Воскрешение Лаэрта. Шестикрылая Серафима
Господи, какой же Савик наивный – столько лет верит, что способен ее загипнотизировать! Она-то, конечно, готова и дальше притворяться, чтоб его не расстраивать (главное, не прыснуть, а дрожь от сдавленного смеха он и дальше будет принимать за бессознательную страсть), но поразительно, что он за целые годы так этого и не раскрыл. Видит то, что в небесах, и не видит того, что под ногами, гении все такие, и премудрый Фрейд, наверно, тоже сдавленный смех мог бы принять за оргазм.
Сегодня ей, правда, было не до смеха: чуть, проснувшись, вспомнила про исчезнувшего папочку, и жаркий пот разом сделался ледяным, как январский дождь. Поэтому, освободившись от супружеских обязанностей, она сразу бросилась звонить из туалета, чтобы Савик не слышал: он уверен, что отец отправился кого-то соборовать или наставлять и забыл включить телефон, а ее нервность считает преувеличенной, ему лучше и не жаловаться, а то сразу как-нибудь заземлит, как он выражается, а ей заземляться почему-то ужасно не хочется. Но не хочется и его расстраивать, ему и так нелегко столько лет идти против всего мира. Прямо протопоп Аввакум какой-то… Чем ее когда-то и пленил. Девчонки на курсе называли его Ломоносовым, пришлепал-де в Питер в лаптях с рыбным обозом, а учится лучше всех, но когда его стали исключать из комсомола за пропаганду антимарксистского фрейдизма, а он перед лекционной аудиторией стоял, набычась, и только переводил с ряда на ряд яростно прищуренные белесые глаза, а все тускнели и опускали взгляд, а потом он уперся взором в комсомольского секретаря, и тот тоже отвернулся, забыв стереть ироническую улыбку, которая на побледневшем лице сделалась почти покойницкой: вспомнил, видно, что Савик представляет факультет по тяжелой атлетике, и черт его знает, что этому сумасшедшему взбредет в его рабоче-крестьянскую башку…
Он и правда напоминал Ломоносова. Не только внешне, но и чисто ломоносовским упрямством при кажущемся, да и свойственном ему, если его не злить, добродушии.
Спасла его от отчисления только внезапная перестроечная оттепель, но Симино оттаявшее сердце вновь оледенеть уже не пожелало. А когда она узнала про его детство, про его геройского и страшного отца, про мать, променявшую сына на Господа, ей сделалось до того его жалко, до того жалко… Ему ведь и жить приходилось на одну стипендию, он даже в учебном году постоянно подрабатывал – то грузчиком, то землекопом, то сторожем в детском саду, где доедал за детишками оставшуюся в баке холодную кашу… Но потом оказалось, что сам он не видел в этом ничего особенного, и жалость ее прошла. Зато ей все время хотелось накормить его чем-нибудь вкусненьким. Только она не знала, как к этому подступиться. Еще не скоро она поняла, что любящая женщина всегда видит в любимом мужчине ребенка – сильного, умного, без этого он не был бы мужчиной, и все-таки ребенка. Но ее ребенок был такой самостоятельный, что совершенно не нуждался в маме.
Зато, как маленький, обиделся на Господа, будто бы отнявшего у него мать, приревновал к Отцу небесному, как дети ревнуют к отчиму… Сначала она пыталась ему объяснять, что Господь ни у кого ничего не хочет отнимать, что Бог есть любовь, и папа тоже все время повторяет, что Богу для себя ничего от нас не нужно, он, как и всякий хороший отец, хочет, чтобы прежде всего любили его детей, чтобы его дети любили друг друга, но потом поняла, что на папу лучше не ссылаться, Савик, бедняжка, настолько недолюблен, что ревнует даже и к отцу, не догадывается, что это совершенно другое дело, как и его дурацкий Фрейд… Впрочем, Фрейд, возможно, только других дурачил, а у Савика все до полной гибели всерьез… С ним, как и с раскапризничавшимся ребенком, лучше не спорить, а только отвлекать. И делать по-своему.
Папочка тоже считает, что не нужно делать даже самые правильные вроде бы вещи, если они не увеличивают, а уменьшают количество любви в мире. Не нужно проповедовать даже и любовь, если это только раздражает. Савик когда-нибудь и сам полюбит и оценит папочку, спешить здесь некуда. Если даже и после его… Тьфу-тьфу-тьфу!
Папин телефон по-прежнему был выключен, но она напекла Савику оладышек, изо всех сил притворяясь, что все хорошо, и даже напевая у плиты: обмануть его нетрудно, он сам обманываться рад. И если поверит, что его любят, от его упрямства и тени не остается: она сама не ожидала, что так легко отучит его не хлюпать, отхлебывая чай, а ножом он теперь пользуется и за домашним завтраком. Чем при всей нарастающей тревоге она не преминула полюбоваться.
А разговором с хорошеньким мальчишкой, нападавшим на женщин, она даже всерьез увлеклась: знает ли он еще какие-нибудь слова, кроме «ничего» и «нормально»? Оказалось, знает целых два: не и знаю. Притом, слово «знаю» в отдельности ему неизвестно.
– Как дела в школе?
– Нормально.
– А математика нравится?
– Ничего.
– А литература?
– Ничего.
– А почему у тебя по математике четверки, а по литературе двойки?
– Не знаю.
– Мама говорит, что ты получил двойку за «Героя нашего времени». Тебе Печорин нравится?
– Ничего.
– А Грушницкий?
– Нормально.
– А за что Печорин убил Грушницкого?
– Не знаю.
– Мама говорит, ты любишь фильмы, где много стреляют. Ты не замечал, из-за чего обычно идет стрельба?
– Не знаю.
– Чаще всего или спасают девушку, или из-за нее мстят. Хочешь, когда освободишься, сходим на первый попавшийся фильм и проверим?
– Можно.
О, еще одно слово!
Мама была не против, и они зашли в соседний кинотеатрик, где когда-то показывали документальные фильмы, но теперь народ, повернувшийся от химер к реальности, реальностью больше не интересовался (платила, разумеется, она). Полусферные кресла были расставлены раз в десять просторнее прежнего, но заполнены примерно так же, только прежде тут собиралась публика избранная, а сейчас десяток тинейджеров жует попкорн из картонных ведерок. Прохлада была кондиционная, звук и цвет потрясающие, а смысл – какой она и предрекала: две подружки, одна беленький ангелочек, другая черненький сорванец, дерзкий соседский парень влюблен в ангелочка, а сорванец из ревности подбивает бандитов, главарь которых в нее влюблен… – дальше начинается мочилово.
– Ну как тебе фильм?
– Нормально.
– А какая девушка тебе больше понравилась?
– Не знаю.
– А зачем эта черненькая подговорила бандитов?
– Не знаю.
Если он и впрямь не понимает простейших человеческих отношений, то ему ничего другого и не остается, как набрасываться на женщин. Ведь главная прелесть ухаживания – это перешучивания, переглядывания, намеки, улыбки… Ничего удивительного, если глухой из всей музыки предпочитает стрельбу, где хоть что-то слышит.
Они уже стояли на асфальтовом солнцепеке.
– А ты знаешь, что ты очень миловидный?
Если ты будешь с женщинами вежливым, тебе не надо будет их хватать. Ты хочешь нравиться женщинам?
– Не знаю.
Она вдруг почувствовала, что он ей смертельно надоел.
– Знаешь что? Здесь очень жарко, давай зайдем в подъезд. Видишь, здесь никого нет, нам никто не помешает. Теперь я могу признаться: секс для меня давно превратился в лечебную процедуру, и я сейчас наконец хочу что-то получить и для себя, понравилось – схватить. Вот ты мне понравился – я тебя и хватаю.
Правой рукой она изо всех сил обхватила его за тоненькую шею и, впившись поцелуем в невинно улыбавшиеся губы, левой рукой задрала цветастую рубашку и запустила руку в штаны.
– Цыц, не дергайся, а то оторву! Ну как, нравится?.. Вот и нам так же! Запомни, женщины не такие уж беспомощные! Ты еще не знаешь, что такое страх кастрации!..
Уф-ф, жалко, что так нельзя, лицензию отнимут. С этими аутистами нужно вообще быть поосторожнее – никогда не узнаешь, в агрессию они кинутся или в суицид, их можно зацепить только тем, что их самих интересует. И Савик тоже предупреждал быть поосторожнее с травмотерапией.
– Хочу тебя спросить напоследок. Я сейчас играю в новую компьютерную игру «Найди отца». Старенький отец ушел из дому и на звонки не отвечает. Как ты думаешь, что с ним?
– Замочили.
Пот на спине снова заледенел.
– Но он же никому ничего плохого не сделал, зачем его мочить?..
– Прикольно.
– Слушай сюда, дорогой. Не делай так больше. Попадешь в тюрьму – тебя там замочат, им это прикольно.
Она метнулась в прохладный пыльный подъезд. Не паниковать, не паниковать (а сердце колотилось уже в висках), нужно позвонить Лаэрту, Савик опять начнет нудить, что надо еще подождать, а Лаэрт всегда знает, что делать, если это не касается его самого. Это же он в последний школьный вечер прозвал ее Шестикрылой Серафимой, для их очень даже средней школы это было слишком сложно, тут же переделали в Шестикрылку…
Лаэрт действительно сразу же взял быка за рога (рога – не случайная проговорка, когда-то сказал бы Савик, но теперь он приплетает Фрейда все больше шутки ради): нужно идти в околоток, подавать заявление…
– Мне, может быть, с тобой пойти?
– Да, мне было бы спокойнее, – вдруг там будут тетки, для них он и при своей нынешней алкогольной потасканности по-прежнему неотразим.
А у нее его потасканная красота и манеры спившегося маркиза ничего, кроме жалости, не вызывают.
Нет, вызывают. В памяти. Его явление в их окраинной, более чем средней школе.
Школа их была почти пригородная, настоящих гопников в ней не водилось, а то бы ему так легко не сошла с рук его внешность и осанка врубелевского Демона. Он слетел с неведомых небес в параллельный одиннадцатый, и потому она никогда не видела его у доски, но параллельные девочки говорили, что он и там словно бы оказывает учителям большое одолжение и даже «не знаю» произносит так, будто к нему пристают с какой-то чепухой. Рассказывали, что у него отец профессор, нет, академик, что у него роскошная квартира в центре в роскошном доме, украшенном рыцарскими статуями, но он поссорился с отцом-академиком и переехал к тете, нет, к бабушке, нет, просто снял квартиру, ему аттестат неважен, потому что он собирается быть артистом, уже где-то выступает, его на Моховой ждут не дождутся…
И она понимала, что ему никого и не надо играть, стоит только выйти на сцену, и весь зал замрет, как замирает она и наверняка половина девочек, которые что-то понимают в красоте.
Она к тому времени уже вышла из возраста детской веры, и папочка ни единым намеком не дал ей знать, что он это замечает, он всегда говорил, что Христос никого не желал принуждать к вере, чудеса открывал только единомышленникам, ведь даже когда палачи издевались над ним: «Сойди с креста!», – он этого не сделал, чтобы не покушаться на их свободу. Папочка всегда знал ее нужду прежде нее самой и, когда заметил, что молиться ей сделалось в тягость, как бы мимоходом обронил, что молитвы нужны не Богу, а нам, чтобы подкрепить свою веру. Он всегда старался, чтобы она чувствовала себя в церкви как дома, его и самого мать так воспитывала: не обязательно выстаивать всю службу, как устанешь, можешь идти поиграть. Его прямо возмущало, когда ребенка насильно заставляют причащаться: глупая бабка уже с утра его напугала непривычным обращением, непривычной обстановкой, шиканьем, он уже начинает плакать, вырываться, а она старается его скрутить да еще и помощи просит, и доброхотки всегда находятся… Папочка при всей своей деликатности выговаривал очень строго, что святые дары не лекарство, которое действует, хоть нравится оно тебе, хоть не нравится.
Но теперь ей самой стало казаться, что какая-то безжалостная сила скручивает ее волю и, словно сомнамбулу, влечет по школьным коридорам, чтобы только впиться в него взглядом, который потом еще и не оторвешь, хотя в классе и так уже посмеиваются над поповной. Откуда-то раскопали и это выражение: бесовская прелесть.
Она даже спросила у папочки, почему Лермонтов изобразил дьявола таким прекрасным, и папочка ответил, что Демон вовсе не дьявол, а человек, оскорбленный несовершенством мира, дьявол это чистая мерзость, это раздавленная собака на шоссе.
А их школьный Демон и не знал, и не интересовался ни ее именем, ни фамилией, только назвал ее Шестикрылой Серафимой, когда ей доверили роль мертвой Офелии на выпускном вечере. После тогдашнего скандала он и получил вдогонку прозвище Лаэрт, а она – Шестикрылка. Литераторша просила его показать свое мастерство в какой-нибудь более оптимистической роли, но он в торги не вступал – или Лаэрт, или ничего: Лаэрта он готовил для вступительного показа, и литераторша была вынуждена согласиться с его ироническим заявлением, что прекрасное всегда оптимистично.
Она лежала на пикейном покрывале, замирая от счастья и какого-то ужасного предвкушения, а литераторша сыпала на нее цветы, меланхолически и как бы даже рассеянно приговаривая: «Красивые – красивой, спи, дитя, я думала назвать тебя невесткой и брачную постель твою убрать, а не могилу». И тут Лаэрт вступил таким сорванным голосом, что она вся оделась мурашками: «Тридцать бед трехкратных да поразят проклятую главу того, кто у тебя злодейски отнял высокий разум! Придержите землю, в последний раз обнять ее хочу!» Сквозь прищуренные ресницы она вглядывалась в его склоненное прекрасное лицо, и оно было исполнено такого отчаяния, что она забыла о себе и перепугалась за Лаэрта, который, впрочем, тогда еще не был Лаэртом. А когда с криком: «Теперь засыпьте мертвую с живым!» – он упал ей на грудь, она едва не умерла по-настоящему.
Но тут из зала кто-то заорал:
– Дери, пока тепленькая!
И с потолка обрушился громовой хохот.
Когда она решилась открыть глаза, Лаэрта не было, а литераторша пыталась усмирить и пристыдить зал, но всем было уже не до смирения и не до стыда – они здесь были уже никому не подсудны.
Если бы папочка не отзывался с такой насмешкой о ясновидении и телепатии, она бы наверняка решила, что именно они ее и посетили. Она безошибочно, словно сомнамбула, поднялась на лестничную площадку перед самым чердаком, где были сложены отслужившие гимнастические маты, и в слабых отсветах, пробивающихся снизу, сразу увидела то, что не позволило бы гордецу пройти через первый этаж, где толчется куча веселого народа: он сидел на стопке матов в позе врубелевского Демона, и его лицо поблескивало от слез. Она упала рядом с ним и принялась лихорадочно отирать его слезы, сначала ладошками, а потом губами, слезы и вправду были горькие, а он шептал, что больше никогда не выйдет на сцену, раз в зале сидят такие скоты, а она, захлебываясь, шептала, что не нужно обращать на скотов внимания, что большинство зрителей от его игры всегда будут в восторге, а он шептал, что теперь ему достаточно подумать, что в зале сидит хоть один скот, чтобы проникнуться отвращением ко всему залу, да и ко всему миру заодно, а потом они начали целоваться, и она готова была целоваться хоть до утра, и когда он на нее навалился, ей показалось, что он просто хочет доиграть похороны Офелии…
Больно было ужасно, но еще больше ее страшило, как они пройдут через пустой вестибюль мимо вахтерши, завтра же будет знать вся школа, и тут же донесут папочке, а Лаэрт предложил ей подняться по вертикальной лесенке на чердак, а оттуда через светящееся слуховое окно – ночь была светлая, белая – выбраться на гремучую крышу и спускаться вниз по пожарной лестнице. Она была словно в отключке, и Лаэрт несколько раз переспросил: «Ты понимаешь? Убедись, что крепко взялась, и только тогда отпускай другую руку. А ноги я тебе буду сам переставлять». Ему как будто было совсем не страшно, и он все время ей снизу приговаривал: «Взялась? Перехватывай. Так, ножку расслабь. Чувствуешь ступеньку? Теперь наступай». Он поочередно брал ее то за одну, то за другую лодыжку и сам устанавливал ступню на очередную перекладину, и туфли на высоком каблуке помогали только прочнее устанавливаться на холодных ржавых железяках, которые она все до одной перебрала руками.
Лестница не доставала до земли, пришлось прыгать, но сомнамбуле это было нипочем, а Лаэрт внизу поймал ее, и в его объятиях уже не было ничего волшебного – как будто подхватил пожарный.
Папочка, кажется, что-то понял, потому что вдруг сделался с нею по-особенному ласковым, будто с маленькой девочкой, невесть чего себе напридумывавшей. Он ни словом ни на что не намекнул, только с улыбкой спросил однажды, помнит ли она своего негритенка – почему-то из всех кукол она особенно любила невесомого целлулоидного негритенка, губастенького, кучерявенького, изготовленного, очевидно, ради дружбы народов и рас. И однажды сама нечаянно наступила на него сандаликом… И тоже думала, что жизнь кончена. А когда папа про него напомнил, она впервые после той ночи разрыдалась. И снова начала жить. Ходить на занятия, дружить, читать умные книги и, что бы вы думали – мечтать.
А потом появился Савик, и началась совсем новая, взрослая жизнь. Так что, когда папочка через несколько лет с любовно-снисходительной усмешкой начал упоминать своего нового друга, которого называл «мой юный Санчо Панса», ей и в голову не могло прийти, что речь идет о Лаэрте. По словам папочки выходило, что его Санчо Панса не верит ни в Бога, ни в черта, но атаковать ветряную мельницу всегда готов, если только это будет красиво обставлено. Ей казалось, что так могут думать только идиоты, но папочка уверял, что его прекрасный Санчо Панса на редкость умен. Он-то и нарыл для папочки квартиру в своем доме, чтобы быть поближе к учителю, в чьи идеи, по папочкиным словам, ни на копейку не верил, а в папочке усматривал лишь какого-то экзотического зверя. В конце восьмидесятых папочкины полуподпольные книги стали продаваться на всех лотках, на всех телеканалах он сделался любимым гостем, из заграницы, если захотел бы, мог вообще не вылезать, хотя, по его словам, он там помирал со скуки, однако он снова двинулся против каких-то неясных течений, а разъяснений от него добиться было невозможно, тогда и поток денег обмелел, но квартиру он успел приобрести, да и ей с Савиком кое-что для обмена из пригорода подбросил. И только на новоселье она с изумлением узнала, что прекрасный Санчо Панса, теперь живущий этажом выше, и есть Лаэрт, память о котором она все эти годы тщетно старалась стереть, Савик, возможно, и вправду угадал, что за ее любовью к чистоте таилась какая-то травма, – до Лаэрта она действительно не была такой чистюлей.
Дом и в самом деле красовался большими готическими понтами, правда, рыцарей было всего два, да и то они смотрелись скорее печальными пажами с узенькими кинжальчиками, зато квартира у Лаэрта была обставлена так, словно его отец был не главным научным атеистом Ленинграда, а минимум архиепископом – сплошное красное дерево, переплеты с золотыми тиснениями, религиозных книг больше, чем у папочки, и тоже антикварных… Правда, запущенность была та еще: казалось, здесь живут люди, привыкшие иметь слуг, которые внезапно сделались им не по карману.
Она не хотела подниматься к нему все это смотреть, но Лаэрт ей сразу же сообщил, что жена его в отъезде, в каком-то южном регионе решает продовольственную проблему, зато сынишка дома, как всегда рисует или слушает музыку. На сынишку она купилась, хотелось посмотреть, такой же он красавец, как его папочка, или нет; папочка-то несколько исхудал и полинял, но и с короткой стрижкой все еще тянул на романтического и, пожалуй, даже проклятого поэта, хотя всего только преподавал французский в элегантном заведении для богатых наследников, где всему учили понемногу и ничему в отдельности, что позволяло при некотором усердии сделаться блестящим дилетантом (это сам Лаэрт с усмешкой ей и разъяснил).
Отец его умер несколько лет назад, не пережив религиозного возрождения (об этом Лаэрт сообщил примерно с такой же усмешкой), а мать отправилась на пээмже в Святую землю за еврейской медициной. Какая-то бабушка у нее внезапно прорезалась. Что от него всегда скрывалось, но предзнаменования ему подмигивали, подмигивали, только он не сумел их разгадать: он защищал диссертацию по немецкому экспрессионизму, а в автореферате из-за переносов так и бросалось в глаза – сионизм, сионизм…
Но сионисты с их хваленой медициной матери не помогли…
Сима не переставала дивиться, что он сделался таким разговорчивым. Пока наконец не открыла природу этой разговорчивости – алкоголическую. И сразу же захотелось навести в квартире порядок, хотя бы вытереть пыль, но побоялась, как бы он не подумал, что она снова ему навязывается или хочет намекнуть, что его жена-де плохо следит за домом. Зато продотрядничает где-то, хотя время талонов, слава те, Господи, миновало… неужели у них с деньгами так плохо?
Сынишка, правда, не выглядел оголодавшим, разве что для десяти лет ненормально одухотворенным, огромные светлые глаза то и дело подводил под верхние веки, а папочка считает, что повышенная детская духовность чаще ведет в психиатричку, чем к Господу. И акварели его покоробленные отдавали прямо-таки Чюрленисом – какие-то неясные глазастые фигуры, помеси животных с деревьями… Нет, это скорее Одилон Редон.
И она от души порадовалась, что их Димка в сравнении с этим вундеркиндом, хоть они и ровесники, настоящий веселый дурачок.
Лаэрт демонстрировал достижения сына как бы снисходительно, но нотки гордости то и дело прорывались.
– Никита ведь еще у нас идет по стопам Тургенева и Бодлера, сочиняет стихотворения в прозе… Ну-ка, Никитушка, изобрази. Самое последнее.
Никита возвел свои иконописные очи горе и печально продекламировал:
– Я изобрел весы для взвешивания вздохов. Но мой вздох оказался таким тяжелым, что весы сломались.
Она похолодела. Гениально, сказала она, но это прозвучало словно «какой ужас…».
Лаэрт, однако, воспринял сдавленный комплимент как нечто само собой разумеющееся, Никита тоже.
А потом, отправив Никиту спать, он вдруг взял ноту такой искренности, что прервать его было невозможно. Заметно полиняв по части красоты, он научился околдовывать по-новому. Не надменная замкнутость, но непривычная для нашего мира откровенность сделалась его новым орудием обольщения. Он и этому научился у папочки, так же честно признался он впоследствии.
Ты даже не можешь представить, каково это – иметь отца, которого презираешь. Мне долго казалось, что он о властях говорит с усмешечкой, оттого что умнее всех, а однажды меня озарило: да ведь он лакей! Это же их манера – прислуживать, а за спиной глумиться. Не смеешь сказать в лицо, так не шепчи и за спиной. Или уж говори с болью, с гневом! Мне отец Павел потом объяснил, что свободные люди не испытывают ненависти к власти, потому что не помнят о ее существовании, а моему папане как про нее забыть, он же всю жизнь писал по ее заказу, про шашни церкви с государством. И я наконец взялся за главный его талмуд, что же он там, думаю, понаписал, такой умный, до этого я считал, что мы, артисты, выше этого. И вижу, свои чаевые он не зря получал, фактов гора, но без конца рожает одну и ту же мышь. Если церковь уступает государству – это угодливость, если борется – властолюбие. Если церковь стяжает богатства – эксплуатирует трудящихся. Если раздает – подкупает. Если какой-то святитель строг – фанатик, уступчив – приспособленец.
Но это все рацио, скука – указы, рубли, десятины, побелка-купорос, сено-солома, язык – нуднее не придумать, и вдруг то тут, то там прямо вспышки среди серых букв – это те самые святители так выражались. Тут все без усмешечек, тут скиты, стояния без отдыха да слезы теплые и вздохи сердечные, бдения всенощные да коленопреклонения частые, а по ночам страшилища пустынные, неизвестных бед ожидания да беси в шапках литовских островерхиих, а в скит захаживает еще и медведище, и откупаться от него приходится последней корочкой, на колоду ее укладывая…
Извини, сам собой былинный размер всплывает. А имена какие – Василий Сухой, Якута, Вассиан Рыло… А правила! Ничто же особь стяжевати кому, ни своим что звати, но вся обща имети! И каковы начальники: и дрова на всех сечаше, и толкуще жито, и в жерновах меляше, и хлебы печаше, и варево варяще, и порты красяще, и все равно чтоб было худостно, нищенско, сиротинско… Но есть и другие, у кого в языце чистота, в очех быстрость, в гласе сладость, а в чтении умиление: прежде о телесном благообразии и благочинии попечемся, потом же и о внутреннем хранении… Ношаше железа тяжки и поклоны кладущи, ов тысящу, ов две, ин три, а ин седя сна вкушая… Эти ребята и царю не поклонятся, ежели он допускает над собою страсти и грехи, сребролюбие, лукавство и неправду, гордость и ярость, злейше же всех неверие и хулу, ибо таковый царь не Божий слуга, но дьявол, и не царь есть, но мучитель. А? Язык-то, язык! Возлюби нищету и нестяжание, и смирение, кормись от праведных трудов своего рукоделия, мечтаний же зрака и образа видения отнюдь не приемли никако же, да не прельщен будеши. Уже тогда были свои отцы Павлы, твой отец ведь тоже терпеть не может всяческих прозрений, откровений, мироточивых икон… Он мне еще в первую встречу сказал, что на такие вещи не надо ссылаться, правда это или нет, потому что из-за одной разоблаченной фальшивки люди вовсе верить перестанут. А пропо, Пётр Первый распространителей ложных чудес карал вырыванием ноздрей и вечной ссылкой на галеры. Уж не знаю, что он по этому поводу думал, но отец Павел считал, что вера в подобных чудесах не нуждается, иначе она не верой была бы, а знанием. Да, так и святыми себя эти святые ничуть не считали, наоборот – страшными грешниками! После смерти повергните мое тело в пустыне, да изъядят е зверие и птица, понеже согрешило е Богу и недостойно погребения. И нача старец Нил глаголати, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пустыням, а кормились бы с рукоделием, а церкви самой сосуды златы и сребряны не подобает имети, такожде и прочие украшения излишние. Не люди, кряжи! Даже когда кто-то из этих кряжей начинает доказывать, что стяжания церковные – Божии суть стяжания, я вижу, что они говорят и верят, а мой папаня врет, даже когда говорит правду. Цифры, факты, может, и правильные, а все равно врет.
– Как ты только все это запоминаешь: звати, стяжевати?..
– У меня вообще открылся талант к языкам: я не изучал немецкий, а воображал себя немцем, вместе с манерой откашливаться, носить шляпу, косолапить, курить… Но я для этого должен его перед собой иметь, немца, тогда я в него перевоплощаюсь вместе с его языком. Я смотрю фильмы на немецком и становлюсь немцем, смотрю на французском, становлюсь французом, начну смотреть на итальянском, сделаюсь итальянцем. Ну а этих иноков я сначала стал слышать, а потом увидел и понял, что даже их ложь это поддержка какой-то правды, а моему папане и правда нужна для поддержки лжи. И вот однажды я слушаю, как он со своей усмешечкой произносит по телефону: вы же знаете, как это делается в нашем богоспасаемом государстве, – и у меня начинают неметь пальцы. Я еле дотерпел, чтобы он закончил, и говорю… Слушай, давай включим торшер, а то люстра очень слепит.
– Н-ну, давай…
– Спасибо.
В алом полумраке он вновь превратился в хотя и стриженного, но все равно прекрасного демона, а глаза загорелись рубинами.
– И вот дотерпел я и говорю: послушай, это по-твоему комильфо – получать деньги от государства и над ним же посмеиваться? Тут он в первый раз ответил не сразу и без своей усмешечки: а по-твоему это комильфо – жить на мои деньги и читать мне мораль? Ладушки, сказал я, больше не буду на них жить. «И на что же ты будешь жить?» Не знаю, может быть, в экспедицию куда-нибудь устроюсь. Как Бродский. Или в кочегарку. Ну, мама от греха переселила меня к тете, чтоб хоть дотянуть до аттестата, а дальше ты знаешь. После того вечера я решил, что раз в мире торжествуют такие скоты, то нечего и мне строить из себя невинность, и пошел с отцом на мировую. Он и устроил меня на филфак, у него там был блат. Думаю, займусь старославянским, буду читать всяких мнихов на глаголице.
– Кстати, о невинности. Ты после того вечера меня что, вообще никогда не вспоминал?
Их кресла стояли напротив друг друга, и он очень близко придвинулся со своими рубиновыми глазами:
– Вспоминал, конечно. Но мне показалось, что это очень поэтично – слиться в порыве страсти и тут же навсегда расстаться. Я же был ужасный пошляк. Мне за него даже и не стыдно, настолько у меня с ним нет ничего общего. Я могу хоть бы и стать перед тобой на колени, если хочешь, мне это ничего не стоит, но это будет неискренне. Тот пошляк и позер был не я.
И вдруг придвинулся еще ближе, и из его рубиновых глаз начали струиться огненные слезы. Он поймал кисти ее рук и принялся покрывать поцелуями:
– Прости, прости, прости, прости…
Как у них, у артистов, это быстро…
И все-таки она была тронута. Он же выпил на новоселье не так уж много.
Стараясь не обидеть, она осторожно высвободила руки и спрятала их за спину, заодно незаметно вытерши о блузку.
– Ну, и дальше что?
Ей в самом деле было интересно.
А у него сразу и слезы пересохли, как по волшебству. Он слегка прикрыл веками рубиновые глаза и снова впал в свой завораживающий тон, и снова исчезло все, кроме его голоса и глаз. Похоже, Лаэрт овладел еще и гипнотическим искусством. Ведь наверняка он по ходу рассказа откашливался, путался в падежах, но в памяти ее все отлилось так, как будто он читал ей какую-то книгу столетней давности. В наше время люди так не говорят, не чувствуют. Хотя если не говорят, как узнать, что они чувствуют?
Что дальше – дальше, как в любом реальном деле: романтика кончилась, начались суровые будни – йотовая палатализация, падение редуцированных… Так называется, чтоб ты знала, процесс утраты фонематических свойств некоторыми сверхкраткими гласными в древнерусском, сама понимаешь, языке. И я понял, что в древнерусском меня больше всего пленяла именно полупонятность. А если все понимать, так он ничем не лучше нашего. К слову сказать, моя страсть к древним святителям не пробудила у меня ни малейшего интереса к современной церкви: если они говорят, как мы, не откупаются от медведей хлебом и дрова на всех не сечаше, то мне до них нет ни малейшего дела. Но я к тому времени уже попал в избранное общество, которое, как я потом понял, само было церковью, церковью порядочных людей, министерством праведности. У этой церкви тоже было божество – она сама. Это были светские святые, передовая гуманитарная интеллигенция, она жила под лозунгом: ты не сей, не паши и не строй, обличай лишь общественный строй, выставляй крайне низкие моральные оценки всем, кроме себя. И церкви в первую очередь, потому что это конкурирующая фирма. Тоже с какой-то стати взявшаяся рассуждать о добре и зле, ее-то у нас и мочили злее, чем власть. Православная церковь всегда была ее прислужницей, у попов под рясами погоны и так далее, ты это наверняка тысячу раз слышала. Но все-таки есть среди этих майоров и полковников в рясах один приличный человек – отец Павел Вишневецкий, служит в маленькой пригородной церкви, настоятель у него – или это называлось благочинный? – гебист, как все они, а отец Павел он ничего, рукопожатный, можно снизойти. И я однажды решил его удостоить своего визита – пусть-ка он мне объяснит, как может порядочный человек сотрудничать с этой конторой, может, и впрямь он будет стоить того, чтобы протянуть ему пару пальцев. К нему нужно было ехать на автобусе почти что от нашей бывшей школы – ну, не мне тебе это рассказывать.
– Да уж, – сказала она, пытаясь намекнуть, что помнит и еще кое-что, но он этой капли яда не уловил.
Боже, как грустна наша Россия! До чего лишена красоты и поэзии вся эта человеческая, слишком человеческая озабоченность пригородных пассажиров! И как унылы сами наши предместья, этот «частный сектор», ни виллы и ни избы, эта природа, ни леса и ни болота, эта погода, ни лето и ни осень! Синяя дощатая церковка, похожая на дореволюционную сестрорецкую дачу, на этом фоне гляделась до конфузности жалкой, но все-таки претензией на некую нездешность. На потертом дачном крылечке сидела лиловая алкоголичка в блеклом тренировочном костюме с генеральскими лампасами, умотанная в какой-то вдовий платок. Из-под платка выбивались нечесаные космы, а из разросшейся клубничины носа… Но не будем о мерзком.
Внутри было очень бедно, любительская живопись, нищенская позолота… Бабки, правда, крестились и припадали к центральной иконе на пюпитре очень истово, а единственный бородатый мужик крестился даже и величественно, так сказать, с Господом на равных. Видимо, я заметно озирался, потому что одна из активисток быстренько ко мне подкатилась:
– Ты смотреть сюда пришел? Тут тебе не зоопарк!
После этого и бородач на меня воззрился:
– Застегни пиджак. Ты что, в армии не служил?
В его басе звучала не столько злость, сколько благодушное снисхождение к недотепе, и я удержался от язвительного ответа типа «Разве здесь казарма?» Но оставаться в церкви мне уже не захотелось, и я вышел на крыльцо. Откуда, еще раз невольно взглянув на алкашку и передернувшись, я спустился на траву, какую-то подержанную, и люди по ней бродили внутри церковной оградки из дачного штакетника тоже как будто из комиссионки. Социологи обычно квалифицируют таких как служащих без высшего образования. Я бы уехал обратно, но было жалко потерянного времени. Однако терпение мое было на исходе.
И тут из-за синего дощатого угла появился отец Павел. Я думал, это будет какой-то блаженный попик, а это оказался статный испанский гранд, устремившийся по обету ко Гробу Господню, – но ряса его развевалась, словно царская мантия, а прекрасный лик сиял умом, мужеством и доброжелательностью. И я впервые увидел, как поношенные лица буквально расцвели, нет, рассвели улыбками. А он, стремительно и ласково кивал налево и направо, рассыпал какие-то дружеские приветствия и, мгновенно просекши и меня, тепло кивнул и мне, будто старому знакомому. Взлетев на крыльцо, он ссыпал горсточку мелочи в протянутую ладошку бомжихи и исчез за дверью; толпишка повалила за ним. Потом я узнал, что в праздничные дни собирается намного больше народа, но он служил с одинаковой страстью и для трех, и для трех тысяч человек. Еще я впоследствии убедился, что он всегда подает нищим, даже явным алкашам и жуликам: «С отвращением, но подаю. А потом стыжусь: кто я такой, чтобы судить этих несчастных? Кто знает, что их довело до такого состояния».
Службы толком не помню, я видел и слышал только его. Он был прекрасен, и голос его был прекрасен, и слова были прекрасны, и хор старушонок звучал словно ангельское пение, и мне пришлось поспешно выйти на крыльцо, чтобы скрыть слезы, которых я никакими силами не мог удержать. Я понимал, что должен его дождаться, что мне посчастливилось заглянуть во что-то такое, что еще утром казалось давно исчезнувшим. Как если бы я был уверен, что в мире сохранились только домашние да бродячие кошки, ну, еще камышовые коты, и вдруг встретил саблезубого тигра. Элегантного, доброжелательного, но его доброжелательность так не восхищала бы, если бы за нею не чувствовались стальные мышцы и стальные клыки. И он, проносясь мимо (только тогда я осознал, что алкашка уже исчезла), все сразу понял и дружески бросил мне, как будто не я, а он был в этом заинтересован: «Не уходите, пожалуйста, я постараюсь побыстрее управиться», – и скрылся за углом вместе с длинным хвостом не то последователей, не то преследователей.
Я тоже побрел следом, и за углом мне открылась дачная сараюшка в углу церковного двора, перед которой на лавочке расселась очередь, будто в поликлинике, и вид у них был не особо просветленный. Они желали получить совет, вдохновленный свыше. И выпархивали из курятника явно повеселевшие. Потом в нашем департаменте праведности я слышал и такую сплетню: он специально пригревает свободомыслящую публику, чтобы исповедовать и доносить. Он всегда охотно смеялся, но хохотал редко, а тут наконец захохотал, и я подивился его сверкающим волчьим зубам: «Одной глупости докладывать про другую глупость, одной пустоте про другую пустоту! Грех у всех у них один – претензия на всезнайство. Претензия на святость. Претензия быть исключением, быть любимчиком господа». – «А эти… «простецы»… с какими такими глубокими вопросами они ходят к священнику?» – «С какими угодно, – драть ли зуб, съезжаться ли со свекровью… Просят благословения на удаление аденоидов, на удаление тещи, кто-то приносит обиды на Бога – не желает Господь его слушаться…» – «Они, эти люди, те, кто к вам тянутся, они чем-то лучше других? Добрее, умнее?» – «Разве мать кормит ребенка за то, что он умнее или добрее других? И врачи на приеме не просят справку, что ты хороший. Даже раздатчицы в столовой кормят и умных, и глупых. Почему я должен быть строже, чем врач или раздатчица?»
«Я давно хотел у вас спросить, почему христианство осуждает секс?» У меня в то время была постоянная забота, как бы в один день напялить сразу трех, и мне казалось, попы мешают нам наслаждаться просто из вредности, а он ответил очень просто: «Христианство осуждает не секс, а блуд, любовь оно считает драгоценным даром, таким же даром, как, например, хлеб. Именно поэтому хлеб, о котором мечтали миллионы голодных, грешно скармливать скоту, грешно играть им вместо мяча. И еще, всегда есть опасность, что для кого-то из партнеров это сделается очень серьезным делом, играть с любовью – играть с огнем».
И ох как это мне потом отозвалось…
– Это хорошо. Можно с этого места поподробнее?
– Не сейчас. Когда-нибудь.
В тот день я был страшно польщен, когда он меня одного пригласил в свой курятник, – я уже и думать забыл, что оказываю ему честь своим посещением.
С топором в руках я его увидел только ближе к осени, когда он уже начал приглашать меня домой; он колол дрова прямо в подряснике, и топор сверкал, а поленья разлетались так, что я вспомнил Пересвета и Ослябю. Я попытался ему помочь, но мне никак было не попасть дважды по одному и тому же месту, а он положил на колоду травинку и со всего маха разрубил ее вдоль, точнее вдавил в дерево. И усмехнулся очень по-доброму: «Я же не интеллигент».
«Я заметил, вы слово интеллигент часто произносите с насмешкой…» – «Точнее, в интонационных кавычках. Имея в виду тех, кто считает своим главным делом не поиск нового знания, не просвещение, а дискредитацию власти». – «Кстати, вас многие осуждают за то, что вы избегаете политики…» – «Политика это борьба безумцев и авантюристов с прохиндеями и простаками, я не вижу себе места в их рядах. Те же, кого вы называете интеллигентами, на самом деле обожествляют власть, ибо не знают ничего выше власти. Потому они только с нею и борются. Не с болезнями, не с технической отсталостью, не с невежеством, хотя бы собственным, а с властью. И пока одни не знают ничего выше денег, а другие ничего выше власти, они и будут бороться за деньги и власть, как бы они себя ни называли. А мое дело нести в мир нечто такое, что выше всего земного. Что может открыться только через любовь. Пока что я не нашел ничего выше любви. Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал бряцающий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».
Мы с ним часто перебрасывались цитатами, полушутя рисовались своей памятью, но эти слова он произнес почти грозно, и в черном подряснике, с топором в руке он на меня навел даже некоторую робость. Не тем, что он мне сейчас отрубит голову, а тем, что для него это совсем не игра, как для всего нашего избранного кружка.
Но в тот, в первый день до топора было еще далеко, однако впечатляло и то, как он управлялся с ножом, приготавливая нам бутерброды в своем курятнике, – ни одного лишнего движения, он и еду так же готовил: стремительно, чисто, просто, вкусно. А в курятнике все было некрашеное, но очень чисто выскобленное, и я впервые заметил, какой это красивый материал – дерево.
– Меня папа тоже учил ценить красоту всего естественного, – вставила она, чтобы показать, что отцу она все-таки поближе, чем его почитатели, но Лаэрт как будто даже не расслышал.
«На флоте научат поддерживать порядок, – прочел он мои мысли. – Там я научился не только стрелять из пушки, но и картошку чистить. Сидим вокруг картофельной горы с ножами и травим, а друг друга не видим. А когда начинают показываться макушки, кричим: ура, земля, земля!» Я уже понял, что не нам, соплякам и маменькиным сынкам, воспитывать такого тигра, я уже задавал вопросы как бы не от себя, но от лица общественности: вот, мол, многие товарищи не понимают, даже сам Лев Николаевич не понимал, почему церковь не протестует против государственного насилия, почему молится за власти…
«Ну а за кого в первую очередь нужно просить Бога, чтобы он их вразумил, как не за власти? На них больше греха, больше ответственности, посади туда хоть святого. Люди же требуют от властей противоположного, значит половина всегда будет недовольна. И как ее удержать, чтобы она не кинулась на вторую половину? Пока нет любви, будет злоба. А благодаря насилию, злобы в мире может оказаться не больше, а меньше. Один мой собрат убедился в этом удивительным образом.
Это, правда, было давно, в другой стране, в горной деревушке. Которую изводил страшный разбойник. Обирал, издевался, насиловал, и о нем даже слово недовольное боялись вымолвить – недовольных непременно находили убитыми, а на труп всегда был брошен отрезанный язык. Кто-то ему, стало быть, доносил, а может быть, и многие, такой он внушал ужас. Крестьяне постоянно собирали ему дань, относили ее старосте, который доставлял ее каждый раз в новое место, и на избавление даже не надеялись. Потому что тех, кто пытался жаловаться властям, он убивал особенно зверским образом, у него везде были осведомители.
А священник в их деревенской церкви по-прежнему проповедовал любовь. И паства смотрела на него мрачнее некуда, иные даже с презрением или ненавистью: что же, мол, ты и нашего истязателя любить предлагаешь? Кто же ты после этого, как не его пособник? И расходились злые, никто никого вперед не пропускал, из-за любой мелочи огрызались чуть ли не до драки… И священник очень скорбел, что Божественное слово не доходит до их заскорузлых душ.
Но однажды вечером, когда он рубил валежник для церковной печурки, в дверь очень громко и бесцеремонно постучали, – это был тот самый разбойник, и стучал он рукояткой своего пистолета. Оказалось, ему вздумалось исповедаться. И он долго рассказывал, скольких он убил, скольких унизил, скольких обобрал и наконец спросил: как вы думаете, святой отец, Бог меня простит? Священник протянул ему левую руку для поцелуя, а когда тот наклонился, правой рукой взял топор и сказал: «Бог, может быть, и простит, а я не прощу», – и что было силы ударил топором по обнаженной шее. А потом отрубил голову окончательно и насадил ее на церковную ограду поближе ко входу, чтобы все, кто придет на утреннюю молитву, ее увидели. Радостная весть уже к полудню облетела всю деревню, и никогда за всю ее историю ее обитатели так не любили друг друга, не говорили таких добрых слов, так не уступали друг другу во всем. И священник понял: сначала защити, а потом и спрашивай любви. Пока царит страх, он будет порождать только злобу. Потому и оружие может уменьшать страх и содействовать любви, а обезоруженность вместо любви может порождать озлобление. Но когда насилия требуется больше, а когда меньше, знает один Господь, мы обречены брать ответственность на себя, а правы мы были или нет, это мы узнаем на Страшном суде».
И что же, спросил я, в деревне после этого воцарилась любовь? Конечно, ответил он, на целых два дня. А потом начали судить старосту за сотрудничество со злодеем, хотя он брал на себя самую тяжелую ношу – ладить с безумцем, который в любую минуту мог всадить кинжал ему в горло. Старосту приговорили к изгнанию с конфискацией имущества, а потом занялись розыском осведомителей. И сколько священник ни призывал обвинять не друг друга, а царивший над всеми страх, сколько ни призывал не порождать новый страх, чтобы не порождать новую злобу, а следовательно и низость, его не слушали.
Однако он не отчаивался, ибо понял, что борьба между страхом, делающим нас слепыми и злобными, и любовью, делающей нас зрячими и щедрыми, будет длиться вечно, и вечно будут брать верх то одни, то другие силы.
– Эту притчу папа мне не рассказывал, – призналась она с некоторой ревностью, и Лаэрт растроганно улыбнулся: – Он каждому давал тот витамин, которого ему не хватает.
И вновь погрузился в повествовательный транс.
Кстати сказать, я потом не раз видел, как отец Павел обращается со своим настоятелем, если это только был не благочинный, который на него стучал, – как с безнадежно больным, не иначе. Это и впрямь был очень жалкий старичок. «Чем больше человек мне делает гадостей, тем более сильную потребность я испытываю быть с ним как можно более приветливым». – «Вы так милосердны?» – «Увы, нет. Это у меня такая утонченная форма презрения. Но зато своего презрения я стыжусь, а их из-за него же начинаю жалеть. Иногда нужно возненавидеть, чтобы после пожалеть».
Кажется, больше всего отец Павел жалел хамов. И серьезной вражды он действительно ни к кому не испытывал, потому что никого не боялся. Когда кто-нибудь из светских святых риторически вздыхал: «Когда же мы будем жить в свободной России!..» – он лишь пожимал плечами: «Я всегда жил и живу в свободной России». И я в этом убеждался не раз: он и во время нашего первого разговора пребывал под следствием за взятку, но ни тени беспокойства на его высоком челе я ни разу не углядел. У его скромненького храма давно нужно было укрепить фундамент, а начальник СМУ или РСУ ему прямо сказал: не дашь, не сделаем. Он дал, а тот попался. И в длинном списке давальцев назвал и батюшку. И органы уж так отца Павла склоняли к сотрудничеству, уж так запугивали, что ко взяткодательству присовокупят еще и тамиздат, что его псевдоним Благосветлов давно для них не тайна, что они его посадят, осрамят в газетах…
– Господи, а я этого и не знала.
– Не хотел тебя волновать.
Но он, кажется, не видел и повода, о чем здесь рассуждать. Я сам провожал его на допросы в Большой дом, и он болтал о чем угодно, с головой уходил в антикварные книги на Литейном, как ребенок радовался, что нашел какое-то по-особенному пожелтевшее издание Владимира Соловьева…
В Публичке он обкладывался томами на пяти языках с еще большим аппетитом, и то, что он писал, это была нормальная культурология докторского уровня. В Публичке же, внизу, у плит ассирийской клинописи я спросил его однажды, не жалко ли ему себя тратить на глупых бабусь и умных шизофреников, и он ответил совершенно серьезно: «Не пренебрегайте простецами и безумцами, это они сохранили церковь, когда мудрые и разумные разбежались». – «А зачем вы так тщательно изучаете начало христианской эры? Все равно же это не доказывает ни воскресения Христа, ни его чудес?» – «Я его очень люблю. Без Христа ведь и не было бы христианства, как этическое учение это был бы набор уже не раз высказывавшихся поучений – только он наполнил их силой и страстью, превратил в великую поэзию. Вот мне и доставляет наслаждение все, что с ним соприкасалось. Евангелисты же сами по себе люди очень бесхитростные и по части стиля, и по части выдумки, перегружают рассказ какими-то ненужными подробностями – пошел туда, пошел сюда, был у того, навестил другого, зачем-то называются никому не интересные городки, имена, – и вдруг среди этого занудства взрываются образы на века, образы и мысли, пронизывающие всю нашу культуру… Ведь и слово «культура» происходит от слова «культ», исчезнет культ – понемногу выдохнется и культура. Что уже и происходит». И в очередной раз блеснул своей памятью: «Ничто не может быть противуположнее поэзии, как та философия, которой восемнадцатый век дал свое имя. Она была направлена против господствовавшей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием её была… Помните, как дальше?» И я тоже блеснул: «Как можно не помнить – это же наше все! Любимым орудием её была ирония, холодная и осторожная, и насмешка, бешеная и площадная».
Вступить в борьбу с советской властью – для него это было примерно то же, что отдать жизнь в борьбе с поселковым советом или с соседом-пьяницей (их председатель поссовета, кстати, и был таким соседом). Но советская власть все равно находила его поведение вызывающим, а он, перед тем как скрыться за тяжеленной дверью Большого дома, каждый раз говорил со смехом: «Если не вернусь, считайте меня коммунистом». И после шести часов допроса выходил бодрый и даже разрумянившийся. Ему прямо предлагали подать заявление на выезд, но он и слышать не хотел: «Уезжать, пока можешь хоть кому-то светить, – это измена. Именно во тьме драгоценна каждая искорка. Не моя личная, это для художника уникальность дело чести, а священник должен гордиться, что несет в мир не свое, а Божественное, насколько оно ему доступно».
– Да, папа это и мне говорил, – вставила она, но это снова оказался голос вопиющего в пустыне.
Они бы его и посадили, и осрамили, эти люди умели держать слово, но тут Россия начала искать дорогу к храму. Вам не приходит в голову, что Господь послал Горбачева, чтобы вас спасти, как-то спросил его я, и он ответил очень серьезно: «Люди веры относятся к промыслу Господню с трепетом, как к великой тайне, это пустосвяты все на свете подчиняют своим делишкам, их послушать, так без их молитв и солнце бы не взошло». Это был тот редчайший случай, когда в его голосе послышались отдаленные раскаты гнева. Но он тут же и смягчился и прибавил: «Впрочем, младенцы тоже верят, что Отец небесный это добрый папочка, у которого, когда ни попросишь, в кармане всегда припасена конфетка».
Зато когда его книги рассыпались по всем лоткам, когда на его выступления в Домах культуры стали набиваться тысячи, когда все флаги стали зазывать его в гости и он сделался любимцем всех модных телеведущих, он сказал мне очень серьезно: «Сейчас началось самое трудное: в наши союзники навязалась пошлость. Пока что единая и неделимая. Вы заметили, с какой быстротой сделалось пошлостью слово «покаяние», сколько нашлось охотников обличать и служить чужой совестью? Но завтра нас постарается прибрать к рукам казенная пошлость, и охотники ей подыгрывать среди нас, разумеется, найдутся. За это пошлость оппозиционная, чтобы насолить власти, начнет преследовать нас всех. Как это уже было при старом режиме, ведь наши борцы со всеми режимами не знают ничего выше власти. Вы же видите, что происходит: если власть зажимала религию, астрологию и знахарство, то надо поддерживать религию наравне со знахарством, для пошляков что я, что Кашпировский или Глоба: человек из подполья. Хотя в подполье людей меньше, чем крыс».
Вот тогда-то он во всех выступлениях, во всех теледебатах принялся при всякой возможности воспевать науку, вспомнил, что когда-то он и в физике подавал надежды. Его как передового человека спросят, верит ли он, что звезды имеют влияние на человеческую судьбу, а он барственно так начинает рассуждать: «И эта лампочка воздействует на нас. Причем сильнее, чем звезды. Но если даже звезды обладают каким-то неизвестным науке воздействием, почему открытие новых светил не меняет предсказаний? Почему в них используются только те светила, которые были известны до изобретения телескопа? Почему небосвод делится именно на двенадцать частей? Если астрология наука, то где развитие, где борьба научных школ, где перечень нерешенных проблем, без коих наука невозможна?»
– Да, мне он тоже это говорил.
Кстати, я одно время подрабатывал астрологическими прогнозами, совершенно от балды: тучные овны должны опасаться острых дев из созвездия рыб, особенно при наклейке обоев и страховке иномарок… Следовал заветам отца: на наш век дураков хватит. Но не буду отвлекаться. Значит, отца Павла спросят про жизнь после смерти, а он и здесь предстает реакционером: «Вы про мистера Муди? Какие милые картинки открываются в нездешнем мире? Но вот преподобному Макарию Александрийскому тоже когда-то открывались картины загробного мира: душа приходит в испуг и устрашается присутствия страшных и грозных ангелов, ее устрашает и неимоверное пространство пути и перемена образа жизни, также она ужасается вида тех, у которых находится уже во власти и которые не оказывают ей никакого сочувствия и милосердия».
Публика, естественно, немеет от таких слов, а отец Павел чешет из святого Кирилла, патриарха Александрийского: «Какой страх и трепет ожидает тебя, душа, в день смерти! Ты увидишь страшных, диких, жестоких, немилостивых и бесстыдных демонов, подобных мрачным муринам, тебе предстоящих, одно видение их лютее всякой муки». И тут же загробное свидетельство преподобной Феодоры: «Увидела множество эфиопов, обступивших одр мой. Лица их были темны, как сажа и смола, глаза их – как каленые угли, видение так люто, как сама геенна огненная. Они начали возмущаться и шуметь, одни ревели, как звери и скоты, другие лаяли, как псы, иные выли, как волки. Смотря на меня, они ярились, грозили, устремлялись на меня, скрежеща зубами, и тотчас же хотели пожрать меня». Вот что видели святые. А мистер Муди заодно с французскими профессорами Греше и Бреше сулят зелененькую травку и свет в конце тоннеля. Современная пошлость, выше всего поставившая комфорт, придумала для себя и комфортабельную смерть, можно подумать, они угоднее Господу, чем святые подвижники. И придумали-то что-то беспредельно банальное. И безответственное – прежде всего никакой ответственности за грехи».
Но про свет в конце тоннеля рассказывают очевидцы, возражают ему. Он же только усмехается: «Вы их видели? Вы только читали рассказы об очевидцах. Знаете выражение: врет, как очевидец? У Бехтерева есть целая книга о массовых галлюцинациях. Если бы даже на наших глазах кто-то воскрес из мертвых, это не избавило бы нас от свободы выбора – считать это чудом или галлюцинацией. Или фокусом. Или летаргическим сном».
– Мой муж тоже так считает.
Его постепенно и перестали приглашать в приличное общество, тем более что он науку хоть и восхвалял, но и религию почему-то разоблачать отказывался. Его спросят о православном фашизме, а он отвечает как истинный клерикал: «Никакого православного фашизма нет, есть фашизм, пытающийся прикрыться православием». Но спросят его о евреях, распявших Христа, так он и тут отвечает не по шерсти: «Одни распяли, а другие служили ему до самой смерти и распространяли его учение после. Евреи создали Ветхий завет, они наши старшие братья по вере». А демократия? «Демократия есть самообожествление народа». А однополые браки? «Очень нехорошо, что их используют для разжигания вражды. Большинство должно проявлять милосердие к меньшинству, но не заискивать перед ним. Тем более что его терпения надолго не хватит». А почему вы избегаете иностранных журналистов? «Одни безбожники хотят меня использовать против других безбожников, одни интриганы против других интриганов… А я хочу быть орудием одного лишь Всевышнего».
Кому интересно такое слушать, да еще и с каким-то обидным подтекстом! Ладно, не хочешь обличать гебистов в рясах, так обличи безбожников! Опять нет: «Атеисты были только орудием гнева Господня. А истинные виновники фальшивые христиане. Именно они своей жадностью, злобностью, угодничеством, похабством оттолкнули людей от Христа. Создали впечатление, что он заодно с ними. Если бы они жили по Христу, революция была бы невозможна и никому не нужна». – «Но разве коммунизм родился не из безбожия?» – «Нет, он родился из неутоленной тоски по Богу. Всякое великое зло рождается из чудовищно искаженного стремления к высшей истине. В мире нет никакого иного зла, кроме торжества победителей и мести побежденных. И дело церкви бороться за мир, в котором нет ни победителей, ни побежденных, ее дело всегда вступаться за слабых. И ровно до той поры, пока они не обретут силу теснить других. Единственное благое поприще, всегда открытое мужеству и силе, это борьба с могуществом бессмысленной и безжалостной материи». – «А разве вам не обидно за те годы, когда церковь притесняли?» – «Церковь и должна быть в утеснении, иначе она не противостоит мирскому злу. Если церковь, перестала раздражать, значит она перестала требовать. У нас много пороков. Но ненавидят нас не за наши пороки, а за наши достоинства. За наши требования. Ну, и еще за то, что мы не очень им соответствуем. Как будто святость имеют право проповедовать только святые! Тогда бы ей давно пришел конец».
Но сам-то он раздражал, пожалуй, больше всего не требованиями, которых особенно никому не предъявлял, а ста́тью: рядом с ним самые большие гордецы сдувались до дворовых понтарей. Меня-то его высокомерное отношение к политике и политиканам не удивляло, но мне было не очень понятно, почему он вдруг начал так превозносить науку, если еще вчера снисходил к любым глупостям: лечат грипп лампадным маслом и пусть себе лечат, лишь бы лекарство вовремя принимали, видят Богородицу у себя на коврике, и пусть себе видят, лишь бы бродячим богородицам денег не давали. Но оказалось, ему нашлось и меня чем удивить.
– Пожалуй, ты кое-чем и меня удивил.
Мы беседовали уже не в его пригородном домишке, а в трехкомнатной резиденции, обставленной неизвестно откуда обрушившимся в таких количествах антиквариатом: вечно пустых антикварных магазинов по всему городу наплодилось множество, видимо, через них было удобно отмывать бабки. У отца Павла этот порыв новой пошлости к старой роскоши вызывал, разумеется, только насмешку, но он считал, что пошляки особенно нуждаются в Слове Божием. А если они утрачивают к нему доверие, когда оно звучит в скромной обстановке, можно ради спасения их душ и подыграть им. К нему ведь стали захаживать не только большие чиновники, но и большие братки, иностранные делегации тоже наверняка усмотрели бы в прежнем курятнике социальную отверженность отца Павла, чего он вовсе не желал демонстрировать… Чего, собственно, и не было, он просто выпал из моды, на телеэкране его сменили более покладистые батюшки, с чудесами, с державностью, с патриотизмом… Отец ведь Павел считал, что смирение подобает не только личностям, но и народам, патриотизм признавал исключительно оборонительный, однако в его прежнем домишке могли усмотреть не смирение, а рисовку, желание изобразить схимника, – в общем, скромность, теснота пошли бы во вред делу, так он считал.
Так вот, однажды вечером, сидя среди антикварных книг на антикварных стульях за антикварным столом и допивая третью антикварную чашку чая, я наконец спросил его напрямую, почему при совке он при слове «наука» только делал безнадежное движение своей скульптурной кистью руки, а теперь его хоть ставь во главе комиссии по борьбе со лженаукой. И тогда-то я в первый и в последний раз был удостоен не его проповеди, которые слышали тысячи, а исповеди. Он в первый и в последний раз упомянул о своей матери и об отце, а то мне уже казалось, что он и рожден был, как Афина Паллада из головы Зевса, в полном вооружении красоты, уверенности и ума. Хотя начал он, как всегда, чеканно.
«Никакого примирения между верой и наукой быть не может – это тотальные, тоталитарные доктрины, каждая из них претендует на исчерпывающую картину мира, в которой для соперниц нет места. Для того и нужна церковь, чтобы помешать им сожрать друг друга. Церковь уже оказала миру великую услугу тем, что покончила с магией, с верой, что можно добиться чего-то полезного, манипулируя незримыми силами. Науке с колдовством никогда было бы не справиться, она даже и сейчас не справляется, потому что, сколько бы она ни открывала, она еще больше закрывает. Она закрывает надежду на посмертную жизнь и посмертную встречу за гробом, на справедливость не в этой, так хотя бы в иной жизни… Что в сравнении с этим мобильники и томографы, лазеры и квазеры! А религия надежду полностью сохраняет, только переносит исполнение в неопределенное будущее. Даже надежду на чудо оставляет, но передает его на произвол Господа, чтобы люди не ухищрялись впустую, а занимались тем малым, в чем что-то понимают и что-то могут. На Бога только надейся, а не плошай сам. Вот церковь и подарила миру первых ученых, когда мир только пахал, пировал да воевал.
Но в юности я испытывал нестерпимое желание примирить науку и религию – ведь для меня это означало еще и примирить отца и мать. Хотя сами они пребывали в полном мире и согласии. Отца явно умиляла мамина детская вера, что Господь ей постоянно помогает по всяким мелочам. Ей понадобился какой-то знакомый, она помолилась, и он тут же похлопал ее по плечу. «А ты отмечаешь случаи, когда ты помолилась, а знакомый не появился? – с улыбкой спрашивал папа. – Если бы мы фиксировали только положительные результаты экспериментов, физика была бы удивительно приятной наукой». – «Жизнь, слава тебе, Господи, не физика. Вот я прошлым летом в лесу попала под дождь, да какой, с градом! Я помолилась – и через пять минут появился грузовик». – «Ты как это понимаешь – шофер сидел на автобазе, играл в домино, ты помолилась, и он тут же вскочил, диспетчер выписал ему путевой лист?..» – «Сказано же: не искушай Господа! Получил подарок и скажи спасибо! А ты его только и делаешь, что искушаешь!» – «А зачем ты вообще молишься, ведь отец твой небесный прежде тебя знает твою нужду?» – «Нет, ты просто змей-искуситель!»
Но в глубине души маму немножко восхищало папино вольнодумство, как любящая мать хоть и пугается, но втайне и любуется бесшабашностью сынишки-озорника. Любящая мать верит, что судьба не станет ее любимчика карать за легкомыслие слишком уж жестоко, так же и мама верила, что Господь не отправит в ад такого прекрасного человека, как мой отец, Господь же умеет читать в душах! А в душе, она была убеждена, все хорошие люди верят в Бога, иначе бы они не были такими хорошими. Ну а если Господь все-таки немножко рассердится на папу за его длинный язык, она наверняка сумеет его отмолить, как уже однажды отмолила в тридцать седьмом: отца через каких-нибудь два года действительно выпустили, только позвоночник повредили, он до конца своих дней ходил с таким видом, будто ищет на дороге что-то забавное. И в эвакуацию мама вместо Урала отправилась в Тихвин, потому что ее тихвинский батюшка пообещал, что тихвинская чудотворная икона немцев туда не допустит. И оказался прав: немцы Тихвин хотя и взяли, но ненадолго. А что и чудотворную икону потом с собою прихватили, так это России наказание за безбожие. Как же Богородица попустила разрушить столько церквей, монастырей, уничтожить столько священников, интересовался папа, и мама убежденно отвечала: это нам урок. «А тех, кто со мной сидел, а их расстреляли, – за них по-твоему мало молились?» – «Кто же может знать, почему одни молитвы доходят, а другие нет. Тайна сия велика есть». – «Самая большая во всем этом тайна – как вопреки очевидности люди продолжают в это верить». – «Господи, не слушай его, дурака!»
Но слова мало что передают, больше говорят интонации, улыбки, взгляды, а они говорили, что любовь вполне способна примирить науку и религию. Мне стало по-настоящему страшно, только когда меня начали звать в аспирантуру, и я понял, что я действительно выбираю свою судьбу – вот тогда-то наука, которой я занимался с таким пылом, показалась мне маленькой и жалкой. Я, как и многие, начал придумывать берлоги, в которых могли бы ужиться оба эти медведя, наука и религия. Ну, например: первое – в мире есть ненаблюдаемая часть; второе – она изредка способна посылать сигналы в этот мир, эти сигналы мы называем чудесами; третье – единственное устройство, способное ощущать связь с нездешним миром, это человеческий мозг. Но почему эту связь не ощущают другие приборы? Они недостаточно для этого сложны – я выплетал эту тягомотину довольно долго, но однажды силы притворяться кончились, и я признал: излагать религию языком науки означает брать у каждой из них худшее – у науки занудство, у религии бездоказательность.
– Да, папа это часто повторял.
Надо было выбирать что-то одно. Но этот выбор повергал меня в такую тоску, словно я должен был выбирать, кого из них обречь на смерть – отца или мать. Отец говорил, что такой научной логики, как у меня, он еще не встречал, а он слов на ветер не бросал, он сам был крупный ядерщик. Но меня это совсем не вдохновляло. Допустим, у меня открылся бы редкий дар жонглировать столовыми ложками – и что, по этой причине я должен был бы жонглировать ложками до конца моих дней? Мама же утверждала, что я прирожденный проповедник и что первые мои слова еще в пеленках были «добром побеждать зло». Разумеется, маме, прелестной фантазерке, нельзя было верить ни в едином слове, она не умела отличать свои выдумки от реальности. Но я и правда больше всего завидовал не тем, кто делает великие открытия, а тем, кто глаголом жжет сердца людей. И я чувствовал, что в моем сердце действительно пылает какой-то уголь, но он жжет одного меня и скоро превратит в пепел. И все кончится, как с лермонтовскими тремя пальмами: и солнце остатки сухие дожгло, а ветром их в степи потом разнесло.
И вот в таком настроении я однажды нечаянно подслушал, как болтают на кухне мама с отцом, только что вернувшимся из секретной командировки (очень нескоро я узнал, что отец участвовал в атомном проекте). Я в своей тоске совсем забыл, что подслушивать нехорошо, и только дивился, что отец, такой умный, с таким удовольствием слушает и сам болтает всякие глупости. Я еще не знал, что интерес к глупостям вернейший признак счастья.
И вдруг мамин голос сделался озабоченным: «Ты смеешься, а глазки у тебя грустные – случилось что?» Потом я узнал, что наши атомщики все время работали с петлей на шее, поводы для грусти были всегда, но тут отец, видимо, почему-то не совладал с мимикой и ответил с такой неестественной бодростью, что мама поняла: спрашивать бесполезно. Но, видимо, вгляделась еще и тревожно сказала: «У тебя сосудик в глазу лопнул. Ты там спишь вообще? А позвоночник ты когда пойдешь проверять?»
Я был еще полон детской идиотской уверенностью, что с отцом ничего страшного случиться не может, и поражен был не лопнувшим сосудиком, а своим внезапным открытием: мы все прекрасно знаем, что состоим из клеток, сосудов, сердца, печени, позвоночника, но вспоминаем об этом, только когда с ними нужно что-то делать. Мама только что видела лишь выражение папиных глаз, но заметила кровь – и сразу вспомнила про сосуды. Пока она не встревожилась, у папы и позвоночника не было, была только осанка. А у меня самого? Я же знаю, что я скопление молекул, но себя таковым не воспринимаю. И никого на свете. В моем внутреннем мире есть только улыбки, а не сокращения лицевых мышц, только голоса, а не вибрации воздуха, я про сокращения и вибрации вспоминаю лишь тогда, когда мне это требуется для какого-то действия. В моем внутреннем мире нет даже смерти, я в нее большей частью не верю, и только поэтому и бываю счастлив. Так вот оно: НАШ ВНУТРЕННИЙ МИР ЭТО И ЕСТЬ МИР ВЕРЫ. Знания нужны исключительно для внешних действий, а во внутреннем мире мы живем тем, что нам кажется… А кажется нам, что смерти лично для нас не существует, что наши мечты и надежды каким-то образом способны изменить реальность…
Значит, вера нужна для того, чтобы сохранить надежду и любовь!
Ей снова захотелось показать, что она и это знает, но жаль было портить рассказ: папочка в нем представал до того величественным, что ей самой таким его ни за что не изобразить.
И я принялся лихорадочно выстраивать уже логическую конструкцию с таким напряжением, которого, может быть, больше никогда не переживал.
Итак, что есть истина? Истинным мы считаем то, что наилучшим образом помогает нашей адаптации. Но нам необходимы два вида адаптации – физическая и психологическая. И потому нам необходимы и две истины – истина тела и истина души. Так и назвать одно истиной знания, а другое истиной веры? Знание нужно для действия, вера для счастья, для любви. Дать волю внутреннему миру – это и значит уверовать. Вера это тоже знание – знание о нашем внутреннем мире. Но внутреннее знание все-таки не будет ощущаться истиной, если мы будем считать его всего лишь субъективным чувством, нам нужно верить, что это чувство объективно, что и оно порождается каким-то пусть незримым, но все-таки реальным миром. Значит нам необходимо признавать, что есть еще какой-то незримый мир и его-то сигналы мы и воспринимаем как субъективные чувства. Ну, а если мы воспринимаем незримый мир через психику, через душу, почему бы его и не назвать духовным миром, слово душевный отдает чем-то слишком уж домашним. Однако нам и этого мало. Чтобы мы успокоились, нам нужно, чтоб хотя бы изредка мир незримый проявлял себя и в зримом – эти проявления мы и называем чудесами. Вере без чудес долго не продержаться, вера без чудес мертва есть. Значит нужно найти такую дозировку чудесного, чтобы наша вера в незримое могла выдержать давление материальных фактов, но при этом не разрушила и науку. Значит, поиск истинной веры это поиск оптимальной дозировки чудесного – чтобы и наука, и религия могли ужиться в одной берлоге. Да, да, знание, рожденное физикой, и знание, рожденное психикой, норовят пожрать друг друга и оставить человека или без понимания реальности, или без утешения перед ее безжалостным могуществом. Дело церкви в этом и заключается – в том, чтобы удерживать равновесие между истиной души и истиной тела, дабы они не пожрали друг друга.
Вот тогда-то я и понял свое земное назначение – в этой вечной борьбе физики и психики, физики и жизни, как сказала бы моя мама, всегда отстаивать слабого. Я был готов закрывать глаза на любые благо- и неблагоглупости своих бабулек, когда то, что называло себя научным атеизмом, уничтожало то, что оно считало религией. Ведь научного атеизма быть не может, атеизм может быть только антинаучным. Ибо для ученого естественно все, что есть, а вера в какой-то незримый мир была свойственна людям во все тысячелетия, в которые нам удается заглянуть – исключая пару исторических минут, когда из людей вышибали эту веру террором. Значит, быть верующим это естественно, а борьба с религией это борьба с человеческой природой.
Я и решил вступиться за человеческую природу. Я ведь слышал, что Сталин велел удалить из семинарий физику, математику, химию, парней брали только из глухих деревень – чтобы любой образованный человек видел их отсталость. И враждебность к науке, к культуре – ко всему, что было для них недоступно, в них тоже было легко посеять. Потому-то и не следовало оскорблять их тем, чего они были не в силах понять и оценить.
Это внутри церкви. А в соприкосновении с внешними силами я считал своим долгом демонстрировать, что священники вполне могут быть умными и образованными, нисколько не глупее вас. Это был мой принцип: по отношению к верующим снисходительность, по отношению к их обличителям – надменность. Но теперь, когда министры и президенты стоят в церкви со свечками, а по телевизору заряжают воду взглядом, когда в респектабельных газетах печатают астрологические прогнозы, с доставкой на дом воскрешают мертвых и на всю страну вещают, что мир был создан за шесть дней, а данные палеонтологии и геологии это чепуха, – я вижу, что пора защищать науку от религии. Теперь уже требовательности требует религия, а наука, пожалуй, даже и заслуживает кое-какой снисходительности. Теперь я уже снисхожу, когда какой-нибудь профессор-естественник ляпнет, что наука оперирует фактами и доказательствами… Как будто есть хоть какие-то несомненные факты и хоть какие-то бесспорные доказательства! Но что с них взять, с седовласых пареньков из глухомани».
Признаюсь, эта исповедь вызвала во мне что-то вроде потрясения, тем более что, прошу прощения, я перед своим визитом позволил себе пару лишних рюмок коньячку – не пару, подчеркиваю, рюмок, а пару именно лишних рюмок. Но отец Павел был всегда снисходителен к слабостям, пока они не претендуют сделаться силой, и ни разу мне на это не намекнул.
Я долго собирался с мыслями. «То есть… Эрго… Вы хотите сказать, что нужна церковь не воинствующая и не смиренная, но уравновешивающая? Тогда ей не хватает своего мученика, который пошел бы за нее на крест». – «Да кто же станет распинать того, кто проповедует не победу, а равновесие?» – усмехнулся отец Павел, но я увидел, что идея ему понравилась. «Как кто? Все, кто желает победы, а не равновесия. То есть просто-таки весь мир, кроме нас с вами. Но простите, раз уж пошел такой откровенный разговор… Вы сами-то в Бога верите? В то, что наши субъективные чувства посылаются нам из какого-то иного мира?»
И он ответил со всегдашней своей простотой: «Это для меня вопрос праздный. Я верю в нечто лично для меня гораздо более важное: я верю в важность своего дела». – «Так, может быть, вам нужна какая-то своя церковь?» – «Секта, хотите вы сказать? Меня интересует только массовое производство. И в России массовым производством веры может заниматься лишь православная церковь, все остальное интеллигентская болтовня. Сдвинуть церковь от поисков преобладания к поискам равновесия – задача труднейшая, но приток образованных людей этому поможет. Во всяком случае, на церковь есть хоть какая-то надежда, а на все остальное ее нет вовсе». – «Так-так-так, значит вера, по-вашему, это просто доверие к своему внутреннему миру… Но почему, вы считаете, все внутренние миры должны приводить к христианству?» – «Я совершенно так не считаю. Я Христа люблю, вот я и пришел к христианству. А другие могут прийти и к чему-то другому. Но христианство – религия любви, а любовь единственная сила, способная примирить разные миры между собой. Это невероятно трудно, но надежда есть только на этом пути». – «Но ведь даже у христиан постоянно случались расколы, вплоть до войн…» – «Вплоть до войн – потому что люди не были христианами, а только притворялись».
– Да, это одна из папиных любимых мыслей.
Вот тут-то наконец-то можно и вернуться к самому первому нашему разговору в курятнике. Проповедовать любовь могут и отдельные священники, при чем здесь церковь, в ту самую первую встречу спросил я. «А что, в России есть еще какое-то учреждение, которое хранит имя Христово? Которое хотя бы в теории проповедует любовь? У нас ведь даже самые возвышенные партии поклоняются земному как высшей истине. Интеллигенция это партия власти, она считает, что ничего выше власти нет, и кому бы она ни досталась, всякий представляется ей недостойным своей божественной миссии, от завхозов они требуют божественной мудрости и святости. Наука – это партия мер и весов, она поклоняется измерительным приборам: если что-то нельзя измерить, значит этого не существует. А церковь, уж какая ни есть, единственная партия неба. Это собрание грешников, но только они несут образ Христа, только они учат – пусть даже больше на словах, но что есть важнее слов? – не собирать сокровища на земле, любить ближнего, уж какой он ни есть, как самого себя. Увы, чтобы это проповедовать, чтобы выстоять в земной борьбе, приходится запасаться и сокровищами, а иногда и оружием. Когда стало можно, я спросил отца: «Вы же этой бомбой укрепляли свирепейший режим. Неужели вы всерьез думали, что американцы без этого в самом деле бы нас раздолбали?» Отец хитровато так на меня снизу посмотрел, он к старости вообще чертил носом по земле: «Точно знать ничего нельзя, но я бы на их месте обязательно раздолбал. Нэт России – нэт проблемы. Ни красной, ни коричневой, ни красно-коричневой… Окончательное решение русского вопроса». Прав он был или нет – достаточно одной такой мысли, чтобы только оружие могло уменьшить страх. Да, это искажает нашу мечту, ужасно, кошмарно искажает, но другой силы, которая бы ее проповедовала, нет вовсе. Покажите мне ее – и я к ней примкну». – «Но неужто среди священников нет злобных, жадных, тщеславных?» – «Да сколько угодно, – ответил он, – это предмет моих серьезнейших огорчений. Поэтому я очень вас прошу, укажите мне, пожалуйста, другую церковь, где бы все были святы и совершенны, и я немедленно туда перейду. Но, к слову сказать, вы где учитесь, на филологическом? А я учился на физическом. И у нас химию преподавал страшный зануда и дурак, но почему-то никому в голову не приходило из-за этого отвернуться от таблицы Менделеева. А электродинамику читал очень крупный ученый, который в конце сороковых писал доносительские статьи на коллег-евреев, обвинял их в идеализме и космополитизме. И я всегда смотрел на него с отвращением, хотя с виду он был милейший дедуся. Но на уравнения Максвелла, которые он проповедовал, мое отношение не простиралось. Так вот, даже самый несовершенный священник проповедует НЕ СВОЕ. И те, кто из-за его несовершенства готов отвернуться от слова Божия, нисколько не умнее тех, кто не желает из нечистых уст слышать об уравнениях Максвелла. Если бы даже половина врачей оказались педофилами и взяточниками, вы что, закрыли бы министерство здравоохранения?»
Конец ознакомительного фрагмента.