полуслове.

Да Ся еще не до конца сбросила свою маску таинственной богини: в ее улыбке была странная смесь отчужденности и сострадания. Она ногой подвинула к Элиану перевернутое ведро.

– Садись.

Элиан рухнул на ведро и уронил голову, сплетя пальцы на шее. Солнечный свет падал на него полосами. Один луч высвечивал блестящую полоску на его коротко остриженных волосах, другой рисовал свет и тени на костяшках пальцев.

Да Сия опустилась рядом:

– Мальчик, ты что делаешь?

– Мы с тобой одного возраста, – пробормотал Элиан.

– Тебе больше нравится слово «чувак»? – спросил Грего. – Можем называть тебя чуваком.

– Распятие на кресте показалось слишком мягким? – бросила Тэнди. – Ты должен вести себя лучше, а иначе…

Элиан не ответил, не оторвал глаз от пола и лишь покачал головой.

Зи встала перед ним:

– Посмотри на меня.

Элиан не откликнулся, и она дотронулась пальцами до его лица. Он поднял голову.

– Элиан. – Она накрыла его щеку ладонью. – Что ты задумал? Они – машины! У них не бывает угрызений совести. Они не устают. Они просто-напросто не уступят.

– И что теперь? Мне лечь и радова…

Разряд – достаточно громкий, так что было слышно, похожий на звук взрывающегося попкорна. Элиан даже не вскрикнул, он просто обмяк. И упал бы на пол, если бы его не поймала Зи. Они с Тэнди придержали его, когда он стал заваливаться. Потом он как-то одновременно и собрался и расслабился. Тело напряглось, и он опустил голову, опершись на руки.

– Элиан, твоя сила воли меня поражает, – сказала Зи. – Но ты теперь один из Детей перемирия. С твоей судьбой связаны и другие судьбы.

– Я никакое не чертово Дитя перемирия! – проворчал он, не поднимая взгляда.

Все втянули воздух, затаились – но разряда не было.

Элиан озадаченно поднял голову.

– Ты просто не представляешь, – покачала головой Тэнди. – Не представляешь.

Она резко выпрямилась и взялась за ведра.

– Надо… Пойду принесу еще яблок.

Грего и Зи переглянулись – что-то я тут упустила, – после чего Грего поклонился Тэнди:

– Конечно, надо принести.

– Объясни ему. – Уходя, Тэнди посмотрела на Зи. – Объясни ему, что это – по нам всем.

Будет ли считаться расизмом, если сравнивать Тэнди с африканскими животными? Не уверена. Однажды она сказала мне, что у меня лицо как у ирландского волкодава, и это показалось не расистским замечанием, а, наоборот, очень проницательным. Так или иначе, она вышла, и мне подумалось о шагах гепарда – легких, сильных и гордых.

– О чем она?

Элиан удивил меня – он был в состоянии встать, и он встал. Тем временем Грего неожиданно подал пример, повернув рукоятку. Длинный винт начал опускать деревянный поршень пресса. Я взялась за вторую рукоятку, и вскоре небольшое помещение наполнили приветливые щелчки и скрип.

Элиан стоял в недоумении:

– Да Ся, о чем она?

Зи покачала головой, чуть ли не с нежностью, словно глядя на детскую шалость:

– Аббат спросил, сможем ли мы оказывать на тебя уравновешивающее действие. И я – вернее, Грета и я, – мы сказали, что да.

– А если не сможете?

Мы все молча на него посмотрели. Ну уж это-то не так сложно сообразить.

Но Элиан, кажется, и не пытался. Он смотрел на меня, ничего не понимая. Очевидно, Гвиневре придется растолковывать Спартаку все буквально.

– Тогда нас накажут всех вместе, – пояснила я. – Нас и так уже наказали. И накажут еще.

– Но это же… Я не… Это несправедливо!

– Это обитель, – сказала Зи.

И в этом суть.

Глава 7. Чуточку безобразий

Элиан проявлял мазохизм и упрямство, пока речь шла только о нем одном, но успокоился, осознав, что судьба остальных тесно связана с его судьбой. В саду, в трапезной – везде, где мы были на виду у младших детей, – он стал дурачиться меньше.

Или, по крайней мере, некоторое время сдерживал свою дурашливость. Как любая природная сила, она искала другие каналы выхода. В классе Элиан был безнадежен, и порой дело заканчивалось тем, что он неподвижно валялся на полу, что несколько сбивало разговор о, скажем, водоносных горизонтах.

Например, однажды мы заспорили, почему дети в обителях говорят по-английски – Тэнди решила, что это будет на сегодня тема ее недовольства культурным неравенством. Да Ся процитировала Изречения: «Фигово. Надо, чтоб они на чем-то одном говорили».

– Он не бог, – ответила тогда Тэнди. – Талис – не бог, а Изречения – не святое писание.

– Но близко к тому, – медоточиво улыбнулась ей Да Ся.

Тут перебранка стала уже общей. Грего (балтийский дворянин, на которого давил груз русского имени) принял сторону малых языков, Тэнди говорила о культурных приоритетах, а Хан (который вообще упустил суть спора) начал излагать простейшие признаки, по которым можно опознать бога.

– Как я это вижу, – Элиан расплылся в улыбке, с которой он обычно ожидал возможного разряда, – тот, кого можно вырубить приличной электромагнитной бомбой, – не бог.

Удар по нервной системе сшиб его со стула.

Элиан появился в моей жизни, как некогда появлялись на средневековых небесах кометы, как сейчас появлялись из-за горизонта Лебединые Всадники, отражая крыльями свет. Он пришел как знамение судьбы. Но когда он катался по полу класса, одновременно хватая ртом воздух и хохоча, ничего зловещего в нем не было. Глупость – да. Безумие – возможно. Но слишком много человеческого, чтобы свести к символу.

Как бы то ни было, он разбирался в садоводстве. Есть в обителях такие – новички, как правило, – которые считают, что садоводство ниже их достоинства. Но не Элиан. Он знал, как приготовить компостный чай и организовать капельное орошение, что такое дурнишник и листогрызы.

– Как-никак, – говорил нам Элиан, – я из семьи фермеров-овцеводов.

– Овцеводов? – переспросил Хан. – Тогда что ты тут делаешь?

Милый Хан. Так медленно выдавал ответы, но так часто ляпал невпопад. Ясно же, совершенно неприлично спрашивать о прошлом ребенка-заложника. Там может крыться много боли, и ничего хорошего не выйдет, если бередить эти раны.

Но Элиан не обиделся. Он оперся ногой о лопату и поднял в воздухе воображаемый бокал.

– За мою бабушку. Мать моей матери – Уилма Арментерос.

Уилма Арментерос занимала в Камберлендском альянсе должность министра стратегических решений – новейший из множества эвфемизмов, которые американцы придумывали для обозначения человека, отвечающего за войну. Я читала про Уилму. В последнее время я долгие часы провела за изучением тонких сухих листов последних новостных распечаток, пачками сложенных на столе для географических карт. Сводки распечатывали на специальной бумаге, которая легко разлагается в почве. Они были такими сухими, что просто вытягивали влагу из кожи. Я читала их, пока ладони тоже не начинали сохнуть. Потом трескалась и принималась кровоточить кожа между пальцами. Но я не могла не следить за войной, которая шаг за шагом приближалась ко мне.

Уилме Арментерос в этих газетах уделялось немало внимания. Ее прапра-какой-то дедушка руководил эвакуацией Майами. Один не настолько дальний предок был министром единства в тот период, когда войны за питьевую воду окончательно разорвали на куски бывшие Соединенные Штаты. По всему, нынешняя представительница семьи была теневым президентом молодого государства, силой, стоящей за камберлендским троном. Неудивительно, что Талис потребовал заложника от нее.

И ей повезло, что у нее было кого отдать. Если бы не возлюбленный внук… «Помните, было время, когда короли обязательно должны были иметь детей? – сказано в Изречениях. – Я требую от вас иметь детей. Хочешь быть королем – должен иметь детей. Хочешь быть президентом, хочешь быть генералом, хочешь быть верховным лордом-барабанщиком отставной козы? Если в твоей компетенции все взорвать, я требую, чтобы у тебя были дети».

Понимал ли Элиан, почему на него пал выбор – и что выбрал его не только Талис? Элиан здесь потому, что Уилма Арментерос его любила. Но очевидно, недостаточно, чтобы избежать его назначения заложником. Недостаточно, чтобы поступиться своим положением.

– Моя мама хотела держаться вне политики, – сказал Элиан. – И знаете, ей удавалось держаться от нее достаточно далеко. Вышла замуж за нищего фермера из Кентукки – из холмистой части. Рядом с речкой Ликинг[9].

– Ликинг? – повторила Да Ся, словно не веря неожиданной удаче.

– У южного притока, – проворчал Элиан, потерев лицо рукой.

– Ты уже выслушал все возможные шутки на эту тему? – спросил Грего.

– Наверняка еще немало осталось, – хмыкнула Тэнди.

– Умолкни, – с достоинством ответил Элиан. – Итак, мама. Вышла замуж за еврейского фермера из богом забытого городка близ водного источника. Приняла веру мужа и поселилась с ним, чтобы жить долго и счастливо да овец пасти. Но потом все равно пришел Талис и забрал у нее сына. – Он сдвинул шляпу на затылок и стер пот со лба рукавом. – Отец не хотел, чтобы я ехал, но Лебедин…

Под одеждой у него шевельнулись пауки.

Элиан замолчал, перевел дыхание, чтобы прийти в себя, и вернул шляпу на прежнее место.

– И вот я здесь. Как бельмо на глазу.

Даже надзирателей, наверное, озадачила эта фраза, ибо на сей раз его не тронули.

Пика своей бесшабашности Элиан достиг в конце августа, в тот день, когда козы вырвались на свободу.

Я была в молочне, мы с Аттой, Зи и Тэнди делали сыры. Хан и Грего учили Элиана доить коз. Когда уходили, Элиан плохо запер калитку. От выросшего на ферме парня можно было бы ожидать большей сознательности, но, может быть, овцы не такие умные, как козы. Или, может быть, так поступил бы Спартак, если бы за каждым его шагом следили, а его тело было бы измучено электронными побоями. Спартак поковырялся бы со щеколдой, отвернулся в нужный момент, и козы обрели бы свободу.

Если задуматься, великий гладиатор вполне мог бы так освободить львов. А потом привязал бы им к хвостам факелы и сжег Рим на столетие раньше.

Всякий, кто считает, что козы приносят меньшие разрушения, чем горящие львы, плохо знает коз.

Не важно. Мы у себя в молочне ничего не знали, пока не поднялся крик. Оказалось, что козы пролезли через калитку и направлялись к грядкам с дынями. Среди Детей перемирия дыни любят почти все, потому что есть их надо сразу, как только они созревают. Когда наступает сезон дынь, сладкое не ограничивается. Поэтому все, кто был на улице, поспешили защищать грядки, все кричали и махали руками. Когорты четырнадцати-и пятнадцатилетних, которые воевали с пыреем на свежих грядках капус ты, похватали мотыги и в быстром темпе прибыли к мес ту битвы, четким порядком, как римский легион.

К несчастью для боевой мощи Рима, именно в этот момент Красавчику Принцу Чарли[10], единственному в школе и невообразимо вонючему козлу, живущему в загончике около стержня индуктора, взбрело в голову присоединиться к своему гарему.

Шотландию не завоевал даже Рим, и Чарли, когда он полон целеустремленности, тоже не остановить. Козы разбежались, дыни ждали, люди кричали – что оставалось делать бедному козлу? Он бился головой в старую калитку, пока не выбил ее, а потом перебрался через ее останки и поскакал вниз по холму, направляясь к нам.

А потом…

Трудно вспомнить, как все было. Красавчик летел вниз, как волк на стадо овец. Элиан бросился вбок, к грядкам, чтобы перерезать ему путь. Подхватив с земли арбуз, который весил, наверное, как пушечное ядро, Элиан поднял его над головой и с диким мятежным криком швырнул в Красавчика Принца Чарли. Снаряд летел с безукоризненной точностью и со скоростью, приближавшейся к первой космической. Он угодил Чарли прямо между глаз. Козел произнес неприличное «буэ-э», замешкался, словно размышляя, и завалился набок.

Присутствующие взорвались радостными возгласами. Кто-то из четырнадцатилеток швырнул в козла перезрелой дыней. Она шлепнулась оранжевым пятном.

В этот момент ситуация стала неуправляемой.

Кто-то – сразу несколько человек – принялся швырять в коз дынями. Чарли, пошатываясь, поднялся на ноги, и на него прилетели еще десяток дынь, два цукини и помидор.

Помидор, как выяснилось, был от Элиана. Он уже ушел от дынь и стоял в пятнистой тени шпалеры, где поздние помидоры падали с плетей быстрее, чем мы успевали их собирать. На моих глазах Элиан поднял упавший томат, с которого на его белые рукава капал сок. Я увидела, как Элиан прицеливается в меня. И бросает помидор.

«Были бы у меня хвостики, он бы, наверное, за них дергал», – подумала я, вместо того чтобы увернуться. Томат шлепнул меня по уху.

Здесь и наступил перелом.

Не сказать, что воцарилась тишина. Хаоса было много, и козы создавали немало шума. Сам Элиан держался за вертикальную планку шпалеры и сгибался пополам – надеюсь, от хохота, а не от боли. И все же его взгляд, я чувствовала, был устремлен на меня. И еще я осознавала – хотя додумать эту мысль времени не было, – что мои товарищи просят меня принять решение.

Да Ся встретилась со мной взглядом – горная богиня, сеющая вокруг себя радость и разрушение, – взвешивая на руке цукини. А потом бросила его в меня. Я вскинула руку, крикнув:

– Зи!

И цукини ударился мне о руку и разбился на куски, осыпавшие меня дождем. Я машинально подхватила большой кусок и бросила обратно в Зи.

И тогда хваленое чувство собственного достоинства Детей перемирия рухнуло, подобно калитке под натиском коз. Я метнула кусочек цукини в Элиана и попала ему между глаз. И потом хохотала до изнеможения.

Есть ли смысл описывать битву едой? Было как при Буре войн: мелкие яростные стычки, которые то утихали до рукопашных столкновений, то разрастались до масштабных стратегических операций, уничтоживших половину нашего населения, большую часть амуниции и всю нашу благопристойность. Я лично руководила атакой на молочню – победоносной военной операцией, которая сделала бы честь моим предкам Стюартам. Они-то прославились тем, что все больше проигрывали сражения, чем выигрывали.

Но в итоге все это было не важно. Как и во времена Бури войн, машинный интеллект решил, что нас пора спасать от самих себя. Надзиратели вышли наружу.

Мы переключились на нового противника и стали швырять в них фруктами и камнями, как мячами в кегли. Кто-то даже сбил большого скорпионоподобного надзирателя ударом тыквы.

Но веселье было уже не то. Несколько разрядов, розданных кому попало, осознание того, что за нами следят, то, что мы воспитаны лучше (ну или если не лучше, то хотя бы не так), – все это взяло над нами верх. Детям перемирия трудно дается легкомыслие, и все оно тут же улетучивается.

Вечер застал нас притихшими, в синяках, разбившимися на группки и пары на забрызганной соком траве. Мы поедали осколки наших боеприпасов – куски арбуза и мускатной дыни, согретые бронзовым солнцем. Даже это было на нас не похоже – непродуманная, ненормированная пища, да на открытом воздухе. Но мы не могли выбросить столько еды. Мы разбрелись по террасам сада, повалились на объеденную козами траву и были счастливы.

Я, например, отхватила себе одно из лучших мест в обители: спиной к стене сарая, скрытая от взгляда Паноптикона. Трава здесь была не так выжжена солнцем. Приятное, полное свежести местечко, маленький оазис, пахнущий диким клевером. Я сидела одна, поджав под себя ноги, когда ко мне подошел Элиан и плюхнулся рядом. Он взял один из ломаных кусочков дыни, которые я себе собрала, и, опершись на локоть, как римский император, принялся есть.

– Спасибо, – сказал он.

– Тут хватит – хотя, вообще-то, можно было и попросить.

– Да нет, спасибо за то, что позволила разразиться всей этой катавасии. – Он ухмыльнулся, подняв голову от ломтя дыни. – Давно я так не веселился.

Он и впрямь выглядел другим человеком. Из глаз ушла настороженность, стало заметно, что они золотисто-коричневые; спина выпрямилась – теперь все тело излучало вызов.

– Мне кажется, битва едой подпадает под категорию «Неизбежные конфликты малой интенсивности», – сказала я и прокомментировала: – Это аллюзия. На Изречения. «Есть определенное количество неизбежных конфликтов малой интенсивности, до которых мне никакого дела нет».

– «Только смотрите не перестарайтесь там».

Элиан поразил меня, процитировав окончание стиха. Должно быть, мое удивление было заметно, потому что Элиан посмотрел на меня и поморщился.

– Да я не идиот, вообще-то. Если бы я попал на необитаемый остров, единственная книга, которую я бы взял с собой, определенно была бы «Почему я засадил тебя на этот необитаемый остров. Подпись: Твой сумасшедший механический властелин». Конечно, я читал эту чертову Талисову книгу.

Тут встретились наши тревожные и испуганные взгляды, но надзиратели его не тронули. Формально они обладали интеллектом, но разумными не были. Потому что они не люди. Сарказм давался им плохо.

Я перевела дух.

– Эту книгу, мне кажется, нельзя прямо назвать книгой Талиса. Просто он афористичен.

– Ага, – сказал Элиан, выбрав кусок дыни побольше. – Это точно. Афористичен – это именно то слово, которое немедленно приходит в голову.

Надо зайти с другой стороны.

– Я только имела в виду, что меня не стоит благодарить. Эту битву ведь ты затеял.

– Козел ее затеял, – возразил он. – Но ты, Грета, – ты могла ее остановить.

– Не уверена. Она слишком быстро разгорелась.

– Серьезно? – Элиан стер с подбородка сок тыльной стороной ладони. – Ты изучаешь философию власти и не знаешь, кто здесь обладает властью? Я тебе подскажу, принцесса. Ты и обладаешь.

И вот тут-то последовал электрический разряд. Элиану сошло с рук замечание о Талисе, поэтому он, должно быть, ослабил внимание, и боль застала его врасплох. Мальчик дернулся, рука подогнулась, и он упал навзничь. Я бросила дыню и ухватила Элиана как раз вовремя, чтобы он не разбил себе голову о камень. Но никакого рычага, чтобы подпереть тело, у меня не было, и я аккуратно опустила его на землю.

– Элиан?

Он не отозвался. Только еще больше откинул голову, так что подбородок задрался в небо, оголяя горло, глаза закатились, черные ресницы сомкнулись. Если бы у позы эмбриона была противоположность, то вот она – сама беззащитность. Было видно, как на шее, где мягкие ткани, бьется пульс.

И от этого внутри у меня что-то сжалось, скрутилось, как будто выжимали мокрую тряпку.

Всю жизнь я была так осторожна, так защищена броней, так собранна, а тут он, открытый и… и…

Я не могла додумать, что «и». Во всяком случае, в этот момент – ничего «дурацкого».

– Ну что за ерунда, – сказал он. – Не могли они нас не перебивать, что ли?

Внутри у меня снова сжалось, потому что я была согласна. Я согласилась с ним!

– Это ты сбил большого надзирателя? – спросила я. – Я… я надеюсь, что ты.

Элиан не ответил. Может, не понял, как важно мне было это произнести, встать на сторону беспорядка. Он поднял обеими руками кусок дыни и принялся изучать на нем пики и разломы.

– Столько суеты вокруг меня. – Он еще откинул голову и улыбнулся мне перевернутой улыбкой. – Клянусь тебе, дома я был никто.

– Перестань. Внук Уилмы Арментерос – никто? Эта женщина – воплощенная легенда!

– Да, но мама держала меня от всего этого подальше. Я оставался почти никем.

– И уверена, ты не безобразничал.

Я обошла его, чтобы у него не заболела шея от разговора со мной.

– Н-н-ну-у-у, – протянул он, растягивая слово и разворачивая к нему соответствующую хитрую улыбку. – Разве что самую малость. Время от времени.

– Время от времени… – повторила я, стараясь выглядеть строго, но мне плохо удалось.

Я сидела и смотрела на него сверху вниз.

Элиан положил дыню себе на живот и внимательно вгляделся в меня. Глаза у него снова были настороженные, и я знала, совершенно однозначно: он собрался сделать что-то категорически предосудительное.

– А ты? Тебя еще никто не… уводил? Ты сама – безобразничала?

– Редко.

Теперь строгость мне удалась. Отчетливо.

– А хотела бы?

– Хотела бы что?

У него были серьезные глаза. Даже испуганные. Но голос зазвучал сладко, как персик.

– Чтобы я тебя умыкнул?

– Элиан, за пределами этой территории я герцогиня. Никакая наша совместная прогулка не сможет пройти без участия чиновников по протоколу.

Он засмеялся – или только изобразил смех? – и огляделся по сторонам.

Проверял зоны видимости.

Я знала эти зоны намного лучше его. Знала, что Паноптикон скрыт стеной сарая. Наших лиц он не видит. Можно было не поворачиваться, чтобы в этом убедиться, но все же, исключительно от нервов, я повернулась и посмотрела на него. Потому что вдруг поняла, куда клонит Элиан. Он вовсе со мной не заигрывал. Или, может быть, и заигрывал тоже, но на самом деле этот разговор о том, чтобы сбежать отсюда.

Элиан научился говорить шифром обители. И сейчас им воспользовался. И предлагал мне побег.

Паноптикон его видеть не мог, не мог прочитать по губам. Маленькие паучки в одежде могли его слышать, но не в состоянии были проникнуть сквозь все оболочки смыслов.

– Ну, одно-то свидание у нас наверняка грядет, – сказал он. – С участием… чиновника по протоколу.

С Лебединым Всадником. Меня всю скрутило от напряжения, когда я вспомнила ее: вежливая белая женщина, с темными волосами, напоминающими шапочку синицы. Войдет в класс. Назовет оба наших имени…

– Когда?

Этот вопрос я задавала себе с первого мгновения, как увидела Элиана. Знает ли он, что ему предстоит умереть, или только догадывается? Знает ли, когда именно?

Это слово вырвалось у меня слишком бурно. На растоптанной грядке повернулся надзиратель и стал нас изучать. Я вежливо улыбнулась ему, улыбнулась Элиану, как будто польщена его вниманием. Мои щеки дрогнули в улыбке.

– Мы и так, – сказала я. – У нас уже назначено свидание.

– И этот день придет так скоро…

– Думаешь?

Знает ли он?

Руки у меня были липкими от сока. Я вытерла их о грубый лен рабочих штанов.

Элиан взял мою руку за запястье, останавливая ее и оглядывая меня сверху донизу. Я уверена, он пытался изобразить взгляд, «каким мужчина смотрит на женщину», но у него скорее получилось, «как инженер смотрит на пилон моста». Сколько же нужно страха, чтобы флирт получился таким кривым? Должно быть, немало.

Ему страшно. Очень страшно.

– Так что ты думаешь? – спросил он. – Готова ли ты… чуточку побезобразничать?

«Сбежать. Ты пойдешь со мной?»

Я перевела дыхание и ответила:

– Нет.

Казалось, он был откровенно поражен, словно его предали.

Но ведь он должен понять: из обителей сбежать невозможно. Мы окружены силами противника, превосходящего по всем статьям. Элиан ведь должен понимать, что случается с людьми, бросающими вызов Талису.

– Нет, Элиан, мы не сможем. Ты не сможешь.

– Не смогу? – переспросил он, и в его голосе было больше камней, чем сиропа. – Увидишь.

Вместо ответа я сжала его руку. Он сжал мою. А затем – неловко, потому что мешали наши сцепленные руки, – я опустилась в траву рядом с ним.

Мы лежали, и нас постепенно окутывал вечер.

Лежали и не говорили ни слова.

Глава 8. «Королевский визит»

Может, кому-то покажется странным, что дети королей и президентов интересуются половой жизнью дойных коз, но с приближением конца августа наступала пора заниматься этой темой.

Если надо сформулировать в двух словах, что такое обитель, эти два слова будут «сделай сам». (Еще можно: «академическая строгость», или вот: «ритуальное убийство».) Весь мир теперь, больше чем когда-либо, существует по принципу «сделай сам». Вообще, мы, люди, на горьком опыте научились, что нам надо стать экологичной, низкоуглеродистой цивилизацией и жить на Земле так, чтобы не наносить ей вреда. («Ребята, пора уже, – сказано в Изречениях. – В одиночку мне, знаете, мир не спасти».) И тем не менее многое все же зависит от принадлежности к общественному классу. Мои августейшие кузины – маленькие графини и крошки-маркизы в плиссированных шотландских юбочках – наверное, и огурцов-то не закатают.

Если кто-то из них приедет сюда в качестве заложника от регента, их ждет жестокое потрясение.

Хоть обители – приют правителей государств, здесь еще и осуществляется модель экологического рационализма, ибо они призваны служить миру достойным примером. Поэтому мы сами выращиваем себе еду и ухаживаем за цыплятами и козами. Не один юный принц именно в сараях обителей узнал кое-что о взрослой жизни. А именно: больше одного петуха – не нужно. Или больше одного козла. Один, соответственно, шумный, второй вонючий, и если предоставить их самим себе, они начнут сражаться за главенство. Поэтому, как и сам Талис, возмутителей спокойствия мы убиваем.

Конец ознакомительного фрагмента.