Вы здесь

Зайнаб (сборник). Зарра (Г. Р. Гасанов, 2016)

Зарра

Зарра историю своей жизни мне рассказала в поезде Баку – Москва. В годы Великой Отечественной войны волей судьбы она оказалась связной между партизанами и Центром. Вместе с шестимесячным ребенком она попала в кабалу шефа тайной немецкой жандармерии. Чтобы спасти жизнь ребенка, она пожертвовала своим именем, своей честью. За казнь шефа тайной немецкой жандармерии фашисты ее вместе с советскими пленными живьем закапали в землю. На ее глазах убили мужа-партизана, ребенка. Голову ребенка отрубили и зашили в животе мужа. А Зарру волей судьбы спас вожак волчьей стаи, которая напала на живые человеческие головы, кочанами растущие на земле.

Поезд Баку – Москва по расписанию в Дербенте остановился ровно на пять минут. Теперь он, издав гулкий, прощальный гудок, набирая скорость, мчался на север. По длинному узкому коридору вагона с поклажей в руках протискивался в свое купе. Дверь была приоткрыта, я вошел. В купе с правого бока два места были заняты молодым парнем и девушкой. Я поздоровался, оглядел свою лежанку на нижнем ярусе, слева. Поклажу уложил в комод, еще раз приветливым взглядом прошелся по лицам своих спутников, которые обиженно отвернулись от меня.

Парень в майке и спортивных брюках хмуро лежал на верхнем ярусе. А девушка, скорее всего его приятельница, полулежала на нижнем ярусе, на дверь купе попеременно бросая опасливые взгляды. В купе, видимо, до моего прихода у них с кем-то произошел какой-то неприятный инцидент, поэтому молодые ведут себя нервно. Я спиной почувствовал холодок, исходящий из глубин купе. Девушка была одета в облегающие тонкий стан брюки и водолазку, от чего она выглядела моложе своих лет. При моем появлении она почувствовала себя неловко; встала, села на лежанку. Она молчала, молчал и молодой человек. В купе установилось гробовое молчание, какое обычно создается, когда в ограниченном пространстве неожиданно собираются несколько незнакомых лиц. Девушка, незаметно бросая многозначительные взгляды в мою сторону, стала шепотом что-то говорить со своим спутником. По реакции парня видно было, что он с ней не соглашается. Наконец, видимо, она смогла убедить его, потому что он дал понять ей кивком головы, «что он согласен». Он неестественно закашлял в кулак, пытаясь привлечь к себе мое внимание. Когда я повернулся в его сторону, он доверительно заглянул мне в глаза; заикаясь, неуверенно заговорил:

– Гражданин, ммм, дружище, – затравленный взгляд, таящий в себе неподдельный страх, на мгновение остановился в проеме дверей, – пока здесь нет того монстра с двумя лицами, что стоит у окошка в коридоре, хочу Вас предупредить: немедленно переместитесь на верхнюю полку… На этой полке, снизу, расположилась она… Вероятно, она опасна, она может навредить Вам…

Я его осадил недоверчивым взглядом: «Кто этот нечестивец, который так неучтиво ведет себя с незнакомым спутником?»

– Мужчина, прошу, не обижайтесь, я говорю с Вами вполне серьезно! Вероятно, наша спутница несет в себе страшный разрушительный заряд, от которого все, с кем она сталкивается, застывают на месте. Мне кажется, Вам будет неплохо, если станете чуть подальше от ее полки!

В его глазах был неподдельный страх, он, как и девушка, в проем двери бросал частые взгляды. Не выдержав нервного напряжения, он поднял с полки раскрытую книгу и спрятался за ней.

Спустя некоторое время в проеме двери купе с двумя лимонадными бутылками в руках показалась женщина лет тридцати пяти – сорока. При ее появлении девушка, прикорнувшая на краешке своей полки, пугливо вскочила. Она страшно побледнела; из ее горла вырвался стон. Столько ужаса и неподдельного отчаяния я прочел в ее глазах. Она вся съежилась, пугливо озираясь на незнакомку, отползла в самый крайний угол полки, опасаясь, что та в лучшем случае ее зарежет, в худшем случае проглотит. Голова незнакомки, несмотря на летнюю жару, духоту в вагоне, была закутана в тонкую белую шаль.

Незнакомка не могла не знать причину такого необъяснимого поведения своих спутников. По ее губам пробежала нервная дрожь; длинные ресницы широко раскрытых черных глаз на мгновение напряглись колючками. Но она быстро взяла себя в руки, не дала выплеснуться через край своим эмоциям; кивком головы поздоровалась со мной; бутылки с лимонадом, стараясь не звякнуть стеклом, поставила на откидной столик у окошка; неуверенно присела на край полки и смущенно обратилась ко мне:

– Молодой человек, простите, я, кажется, заняла Ваше место… право, мне неловко перед Вами… Если я Вас не затрудняю, не смогли бы вы расположиться на моем месте? – она сделала незначительную паузу. – На верхней полке.

– Гражданка, прошу Вас, не беспокойтесь, – стал я ее успокаивать, – я сам хотел попросить Вас об этом одолжении… В поезде мне нравится любоваться русскими просторами с высоты верхней полки, – я стал укладываться.

Она, еле сдерживаясь, чтобы не накричать на молодую пару, сидела у столика, на краю полки. К тому времени, когда я расположился на верхней полке, туалетные принадлежности, книгу, очки расставил по своим местам, новая спутница успела успокоиться. Вдруг она обратилась ко мне:

– Если я Вас не стесняю, можете посидеть со мной. И, пожалуйста, откройте мне бутылку воды. А то здесь других не попросишь…

Она бросила горестный взгляд на молодую пару. В ее глазах появилась боль и неподдельная тревога. Мне неясна была причина тревоги и недоверия моих соседей друг к другу.

Я поблагодарил незнакомку за внимание ко мне, уселся рядом с ней. Открыл бутылку лимонада, налил полстакана и протянул ей. Она неспешно сделала пару глотков, поставила стакан на стол. Я заметил, правая рука, в которой она все еще держит стакан, мелко дрожит. Солнце заглянуло в окошко купе, стало очень душно; не хватало воздуха, хотя окошко было открыто до конца. Несмотря на невыносимую духоту, незнакомка с головы не сняла шаль; приоткрытыми были только ее ухоженные, красиво очерченные серповидные брови, угольно-черные глаза, нос, рот. Эта женщина меня заинтриговала. По всей вероятности, она глубоко страдала. В ее печальных глазах таилась сердечная боль; во всем облике была видна какая-то потаенная, жутковатая отрешенность, страшно угнетающая ее.

Я был в костюме, мне нужно было переодеться в походную форму. Я извинился перед незнакомкой, из саквояжа вытащил спортивный костюм; вышел в туалет с мылом, полотенцем; умылся, освежился, переоделся, тихо проскользнул в коридор. Надо было притереться к своим соседям по купе, обдумать свое поведение в компании весьма занимательных, на первый взгляд, спутников. Не принять же и мне обиженную на своих спутников мину на все время езды. Да и дорога была неблизкая. В коридоре вагона мне в глаза сразу же бросилась моя новая спутница. В самом конце коридора моя таинственная незнакомка стояла у полуоткрытого окна и печально глядела вдаль. Она не заметила моего присутствия. Я тихо подкрался к ней, встал рядом. Столько сокрытой скорби и отчаяния я увидел в ее влажных глазах! Выходит, она держала глаза на мокром месте.

Мне стало неудобно. Она стыдливо отвернулась, влажным носовым платком в руке стала быстро и украдкой вытирать глаза. Через мгновение она оглянула меня таким бесхитростным и чистым взглядом, что у меня дрогнуло сердце.

«О, боже, – горестно подумал я, – какую же тайну хранит в глубине души эта несчастная женщина?»

Не надо быть всевидящим, чтобы заметить, какая тайная боль угнетает эту женщину; сколько в ней сокрыто разочарования, отрешенности от всего, в глазах затаено столько изнеможения, неподдельной ненависть к себе, такое нежелание жить, что меня от удивления пошатнуло на ногах. Когда она еще раз уставилась на меня своими огромными, иссиня-черными глазами, полными слез, и какой-то магнетической силы, у меня мурашки прошлись по коже спины. Я чувствовал, как волнение ее сердца передается моему сердцу. Я запаниковал, на мгновение даже потерял контроль над собой. В такую ситуацию я до сих пор не попадал и не знал, как себя вести. Я закашлялся, отвернулся и неуверенным шагом направился в купе.

Когда я панически отступал в купе, мои спутники вели какой-то оживленный разговор, видимо, о нашей спутнице. Они вдруг запнулись, куда-то смущенно попрятали глаза. Девушка ударилась в панику, но, когда увидела, что за мной не последовала наша таинственная спутница, испуганно вращая белками глаз, быстро-быстро заговорила:

– Молодой человек, Вам не кажется, что Вы ведете себя неосторожно, что рискуете жизнью? Эта женщина сущий дьявол! Она несет в себе какую-то сверхъестественную угрозу, скорее, какую-то невиданную неземную силу… Я думаю, нам всем надо быть начеку, главное, держаться вместе… Да, да, не смейтесь, уверяю Вас, не будьте так легкомысленны! Кто она, откуда, куда и с чем следует, какая тварь ее родила, одному богу ведомо! Верьте на слово, она не одна, у нее есть двойник… Под шалью она прячет еще одно лицо, лицо то ли ходячей смерти, то ли оборотня. Я боюсь, как бы она не захотела испробовать крови, человеческой крови! Ой, мамочки, что будет с нами? – она нервно затряслась, в глазах появился ужас. – Мое сердце чует беду!

– Послушайте, гражданка, – я сделал ей внушение, – не совестно ли Вам так плохо говорить и думать о нашей спутнице?! – Ну и что, что она прячет лицо под шалью? Может, она стесняется его показать, может, ее угнетает какая-то тревога, может, у нее дома траур? А если она с войны вернулась искалеченной, раздавленной судьбой? Разве сегодня среди нас мало ходит людей, искалеченных войной, жизненными неурядицами?

Но по тому, как пугливо озирается девушка, как тревожно ожидает появления таинственной незнакомки, можно было понять, что она знает то, о чем я не догадываюсь. «А если на самом деле она не врет?»

Не зная, что ответить девушке, я промолчал, нехотя забрался к себе на полку, заправил матрас, пододеяльник, наволочку и прилег. Взял в руки книгу, но строки расплывались перед глазами. Я чувствовал, что из своего уголка меня пытливо изучает взгляд широко открытых огромных глаз таинственной незнакомки. Передо мной вместо книжных страниц стало ее матово-бледное лицо, ноздри осязали волнующие тонкие запахи ее тела, уши улавливали затаенный шепот ее красиво очерченных припухлых губ. Ни одна прочитанная строка из книги, к которым я возвращался ни один раз, мне не запомнилась. Из рук на постель невольно выпала книга; я не мог собраться с мыслями, они путались в голове; сердце неритмично стучало в груди. Я занервничал, из кармана спортивной куртки выхватил пачку сигарет, зажигалку, вышел в тамбур, закурил. Я старался не встречаться взглядом с таинственной незнакомкой, но он пронизывал всю мою защитную ауру тела, проникал в самое сердце. Ее загадочный взгляд иссиня-черных глаз жег радужную окраску моих глаз, жег душу.

«Во взгляде этой женщины есть что-то такое, от чего мысли у меня путаются, сердце уходит в пятки и на душе становится зябко, – должен был согласиться я. – Иначе как объяснить паническое поведение молодой четы? Как объяснить, когда в душном вагоне все задыхаются от нехватки воздуха, а эта особа сидит закутанная в шаль?! Что за изъяны лица, головы она скрывает под этой шалью? А если молодая пара права? Если эта особа не такая, как все?! Может, она входит в какую-то секту, и ей запрещают одеваться как всем женщинам? Неужели молодая чета увидела то, что от чужих глаз скрывает таинственная женщина?.. Так, посмотришь, у нее обычная голова, никаких отклонений. И черты лица весьма привлекательны, я бы сказал, вызывающе красивы. Ей, вероятно, приятно закутываться в шаль. Это же не порок! И она закутывается своеобразно. Вероятно, впечатлительная девчонка в облике таинственной незнакомки увидела то, что она в обычной жизни не замечает. И свое впечатление навязала влюбленному в себя избраннику. Чтобы под шалью не скрывала эта женщина, со временем выяснится. Не зря друзья обо мне за глаза говорят, что я способен видеть то, чего не видят обычные люди, развязать язык даже немому. Если я захочу, выпытаю тайну и из сердца камня».

У меня хаотично работали мысли, мелкие горошины горячего пота выступили на лбу. Я чувствовал, как ее взгляд обжигает мне затылок, спину. Это таинственная женщина со своего угла в коридоре сверлила мне головной мозг, центральную нервную систему. Я не выдержал этого магнетического взгляда, и обернулся к ней лицом. Взгляды наши встретились. В зрачках ее глаз вспыхивали, гасли огоньки, от которых мне стало очень горячо. Мне показалось, что электрический разряд прошелся по моему телу, он снопами искр разлетелся из глаз, от этой вспышки я на мгновение ослеп. Столько таинственной силы, огня, душевной теплоты, в то же время твердости, непокорности я прочел в этом взгляде. В сердце у меня что-то перевернулось, я ей невольно улыбнулся. Взгляд ее глаз потеплел; дуги бровей загадочно приподнялись; какой-то тончайший луч света, шелест легкого дуновения прошелся по длинной дуге ее ресниц. В долгожданной доверительной улыбке растянулись ее припухлые алые губы. Мне стало легко, свободно. В это мгновение мне показалось, что и она с души сбросила тяжелый камень, давно давящий ее. Я протянул ей руку дружбы. Она схватила ее обеими руками и прижала к своим губам. Я растрогался до такой глубины, что ком подступил к горлу.

* * *

Проводница разносила чай по коридорам нашего вагона. Я попросил ее занести к нам в купе четыре стакана чая. Она быстро выполнила мой заказ. Я на секунду заглянул в купе, рассчитался с ней и попросил нарезанного лимона. Проводница оказалась легкой на подъем, и эту просьбу она быстро исполнила. По купе поплыл аромат свежезаваренного чая с мятой и лимоном. Молодые люди, угрюмо отвернувшись к стенке, лежали на своих местах. Я пригласил их к столу. Они притворились спящими. Я вышел в коридор, таинственную незнакомку пригласил на чаепитие. По сиянию на лице и блеску в глазах я понял, что она еще находится под глубоким впечатлением нашего рукопожатия. Я повторил приглашение. Она улыбнулась одними красивыми глазами и последовала за мной.

К столу я повторно стал звать и наших спутников, но те явно были не настроены на чаепитие, тем более, на перемирие со спутницей. «Не хотят, не надо», – одними глазами дала знак таинственная незнакомка. Она, присаживаясь к столу, еще раз благодарно улыбнулась мне. «Бог с ними», – прошептала она собравшимися в бутон розы мягкими губами. Этот диалог, состоявшийся между нашими глазами и губами, очистил мое сердце от всех грозовых туч; мне стало легко и свободно, я от прилива адреналина даже чуть опьянел.

– Благодарю Вас за проявленную чуткость, заботу, свойственную только настоящим горцам. Из нынешней молодежи мало кто наделен такими редкими качествами, – ее глаза с укором были направлены на наших спутников. – Я сама уроженка Дагестана. Когда я родилась, мой отец шепнул мне на ухо редкое для тех мест, где я живу, имя Зарра. Родилась, живу на Украине. Ездила в Дагестан, на родину моих предков и предков моего мужа. Сейчас возвращаюсь обратно, домой. Если желаете, могу предъявить и паспорт, как это потребовали от меня наши спутники, – голос у нее дрогнул, она стала копаться в сумке.

– Сестра, – выговорил я мягким грудным голосом, – я не инспектор транспортной милиции, тем более, не таможенник, – прошу Вас, ведь мы там, – я глазами показал на коридор, – обо всем договорились, пожалуйста, пожалейте меня. «Но я не прочь узнать, какую тайну храните под завернутой шалью», – не могли скрыть своей пытливости мои продажные глаза.

Ее щеки вспыхнули, ноздри стали раздуваться, в глазах появились недобрые огни; они загорались и гасли так, что от их сияния в моих глазах зарябило. «Любопытство – порок падших людей», – прочел я мысль в ее глазах, которые нырнули за густую вуаль ресниц. Я почувствовал, как кровь ударяет мне в лицо, как огнем вспыхивают мои щеки, как краснеют кончики ушей. Я стыдливо отвел глаза в сторону. Но не выдержал вопросительного выражения ее глаз и опять заглянул в их глубину.

«Вы – тот молодой человек, который еще не потерял чувство меры, не успел испортиться. Возможно, я доверюсь Вам и открою свою тайну», – говорило выражение ее глаз.

Я догадался, что моя прекрасная незнакомка владеет редкой способностью считывать с сердца собеседника еще несозревшие в нем мысли. Я извинился перед ней, выражением губ и глаз дал понять, что проиграл затеянную с ней игру в «кошки – мышки».

«Я знаю все, что с Вами было! Я знаю все, что с Вами происходит! Я знаю все, что с Вами будет! Я знаю, где грань земного океана, где плещет небесный океан! Я знаю, где было начало мироздания, где будет его конец! Но, увы, я страдаю, эти знания мне приносят только одни душевные терзания!» – печально улыбались мне ее прекрасные глаза.

Мне еще раз стало стыдно за свои земные мелочные страсти, за свое недостойное горца поведение. Я почувствовал, как опять моя рубашка липнет к ложбине между лопатками. Она увидела, как я опять тяжело переживаю свое фиаско. Она еле заметным взмахом ресниц дала понять, что прощает меня. Я облегченно вздохнул, задышал полной грудью. Кивком головы поблагодарил ее за чуткость.

В Армавире поезд остановился на пять минут. Мне этого времени хватило на то, чтобы сбегать в буфет вокзала, купить пару бутылок шампанского и кое-что из продуктов. Поезд тронулся с места, когда я в последнюю секунду запрыгивал в последний вагон. Зарра в коридоре с прижатыми к груди руками, с тревогой в глазах искала меня. Этот ее беспокойный взгляд я успел заметить с перрона, когда гнался за поездом и садился в вагон. С бутылками шампанского, смущенно улыбаясь, буквально забежал в вагон. Я заговорил с моей прекрасной незнакомкой, которая, вся бледная, суетливо бегала по коридору вагона. Она буквально кричала, что от поезда отстал пассажир, требовала, чтобы остановили его.

Я громко кричал ей в ухо, что все страхи позади, и я стою с ней рядом. Когда она очнулась, успокоилась, увидела меня рядом, чуть ли не бросилась мне на шею, заплакала. Но в последнее мгновение она вдруг остановилась, расширенными зрачками глаз заглянула мне в лицо, ахнула и легкой тенью ускользнула в купе. Когда я, спустя некоторое время, вошел в купе, она, успокоенная, сидела на своем месте. Наши взгляды встретились, мой слегка смущенный, у нее стыдливый. Прося прощения, улыбнулся, она взглядом слегка меня пожурила и простила. Чтобы сгладить свою вину, я пригласил Зарру за стол со мной потрапезничать. Боялся, что она не согласится. Но она любезно приняла мое предложение. Мало того, она из дорожной сумки вытащила домашнюю курицу, чуду с мясом и травами. Вдобавок, к моему удивлению, она на стол выложила и бутылку Дербентского коньяка.

– Если не возражаете, – она смущенно отвела глаза, – за знакомство выпьем чарочку коньяка.

– Для меня большая честь поднять рюмку коньяка за здоровье моей землячки, – у меня от волнения задрожал голос, – ведь я тоже табасаран!

Не успел я выговорить последнее слово, как Зарра вскочила, обняла меня, у нее заблестели глаза. Наконец, краснея, запинаясь, выдавила из себя фразу:

– Ведь, я с первых минут встречи чувствовала, что нас связывает что-то большое, родное! Это – судьба!

Она растрогалась до слез: «О боже, есть справедливость на Земле!» Она долго успокаивалась, вспоминая родной край: его изумительную природу, Хучнинский водопад, «крепость семи братьев и одной сестры», больше всего она говорила о гостеприимстве земляков. Зарра успокоилась. Она извинилась за слезы умиления, стала спешно накрывать стол, как это умеют делать дагестанские женщины. Я раскупорил бутылку коньяка и разлил приятно пахнущую жидкость по стаканам.

За наш импровизированный стол мы вежливо пригласил наших соседей. Но те, пряча глаза, от нас сконфуженно отвернулись. Видимо, им стало совестно за свое невежливое поведение. Они почувствовали себя стесненно, глазами друг другу сделали знаки, мол, «выйдем». Они встали с полок, не стесняясь нас, стали переодеваться в парадно-выходные костюмы. По тому, как девушка тщательно одевалась, наводила макияж, было понятно, что они собираются в ресторан. По блеску в глазах Зарры я понял, что она рада их уходу.

«Видимо, при первой же встрече в купе между моими спутниками пробежала искра недоверия. Но когда они успели почувствовать друг к другу такую глубокую неприязнь, – я заметил, что тоже нетерпеливо ожидаю их ухода, – возможно, со временем причина их ссоры сама собой раскроется».

* * *

– Причина? Мой земляк, причина сокрыта вот здесь! – она резким движением руки содрала с лица шаль.

– О, боже, какое наказание? Что за лицо? В кого ее превратили? – девушка страшно побледнела, вся задрожала, закрыла лицо руками, упала на пол и зарыдала.

Мы с парнем подняли ее на ноги, уложили на полке. Парень обнял ее за плечи, стал успокаивать. Но девушка истерично кричала, вырывалась из рук. Зарра передала мне стакан минеральной воды. Я брызнул девушке в лицо пригоршню воды, успокоил, привел в чувство.

В купе установилась гробовая тишина, только снаружи был слышен ритмичный стук колес вагона о рельсы. И в этой тишине я, как смертный приговор, услышал могильный голос Зарры:

– Если бы меня наказал бог! – вдруг она захныкала. – Тогда это было бы не наказанием, а моей наградой! Наказали меня люди с фашистской свастикой на рукавах!

Я был поражен не видом ее лица, а тем, как, с какой интонацией она эти слова выговорила.

«О, Аллах, что за лицо, за что ее так жестоко наказали? – встрепенулось мое сердце. – У нее же нет половины лица!» – не верил я своим глазам.

У Зарры на правой части лица вместо щеки выступала костлявая беломраморная скула. Скула была обезображена обтянутой гармошкой сизо – голубой сморщенной кожей с багровыми и синеватыми разветвлениями и молочного цвета прожилками внутри.

Я задрожал. Это обезображенное лицо молодой женщины в моем сердце одновременно вызвало смесь жалости, ужаса, отвращения. Мне казалось, что это не реально, что я вижу какой-то страшный сон. Мне не хотелось верить, что современный человек может быть таким жестоким, что он лицу женщины может нанести такое средневековое увечье. Я потерял ощущение реальности времени. Я плохо соображал. Застыл на месте. Чувствовал, как зябну, словно, вся моя кровь из тела отхлынула к сердцу. Сердце бешено забилось, готовое вот-вот разорваться. Оно безостановочно скакало, пугливо билось о грудную клетку. Стучало в моих ушах так звонко, как молот по наковальне. Еще одно мгновение, оно не выдержит такого натиска и разорвется. Руки стали ватными, а ноги подкашивались.

Я прилагал усилия, чтобы в легкие набрать воздух, вытаращенными глазами, заворожено глядел на ее обезображенное лицо. От напряжения слезились глаза, не хватало сил, чтобы выдохнуть набранного в легкие воздуха. Я задыхался. Одновременно и жалел Зарру, и ненавидел.

– Вот такая реакция бывает у всех людей, когда перед ними открываю свое второе лицо! – еле слышно выдохнула Зарра. – Боюсь, даже на том свете не найду себе места, где бы могла прятаться от ужаса и презрения людей, которое вызывает мое изувеченное лицо! Вы думаете, мне легко жить с таким лицом, мириться с презрением людей? – из ее глаз брызнули слезы. – Я мечусь между жизнью и смертью, между светом и тьмой и нигде не нахожу душевного покоя! Я на свете до сих пор не нашла ни одного живого существа, способного проявить ко мне хоть элементарное сострадание, ни одной живой души, пожелавшей спасти мою загубленную душу! О, боже, как жестоко я наказана за любовь к мужу и сыну, за верность Родине! Разве я заслуживала этого наказания?! За что ты подвергаешь меня таким испытаниям? – легла на лавку лицом к стенке и навзрыд заплакала.

Она долго плакала, выплакала все слезы, успокоилась, встала, привела себя в порядок; несколькими ловкими движениями рук опять укутала лицо шалью.

– Ради бога, мой земляк, простите меня за женскую слабость. Это нервы… Я давно не встречалась с человеком, который проявил бы ко мне сострадание. Вот и не сдержалась.

В ее глазах была такая отрешенность, такая убийственная скорбь, что я от стыда и слабость за себя, за всех людей на свете готов был провалиться сквозь землю.

– Нет, я в своих бедах никого не виню… Если виновата в чем-то, то я сама… Я не упрекаю и Вас, молодые, – обратилась к молодой чете, – за презрение ко мне. Так устроен весь мир, сам процесс естественного отбора… Просто тогда, когда полмира находилось под кованым сапогом Гитлера, судьбе было угодно, чтобы я оказалась там, где меня опозорили, растоптали, стерли в порошок. Война одних убила, других искалечила, третьи в ее горниле остались живыми, четвертые пользуются благами победителей войны. Мне дает силу сознание того, что таких, как я, изувеченных душевно и телесно, искалеченных войной, у нас в стране тысячи и миллионы. И у каждого из них своя личная беда.… Я родилась несчастливой, иначе, почему среди миллионов советских людей, убитых фашистами, не оказалась и я?

Она заглянула мне в глаза: ее вопросительный взгляд, сознание того, что я ей ничего существенного не отвечу, эти по-детски вопрошающе протянутые ко мне руки сбили меня с толку; моя голова была опустошена, я виновато опустил глаза перед ней.

Ее лицо, вернее, то, что осталось от лица, было матовым; красиво очерченные припухлые губы нервно дергались. Она жестом руки попросила, чтобы я сел поближе к ней. Я был потрясен увиденным, бескрайним горем несчастной женщины, был обескуражен, разбит и еле держался на ногах. Но должен был успокоить мою прекрасную незнакомку. Вместо этого она взяла мою руку в свою и стала успокаивать меня.

У меня мысли перепутались, я забыл, что делаю в этом вагоне, куда направляюсь. Я был в тумане, глаза плохо видели, сердце меня не слушалось. Не схожу ли я с ума? Вдруг пелена спала с глаз, я вернулся в реальный мир. Заметил, что молодая пара, которая собиралась уходить в ресторан, обнявшись, затаив дыхание, слушает исповедь Зарры.

– Благодарю Вас, мой соплеменник, за сердобольность, за то, что приняли меня такой, какая я есть. Вы не испугались, не оттолкнули меня от себя. Не проявили своего омерзения, не выразили ко мне животную неприязнь. А я к такому отношению людей никак не могу привыкнуть. Это для меня самое страшное наказание, страшнее фашистского карцера. Вот так я живу, нет, существую более двадцати лет, – она говорила, не уставая, видимо, решилась выговорить все, что на душе накопилось. – Вы, мой соплеменник, из другой закваски. Вас небеса одарили чутким сердцем, отзывчивой душой. Вы склонны к состраданию, пониманию, участию в жизни тех, кто обижен судьбой. Поэтому таким, как Вы, тяжело тянуть свой гуж, – вдруг у нее настроение переменилось, глаза засияли. – Ох, видели бы Вы меня двадцать лет назад, когда мне было шестнадцать лет! Поверьте, я тогда не была Венерой, но была первой красавицей города. Девушка выше среднего роста, с красивой мордашкой, на которой играла кровь с молоком; с огромными смолистыми глазами, прямым чистым лбом. Мое лицо украшали прямой узкий греческого типа нос, спелые, как черешни, губы. А волосы? Какие были у меня волосы: густые, каштановые, волнистые, длинные до пят! Они многих мужчин сводили с ума. По мне все парни, не только парни, все мужчины нашего города сходили с ума! Но жизнь человеку порою диктует свои суровые условия! За один день войны, за одну допущенную ошибку в среде фашистов я лишилась сына, мужа, лица, чести…

Я видел, сколько горя, отчаяния, презрения к себе испытывает эта несчастная женщина! Какое сердце должно биться в груди, чтобы двадцать лет жить с такой страшной болью в сердце, терпеть человеческое равнодушие, порою унижения, презрение?!

Зарра заметила давно разлитый в стаканы коньяк. Она легким движением руки один стакан подтолкнула ко мне, другой подняла:

– Выпьем за советскую женщину, рожденную богом, выдержавшую все муки фашистского ада, – чуть подумала и добавила, – даже победившую смерть! – отпила пару глотков коньяка, стакан поставила на стол.

– А я произношу тост в честь советской женщины, – с дрожью в голосе вымолвил я, – принесшей нам славу победы, переборовшей лютый страх и фашистов! – я тремя глотками опустошил содержимое стакана.

Мы чуть перекусили, вилками ковыряясь в своих тарелках, каждый ушел в свои думы. Нужна была пауза, чтобы Зарра успокоилась, собралась с мыслями. Мне тоже нужна была передышка. Я должен быть терпеливым, любезным, чутким, взвешенным в своих суждениях и ни в коем случае не ранить сердце этой женщины. Мои мысли должны быть чистыми, задаваемые вопросы лаконичными, недвусмысленными. Главное – не выдать свои глаза. Глаза – зеркало души человека, в которых отражается вся его сущность. Не дай бог, чтобы они подвели меня перед этой женщиной-ясновидицей.

На какое-то время Зарра отвлеклась обозрением просторов за окном. Что она там ищет, что она ищет в глубине своей души? Может, она там, за окном, отыскивает начало нити прошедшей молодости? Мне казалось, монотонный стук колес поезда, вызывающий грусть, эхо прошедшей войны, прокладывается по рельсам через ее истерзанное сердце, через горнило ее души.

– Как я говорила, перед войной я была самой завидной невестой у нас в городе, – ее бархатный голос проникал в каждую частицу моей души. – За мной ухаживали, мне предлагали руку и сердце сыновья самых знаменитых и богатых людей города. У подъезда нашего дома, возле школы на дорогих машинах меня сутками караулили влюбленные в меня неженатые и женатые мужчины. Они меня приглашали в рестораны, предлагали дорогие квартиры, машины, отдых в самых известных санаториях Северного Кавказа, клялись устроить учиться в самые престижные вузы страны. За мной волочились сыновья чиновников города, сами чиновники, артисты, депутаты, военные, в том числе и славянского происхождения. Мой отец, человек прямой, крутой, очень суровый, не соглашался ни на какие условия, предлагаемые сватами. Он выжидал кого-то, дожидался какого-то известного ему момента истины.

Мои подружки иногда приносили слухи, что кто-то один из бедовых голов кавказской национальности собирается меня украсть, увезти на Кавказ.

В тот день, когда к нам домой явились сваты от моего земляка-табасаранца, я с подружкой сидела во дворе в беседке. Мы были заняты женской болтовней, обсуждали последние коллекции модной женской одежды и всякое прочее… Вы же знаете, какие между собой бывают разговоры у девушек в этом возрасте: о принце на белом коне, об охах, ахах… Как тогда сваты мимо нас прошли, незамеченные нами, до сих пор не поняла. Меня позвали домой, я пошла. Дом был полон незнакомыми кавказцами. Они говорили на табасаранском языке, который я знала неплохо. Вдруг сердце мое встрепенулось, оно почувствовало, что сейчас произойдет что-то такое, что изменит всю мою жизнь. Я увидела глаза мужчин, оценивающе направленные на меня, завистливые глаза женщин, обсуждающие мои наряды. Отец воспитал меня строго, но с чувством собственного достоинства. Поэтому я без стеснения разглядывала мужчин и женщин. Среди мужчин сидел тот, на котором остановилось мое внимание. Глаза! Боже мой, какие были эти глаза! Черные, пронзительные, жгучие как угли в очаге! Когда наши взгляды встретились, он, как барс, вскочил и замер, готовый защитить меня от всех гостей. Сердце мое упало в пятки. «Это он, я его всю жизнь ждала! – встрепенулось мое сердце. – Конечно же, он! Кто, кроме него, осмелится ко мне свататься?!»

Мне показалось, что ко мне за моим согласием обратился отец. В это время в гостиной, во всех других комнатах, в коридоре – во всем доме установилось гробовое молчание. Мне казалось, этому молчанию не будет конца. Я не знаю, как это получилось, но, рдея, я выпалила:

– Я согласна! – и, ничего не видя перед собой, опрокидывая все, что попадалось под ноги, выбежала из гостиной.

Я слышала, как в гостиной, соседних комнатах, коридоре – везде стали раздаваться веселые, одобряющие возгласы мужчин и женщин. А я, очарованная его глазами, как в волшебном сне, отдалялась все дальше и дальше. Слова за моей спиной сливались в монотонные, еле различимые звуки. Вдруг в гостиной заиграла гармошка, раздались огнедышащие трели барабана. Все мужчины разом захлопали в ладоши, кто-то из них закричал «асса» и пустился в пляску. Потом, будучи в плену у фашистов, после войны, где бы я не находилась, эта музыка повсюду в жизни сопровождала меня…

* * *

Меня просватали за Муслима, за сына давнишнего друга моего отца, семья которого, как наша, укоренилась в Харькове. Муслим, лейтенант Красной Армии, служил в одной из Н – ских частей Украины.

Мой отец работал инженером на одном из оборонных заводов Харькова. Я закончила десятый класс, готовилась поступать в авиационный институт, а в свободное от занятий время помогала матери по домашнему хозяйству, вместе с ней ткали ковры, сумахи. Она их очень дорого продавала скупщикам, которые покупали их прямо с ткацкого станка. Со всей области от заказов на ковры и сумахи не было отбоя. Таким образом, мы жили безбедно, даже зажиточно.

В том году я поступила в Харьковский авиационный институт. Осенью вышла замуж, через год у нас родился сын. Когда нашему сыну исполнилось шесть месяцев, немецкие фашисты напали на нашу Родину.

Мы с мужем жили в военном городке небольшого хутора, недалеко от Луганска, куда его перевели. Первые же дни войны мужа с небольшой группой таких же офицеров куда-то перебросили, потом нам передали, что в разведшколу. Когда фашисты заняли Харьков, мой отец с матерью переселились к нам. Через некоторое время фашисты заняли и наш хутор. Отец был партийным, мы боялись предательства, за его жизнь. Рассчитывали, что вдалеке от Харькова фашисты его не вычислят, недруги его не предадут. Но нашелся предатель, который указал на отца. Его повесили на одинокой сосне, возвышавшейся у въезда на наш хутор.

Когда Зарра заговорила об отце, ее голос задрожал, глаза наполнились слезами. Но, увлекаясь рассказом, она отвлеклась на другую тему, ушла в воспоминания. И ее речь, набирая силу, становилась ровной, уверенной. Наконец она заструилась ручейком.

– Еще в начале войны разведывательную группу, которой командовал мой муж, забросили в тыл врага. Кто-то из штабных крыс их предал, они попали в засаду. В неравном бою он потерял половину бойцов своей группы. А те, которые уцелели вместе с моим мужем, не смогли пересечь линию фронта, и они ушли в лес, к партизанам.

Наш хутор находился под немецкой пятой. Почти в каждой уцелевшей советской семье квартировали офицеры жандармерии. В нашем хуторе открыли штаб немецкой тайной жандармерии, куда полицаями были наняты предатели, недовольные советской властью хуторяне. В хуторе врагов советов тоже было немало. Жить и свободно дышать стало невыносимо. Мы жили в зависимости от того, как наши партизаны в лесах вели себя: активно или пассивно. Если они активизировали диверсионно-подрывные операции, то по приказу начальника тайной жандармерии полицаи устраивали облавы на хуторян. Нас выгоняли к церкви, наугад выбирали нескольких из нас и в назидание остальным вешали на виселицах, на скорую руку сколоченных полицаями на хуторском майдане.

Наша изба находилась на краю хутора, у оврага, недалеко от леса. По указанию центра партизаны превратили ее в свою тайную явочную квартиру, куда они по ночам собирались в случае необходимости. Из Луганска по подземным коммуникациям в овраг, за нашей избой, выходил туннель, прорубленный в Первую мировую войну. По нему в город просачивались партизаны, наши диверсионные группы. По рекомендации партизан я в избе открыла кафе, закусочную для немецких офицеров, куда партизаны через тайных агентов с рынка города поставляли продукты: мясо, рыбу, свежие овощи, фрукты, спиртное, немецкое пиво. Я наняла баяниста, певицу, которая виртуозно исполняла наиболее одиозные немецкие песни. По вечерам кафе всегда заполнялось немецкими офицерами. Они после изрядного количества выпитого спиртного, не ведая, что я прекрасно владею немецким языком, начинали откровенничать между собой, иногда выдавая мне ценную информацию.

Первые дни работы кафе самым мучительным для меня испытанием было преодоление ненависти к офицерам немецкой жандармерии, исполнение их капризов, прихотей. Но самым жестоким для меня наказанием была ненависть своих хуторян. Одни из них с презрением дышали мне в спину, другие открыто бросали слова проклятия, называя «фашистской подстилкой», «полицейской свистулькой». Но больше всего я боялась колючих взглядов, шипучих уколов матери. Она, хоть знала, что я являюсь связной партизан, что каждый день, рискуя жизнью, добываю информацию, иногда упрекала меня, что веду двойную игру.

В один из вечеров мою закусочную посетил переодетый в форму немецкого офицера партизан из отряда моего мужа и предупредил, что в следующую ночь меня посетит мой муж.

Я чуть не вскрикнула от такой радостной вести. Еле дождалась, когда кафе покинет последний посетитель. Забежала к матери, со слезами на глазах бросилась к ней на шею, шепотом передала радостную весть про мужа. Этого мне стало мало, упала перед ней на колени, стала осыпать ее руки, лицо поцелуями:

– О, боже, какое счастье, какое счастье! Ты там, на небесах, услышал наши молитвы. Ты не оставляешь нас без Своего божьего благословения! – все в слезах шептала я. – О, боже, какое счастье, какое счастье! – подбежала к люльке со спящим сыном, обняла его, осыпая его пухлые щечки, глаза, ротик поцелуями. – Сын мой, – тихо плакала я, – сегодня мы увидим нашего папку!

Весь день, весь вечер, всю ночь я готовилась к встрече с мужем. Мне казалось, этот день никогда не закончится и никогда не наступит заветная ночь. В хлопотах в кафе, на кухне временами я отвлекалась от мыслей о предстоящей встрече с мужем. День прошел как в тумане, наступили сумерки, глубокая ночь. Когда кафе покидали последние посетители, время перевалило за одиннадцать часов ночи.

К приему мужа подготовилась основательно. На печке в сковородке томилась говядина, в укромном месте я хранила бутылку водки. На свидание с мужем приготовила самое красивое, на мой взгляд, платье, чулки, туфли. Я, голая, задумчиво стояла перед зеркалом, рассматривая себя. Мне вдруг показалось, что за время отсутствия мужа я похудела, превратилась в ходячий скелет. Но, когда повернулась боком, показалось, что мой живот, плоский, подтянутый в девичьи годы, округлился, стал менее привлекательным. То казалось, что груди стали больше и соблазнительнее, коричневые круги вокруг тугих сосцов стали заметнее. Я, тихо напевая песню, крутилась, вертелась перед зеркалом, иногда бросая себе воздушные поцелуи, иногда подшучивая над собой. Я представляла себя в объятиях мужа, то соблазнительно гладила живот, то подтянутые бока, то груди, то округленные бедра, то тонкий стан – я вся была в ожидании предстоящей неги, любовных томительных игр… Прикрыв глаза, представляла самые горячие и ярчайшие ночи нашей совместной жизни…

Вдруг под моим окном раздались голоса: немецкий офицер полицаям давал резкие, отрывочные приказы. Я вскочила, в это время ударом приклада выбили окно в мою спальню, туда ворвались полицаи, вооруженные карабинами; через выбитую дверь в комнату вошел и немецкий офицер.

От неожиданности я закричала, схватилась за платье, бросилась на постель и укрылась им. В люльке заревел сын, в соседней комнате заплакала моя мама.

– Где партизаны, сука, где их прячешь, отвечай! Где твой муж, командир партизанского отряда, отвечай! С кем из партизан держишь связь, кому передаешь информацию, отвечай! Кто из немецких офицеров каждый вечер посещает твой кафе, отвечай! – дергая меня за руку, длинный как жердь и в очках, офицер гестапо безостановочно задавал одни и те же вопросы. А полицай, стоящий с ним рядом, переводил на русский язык.

Я была в панике, я не понимала, что могло привести нас к провалу. Свернувшись на кровати калачиком, молчала, дрожала, иногда отвечала на вопросы невпопад, плакала. Интуиция подсказывала, раз фашисты мужа не взяли, надо от всего отказываться, на себя вину не брать. Отвечала, что никаких партизан я не знаю, что мой муж погиб в первые дни войны, никому никакой информации не передаю, что верно служу немецким властям, что я всего лишь одинокая несчастная женщина, воспитывающая сироту.

В это время полицаи шарили по всей избе, все, что было уложено в шкафы, комоды, вытаскивали, бросали под ноги. Они заглядывали в каждую щель, но ничего подозрительного не нашли. Я больше всего остерегалась, как бы они не нашли лаз из погреба в лес. Тогда мне, моей матери и сыну будет конец – повесят на виселицах, водруженных на хуторском майдане. К счастью, бог уберег нас: они не стали заглядывать под пол избы.

Меня подняли, поставили лицом к стенке: руки к стенке, ноги на ширину плеч. Проходя мимо, каждый полицай старался ущипнуть меня за мягкое место и смачно гоготал. Сын мой в плаче разрывался на части. Я просила, умоляла офицера дать мне возможность одеться и успокоить сына. Он меня даже слушать не стал. Вместо этого он приказал полицаям отвести мою маму в жандармерию. Он брезгливо поднял на руки ревущего в детской кровати ребенка, как котенка передал его высокому полицаю в круглых очках и приказал унести его в жандармерию. Я умоляла офицера, чтобы он моего сына оставил со мной, просила дать возможность его накормить и одеть. Когда верзила с моим плачущим сыном направился к выходу, я отскочила от стены, закричала, вцепилась в него, вырывая малыша из его рук. Но вдруг в спину получила увесистый удар кулаком, от которого зашаталась, в глазах потемнело. Я упала на пол.

Когда очнулась, увидела, как офицер гестапо, ударивший меня кулаком, высится надо мной. Он был красен как рак, глаза, алчущие мою плоть, похотливо сияли; нижняя губа отвисла; с нее на мундир тянулась узкая нить слюны. Он рявкнул на полицаев, чтобы они вышли и стали за дверью моей спальни.

Я не успела опомниться, как офицер лег рядом со мной, обнял, прижался ко мне. Он был очень силен, обхватил меня одной рукой так, что на груди ребра затрещали. Он мне не дал возможности даже опомниться. Перевернул меня на спину, впопыхах, тяжело дыша, запутываясь в каких-то застежках, стал стягивать с себя брюки. Я плакала, сопротивлялась, кусалась, но он меня за шею обхватил так, что я стала задыхаться. Он насиловал меня долго и грязно. Перед моими глазами поплыли темные круги, вокруг меня завертелась комната, свет в моих глазах померк…

Когда мое сознание стало проясняться, первое что почувствовала, так это тяжелого фрица, ритмично двигающегося надо мной, и гнилой, противный запах из его рта. С балкона был слышен рев моего сына, плач матери. Я пришла в себя. Голова раскалывалась, я вся была в тумане, мысли о сыне, несчастной матери, на глазах которой изнасиловали ее дочь, не покидали меня: «О, мой сын, о, моя несчастная мама!» – заплакала я.

Я запричитала:

– Пусти меня к моему сыну, проклятый фашист! Пусти! – я, теряя самообладание, укусила его за ухо и вырвалась из его объятий. Вскочила, быстро натянула на себя платье и метнулась к дверям.

Офицер за моей спиной заорал:

– Полицай, держи партизанку! Держи, не выпускай ее!

Я успела выскочить на балкон, поднять на руки сына, завернутого в солдатскую шинель, ревущего в руках бездыханно лежащей на полу матери. Мой насильник, натягивая штаны, успел выскочить на балкон. Он со спины ногой нанес мне такой ощутимый удар, от которого меня с сыном отбросило к стене. Я головой ударилась об стенку. Я почувствовала на лице кровь.

– Ты, партизанская сука, – нанес он второй удар, – осмелилась поднять руку на офицера рейха?! – он узкими когтистыми клешнями вцепился мне в глотку и приподнял вместе с ревущим сыном. – За это ты будешь наказана! Он своим рябым лицом прислонился к моему лицу, злобно прошипел:

– Не одумаешься, будешь сопротивляться, кусаться – в лучшем случае, будешь сидеть в карцере, потом сгниешь в лагере для военнопленных. А в худшем случае, отдам в казарму с ротой голодных солдат! Я, кажется, выразился на понятном тебе языке? А это, – он вытащил из внутреннего кармана кителя мой снимок с мужем, снятый на нашей свадьбе, – моя козырная карта. Будешь глупить, передам в гестапо, тогда тебе капут! Мы о тебе с мужем все знаем. Хочешь, ознакомлю тебя с некоторыми фактами из твоего, как у вас русских говорят, личного дела? Так слушай! Ты с золотой медалью окончила среднюю школу в Харькове, там же учишься в авиационном институте. По всей вероятности, не глупа, даже слишком умна и разборчива в жизни. Поэтому вот мой тебе совет: проявишь смекалку, изворотливость ума, тогда твой сын останется с тобой, а твой партизан будет цел. Он даже будет выпущен из карцера. Твоя мать тоже не будет посажена в карцер. Так выбирай, красавица: на весах стоит твоя жизнь, жизнь ребенка, мужа, матери. Сглупишь, тогда вы будете всей семьей повешены на виселицах! Предупреждаю, – заговорил шепотом мне на ухо, – я первый раз на этой войне женщине из стана врага иду на уступки… Тебе повезло, ты очень красива и твоя красота спасает тебя. Пользуйся предоставленной возможностью остаться живой, даже наслаждаться жизнью.

Он потянулся ко мне своими слюнявыми губами, я отшатнулась и плюнула ему в лицо:

– Козел ты паршивый, а не офицер рейха! Ты способен всего лишь драться со слабыми женщинами. Если ты такой герой, тогда покажись со своими фрицами в лесу нашим партизанам, тогда они преподнесут вам уроки мужества!

Он размахнулся, чтобы дать мне пощечину, но я успела увернуться. Он не удержался на ногах, поскользнулся, размахивая руками, упал под мои ноги. Я рассмеялась ему в лицо. Он вскочил, потянулся ко мне, чтобы меня повалить на пол, но остановился. Его осенила какая – то мысль, он зло и мстительно улыбнулся. Подбежали полицаи, стали руками чистить его мундир, сдувать пылинки с него. Офицер оглядел свой мундир, отряхнулся, из нагрудного кармана вытащил накрахмаленный носовой платок, вытер лицо.

– Ну что, красавица, вольному воля, а грешному ад… Готовься принимать у себя в избе роту солдат… Гельмут, – кликнул он одному из автоматчиков, стоящих на часах во дворе, – запри эту партизанку у себя в спальне, а ее щенка и старуху закинь в подвал. Жди дальнейших указаний!

Он в приветствии вскинул руку:

– Хайль, Гитлер!

– Хайль! Хайль! Хайль! – в ответ вскинули руки автоматчики и полицаи.

Он собирался уходить. В это время к нему прибежал посыльный из жандармерии и что-то на ухо тревожно передал. У офицера нервно задергался правый глаз, он писклявым голосом дал краткую команду:

– Солдаты, солдаты! Отставить приказ! Партизанке немедленно подайте ее пальто, ребенку пеленки, детскую одежду! Вытолкните на улицу старуху и отведите ее в жандармерию. Быстро, быстро! Эй, скоты, – заорал он на полицаев, – помогите партизанке спешно одеться и оденьте ребенка! Быстро, скоты!

* * *

Полицаи в поисках моих платьев, верхней одежды, детского белья, ползунков разбежались по избе. Я надела платье, разорванное в противоборстве с моим насильником, на плечи накинула пальто. Полицаи спешно запеленали моего сынишку.

Теперь, – он обернулся ко мне, – марш в жандармерию в распоряжение начальника тайной жандармерии майора Дитриха! Раз, два! – и сам последовал рядом с нами.

Здание, где располагалась жандармерия, находилось недалеко от моей избы. Вместе с матерью и плачущим ребенком на руках шла вперед под конвоем немецких автоматчиков. Я вчера была первой леди Харькова, а сегодня, изнасилованная немецким офицером, втоптанная в грязь, с шестимесячным ребенком и старой матерью топала на суд шефа тайной немецкой полиции. Мать, еле держась на ногах, отстала, плелась позади меня. Наши соседи, хуторяне с вытаращенными глазами выглядывали из-за заборов избушек, посылая проклятия вслед нам.

В здании жандармерии мать отвели куда-то. Меня повели в кабинет шефа тайной жандармерии. Мой насильник подбежал к старшему офицеру, похоже, больному туберкулезом, боком поглядывая на меня, стал тому спешно что-то объяснять. Тот меня оценивающе оглядывал с ног до головы, кивал головой в знак согласия, когда с ним в чем-то не соглашался, багровел лицом, за линзами очков зло выкатывал белки глаз. Я, полуодетая, вся озябла, мои плечи были открыты, не до конца застегнуты пуговицы платья на распахнутой груди. Под давлением грязных взглядов немецких офицеров я чувствовала себя самой падшей женщиной.

Майор, жадным взглядом оглядывая меня с ног до головы, явно вынашивал какой-то план. Он был так сильно поражен моими внешними данными, до такой степени загляделся на меня, что временно забыл, где он находится. Когда он из своих мечтаний вернулся в реальность, ладонью руки прошелся по узкому невзрачному лицу и заговорил со мной на чистом русском языке:

– Госпожа Зарра, не бойтесь, Вас здесь никто не тронет. С сегодняшнего дня Вы находитесь под надежной охраной Немецкого Рейха. Успокойтесь и, пожалуйста, пройдите в соседнюю комнату. Там есть условия, чтобы Вы себя с ребенком могли привести в порядок. Вам там приготовлено чистое белье, платья, детская одежда и все такое прочее… Захотите, примите ванную, переоденьтесь, отдохните…

По тому, как шеф тайной немецкой жандармерии вел себя, как разглядывал меня, можно было безошибочно говорить, что я и к нему попала не в качестве арестованной партизанки…

Я прошла в соседнюю комнату, приняла ванную, искупала сына, переоделась во все чистое, одела сына. Вошла в зал. Он был обставлен в классическом восточном стиле: диваны, кресла, зеркала, шкафы; на полу были разостланы персидские ковры, в серванте красовалась тонкая китайская фарфоровая посуда, серебро. Села на диван, сына накормила грудью. Когда в детской комнате укладывала его спать в детскую кроватку, ко мне постучали. В зал зашел молодой офицер тайной жандармерии:

– Здравствуйте, госпожа Зарра. Наш шеф в Вашем вкусе не ошибся. Вы выбрали к лицу прелестное платье. К тому же Вы от природы исключительно красивы. Вы, – разглядывая меня, покраснел, – очень понравились господину майору. Я бы сказал, Вы на него произвели сильное впечатление. Он в душе поэт, художник, тонко разбирающийся во всем прекрасном, особенно в женской красоте. Меня тоже можете принять в круг своих друзей и во всем на меня положиться. Я желаю Вам удачи, благополучия. Кроме этого хотелось бы Вам дать один очень ценный совет: во всем соглашайтесь с нашим шефом. Я об этом говорю исключительно в Ваших интересах. Поведете себя легкомысленно, тогда погубите себя, мужа, ребенка, старую мать…

Я молчала, слушала этого самовлюбленного франта, обдумывая дальнейшую нашу судьбу. «Не случайно же меня вырвали из рук моего насильника. Не случайно отмыли, переодели вместе с сыном. Что, у тайной немецкой жандармерии такой подход к арестованным русским? Может, они хотят завербовать меня?»

Через лейтенанта немецкой жандармерии поблагодарила шефа жандармерии за галантное отношение к даме и за уют, созданный им до моего задержания. И передала, что обдумаю предложение шефа тайной немецкой жандармерии.

– Приятно было с Вами познакомиться! – он козырнул, развернулся на каблуках и направился к выходу.

– Куда вы упрятали мою маму? Что я здесь делаю? За что нас арестовали? – скороговоркой бросала ему в спину первые, пришедшие на ум, слова.

Хотела задать ему и другие вопросы: «Что сделали с моим мужем? Кто нас предал?» Но упоминать имя мужа, боясь ему навредить, я не стала.

– Госпожа Зарра, – вежливо перебил он, – все свои вопросы, пожалуйста, задавайте господину майору. Скоро он прибудет… Честь имею! – ровно чеканя шаг, направился к выходу.

У дверей, не выходя из комнаты, он окликнул кого-то. В помещение вошел высокий, как жердь, солдат в длинной шинели, за ним вошли еще двое солдат с какими-то картонными ящиками. Поставили их на огромный стол, стоящий в центре гостиной, развернулись и вышли. За ними вышел и офицер.

Я открыла ящики. Они были полны всякой женской и детской одежды. Сбросив их со стола, развернулась и задумалась:

«О, боже, что будет с нами, что будет с мужем? В его отряд вкрался предатель. Иначе как объяснить, что в хуторе, кто-то кроме меня, мог знать, что сегодня ночью меня посетит мой муж?» – я заплакала, но быстро поняла, что слезами беде, настигнувшей нас, не поможешь. Сынок испугался моего плача и заплакал. Я подняла его на руки, поцеловала. Ребенок был мокрый. Распеленала его, в ванной комнате подмыла, заменила пеленки, запеленала, накормила грудью. Насытившись, он заулыбался. Ребенка я покачала на руках, он сразу же уснул. Уложила его в кровать, накрыла детским одеялом и задумалась.

Ко мне постучались. Шеф жандармерии, пьяный в стельку, с огромной овчаркой на коротком поводке ввалился в зал. Собаке на немецком языке дал короткие команды: «Сидеть у дверей! С места не двигаться!»

Собака у порога легла на пол, закрыла глаза.

Он поздоровался, обратился ко мне на чистом русском языке:

– Зарра, прошу прощения, кажется, я пьян и нарушил Ваш покой, – видя тревогу в моих глазах, он сказал. – Не бойтесь меня, я не кусаюсь и знаю свою норму. Я воспитан в светской семье, я мягок и пушист. Вы находитесь под моей защитой. Больше никто не смеет Вас обижать. Того офицера, оскорбившего Вас, строго наказали: он выдворен из этого хутора и переведен в другое подразделение. Он поступил с Вами не как офицер фюрера. Ах, да, что я хотел Вам передать? Тревога, поднятая полицаями вокруг Вас, оказалась ложной. У Вас в избе не нашли ничего, что компрометировало бы Вас. Более того, там не нашли никаких следов пребывания партизан.

– Я же говорила, господин майор, что я преданно служу немецким властям. Раз Вы убедились, что я не связана с партизанами и преданно служу немецким властям, тогда освободите меня. Я приступлю к своим обязанностям, в своем кафе создам хоть элементарный уют для досуга офицеров вермахта.

– Возможно, Вас оклеветали соседи. Вероятно, у Вас среди хуторян есть немало завистников. Свое кафе, небольшой бизнес, прием офицеров фюрера, вино, музыка, танцы – сегодня многие советские люди мечтают о такой жизни. Я уверен, Вы проявите свою полную лояльность немецким властям.

– Господин офицер, – мягко улыбнулась я, – я с первого же дня занятия Луганска вашими частями стала лояльной немецким властям. Не я ли каждый вечер устраиваю Вам надлежащий досуг и в компании русских красавиц? Не я ли Вас ставлю в курс хуторских новостей? Скажите, где моя мама? Освободите ее, она ни в чем не виновата. Она старый, больной человек, пожалуйста, отпустите ее домой.

– После оформления некоторых формальных документов Ваша мама, возможно, будет отпущена домой. Насколько быстро, это зависит от Вас, Зарра…

– Я не поняла Вас, господин офицер?

– Вы лукавите, госпожа Зарра! Вам недавно все в деликатной форме объяснил младший офицер жандармерии…

Слова шефа тайной жандармерии ударом ножа прошлись по моему сердцу. Он открыто предлагал мне стать своей наложницей, иначе… Я почувствовала, как запылало мое лицо, как кровью наливаются глаза. Но мне ни в коем случае нельзя выходить из себя, нужно остеречься ненужных слов, опрометчивых шагов. Я отвела взгляд в сторону, стараясь взять себя в руки.

Конец ознакомительного фрагмента.