7
Позже, пока цесаревич слушал темпераментные обсуждения членов Большого совета во Дворце дожей и любовался картиной великого Тинторетто «Рай», покрывающей всю восточную стену зала, на верхнем этаже, в небольшом и темном кабинете трое самых таинственных функционеров Венецианского государства тихо рассматривали доносы одного высокого немолодого конфидента. Эти три чиновника всегда сидели спинами к окну, и на закате их лица оставались силуэтами. Никто в Венеции не знал их имена, а те сотрудники дворца, которые знали, не имели права их произносить ни на службе, ни на улице. Главного из них, носившего алую тогу, называли Красный. Его избирала Синьория. Двое сослуживцев – Черные – назначались Советом десяти. Триада всегда появлялась на службе первой и уходила последней, под ночным небом.
– Мы не удовлетворены Вашими последними доносами, – прозвучал гнусавый голос Красного. – Следовательно, мы не сможем Вас за них вознаградить.
– Чем именно, Ваше Высокопревосходительство?
– Они неточны.
– Но п-п-почему же? Я же… Я же… – конфидент заерзал на стуле.
– Вы в них заблуждаетесь. И в первом, и во втором.
– Не может быть.
– В первом доносе, датированном 3 января 1782 года, вы пишите: «Французский либреттист Жан Пюго, проживающий на кампо Сан-Поло, имеет среди своих книг сборник скабрезных и безнравственных стихотворений во французском переводе запрещенного Венецианским трибуналом поэта Джорджо Баффо. Эта книга позволяет месье Пюго развращать и портить самую чистую и многообещающую молодежь Светлейшей Республики и все подрастающие поколения вообще. Книга называется „Канал желания“». Посмотрите сами.
Красный передал бумагу своему секретарю, который в свою очередь передал ее конфиденту. Тот перечитал донос.
– Да, так и есть. Но что вы здесь находите неточным, Ваше Высокопревосходительство?
– Мы разговаривали с месье Пюго и прочитали книгу «Канал желания».
– И?
– Дело в том, что автор книги нигде не указан. Даже намека на него нет.
– А чьи же эти стихи тогда?
– Месье Пюго говорит, что они его.
– Ваше Высокопревосходительство, – конфидент несознательно почесал кончик своего орлиного носа, – любой венецианец, знающий стихи Джорджо Баффо и владеющий французским языком, сразу поймет, что он читает Баффо в переводе. Тут даже сомневаться не надо в идентичности автора.
– Мы не согласны. Мы сравнили французский текст с оригинальными конфискованными рукописями, хранящимися в нашем архиве, и после тщательного анализа определили, что французский текст не соответствует поэзии Джорджо Баффо. Книга «Канал желания» была написана французским либреттистом.
– Но ведь…
– Следовательно, мы не можем привлечь месье Пюго к уголовной ответственности. По закону в Венеции запрещаются только определенные авторы. Его книга не входит в эту статью.
– Но книга же безнравственная!
– Мы согласны. И мы жестко предупредили автора не распространять ее.
– Но он же читает эти стихи юношам, Ваше Высокопревосходительство. Юношам!
– Вы это видели?
– Я это знаю.
– Каким образом вы получили эту информацию?
– Мне сказали.
– Кто?
– Я это слышал.
– От кого?
– Поверьте мне.
– Видите ли, «слышать» для нас недостаточно.
– Все, что я говорю, – правда.
– Недостаточно. Нам нужны конкретные доказательства. Следующий донос…
Конфидент выпрямил спину, изучая силуэт Красного, который достал другой лист бумаги.
– …Вы пишите: «Вечером, 19 января 1782 года, в театре Сан-Бенедетто, во время оперы „Орфей“, на третьем ярусе, в самом последнем чулане правого кулуара, секретарь папского нунция в Венеции монсеньор Гаетано Асколи занимался самым пошлым, распущенным и непристойным для светлейшего общества актом с синьорой Витторией Лоредан, вдовой генерала Марино Лоредан».
– Да, так и было, Ваше Высокопревосходительство. Это я видел собственными глазами.
– В этом я не сомневаюсь. Ваш донос не первый, описывающий лицемерное поведение монсеньора Асколи. И мы приветствуем Ваши попытки разоблачать ватиканских чиновников. Однако тут есть одна маленькая неточность.
– Неточность? Не может быть! Это были они! Я уверен. Я могу Вам дать в качестве свидетелей имена тех, кто сидели с ними в ложах во время первого акта. Это были они, Ваше Высокопревосходительство. Клянусь Вам!
– Дело в том, что монсеньор Асколи больше не является секретарем папского нунция в Венеции.
– Что?!
– В конце декабря он был назначен ауксилиарным епископом Неаполя.
– Как?
– Вот почему мы не сможем вознаградить Ваш труд. Вы это должны были знать.
– Но может быть… может быть, хотя бы половину. Ведь занятие на самом деле было непристойным.
– С этим мы согласны. Но как Вы знаете, мы платим только тогда, когда донос приводит к конкретному результату. А тут результата никакого не может быть. Венеция не может позволить себе провоцировать Бурбонов.
– Чуть-чуть, хотя бы за мои расходы.
– Какие расходы? Билет в театр Вам не надо было покупать – Вас пригласил граф дю Нор. И еще в свою ложу при этом.
– Но я же не могу жить на… то есть… Давайте договоримся, Ваше Высокопревосходительство. Давайте вернемся к старому договору, то есть к полной ставке. Я готов снизить месячный оклад, даже на двадцать пять процентов. Но чтобы быть в штате. Чтобы была хоть какая-то стабильность. Вы понимаете? Я Вас искренно прошу. Я Вам даю слово, что доносы мои будут полноценны.
– К сожалению, нет.
– Ради бога, Ваше Высокопревосходительство, – конфидент чуть не встал на колени.
– Кстати, еще одно дело.
– Какое, Ваше Высокопревосходительство? – конфидент обнадежился, будучи готов выполнить любое поручение, лишь бы за него заплатили.
– Синьория Вас просит больше не общаться с русскими.
– Не понимаю?
– Очень просто. Если граф дю Нор будет Вас приглашать куда-нибудь, отказывайтесь. И не только граф дю Нор. Вам также запрещается общаться с членами его свиты.
– Но я же не принадлежу к патрицианскому сословию, которому закон не разрешает знаться с иностранными дипломатами. И граф дю Нор не приехал в Венецию в качестве дипломата.
– Неважно. В данном случае всем конфидентам запрещается общаться с русскими.
– Я могу спросить, почему было принято это решение?
– Я не буду повторяться.
Конфидент не знал, что еще сказать. Его зрение затуманилось. В кабинете и так было темно. Люстры не было, по сторонам на мрачных стенах слабо горели две кривые свечи, и конфидент заметил, как тьма постепенно поглощает профили инквизиторов.
– Но Ваше Высокопревосходительство? – вымолвил он робким голосом.
– Ступайте.
Конфидент растерянно встал, поклонился и, не торопясь, пошатываясь, удалился из зала.
Выйдя из дворца на набережную, он устало посмотрел на остров Сан-Джорджо Маджоре на противоположной стороне бухты. Огненное солнце, заходящее за церковью, бросало последние лучи на рябь свинцовой воды. Тонкий слой хлопчатых облаков лежал на зеленом шпиле, и воздух наконец был живым и чистым. Но все же какой-то странной под этим сумрачным покровом казалась ему церковь. Он сосредоточил взгляд и вместо острова со стройной красной колокольней и белым палладианским фасадом увидел остров с высоким золотистым шпилем на желтой барочной колокольне, загороженной низкой прибрежной куртиной с множеством амбразур.
Вечером в Казино Джанкарло Гримани играли в фараона. Хозяин дома держал банк. Ставки были мелкие – играли просто так, чтобы скоротать время. Собрались обычные игроки: Казанова, его старый друг Пьетро Антонио Дзагури, восьмидесятилетний барнаботто[24] Альвизе Молин и драматург Карло Гоцци. Остальные гости, разбросанные по всему пьяно нобиле[25], развлекались обычными салонными беседами, ароматным глинтвейном и приторной щедростью навязчивых куртизанок.
– А вы заметили, господа, что наш Джакометто что-то слишком серьезно сегодня играет? – хихикал толстый краснощекий Гримани с бородавкой на подбородке, тасуя карты своими жирными пальцами. – У меня такое впечатление, что его интересует только одна победа. Где же его чувство чистого азарта?
Джанкарло Гримани знал Казанову с детства. Его отец, сенатор Микеле Гримани, был покровителем театра Сан-Самуэле, в котором работал отец Казановы, Гаетано, а затем и его мать Дзанетта, впоследствии прославившаяся во многих столицах Европы. Гаетано ушел из жизни когда Казанове было всего восемь лет, успев на одре попросить Микеле Гримани позаботиться о судьбе его жены и шестерых детей. Джакомо и Джанкарло, разумеется, росли совершенно разными: Джакомо был хилым, чувствительным, неуверенным в себе и в своем будущем; Джанкарло превратился в ленивого, избалованного повесу, прозябая дни и ночи в театральных уборных Сан-Самуэле и других театров, принадлежащих его семье. Казанова никогда особенно не тяготел к общению с Джанкарло. Между ними порой даже ощущался какой-то затаенный антагонизм. Однако благодарность, которую Казанова испытывал к Микеле Гримани за то, что тот сдержал слово и не дал Дзанетте с детьми умереть с голоду и даже продвигал ее актерскую карьеру, вынуждала его периодически сталкиваться с Джанкарло.
– Одно другому не мешает, – тихо ответил Казанова, осторожно делая ставку.
Гримани на самом деле был прав: Казанова сейчас играл исключительно с надеждой на выигрыш. Он нуждался в деньгах. Единственным его доходом были шесть месячных цехинов, которые после смерти оставил ему один из его бывших покровителей Марко Барбаро. В качестве конфидента он больше ничего не получал – ни месячного оклада, ни сдельной оплаты. Его вторая должность – секретарь генуэзского маркиза Карло Спинолы – за полгода дала ему лишь девять дукатов, что было почти в два раза меньше одной месячной зарплаты, полученной от инквизиторов. О его литературных трудах вообще говорить было нечего: за всю жизнь они ни одного сольдо ему не принесли. Платья, шитые Кеккиной, продавались с трудом за какие-то гроши. А одалживать деньги, как он это раньше делал у преданного ему Дзагури, было стыдно, ибо он знал, с каким трудом их возвращал.
– Если бы я держал банк, я бы тоже мог позволить себе играть беспечно, – заявил Молин, приглаживая свои седые волосы.
– Что? Держать банк? Да у вас бы сквозь пальцы все утекло, – продолжал хихикать Гримани. – Транжира!
– Оставьте его, Джанкарло, – заступился за Молина зеленоглазый Дзагури.
– Вы ошибаетесь, мессер Гримани, – вежливо сказал Молин. – Наше положение – это не моя вина и не вина моих предков. Если бы Ваша семья потеряла свои земли на Крите, она бы тоже потерпела крах.
– Тогда не надо было одним скотоводством заниматься, – Гримани одним глазом искал себе куртизанку. – И не надо все на Морозини[26] сваливать. Он был вынужден сдаться туркам.
– Морозини никто не обвиняет, мессер Гримани.
– Надо было родине служить.
– Родине служить? – усмехнулся Дзагури. – Уж кто бы говорил!
Все в Венеции, конечно, уважали фамилию Гримани, давшую Светлейшей Республике трех дожей, четырех аквилейских патриархов и уйму адмиралов и других высокопоставленных государственных деятелей. Однако, глядя на Джанкарло, никто бы не сказал, что он происходил из такой важной, патриотической семьи. Культа отечества в нем и капли не было – его алтарь стоял совсем в другой капелле.
– А как тебя зовут, дорогуша? – Гримани обратил внимание на молодую светловолосую куртизанку, одиноко блуждающую по залу.
– Нана.
– Иди посиди-ка у меня на коленях, Наночка.
– О нет! После того, что вы сделали с Элизой, нет, спасибо!
– Что я сделал? Она сама доигралась, тигрушка.
– Семерка! Моя! – обрадовался Дзагури.
– Чего? – Гримани проверил выигрышную карту.
– О, поздравляю, удачная ставка, – отметил длинноносый Гоцци. – Мне бы Ваше везение.
– Вы имеете в виду в картах? – ехидно улыбнулся банкомет, записывая проигрыш.
Гоцци понял, что тот намекал на неуспех его последних пьес.
– Я могу поспорить на весь банк, мессер Гримани, что вы за всю жизнь ни одной моей пьесы не видели на сцене и даже не читали.
– И Вы бы выиграли, маэстро.
– Тогда я вам завтра оставлю в театре два билета на премьеру. Приходите с кем-нибудь. Если, конечно, у Вас есть друзья.
– На премьеру, к сожалению, не смогу. Но на второе представление обязательно приду. Если, конечно, оно состоится.
– А я считаю, что мессер Гоцци – самый талантливый драматург нашей республики, – гордо вставил Молин.
– Благодарствуйте.
– Внутриклассовая солидарность, – фыркнул Гримани, метая карту.
Гоцци тоже происходил из барнаботти, однако в какой-то момент своей карьеры нажил неплохое состояние своими популярными пьесами.
– Называйте это как хотите, – продолжал Молин, с ностальгией поглядывая на пару взъерошенных полуобнаженных женщин, смеющихся на плюшевой оттоманке, – но не забывайте, что Ваши театры когда-то очень преуспевали, благодаря труду мессера Гоцци.
Официанты наполнили всем игрокам бокалы.
– Наночка, иди сюда, я тебе монетку хорошую дам, – сказал Гримани, протягивая ей руку и замечая, как старик Молин томится в нежных воспоминаниях.
– Я боюсь, монеток у Вас на меня не хватит, – ответила Нана, облокачиваясь на каминную полку, пальчиками пробегая по серпентинному мрамору.
– Не задирай нос, лапонька. Еще не вечер, – Гримани хлебнул из своего бокала. – А вот почему же наш великий шевалье все молчит? Небось, сейчас колдует над столом, думает, каким образом из своего последнего дуката сделать сто.
– Не беспокойтесь, – ответил Казанова. – Моя тишина рано или поздно прервется.
Все посмотрели на Казанову и увидели, что, несмотря на постоянные проигрыши, он упорно продолжал делать ставки.
– Я надеюсь, это будет скоро, пока Вы своим философским камнем еще не превратили меня в мальчика.
Гости улыбнулись, поняв, что Гримани намекал на известную историю, рассказанную самим Казановой, в которой некогда в Париже ему удалось заставить старую маркизу д'Юрфе поверить в его оккультные силы, способные превратить ее в юношу.
– Человеку нужна иллюзия, – жмурился Казанова. – Так легче живется. Вы же верите в свое имя.
– В мое имя? – удивился Гримани. – Как это понять?
– Вы же верите, что вы Гримани.
Гримани омрачился, а потом искусственно засмеялся.
– Что я Гримани? Вот это оригинально. А кем же я должен быть, дорогой, Монтесумой?
Казанова на него посмотрел искоса.
– Я слышала, что тут дукаты раздают, – сказала одна немолодая черноволосая куртизанка, своей пышной, выливающейся из корсета грудью прилипая к Гримани.
– О нет, Флавия, душа моя. Сегодня я хочу вкусить новые плоды.
– О, чего бы я не дал сейчас, чтобы опять быть юношей, – вслух мечтал Молин. – Чего бы я не дал, чтобы суметь переплыть нашу бухту. Как обидно сейчас стоять у берега, смотреть на волнистую поверхность и знать, что никогда ты больше в воду не войдешь. Вы представляете, господа, какое это издевательство? Аж кости сжимаются.
У Молина кадык в горле задрожал. Флавия обняла его за вялую щетинистую шею.
– А я нет, – сказал Дзагури. – Юность – это пучина, из которой берега ни видать. Я предпочитаю сушу.
– Суша не поможет, к сожалению, – засмеялся Гримани. – Вы же видите, господа, как в последнее время на наших погостах трупы всплывают при малейшей «акве альте». Аха-ха-ха.
– Дурак! – вскрикнула Флавия.
– Самый лучший возраст – это тот, в котором мы не считаем наши годы, – сказал Гоцци.
– То есть тогда, когда нас нет? – спросил Гримани и, заметив, что больше никто не понтирует, продекламировал:
Блажен, кто в сладком веке
тихонько родился.
Блаженней тот, кто никогда
вообще не появился.
– Нет, мессер Гримани. Жить надо, – серьезно сказал Молин.
– Ладно, эта пустая метафизика ни к чему нас не приведет. Если никто больше не понтирует, господа, я предлагаю завершить нашу игру и заняться более существенными делами, – Гримани взволновался, заметив, что Нана куда-то исчезла.
– Я пас, – сказал Дзагури.
– Я тоже, – одновременно вздохнули Гоцци и Молин.
– А я еще не закончил, – твердо произнес Казанова, почесывая ногтями стол.
Конец ознакомительного фрагмента.