4
Церковь Сан-Джорджо деи Гречи находилась в сестьере Кастелло, считающимся самым древним районом города. В начале Чинквеченто папа Лев Х, стараясь объединить западное и восточное христианство, разрешил грекам, бежавшими из покоренной турками Византии в Венецию, сохранить православный обряд и построить себе там храм. Возвели они его недалеко от церкви Сан-Заккария, хранящей мощи святого Захария, отца Иоанна Крестителя.
День оказался сырым и серым. Тучи висели низко, и стоячий воздух погружал город в вялый сон. Темная роза узкого фасада деи Гречи смотрела на изящную белую колокольню, которая слегка наклонялась к каналу. Русские гости, как и все прихожане, посещающие святилище в первый раз, побаивались стоять возле нее, ибо им казалось, что тяготеющее к воде строение могло в любой момент рухнуть вниз.
– Поправьте меня, если я ошибаюсь, Ваше Сиятельство, но, по-моему, Византия очень повлияла на историю России? – спросил прокуратор Пезаро, когда все вышли из церкви, ласково распростившись с брюшковатым кудрявым настоятелем, батюшкой Феодосием.
– О, еще как, Ваше Высочество! Византия – это наш фундамент!
– Как и для Венеции.
– Правда?
– Да. Ведь в первое время своего существования, а именно в VI веке, когда византийский император Юстиниан отвоевал большую часть италийского полуострова у остготов, то, что мы сегодня зовем Венецией, вошло в общую территорию Византийской империи. Даже спустя двести лет, после того как венецианцы основали свое автономное государство, эта маленькая, новорожденная нация оставалась предана великой империи и долго от нее зависела.
– Но ведь вы же разгромили и разорили наш православный Константинополь во время Четвертого крестового похода! – рявкнула графиня Салтыкова с такой неудержанной желчью, что аж сама покраснела от неожиданного порыва эмоций.
– Дорогая, ну что ты так, – супруг неуклюже обнял ее, стесняясь перед венецианцами. – Простите ее, господа. Ради бога. Голубка моя очень плохо переносит эту погоду.
– О, просить прощения вовсе не нужно, граф Салтыков, – в разговор вступил Казанова, тростью отгоняя назойливых голубей. – Уж слишком много недоразумений существует вокруг этого эпизода. В первую очередь я хочу всем напомнить, что до великой схизмы 1054 года христианство было единым, несмотря на греческие обряды на Востоке и латинские на Западе. Конфликт касался лишь верхов римского и константинопольского духовенства, а не простых верующих.
– Венеция, кстати, всегда проводила четкую границу между сферой религиозной и сферой политической, – добавил Пезаро.
– А во-вторых, – Казанова выпрямил хвостик своего парика, ведя делегацию по узкой Салита Гречи, – Четвертый крестовый поход, возглавляемый дожем Энрико Дандоло в 1204 году, вовсе не имел цель разрушить Константинополь. Первоначальная цель крестоносцев была освободить Иерусалим от мусульман. Эта трагедия произошла случайно, она была последствием внутреннего переворота. Латинцев попросили вернуть низложенного императора на престол, обещая, разумеется, приличное вознаграждение. К несчастью, после того как латинцы выполнили свои обязательства, византийцы не сдержали свое обещание и не дали латинцам то, что им полагалось. Только тогда те начали брать, не спрашивая.
– Интересно. Очень интересно, – сказал цесаревич, не ожидая от Казановы такой эрудиции.
Пезаро тоже посмотрел на своего соотечественника с удивлением.
– Но дело никогда не шло о религии.
– Я не сомневаюсь, – сказал граф Куракин. – Венеция считается самой толерантной державой в мире.
– Венеция старается развивать отношения с представителями всех конфессий, – отметил Пезаро, опережая Казанову. – Мы убеждены, что Бог после сотворения мира решил его оставить свободным, не вмешиваясь в течение земных событий.
– Деизм! – обрадовался цесаревич, заметив с моста, как постепенно начинали концентрироваться водяные пары. – У нас Ломоносов был деистом. О, феноменальная натура! Равных ему нет. Как же его потом Синод достал за это вольнодумство.
– Да, но, к счастью, ваши монархи, – сказал Пезаро, – по крайней мере нынешняя императрица, являются просвещенными монархами и знают, где должно кончаться влияния церкви.
– Несомненно, просвещенная монархия – это наилучший политический строй. Я не люблю никакую гомогенизацию, предпочитая, чтобы сливки поднимались ввысь! – по-ребячьи улыбнулся Казанова, наблюдая реакцию дам. – Но, к сожалению, не все монархи будут просвещенными.
– Почему?
– Потому что человек не слушает то, что говорит ему его разум. Он поступает так, как диктует ему совокупность его эмоций – его душа. А в этой области, разумеется, мы все очень разные.
– Не знаю, синьор Казанова, не знаю, – цесаревич спустился с моста, но одну ногу оставил на нижней ступени. – По-моему, разум учит человека быть порядочным, внимательным, он побуждает его к гражданской ответственности.
– О, если было бы так, Ваше Сиятельство. Если было бы так…
– Так и есть.
– Вы сейчас сказали, «учит человека быть порядочным».
– А разве нет?
– Это тот же самый разговор, который я когда-то вел с месье Вольтером.
– Что?! – восторженно вскрикнули русские.
– Это тот же самый разговор, – повторил Казанова, насторожившись, – который я когда-то вел с месье Вольтером.
– Что?! – воскликнули гости еще громче.
Казанова попятился назад, испугавшись и не поняв, почему вся русская делегация вдруг хлынула на него и прижала к парапету так, что он едва не перевернулся и не упал в канал.
– Я не понял… простите… я что-то не то сказал?
Русские, особенно дамы, пожирали его выпученными глазами. Даже Пезаро испугался этого внезапного возбуждения.
– Вы… Вы… Вы знали Вольтера? – спросил маленький цесаревич, проталкиваясь вперед из свиты. – Франсуа Мари Аруэ?
– Да.
– Это же… это же… просто невероятно! – томно вздохнула к небу мадемуазель Нелидова.
– О, Кандид, мое очарование! – млела мадам Борщова.
– То есть… то есть вы его видели? – растерялся Куракин. – Воочию?
– Да, граф, – Казанова перевел дух.
– Не может быть. Просто не может быть, – качала головой графиня дю Нор.
– Клянусь вам, господа.
– Ну-ну, расскажите тогда, – цесаревич чуть не подпрыгнул, не зная, куда девать свои руки. – Где же это было? В Париже? В Лондоне? Или, может быть, месье Вольтер побывал в Венеции? Поделитесь. Avanti![17]
– Нет, это было в Швейцарии, в его имении под названием Отрадное. Мы толковали о разуме, о суеверии, обо всем противоречивом в человеческой натуре.
– Вы не представляете, синьор Казанова, что значит Вольтер для России, – призналась мадам Борщова. – Наша императрица с ним вела переписку до самой его смерти. Она только что купила его библиотеку. Семь тысяч книг нам доставили в Петербург. Семь тысяч!
– И… и… что же он сказал вам? – Нелидова чуть не обняла Казанову от восхищения.
– Ну, в двух словах, месье Вольтер считал, что, если человек освободится от всех своих предрассудков и предубеждений, если он увидит логическую связь между мировыми явлениями, он сможет построить счастливое и справедливое общество.
– Это же весьма положительно, – сказал цесаревич. – Сколько ошибок совершает человек именно потому, что он что-то до конца не знает или не понимает.
– Несомненно, Ваше Сиятельство. Знания, безусловно, помогают человеку лучше организовать свою среду, улучшить свой быт. Но помогают ли они ему улучшить самого себя? Вот тут я не уверен.
– А почему же и нет? – спросил Салтыков.
– До какой степени влияют знания на нашу натуру? Могут ли знания поменять ту совокупность наших эмоций? А нравственность? Я думаю, что знания человека не способны воздействовать на его нравственный склад. Ведь сколько примеров мы видим в истории, когда люди и общества самых, казалось бы, поразительных нравственных убеждений, совершали в прямом или косвенном смысле преступления против человека, против его свободы, достоинства и жизни. Почему? Потому что мораль, постигнутая разумом, в тот момент не смогла удержать порыв страстей, не смогла остановить экстремальную необходимость удовлетворить человеческое желание.
Цесаревич видел, как туман все гуще и гуще скапливается вокруг моста.
– И что сказал Вольтер? Что сказал Вольтер? – Нелидова кипела от нетерпения.
Но Казанова взглянул не на нее, а на Александру, чье лицо розовело от холодного воздуха.
– Вольтер, несмотря на свои несравненные философские проникновения и на благородное стремление защитить права людей, как-то не понимал, что наш характер и наши убеждения основываются не на знаниях, приобретенных чтением, учениями и рациональным мышлением, а на нашем самоощущении, сформированном частично нашим врожденным умственным складом, частично – жизненными обстоятельствами.
– То есть вы с ним спорили? – взволновалась графиня Салтыкова, надеясь отыскать какую-нибудь интригу в рассказах Казановы.
– Еще как, сударыня! Мы всю деревню разбудили!
– Ах! – русские женщины руками прикрыли свои рты.
– Я ему хотел доказать, что рациональная сторона нашего сознания бессильна против иррациональной. Сколько образования не предоставляй уму, человек все равно будет действовать по своим внутренним убеждениям. Скажи верующему, что Бога нет, что Он лишь плод нашей отчаянной фантазии, тот все равно будет веровать в Бога, потому что ему надо веровать. А скажи атеисту, что, даже если разумом мы не можем понять Бога, это не значит, что Его нет, тот все равно будет отрицать существование Бога. Ведь убеждение атеиста состоит в том, что то, что нельзя понять умом, не может существовать. Но это же тоже вера: атеист тоже не в силах доказать, что то, что умом не понять, не существует.
– И кто победил в вашем споре? – тряслась Нелидова.
– О, мадемуазель, джентльмены не спорят, чтобы побеждать. Сам Вольтер говорил: «Может быть, я не согласен с вашим мнением, но я буду бороться до гробовой доски, чтобы вы имели право его высказать».
– Он также сказал, что если бы Бога не было, Его следовало бы выдумать, – печально отметил граф Салтыков. – И это, господа, очень пугает.
Компания спустилась с моста и сквозь сгущающийся туман направилась в сторону Арсенала. Цесаревич заметил, как спокойно и непринужденно прокуратор Пезаро, занимающий второй по важности чин в Светлейшей Республике, шел по простонародному кварталу. Его сопровождало всего два охранника, и то они шли где-то в задней части процессии, не очень волнуясь о его безопасности. Деловитые резвые горожане останавливались и кланялись Пезаро, который отвечал простыми жестами признательности и благожелательности. Русские поражались этой межсословной близости. Как так можно, думали они, что такой высокопоставленный представитель государства так неформально ведет себя с народом?
После нескольких шагов цесаревич очутился в плотном тумане, не видя ничего, кроме белого густого пара.
– А куда, собственно говоря, – спросил он, – мы направляемся, Ваше Высочество?
– К Арсеналу, Ваше Сиятельство, – непонятно откуда раздался голос прокуратора. – Мы хотим Вам показать, где строится наш флот.
– Где я? – крикнул кто-то.
– Я ничего не вижу! – добавил другой голос.
– Не волнуйтесь, дамы и господа, – Пезаро утешал гостей. – Туман сейчас рассеется.
– Я боюсь! Где все?
– Пожалуйста, не бойтесь, мадам.
– Ого!
– Incroyable!
– Venezia, ti amo![18]
– Мне страшно!
– Все будет хорошо.
– Боже, какая красота!
– Как во сне!
– Ничего не видно. Ничего!
– Ой!
– Пашонок, wo bist Du?[19]
– Цыц!
– Ваше Сиятельство, это Вы?
– Это Куракин.
– Ужас! Как отсюда выйти?
– Да зачем выходить?
– А Арсенал еще далеко?
– Ну, как Вам сказать…
– Я хочу в гостиницу.
– Сейчас, моя милая, сейчас. Не бойся.
– Вот это да…
Казанова случайно стукнулся головой, входя в низкую арку и сразу понял, где он находится: в соттопортего деи Прети. В конце длинного, удушливого пространства стало светлее. Наклонив голову, он пошел туда, зная, что выйдя из этого соттопортего и завернув направо, окажется на кампо Брагора. Он вышел и сквозь редеющий пар увидел лицо. Женское лицо. Лицо Александры. Она была одна. Его охватило замешательство. Он оцепенел. Она поняла, что он опять комплексует, и он понял, что она это видит. Она улыбнулась.
– А как вы тут оказались, мадемуазель?
– Не знаю.
– Не беспокойтесь. Туман сейчас пройдет.
Он сделал шаг вперед, не зная, какое расстояние лучше установить между ними.
– Я не беспокоюсь, месье.
На лице у нее мелькнул след блаженства. Казанова подошел поближе, стараясь не опираться на трость, чтобы не показаться слишком старым.
– Мне нравится эта погода, месье.
– Правда?
– Очень даже.
Она любовалась его смущенными глазами, пока где-то, далеко, не понятно откуда, продолжали звучать возгласы затерявшейся свиты.
– Даже вся эта сырость и влага?
Казанова не помнил, когда в последний раз он так близко стоял перед молодой красавицей – ей было всего двадцать два, максимум двадцать три года.
– Мне хорошо в вашем городе, – она крепко прижала муфту к шубе.
Клубки серого пара проплывали между ними, окутывая их лица. Сверху захлопнулись ставни и беззвучно пролетела чайка, сложив свои мощные крылья. Ощущение таинственного уединения нарастало в них обоих. У Казановы стал заплетаться язык и сильно забилось сердце. Он старался не всматриваться в ее глаза. Но не мог. Несмотря на холод и туман, в них он видел голубое солнечное небо.
– Как бы я хотела заблудиться здесь. И никогда больше не выйти. Я никогда так легко, так свободно не чувствовала себя, как сейчас.
– Да, как ни парадоксально, в тумане все становится ясно.
– Ясно?
– Ну… как сказать… все как-то сгущается, пространство между предметами заполняется. Вещи сливаются.
– Туман как соединяющая сила? – она сказала тихо, скорее про себя, чем вслух.
– Именно так, – Казанова тростью рисовал в тумане контуры каких-то непонятных фигур.
– Все есть вода, как некогда сказал Фалес? – промолвила она.
– Пожалуй, да.
«Неплохо барышня знает древнегреческих философов», – подумал он.
– Особенно в Венеции. Сверху – водяной газ, снизу – жидкость.
– А иногда бухта замерзает, и по ледяной тверди можно от Дворца дожей дойти до церкви Сан-Джорджо Маджоре, или даже до Джудеки.
Казанова приближался все ближе и ближе, тростью пронзая клубы вязкого пара, любуясь голубизной ее глаз.
– Нет ничего подобного на свете, месье. Ваш город исключителен…
Казанова мог бы то же самое сказать про Александру, и, может, лет десять назад сказал бы. Но сейчас эти слова были бы шаблонными. И чем больше он думал, какой комплимент сделать этой девушке, чтобы расположить ее к себе, все возможные фразы ему казались банальными и бессмысленными.
– Все столицы прелестны по-своему, – продолжала Александра, – у всех есть памятники и архитектурные шедевры. Но ваша – она не только столица, не только город. Она и есть памятник, памятник самой себе.
– Мадемуазель, если бы Вы знали, как я хочу… как я хочу увековечить этот миг.
Она посмотрела на него.
– А Вы правда знали месье Вольтера? – спросила Александра, взирая на Казанову, как первые христиане взирали на апостола Петра.
– Ну… да.
Однако в данный момент Вольтер ему был до фонаря, и ему было странно чувствовать себя объектом такого глубокого почтения.
– Я прочла все его произведения.
– Чьи?
– Вольтера!
– А, да-да, конечно.
– Он самый важный мыслитель нашего века.
– Несомненно.
Александре было уютно с этим немолодым чудаковатым человеком. Его осунувшееся лицо и рафинированные манеры говорили ей, что он много повидал на своем веку. Ей даже казалось, что она уже знает его много-много лет, что он ей близок в каком-то родственном смысле этого слова. Его темные южные глаза не переставали изучать ее лицо, обласканное туманной вуалью. И ей нравилось, как он ее изучает – как углубленный в свои мысли ученый, только что открывший новое восхитительное природное явление, явление, по красоте превосходящее все на свете.
– Однако Вы с ним не согласны, месье Казанова?
– Не знаю. Я считаю, что есть определенные черты человеческой природы, которые нельзя изменить. Как бы сильно мы ни старались. Но общественные порядки… да, общественные порядки можно изменить, и нужно, если необходимо. Я так думаю.
– Но как можно это сделать, если тем, кто хочет изменить эти порядки, запрещают выражать свое мнение? – сказала Александра грустным умоляющим голосом.
– Это верно, – Казанова заметил, как свет в ее глазах исчез.
– Если растаптывают их идею справедливости? Если при малейшем несогласии с властью их лишают чести, пугают и заставляют молчать? Как им идти дальше?
– Да, тогда становится тяжело.
– Становится невыносимо, – сказала она категорически.
– Вольтер шел.
– Есть люди, которых запугивали сильнее, чем запугали его, и которые не имеют привилегий, которые имел он.
Ее лицо окаменело.
– Это тоже верно, – Казанова вздохнул, зная, что она права.
– Как же можно идти дальше тогда? Как? – она опустила голову в раздумье.
– Зависит от человека.
– Вы бы продолжали выражать свое мнение? – она взглянула на него, как будто надеясь, что он скажет «да».
– Когда я был молод – да. Сейчас – не знаю.
– Почему?
– Мы сильнее, когда мы молоды.
– Физически – да. Но нравственная сила не зависит от возраста.
– Когда мы молоды нам кажется, что ничего не сможет сломить нашу волю, что никто не сможет отнять нашу личную свободу.
– Сломать человека ничего не стоит, – промолвила она безнадежно. – Ничего не стоит.
Видя, как она уставилась на какой-то предмет за его спиной, он предположил, что она говорит о ком-то конкретно.
– Пожалуй.
– Государство может…
– Мадемуазель Снежинская! – громко прозвучал суровый гортанный женский голос.
Казанова и Александра повернулись и увидели рядом квадратную сухокожую женщину средних лет со сжатыми губами. Это была гофмейстерина фон Бенкендорф.
– Гофмейстерина, я… я…
– Не отставайте от свиты, мадмуазель Снежинская. Мы же Вас ждем!
– Простите пожалуйста, мадам Гофмейстерина, – робко ответила Александра. – Я просто… тут… иду, иду.
Дамы поспешили в сторону кампо, оставляя Казанову тростью нащупывать себе опору.