Закатная песнь. Песнь (Л. Г. Гиббон)

Ниже, вокруг того места, где лежала на земле Крис Гатри, июньские вересковые пустоши перешёптывались, и шелестели, и встряхивали своими накидками, жёлтыми от цветущего дрока и слегка присыпанными лиловым – вереском, ещё, впрочем, не вошедшим в полное буйство цвета. На востоке, в кобальтовой сини неба, видны были отблески Северного моря – это в Берви, и могло статься, что ветер в тех краях через час-другой переменился бы, и ты бы почувствовала, как всё вокруг меняется, и услыхала, как он, ветер, поёт, словно тронутые струны, принося с просторов моря струящуюся прохладу.

Однако уже который день подряд ветер дул с юга, игриво встряхивал вересковые пустоши и неспешно взбирался на сонные Грампианы, заросли ситника вокруг озера клевали верхушками и трепетали, когда его рука проходилась по ним, но он приносил больше жара, чем прохлады, и все поля иссохли, истощились, красная глинистая земля Блавири призывно раскрывала свои борозды в ожидании дождя, который, казалось, никогда не прольётся. Здесь наверху холмы поражали красотой и жаром, но сенокосное угодье всё растрескалось от засухи, и на картофельном поле за сараями ботва уже вся поникла, рыжая и ржавая. Люди говорили, такой засухи не было с восемьдесят третьего, а Длинный Роб с Мельницы говорил, что по-крайней мере в этом Гладстон38 точно не виноват, и все смеялись, кроме отца. Бог знает почему.

Некоторые говорили, что на севере, ближе к Абердину, дожди лили как из ведра, так что Ди вышел из берегов, и дети вылавливали застрявших на мелоководье лососей, и всё это, наверное, было просто восхитительно, однако ни единого всполоха грозовых туч так и не блеснуло над холмами, дороги, которыми ходишь в кинраддскую кузницу или к Денбарну, покрывались волдырями от жары, и пылищи на этих дорогах было столько, что автомобили катились, пыхтя, как кипящие чайники в клубах пара.

И так им и надо, говорили люди, они вечно на остальных плюют, эти говнюки на машинах; один из таких две недели назад чуть не переехал Уота Страхана, так затормозил напротив Чибисовой Горки – аж колёса завизжали, Уот завыл, как кот с колючкой под хвостом, а Че вышел размашистым шагом и схватил водителя за плечо. И Ты какого же чёрта творишь? спроил Че. И водитель, он был наряжен щёголем, краги на ногах, надвинутая на глаза шляпа, сказал Следи за своими щенками, чтобы не болтались по дороге. И Че сказал Следи за своим языком, чтобы он был повежливее и залепил парню-автомобилисту по уху, и тот кувырком полетел в пыль, и госпожа Страхан, та, что старшая дочь из Недерхилла, выскочила на улицу, вереща Господь Всемогущий, ты же убил его, дубина стоеросовая! а Че только засмеялся и сказал Не боись! и ушёл.

Но госпожа Страхан помогла щёголю подняться, отряхнула его, почистила щеткой и извинилась за Че, очень вежливо. И единственная благодарность, которую она получила, была такова, что Че прислали повестку с предписанием явиться в Стоунхейвен, обвинили его в нанесении побоев и оштрафовали на фунт, и Че вышел из суда, говоря, что нет справедливости при капитализме, и что революция скоро сметёт его коррумпированных прислужников. И, вполне возможно, что так оно и случится, говорил Длинный Роб с Мельницы, но, ей-богу, пока что примет грядущей революции было так же мало, как намёков на дождь.

Возможно, из-за этой засухи случалась в те дни добрая половина всех раздоров в Долине39. Нельзя было пройти по дороге, не увидев парней с какой-нибудь фермы, подпиравших плечами ворота и злобно уставившихся на небо, или дорожных ремонтников, бедолаг, махавших лопатами подле своих гравийных куч и истекавших ручьями пота; и, казалось, единственными, кому повезло, были пастухи на холмах. Но когда пастухам кричали, чтобы попенять им за их везение, те клялись, что тоже все измучились от жары, что источники в холмах, рядом с которыми паслись стада овец, пересохли или иссякали прямо на глазах, и овцы начинали бестолково бродить, и блеять, и бесить пастуха до тех пор, пока он не отгонял их к другому ручью, который, между прочим, находился в нескольких изнурительных милях ходу. Так что все были на взводе, неотрывно глядели на небо, и пасторы по всей Долине возносили молитвы о ниспослании дождя в промежутках между молебнами об армии и ревматизме Принца Уэльского. Но в смысле дождя толку от их усилий было мало; и Длинный Роб с Мельницы говорил, что, насколько он слышал, c армией и ревматизмом, по большей части, всё тоже оставалось без изменений.

Возможно, отцу следовало получше следить за своим языком и оставаться жить в Эхте40, там дожди лили не переставая, отличный край в смысле дождя – Абердин, дождь там льёт день и ночь, вымачивая всё насквозь и крутясь вихрями над Городищем41 и Холмом О’Фер в том дивном северном краю. И мать порой вздыхала, глядя за окно в Блавири, Ни один край не сравнится с Абердином, и людей не найдешь лучше тех, что живут на Доне42.

Она, мать, прожила на Доне всю жизнь, она родилась в Килдрамми43, отец её был пахарь, зарабатывал он не больше тринадцати шиллингов в неделю, и у него было тринадцать ртов в семье, вероятно, для строгой пропорции. Но мать говорила, что жили они прекрасно и со всем справлялись, никогда она не была так счастлива за всю свою жизнь, как в те дни, когда топала босыми ногами по дороге в маленькую школу, угнездившуюся под уютными холмами. И в девять лет она бросила школу, и собрали ей корзинку, и она сказала своей матери «пока», и отправилась на свою первую работу, опять же босиком, без башмаков, она не носила обуви до двадцати лет. Тогда, в первый раз, это была не совсем заправдашняя работа, мать ничего такого не делала, кроме как гоняла ворон с полей одного старенького фермера и спала на чердаке, но ей очень всё нравилось, навсегда она запомнила пение ветров в полях в дни её юности, и бестолковое блеяние ягнят, которых она пасла, и то чувство, когда ощущаешь землю пальцами ног. Ох, Крис, милая моя девонька, есть вещи получше твоих книжек и уроков, или любви, или постельных дел, есть земля с её лесами, полями и холмами, она вся твоя, а ты – её, пока ты ещё ни ребенок, ни женщина.

В общем, мать в ту пору работала на усадьбах, была она жизнерадостная и добрая, ты это просто знала, она виделась тебе вся в лучах солнечного света, так, будто ты смотрела на неё издалека сквозь тоннель минувших лет. На втором месте она задержалась надолго, лет семь или восемь там проработала, пока не встретила Джона Гатри на соревновании пахарей в Питторди. И она частенько рассказывала про тот день Крисс и Уиллу, соревнование вышло так себе, ничего особого, лошади скверные, а пахота ещё хуже, почва грубая, над бороздами ветер завывал, так что Джин Мёрдок уже почти собралась уходить домой.

И тут настал черёд симпатичного молодого парня с рыжей шевелюрой и самыми сильными и ловкими ногами, какие ты только видывала, лошади его были убраны ленточками, ладные и живые, и как только он взялся за пахоту, сразу стало ясно, что приз он увезёт с собой. И он его увёз, молодой Джон Гатри, и не только приз. Ибо, уезжая с поля верхом на одной из лошадей, он похлопал вторую по спине и крикнул Джин Мёрдок, сверкнув неулыбчивым цепким взглядом Хочешь – запрыгивай. И она воскликнула в ответ Ещё как хочу! и ухватилась за гриву лошади и повисла на ней, болтаясь, пока рука Гатри не подхватила её и не устроила надёжно на лошадиной спине. Так что с соревнования пахарей в Питторди эти двое уехали вместе, Джин сидела на собственных волосах, были они золотистые и длинные, и смеялась, глядя на серьёзное, сосредоточенное лицо Гатри.

Так началась их совместная жизнь, она была с ним приветлива и добра, но он не смел к ней прикоснуться, порой эта её приветливость так его допекала, что лицо его чернело от злости на Джин. Однако через года два-три они, работая без устали, скопили достаточно, чтобы накупить всякой утвари и мебели, и, наконец, поженились, а потом родился Уилл, а потом и сама Крис родилась, и Гатри арендовали ферму в Эхте, звалась она Кернду, где и осели на много лет.

Зимы сменялись вёснами, летние дни осенними, стены Городища то нахохливались от мороза, то нежились на солнце, а жизнь всё распахивала свои борозды и погоняла своих лошадей, и суровость всё более затвердевала, твёрдая и холодная, в сердце мужа Джин Гатри. Но блеск её волос всё ещё волновал его, Крис порой слышала, как он, уединяясь с ней, кричал в агонии, а лицо матери постепенно становилось каким-то непонятным, вопрощающим, взгляд её был обращён в далёкое прошлое, в те вёсны, которых ей уже не увидеть никогда, они были драгоценны и полны радости, с Крис или Уиллом она ещё могла поцеловать и на последний краткий миг удержать их. Потом родился Дод, потом Алек, и беззаботное лицо матери отяжелело. Однажды ночью они, дети, слышали, как мать кричала на Джона Гатри Четверо в семье – этого довольно. Больше не будет. И отец гремел на неё, как он это мог Довольно? У нас, женщина, будет столько, сколько Господь пошлёт по милости Своей. Смотри у меня.

Он ничего не делал против Божьей воли, отец, и, знамо дело, на Алеке Бог не остановился, послав близнецов, которые родились семь лет спустя. Мать проходила беременность с незнакомым выражением на лице, прежде чем они появились на свет, она утратила свою приветливую радостность, и однажды, кажется, ей тогда занедужилось, и отец начал говорить, что надо, мол, организовать доктора и всё необходимое, она вдруг сказала ему Да не беспокойся. Наверняка твой друг Иегова обо всём позаботится. Отец, казалось, заледенел, потом лицо его потемнело; он не произнес ни слова, и Крис удивлялась этому, вспоминая, как он взбеленился, когда Уилл без задней мысли произнёс это слово всего неделю назад.

Уилл услышал это слово в Эхтской кирке, где старосты сидят с выбритыми подбородками, держа мешки для пожетвований между коленями, ожидая, пока закончится проповедь, чтобы пройти медленным, степенным шагом по рядам скамей, слушая, как пенни скудости смущенно звякает о трехпенсовик достатка. И Уилл в одно из воскресений, борясь с одолевавшим сном, услыхал слетевшее с губ пастора слово Иегова и с тех пор благоговейно хранил, полюбив за красоту и великолепие, пока не нашлась бы вещь или человек, или животное, достойное этого слова, стройного, внушительного и величественного.

Так вот, было это летом, в пору блох, слепней и здоровенных жуков в полях, когда молодые бычки вдруг пробуждаются от дремотного жевания и кидаются очумело и бестолково носиться наперегонки, если слепни, прокусывая шерсть и шкуру, впиваются им пониже крестца. Эхт в тот год оживлённо кипел топотом стад, треском ломавшихся ворот, плесканием бычков в прудах и, наконец, жалобными стонами Нелл, старой лошади Гатри, когда её затянуло в водоворот Хайлендских быков и брюхо её прорвалось, как гнилая брюква, от удара огромного изогнутого рога.

Отец увидел случившееся с дальнего конца поля, где они косили сено и складывали снопы в копны, и выругался Чёрт тебя побери! и побежал, быстро, как он умел, к стонущей бесформенной груде, которой теперь была Нелл. И на бегу он подхватил с земли косу и, приблизившись к Нелл, снял лезвие с рукояти и сокрушенно произнёс Бедная девочка! и Нелл застонала, роняя с губ кровавую пену и обливаясь потом, и закинула голову, выворотив шею, и отец вонзил ей в шею косу и пилил до тех пор, пока она не умерла.

Таким был конец Нелл, отец дождался, пока сено сложили в копны, а потом отправился в Абердин покупать новую лошадь, Бесс, и вечером приехал домой верхом на ней, встреченный восхищённым взглядом Уилла. И Уилл взял лошадь, напоил её и отвел в стойло, где раньше спала Нелл, дал ей сена и пригорошню овса, и начал чистить её, от холки до пятки, и проходился щеткой по её роскошному выпуклому животу и по хвосту, длинному и волнистому. И Бесс стояла, жуя овёс, и Крис в дверях прислонилась к косяку со своей «Латинской грамматикой» в руке. Так, длинными, сильными взмахами, счасливый, Уилл оглаживал её, пока не добрался до хвоста, и когда он поднял щётку шлёпнуть Бесс по боку, чтобы она сдвинулась к другой стороне стойла и он бы завершил чистку, вспыхнуло в его голове то прекрасное слово, что он трепетно берег. Подвинься, Иегова! прикрикнул он, шлёпнув лошадь, и Джон Гатри через весь двор расслышал это слово и пулей вылетел из кухни, на бегу смахивая с бороды крошки овсяного печенья, и, промчавшись через двор, оказался в конюшне.

Однако не следовало ему колотить Уилла так, как он его поколотил, тот упал к копытам лошали, и Бесс повернула голову, роняя овёс, и посмотрела на Уилла сверху вниз, на его лицо, всё в крови, взмахнула хвостом и потом стояла неподвижно. А Джон Гатри отволок сына в сторону и больше не обращал на него внимания, а вместо этого взял щётку и скребницу и прикрикнул Тпру, девочка! и продолжил чистку. Крис до этого стояла и плакала, отворачиваясь и пряча лицо, но теперь она решилась посмотреть на валявшегося Уилла. Тот медленно сел, лицо было в крови, и Джон Гаттри начал говорить, не глядя на него и продолжая чистить Бесс.

И запомни, дружок, если я ещё хоть раз услышу, что ты снова поминаешь имя своего Создателя всуе, если хоть раз услышу, что ты опять произносишь это слово, я тебя охолощу. Запомни. Охолощу, как ягненка.

Поэтому Уилл ненавидел отца, ему было шестнадцать, уже почти мужчина, но отец всё ещё мог заставить его плакать как ребёнка. Иногда он вышёптывал Крис на ухо свою ненависть, когда они ночами лежали в своих кроватях в комнате под самой крышей, на верхнем этаже, и осенняя луна плыла над Городищем, и чибисы свистели над землями Эхта. И Крис закрывала уши и вслушивалась, поворачиваясь то одной щекой к подушке, то другой, и ненависть тоже то охватывала её, то отступала совсем, ненависть к отцу, к этой земле, к жизни в этом краю – о, если бы она тогда знала!

Познакомившись с книгами, она научилась уходить сквозь них в волшебную страну, лежавшую далеко от Эхта, где-то за тридевять земель, где-то на юге. И в школе учителя писали про неё, что она умная девочка, и Джон Гатри говорил, что, если она будет как следует заниматься, то выучится на кого захочет. Со временем из неё могла бы выйти учительница, и он гордился бы ею, нашептывало Крис то лучшее, что она унаследовала от отца Гатри, но та часть её, что была от Мёрдок, заливалась смехом и сияла беззаботным милым личиком. Однако всё дальше и дальше отстранялась она от этого заливистого смеха, собранная, целеустремлённая, она любила слушать про разное, что рассказывали на истории и на географии, редко ей казались смешными странные имена и названия городов навроде Фужер и Кагор44, от которых остальные ученики хохотали до колик. И на арифметике она тоже показывала выдающиеся успехи, складывала в уме огромные числа и всегда была быстрее всех в классе, так что ей присвоили звание первой ученицы и вручали награды, за четыре года у неё было четыре награды.

И одна книга казалась ей совершенно дурацкой, это была Алиса в Стране Чудес, ерунда какая-то. Была ещё другая, Что Кэтти делала в школе45, и она обожала Кэти, и завидовала ей, и хотела, как Кэти, жить в школе, вместо того чтобы тащиться зимними вечерами по слякоти помогать возить навоз из коровника, чтобы запах дерьма бил – ох ты! – прямо в лицо. И была ещё третья книга Риенци, последний римский трибун, и она местами была хороша, а местами очень утомительна. У него была очень симпатичная жена, у этого Риенци, и они с ней спали, она лежала, обхватив его за шею своими белыми руками, когда римляне пришли, чтобы, наконец, его прикончить. И четвёртая книга, подаренная ей незадолго до того, как в Кернду появились близнецы, называлась Смешные рассказы из шотландской жизни, и – Господи! – если эта чушь была смешной, то, наверное, она родилась на свет полной тупицей.

И это были все её книги, кроме учебников, и все книги в Кернду, не считая Библий, оставленных им бабушкой, одна для Крис и одна для Уилла, и в той, что для Крис, было написано Моей дорогой Крис: Доверяйся Богу и живи по правде. Потому что бабушка, она была мамой отца, не маминой мамой, была очень религиозной и каждое воскресенье, дождь или солнце – не важно, топала в Эхтскую кирку, четыре или пять пасторов сменились, пока она была там прихожанкой. И одного пастора она не могла простить за то, что он говорил не БОГ, как приличные люди говорят, а БОХ46, и это был настоящий дар небес, когда он подхватил простуду, слёг и быстренько скончался; а может, это его настиг суд Божий.

Такой была Крис и её книги, и школа, две Крис жили в ней, борясь за её сердце и терзая её. То ты ненавидела этот край и грубую речь людей вокруг, и учеба казалась такой чудесной и замечательной; то вдруг на другой день ты просыпалась, слыша где-то за холмами крики чибисов, всё дальше и дальше, и сердце твоё рыдало, запах почвы в лицо, и чуть не слезы на глазах – до чего же красива и дивна шотланская земля и эти небеса над нею. Ты видела их лица в отсветах огня, отца, и матери, и соседей, прежде чем зажигались лампы, усталые и добрые, дорогие и близкие лица, и тебе хотелось знать те слова, которые они когда-то знали и произносили, забытые ими в юности, на заре их жизней, шотландские слова, способные поведать твоему сердцу, как они впивались руками в тяжкие труды дней своих, в бесконечную свою борьбу, по капле выжимая её плоды. А в следующий миг это проходило, ты снова становилась такой английской, к тебе возвращались английские слова, такие острые и чистые и точные – до сроку, до сроку, пока они не начинали выскальзывать из твоего рта так гладко, что ты вдруг понимала – этими словами не скажешь ничего, что действительно стоило бы сказать.

Однако Крис участвовала в конкурсе на стипендию, выиграла его и принялась за спряжение латинских глаголов, совсем не трудных по первости, Amo, amas, amat – люблю я всех девчат, а потом ты хохотала, когда директор нечаянно сам так сказал, и он кричал Тихо! Тихо! но при этом был доволен и улыбался тебе, и было хорошо, до мурашек, и ты чувствовала себя выше всех остальных девочек, которые не учили латынь, если вообще что-нибудь учили, и были кухарками до мозга костей. А потом начался французский, очень сложный, хуже всего было u; и один инспектор приехал в Эхт, и Крис от стыда чуть не провалилась сквозь землю, когда он заставил её выйти к доске и говорить ю-ю, ю-ю, бю-ютон. И он говорил, Сложи губы так, будто собираешься сисьтеть, но не систи, а скажи «ю-ю, ю-ю, ю-ю». И она делала, как он просил, она чувствовала себя курицей с застрявшим в горле камнем из-за этого инспектора, он был анличанином, со страшным пузищем, и он не мог сказать «свистеть», только «сисьтеть».

Потом он пошел садиться в двуколку, которая ждала его, чтобы отвезти на станцию, он вышел и забыл свой дорогой кожаный портфель, и директор увидел это и закричал Живо, Крис, беги за инспектором, отнеси ему портфель. Она побежала и догнала его у спортплощадки, он подозрительно уставился на неё и сказал А? потом издал смешок и опять сказал А? а потом Пасиб. И Крис пошла обратно к кабинету директора, директор ждал её и спросил, дал ли ей инспектор что-нибудь в благодарность, и Крис сказала Нет, и директор был крайне разочарован.

Впрочем, все знали, что англичане ужасно жадные и подлые, и не умеют нормально говорить, и что они трусы, что они изменой схватили Уоллеса и убили его. Но их потом основательно поколотили при Бэннокбёрне47, Эдуард Второй ни разу поводьев не натянул, пока не доскакал до Данбара, и с тех пор англичан всегда били во всех войнах, кроме Флоддена, и под Флодденом они опять же взяли верх изменой, как про то поется в Цветах лесов48. Крис всегда душили слезы, когда играли эту песню – и очень многие пели её на приходском концерте в Эхте – потому что она была печальной, в ней были слезы по парням, что так и не вернулись к своим девушкам, ждавшим их на жнивье среди снопов, и о девушках, которые так и не вышли замуж, а сидели и смотрели на юг, в сторону английской границы, где их парни лежали, все в крови и грязи, с окровавленными килтами и в расколотых шлемах. И она написала сочинение на эту тему, рассказав в нём, как это всё приключилось, директор сказал, что сочинение получилось прекрасное и что когда-нибудь ей следует попробовать писать стихи, как миссис Хеманс49.

Но потом, сразу после сочинения, родились близнецы, и матери было так худо, как ещё никогда не бывало. Она совсем расхворалась и рыдала, укладываясь в постель, когда пришла пора рожать, Крис часами кипятила воду в чайниках, а потом принесли полотенца, заляпанные чем-то, на что она не смела посмотреть, она быстро выстирала их и повесила сушиться. Вечером приехал доктор, он пробыл у них всю ночь, и Дод с Алеком дрожали и плакали в своей комнате, пока отец не поднялся и жестоко их не отшлепал, им что-то было нужно, но они не решились попросить. И отец опять спустился по лестнице, проворный и быстрый, как всегда, хотя он не спал уже часов сорок, и закрыл дверь в кухню, и сидел, сжав голову ладонями, и стонал, и говорил, что он жалкий грешник, Господи, прости ему похоть плоти его, ещё что-то про её красивые волосы, а потом опять про похоть, но он не хотел, чтобы Крис это слышала, потому что, подняв взгляд и увидев, что она смотрит на него, он рассердился и велел ей накрыть для доктора завтрак – там, в гостиной, и свари ему яйцо.

А потом мама стала кричать, доктор вышел на лестницу и сверху позвал Дружище, дело серьёзное, боюсь, мне понадобится твоя помощь, и при этих словах отец побелел как полотно, и опять закрыл лицо руками, и закричал Не могу! Не могу! Тогда этот парень, доктор, опять позвал Гатри, ты слышишь меня? и отец подскочил от злости, и крикнул Чёрт тебя забери, я не глухой! и взбежал по лестнице, быстрый, как всегда, и потом грохнула дверь в комнату, и Крис больше ничего не слышала.

Хотя она и не хотела ничего слышать, ей самой уже стало нехорошо, пока она варила яйцо и накрывала завтрак в гостиной, расстилая белую скатерть поверх зелёной плюшевой, и все предметы вокруг стали мрачными, попрятались в тень и тревожно прислушивались. Потом Уилл спустился по лестнице, из-за матери он не мог спать, они сели рядом, и Уилл сказал, что старик – просто дикое животное, и что матери не следовало рожать, она слишком стара для этого. И Крис посмотрела на него широко раскрытыми глазами, в её мозгу пронеслись пугающие видения, она совсем растерялась, английской её части стало дурно, она прошептала Причём тут отец? И Уилл, сконфузившись, посмотрел на нее, А ты не знаешь? Когда телёнок рождается, бык, по-твоему, причём, дура?

Но тут они услышали такой ужасный крик, что оба вскочили, казалось, какие-то звери, не переставая, разрывали мать клыками на части, и ей было уже невмоготу; и потом за этим криком раздался тонкий визг, как поросята визжат, и они старались больше не слышать доносившиеся сверху звуки. Крис варила и варила яйцо, пока оно не стало твердым, как железо. И потом мать ещё раз крикнула, Господи! у тебя просто сердце останавливалось при этих криках, и в этот момент родился второй из близнецов.

Потом наступила тишина, они слышали, как доктор спускался по лестнице, близилось утро, оно замерло, напуганное, за притихшими полями, и слушало, и ждало. Но доктор крикнул Горячей воды, пару-другую кувшинов, налей мне таз воды, Крис, и мыла рядом положи побольше. Она крикнула, Да, доктор, в ответ, но крикнула шёпотом, он не услышал её и очень рассердился. Ты слышишь меня? И Уилл сказал ему, подойдя к лестнице, Слышала, доктор, просто она перепугалась, и доктор сказал Чёрт, сама рожать будет – ещё не так перепугается. Налейте воды, быстро! И они налили воды и пошли в гостиную, когда доктор прошёл мимо, расставив руки и держа их подальше от детей, и запах, шедший от его рук, стал для Крис кошмаром, преследовавшим её потом целый день и целую ночь.

Так в Кернду появились близнецы, там и прежде-то всем едва хватало места, а теперь они вообще жили цыганским табором. Но всё же это было очень хорошее место, Джон Гатри и думать не хотел о том, чтобы расстаться с ним, хотя срок аренды был на исходе, и когда две недели спустя мать поднялась с постели, прекрасные волосы её по-прежнему отливали золотом, а глаза вновь стали её прежними ясными глазами, он взбеленился и начал ругаться, когда она заговорила с ним. Больше места? Зачем нам больше места, чем ужё есть? Или ты думаешь, мы джентри какие-нибудь? закричал он, и опять начал рассказывать, что, когда он маленьким жил в Питтодри, у его матери было девять детей при том, что жили они в доме всего из двух комнат, и их отец был всего лишь пахарь. Однако они прекрасно справлялись, отец вырастил их богобоязненными и порядочными людьми, и если хотя бы один из детей Джин Мёрдок был бы таким же хоть на половину, ей никогда не пришлось бы краснеть от стыда. И мать смотрела на него с полуулыбкой, Так, так, стало быть, мы должны жить здесь? и отец задрал на неё свою бороду и крикнул Да, должны, смирись с этим.

Однако уже на следующий день он ехал с рынка, телегу тащил старый Боб, когда из-за поворота, за Городищем, на них выскочил автомобиль, плюясь и лая, как взбесившаяся бродачая собака. Старый Боб скакнул и едва не завалил телегу в канаву, а потом встал столбом, до того напуганный, что не мог и шагу сделать, а машина заглохла поперёк дороги. И пока отец пытался оттащить оцепеневшего конягу к обочине, женщина с лицом, изгаженным белилами, румянами, пудрой и дорожной пылью, высунула свою крошечную голову из окошка машины и крикнула Ты мешаешь движению, дружочек мой. И Джон Гатри вскинулся как лев: Я, слава Богу, не твой дружочек, потому что, если бы я им был, я бы выскреб тебе физиономию навозными граблями, а потом велел подметальщику как следует её отмыть. Женщина чуть не взорвалась от негодования, она отвалилась на сиденье и сказала Ты этого не слышал. Перепеши его имя с таблички, Джеймс, ты слышишь меня? И шофёр выглянул, вид у него был сконфуженный, и посмотрел на табличку на борту повозки, и продребезжал Да, мадам, и они развернулись и уехали. Вот так надо было обращаться со всяким дерьмом, навроде этих джентри, однако, когда отец подал заявление на продление аренды, ему сказали, что про аренду он может забыть.

И поэтому он глянул в Пиплз Джорнал и влез в свой лучший костюм, Крис вытряхнула из него нафталин, отыскала воротничок и широкую белую манишку, чтобы прикрыть его рабочую сорочку; и Джон Гатри потопал в Абердин и сел на поезд до Банкори, чтобы посмотреть там одну небольшую ферму. Но арендная плата была ужасно высокой, и он увидал, что там был край крупных ферм, платежи задушили бы его, и шансов у него не было. Хотя земля там оказалась отличная, он от неё чуть не ошалел, выглядела просто волшебно, руки сами тянулись на ней поработать; но агент обратился к нему Гатри, и он выпалил агенту в лицо: Ты что за хрен с горы, чтобы звать меня Гатри? Для тебя – мистер Гатри. И агент посмотрел на него и стал белым, как мел, потом издал короткий смешок и сказал А-а. Хорошо, мистер Гатри, боюсь, вы нам не подходите. И Джон Гатри ответил Да это мне ваше место не подходит, жополиз ты конторский. Может, он и был беден, но не родился ещё на свет человек, который умел бы задирать нос так, как Джон Гатри.

Так что он вернулся домой и вновь начал свои поиски. И после трехдневной отлучки он вернулся откуда-то издалека, с юга. Он таки подыскал одно местечко – Блавири в Кинрадди, что в Мирнсе.

Погода в тот январь была мерзкая, и ночь на Слагской дороге50 душила путников дождём вперемешку со снегом, когда Джон Гатри повёз свою семью и добро из Абердина в Мирнс. Дважды огромные повозки с надставленными бортами, все ещё шуршавшими случайно уцелевшими с сентябрьского праздника урожая обрезками шпагата для перевязки снопов, увязали колесами в снегу, прежде чем упирающиеся лошади оказались перед уходящей вверх кручей Слага. Темнота опустилась, как мокрое одеяло, под которым были усталость и плач близнецов, нарочно оравших, чтобы изводить Джона Гатри. Мать позвала его из своего укромного уголка в головной повозке, где она сидела, прикладывая к груди то одного близнеца, то другого, её голая кожа белела, и полоска ржаво-золотых волос выпадала из темноты, окружавшей её лицо, в свет раскачивающейся лампы: Нам бы лучше передохнуть в Портлетене, а не пытаться ночью пройти Слаг.

Но отец выругался в ответ Какого чёрта? Думаешь, я набит деньгами, как чучело соломой, чтобы останавливаться на ночь в Портлетене? и мать вздохнула и отняла от груди крошечного близнеца, Роберта, и молоко густыми сливочными каплями пролилось из его мягких, нежных губ: Нет, мы не набиты деньгами, но может статься, что этой ночью мы опять завязнем и все умрём.

Возможно, он и сам этого боялся, Джон Гатри, может, гнев его был порождением страха перед этой ночью, но ответить ей он не успел, потому что безумный рёв поднялся на дороге, рядом с которой, взъерошенный ливнем и ветром, колыхался торфяной мох, стелясь под умирающим лунным светом. Скотина здесь сбилась в кучу, хвосты по ветру, и не хотела подниматься по Слагу под жалящими укусами ледяного дождя, маленький Дод плакал и кричал на скотину, на Безрогих Ангусов и Шортхорнов и полукровных Хайлендских бычков, совсем недавно тучневших, игравших и любивших жизнь на пойменных лугах Эхта, тогда как впереди, на юге, за недружелюбными вершинами, лежал мир холодный и опасный.

Джон Гатри отбросил край брезента, закрывавшего от непогоды его жену с близнецами, и мебель для лучшей комнаты, и разное справное и довольно многочисленное добро, и быстро побежал мимо лошади, туда, где сбился скот. Одним взмахом руки он столкнул Дода в канаву и крикнул У тебя совсем мозгов нет, засранец? и размотал с руки длинный узкий отрез коровьей шкуры, служивший ему кнутом. Кнут хрипло затрещал сквозь жгучие укусы ледяного дождя, шерсть длинными бороздами вздыбилась на спинах скота, и через миг один из них, это был маленький Хайлендский бычок, замычал и побежал вперед, и пошёл бодрой рысцой, и остальные потянулись за ним на скользящих и расползающихся раздвоенных копытах, вонь от их навоза, острая и едкая, висела в удушливом тумане дождливой ночи. Впереди на дороге Алек увидел, что они приближаются, и вновь развернул лошадь и пошёл рысью, ведя всех за собой вверх через Слаг в Мирнс, на юг.

Так, с немилосердным скрипом, с тонким взвизгиванием бортов, напрягавшихся под весом поклажи, они миновали то опасное место, повозки вновь принялись монотонно, тяжело наматывать дорогу, первая – с прикрытым фонарем, и с домашним скарбом, и с матерью, кормящей грудью близнецов. Следовавшая за ней повозка Клайд была нагружена посевным материалом, картошкой, овсом и ячменём, и мешками с инструментом и инвентарём, и разными вилами, крепко перевязанными эспартовым жгутом, и двумя отличными плугами, и бороной, и маслобойной утварью, и зубастой машиной для обрезки репы, рубившей, как гильотина. Нагнув голову против ветра, вожжи брошены, гладкая шкура испещренна хлопьями мокрого снега, шла Клайд, тяжелая поклажа была ей нипочем, красивая, чистая и невозмутимая, мерно шагала она следом за повозкой Джона Гатри, ничто и никто ею не правил и не погонял, кроме его голоса, который она слышала время от времени, через каждые полмили, бодро покрикивавшего Молодец, Клайд, молодец. Давай, девочка.

Крис и Уилл были в последней повозке, Уиллу шестнадцать, Крис пятнадцать, дорога всё наматывалась и наматывалась, вверх, прямая и неуклонная, и иногда они прятались под тентом, и вокруг пел снежный дождь, справа и слева, белый и сияющий в темноте. И иногда они вдвоём соскальзывали с бортов повозки к утомленному коняге, к старому Бобу, и бежали рядом с ним, по обеим сторонам, и притоптывали, чтобы согреться, и замечали чёрные кусты колючего дрока, вскарабкивавшиеся на белые холмы рядом с ними, а вдалеке за пустошами – мерцание огней, где люди лежали в кроватях, тепло укутавшись. Но тут шедшая вверх дорога вдруг виляла вправо или влево, взбираясь на какой-нибудь крутой кряж, и ветер опять бил им в лица, и они задыхались и залезали обратно за борта повозки, ноги и руки Уилла коченели, снежный дождь хлестал по лицу, вонзаясь иглами, Крис было ещё хуже, с каждым поворотом она замерзала всё сильнее и сильнее, тело её было измучено и затекло, колени и бедра, живот, грудь, груди её – всё болело, да так, что она едва не плакала. Но она ничего не говорила, сквозь холод погрузилась она в тяжёлую дремоту, и странный сон привиделся ей, пока они тяжело тащились вверх по этим древним холмам.

В ночи, впереди, появился вдруг бегущий навстречу им человек, отец не видел его или не обращал внимания, хотя старый Боб в этом сне, что привиделся Крис, захрапел и кинулся в сторону. И он заламывал на бегу руки, он был безумен и что-то пел, иноземец, чернобородый, наполовину голый, и он прокричал по-гречески Корабли Пифея51! Корабли Пифея! и пробежал мимо, скрывшись в удушливой пелене дождя и снега, покрывавшей Грампианы, Крис больше не видела его, странный это был сон. Потому что глаза её были открыты, она терла их, хотя в том не было нужды, но если всё это не привиделось ей во сне, то, должно быть, она сошла с ума. Они миновали Слаг, внизу был Стоунхейвен и Мирнс, и где-то вдали, в нескольких милях пути через Долину, мерцала точка света, сиявшая на флагштоке в Кинрадди.

Так они приехали в Блавири, повалились, измученные, от ночи уже почти ничего не оставалось, и проспали до позднего утра, принесшего с собой холод и морось с моря в Берви. Всё время, пока ещё было темно, они слушали это море, его ух-ух, доносившееся стонами от скал нелюдимого Киннеффа. Джону Гатри делать больше нечего было, кроме как слушать всякую такую хренотень, но Крис и Уилл прислушивались, лёжа в комнате, где они по-быстрому соорудили себе что-то вроде постелей. Чужое место, холод и вздохи этого далекого водного простора не давали Крис заснуть, пока Уилл не прошептал Давай спать вместе. Так они и поступили, и сжимали друг друга в объятиях, пока совсем не отогрелись. Но при первом утреннем луче Уилл скользнул обратно под одеяло своей кровати, он боялся, что скажет отец, если застанет их лежащими вместе. Крис возмущенно размышляла об этом, недоумевающая и сердитая английская Крис, пока сон опять её не сморил. Разве могли брат и сестра сделать что-нибудь такое, если спали вместе? Да к тому же она не знала, как.

Но у Уилла, перебравшегося к себе в постель, едва была минутка, чтобы согреться или сомкнуть глаз, прежде чем Джон Гатри уже был на ногах и носился по всему дому, будя каждого, и близнецы проснулись и плакали, прося грудь, и Дод и Алек пытались развести огонь. Отец ругался, бегая по незнакомым лестницам Блавири вверх и вниз, стуча во все двери и спрашивая, не сгорели ли они ещё от стыда, отлёживая бока в постели, когда полдня уже прошло? Потом он вышел на улицу, дом затих, когда он хлопнул дверью, и он крикнул из-за двери, что пойдет на холм, посмотрит озеро на пустоши Блавири – Вылезайте, и соберите завтрак, и займитесь делами, прежде чем вернусь, иначе я вам уши надеру.

И ей-богу, удивительно, что отцу вдруг вздумалось именно в этот час взобраться на холм. Потому что, пробираясь через заросли дрока, он, Джон Гатри, вдруг услышал, как выстрел расколол утро, тёмное, железное, и Джон Гатри застыл, ошеломлённый, разве Блавири – не его ферма, и не он здесь арендатор? И гнев охватил его, и неспешная прогулка его на этом закончилась. Резвее зайца он бросился вверх по склону холма, между кустами мёртвого дрока, и выскочил к озеру, окаймленному травой и холодному под покровом зимнего утра, с вившейся над ним полоской диких гусей, летевших на восток, к морю. Все они летели на восток, взмахивая воронеными крыльями под небом цвета голубой стали, и только один зарыскал, занырял и стал бить воздух воронеными пальцами перьев, и Джон Гатри увидел, что перья сыпятся с гуся, потом тот испустил дикий крик, как младенец, задыхающийся ночью под одеялами, и обрушился рядом с озером, меньше чем в десяти ярдах52 от того места, где стоял мужчина с ружьём.

И Джон Гатри осторожно зашагал по траве к этому парню в щегольских гетрах и с красным лицом, кто он вообще был такой, что стоял тут, как хозяин, на земле Гатри? Тот слегка подскочил, услышав шаги приближавшегося Гатри, затем издал смущенный смешок откуда-то из глубины своей дурацкой физиономии, но Джон Гатри не засмеялся. Вместо этого он прошептал, тихо, Значит, приятель, ты тут стреляешь, и парень сказал Ну, навроде того. И Джон Гатри сказал Стало быть, ты, вроде как, браконьер? и парень сказал Нет, не стало быть. Я Мэйтленд, старшина артели в Мейнсе, и Джон Гатри прошипел Ты можешь быть хоть Архангелом Гавриилом, но ты не будешь стрелять на МОЕЙ земле, слышишь ты?

Стоячие Камни возвышались над этими двумя, испещрённые ветвистым узором разноцветных прожилок, с краями, побелёнными снегом, и ветер напускал такой холод, что плевок замерз бы, не успев долететь до земли, а они стояли и злобно таращились друг на друга. Потом Мэйтленд пробормотал Эллисон из Мейнса разберется и ретировался так поспешно, будто боялся, что его нагонит пинок под зад. И Джон Гатри вполне мог, аккурат в серединку его модных штанов, влепить доброго пинка, однако он благоразумно сдержался, потому что гусь так и лежал у края озера, дергаясь, и струйка крови вытекала из его клюва; и гусь смотрел на Джона Гатри с ужасом в сиренево-серых глазах, а тот ждал, опять же благоразумно, пока Мэйтленд скроется из виду, и потом свернул птице шею и отнес в Блавири. И он рассказал всем о встрече с Мэйтлендом, и если когда-нибудь они услышат хоть один выстрел на его земле, то должны сейчас же бежать к нему и обо всем рассказать, уж он разберётся с чертовым браконьером – будь это иудей, язычник53 или сам Принц Уэльский.

Так состоялось первое знакомство отца со Стоячими Камнями, он их не любил, потому что как-то раз весной, вечером, отпахав целый день в поле, и, видимо, слегка устав, отправился он побродить по холму до озера и наткнулся там на Крис, лежавшую в летний зной на земле, так же, как она лежала сейчас. Несмотря на усталось, он мгновенно подскочил к ней, плечи расправлены, страшные глаза устремлены на дочь, она не успела закрыть книжку, которую читала, и он выхватил её, взглянул на обложку и закричал Что за дерьмо?! Ты нужнее внизу, дома, помогать матери стирать пелёнки. Он бросил мрачный взгляд на Стоячие Камни, и в этот момент Крис в голову пришла глупая мысль, что отец вроде как задрожал, как будто напугался, он, который не боялся никого – ни живого, ни мертвого, ни джентри, ни простолюдина. Хотя, возможно, дрожь эта приключилась из-за его резвости, угодившей в зубастую пасть холодного весеннего воздуха, он постоял, глядя на Камни, и потом сказал, что это мерзость, что те, кто их воздвигал, горят в аду, дикари, прежде бегавшие в звериных шкурах, а теперь оставшиеся без клочка собственных шкур. И что Крис лучше бы идти вниз и браться за работу, не слышала она сегодня вечером выстрелов?

Но Крис сказала Нет, и она правда не слышала выстрелов ни в тот, ни в другие вечера, пока Джон Гатри сам не купил ружьё, подержанную штуковину, которую он подыскал в Стоунхейвене, заряжалась она через дуло, и когда он ехал мимо Мельницы, возвращаясь в Блавири, Длинный Роб вышел, увидел ружье и крикнул Ух ты, приятель, не знал, что ты ветеран сорок пятого54. И отец крикнул, Чёрт возьми, Роб! Неужели в ту пору ты уже дурил народ на своей Мельнице? ибо он мог иногда малость пошутить, но только не в кругу семьи. В общем, он притащил домой это старое ружьё, и зарядил его дробью, и забил шомполом пыжи; и вечерами, на закате, он тихо уходил из дому и подстреливал тут кролика, там зайца, и ни одна живая душа не могла прикасаться к ружью, только он. Да никто и не пробовал до того самого дня, когда он уехал на рынок в Лоренскёрк, а Уилл взял ружье и стал над ним смеяться, зарядил его, и вышел на улицу, и принялся палить по мишени, жестянке из-под селёдки, поставленной на столб, пока не навострился так, что стал бить почти без промаха. Но скоро он об этом горько пожалел, потому что отец вернулся домой, и тем же вечером проверил дробь, и начал беситься, пока матери всё это не осточертело, и она закричала Да угомонись ты со своим ружьем, что ему сделалось от того, что Уилл немного пострелял?

Отец сидел в углу у очага, но, услыхав эти слова, по-кошачьи вскочил на ноги, глядя на Уилла так, что у Крис кровь похолодела в жилах. Потом он сказал, тихим голосом, как он всегда говорил, когда собирался кого-нибудь из них высечь, Пойдем в амбар, Уилл. Мать рассмеялась своим непонятным, беззаботным смехом, который она принесла с собой из тех вёсен в Килдрамми, добрым, чудноватым смехом, и поглядела на Уилла с жалостью. Но Крис стало стыдно смотреть на всё это, Уилл был для такого уже слишком большим, она выкрикнула Отец, ты не можешь!

С тем же успехом она могла кричать волнам в Киннеффе, чтобы они держались подальше от суши, отец к тому моменту был уже на пике ярости, он прошептал Тише, девица, а то я и тебя прихвачу. И он пошел с Уиллом в амар, и снял с него штаны, хотя ему было уже почти семнадцать, и порол его до тех пор, пока рубцы не засинели поперек его зада и ляжек; и той ночью Уилл не мог заснуть от боли, рыдая в подушку, пока Крисс не скользнула к нему в постель, и она обхватила его руками, и обнимала его, и прижимала к себе, и просунула руку ему под рубашку, и стала нежно гладить, водя пальцами вверх и вниз по истерзанной плоти его тела, утешая его, и вскоре он перестал плакать и заснул, держа её в объятиях, и Крис посетило незнакомое чувство, потому что она знала, что он взрослее и старше её, и его кожа, и волосы, и тело – всё стало вдруг каким-то незнакомым, не таким, как прежде, как будто они уже не были детьми.

Потом она вспомнила истории Маргит Страхан и почувствовала в темноте, как щеки её вспыхнули от стыда, и потом она снова и снова вспоминала те истории и лежала без сна, глядя в окно на расползающиеся в полуночной тьме бледно-фиолетовые и золотистые отсветы пламени, кравшиеся, скользившие, колыхавшиеся по небу – это горели в Грампианах заросли дрока; и на следующее утро ей страшно хотелось спать, и чего ей только стоило втиснуться в платье, и дойти полями до станции, и сесть в поезд до Колледжа в Данкерне.

Её ведь отдали в Колледж, и после высоких классных комнат старшей школы в Эхте он показался Крис довольно странным, это было маленькое уродливое здание, стоявшее за Данкернской железнодорожной станцией, страшное как грех и почти такое же напыженное, сказала та Крис, которая Мёрдок, Крис, что была от этой земли. Во внутреннем дворе главного здания колледжа имелась вырезаная из камня голова какой-то твари, похожей на телёнка, страдающего от колик, однако все божились, что это был волк на щите, не важно, что бы эта зверюга там ни делала.

Почти каждую неделю учитель рисования, старый мистер Кинлох, организованно выводил тот или другой класс на игровую площадку перед волчищем; и все усаживались на принесённые с собой стулья и пытались эту тварь нарисовать. Кинлох питал самые нежные чувства к джентри, если ты носила дорогое платье, и у тебя была красивая причёска, и твой отец был человеком не из последних, то он присаживался подле тебя, гладил по руке и неспешно приговаривал напевным голоском, из-за которого все потихоньку смеялись над ним. Неееееееееееет, не савсем таак свистел он фистулой, Баааааааааюсь, эта больше паходит на голову одной из свиней с фермы ааааааааатца Кристи, чем на гераааааааааааааальдическое животнае.

В общем, он обожал джентри, этот мистер Кинлох, и видит Бог, среди здешних учителей он не был исключением. Ибо большинство из них сами были сыновьями и дочерьми бедных крофтеров и рыбаков, вскарабкавшись поближе к джентри, они чувствовали себя в безопасности, здесь отступали страхи, вдали от той убогой дыры с вечной овсянкой, и жидким бульоном, и с кроватями без простыней, где они выросли. Потому-то они и глядели свысока на Крис, дочь какого-то, ничего не значившего фермера, хотя её это не трогало, она была девушкой здравомыслящей и неглупой, как она сама себе говорила. И разве не отцовы это были слова, что в глазах Бога честный человек ни чем не хуже какого-нибудь школьного учителя, а, как правило, ещё и чёрт знает насколько лучше?

Но всё равно слегка раздражало, что мистер Кинлох обхаживал девиц навроде Фордайс, хотя лицо у неё было, как разбитая миска из-под овсянки, а голос – будто гвоздем царапают по грифельной доске. И причиной этих обхаживаний были вовсе не её рисунки, деньги её отца имели к ним гораздо большее отношение, правда, Крис и сама рисовала далеко не как художник, предметами, на которых она блистала, были латынь, французский и греческий, и история. И учитель анлийского задал их классу сочинение на тему Смерти великих людей, и сочинение Крис было настолько хорошо, что он даже прочитал его вслух всему классу, и девица Фордайс хихикала и фыркала, так её корёжило от зависти.

Учителем английского здесь был мистер Маргетсон, хотя сам он был не англичанин, приехал он из Аргайла и говорил, забавно подвывая, как подвывают горцы, и мальчики божились, что у него на ногах между пальцами росла шерсть, как у Хайлендских коров, и, завидев, что он идёт по коридору, они высовывали головы из-за угла и кричали Мууу! как стадо коров. Он обычно приходил в страшную ярость, и однажды, когда они опять проделали этот трюк, он пришёл в класс, где Крис ждала начала урока, и стоял, и ругался напропалую, ужасными словами, и схватил чёрную линейку и озирался по сторонам, будто хотел кого-нибудь ею прикончить. И может быть, он кого-нибудь и убил бы, не войди в класс, кокетливо улыбаясь, учительница французского, красивая и яркая, и тогда он опустил линейку, заворчал, скривив губы, и сказал А? Вот ведь canaille55! и она, учительница французского, опять кокетливо ему улыбнулась и сказала Чтоб они сгорели синим пламенем56.

Вот таким местечком был колледж в Данкерне, каждое утро две Крис отправлялись туда, и одна была благоразумной и прилежной, а другая сидела безучастно, и только снисходительно посмеивалась над ужимками учителей, и вспоминала холм в Блавири, и лошадиное хрумканье, и запах навоза, и руки отца, коричневые, зернёные, пока у неё не начинало сосать под ложечкой от желания поскорее вновь оказаться дома. Однако она подружилась с юной Маргит Страхан, дочерью Че Страхана, она была стройной, милой и доброй, приятной в общении, хотя говорила о таких вещах, которые поначалу казались ужасными, но потом уже совсем и не ужасными, и тебе хотелось послушать ещё, и Маргит тогда смеялась и говорила, что всё это ей Че рассказывал. Она всегда называла его Че, и это была странная манера говорить о собственном отце, но, может, это от того так было, что он считал себя социалистом и верил, что Богатые и Бедные должны быть Равны. Только какой смысл верить в это, и тут же отправлять дочь получать образование и самой становиться одной из Богатых?

Но Маргит кричала, что он хотел совсем не этого, что ей надо учиться, чтобы быть готовой к Революции, которая когда-нибудь должна произойти. А если Революция так никогда и не случится, то она всё равно не будет гоняться за богатством, а уедет и выучится на доктора, Че говорил, что жизнь приходит в мир из женщин путями боли, и если Бог и задумывал женщин для чего-нибудь ещё, кроме как вынашивать детей, так это определенно для того, чтобы их спасать.

И глаза Маргит, такие синие и такие глубокие, похожие на колодец, в который ты будто бы заглядываешь, становились глубже и темнее, и её милое лицо принимало такое торжественное выражение, что Крис сама начинала чувствовать себя как-то по-особенному. Но длилось это всего лишь минуту-другую, и вот уже Маргит снова смеялась и улыбалась, и пыталась поразить её, и рассказывала про мужчин и женщин, какими дурацкими они были там, под одеждой; и как рождаются дети, и что надо делать, чтобы они у тебя появились; и про то, что Че видел в хижинах чёрных в Африке. И она рассказывала, что есть такое место, где тела людей лежат, засоленные и белые, в огромных каменных ваннах, пока у врачей не возникает надобность их покромсать, это всё были тела бедняков – так что постарайсся не умереть в бедности, Крис, потому что я совсем не хочу, чтобы однажды, когда я позвоню в колокольчик, мне принесли бы из этих ванн твое голое тело, старое и сморщенное, всё в соляном инее, и я посмотрела бы в твоё мёртвое, чужое и незнакомое лицо, стоя со скальпелем в руке, и воскликнула бы: «Да это же Крис Гатри!»

Это звучало отвратительно, Крис ощутила острый приступ тошноты и остановилась посреди сияющей тропинки, что вела через поля к Чибисовой Кочке, где застал их тот мартовский вечер. Чистый и ясный, дикий и звонкий, вечер этот выворачивал запах земли прямо тебе в нос и в рот, стоило его открыть, ибо недерхилльские работники весь день провели в поле, запах причудливый и любимый, и такой дорогой, подумалось Крис.

И еще кое-что она заметила, глядя на Маргит, борясь с тошнотой при мысли о том, как её мертвое тело принесут к Маргит. И это кое-что было веной, пульсировавшей на шее Маргит, маленькой синей жилкой, вдоль которой кровь пробивалась медленными, тихими толчками, она ведь больше так не бьется, когда человек мёртв и лежит неподвижно под травой, там, в земле, которая пахнет так замечательно, как тебе самой не пахнуть никогда; или когда он лежит, упрятанный в ледяной темноте каменной ванны, уже не видя пламени горящего дрока, не слыша рокота Северного моря за холмами, морского рокота, прорывающегося сквозь утренний туман, всех этих простых и настоящих вещей, которые не будут существовать вечно и, может быть, скоро вообще исчезнут. И только они были настоящими и подлинными, за их пределами ты не могла обрести ничего, кроме усталого сна и того последнего безмолвия тьмы – О, только дурак может радоваться, что живёт!

Но, когда она это сказала, Маргит раскинула руки, и обхватила её, и поцеловала алыми, добрыми губами, были они такие алые, что походили на ягоды боярышника, и сказала, что в мире много всего восхитительного, которое не будет существовать вечно, и от этого оно становится ещё восхитительнее. Вот погоди, пока сама не окажешься у своего парня в руках, как-нибудь в жатву, кругом копны сена, а он вдруг перестанет шутить – у них это так заведено, и как раз в этот момент кровяное давление у них подскакивает, ну, ты понимаешь – и он возьмёт тебя вот так – да подожди, всё равно никто не видит! – и ухватит тебя вот так вот, и руки вот сюда положит, и поцелует тебя вот так!

Это произошло в один миг, быстро и стыдно, но в то же время приятно, щекочуще, и странно, и стыдно – всё по очереди. В тот вечер, после того, как они с Маргит разошлись по домам, ещё долго она оборачивалась и долгим взглядом смотрела на Чибисову Кочку и вновь заливалась краской; и вдруг все, кто жил в Блавири, стали видеться ей какими-то незнакомыми, нагими, словно выбравшимися из моря, и её мутило каждый раз, когда она смотрела на отца и мать. Но это прошло через день или два, ибо всё проходит, ничто не вечно.

Ничто, хотя ты ещё слишком молода, чтобы задумываться об этом, у тебя уроки и занятия, английская Крис, и тебе надо жить своей жизнью, и кормить, и укладывать спать ту, другую Крис, которая вместо тебя вытягивает твои пальцы ног в темноте ночи и шепчет сонное Я – это ты. Но всё же ты не могла не подумать об этом, когда в один из дней Маргит, ставшая частью твоей жизни, встретилась тебе у Кочки и, помахав рукой, подошла и сообщила, что уезжает в Абердин, где будет жить с тётей – Че говорит, студентам там живется лучше, и там я скорее выучусь.

И три дня спустя Че Страхан и Крис ехали с ней в сторону станции и прощались с ней на платформе, и она махала им, красивая и юная, Че вдруг впал в странное оцепенение, и Крис внутри чувствовала себя так же. Он, Че, подвез её от станции, и по дороге он заговорил всего однажды, будто сам с собой, не с Крис: Да, Маргит, девочка моя, всё у тебя будет хорошо, если не станешь разрешать парням целовать твою милую грудь.

Так уехала Маргит, и в Кинрадди не осталось никого, кто мог бы её заменить, девки из прислуги, ровесницы Крис, были обычными сельскими дурёхами, с визгом носившимися вокруг амбара в Мейнсе от похохатывающих пахарей. И Джон Гатри не видел толку ни в них, ни даже в Маргит. Подруги? Занимайся уроками и добейся чего-нибудь в жизни, на подруг у тебя нет времени.

Мать при этом поднимала на него мирный взгляд, совсем его не боясь, она никогда не боялась. Смотри, чтобы у неё мозги не спеклись с этими уроками и прочей дрянью, говорят, тот мелкий рыжий дурачок с Каддистуна с ума-то от учения и книжек сбрендил. И отец выпячивал на неё бороду. Говорят? А как, по-твоему: лучше ей сбрендить от учёбы и книжек или от… тут он запнулся и начал орать на Дода и Алека из-за того, что они расшумелись в углу кухни. Но Крис, уткнувшаяся в свои книги в мягком свете парафиновой лампы, размышлявшая о походе Цезаря в Галлию и о том, какую бучу этот парень там устроил, точно знала, что отец имел в виду – похоть, видимо, было тем словом, что он хотел произнести. И она перевернула страницу с усталым Цезарем, и припомнился ей дикий галоп, которым однажды дурачок Энди носился по дорогам и лесам Кинрадди.

Это случилось как раз после отъезда Маргит, в начале апреля, так что вся деревня потом только об этом и судачила. Была пора сева, Джон Гатри отвел одно поле под траву, и одно под хлеб, взмахивая то одной рукой, то другой, он шагал и мерно разбрасывал зерна, и Уилл таскал ему через всё поле зерно из мешков, стоявших на краю пашни. Крис и сама иногда помогала им в ранние утренние часы, когда роса ещё только выпала, чистый воздух был легок, и светел, и полон свистами дроздов, сидевших на деревьях Блавири, и отблеск моря по ту сторону Долины, и ветер, обвевавший холмы свежими, дикими запахами, которые охватывали тебя так, что перехватывало дыхание. Мир был настолько тих и безмолвен в те часы, когда солнце только-только выглядывало из-за горизонта, что ты слышала ясные и громкие, как будто он шёл по соседнему полю, звенящие шаги Че Страхана – далеко вниз по склону высветленная лучами солнца чёрточка с тянущейся от неё тенью – засевавшего свои поля за амбарами Чибисовой Кочки.

Тем утром, вспоминала Крис, в небе всё время летали жаворонки, свистя и заливаясь трелями, тёмные и невидимые в жарком свете солнца, то один, то другой, пока от сладости их трелей у тебя не начинала кружиться голова, и ты спотыкалась с тяжело нагруженными вёдрами зерна, и отец ругался на тебя сквозь рыжую бороду Чёрт тебя побери, совсем ты, что-ль, одурела, девка?

Тем самым утром случилось так, что дурачок Энди улизнул из Каддистуна и обрушил на Кинрадди приступ неистового бесчинства, возмутив всех жителей деревни. Длинный Роб с Мельницы потом говорил, что когда-то у него был жеребец, который обычно вытворял такие штуки рано по весне, принимался скакать через изгороди и канавы и через любое подворачивавшееся живое существо, если вдруг слышал, что рядом проходила симпатичная кобылка. Хоть и был он холощёным, этот мерин, но всё равно этак вот дурил, а Энди, бедный чертяка, он-то разве не был таким же холощёным мерином? Хотя госпожа Эллисон с таким сравнением была совершенно не согласна – ещё бы ей согласиться!

Говорили, она так мчалась, повстречавшись в тот день с дурачком, что сбросила пуд веса, не меньше. Этот негодник гнался за ней почти до самого Мейнса, после чего прятался где-то в перелесках за большим трактом.

Она, госпожа Эллисон, вышла из дому раньше, чем обычно, и только было собралась прогуляться по дороге до Фордуна, когда из каких-то кустов на неё выпрыгнул Энди, его рассыпающееся лицо всё дергалось, а глаза были горячими и влажными. Сначала она подумала, что его кто-то обидел или поколотил, а потом увидела, что он пытался засмеяться, и он ухватил её за платье и, с силой потянув, заорал А ну, пошли! Она чуть не упала в обморок, однако не упала, в руке у неё был зонтик, который она тут же сломала о голову дурачка, а потом повернулась и кинулась бежать, и он, припрыгивая, бежал за ней вдоль дороги, подскакивая, как огромная обезьяна, и выкрикивая ей вслед ужасные вещи. Когда показавшийся впереди Мейнс положил конец этой погоне, Энди, видимо, убрался обратно в холмы, где проболтался около часу, после чего приметил, как госпожа Манро, знаменитая крыса, деловито посеменила тропинками от Мейнса к Чибисовой Кочке, а оттуда к Блавири, спрашивая недовольным до крайности голосом, будто виноваты были все, кроме неё, Вы не видели этого парня, Энди?

Пока она подымалась к Блавири, он, должно быть, холмами прошел обратно, обогнув поверху Каддистун, пока не завидел Апперхилл. Потому что потом один из пахарей припоминал, что, вроде бы, видел, как по краю неба тащилась фигурка парня с большим пучком щавеля в руке, который он время от времени кусал. Потом он оказался в Апперхилльском лесу и притаился там, и как раз через этот лес в девять часов Мэгги Джин Гордон держала путь к станции – лес, через который шла тропинка, был густой, дремучий, лиственничный, свет сюда едва пробивался, и шишки хрустели и расползались гнилью под ногами, и порой зелёная стена базальтовых столбов поднималась из лесного оврага и таращилась на тебя, и зимой олени спускались сюда с Грампианских гор, находя себе здесь укрытие.

Но в апреле там не было оленей, которые могли бы напугать Мэгги Джин, и даже дурачок её не напугал. Он поджидал глубоко в лесу, прежде чем схватить её, а может быть, перед этим он какое-то время тихо бежал рядом вдоль тропинки, которой она шла, прячась от девичьих глаз, потому что, как она потом припоминала, рядом то и дело раздавался какой-то тихий хруст, и она ещё удивлялась, чего это белки так рано распрыгались. Она носила имя Гордон, но не сказать, что ей это особо помогло, живая была, маленькая девчонка, тоненькая, с красивыми каштановыми волосами, ходила, держа спину прямо, и в глаза другим смотрела прямо, и тебе нравилось, как она смеялась.

Так и шла она через лес, прямо в руки к дурачку, и когда он схватил её и поднял, даже тогда она не испугалась, и даже когда он потащил её куда-то вглубь леса, ветки дрока хлестали их по лицам, и роса осыпалась на них, пока он тащил её на крохотную полянку, окруженную зарослями дрока, где солнце протягивало к земле сквозь полумрак свой длинный палец.

Когда он усадил Мэгги Джин на землю, она поднялась, и отряхнулась, и сказала ему, что она больше не может играть, ей правда надо спешить, иначе она опоздает на поезд. Но он не обращал на её слова никакого внимания, упав на одно колено, он мотал головой туда-сюда, дёргался в разные стороны, всё время прислушиваясь, так, что Мэгги Джин тоже стала прислушиваться и услышала, как пахари кричали на своих лошадей, и как её мать в эту минуту созывала кур, чтобы покормить их – Цыпа-цыпа-цыпа! Цыпа-цыпа-цыпа! – Ну, всё, мне пора, сказала она ему, и подхватила свою сумку, и не успела сделать и шагу, как он опять схватил её; прошла минута, другая, хотя она даже тогда не испугалась, он ей не нравился, и, пожалуйста, ей надо было идти. И она глядела на него, отталкивала его, его безумную, отвратительную голову, а он начал урчать, как огромный дикий кот, мерзко, наверное, было смотреть на него и слышать это урчание.

И одному Богу ведомо, что бы он сделал в следующий миг, но тут, а никогда ещё не выдавалось такого ясного и чистого утра, где-то вдали, внизу, за полями кто-то запел, далеко, но очень отчетливо, весело выводя живой, переменчивый мотивчик. Потом он прервал песню и стал насвистывать, а потом запел снова:

И тут, припадая к земле и вслушиваясь, дурачок отнял руки от Мэгги Джин и сам начал петь; и потом опять взял её на руки, но осторожно, обхватив, как кошку, и поставил её на ноги, и одернул на ней платьице; и встал рядом с ней, взял её за руку и отвел обратно к тропинке, что шла через лиственничный лес. И она пошла дальше, а он остался, и она один раз обернулась и увидела, что он пристально смотрел ей вслед; и увидев, что он плакал, она бросилась обратно к нему, добрая душа, и похлопала его по руке и сказала Не плачь! и увидела его взгляд, взгляд измученного зверя, и опять пошла к станции. И рассказала она о своей встрече с каддистунским Энди, только вернувшись вечером домой.

Однако день шёл своим чередом, и Длинный Роб, трудясь на своём странном поле за Мельницей, всё пел и пел, и ругался на своих лошадей, его-то пение, должно быть, и заставило Энди выйти из лиственничного леса – вдоль живых изгородей, таясь и ускользая от взглядов апперхильских работников в полях. И один раз Роб поднял голову, и ему показалось, что тень скользнула в канаве, тянувшейся по границам его странного надела. Но он решил, что это собака, и только запустил камнем или чем-то вроде того на случай, если это какая-нибудь тварь в пору течки, или если она явилась воровать кур. Тень при этом взвизгнула и зарычала, но, когда Роб поднял ещё один камень, убежала из канавы; и он продолжил работу; и дурачка, улепётывавшего по Кинраддской дороге в сторону Бридж-Энда с тонкой струйкой красной крови, стекавшей по его горестному лицу, он так и не увидел.

Однако прямо на повороте, неподалёку от того места, где дорога резко уходит в сторону возле хозяйства Пути, он едва не налетел с разбегу на саму Крис, возвращавшуюся из Охенбли, куда мать послала её по каким-то делам, с корзинкой на локте и с мыслями, витавшими где-то далеко-далеко, вокруг латинских глаголов, оканчивающихся на -are. При виде неё у Энди изо рта потекла слюна, он бросился к Крис, и она закричала, хотя и не очень испугалась; и потом она запустила корзинкой ему прямо в голову и бросилась к дому Пути. Сам Пути сидел у себя, и когда Крис добежала до двери, подпрыгивавшая на бегу скотина была в паре шагов за ней, она слышала его тяжёлое дыхание и впоследствии часто удивлялась спокойствию, охватившему её тогда. Она птицей ворвалась в дом, и с грохотом захлопнула дверь прямо перед лицом дурачка, и задвинула засов, и смотрела, как выгибались и трещали доски, когда тело безумца с разлету врезалось в них снаружи снова и снова.

Пути в полумраке начал, заикаясь, что-то ей говорить, но, когда она втолковала ему, что к чему, он расхрабрился, навострил два своих башмачных ножа и стал, дрожа, бродить от окна к окну – дурачок их не тронул. Потом Крис потихоньку глянула в одно из окон и опять увидела его: он шарил в корзинке, которой она запустила ему в голову, и расшвыривал свёртки по дороге, пока не нашёл большой кусок мыла, и тогда он начал его есть, фу-у! смеясь и что-то быстро без умолку говоря сам себе, и побежал обратно к дому, чтобы снова грохнуться о дверь Пути, жёлтая пена прорывалсь сквозь его бороду, а он всё ел и ел мыло.

Однако вскоре им овладела жажда, и он пошёл к ручью, Пути и Крис стояли и наблюдали за ним, и тут появился сам Каддистун, приближавшийся по дороге. Он увидел Энди и окрикнул его, и Энди перепрыгнул через ручей и был таков, и Манро побежал за ним следом, бренча и грохоча, и они скрылись из виду на дороге в сторону Бридж-Энда. Крис откинула засов, не обращая внимания на причитания заикавшегося Пути, и пошла опять сложить всё в корзинку, и всё было на месте, кроме мыла, потому что мыло было в животе бедолаги Энди.

В тот день он вряд ли что-то ещё съел, силы его были почти на исходе; и хотя он бежал как заяц, а Каддистун у него за спиной был в ногах совсем не крепок, но всё же судьба распорядилась так, чтобы Матч из Бридж-Энда вёл свою артель через дорогу боронить поле, которое засевалось по второму году, как раз в тот момент, когда появились эти два бегуна, вид у обоих был дурной до крайности, Энди бежал почти вдвое быстрее, мыло и безумие кипели пеной на его лице, Каддистун с ревом – позади.

Тогда Матч остановил своих артельщиков и крикнул Энди, Эй, дружище, не стоит тебе так шибко бегать, и, когда Энди поравнялся с ним, выставил ногу, и Энди, споткнувшись об неё, повалился прямо в пыль, и через мгновение Каддистун уже сидел на нем, молотя Энди по физиономии, а Алек Матч просто стоял рядом и смотрел, возможно, слегка пошевеливая своими огромными ушами, его это всё не касалось. Руки дурачка взметнулись к лицу под градом ударов, а потом Каддистун ухватил его за чувствительное интимное место, Энди вскрикнул и обмяк мешком в руках Каддистуна.

И на этом похождения Энди закончились, потому что его доставили обратно в Каддистун, и поговаривали, что госпожа Манро стянула с него штаны и сурово выпорола; впрочем, никогда не знаешь, где люди врут, а где нет, потому что другие говорили, будто на самом деле она выпорола Каддистуна за то, что он позволил дурачку в то утро уйти из дому и опозорить её имя своими бесстыдными выходками. Самому бедняге они второго шанса не дали, на следующий день приехали люди из дурдома и увезли его в двуколке, крепко связав ему руки за спиной; и с тех пор Энди в Кинрадди больше не видели.

Отец страшно рассвирипел, услышав эту историю от Крис, злился он как-то странно, отвел её в амбар и слушал её рассказ, и глаза его скользили вверх-вниз по её платью, пока она говорила, так что её охватила дурнота, и её было очень не по себе. Так, в итоге, он тебя опозорил? прошептал он; и Крис мотнула головой, и отец тогда словно обмяк, и глаза его потускнели. Ну, понятно, в таком безбожном приходе, как здешний, этого надо было ожидать. У Преподобного Гиббона такое вряд ли повторится.

Трое пасторов приезжали в Кинрадди примериться к приходской кафедре. Первый прочитал свою проповедь в начале марта, более задрыганного создания трудно было сыскать, не выше пяти футов58 росту, по крайней мере, с виду. Носил он щегольскую мантию с пурпурным капюшоном, словно какой-нибудь католик, и всё дергался и скакал вокруг кафедры, как хворый кулик, натужно вымучивая что-то про Нынешнее разномыслие в Церкви Шотландии. Но у Кинрадди насчет него разномыслия не возникло, и Крис, возвращаясь из кирки с Уиллом и отцом, слышала, как Че Страхан говорил, что он скорее согласится на квохчущую курицу, чем на это в роли пастора. Вторым, попытавшим судьбу, был старый маленький человечек из Банфа, трясущийся и древний, и некоторые говорили, что он подошёл бы лучше всех, он в свои годы уже угомонился и не стал бы все время посматривать по сторонам – как бы перебраться в кирку побольше с жалованием повыше. Ибо, если кто на свете и был способен сдирать последнюю сорочку с бродяги и проповедовать о пенсии в чистилище – так это пастор Старой Церкви.

Однако несчастный старый дурень из Банфа выглядел совсем уж иссохшимся. Он бы стал год за годом писать книжки и заниматься подобными вещами, биение пульса жизни давно тонкой струйкой перетекло из его тела в перо, к тому же он прочитал свою проповедь, и уже этого было достаточно, чтобы свести его шансы к нулю.

Почти никому не было дела до того, что он там сочинил, кроме Крис и её отца, ей проповедь показалась превосходной, потому что он говорил о давно вымерших чудовищах, населявших землю Шотландии в те времена, когда по всей Долине леса джунглей распускались цветами, и красное солнце восходило над дымящейся землей, на которую ноге человека ещё только предстояло ступить; и он рассказывал о тёмных, медленно тянувшихся племенах, странствовавших через равнины, омываемые северными морями, и о том, как огромные медведи наблюдали за их приближением, а они охотились и ловили рыбу, и любили, и умирали, дети Бога на заре времён; и он говорил о первых путешественниках, приплывших к гулким берегам, они привезли языческих идолов великих Каменных Кругов, Золотой век закончился и ушёл, и похоть и жестокосердие грузно шагали по миру; и он говорил о Воскресении Христовом, о крохотной точке космического света, засиявшей далеко-далеко, в Палестине, света, что распространялся тихо и незаметно, трепетал, как свеча на ветру, и не погас, света, которому ещё предстояло воссиять, подобно солнцу, над всем миром, и, конечно же, над тёмными долинами и холмами Шотландии.

Ну, и что из этой билиберды можно было понять, кроме того, что он считал Кинрадди каким-то диким местом, раз джунгли завяли и рассыпались? И молитвы он читал наспех, едва ли единым словом помянул Короля и Королевскую Семью, этот Преподобный Кахун. Это сразу настроило против него Эллисона и Матча, эти двое стояли за Короля горой, были готовы умирать за Короля каждый будний день и дважды по воскресеньям, как говорил Длинный Роб с Мельницы. И Че Страхану эта проповедь тоже не доставила ни малейшего удовольствия, ему бы хотелось, чтобы проповедник расхваливал социализм и вещал о том, что Богатые и Бедные должны быть Равны. Так что даже те немногие, кто вслушивался в проповедь, остались невысокого мнения о старом книгописце из Банфа, шансов у него не было, поскольку понравился он только Крис и её отцу, Крис не шла в счёт, Джон Гатри в счёт шёл, но его голос оказался единственным, так что, когда дошло до голосования, пришелец из Банфа не получил почти ничего.

Стюарт Гиббон был третьим, кто пробовал заселиться в Пасторский Дом Кинрадди, и в то воскресенье, когда Крис сидела в кирке и смотрела на него, стоявшего за кафедрой, ей стало ясно как день, что он понравится всем, хоть он и был только-только со студенческой скамьи, черноволосый, с приятным румяным лицом, крепкими плечами, крупного, хорошего телосложения, привлекательный был мужчина. И первое, что их впечатлило – его голос, он звучал смело и сильно, как рёв быка, красиво и широко, и он произнес Господню Молитву так, что угодил и джентри, и простым людям. Ибо, хоть он и молил простить ему его грехи так же, как он прощает согрешившим против него – вместо более изысканного моления об оставлении долгов его также, как он оставляет должникам своим – всё равно делал он это с возвышенной торжественностью, настраивавшей каждого слушающего на степенный и серьезный лад; и один или двое начали подтягивать ему под конец молитвы, а такое весьма редко случалось в кирках Старой Церкви.

Затем последовала его проповедь, темой он взял Песнь Песней Соломона, и говорил он красиво, как-то необычно, показывая слушавшим, что в Песни было несколько смыслов. Она была Христовым описанием красоты и изысканного благообразия Старой Церкви Шотландии, и в этом смысле читать её следовало с должным благоговением; также она была образом женской красоты, что создавала саму себя по образцу стройности и изящества Церкви, и в этом смысле она являлась неустаревающим правилом для женщин Шотландии, указывающим им путь к жизни добродетельной и прекрасной в этом мире и к спасению в мире ином. И уже через минуту весь приход Кинрадди слушал его так, будто он обещал заплатить за них налоги к Дню Святого Мартина59.

Ибо где-то внутри начинало приятно щекотать, когда ты слышал, как о таких вещах говорилось вслух с церковной кафедры, о женских грудях и бёрдах и о всём остальном, голосом, подобным рёву священного тельца; и при этом ты точно знал, что это всё благопристойное Писание, с высоким смыслом к тому же. Так что все разошлись по домам к воскресному обеду весьма довольные новым молодым пастором, хотя и был он едва со студенческой скамьи; и в понедельник Длинный Роб с Мельницы замучился снова и снова слушать про эту проповедь, и сложил два и два, и сказал Ну, что… Такие проповеди – отличный способ втихаря поиметь своё небольшое удовольствие прямо на церковной скамье, но я как-то склонен получать свои удовольствия в более уединённой обстановке. Но, говорили люди, в этом был весь Роб, всегда надо держать ухо востро с ним и с его Ингерсоллом, который не умел ни часы нормальные сделать, ни рассудить здраво. В общем, мало кого в Кинрадди слова Роба удержали от того, чтобы потопать на выборы и проголосовать за последнего кандидата.

Так он, Преподобный Гиббон, и прошёл с подавляющим большинством голосов, в середине мая он поселился в Пасторском Доме, он и его жена, англичанка, на которой он женился в Эдинбурге. Она была молодая, как и он сам, красивая тонкой и стройной красотой, со смешным голосом, навроде как у Эллисона, очень похожим, но всё же иным, и с большими тёмными глазами, и были они с пастором так страстно влюблены, что их служанка рассказывала, будто они целовались каждый раз, когда он, пастор, ненадолго уходил из дому. И однажды, вернувшись с прогулки и увидев, что жена его дожидается, пастор взял её на руки и бегом взлетел с ней по лестнице наверх, и оба обнимались, целовались и смеялись, глядя друг на друга сияющими глазами; и они удалились в спальню наверху, и закрыли дверь, и не спускались несколько часов, хотя была ещё только середина дня. И, может, так оно и было, а может, и нет, ибо ту служанку старая госпожа Синклер наняла для Пасторского Дома из Гурдона, а всем известно, что скорее ручей Берви побежит обратно через Долину, чем гурдонская девица скажет правду.

С той давней поры, когда Время начало своей бег в Кинрадди, каждый пастор, приняв должность, объезжал весь свой новый приход. Некоторые делали это сразу после избрания, другие тянули, сколько могли, Преподобный Гиббон был из тех, кто поспешал. В одно из воскресений он явился в Блавири, как раз после обеденного часа, и увидел Джона Гатри, который вострил мотыгу во дворе, сорняки лезли из земли Блавири во все стороны, как ребятня из школы после окончания уроков, это была очень грубая земля, сырая, давно непаханная, к тому же – красная глина, чем лучше отец её узнавал, тем больше портилось его настроение. Поэтому, когда пастор подошёл и с неподельной сердечностью выкрикнул Ага, так это ты, дружище, будешь моим соседом Гатри? отец вздернул рыжую бороду, уставив её на пастора, и бросил на него взгляд, холодный, как сосулька, и сказал Да, МИСТЕР Гиббон, это буду я. Так что пастор протянул руку, тут же сменив тон, и продолжил тише А у вас здесь отличное хозяйство, ухоженное, Мистер Гатри, так всё ладно и чисто, хотя, я слышал, вы всего шесть месяцев как здесь поселились. И он улыбнулся широко и сочно.

И дальше они беседовали совсем по-приятельски, один усадил другого на ручку навозной тачки прямо посреди двора, пастор не выказал ни малейшей тревоги за свой щегольской чёрный костюм; и отец рассказывал ему, какая грубая земля в Кинрадди, и пастор говорил, что он охотно верит, и что только человек с севера мог так толково с ней управляться. Через минуту они уже были дружны как братья, отец завёл его в дом, Крис была в кухне, и отец сказал А эта девица – моя дочь, Крис. Пастор улыбнулся ей, блестя чёрными глазами, и сказал Я слышал, что ты очень смышлёная, Крисси, и учишься в Данкернском колледже. Как тебе там нравится? И Крис покраснела и сказала Очень нравится, сэр, и он спросил её, кем она хочет стать, и она сказала, что учителем, и он сказал, что нет профессии благороднее.

Потом пришла мать, укладывавшая близнецов, и была тиха и доброжелательна, какой она, увенчанная золотом своих чудесных волос, всегда бывала с мальчишками и с лэйрдами. Она налила пастору чаю, и он нахваливал его и говорил, что лучше чая, чем в Кинрадди, он не пивал за всю жизнь, и что дело было в молоке. И отец спросил, откуда приносят молоко в Пасторский Дом, и пастор сказал Из Мейнса, и отец вздернул бороду и сказал Ну, это, должно быть, доброе молоко, у них, сволочей, там лучшая земля во всём приходе, и пастор сказал Ну, мне, пожалуй, пора. Пойди потихоньку домой. Заходи навестить нас как-нибудь вечерком, Крисси, может быть, мы с женой одолжим тебе какие-нибудь книжки для занятий. И он ушёл, достаточно проворно, но не с той летящей быстротой, с какой вышагивал рядом отец, провожая его до того места, где дорога расставалась с полем репы.

Крис отправилась в Пасторский Дом вечером следующего дня, это был понедельник, ей подумалось, что это, наверное, самое подходящее время, однако отцу она ничего не сказала, только матери, и мать улыбнулась и ответила Конечно, она, казалось, была далеко, в каких-то своих мечтах, последний месяц с ней такое часто случалось. Так что Крис надела своё лучшее платье, воскресное, и высокие ботинки на шнуровке, хорошенько причесалась перед зеркалом в гостиной и пошла через холм, мимо озера Блавири, а тем временем ночь уже сгущалась над Грампианами, и сотни бекасов кричали за серыми водами озера – гладкого и серого – словно не могли забыть ушедшее лето и не верили, что оно когда-нибудь вернется.

Стоячие Камни отбрасывали на восток длинные острые тени, так же, наверное, как они это делали по вечерам тысячи лет назад, когда дикие люди взбирались на холмы и пели свои песни, прячась в этих тенях, пока закатное солнце замирало в ожидании над теми же самыми тихими холмами. И в этот момент странное, незнакомое чувство накатило на Крис, она оглянулась назад, слегка испугавшись Камней и того, каким белым вдруг стало озеро, и торопливо зашагала по тропинкам через поле, пока не вышла к церковному погосту и Пасторскому Дому. За дорогой высился Большой Дом, вокруг которого удушливо толпились деревья, видны были развалившиеся стены, на флагштоке уже горел огонь, скоро должно было стемнеть.

Она отперла калитку кладбищенской ограды и пошла через погост к Пасторскому Дому, старинные могильные камни безмолвно стояли вокруг, конечно, не такие уж древние, если вспомнить о Стоячих Камнях на холме Блавири, но всё равно довольно старые. Некоторые были из седых недобрых времён Ковенантистов, на одном был изображён череп со скрещёнными костями и песочные часы, он наполовину зарос мхом, так что едва можно было разобрать бессмысленную надпись с буквами S, похожими на F, и от этого камня мурашки бежали по телу. Ту часть кладбища, где стояли самые древние камни, захватили тисовые деревья, и Крис, шагая между ними, протянула руку, чтобы раздвинуть заросли, и низко свисавшая ветка тиса что-то прошептала, и тихонько засмеялась у неё за спиной, и прикоснулась к её руке, холодная и мохнатая, так что Крис вскрикнула совсем по-детски, так глупо, и немедленно пожалела, что не пошла в обход по нормальной дороге, а вместо этого выбрала короткий путь, показавшийся ей таким удобным.

Так она торопливо шагала, насвистывая себе под нос, и вот – там, где кончалось кладбище, стоял их новый пастор собственной персоной, прислонившись к воротам и блуждая взглядом между камнями, он заметил её прежде, чем она увидела его, и голос пастора заставил её вздрогнуть. А ты, Крис, очень мила, сказал он, и ей стало стыдно, потому что он слышал, как она свистела на кладбище; и он рассматривал её странным, незнакомым взглядом, и, казалось, на минуту забыл о её присутствии; потом он издал странный смешок и пробормотал себе под нос, но она расслышала его слова, Одной за день достаточно. Потом он будто очнулся и проревел бычьим голосом Ты, наверняка, за книжкой. У нас дома сегодня полный кавардак, весенняя уборка, ну, или навроде того, но, если ты подождешь здесь минутку, я сбегаю и подберу тебе что-нибудь лёгкое, нескучное.

Он ушёл, она осталась одна среди чёрных деревьев, склонявшихся над серостью погоста. Невидимые травы без умолку шелестели и шептались над смутными очертаниями распростёртых надгробий, и она подумала о мёртвых под этими камнями, о фермерах, и пахарях, и их женах, и о маленьких детях, и новорождённых младенцах, их тела уже превратились в скелеты, так что, если раскопать землю, найдёшь только их кости, не считая недавно похороненных, и, может быть, там, в темноте, черви и мерзкие твари ползали, истекая гноем, в гнилой и почерневшей плоти, и это было очень страшное место.

Но тут, наконец, появился пастор, он совсем не спешил, а шёл к ней медленно, задумчиво, он протянул ей книгу и сказал Ну, вот, держи, надеюсь, тебе понравится. Она взяла книгу и посмотрела на неё при умирающем свете дня, книжка называлась Religio Medici, и она, поборов стеснение, спросила А вам, сэр? и пастор посмотрел на неё пристально и сказал, голос его был ровным, как всегда, До чёртиков! и развернулся, и оставил её один на один с ужасом обратной дороги, лежавшей через заросли тисов. Однако теперь они её совсем не пугали, она пробиралась обратно домой и размышляла о том слове, которое он произнёс, это ведь было не что иное, как ругательство, следовало ли рассказать об этом отцу?

Но нет, так нельзя, пастор был всего лишь обычным человеком, и он одолжил ей книгу, мило с его стороны, хотя выглядел он странновато. И к тому же отец не знал про её поход в Пасторский Дом, он мог подумать, что она пытается сойтись с джентри, и тогда он сам стал бы ругаться. Хотя ругался он, отец, не так уж часто, говорила она сама себе, проворно, торопливо шагая по холму, восходя из сумрака ночи в последний отсвет майского дня, и закат полыхал заревом, и отблески его плясали у ног Крис, будто поджидали её; нет, не часто, только когда всё шло совсем уж наперекосяк, как в тот день, во время сева, на поле ниже Блавири, когда сначала сломалась оглобля у телеги, а потом молоток переломился, а потом он увидел, что собирается дождь, взбеленился, и накинулся на Уилла и Крис, и выпорол их так, что у них едва осталось с грошик нетронутой кожи на том месте, на котором сидят; а потом, как полоумный, он грозил небу кулаками и вопил, Ну, давай же, Подлюга, давай, смейся!

Крис полистала Religio Medici и чуть челюсть не вывихнула от зевоты, пока читала, помогать матери стирать одеяла в погожий выходной день – и то было веселее. На дворе, разомлевшем и замершем под жарким солнцем, Джин Гатри выстирала бельё со всех постелей в Блавири, а одеяла сложила одно на другое в корытах, до половины наполненных едва тёплой водой и мылом, и Крис сняла ботинки и чулки, и высоко закатала панталоны на белых ногах, и ступила в серые пенившиеся складки одеял, и топтала их так и эдак. Ей это нравилось, вода чавкала и клокотала, расходясь синевой и вытекая радужными разводами между пальцами ног, и становилась всё гуще и гуще; потом – в следующее корыто, пока мать вынимала одеяла из первого, славное занятие, казалось ей, она могла бы вечно топтать одеяла, единственное что – становилось всё жарче и жарче, тянулись раскалённые до красна предполуденные часы, пока они занимались стиркой. И когда мать снова ушла в дом, она скинула юбку, а потом подъюбник, и мать, выйдя с очередным одеялом, воскликнула Господи, совсем заголилась! и беззлобно шлёпнула Крис по панталонам и сказала Из тебя, Крис, девонька, вышел бы ладный парень, и улыбнулась своей беззаботной улыбкой, и вновь принялась за стирку.

Но тут Джон Гатри вернулся с поля, вместе с Уиллом, и едва мать увидела, с каким лицом отец смотрел на Крис, как вся вдруг словно осунулась и закричала А ну, бесстыдница, убирайся живо, и пойди оденься, мерзавка! И она ушла, побелев от стыда, больше от стыда за отца, чем за себя, и Уилл покраснел и увел лошадей, сконфузившись, но Джон Гатри размашисто прошагал через двор к кухне, подошёл к матери и стал орать на неё. Что люди подумают о девке, если увидят, как она сидит тут, почти голая? Про нас вся округа трепаться будет, на весь мир посмешищем станем. И мать посмотрела на него, беззлобно и холодно, Да ладно, ты не первый раз увидел голую девицу; а если твоим соседям это в новинку, то, верно, детей своих они зачинали, не снимая штанов.

Отца это допекло окончательно, он отвернулся от матери и пошел прочь, лицо даже не красное, а белое, как у мертвеца, и он не сказал больше ни слова, он весь вечер не разговаривал с матерью и весь следующий день. Той ночью Крис лежала в кровати и думала обо всём этом, одна, натянув одеяла до подбородка, ей показалось, будто из глаз отца, когда он смотрел, как она стояла в корыте, глянул на неё дикий зверь в клетке. Словно пламя полыхнуло через двор, оно жгло и жгло, будто она всё еще стояла там, а он глазел на неё. Она спрятала лицо под одеялом, но забыться не могла, на следующее утро ей уже было невмоготу от всех этих мыслей, дом затих, потому что все разошлись, и она пошла к матери и прямо её спросила, она никогда прежде о таком не спрашивала.

И тут случилось что-то ужасное, лицо матери посерело и за мгновение состарилось, когда она оторвалась от своих хлопот за кухонным столом, с каждой секундой лицо её становилось всё бледнее и бледнее, Крис чуть не сошла с ума, видя такое. Ой, мамочка, я не хотела тебя расстроить, воскликнула она, и обняла мать, и крепко прижала её к себе, увидев вдруг, каким бледным и больным стало её лицо за последний месяц. И мать, наконец, улыбнулась ей и положила руки на плечи дочери. Ты ни при чём, Крис, доченька, это просто жизнь. Нечего мне тебе сказать или посоветовать, девочка моя. Тебе придётся самой разбираться с мужчинами, когда придёт время, рядом никого не будет, никто не поможет. И потом она, поцеловав Крис, сказала что-то странное, Когда-нибудь, если я не смогу больше всё это выносить, вспомни мои слова – и замерла, и засмеялась, и опять стала весела. Какие же мы обе дуры, ну-ка, сбегай принеси мне ведро воды. И Крис взяла ведро, и вышла из кухни, и пошла к колонке по горячему, раскалённому от солнца двору, и тут что-то на неё нашло, она прокралась обратно, мягко ступая, и мать стояла всё так же, как она её оставила, бледная, одинокая, печальная, Крис не решилась подойти, а только стояла и смотрела.

Что-то творилось с матерью, с ними со всеми что-то творилось, всё как-то менялось, кроме, разве что, стоявшего на дворе беспощадного зноя, и если бы он продержался подольше, джунгли Преподобного Кахуна вскоре опять повылезали бы на полях Долины. Это усталое и бессмысленное ковыряние в земле, жизнь самой земли, бесконечное ожидание – когда, наконец, прольётся дождь или хотя бы утихнет зной!.. Какое же это будет счастье, когда закончатся экзамены и она уедет в Абердинский университет, получит свой диплом бакалавра гуманитарных наук, и вот – у неё уже своя школа, у английской Крис, отец с его потаёнными взглядами и рычанием позабыт, у неё будет красивый дом, свой, и одеваться она будет, как захочет, и никогда своим видом не раздразнит ни единого мужчину, уж она об этом позаботится.

А может, не позаботится, странно, что она до сих пор по-настоящему не знала саму себя, хотя была уже почти взрослой женщиной. Отец говорил, что соль земли – это те, кто прямо ведут свой плуг и никогда не оглядываются назад, но она пока была лишь распаханым полем, борозды шли вдоль и поперёк, хотелось того и тут же хотелось этого, книги и вся их прелесть иногда казались всего лишь пустой бессмыслицей, а потом навоз и ругань, от которых уже тошнило, возвращали тебя обратно к книгам…

Вздрогнув, она перекатилась по траве, когда мысли её приняли этот неприятный оборот. Закат раскрашивал озеро, но жара стояла прежняя, малость спадая только ночью, когда лежать под одеялом было невыносимо, и даже сама темнота становилась мерзким чёрным одеялом. Ветер – он просто умер, пока она лежала здесь и думала; не великая потеря, но вместо него пришла пустота, кусты дрока к концу дня вытянулись, не шевелясь, огромные их лица, сгрудившиеся, жёлтые, словно лица полчища каких-то жёлтых людей, глядели вниз, за Кинрадди, высматривая дождь. Матери там, внизу, наверное, была нужна её помощь, Дод и Алек уже пришли из школы, отец и Уилл скоро вернутся с поля.

Кто-то уже кричал, звал её!

Она поднялась, и отряхнула платье, и стала спускаться по траве к подножию холма, и посмотрела вниз, и увидела вдалеке, ниже, махавших ей Дода и Алека. Они взволнованно выкрикивали её имя, голоса их походили на мычание телят, потерявших мать, она нарочно шла медленно, чтобы подразнить их, пока не увидела их лица.

А потом она помчалась вниз по склону, кровь отхлынула от её лица, небо позади раскололось, длинная молния зигзагом полыхнула над Грампианскими вершинами, и далеко за полями, у холмов, услышала она шипение дождя. Засуха, наконец, кончилась.

Взобравшись почти бегом по крутому склону холма – с развевавшейся юбкой и твердой решимостью ни за что не оборачиваться, кто бы во всём Блавири ни кричал ей вслед и ни звал её обратно, даже на свист отца! – Крис повалилась навзничь, задыхаясь, и почувствовала, как жёсткая трава с хрустом расстелилась под ней чудным тихим ложем. Она расслабила шею, и плечи, и бёдра, и колени, её длинные коричневые руки подрагивали, лёжа по бокам, пока обмякали мышцы, день погружался в дремоту, золотистый свет просачивался сквозь длинные каштановые ресницы, опустившиеся на её щёки. Словно гномоны60 гигантских солнечных часов, тени Стоячих Камней тихо ползли к востоку, бекас всё звал и звал кого-то…

Точно как в предыщущий раз, когда она поднималась к озеру – когда это было? Она открыла глаза, и задумалась, и утомилась от раздумий, и опять закрыла глаза, и как-то странно рассмеялась. Это было в июне прошлого года, в тот день, когда мать отравилась и отравила близнецов.

Всё это было так далеко и так близко, казалось, твои часы и дни протекали в какой-то тёмной холодной западне, из которой было не выбраться. Но ты выбралась, тёмная сырость отступила перед солнечным светом, и мир пошёл своим чередом, белые лица и шёпот, одолевавшие тебя в западне, исчезли, ты уже никогда не стала бы прежней, но мир двигался дальше, и ты вместе с ним. Умерли не только мать и близнецы, что-то умерло в твоём сердце и лежало теперь под землей на погосте Кинрадди – в твоём сердце умер ребёнок, дитя, верившее, что холмы были сотворены для того, чтобы оно играло среди них, что каждая дорога, отмеченная по сторонам столбиками, вела туда, куда надо, и что есть руки, всегда готовые подхватить тебя в последний миг и удержать на краю гибельной бездны, если ты уж слишком заиграешься. Всё это умерло, и вместе с этим всем умерла та Крис, что жила книгами и мечтами, или, может быть, ты просто аккуратно сложила их, завернула в шёлковую бумагу и пристроила рядом с тёмным тихим трупиком, который когда-то был твоим детством.

Так сказала ей госпожа Манро из Каддистуна в ту кошмарную ночь, когда она пришла к ним через размокшие от дождя усадьбы Блавири и уложила тело матери и тела близнецов, так тихо умерших в своей кроватке. Она сновала по комнатам, быстрая, нахальная и бесцеремонная, крыса с чёрными бусинками глаз, отрывисто раздавая команды сделать то или это, она навела страху и угомонила разревевшихся Дода и Алека, вытолкала отца и Уилла заниматься скотиной. И делала своё дело быстро, спокойно и равнодушно, и поглядывала на Крис, поднимая на неё свое крысиное личико. Помяни моё слово, забросишь ты теперь свой Колледж с учёбой – гниль, лучше не марайся. Вот как взвалят на тебя всё хозяйство в Блавири, так на мечты и прочее паскудство времени-то не останется.

И Крис в своей западне, оглушённая, с затуманенным взглядом, ничего не отвечала, как ей потом припоминалось; и кто-то другой, не она, шарил по дому и искал полотно и одежду. Потом госпожа Манро омыла тело матери и одела его в ночную рубашку, в её лучшую, ту, что с синими ленточками, которую она не надевала уже много лет; и мать после её трудов лежала аккуратная и красивая, так что слёзы, наконец, набежали на ресницы, когда ты увидела её такой, горячие слезы выступили на глазах, словно капли крови. Но они быстро иссякли, если долго так плакать, можно было умереть, и вместо слёз полился долгий бесконечный вой, на который у тебя в голове не было ответа, Мама, мама, почему ты это сделала?

Конец ознакомительного фрагмента.