Загадка Симфосия. Исторический детектив. День первый (В. В. Рябых)

Глава I

О прибытии в обитель, где убит монах, и где сплетничают о сильных мира сего.

Несмотря на день, монастырские дубовые врата крепко заперты. Мышь полевая не шмыгнет, куда уж там пробраться лихому человеку. Оруженосец Варлам, что было мочи, застучал входным кольцом, клацнула защелка, и в смотровое оконце выглянула угрюмая образина. Страж поначалу опешил, увидев пышную кавалькаду, войдя в разум, грубо вопросил: «Чьи будете? Пошто приперлись?». Вняв ответу, он захлопнул створку, однако не поспешил растворять воротины, верно пошел доносить начальству. Вспыльчивый меченоша взялся колотить булавой по железной обрешетке, призывая на голову незадачливой охране всяческие напасти. Но вот отодвинулись запоры, и в распахнутом зеве ворот открылось монастырское чрево.

Приструнив неловкого стражника, нас с поклоном встретил расторопный отец-вратарь. Проявив завидную сметливость, он вскоре привел седого сухопарого инока в чине иеромонашеском. Старец представился отцом Поликарпом – здешним келарем. Благосклонно выслушав Андрея Ростиславича, управитель взялся сопроводить боярина к игумену в палаты, остальных же поручил невесть откуда набежавшим служкам.

Краснощекий монастырский отрок, лет семнадцати, взял под уздцы моего Гнедка и, ласково воркуя тому на ухо, повел вослед другим, к стойлам. Я не преминул познакомиться с провожатым, малого звали Акимом. Он послушествовал уже год, но лишь месяц назад принял рясофору (1), в обители с этим не спешили. Происхождением Акимий из теребовльских боляр, чего занесло к западу, сказывать не стал. Ради поддержания разговора, я поинтересовался:

– Из того ли ты града – удела Василька (2) князя, ослепленного братьями своими?

Тут отрок приосанился и чинно пояснил, сочтя меня малосведующим:

– Учинил лютую казнь зять Васильков – Давыд из Ольгова племени. Задумал окаянный удел тестев захапать. Попустил изуверству Святослав Киевский… Брат же родной Василька – Володарь вовсе не причастен и тоже потерпел от извергов. – Складно вещал Аким (мне осталось лишь поддакивать). – Дело то гнусное не Теребовль (3) ославило, а безбожных князей, что вырезали глаза сроднику. Василько же Володаревич – несчастный страдалец, стал во истину святым в православном мире, – дельно заключил начитанный послушник.

Спросив всуе, я оказался задет за живое. История та доподлинно известна всякому русскому человеку, и нет предела недовольства безбожными князьями, осрамившими род Рюриков. Аким поначалу распалился, но быстро сник, стал уклоняться от гневных обличений. Должно, в здешнем месте строго чтится устав, не в пример киновиям (4) где черноризцы, прельщаясь собственным суесловием, страждут позубоскалить по всякому пустяку.

Вопреки негласному монастырскому правилу, требующему тишины в утренние часы, двор обители был непривычно оживлен. Суетливо сновали холопы и послушники, последние норовили прибиться к кучкам столпившихся монахов, но те их немилосердно гнали. Сами же иноки что-то оживленно обсуждали, то и дело, указывая перстами то на странноприимный дом, то на размещенные по левую руку настоятельские палаты. Мне стало любопытно, о чем они так оживленно судачат, однако пришлому чужаку следует быть скромней.

Миновали белесую, каменной, перемежаемой плинфами (5), кладки церковку, в ее тусклых слюдяных оконцах мерцали всполохи горящих свечей. До меня еле донесся заунывный голос чтеца. Вроде, как и не по часам служат? Между тем, у северного портала другая группа чернецов озабоченно внимала истощенному пастырю и, покорствуя его указаниям, по одному, по двое разбредались по обители.

В глубине монастырского подворья, у вросших в землю подсобных строений, тесно сгрудились разномастные телеги и возки. Меж них кружила многочисленная челядь, покрой ее одежд выдавал прислужников властной особы. Навстречу нам степенно прошли вооруженные гридни. Свежий порыв ветра донес до меня обрывки их разговора, речь шла о размещении дозора на подступах к монастырю. Стало быть, кроме нас в святом месте разместился еще некто весьма знатный, коль явился с дружиной и холопами?

– Что за гости в обители? – спросил я у проводника.

– Из Галича, сам Владимир Ярославич (6) припожаловал!

Скинув камилавку, малый спохватился и поклонился дружинникам. Не удосужась даже намека на ответное приветствие, обиделся на гордецов. И уже совсем по-дружески заговорил со мной:

– Прибыл с дружиной и попами, одних бояр целый выводок привел, а уж челядинцев и смердов не счесть!

– Так уж, прямо сам князь сподобил, – усомнился я, – а не лукавишь ли отрок? А чего ты сразу-то не предупредил меня? Ты так, паря, не шути!

– Крест святой, совсем не лгу! Самолично, собственной персоной властелин Галицкий, законный сын Ярослава Осмомысла, с дружиною в обитель вселился.

Я отбросил неуместные сомнения:

– Наслышан ужо я про вашего князя, отхватил таки стол отцовский! Ловок бестия, из полону угорского бежал.… Сказывают, император много ему поспособствовал. Вот Никола Лях (7) и отвоевал у королевича Андрея (8) Галич. Ну, так Бог в помощь Владимиру, пусть покажет себя, проявит хватку отцовскую! – Войдя в кураж, я скорчил заговорщицкую личину, недостойную моего сана. – А попадья-то, полюбовница его с ним приехала, али как, ведаешь? Гляжу, в храме огни горят, может, Володимир обвенчаться надумал? – И глумясь, я сально подначил малого. – Господь даст, еще погуляем на свадебке!?

– Грешно балагурить, отче, – провожатый мой истово перекрестился, – в церкви треба по рабу божью Захарии. Жил вот, и нет человека. А ведь еще овчерась догнал и подзатыльник мне отвесил. Да я не сержусь на него, – и паренек обиженно шмыгнул носом.

– Что так, – изумился я, – поди, не в годах усоп?

– В том-то и дело! Да и не своей смертью опочил, лиходей укокошил.

– Вона как? А кто таков покойник?

– Да отец библиотекарь. Нашли в келье с проломанной башкой. Я ходил смотреть. Крови особо и нет, но удар расчетливый, под самый мозжечок. Начальство с рук сбилось, второй день убивца ищут, да что-то не клеится у них.

– Неспокойно у вас, как я погляжу? Не дело, в обители смертоубийству приключиться, – помедлив, добавил, – а, сколько лет-то убиенному?

– Да не старик еще, сорока нет. Его совсем недавно, поди месяца три-четыре, поставили начальствовать в скрипторий. Он раньше в помощниках библиотекаря ходил. А когда Ефрема библиотекаря, вместе с прежним игуменом Мефодием мадьяры загубили, царство старцам небесное, – инок положил широкий крест, – тут Захарию и рукоположили. Однако господь не привел развернуться.

– Какие ты, однако, Акимий, страсти рассказываешь! Не знал, что такая жуть у вас творится. А почто венгры то злодейство учинили? – я заинтересовался уже по-настоящему.

– Ну, как? Ведь в Галиче до недавней поры Андрей угорский сидел. Ты что, в самом деле, ничего не ведаешь? У нас тут, отче, такие дела деялись, не приведи господь. Как старый князь Ярослав богу душу отдал, так и пошло-поехало! – Малый разговорился. – Да ты погодь малость, сейчас коней поставим, я тебя просвещу…

Мы вошли в стойла. Пока искали в коновязи местечко, пока снимали упряжь, пока засыпали овса лошадкам, к слову, ядреный овсец в обители, – прошло с полчаса. Наконец, Аким потянул меня за рукав, дескать, пошли, провожу до приюта. Я с нетерпением понудил парня продолжить прерванный рассказ. И вот, что узнал:

– Осмомысл (9), ощутив неотвратимость смерти, дня за три до кончины призвал бояр и весь люд галицкий. Велел целовать крест Олегу Настасьичу (10), чтобы венчать выблядка на княжение. Саму же матерь его, волочайку Анастасию (11), народ сжег еще четверть века назад, сочтя ведьмой. Да ты, слышал про ту историю? Спутался князь с чернявой посадской женкой, поговаривали, ему жиды её подложили. Одним словом, околдовала она князя и произвела на свет того Олега.

Княгиню законную Ольгу (12), дщерь Юрия Суздальского (13), вместе с сыном княжичем Владимиром согнал со двора. Пришлось им горемычным скитаться по закордонью, искать приюта. Но народ православный чтит правду-матку. Порешили всем миром: ведьму Настаску в костер, Ярославу же взяться за ум! Княгиню с законным наследником народ вернул. Ярослав поначалу попал в полную ее волю. Да горбатого только могила исправит! Когда страсти поутихли, он мало-помалу опять-таки власть заграбастал. С женой боле не жил, она бедная с горя приняла иноческий сан и вернулась в Суздаль. Сына Владимира люто возненавидел, пришлось княжичу ох как несладко. Спасибо Игорю Северскому, что пригрел изгоя, Игорь-то, вышел за его сестрицу Ефросинью Ярославну. Он не раз замирял тестя с шурином, да худым выходил тот мир. За год до смерти старый князь определил Владимиру удел, к слову сказать, совсем никудышный. Да не пускал туда жить, держал при себе, все норовил уличить в измене сына родного. А бастарда Настасьича готовил себе в восприемники.

Как пришло Осмомыслу помирать, князь Владимир – истинный наследник, бояре, владыка с духовенством обещались исполнить волю старого. Но только Ярослав отошел, Олега позорного тотчас прогнали и Владимира поставили. Да вот незадача? И новый-то пришелся боярам не ко двору, якобы к разгулу и винопитию склонность имел. Согнали злыдни Ярославича, призвали Романа Волынского (14). Тот, вот он, тут как тут! Однако не долго ему пришлось править. Привел князь Владимир венгров, дабы пособили вернуть родную отчину, – и новая беда! Бела-король оборотнем оказался, князя в темницу бросил, а на стол галицкий сына Андрея поставил. Вот тогда-то и взялись угры проклятые свирепствовать! Спохватились бояре и лучшие посадские люди, да поздно. В том им наука: не гони природного господина, не спольщайся на пришлого правителя!

Разумеется, и духовному званию не сладко пришлось. Медом не корми латынцев, дай только унизить иереев греческой веры. Не миновала сия напасть и нашу обитель, увезли отцов-начальников в узилище галицкое. Сказывали, окаянные супостаты их немилосердно пытали. За что, про что не ведаю? А опосля забили старцев до смерти.

Меж тем, князь Владимир по веревке бежал из башни королевской и заявился к императору Фридриху Германскому (15). Пал на колени, мол, спасай от поругания отец Христова воинства. Люб был Владимир Ярославич римскому кесарю, как-никак племянник по матушке Всеволоду Суздальскому. Впрочем, тяжба с Белой венгерским была не с руки для Фридриха. К тому времени Барбаросса возложил на себя Крест, собирал христианские народы за Землю Святую постоять. Но дал грамотку к Казимиру ляшскому (16), велел порадеть справедливости.

И, воссияла правда! Занял Владимир Ярославич стол отчиный. Потом с дядей Всеволодом списался, прося защиты от недругов. Великий князь и первенствующий по Рюрикову племени приказал князьям земли русской, опричь того и иным государям, не обижать племянника. Как постановил, так и есть сейчас! – закончил радостно свою речь послушник.

Отчасти, я был осведомлен о раздорах в доме Осмомысла, но выслушал Акима до конца, не перебивая. Не скрою, мне любопытно узнать – каково мнение здешнего люда о страстях их князей? Подтверждаю: услышанное совпадало с оценками, бытующими на европейских весях. В благодарность бескорыстному рассказчику я восславил божью справедливость, завсегда творимую ко благу людскому. Однако страждал больше узнать о сегодняшних событиях в обители. Прости господи, завлекла меня тайна нераскрытого убийства монастырского библиотекаря. Аким на сколько мог, постарался исчерпать мой интерес.

Он поведал, что новый настоятель поставлен в киновию чуть ли не самим митрополитом Киевским (17). Новоиспеченный иерарх Кирилл видом важен и нелюдим, как и подобает, быть человеку сановному и вельми грамотному. Начальник он щепетильный и взыскательный, праздность иноков преследует, суровые епитимьи на ослушников налагает, себя держит в особой строгости, мясного совсем в рот не берет, впрочем, так и заказано православному игумену. Хотя монахи из вредности злорадствуют, что авва Кирилл лаской и покровительством епископа галицкого Мануила не пользуется. Сам же владыка чрезмерно заглядывается на Царьград, на вселенского предстоятеля.

И еще любопытно? И епископ, и игумен – оба законного Владимира не жалуют, покорствуют только, страшась преступить наказ Великого князя. Понятно, они люди пришлые: Мануил, тот грек понтийский, Кирилл же родом из Чернигова, ранее подвизался в Выдубицком монастыре, оттого и боготворит Киевского Святослава Всеволодича (18). Злые языки сочиняют, мол, соглядатаем от него поставлен на Галич. Оттого или как, но нового настоятеля братия в душе не чтит. Лишь малая часть чернецов ходит к нему на исповедь, большинство отдает предпочтение старым духовникам Евлогию и Парфению – старцам праведным и чистых помыслами. Монастырские прочили в игумены Парфения, самого уважаемого иеромонаха в обители, да не получилось, князья церкви рассудили иначе.

Так-то, на первую поглядку (со слов мальца), в обители тихо и благостно. Правда, он слышал, умные головы кажут о затишье перед грозой. Сколь оно продолжительно, никто не ведает?

– Признаки грядущей бури налицо! Хотя бы, взять вчерашнее убийство библиотекаря. Захарию определил начальствовать в скрипторий игумен Кирилл. Да своим ли путем он поставлен-то? Иноки всякое болтают, – парень заговорил загадками, – возомнил себя библиотекарь выше некуда. Почету требовал, аки второй игумен. Ан не вышло! Господь ли отвел? Страшно и помыслить, чья воля его уничтожила, всякое судачат, а иноки люди бывалые. Ясно одно, Захария сгинул неспроста…

Тут малый замялся, видно смекнул, что сболтнул лишнего, начал уверять, мол, не послушнического ума сии передряги. Юношеское дело: блюсти устав монашеский, приуготовляя себя к пострижению. Я понял: большего мне от монашка не добиться, и на том спасибо. Расстались мы с послушником Акимом по-приятельски.

Примечания:

1. Рясофоры – пострижение в рясофоры еще не делает монахом, обеты не даны, послушник имеет право покинуть монастырь.

2. Василько – Василько Володаревич (+1124), кн. Теребовльский, ослеплен в 1097 г.

3. Теребовль – город Теребволь в Закарпатье.

4. Киновия – общежительный монастырь.

5. Плинфа – широкий и плоский обожженный кирпич, применявшийся в строительстве X – XIII веков в Византии и на Руси.

6. Владимир Ярославич – Владимир Ярославич (1151—1198), кн. Галицкий (1187—1198).

7. Никола Лях – Николай Краковский, полководец польского короля Казимира.

8. Королевич Андрей – сын короля Венгрии Белы III.

9. Осмомысл – Ярослав Владимиркович Осмомысл (1135—1187), кн. Галицкий.

10. Олег Настасьич – Олег Владимирович (1161—1188) незаконнорожденный сын князя Ярослава Осмомысла.

11. Анастасия – Настасья (+1175) незаконная жена князя Ярослава, сожжена боярами, как колдунья.

12. Ольга – Ольга Юрьевна (+1189), жена кн. Ярослава Галицкого.

13. Юрий Суздальский – Юрий Владимирович Долгорукий

(ок.1090—1157), кн. Ростовский, Суздальский, вел. кн. Киевский.

14. Роман Волынский – Роман Мстиславович (+1205),

кн. Волынский и Галицкий.

15. Фридрих Германский – Фридрих I Гогенштауфен – Фридрих Барбаросса (ок.1123—1190), император (с 1152) Священной Римской империи.

16. Казимир Ляшский – Казимир II Справедливый (+1194),

польский король.

17. Киевский митрополит – Никифор II, митрополит (1183—1198).

18. Святослав Всеволодич – Святослав Всеволодович

Черниговский (+1194), кн. Владимиро-Волынский,

Новгород-Северский, Черниговский, вел. кн. Киевский

Глава II

Где иноки волнуются у церкви, а мудрый старец расставляет все по своим местам.

Мне не терпелось поделиться услышанным с Андреем Ростиславичем. Более того, я знал обостренный интерес боярина к распутыванию такого рода загадок, сказывалась пытливость недюжинной натуры, да и немалый опыт следопыта, нажитый на ниве княжьего мечника. Его внутренней потребностью было достижение предельной ясности в любой задаче, он не терпел недомолвок и особливо двоякости. Преднамеренное убийство, без сомнения, пробудит в нем былую страсть к розыску.

Я понимал: в обители полным ходом идет расследование. Интересно, как далеко оно продвинулось, какие выдвинуты версии, кто впал в подозрение? Может статься, кого-то уже уличили? Определенно, найдутся и такие, кто намеренно путает нити сыска, направляет по ложному следу? Впрочем, одно, несомненно – замять содеянное нельзя. Уж, коль простой послушник источается домыслами, то можно представить, какая мешанина царит в головах маститых иноков. Ко всему прочему, дело осложнилось присутствием княжьей персоны, наплывом служилого люда. Князь, бесспорно, примется вязать своею рукой, внося еще больше хаоса и неразберихи.

Даже в моей душе разгорелся суетный зуд. Любое, пусть даже самое незначительное происшествие в монастырских стенах бередит умы братии. Оторванные от внешнего мира, лишенные подпитки токов людского коловращения, мы, помещенные в микрокосм обители, за диковинную отраду воспринимаем любое мало-мальское проявление подлинных людских страстей, пусть даже и грешных, но от того еще более соблазнительных и увлекательных. Инока медом не корми, лишь дай посплетничать, да посудачить о мирском, о житейском, о простых вещах, но в силу его пострига уже недоступных для участия в них. Монах, что женщина, если та заперта в тереме, то чернец в обители. И если говорят, что женщина вместилище явных и скрытых пороков, порожденных путами семейного затворничества, то, как порочны мы, пытающиеся своим отшельничеством пресечь соблазны плоти и лукавого ума?

А сколь радостно молодому, здоровому телом мужчине вырваться за стены обители? Я сам вкусил прелесть оказаться свободным как птица, вольным как ветер, быть обязанным лишь самому себе. Меня осудят: высшая свобода внутри нас, раскрепости свой дух, не позволяй земному подчинить тебя, и тогда ты обретешь высший смысл бытия. Согрешу, но сравню сей удел с уделом булыжника придорожного. Но камень, он и есть камень! Я же человек и живу среди людей. И не к лицу мне становиться обрубком безжизненным и слепым, искать просветления только в умственном напряжении. Ибо даже сами слова, которыми мы говорим, греховное семя есть, так как от жизни рождены. Тогда, истинные праведники слепоглухонемые, ничего не ведающие? Мир от них закрыт, но это сущая бессмыслица.

С такими своевольными мыслями приблизился я к паперти монастырской церкви. Как и давеча, округ толпились монахи, правда, заметно прибавив числом. Братия была явно взволнована, до меня донеслись обрывки фраз возмущения и недовольства. Я поинтересовался, что происходит? Малюсенький чернец с приплюснутым носиком, тонким, писклявым голоском пояснил:

– Заявились княжие люди, будь они неладны, угрозой выгнали всех из храма. Не дают братии по-человечески проститься с покойником. Заперли притвор на засов, никого не пускают, велят идти восвояси. Прямой произвол учинили в стенах обители! Стоило объявиться князю, так можно и устав отринуть? Где это видано: неволить иночество? Ну и порядки пошли, совсем от Бога отпали, думают им все дозволено?

В разговор ввязался чистенький, ухоженный инок:

– Сказывают – осмотр чинят убиенному.… Там один видный боярин распоряжается, по обличью чужак, не галицкий. Наши-то господа у венгров моду одеваться взяли. А этот, по виду чисто немец или франк, да и речёт не по-нашенски. Я так думаю, что он суздальский.

Подступили другие монахи, загалдели все разом:

– От этих суздальских проходу нет, взяли волю везде хозяйничать! Почто им такое право дано?

– Они, думают, коль Всеволод (1) первейший князь, так им все с рук сойдет?

– Это еще посмотреть, кто боле велик Суздаль, али Киев? Суздаль, он далеко, а святая София близко!

– У Всеволода, братцы, сила! Кто силен, тот и прав!

– Киев – матерь городов русских, там митрополичий двор, там святой престол Владимиров!

– Это раньше, братья-иноки, из Киева судили-рядили, тепереча удача суздальцам вышла.

– Дураки вы, простофили, кабы не Всеволод Юрьевич не сидеть бы нашему Володьке в Галиче, не быть миру в нашей сторонке.

– Оно то, конечно, так, – согласилось большинство.

– Братия, о чем спор-то? – вмешался почтенного вида старец в овчинной шубейке поверх рясы, осанкой и видом схожий с библейским патриархом. – Главное ведь, не под уграми ходим! Хвала Суздалю, что Русь сплачивает, от обидчиков заступает! Кабы не северные князья, не быть Галицкому княжеству. Всяк на Галич зубы точит: и лях, и венгр, и Киев, и Овруч. Суздаль-то, он Русь в руце держит, иначе передрались бы все насмерть давно. А что Киев? Андрей-то Боголюбый неспроста пожог город, – не своевольничай супротив старшого. А то, что выгнали вас на паперть, – правильно сделали, чай розыск идет. И заметьте, – инок воздел длинный перст в небо, – по-серьезному сыск пошел, сразу видно дока взялся, не чета нашим тиунам судейским, – заключил старик рассудительно.

Серьезные доводы старца вразумили разгоряченных чернецов. Со всех сторон раздались одобрительные возгласы: «Парфений правду глаголет! Чего мы, братия, воду мутим? Чего негодуем, в самом-то деле?»

Черноризцы сникли, для приличия еще чуток посудачили, осаживая гонор самых упертых буянов, и как-то все разом умолкли. Понурясь, помаленьку стали расходиться.

Миротворец по имени Парфений обратил на меня внимание, подступив с нескрываемым интересом, молвил ласково, по-домашнему:

– А ты, отче, откуда взялся? Чего-то не припомню я тебя? В диковинку видать наши говоруны? Да ты не бойся, они так болтают, что в ум взбредет. Иноки безвредные, поорут, пошумят, да и опять в разум войдут, – и повторил, любопытствуя. – Откуда идешь, куда путь держишь иноче?

Мне ничего не оставалось, как откровенно поведать о себе. Повторяться не стану, а постараюсь подробней описать благообразного старца, ибо многое будет связано с ним в моем повествовании.

Годами он далеко перешел за шестой десяток, хотя плотью и не телесен, но его жилистые и крупные руки, говорят об особой природной силе. Подобно кряжистому, замшелому дубу старик несгибаем. Но плотская стать не шла в сравнение с исходящей от него аурой духовного величия. Высокий лоб мыслителя, проницательные глаза, седая львиная грива, да и весь просветленный лик монаха, источали живительные токи святительского тепла и умиротворения. Я сразу осознал: передо мной личность высокой подвижнической жизни, человек огромного духовного авторитета. Парфений – пастырь, но он и вождь!

Итак, наш разговор продолжился:

– А я сразу смекнул, что ты при суздальских состоишь, – тепло улыбнулся старец, и, отведя меня в сторонку, продолжил, как с давно знакомым. – Нет на матушке Руси более благодати. Порушена основа миропорядка, заложенного двести лет назад царем Владимиром. Порвались узы перехода высшей власти от отца к сыну. Распалась Русь на враждебные уделы. Князья ненасытны, норовят любой ценой отщипнуть клок земли от родича-соседа. Идут на всяческие изжоги, лишь бы столы свои приумножить.

Народ в край распустился, впал в пьянство и суеверия, обленился как никогда. Духовенство тому блуду потворствует, да и обмирщилось оно совсем. Никто не хочет радеть об отчей земле. Каждый норовит быть сам по себе, спешит скорей набить мошну. Оскоромиться не боятся, надеются, что злато все отмоет. Глупцы и невежды, самонадеянные скопцы, – вот кто они! Усекая собственную душу, отсекают Царство Божье от себя. Но уж, коль не верят в Страшный суд, пусть пораскинут глупыми мозгами о будущей участи своей и сродников своих.

Или нет у нас врагов внешних? Алчные и хищные, – со всех сторон точат они зубы на Русь святую. А недоумки наши им в том пособничают. Призывают нехристей судьями на тяжбы свои. Корысти и злобы ради наводят басурманские орды на люд православный. Али мы без царя в голове, али мы отщепенцы и безбожники? Отчину рушим, кромсаем ее со всех сторон – грех тяжкий, да и только, прямо беда!

Одна надежда осталась у нас, истинных печальников за Русь, токмо на Всеволода Юрьевича! Почто он медлит? Подобно старшему брату Андрею, призвал бы князей-стяжателей к порядку, поставил бы Киев и Овруч на колени. Хватит Руси междоусобий! Хватит попусту лить русскую кровушку!? Пора за разум браться! В единстве наша сила и правда!

Не впервой мне приходилось слышать схожие речи. И Андрей Ростиславич, да и дружина боярская того же мнения. Да не только лишь суздальцы, по всей Руси Великой честные люди понимают: заказано жить в раскорячку, негоже грабить единоверцев, нельзя потакать распрям.

Я почтительно выслушал старца Парфения, поддакивал ему искренне, и без всякой на то корысти вошел в доверие к нему. Затем разговор наш сошел с высоких материй, пора было опуститься на грешную землю:

– Помилуй, отче, а что у вас-то, в обители случилось? Слышал, смертоубийство злое произошло?

– И не говори сынок, за согрешения свои кару несем. Убили вчера в полдень, лишили жизни Захарию библиотекаря. Он ведь совсем недавно за старшего в скриптории, – ощутив мой не походящий интерес, инок подробно пояснил:

– Вижу в тебе книжного человека, лицо ты не мелкое, посему и разговор наш будет серьезным. Начну сначала. Настоятель наш – Кирилла, в бытность свою у митрополичьего стола ведал упорядочением законов церковных. Ты, верно, знаешь, подобная работа издревле ведется по русским кафедрам, а уж у киевского владыки особо целенаправленно.

Коли ты хоть чуть разумеешь в судебном деле, то представляешь, что есть право церковное и право княжье. Второе основано более на предании, на старых заповедях отеческих, на исконном славянском порядке. Витязи варяжские из племени Рюрикова также привнесли в Кормчие свою долю. Богатый судебный опыт прошлого постоянно пополняется новыми княжескими указами, а то и показательными судебными решениями, мудрыми приговорами. Но есть одна существенная особенность. Княжья «Правда» хоть и писана в книги, но, в большинстве своем, судьи судят по заветам и по памяти. Порой князь, верша правосудие, опускается зачастую до прямого произвола.

Церковный суд ведает судьбой людей духовного звания. Церковное право издревле и детально разработано, подробно изложено в греческих судебниках. Надеюсь, ты ведаешь каких: Номоканон, Эклога, Прохирон и прочая, и прочая. Но наша, русская жизнь отлична от ромейской. Порой, разбирая чад, приписанных к церкви, княжеское и церковное право в вящее противоречие меж собой впадают. Да и провинности, и казусы всяческие с мирской и церковной сторон неисчислимо множатся, а все нужно увязать, разложить по полочкам и записать письменно.

Для этой-то цели и ведется кодификация законов, они сличаются, уточняются, и составляется выверенный их свод. Примером тому служит новая «Пространная Правда». Эта работа бесконечна от века.

Иеромонах Кирилл рукоположен тому труду. Да и любо ему, аки червю книжному, судебники перелопачивать. Получив обитель, он не оставил старых забот. Приказал расторопному библиотекарскому помощнику Захарии, собрать по Галицкому уделу тома уставные: и отеческие и от греческих владык. Покойный со всем прилежанием исполнил волю игумена. Угодил настоятелю и был поставлен на свободное место библиотекаря. Только произошло сие, через головы чернецов более достойных. Порушен был порядок очередной. Книжная братия возроптала. Еще больше недовольство поднялось, стоило Захарии отпускать инокам книги не по надобности их, а по собственному выбору. Якобы, ему видней, что кому надлежит читать, мол, тем он оберегает братию от вольнодумства. Но это глубочайшее заблуждение. Свободомыслие оно не от книг, оно от людской нужды идет. Надеюсь, ты понимаешь меня?

Я согласно кивнул, так как считал свободу чтения первоосновой всякого знания. Старец продолжил:

– И окончательно озлобилась монахи, начни ретивый библиотекарь поучать скрипторных иноков, как тем вершить урочную работу. А главное, что нужно и чего не следует отражать им в своих писаниях. Вроде, те дети малые, неразумные, – старый черноризец осуждающе покачал головой. – А я тебе скажу, у нас в монастыре имеются головы столь высоко ученые, что и Софийского храма, не говоря о прочих пределах, мудрецам позавидовать. К примеру, отец Аполлинарий – с Афона горы нам явлен! А брат Даниил, а брат Феофил? Не один год подвизались они в киновиях града Константинова. Есть и еще иноки, исходившие веси европейские. Да и сам я грешный, пусть не столь учен как они, но у греков и латинян все же краешек мудрости постиг. Честно скажу, обиду нам учинили!

Захария-то возгордился, заимев этакую волю. Да вот не привел господь, вкусить сполна сию усладу. Конечно, жаль его – заблудшая овца, не обтесался еще, возможно образумился бы. Но, вот – убит! Пропала душа христианская, сгинула без покаяния, – и старец зашевелил губами, творя молитву божью.

– Скажи мне, отче, а кто мог содеять сей грех великий?

– Не ведомо мне. Я стал на братию прикидывать, – зуб-то многие на него имели, да не сподобится никто на такое злодеяние. Иноки горазды словесно бузить, а чтобы до убийства дойти…, не думаю? Нет таковых у нас – Бог милосерд! – Парфений истово сотворил крестное знамение.

– А из паствы, может из черни кто?

– Пойди, их разбери? Келарь было взялся за розыск, да какой прок от тиуна монастырского. Ходил, выспрашивал, но кажется мне, больше для отвода глаз, лишь бы внешний порядок соблюсти.

– Ну а пришлых – много в обители?

– Немало наберется. Но Бог им судия! Пойди, разгадай, что у человека на уме? Да и ушли уже многие. Обитель-то, что проходной двор, попробуй удержи, впрочем, и не удерживал никто.

– Скажи отец, Захарию-то убиенного как быстро обнаружили?

– Что тебе ответить? Нашли его в шестом часу, уже «готового». Ну, а на утренней трапезе его видели. Таким образом, убили в пределах до полудня. Как правило, в это время братия занята урочными делами. Кто в скриптории трудится, кто прочие требы вершит. Сразу-то библиотекаря и не спохватились. Конечно, отсутствовал он в книгохранилище, да свыклись все. Знали, что подвизается Захария в покоях у настоятеля, помогает игумну в трудах книжных. Да, и опять, кто ведал, что беда произойдет? Кабы знать, может быть, и присмотрели бы за отцом библиотекарем. А так, нет его, ну и ладно, – монах развел недоуменно руками. – Кому он особо нужен-то?

– Однако в шестом часу потребовался? Зачем?

– Всякое говорят. Якобы, Антипе рубрикатору (2) ибернийские (3) псалтири потребовались для образца. Заказ срочный поступил, книжицу миниатюрками изукрасить. Антипий, он по художеству всякому знатный мастер. Ты зайди в скрипторий, скажи, я велел, пусть покажут его рук творенья, чудные те рисунки, забавные зело. Так вот, Антипий инок и сподобился труп обнаружить. Примчался в библиотеку, всполошенный весь, слова не может молвить, того гляди, рухнет в припадок. Насилу отпоили сердешного. Он-то у нас страдает темной немочью.

Что потом началось, чистое светопреставление: братия ринулась в спальни, чуть не подавили друг друга, так спешили – нашли забаву. Каждый норовил взглянуть на покойника, пока келарь стражу не приставил. А я вот не пошел, прыти уж нет, да и грешно поглядки убиенному устраивать.

– Ну, а что копиист?

– Антипий-то, да отошел малость, чего ему содеется. Позвали потом к отцу-игумену, он и поведал, как мертвого открыл. Правда, от ужина болезный чернец отказался – не идет, мол, пища в рот. Ну и бог с ним. Сегодня, поди, уж совсем оклемался.

Тут Парфений засобирался, стал оправлять шубейку, должно озяб. Старик немощно закряхтел, показывая всем видом, что его уболтали. Но я не мог так запросто отпустить инока, и стал канючить:

– Помилуй, дедушка, обожди чуток. Интересует меня, – а были ли товарищи-приятели у новопреставленного Захарии? То есть, с кем он больше всех возжакался?

– Были, конечно, как не быть, – дед потуже запахнулся в овчину. – То все больше наши компиляторы (4) скрипторные, кое-кто из изографов (5) – они по летам ровня, вот и знались. Тебе их назвать надобно? Да я сразу и не упомню-то всех, разве по столам начать высчитывать: так, за первым у окна сидит Селиваний, инок усердный, за вторым у печи…?

– Довольно, отче, не неволь свою память. Ясно, что Захария со многими поддерживал деловые отношения. А был ли у него закадычный, душевный друг, с которым он мог поделиться самым сокровенным?

– Знаешь ли, вьюноша, жизнь обители особенно не располагает к откровенным излияниям. Монах, прежде всего, советуется с Богом. Потом, каждый имеет духовника? Но мы с тобой знаем, не всякое откроешь на исповеди. А уж обнажить душу перед собратом, будучи мужем, сорока лет, есть верх неблагоразумия. Собственные тайны лучше хранить в себе самом, так надежней и спокойней. А впрочем, нет у инока особых секретов. Наша жизнь на виду. Все обо всех и так знают. Тут не скроешься. Монахи любят перемывать косточки друг дружке. А уж коли, есть что скрывать, так молчи по гроб. Касательно Захарии, он к себе никого близко не подпускал, больно горделив был.

– Ну, коли так, то может статься, у него были слабости, чисто человеческие? Я уж не говорю о тайных пристрастиях?

– Как сказать? К питию склонности, определенно, не имел. Касательно сестер Евиных, у нас это не заведено, мы на отшибе. Ну что еще? Если ты намекаешь на содомский грех, – пристрастие сие пагубное отмечено и у нас, никуда не деться. Иночество порой ввергает слабые натуры в сию геенну. Но, как мне казалось – Захария был весьма пристойный инок.

– Выходит, совсем праведной жизни человек?

– Праведность и чистоплотность телесная не равнозначные сущности есть. Была у Захарии одна страсть, пагубная потребность – жажда червля книжного. Ей он отдавал себя без остатка. Положение позволяло ему иметь всякую книгу, даже недозволительную. И он тем, безусловно, злоупотреблял. Ты знаешь, есть ведь книги сокровенного знания?

– Сочинения ересиархов богопротивные?

– Ты сам сказал…

– Так значит, он склонен к инакомыслию? А может статься, и в гнусных радениях участие принимал?

– Ты сам говоришь…

– А как же монастырское начальство?

– А при чем тут начальство? В душу каждому не влезешь?! Поди, усмотри – что у чернеца на уме? Ушли те времена, когда духовник знал всё обо всех. Меняется мир и люди в нём…

– У него были соучастники в тех деяниях?

– Знаешь иноче, получается, я как бы доношу на братию. Пожалуй, больше ничего не скажу. Понимаю, ты в одной упряжке с боярином Андреем. Я восторгался им, когда он, аки молот, искоренял скверну на севере Руси. Знатный мечник! Если ему нужно, то пусть спросит Парфения исповедника, я поговорю с ним. Все умолкаю, на нас уже оглядываются. Пойду, благослови тебя Бог!

– Спасибо старче Парфений за откровенность твою. И храни тебя Господь!

Примечания:

1. Всеволод – Всеволод III Юрьевич (Большое Гнездо) (1154—1212), кн. Переяславский, вел. кн. Киевский, вел. кн. Владимирский.

2. Рубрикатор – художник-миниатюрист, копиист, иллюминист.

3. Иберния (уст.) – Ирландия.

4. Компилятор – писец, переписчик.

5. Изограф – художник-иконописец, богомаз,

Глава III

В которой боярин Андрей рассуждает о кладах и надобности в них.

Едва я разминулся с толковым иноком, не успев еще остыть мыслями от занятной беседы, как слух мой был потрясен неистовым воплем. Правильней будет сравнить его с визгом свиньи недорезанной. Братия и я вслед за ними метнулись в сторону душераздирающего крика. Проникнув чрез круг сбившихся черноризцев, я увидел распростертое на земле истощенное тело в растерзанных, заблеванных одеждах, колыхаемое чудовищными конвульсиями.

– Темная немочь, темная немочь! – переговаривались меж собой иноки. – Ишь как, Антипу рубрикатора пробрало?! Это же надо так терзаться? Почитай, впервой так-то трясет. Болезнь сия – знак от Бога!

– Я смекнул, несчастного настиг приступ падучей. Двое, самых шустрых из братии, пытались удержать припадочного, но невероятная сила неизъяснимой болезни сокрушала их усилия. Тщедушная плоть изгибалась в немыслимых корчах, из уст, переполненных пеной, исходил булькающий хрип. Нащупав в кармане черенок липовой ложицы, мне пристало оттолкнуть бестолково суетливых монахов. Откуда и прыть-то взялась? Оттянув втянутый в горло язык страдальца, я вложил меж челюстей спасительное древо и понудил иноков перевернуть болящего лицом вниз. Встав с колен, отряхивая мусор, прилипший к рясе, пояснил, что главное в таком случае – не дать человеку подавиться собственным языком и захлебнуться блевотиной. Среди братии прошел гул одобрения моей сметливости. Припадочный уже почти успокоился…

И тут внезапно раздался повелительный голос моего боярина:

– Ну, что сбились, будто невидаль какая? Снесите чернеца в келью! Ему теперь покой нужен. Да не оставляйте одного! – И затем обратился ко мне:

– А ты, брат, молодец – не сплоховал, хвалю за радение! Ну, пойдем, теперь ужо без нас разберутся.

И мы отошли в сторонку. Я не смог сдержать любопытства, спросил у Андрея Ростиславича, мол, как там, в церкви, выяснилось ли что? Боярин посмотрел на меня с некоторым изумлением:

– Догадываюсь, ты, Василий, достаточно осведомлен об убийстве библиотекаря? Случай, скажу тебе, не из простых. Я внимательно осмотрел покойного, но, честно сказать, чего-то недопонимаю – черепная кость не проломлена, смерть определенно наступила не от травмы головы, а скорее от удушья, тому все признаки. Да и удар какой-то непутевый, – исподнизу, так не убивают. Келарь же напротив, – полагает, якобы покойный не ожидал нападения, пригнулся малость, вот и получил снизу затылка. Но тут же противоречит себе, отмечая, что крови было всего ничего, да и лежал покойный, скрючившись бочком на лавке. Много непонятного!? – Боярин чуток помялся, что-то обдумывая. – Я в большом недоумении: душить не душили, может, напоили чем? Обнаружили покойника в шестом часу, нашел его мертвым твой припадочный рубрикатор, тому, что-то потребовалось из книг…

– Да, да, – перебил я Андрея Ростиславича, – и мне сказали, что мертвеца обнаружил миниатюрист Антипий.

– Выходит, Василий и ты времени даром не терял? – кашлянув в ладонь, боярин произнес совсем тихо. – Улучил я минутку, побывал в келье библиотекаря. Только, как назло, перестаралось дубье монастырское, прибрали аккуратно кругом, – помолчав, заметил с ухмылкой, – а может статься, и не тупые вовсе? Полезных улик или хотя бы следов, как не искал, так и не обнаружил. Убит, – и концы в воду!

Да только, мне кажется, это не рядовое убийство, как пытался представить отец настоятель. Якобы повздорили монахи, и в горячке один укокошил другого. Да и сама причина ссоры, – она должна быть очень веской, из-за просвирки не лишают жизни? К тому же, жертвою пал не простой чернец, а особа важная в иерархии монастырской. И что бы там не говорил игумен, чую, одним им не разобраться, да и хотят ли они того? Вот почему князь Владимир поручил мне заняться розыском, зная мой опыт мечника. Да и самому мне занятно докопаться до правды, – помедлив с намеком добавил. – Сам знаешь: даже невольное сокрытие смертоубийства, убийству равнозначно.

И тут, я взялся подробно излагать боярину слышанное от отрока и монастырского старца. И не заметил за пересказом, как мы оказались возле странноприимного дома. Андрей Ростиславич пригласил к себе. Его келья была поместительна и удобна. У оконца гнездился старинный поставец для письма. По стенам прилепились широкие лавки, устланные коврами. В углу громоздился пузатый ларь, окованный медью, с висячим замком. Были даже резные полки, верно для книг и прочих хартий. Посреди кельи стоял громоздкий трапезный стол и два ременных стула. В красном углу, при богатом кивоте, еле теплилась лампадка.

Я продолжил пересказ. Выслушав характеристику Захарии, выказанную духовником, боярин Андрей несколько озадачился. Встал, задумчиво стал перебирать сваленную в углу поклажу. И, наконец, вымолвил:

– Поведанное тобой, как нельзя лучше дополняет картину, творимого в киновии бесчинства. Мне удалось переговорить кое с кем из умных людей, по сути, они сводят имевшее место душегубство к двум причинам. По одной, – библиотекарь был посвящен в тайну некого великого клада, овладеть коим охочи многие в обители. И второе, – в монастыре по ночам творятся непотребные богомерзкие дела. Участие в том Захарии, если и не обнаружено явно, то, во всяком случае, их подоплека ведома покойному, – помолчав, боярин присовокупил. – Ты, Василий, молодец, смотришь в корень! Я насчет ереси говорю. Стоит пристальней полистать книги, что свалены у Захарии. Благо, вовремя опечатал его камору!

К слову замечу, печатка у Андрея Ростиславича особая: с гербом и монограммой суздальских князей, такой вещи цены нет. Но послушаем боярина дальше:

– Вернемся, отче к таинственному кладу, тут мнения расходятся.

Им может быть, как ты понимаешь, посмертный схрон Галицкого князя, его тайну до времени охраняют доверенные люди из киновии.

Но есть и еще одна, правда маловероятная версия. Ты удивишься такому повороту! Именно здесь в отдаленной обители могут проступить следы загадочной тайны, сотворенной Одой, женой Святослава Ярославича Киевского (1). Когда великий князь представился, более ста лет тому назад, – его супруга Ода, будучи сестрой графа Саксонского, воротилась обратно в Германию. Об этом всем известно. И вывезла из Киева мужнину казну – ценности необычайной. Но в пути, опасаясь разбойников, а скорее всего людей деверя – Всеволода (2), ставшего на стол брата, зарыла золото: толи на Волыни, толи тут, в Галичине. Причем умертвила поголовно всех участников сокрытия сокровища. Нет прощения вопиющей бесчеловечности княгини, и Бог ее покарал. Но злато прячут не для того, чтобы им никогда не воспользоваться. Так вот, возможно, место Одина клада для кого-то не составляет секрета. Что вполне очевидно, учитывая устоявшиеся связи тутошних насельников с империей, да и вообще, с латинским миром. Ну, а если сделать небольшое допущение, – уж не Захария ли библиотекарь, каким боком, вызнал про клад?

И в том и в другом случае, остается гадать, что за тайну он унес с собой в могилу? Унес ли, – не владеет ли ей кто-то еще? Одно правда, – много желающих дорваться до дармовых денег, тут все: и митрополит, и Святослав Киевский, и Галицкий епископ-гречин, да и сам Владимир Ярославич здешний князь. Уж кому-кому, ему это золото крайне необходимо, он ведь в неоплатном долгу перед германским императором. За помощь против венгров он обязался ежегодно выплачивать Фридриху две тысячи гривен, то великое ярмо на княжеской вые. Казна Галицкая пуста. Барбаросса собирает Крестовое воинство, поэтому деньги вынь и положь. Не позавидую я легкомысленному сыну Осмомысла, – попал княже в передрягу.

Впрочем, есть одна закавыка. Отец Захария погиб накануне приезда князя. А с чем пожаловал Владимир Ярославич? Коли из-за денег, то его противники вовремя успели подсуетиться. А как они смогли подгадать по времени? Вероятно, в окружении князя есть двурушник, который и уведомил убийц. Пожалуй, Галицкому князю стоит пошерстить приближенных. Пахнет изменой.

Сверх того, у меня к Владимиру Ярославичу особый разговор. Откроюсь тебе, – важные события надвигаются снежным комом, немалый интерес в их исходе у Великого князя Всеволода Юрьевича. Посему, придется мне весьма порадеть – деваться некуда.

Ну, и до кучи! Касательно сопричастности покойного отца Захарии богоотступничеству, чинимому в обители – нельзя отрицать правомерности этой версии, в наше время все возможно. Я не удивлюсь, обнаружив, что в монастыре творятся радения, подобные никалаилитским черным мессам. Много скверного случается в приграничных киновиях: стоят на собачьих стежках, их братия в первую очередь подвергается развращению. Латинское дерьмо, перебродив, аки по желобам стекает чрез них на Русь. Монастыри сии учинялись, как оплот православия, как преграда от проникновения прели латинской в наши пределы. Но видно заразна заносчивость людская. Не довольствуются гордецы заведенным миропорядком, тщатся отыскать некую истину, якобы намеренно сокрытую от них. Вопрос – истину ли, и для, чего скрываемую? Вот и плутают в умозрениях схоластических, и радуются, обнаружив подлые откровения ересиархов, и творят обряды по учению их, не ведая, что вымащивают себе торную дорогу в преисподнюю.

Я вполне допускаю, что поводом для убийства библиотекаря явилась его сопричастность таинствам, порицаемым святой церковью. Только, почему расправа с ним произошла в канун прибытия Галицкого правителя? Неужто злыдням нельзя было повременить?

Однако при розыске нельзя отбрасывать, пусть даже, несуразные версии. Поступки людские, на первый взгляд, бывают столь абсурдны, но при тщательном взвешивании обнаруживается их закономерность и неизбежность. Так что, не будем опрометчивы.

Пока трудно предполагать что-то еще, возможно, корни преступления совсем иные? Но, разбирая, расчленяя поводы и причины, лежащие снаружи, с божьей помощью, докопаемся до истинной подоплеки, – в этом могу тебя заверить.

Не впервой мне приходится сталкиваться с запутанным злодеянием, узелок рано или поздно развяжется, было бы времени достаточно. Но вот беда – его-то у меня в обрез, да и других, неотложных, дел по горло.

Мне нужен дельный помощник. Вот ты-то им и станешь, Василий! Как, берешься, порадеть общему делу?

Я, не раздумывая, дал свое согласие.

Боярин встал, разминая затекшие ноги, неспешно прошелся по келье, собравшись с мыслями, продолжил:

– Признаться, Василий, я и не ожидал от тебя иного ответа. Ну, коль так, то мой тебе совет, или поручение, считай, как знаешь. Постарайся, не выпячивая интерес, побольше выведать о покойном библиотекаре. Невзначай поговори о нем с иноками: чем жил – о чем помышлял, кто ему покровительствовал и кому он особенно насолил? Вызнай его окружение, для нас крайне важно переговорить с людьми близкими Захарии. Впрочем, ты сообразишь и так, не мне тебя учить. Главное, будь осторожен, – боярин в задумчивости присел, видно собираясь дальше продолжить нашу беседу.

Но тут гулко ударил колокол, призывая к обеденной трапезе. Устав монастырский нарушать никому не дозволено. И мы, с Андреем Ростиславичем, послушно поспешили в трапезную. Признаться, в желудке уже изрядно свербело от голода, а что поделать – человек заложник телесных оков.

Примечания:

1. Святослав Ярославич Киевский – Святослав II Ярославич (1027—1076), кн. Владимиро-Волынский, Черниговский, вел кн. Киевский.

2. Всеволод – Всеволод I Ярославич (1030—1093), кн. Переяславский, Черниговский, вел. кн. Киевский.

Глава IY.

Где герои трапезничают и слушают житие Иоанна Златоустого.

Трапезная являла огромную, до окон вбитую в землю, бревенчатую хоромину. С задов ее облепили ветхие сарайчики и чуланчики. Крохотные оконца столовой залы плотно перевиты ржавыми прутьями кованой решетки. Отчего древнее строение казалось подслеповатым, словно нищий странник на паперти.

К источенным временем порожкам балагуря, сходилась оголодавшая братия. Заняв место в очереди, встав по парам, иноки умолкали, принимали строгий и постный облик. Видом своим показывая начальству, что не для скотского удовольствия, не ради ублажения утробного, явились они сюда, а единственно для скромного поддержания тела во днях своих.

Андрей Ростиславич недовольно огляделся округ, отыскивая замешкавших сотоварищей, впрочем, те не заставили долго ждать. Без лишних слов, плотным рядком, группа суздальских пристроилась в хвост иноческой цепочке.

Согласно завету св. Пахомия (1) – родоначальника всякого монашеского устава, иноки благочинно входили в распахнутые дверцы трапезной. Как и положено – строем, плечо к плечу, неторопливо верша уставные «метания». Первый поклон у входа, – самый низкий, иконе Пречистой Девы Богоматери. Второй с отмашкой – сродственной братии, размещавшейся справой стороны. Третий – инокам, стоящим по левую руку. Также размеренно и неспешно проходили к столам, устроенным в виде длинной литеры «П». Располагались на закрепленных местах по раз и навсегда заведенному порядку, строго по старшинству и по заслугам своим.

Напротив входа, в глубине залы у поперечного стола степенно стояли, поджидая почетных гостей, настоятель и четыре главных иерарха обители. Нас опять любезно встретил келарь Поликарп, подвел к иноку, распорядителю омовением рук. Опосля сам обтер чистым полотенцем наши длани, опять же по древнему уставу, как дорогим гостям. Любезно пригласил Андрея Ростиславича к игуменскому столу, остальных и меня, в том числе, ласково усадил поблизости.

Все ждали Владимира Галицкого, оттого воцарилось некое тягостное замешательство, прерываемое лишь судорожным покашливанием престарелых иноков. Но вот, по трапезной внезапно пробежала искрометная волна, все напряглись, внимая торжественности момента.

И тут в залу стремительно ступил властелин Галицкий. За ним, наседая друг на дружку, неловко поспешали его царедворцы, разряженные по местной моде, в венгерские кунтуши.

Князь Владимир Ярославич оказался совсем не старым, лет тридцати пяти, довольно приятной наружности мужем. Его русые волосы и курчавившаяся стриженая бородка лишь чуть тронуты сединой. Лоб и щеки прорезали вертикальные складки еще не глубоких морщин, придававших лицу князя горьковато-брезгливый оттенок. Я подумал: «Отметины былых страстей?», – так как был наслышан про неустроенную юность и бурную молодость сына Осмомысла. Князь, в отличие от своих выряженных вельмож, был одет по-домашнему, по-русски. Белая длиннополая рубаха с расшитым петушками оплечьем, оправленный серебром узкий поясок, зеленые сапожки с серебряными бляшками на голенищах. На голове красовалась маленькая шапчейка, отороченная куньим мехом, которую он малость помешкав, все же сдернул с головы. По одежде и не узнать, – отпрыск ли древа Рюрикова, или так, боярин невеликого достатка. Но по манере поведения, по властным жестам, орлиному взору, наконец, по вселяемому в людей трепету – пред нами стоял всамделишный князь.

Вся братия и гости склонились в поясном поклоне.

Встречал Владимира Ярославича сам настоятель Кирилл. Он омыл ему руки в специально заготовленной серебряной чаше и насухо вытер рушником, расшитым парчой. Князь и свита прошествовали к почетным местам во главу столов.

Установилось безмолвие. Настоятель, выдержав должную паузу, произвел условленный жест. И братия, вдохнув как можно больше воздуха в легкие, громогласно пропела величавую молитву.

Затем назначенный чтец, ранее неприметный, встав в углу у кивота, с разложенным на нем житием, вопросил к игумену:

– Благослови, честной отче, прочесть житие в память святого отца нашего Златоустого Иоанна (2) Патриарха Константинопольского, светильника миру, учителя вселенского, столпа и утверждения Церкви православной и кафолической. Ибо нынче: ноября дня тринадцатого празднуется его память. (Экой я, грешник, совсем забыл, что сегодня светлый день памяти предстоятеля цареградского).

Игумен Кирилл торжественно ответствовал:

– Молитвами отцов святителей Василия Великого (3), Григория Богослова (4), Иоанна Златоустого, Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!

И после заключительного «Аминь!», вновь иноки стоголосо пропели застольную молитву. Настоятель по заведенному правилу испросил у братии благословения на пищу. Иноки хором отвечали:

– Бог благословит!

Но вот дана команда «Принимайтесь!» Все стали усаживаться, стараясь сдержать грохот скамей. Надвинули на лбы скуфейки и клобуки (у кого что), скрестили руки на коленях, потупили взоры.

Служки принялись шустро разносить пахучие чаши с едой. По древнему пустынному обычаю – одна чаша на четверых. В каждой четверке выборный старший, он первый зачерпывает варево, пробует – годится ли, солит на свой вкус. Остальная братия покорно выжидает, взяв в руки деревянные ложки, но не стучит ими, а держит аки свечу. По себе знаю, как текут слюнки в предвкушении трапезы. Наконец, можно хлебать! И все разом, сдержанно орудуя ложками, сосредоточенно, начинают двигать челюстями. При приеме пищи разговаривать нельзя, монах обязан внимать только читаемому житию.

И я вместе со всеми внимал чудесному повествованию. И душа моя ликовала уже с первоначала, стоило Иоанну посрамить своего злобного противника философа Анфимия.

Да вот те строки: «Когда Анфимий в споре с Иоанном стал произносить хульные слова на Господа нашего Иисуса Христа, то на него внезапно напал нечистый дух и стал его мучить. Анфимий упал на землю, корчась и извиваясь всем телом и широко раскрывая рот, из которого текла пена. Видя это, все окружающие ужаснулись, и многие от страха убежали».

И вспомнились мне недавно виденные муки припадочного Антипия. Но не решился я причислить его к стану богохульников, ибо заведомо то был больной инок.

Но уже звучали покаянные слова Анфимия: «Исповедую, что ни на небе, ни на земле нет другого Бога, кроме Того, Которого исповедует Иоанн».

Чтец продолжал: «Когда он произносил сие, нечистый дух вышел из него, и Анфимий встал здоровым. Весь народ, видевший это чудо, взывал: – Велик Бог христианский! Он один творит чудеса!»

– Велик ты Господи! – подумал и я вослед услышанному.

Последовал удар трапезного колокола – грядет перемена блюда. Монахи кладут бережно ложки на столешницу, руки на колени, покорно ждут, пока служки произведут замену кушаний. Все размеренно, чинно, по уставу. И так продолжалось по всем переменам предложенных поварами угощений.

Но инок на трапезе помимо вкушения еды, призван вкушать пищу духовную. И запали мне в сердце слова Иоанна, когда он подверженный гонению нечестивцев, на приказ царя Аркадия: «Удались из церкви!», – ответствовал: «Я получил церковь от Христа Спасителя моего и не могу оставить ее добровольно, если только не буду изгнан силой».

И подумалось мне: неужто безбожная сила выше церковной благодати? И с глубокой грустью выслушал я об оскорблениях, мучениях и скорбях святителя до самой его мученической смерти в день памяти Воздвижения Честного Креста Господня (5). Хочется мне лишь добавить, что ради праздника Воздвижения Церковь совершает память Иоанна Златоустого не в четырнадцатый день сентября, когда святитель представился, но в тринадцатый день ноября.

И погрузился я в печаль, ибо жалко мне было несчастного патриарха. Дело его светлое восторжествовало. Гонители его примерно наказаны. Но почто он выстрадал и перенес поболее их всех вместе взятых, – вот что несправедливо?

Однако погрешу против истины, утверждая, что мое внимание целиком было занято житием святителя Цареградского. Как не тщится человек казаться себе самодостаточным и независимым, что в общении с ровней сходит с рук, но в присутствии сильных мира сего проступает его подлинная рабская сущность. Так и я, оставаясь внешне степенным, на самом деле оказался по-холуйски любопытен и мелочен душонкой. Признаюсь откровенно, мой главный интерес на этой трапезе состоял в почтительном, и даже подобострастном наблюдении за Галицким князем и его ближайшим окружением.

Владимир, в отличие от всех столовавшихся, ел совсем мало. Хотя следует заметить, что монастырские повара постарались на славу, что и понятно – игумену нельзя ударить лицом в грязь, потчуя владетельного гостя. Между тем князь, неловко стараясь соблюсти трапезное безмолвие, о чем-то вопрошал настоятеля, тот же, отвечая односложно, как будто оставался равнодушен к его интересу. Еще я обратил внимание, что Андрей Ростиславович с намеренно безучастным лицом, так и норовил склонить голову, прислушиваясь, в их сторону. В отличие от господина, княжья свита уплетала монастырское угощение за обе щеки, чрезмерно злоупотребляя венгерским, явно предпочитая его местной медовухе. Впрочем, Бог им судия.

Раздались три глухих удара колокола – трапеза завершена. Монахи разом встали, но еще не застыли недвижимо. Они наспех доглатывают непережеванные куски, по ходу запивая из квасных корчаг. Но вот все управились. Хором запевается уставная молитва. Братия возносит благодарственные слова господу за пропитание и поможение в насыщении живота страждущих. Все низко кланяются, расслабив украдкой поясные ремни. По рядам проходят безусые послушники, собирают в кузовки «укрухи» – оставшиеся куски хлеба. Их надлежит раздать нищим. Да не оскудеет добродетель обители!

Также по порядку, строем, по двое иноки покидают трапезную залу. У выхода их уже поджидают повара, чумички и судомои. Кланяются каждому иноку, просят прощения, коль не так угостили и угодили. Особливо поджидают высокого гостя и настоятеля. Стоило тем поравняться с кашеварами, кухонные падают ниц. Меня оттеснили в сторону, так что не стану подробно описывать: как поварят насильно подымали, как игумен по-отечески благословлял каждого из них кроткими словами: «Бог простит!?» Скажу одно, настоятель Кирилл остался доволен сегодняшней трапезой. В противном случае, опять же по отеческому уставу, виновным следовала бы епитимья – наказание.

Обед удался на славу. Я не стал описывать множество перемен кушаний, обилие медов и узваров, не стал восхищаться поварским мастерством и изобретательностью отца келаря. Делаю так потому, что иной из читающих мою книгу возможно и не ел сегодня толком, зачем дразнить людей, ибо сытый голодному не товарищ.

Примечания:

1. Пахомий – святой Пахомий Синайский (292/94 – 346/48), основоположник общежительного монашества, написал «Правила» монастырской жизни.

2. Иоанн Златоустый – святой Иоанн Златоуст, патриарх Константинопольский (347—407)

3. Василий Великий – святой Василий Великий, архиепископ Кессарийский (330—379)

4. Григорий Богослов – святой Григорий Богослов, патриарх Константинопольский (320—389)

5. День памяти Воздвижения Честного Креста Господня – 14 сентября (по ст. ст.)

Глава Y.

Где послушник Аким хвалит добродетельных иноков.

На выходе из трапезной, я лоб в лоб столкнулся с Акимом послушником, моим первым проводником в обители. Думаю, не ошибусь, но я и малый уже были на короткой ноге. Памятуя наставления боярина, мне пристало затеять познавательный разговор о всякой всячине, как-то:

Об устройстве бани монастырской, под предлогом – когда лучше помыться с дороги? Как оказалось, мыльни работали круглый день.

Далее, об обычаях на кухне и в трапезной. Можно ли, при необходимости взять нехитрый харч с собой в келью? Ибо я понимал, что при особом поручении, мне не всегда удастся столоваться с братией. Аким пообещал свести меня с чумичками, те все устроят.

Спросил я и о распорядке работы скриптория. Послушания продолжались двенадцать часов, не считая молитвенных бдений и перерывов на прием пищи. Книжные иноки, получив задание, в конце недели неизменно отчитывались в его выполнении. По воскресеньям урочная работа не была обязательной. Иноком разрешалось свободное чтение, или другие умственные занятия. Но всенепременно за воскресным досугом братии наблюдал библиотекарь или его помощник.

Все ли желающие имеют доступ в книгохранилище? Выяснилось, что на этот счет существуют неписаные правила. Вход в скрипторий заказан для людей недуховного звания, необходимо разрешение игумена. В библиотеку же, помимо ее служителей, вхожи лишь высшие чины обители, настолько заповедно сие место. Кроме того, черноризцам «на дом» книг не отпускают, считается, что чтение в келье сродни тайному блуду. Вообще, все, что связано с рукописным словом, совлечено в обители с каким-то мистическим трепетом. Как известно, издревле книги наделяют человеческими качествами, ибо, они есть извлечения людской мысли. В киновии же справедливо полагают, что невместно иноку разделять ночь с другим человеком, пусть даже с его думами.

Можно ли беседовать в скриптории со строчащими письмена компиляторами? В большинстве монастырей строго-настрого запрещено мешать переписчику в его трудах. Здесь же допускалось снисхождение, оказалось, умственные беседы вполне дозволительны. При старом начальстве их даже поощряли. По рассказам старожилов, прежде в обители случались целые ученые диспуты, когда сторонники противных мнений часами отстаивали свои убеждения.

Будучи едва знаком с послушником, я вторично отметил про себя, что Акимий не по возрасту серьезен, как бы точнее выразиться, по-старчески рассудителен. Хотя срок его пребывания в обители не перевалил за год, он не только знал всех чернецов поименно, отличал их нравы, но и мог с уверенностью сказать, чем каждый из них дышит. Несомненно, у монашенка имелось пастырское дарование: видеть человека насквозь, разуметь его сущность, понимать поступки людей.

Вполне естественно наш разговор коснулся скрипторных сидельцев: переписчиков-компиляторов, художников-иллюминистов, рубрикаторов. Хотя послушник по своему званию и положению еще не приобщен к книжному труду, но он разбирался в том немало. Поразительная вещь, приставленный к коням, к черной работе, этот мальчик осознавал себя, по крайней мере, ровней пишущим инокам. Не уничижая себя, он воздавал их трудам по достоинству, даже для начинающих переписчиков у него нашлось доброе слово. Улучив подходящий момент, стал я допытывать об Антипе припадочном.

Выяснилось, что Антипий страдал падучей совсем недавно. Причиной недуга послужила гнуснейшая казнь – порка кнутом, учиненная пьяными венграми. Полгода назад ожесточенные угры, рыская по окрестным весям, силой вошли в обитель и покусились на монастырскую казну и церковную утварь. Настоятель решительно воспротивился, даже пожаловался полковнику. Тогда хорунжие венгерские в отместку взялись изгаляться над простыми чернецами. Антипа по нескладности и простоте душевной попал под горячую руку, монашка исполосовали вдоль и поперек, несчастного еле выходили. С того дня стоило кому прикрикнуть, или по-другому обидеть рубрикатора, Антипия начинали бить жестокие припадки. Его пытались лечить: прикладывали к чудотворным иконам, мощам, даже тайно водили к знахарям, но как-то не помогло. Сам инок и жалостливая братия смирились с уготованным испытанием, сердобольные чернецы старались не обижать убогого, но все же встречались и такие, кто не всегда окорачивал свою дурь.

Особенно «неравнодушным» был к бедняге покойный отец Захария. Впрочем, не точно сказано – он по-своему опекал, покровительствовал чернецу: избавлял болезного от работ, порой велел доставлять уроки и еду прямо в келью. Казалось, они чуть ли не сдружились. Но внезапно на Захарию находили приступы, беспричинного гнева. Он, при малейшей оплошности, прилюдно обсыпал несчастного эпилептика бранными словами, чуть ли не избивал. К подобным яростным взбучкам братия мало помалу стала относиться с пониманием, следуя известной поговорке: «Бьет, значит любит»

Странно, но после нагоняев Захарии инок почему-то в падучую не впадал? Со временем, все свыклись с их странными отношениями, и уже никто всерьез не обращал внимания на гневные выпады отца библиотекаря. Справедливости ради, нужно отметить, что Захария отличался вздорным и крутым нравом. Он и прочим скрипторным сидельцам не спускал малейших промахов: ругался редко, взыскивал не словом, а куда строже – морил чрезмерным трудом. Вот поэтому и не чтили в обители отца Захарию, отзывались о нем непочтительно, с нелюбовью, а иные, так даже боялись его.

Иллюминист (1) Антипий нуждался в жалости, как всякое малое, беззащитное животное. Но в то же время, никто не сближался с ним, возможно брезговали его немочью, или просто, не воспринимали всерьез. Хотя совершенно напрасно, миниатюрист он был превосходный, даже из других княжеств получал заказы. Однако, как на Руси повелось, успехи в делах, никогда не были поводом для бескорыстной дружбы. Ибо свалившаяся на голову удача, талант ли, еще какая добродетель вовсе не козырь в людских отношениях, но скорее предлог зависти, а значит затаенной ненависти. В подобной обстановке, дабы не настроить против себя ближних, следуют казаться хуже, чем есть на самом деле. Тут главное быть ровней, парнем рубахой, на худой конец, казаться приятным человеком. Но хворый и замкнутый монашек не имел таких качеств, хотя и выглядел забитым и униженным. Жалеть – жалели, хвалить – хвалили, но приятельства с ним никто не водил.

Вчера, когда ему довелось обнаружить убитого Захарию, все ждали от Антипы, по крайней мере, очередного припадка. Бог миловал, рубрикатор лишь еще больше ушел в себя. Сегодняшняя его беспричинная немочь огорошила братию, однако, пойди, разберись в чужой хвори, а уж в чувствах и подавно. То материя еще более тонкая.

Разговор наш грозил впасть в суемудрие. Рассуждения о нравственной стороне человеческих отношений, всегда порождают мысли о собственном несовершенстве. Я немного отвлекся, задумался о личном, наболевшем.

Но тут Аким взялся рассказывать о какой-то крохотной псалтыри, чудесно оформленной Антипием. Красочную книжицу за ее диковинность оправили в подарок митрополиту Никифору в Киев, и тот весьма был доволен. Звезда рубрикатора стремительно возносилась, посыпались заказы, одни другого дороже. Антипий же, вместо того, чтобы зазнаться, еще более приуныл.

Но дума о собственном прерванном поприще, произвела во мне остуду к припадочному рисовальщику. Его судьба и успехи перестали меня интересовать. Прервав, не выслушав до конца, излияния послушника, я задал несдержанный вопрос: «Помимо Антипия, с кем еще вращался Захария библиотекарь?»

Но теперь Аким не слушал меня. Приняв отрешенный вид, кивком головы он указал на проходивших поодаль двух чернявых иноков, говоривших, как мне показалось, с заметным восточным акцентом, по виду, не то греков, не то сирийцев. Черноризцы-южане попеременно бросали на нас косые взоры. Я смекнул: они заподозрили во мне новичка. Удивлял недобрый, с хищным прищуром, темный взгляд этих иноков. Избавь Бог повстречаться с ними в темном переулке. Иной, даже напялив иноческую хламиду, остается разбойником в душе, бывает и на деле тоже.

Послушник, потянув меня за собой, вполголоса охарактеризовал незнакомцев:

– Люди, себе на уме: шастают, суют во все нос, вынюхивают что-то, аки тати полнощные. Братия поинтересовалась, – кто такие? Те лукаво ушли от ответа, мол пилигримы божьи. Свели их к келарю. Показали они грамотку малую, якобы идут из Полоцка в Галич. Ну, Поликарп-то и отпустил их с благословением. Да только нечисто обстоит с теми путниками. Услышал один из братии позвякивание каленого железа из-под одежды странников, должно клинки у них запрятаны. От греха, не стали с ними больше связываться. А может статься, то вовсе и не лихие люди? У всякого свой промысел. Калики перехожие ни с кем не задираются, не перечат, ведут себя смирно, ничего плохого, явно нехорошего, воровского за ними не замечали. Да и то, как сказать? Внешность-то порой бывает обманчива, не зря кажут: «Ласковая лиса – всех кур перетаскала, а злой кобель хозяина от волка отбил». Так и люди, – благостный вид, еще не означает добрую душу. (Какой же ты разумный малец Акимий, прямо отец духовник).

Я поглядел в спину таинственным монахам. Они неспешно, мирно беседуя, удалялись в сторону братского корпуса. Иноки как иноки. Впрочем, много темной братии пробавляется по монастырям и церквам, ко всякому в душу не влезешь, поди узнай, что у каждого на уме? Ведь невзначай можно и обидеть доброго человека, а уж злыдень, тот завсегда утаит свою нужду. Но почему-то в мое сердце холодной змеей вползала тревога.

Когда черноризцы скрылись за углом, я повторил вопрос о приятелях Захарии. По всей видимости, Аким не заподозрил подвоха в том интересе, но сбитый с панталыка смуглыми каликами, отвечал невпопад, с запинкой:

– Да, еще травщик (1), отец Савелий ходил к Захарии. Зело ученый инок! Он отменный лекарь, пользует всю братию, лучшего врачевателя не сыскать! – малый чуток разговорился. – Савелий хорошо известен за пределами обители. Он ученый ботаник, знаток растений и трав. Стоит повидать собранные им гербарии, чего только там нет? Я ведь и не думал, что растительность Карпат отличается столь великим изобилием. Ну, полста, ну сто цветов и былинок, куда еще ни шло, – но их тысячи! Одним словом, огромный труд проделал травщик, не один десяток лет собирая травянистое чудо. Замечательный и чудный человек!

Привлекало еще одно качество послушника – он ни о ком не говорил плохо.

Мне пришлось деланно умилиться обителью, столь богатой разнообразными талантами. Хотя, нет большей ошибки, чем судить о человеке по чужим словам. Как говорится: «На вкус и цвет – товарища нет!» Каждый имеет собственное представление, и нет двух людей видящих мир одинаково.

Довольный моими похвалами, Аким вспомнил еще одного дельного инока – дружку Захарии:

– Еще Афанасий живописец, он давно вхож к библиотекарю. Они ровесники, и как мне кажется, родом из одних мест. Афанасий необычайно успешный человек: повидал белый свет, зело преуспел во всяческих художествах! – последнюю фразу послушник изрек как-то двусмысленно. Видимо тому была причина. Но Аким не успел досказать про изографа, сконфузился и покраснел. – Да, вот и он, сам идет к нам, легок на помине. Ну, я пойду отче, Бог даст, еще свидимся.

Примечания:

1. Иллюминист – художник-миниатюрист, рубрикатор

2. Травщик – врач, лекарь

Глава YI

В которой Василий знакомится с изографом Афанасием и тот рассказывает о приработке иноков через Захарию.

Я не стал удерживать послушника, и он опрометью рванул по своим делам. Мой взор обратился на высокого инока, лет сорока, с жиденькой щипаной бородкой и обильной проседью в патлатых сальных волосах. Подойдя ближе, черноризец, будто мы давние знакомцы, душевно пожелал мне здравия, рекомендуясь, назвался Афанасием, означил собственный промысел – писание ликов святых.

Надо заметить, в обители подвизалось богомазов, хоть отбавляй. Мастерская же их, называемая «малярней», находилась в рубленной избе, по ходу от церкви, ближе к северным вратам. Окна малярни, призванные наполнять ее дневным светом, выходили на монастырское кладбище и узкий проход к мрачной башне, вход размещался напротив скриптория.

Афанасий возвращался из мастерской, нам было по пути. Первым делом, выказал он признательность моей расторопности, благодаря ей припадочный Антипий отделался легким испугом. Потом, вовсе ненавязчиво пропел оду отцу настоятелю, который умелым попечительством обратил обитель во вторые Афины. Якобы всяческие искусства и мудрость книжная, благодаря его трудам, расцвели пышным цветом. Должно художник относился, как и Акимий, к далеко не редкой породе людей, восхваляющих ближних. Что за диковинная обитель? Все только и делают, что превозносят окружающих, и в тоже время тут водятся убийцы.

Я саркастически переспросил, мол, а раньше монастырь, выходит, прозябал?

Афанасий заверил, что и прежде обитель, отличалась трудолюбием и талантами своих иноков. И взялся воодушевленно сказывать об ее питомцах. Никогда прежде я не слышал о старце Паисии, украшателе славных храмов Галичины и Волыни. Мой спутник, восхваляя того богомаза, невольно приоткрыл для меня мир живописцев. Грешным делом, я прежде недооценивал русских изографов. Я думал, что они еще не вышли из ученичества и поскольку лишены культурных корней, подражают греческим мастерам, редкий способен сотворить что-то стоящее, самобытное. Но самое главное, у нас на Руси некому оценить их искусство, ибо все познается в сравнении. А насколько я знал, ни один народ в мире не отличается столь замшелым домоседством как наш. Впрочем, тому есть вящая причина – чудовищно огромные расстояния.

И вот теперь, снизошло на меня приятное удивление. Не ожидал я обнаружить вдали от мест, где сам воздух наполнен музыкой и поэзией, где ваяния и живопись составляют неотъемлемую часть уличного пейзажа, искреннее поклонение искусству. Возник во мне трепет сродни тому, как посреди дремучей лесной чащобы случайно встретишь белокаменный храм.

Впрочем, я преувеличиваю от избытка чувств. И теперь, и раньше, и всегда – была у русского народа тяга к прекрасному. И уж коль сами не умели сотворить рукотворное чудо, то не жалели средств, дабы заполучить его. Имея пример, образец – сотворяли по его подобию новые, я не скажу лучшие вещи, но и не хуже. Переимчивости нам не занимать, ученики мы прилежные. Постепенно наполняется Русь рукодельной лепотой. Стройны и величавы храмы православные, фрески и доски красочные украшают их, колокола литые переливчатым звоном возглашают добродетель. Отошел в прошлое грубый и скудный славянский быт. Посуда всяческая чеканная, украшения златокованые, яхонтами изукрашенные, паволоки узорчатые наполнили жилища – тешат глаз и душу русичей, живи и радуйся! Но я отвлекся.

Радушный Афанасий обещал показать роспись местной церковки, выполненную Паисием. Я был не прочь поглазеть, да не ко времени – покойник лежал во храме.

Узнал я и о других «восприемниках» апостола Луки, малюющих во славу киновии, именитых по весям Западной Руси и Венгрии.

Выказанный мною непритворный интерес к живописи, не мог остаться без подпитки, необходимо видеть сами художества. Сухие речи, становятся скучны. Вот и я, исчерпав запас воображения, перевел разговор на тему книжного радения обители.

Афанасий и тут зело преуспел в познаниях. Но я уже устал от отвлеченного умствования и подвел беседу к недавним дням, к отцу Захарии.

Оказалось, Захария – таки истинный подвижник и бескорыстный ревнитель мудрости книжной. Изограф искренне сожалел, что господь не привел расцвести во всю мощь талантам усопшего, великий столп явился бы миру!

Повторюсь, Афанасий по натуре неисправимый льстец, хотя зачем так раболепствовать покойнику?

Меня заинтриговала нравственная сторона личности библиотекаря. Прикинувшись недалеким простаком, я попросил поведать о жизненных стремлениях инока. Не раскусив моего подвоха, Афанасий взялся вспоминать…. И, чего я и желал, – незатейливый рассказчик ненароком проговорился. Как говорится – начал во здравие, а кончил за упокой…

Отец Захария, будучи помощником библиотекаря, отличаясь расторопностью и деловой хваткой, ведал внешними связями библиотеки. Кроме того, по старой памяти (прежде состоял при казначее), он заключал сделки на рукоделие скрипторное: переписку книг и старых пергаментов, копирование миниатюр и прочее украшение книжное. Несомненно, то нужное занятие приносило монастырю не малую выгоду. Поначалу молодой сдельщик не обходил и простых трудяг-иноков, чернецы те же люди. Не секрет, им тоже потребна денежка на личные расходы. Скажем – покушать сладенького, выпить браги, бельишко какое прикупить, обувку потеплей справить. А откуда взять-то? Вот, радетель Захария и пристраивал тихонько заказы, малость, обделяя казну.

Братия помалкивала. Нет ничего дурного, коль меж делом, из любви к искусству, распишешь разжившемуся купчине киноварью Псалтирь, или цветисто изукрасишь липовую досточку, представив страсти господни. И тебе не в праздность, и людям в радость! Иноки разумели, что Захария вершит сие отнюдь не бескорыстно. Однако братия не роптала – как никак он помогал выручить копейку.

Афанасий не утаил, что помощник библиотекаря и его наделял выгодной работенкой. Изографу на удивление удавались святые лики, спрос в Галиче на них никогда не падал.

Уж как-то так случилось, что, будучи еще совсем молодыми, они сдружились, причем Захария относился к Афанасию с некоторым почтением. К тому времени художник успел повидать мир, вкусить его горечь и мед.

Долгими зимними вечерами, устроившись где-нибудь в потаенном уголке скриптория, они предавались заветным мечтам. Изограф жаждал стать великим живописцем, превзойти славой всех известных ему мастеров. Воображал, что рано или поздно он станет расписывать фресками храмы Царьграда и Салуни (1), именитые соборы Рима, Милана, Аахена. А, что до Киева, так туда рукой подать, – в Киев пригласят, чуть ли не завтра!

Помощник же библиотекаря вожделел заделаться, грешно и молвить, владыкой церковным, архиереем в одном из русских уделов. Разумеется, он чудесно понимал – достичь кафедры, ой, как не просто. Прежде следует стать библиотекарем, затем игуменом, потом духовником князя, его советчиком. Или в противном случае, добиться признательности у митрополита, а то и у самого патриарха. Захария примеривал на себя ризы Мефодия и Кирилла – учителей словенских. Он мечтал содеяться епископом-просветителем, миссионером, крестителем языческих народов. Нести свет христианства литовцам, ятвягам, пруссам, окажись он на Волыни или в Смоленске. Крестить карелу и чудь, обретаясь в Новогороде. Обращать в православие булгар, черемисов, мерю, будучи в Ростове. Великое множество неокрещеных племен обитает округ матушки Руси, застлан тем народам свет истины несомый евангелием, ибо нет у них даже еще и грамоты письменной. О великом подвиге алкал инок Захария!

Нет ничего искренней, но в тоже время наивней и бесполезней юношеских грез. Любой, мало-мальски самолюбивый человек, переболел в молодости воображаемым почетом и восторгом у соплеменников, мня себя кем-то великим. Да только жизнь расставляет все по своим местам. Где вы непобедимые полководцы, где вы властители народных дум, где вы царственные небожители? Единицы становятся цезарями! Удел остальных мечтателей прозябать в неизвестности, влачить вериги бедности и зависти. А ведь немало из них Бог наделил талантами, многим прочили славную будущность, громкие дела ожидали их. Но не получилось. Чья в том вина? На исходе восьмого десятка, когда юлить и изворачиваться совсем не пристало, отвечу: «Каждый сам виноват в собственных неудачах. Но и себя не надо винить».

Захария, не покладая рук, стремился достичь поставленной цели. Но можно ли то вменить ему в заслугу? Прискорбно, но он менялся в худшую сторону. Афанасий, уже по самому роду занятий, призванный иметь острый глаз, наблюдал перемены, происходящие в душе Захарии. Тот становился язвительней и жестче. Начальствующих порицал, без особой на то причины, подчиненных презирал, без всякого на то повода. С ним стало трудно общаться. Во всем и везде он считал себя правым. Мнение других, если оно не совпадало с собственным, высмеивал. Зачастую выставлял людей дураками, что ему вполне удавалось, ибо делался все более и более начитанным, а потом и сам стал библиотекарем.

И тут я заприметил, что богомаз Афанасий не столь добродушен и прост. Не стоило особого труда понять, что приятели соперничали между собой. Не желая уступить собрату, они впадали во вражду. Вот слова подтверждения тому:

– Я пытался повлиять на Захарию, исправить его нрав к лучшему, но безуспешно. Став по прихоти настоятеля библиотекарем, он возгордился даже со мной, – богомаз тяжко вздохнул. – Хотя, если честно сказать, его познания не столь универсальны, Захарии далеко до отцов Аполлинария, Феофила, Даниила (опять я слышу имена незнакомых мне старцев, произносимых с восхищением). Ему и простых компиляторов рано наставлять, а куда уж поучать заслуженных изыскателей, старцев пришедших с Афона.

Удивительно мне наблюдать, как человек, недавно превозносивший приятеля, уже порицал его. Поэтому я, набравшись наглости, напрямую, без экивоков, спросил у богомаза:

– А тебя-то он, в чем обошел, или как? Какая собака меж вас пробежала?

– Считай, что обидел, – шмыгнул носом изограф. – Поклеп на меня стал возводить, – умолчав суть, добавил. – И все за мое доброе к нему отношение, я не хотел ему зла, просто намекнул, что не стоит заноситься. А он всерьез замышлял на своего покровителя авву Кирилла. Какой чудовищный гонор! Захария возомнил себя превыше всех, считал, ему все дозволено, уверовал в собственную непогрешимость, думал, ему можно ломать судьбы людей. А сломал только собственную… – Афанасий удрученно замолчал, вдруг спохватился и назидательно заключил. – Фортуна наказывает неблагодарных, судьба не любит чужеедов!

Я посмотрел в глаза художнику, тот не отвел взора, но в нем сквозила горечь и безысходная тоска.

Примечание:

1. Салунь – город Фессалоники в современной Греции.

Глава YII

Где говорится о некоторых воззрениях боярина Андрея.

Внезапно меня окликнул Андрей Ростиславич, он шел со стороны игуменских палат. Наскоро простившись с художником, я заспешил к боярину. По пути в странноприимный дом, я выложил ему откровения Акима и Афанасия богомаза, назвав насельников своими приятелями. Андрей Ростиславич внимательно выслушал, но собственного мнения не выказал.

И лишь затворив келью, отметив мою сметливость, он разоткровенничался:

– Отче, хочу поведать о вещах, давно искушавших меня. Еще, будучи княжьим мечником, задумал я разобраться в природе людского лиха.

Пришлось повозиться, – суммировать злодеяния по их основным свойствам. Раскласть как бы по полочкам. На одной, – по мере нанесенного ущерба или причиненных увечий, то есть по тяжести содеянного. На других, – по побудительной причине, по способу исполнения преступного умысла, затем, – по обстоятельствам, смягчающим или отягчающим возмездие. Откроюсь лишь тебе, я изложил свою задумку на письме, получилось дельное руководство для судейских тиунов. Обязательно прочти мои цидулки…

Тут удар колокола смутил мысли боярина, и вместо того, чтобы вещать нравоучения, он рассказал одну занятную историю. Поведаю ее, как запомнил.

Дело было при Андрее Юрьевиче (1), которого прозывают теперь Боголюбивым. Наш боярин только приступил к своему нелегкому поприщу. Но князь уже отличал тезку, во многом доверял и даже покровительствовал.

В одном из селищ Кучковичей (2), творилось неладное. Княжья родня почему-то устранялась от сыска, жалобы же шли не прекращаясь.

Уже второй год в окрестных лесах орудовал вурдалак. Пропадали молодые девки, а то и бабы, их потом находили в чащобе обесчещенными со вспоротыми от паха животами. Поначалу думали на своих, но кто из затюканных смердов горазд на такой ужас? Грешили на лихих ушкуйников (3), да князь Андрей давно перевел разбойников в своих уделах. Поначалу люди опасались ходить в лес, а потом и вовсе бросили это занятие.

Поползли слухи о всякой чертовщине. Самые темные людишки шептались о злобном лешем, дети и молодки присовокупляли к его проискам грязную сводницу нежитей – бабу-ягу. Мол, они на пару с лесовиком, или еще каким оборотнем, заманивают в дебри молодок, а опосля надругаются с ними. Бывалые люди вспомнили давние происки заволжских волхвов. Противоборствуя христианской церкви в голодные годины, языческие жрецы вспарывали женщинам животы, набивали чрево зерном – якобы эти ведьмы виновницы неурожая. Ведуны с ними борются, а церковь бездействует.

Говорили всякое…. Даже решили миром ублажать нечисть. Собравшись ватагой самые смелые мужики не раз отправлялись в лес с жертвенным козленком, а то и с жирной свиньей. До толку мало, находили потом одни косточки, верно волки постарались. Нашлись умники, – предложили «подсадную утку», мол, снарядить в лес девку побойчее, ну и приставить ей охрану. Не получилось, – не нашлось смельчаков.

А, что тиуны и староста, спросите? Верхушка та сама в штаны наложила, дщерей и женок держали за семью замками, запаршивели те совсем без воздуху. Боярам же Кучковичам дела до холопьих страхов нет, говорят ходатаям – врете, сами виноваты, нечего в лесах по ночам шастать, и весь ответ.

Народ потом стал грешить на местного дурачка, застали того за скотоложством, овцу пользовал, ну и прибили насмерть прилюдно. Только вздохнули, думали точно – он. Да следом еще две девки пропали: одна с огорода, другая по воду ходила – дура.

Ужас сковал селище, да бежать-то некуда…. Тут терпенье смердов лопнуло – послали самых разумных к князю. Могла опять получиться незадача. Ходоки притопали поначалу в становище Кучковичей, те их гнать взашей со двора, собак спустили…. Да ехал мимо Андрей Ростиславич, поинтересовался, что за шум и гам. Селяне ему открылись.

Кучковичи еще тогда в не особой силе были. Доложил боярин князю. Тот Кучковичей вызвал, а те отнекиваются, якобы, – брехня. Андрей Юрьевич разумел по-своему. Велел Ростиславичу вести сыск – сам, мол, подвернулся, да и не гоже страдать православному люду. Сродственники губы надули, но перечить княжьей воле не смогли. Обозлились на Андрея Ростиславича, обзывали доносчиком, но драться не стали, видели – ценил повелитель боярина очень.

С тех пор и повелась у Андрея Ростиславича лютая вражда с кучковичьим охвостьем, да и с князем, ни с того, ни с чего разошлись пути-дорожки. Замечу только, что боярин принимал участие в Михайловом розыске (4) по злодеянию Кучковичей над Андреем Боголюбским – вот тогда и повалялись изверги у него в ножках.

Прибыв на место, Андрей Ростиславич не стал проявлять показную ретивость. С сотоварищами, взяв толкового провожатого, он тихонечко объехал прилегающие долы и окрестности. Особо изучил урочища, по которым нашли тела девушек. Со стороны могло показаться, что молодой боярин не радеет порученному делу, так шастает в свое удовольствие с копьем по лесам, охотится на зверье и птицу. Кучковичевы соглядатаи поначалу насторожились, а потом махнули рукой, – так…, балбес еще зеленый…. А боярину того и надо.

Очухались они, когда Андрей Ростиславич стал вызывать смердов на допрос, да не по одному в день, а чредой – друг за дружкой. Говорил даже с девками, – об ухожорах. Можно сказать, через неделю он знал все и вся в селище, лучше любого местного тиуна или старосты.

И вот какую картину он составил для себя.

Замучено было семь девок: две молодайки мужнины, четыре девицы на выданье и одна девочка, еще совсем ребенок. От старух, обмывавших покойниц, он узнал, что насильник ко всему еще и содомировал их. Животы девушек были взрезаны от самого лобка, просто распороты и более ничего. Естественно, тела мучениц были в ссадинах и кровоподтеках, как и подобает при пошибании (5), у одной сломана рука, у девочки разорван рот. На титьках жертв имелись следы укусов, явно не звериных. По всему следовало – орудовал человек, а никакой не оборотень или чудище. Да и естество у него было не великое. Значит человек – кто?

По времени – две убиты в прошлом году, остальные с девочкой в этом. Тела обнаружены, по сути, рядышком, в пределах одной версты. Привозили на коне. Определенно местные – больше не кому.

Осталось вызнать про следы подков? Ведь кто-то приметил тот след, не мог не приметить, живя в лесах нельзя не быть следопытом?

До поры боярин помалкивал о своей догадке, но пришел черед и ей. В одночасье он призвал самых опытных лесовиков. Поодиночке разговорил их. Они клюнули. Указали на бывшего господского конюха. Тот было взялся изворачиваться, пришлось припугнуть пыткой. Сознался подлец, таил про себя, – боялся убьют, но дыба страшней.

Впрочем, и сам Андрей Ростиславович уже понял, кто тот страшный убийца:

– Кучонок (6)?

– Он сука! – выдохнул посеревший конюх.

– Поедешь со мной, немедля, – приказал боярин. Он знал, – такому свидетелю не быть живу. Бояре Кучковичи родня князю по второй жене Улите (6). Замешанный в смерти их отца Степана Ивановича, князь Андрей всячески привечает и угождает им. Связываться с этим зловредным племенем не с руки княжьему мечнику, а уж куда там какому-то смерду?

Выслушав доклад Ростиславича, князь Андрей не подал виду, что обескуражен. Обещал вскорости разобраться.

Боярин уже не верил князю. Пошел к епископу и рассказал все тому. Поведал владыке всю подноготную кучкова отпрыска: и бешеные загулы выродка, и замятые братьями пошибания молодаек, и иные извращения, хорошо известные горожанам.

Дело стало принимать нешуточный оборот. Улита-жена, Яким Кучка с родней за братца Кучонка горой: подумаешь там, какие-то следы копыт, конюх мог и напутать. Тут, как назло, и холоп пропал (может и убили)!?

Вызвал князь Андрея Ростиславича, в глаза не смотрит, говорит: «Кучонок не виновен, хлебом мне в том поклялся!»

Да не таков был Андрей Ростиславич – не утерся рукавом! Раздобыл-таки новые свидетельства. Все по дня, по часам рассчитал. Уйму народа опросил, не поленился людям очные ставки делать – вот у него все и сошлось.

Кучковичи – бандитское отродье, подговаривали лихих людей зарезать боярина, да у того все было схвачено в Боголюбово и Владимире, сами наемники доносили, боялись сесть на кол.

Два дня докладывал боярин Андрей князю о своем розыске – убедил все-таки князя! Андрею Боголюбимому деваться некуда – приказал казнить ката, дабы другим, какого роду племени ни будь – неповадно было.

Буквально запомнил я слова Андрея Ростиславича о необходимости смертной казни для насильников и изуверов: «Когда те мерзавцы изобличены – нет более покладистых и раскаяных, но то хитрая уловка. Иные добренькие из клириков оправдывают их гнусность помутнением рассудка, мол, человек не ведал что творил, пожалейте несчастного – в него вселился дьявол. Бред сивой кобылы! Сих негодяев щадить нельзя. Они неисправимы в своем ужасающем пороке, они не достойны жизни, они зачаты в аду и их место заведомо там!»

Строг и справедлив был боярин!

О многом переговорил мы в этот вечер с Андреем Ростиславичем, в завершении нашей беседы он сказал:

– Страсти людские неисповедимы и плодятся будто тля, не исчерпать изобилия людских желаний, пороков и путей их удовлетворения, оттого и множатся поползновения на жизнь человеческую, на сокровенный дар господень.

Но ты, Василий, знай, отчаиваться никогда не следует, коль клубок преступных замыслов возник у человека, то человеку же и надлежит его распутать. Ибо мозги у людей устроены одинаково: одному нечто пришло в голову, отчего же другому не помыслить о том же.

Поставь себя на место предполагаемого злоумышленника и несчастной жертвы. Раскручивать нужно с двух сторон. Уясни, чем они жили, в каких обстоятельствах, в каком окружении? Какие соблазны их окружали? В чем были ущемлены, в чем обижены, в чем сильны, в чем слабы? Что, наконец, связывало и разделяло их? Наш ум способен проникать во внутренний мир другой личности. То касаемо и палача, и казненного им.

Нужно лишь четко уяснить причину содеянного? Наступит миг, когда разом сойдутся и кат, и его жертва. И придет просветление – явится истина! И вот тогда, не робей, вяжи убийц тепленькими! Теперь уж злодею никуда не деться! – выдав на едином духу свою науку, Андрей Ростиславич в изнеможении плюхнулся на лежанку.

Должно долго вынашивались те думы, а теперь, выплеснув их наружу, опростался боярин духовно и телесно. Мне показалось, что он задремал. Я потихоньку поднялся, намеряясь уйти восвояси. Но хитрец боярин опередил меня:

– Знаешь, что Василий? Не пойти ли нам по горячему следу? Не наведаться ли немедля к болящему рубрикатору? Как там его, Антипию, что ли?

Я согласно кивнул.

– Ну, коли так, мешкать нечего! – Андрей Ростиславич резво соскочил с лавки.

Примечания:

1. Андрей Юрьевич – Андрей Боголюбский – Андрей Юрьевич Суздальский (1111—1174) – кн. Вышеградский, Турово-Пинский, Дорогобужский, вел. кн. Киевский, вел. кн. Владимирский (1157—1174).

2. Кучковичи – семейство боярина Степана Ивановича Кучки – тестя А.Б по второй жене. Его сын боярин Яким Кучков, мстя за казнь брата, организовал со своим шурином Петром убийство А.Б. в ночь 29—30 июня.1174 г., казнены (1975).

3. Михайловом розыске – Михаил Юрьевич (1145 (53) – 1176) – кн. Киевский, Переяславский и Торческий, вел. Кн. Владимирский (1174—1176), расследовал убийство брата Андрея Боголюбского и казнил его убийц (1175).

4. Ушкуйник (уст.) – разбойник.

5. Пошибание (уст.) – изнасилование.

6. Кучонок – один из младших сыновей С. Кучки, казнен А.Б. за злодеяние —формальный повод заговора Кучковичей.

7. Улита-жена – Улита Степановна, дочь боярина Степана Кучки, вторая жена А.Б. (с 1148), участница заговора и убийства князя, казнена (29.06.1175)

Глава VIII

В которой инок Антипий признается в краже, очерняет Захарию и доносит на богомилов.

Братский корпус был неподалеку. Нашли мы Антипия закутанного в ветхое одеяльце, прикорнувшего на лавке. В тесной келье было зябко, да и каморку давно не проветривали. Как у всякого больного стоял затхлый запах целебных трав и мочи. Огонек лампадки, коптя, мерцал в полутьме, отбрасывая мертвенные полутени на лицо страдальца. Приметив нас, рубрикатор слабо застонал, метнулся, пытаясь оторвать тело от ложа. Андрей Ростиславич упредил его попытку подняться. Справились о самочувствии. Монах крепился изо всех сил. Посетовав на божий промысел, боярин без обиняков, прямо спросил о покойном библиотекаре.

Чернец сообщил нам, что нашел Захарию лежащим на правом боку, с поджатыми к животу ногами и левой рукой вытянутой к двери. Крови было совсем ничего. Антипий попытался привести инока в чувства, но было уже поздно. Орудия душегубства подле тела он не обнаружил. В келье стоял несусветный хаос. Ящики ларя и поставца выдвинуты настежь. Книги, обычно лежащие стопками на полке и столешнице, в беспорядке разбросаны по всему жилью, такая же участь постигла и многочисленные рукописи. Антипий, разумеется, не вникал – все ли на месте, понятно, не до того ему было. Уяснив тщетность усилий оживить убиенного, он во весь дух устремился к братии.

На каверзный вопрос боярина: «А где Захария хранил деньги?» – монах резко встрепенулся, потом обессилено распростерся на постели, на его челе выступил пот. Чернец начал отнекиваться, якобы ничего не ведает. Андрей Ростиславич стал наседать. Выложил припадочному, что знает о приработке монахов чрез посредничество отца библиотекаря. Антипий зримо обеспокоился, заерзал по одру. Боярин намекнул тогда с угрозой, якобы от розыска негоже скрывать значимые обстоятельства, выйдет себе дороже! Монах продолжил упорствовать, но стало понятно – инок лукавит. Вот тут его и подцепили, как безмозглого малька. Боярин, понарошку, негодующе изрек:

– Антипа, грех на душу берешь! Ведь ты умыкнул, нечестивец, казну отца Захарии? Сказывай немедля – где денежки!

От столь резких слов что-то сломалось в душе Антипия. Монах слезливо залепетал, пытаясь разжалобить нас. Якобы нечистый попутал, позарился он на то серебро по дурости. Но, будучи христианином, все же не смог превозмочь «ужасть» греха. Вчера покаялся он исповеднику Парфению, тот вечером заходил проведать его. Рассказал со всеми подробностями о своем падении и отдал старцу умыкнутое добро. Парфений же деньги принял, но приказал Антипию молчать о содеянном. Ограничился лишь легкой епитимьей, должно, взяв в расчет болезненное состояние черноризца.

– Много было сребреников? – спросил с ехидцей Андрей Ростиславич.

Монах зарыдал в голос, перемежая речь сопливыми всхлипами, пояснил сердешный:

– Ох, много! Должно гривен пять-шесть? А может и поболе!? Я страшился к ним прикасаться. Жгли оне руки мои огнем адским! Не чаял я, как от них избавиться. Благо Господь милость проявил, дозволил покаяться, снял с сердца мерзкий груз. Но душа все равно скорбит. Одно лишь утешает, что попали деньги в благие руки, не достались отребью монастырскому, не пойдут на разгул в вертеп окаянный.

– Погодь, дружок, малость! О каком таком вертепе ты сказываешь?

– Да, я так, к словцу, – Антипий стушевался, уяснив, что сбрехнул лишнего.

– Ты уж, милок, договаривай, сказывай все как на духу! Какие тут у вас непотребства творятся? Повествуй обо всем!

– Многие иноки зело Бахуса почитают. Каждый медяк норовят спровадить в корчму. Бывает, так упиваются, что притаскивают их волоком, замертво. Но епитимьи строгие им в науку не идут, прежний игумен даже порол отчаянных выпивох, только все напрасно. Впавшие в порок пианства уже ни о чем не помышляют, токмо об опохмеле. Похмелье же подвигает их к очередному упивству, и так до скончания дней.

– Ясно! Не зря Владимир-князь говаривал, что веселие русской души в пьянстве состоит. Из веку так у нас! Ну, а касательно плотских утех, наверняка куролесят черноризцы?

– Не без того, шалят некоторые иноки. Полуденный бес – он силен зело! Особливо по молодости, – редкий отважится ему противостоять. Блудят бесовы дети, грешат, как не грешить, распутничают! Рыскают по окрестным селищам, липнут к волочайками веселым, женкам порочным. Оно, конечно, в большинстве за деньги любовь покупают, бедной селянке каждый медяк в радость, особливо зимой. Пойди, попробуй, прокормись? Но случается, возникает и взаимная любовь. Бывает, встречаются среди Евиных дщерей во истину писаные красавицы, – никакой мужик не устоит. Что есть еще больший грех для инока, отринувшего себя от всяческих мирских соблазнов? А тут, сами понимаете, уже не похоть главенствует, а страсть. Похоть преходяща, страсть же надолго порабощает человека, делает полной тряпкой, уж и не волен он в себе тогда.

– Ты, видать, Антипа, дока в сердешных делах, ишь как сладко сказываешь? Должно сам к селянкам бегал?

– Избавил бог, от этакой напасти. Я как постриг принял, сокрушил в себе плотскую юдоль. Да еще и болезни меня вовсе иссушили. Куда мне, да и греха я страшусь, … очень.

– А имеются, значит, черноризцы, что намеренно погрязли в греховности любострастной?

– Всяких полно! У нас, как везде – всякой твари по паре. Есть и особливые поклонники свального греха, предпочитающие разом вдвоем, втроем иметь одну женку. И ведь находятся такие мерзавки? Одна частенько тут шастает, Марфой звать, а кличут ее наши – Магдалиной. Нехорошо конечно имя святой припутывать, но из песни слов не выкинуть. Вот уж сосуд разврата, не баба, а адские врата, сказывают, она и до девок охоча. Прости господи, о каких я непристойностях с вами говорю, лучше уж смолкну. Всякое у нас есть, оно и везде так…

– А к содомии есть склонные?

– И в этом говне найдутся охотники искупаться. Есть парочка милых дружков. Да еще один «бобыль» проклятый, замышляет на послушников. Да только никто ему тут воли не даст. По мне, набить на него колодки, да и спровадить, куда Макар телят не гонял. По делом ему было бы, нехристю! Скажу честно, сей грех пакостный у нас весьма омерзительным признается. Слышал я: у греков, там, за морем, вовсе не порицают подлых извращений. Но у нас не так! Мы тех паскудников и за людей-то не считаем. Хотя, всяк человек вочеловечен, но есть и грань! У нас с этим строго! И добро, что строго.

Если бы не воровской искус, счел бы я Антипия мужем высокого нрава. Но, признаюсь, подгадил он себе в моем мнении, должно и боярин также считал. Оттого, прервав излияния припадочного о кознях беса полуденного, он возвернул Антипу назад, с легкой усмешкой спросил у того:

– Стало быть, ты, отче, ведал, где у библиотекаря тайник устроен?

– Знал, как не знать, – инок пригорюнился. – Захария-то, конечно, таился. Да я нарочно подглядел за ним. Схрон в полу под ларем. Нажмешь на рог овна, короб и сдвинется. Половица подпилена, съемная. Убежище поместительное, для мошны места хватит.

– А не скрывал ли он там еще чего? Скажем, писаний запретных?

У Антипия, пораженного таковым оборотом, онемел язык, монах, точно баран замекал несуразицу.

– Да ты успокойся, чего переживаешь-то так? Ну, видел что, так скажи!

– Имелись там книжицы какие-то. Но я их даже в руки не брал, смекнул, что богомерзкие писания, прикасаться к ним боязно, – монашек вобрал головку в плечи, косил глазками, словно зверок.

Андрей Ростиславович, уяснив, что затравка заглочена, поднасел на рубрикатора:

– А лучше, давай-ка братец как на духу. Да не трепещи ты! Я ведь знаю про ваши делишки.

– Помилуй, бога ради, господин хороший, о чем я должен ответствовать, не ведомо мне?

– Не крути Антипий, не люблю! Не то, есть хорошее средство язык развязать, мало не покажется!

– Ослобони, боярин, век буду богу молить! Да я уж и исповедался обо всем старцу Парфению, он меня вразумил.

– Ты, как я вижу, мастак – в «балду» играть! На дыбу захотел? Я ведь не посмотрю, что ты припадочный. Еще как запоешь!

– Прости меня грешного! Прости Христа ради! Это все Захария, окаянный, удумал. Сулил исцелить меня от недуга. Робел я, простофиля, вот и поддался. Зачал он водить ко мне знахарей неотесанных, ведунов-хрычей богомерзких. Обихаживали они меня всяко, читали надо мной заклятья упыриные, навьи чары на меня наводили. Страху-то сколько натерпелся, но по юдоли своей питал надежду выздороветь. Уповал, а вдруг, поможет? – инок скорчил подловато мордашку, надеясь, подольстится к нам в обличье несчастной жертвы.

Ну и гнусный человечишка этот Антипий. Библиотекарь видимо хотел помочь ему, подбирал лекарей. Я то знаю, как у нас на Руси каждого мало-мальски сведущего в медицине человека провозглашают колдуном и чародеем. А припадочный держится тех же слухов, хотя и не такой он темный. Ясно, решил свалить с больной головы на здоровую, благо, что мертвец безответен. Вали на покойника, себя бы только обелить.

– Угу! – боярин гневно втянул в себя воздух. – Стало быть, ведовством занимались, а умыслил все отец библиотекарь? Выходит, тебя горемычного совращали с пути истинного? Ай, нехорошо! Говоришь, водил к тебе лекарей чернокнижных? А откуда он доставлял-то их?

– По моему разумению из селищ окрестных, не ведаю, вот те крест, тех весей! Дык …, – инок замялся, чего-то не договоривая.

– Не скрытничай дурачина, что еще знаешь? Ты не безмолвствуй, отвечай! А коль нет – зараз клещами вытяну!

– Не надо, господине! Почто мне таиться, расскажу все как на духу! Я и так намеревался открыться. Однажды вверг он меня в самый, что ни на есть притон еретический. В крипту подземельную. Вот где узрел я страсти ужасные, грешно и вымолвить про испытанное мною.

– В какую такую крипту, где он – погреб этот?

– То склепа подобие, под развалиной часовни, на кладбище монастырском. Ведут к ней переходы подземные, по стенам вырублены мощехранилища… с протадышних времен. Очень страшное место, скажу я вам! Братия туда носа не кажет, бают о призраках и вурдалаках страшенных.

– Ну, и чего деялось в крипте?

– Там служили тайную литургию, – молебен богомилов (1) распроклятых. Но тебе, господине, изреку истинно, – инок весь подобрался, личико его приняло решительное выражение, – я так помышляю, библиотекарь пришел туда из чистого интереса. А меня взял, дабы засвидельствовать непорочность свою. Он сам признался в любопытстве. Я же, безмозглый, поддался на увещевания, пошел, ибо был признателен ему за попечение. Мы попросту стояли в сторонке, глядели, пока те вершили грязную мессу. Я в их радения не вникал. Страх меня объял великий. Не ведал, как ноги унести, насилу отстоял. Библиотекарь, тот со вниманием их выслушивал. Уж и не ведаю, зачем ему это надобно? Все о каких-то философах иноземных втолковывал мне, только мудрецы не в разум мне были, уж очень я перетрухнул. На кой ляд мне эллинские наставления, когда истина явлена через пророков и апостолов Христовых. Почто мне Платон и Аристотель, почто ихние выученики. Почто мне Арий-совратитель и иные ересиархи, пусть и в патриарших ризах почившие. Осознал я тогда, что не ждать добра от этих походов, пропадем! Он-то еще раз, спустя седмицу, меня понуждал. Кинулся я ему в ноженьки: «Уволь, – прошу, – от поглядок тех. Помру иначе от страха!»

– Да, – заключил боярин, – без сомнения, ты прав! Ну, а в чем те радения заключались?

– Читали ветхозаветных пророков, потом из Ария (2), Нестория (3), еще кого-то. Говорили страшную ересь. Библиотекарь опосля сказывал, мол, павликианская (4) по сути их месса. Он то крепко учен, многое знает о противоборстве и расколах в лоне церковном. Рассуждал зело умно. Но я из слов его ничего не понял, и не желал понимать! Мне сие не нужно, мне своих грехов не замолить!

– Ну и кто же то самое бесчестье творил?

Антипа округлил в панике глаза, вроде язык не гнулся назвать имен злодеев. Стал сетовать, что они напялили на себя личины, мол, трудно было признать.

– Не увиливай чернец, говори, кто участвовал в кружале? Какие там еще маски, ты не чужой им? Называй всех без оглядки! Коль назвался груздем, полезай в кузов! Так, кто?!

– Ой, пропал я, совсем пропал!?

– Ты сам начал. Тебя за язык никто не тянул. Теперь уж не трусь! Ты малая сошка. Тебе зачтется, дурень ты безмозглый!

– Творили мессу Феодор-переписчик, Якимий-баньщик, Прокопий, Филипп, Макарий – черноризцы. Во второй раз был Фотий-дьякон, были еще пришлые иноки – всех не упомню, одного звали Ювеналий из городской обители.

– Кто отправлял литургию?

– Феодор-переписчик помогал, Якимий тоже…

– Я спрашиваю – кто был иереем? Ну! – боярин грозно набычился.

– Ключарь наш, отец Ефрем, – монашек подавленно заморгал, – он на зубок знает все требы. Только ты не сказывай, что я донес, не жить мне тогда на белом свете.

– Не бойся иноче, теперь их самих со свету сживут! А поначалу на дыбу потянем, так-то вот! Ну, а еще кто из старших иноков обретался? Видел ли ты кого кроме?

– Нет, не было больше ни кого, клянусь, других не лицезрел.

– И давно вы ходили с Захарией на это сборище?

– С месяц назад. Больше я туда ни ногой! Не ведаю, бывал ли там еще библиотекарь, он про то не сказывал.

– А как часто они творят литургии свои богомильские?

– Захария упоминал как-то, – по пятым, тринадцатым, двадцать первым и двадцать девятым дням каждого месяца.

– Ого! Василий, кумекаешь ли? Сегодня как раз тот день!

– А как туда попасть, ну в этот самый склеп, как пройти…? – подал и я свой голос.

– Туда три хода. Один ведет из махонькой часовенки, у которой на крыше ангелок с обломанными крылами, в ней дверца железная… Но там жутко среди могил. Другой – из западной башни, прозывается Арсенальной, что подле палат настоятеля. Прямо по порожкам ступай вниз и придешь куда надо. Третий есть из храма, из северного придела, зайдешь за кивот, ищи лаз и, опять, вниз по ступенькам. Должно есть лазы еще, да я их не знаю. Монахи-то раньше в пещерах обитали, – вот и понаделали ходов всяких.

Мы понимающе переглянулись с боярином, что не ускользнуло от Антипия:

– Да вы что, не иначе, туда собрались? Вы уж смотрите, а то заколют вас как свиней, да и зароют там же, в подземельях.

– Спасибо за заботу Антипий, – боярин усмехнулся. – Нас не прирежут, мы сами любому брюхо проткнем! Так-то вот, братец, Антипа. Ну ладно, лежи пока, болей. Оклемайся побыстрей, потом еще поговорим, вопросов к тебе много. Ты, я вижу, парень понятливый? О нашем разговоре молчок! Разумеешь? Особливо не горюй, я тебя в обиду не дам.

И признательный чернец, куда только девалась немочь, соскочил с одра и принялся рабски лобызать руки боярина.

– Ладно, ладно, не суетись, – Андрей Ростиславич брезгливо отстранил слюнявого черноризца. И уже скороговоркой ко мне:

– Поспешим, Василий, нам нельзя терять времени! Пошли!

Примечания:

1. Богомилы – приверженцы еретического движения на Балканах в X – XIY вв. (затем до XYII в. секта). Религиозно-философское учение Б. близко к павликианам, оказало влияние на катаров и альбигойцев.

2. Арий – священник из г. Александрии Арий (ум. 336), основатель религиозного течения в христианстве IY-YI вв. Арианство осуждено как ересь церковными соборами в 325 и 381 гг.

3. Несторий – Константинопольский патриарх (428—431) Несторий основатель религиозного течения в христианстве Y-XII вв. Несторианство осуждено как ересь церковным собором в 431 г.

4. Павликиане – приверженцы еретического движения в христианстве на востоке Византийской империи (в Зап. Армении) в YII – IX вв. Религиозно-философское учение П. основывалось на дуализме. Догматика П. оказала влияние на богомильство.

Глава IX

Когда обыскивают келью Захарии, а Василию достается томик Италла.

Покинув нору Антипия, ступив в темные сени спального корпуса, боярин придержал меня, взяв за руку, шепотом произнес:

– Василий видно нам сегодня не суждено выспаться. Сейчас, первым делом, отправимся в келью Захарии и пошукаем там. Ну, а когда иноки возлягут на покой, двинем в подземелье, посмотрим, что в крипте проделывают богомилы, уж очень мне интересно.

А теперь, сгоняй до наших. Вели Назару Юрьеву вместе с Варламом меченошей срочно прибыть в общежительный дом. Пускай поджидают у запечатанной кельи Захарии-библиотекаря. Да пусть скрытно ведут себя, помалкивают, чужого внимания не привлекают. А я встречусь с княжьим мечником, призову его людей. Обыск чинить станем!

Я все сделал, как было велено. Андрей Ростиславич заявился с высоким вислоусым дружинником, закутанным в долгополый плащ, из-под ткани явственно топорщился длинный клинок. Прозывали того мужа Филиппом. Наконец-то я разглядел «тень» Галицкого князя. Признаюсь, мечник не произвел на меня отрадного впечатления. Следом за ним грузно ступали два гридня (1), люди малоприметные, но тоже при оружии.

Боярин сорвал печать с запора, и мы толпой ввалились в черный провал кельи. Блуждая во тьме, Назар затеплил лампаду, потом масляные плошки по стенам. Мрак расступился. Нам открылось просторное помещение, но совсем необжитое из-за обилия манускриптов, разложенных по полкам и лавкам. Келья походила более на скрипторий, нежели на иноческую опочивальню.

– Ну, приступим с божьей помощью, – боярин перекрестился и взялся перетряхивать книжные завалы.

Последовав его примеру, я навскидку отобрал несколько томов. Первым лег в руки разбухший фолиант знаменитого греческого богослова Иоанна Дамаскина (2). Я трижды, вчитываясь, в разных местах открывал книгу. Подвернулись сочинения о мистической философии, против еретиков и гимны церковные. За необычайный поэтический дар Дамаскина называли «Златоструйный».

Следующей была ветхая книжища Дионисия Ареапагита (3), афинского философа, окрещенного самим апостолом Павлом. Надо сказать, что в моих руках побывало «Таинственное богословие», – редчайший на Руси греческий список.

Потом открыл я затертый томик Немессия врачевателя (4) «О природе человека», тоже на греческом. Книжица изобиловала чудесными миниатюрами. Где каждая из болезней изображалась в лукавом женском обличье, окруженная присущими ей немочами. А именно: болями, ломотами, корчами, судорогами, кашлями и прочими страданиями в образах гнусных адских исчадий.

Рядом лежал трактат астронома Аристарха Самосского (5). Сей мудрец считал, что Земля и другие планеты движутся вокруг неподвижной сферы звезд, внутри которой расположено Солнце. Учение, противоречащее основам церковного миропорядка, но очень любопытное и притягательное.

Далее мое внимание привлек увесистый том с почерневшими застежками. Какая радость – писано по-славянски! Что же это? Оказалось, великая хроника Георгия Амартола (6), сто лет назад успешно переведенная на славянский язык, широко известная по земле нашей. «Амартол» – грешник по-гречески, так премудрый инок уничижительно называл себя. Исторический труд охватывает время от сотворения мира до дней Кирилла и Мефодия (7) – славянских первоучителей.

А это что за чудо-фолиант? Ух, ты! За эдакую книгу по головке не погладят, упекут дальше некуда! Место ее в особом хранилище, доступ туда только с позволения настоятеля. Книга, запрещенная всеми соборами вселенскими. Книга-родоначальник всякого чернокнижия и колдовства. Книга, в которой заключен яд скорпиона. Карфагенский архиепископ Киприан (8) ее автор, его рукой водил сатана! Не хочу выговаривать заглавие опуса, чтобы не подвергать слабых духом искушению. Что же он, Захария глупец не упрятал ее подальше от глаз людских? Видно чтение гримуаров (9) являлось его каждодневным занятием, оттого и дал промашку?

Я окликнул Ростиславича, обращая внимание на запретную книгу. Боярин, поджав губы, с пониманием покачал головой, видимо моя находка подтвердила некий строй его мыслей. Киприана забрал мечник, дабы показать запретное сочинение князю.

Последний из попавшихся мне томов тоже греческий. Разобрав титульный лист, я обнаружил, что сей труд, принадлежит знаменитому светочу ромейскому Иоанну Италлу (10). Вчитавшись подробней, я догадался: это были широко известные в Европе «анафемствования», все одиннадцать тезисов. Странная судьба у сего сочинения? Я подумал тогда: «Не кляни ближнего своего, так и сам не будешь проклят!»

Тем временем, Андрей Ростиславич, закончив с книгами, подступил к массивному ларю, окованному чернозелеными пластинами. Сундук был мастерски изукрашен деревянной резьбой, местами она растрескалась, но отнюдь не потеряла своей притягательности. По боковинам, среди ветвей и плодов диковинных деревьев, искусно размещены всякие животные и птицы. Тут и лев с грозно ощеренной пастью, тут и непокорный единорог, и умиленный телец, и обезьянки – сродственники людские, и павлин с величаво распущенным хвостом, и гордый орел, и премудрая сова. Разглядел я снизу длиннорунного барана, единственного из овнов в сем замечательном бестиарии.

Ростиславич поманил меня к себе. Закрыв от любопытных взоров заветную часть резьбы, я позволил боярину незаметно нажать на отполированный рог овна. Раздался чуть слышный щелчок, и громада ларя сдвинулась с места. Мы, натужась, надавили на угол, и громоздкая махина легко, подобно дверной створке, отошла от рубленной стены. Половицы под сундуком вовсе не запылены. Боярин спросил у Варлама нож, всунул кончик в щель, поддел доску и вынул ее вон. Нашим взорам открылся поместительный погребец. Потребовали огня. Осветили самое нутро. Пусто! Лишь в дальнем углу на кирпичиках сиротливо лежали две потрепанные книжонки. Нагнувшись, я извлек их на волю. Тут любопытствуя, все разом обступили нас.

Первый томик писан еврейскими буквицами. Ни я, ни боярин не ведали той грамоты.

Со второй книгой было еще сложней – ее страницы испещряли какие-то крючочки, петельки, вензельки.

Но Андрей Ростиславич и тут не сплоховал:

– Арабские письмена! – молвил он (стоявшие рядом удивленно ахнули), боярин пожал плечами. – К моему сожалению, из арабского я помню десять-двадцать слов, письма их совсем не знаю. Ну, ничего!? Я думаю, в обители есть знатоки еврейского? Бог даст, и сарацинскую мудрость преодолеем! Должно быть заклинания, какие? – положив две последние книжицы в карман, вопросил: – Все подтвердят, что в тайнике находились нечестивые писания?

Раздались возгласы согласного одобрения. Все были готовы удостоверить!

Приладив к месту половицу, мы грубо придвинули сундук к стене. Я отчетливо расслышал, как отрывисто клацнула защелка. Ларь встал, недвижим, как и прежде.

По случаю, я выцыганил себе Италла, задумав сделать перевод на славянский язык, так как находил, сей труд чрезвычайно поучительным. Он позволял выявить пути возникновения ложных воззрений и наглядно способствовать борьбе с еретиками. Ибо весьма показательно, когда автор, возглашая другим анафему, призвал ее на собственную голову.

Мы гуськом покинули келью, называя ее не иначе, как крамольным логовом. Наложив восковую печать на дверь, припечатав ее резным перстнем, боярин приказал всем идти восвояси и, помалкивать. Остался лишь мечник Филипп, Андрей Ростиславич что-то зашептал ему, взяв под локоть. Длинноусый мечник, одобряя слова боярина, согласно закивал.

Я посромничал присутствовать при их беседе и двинулся в странноприимный дом, возымев намерение малость вздремнуть. Необходимо поднабраться сил для ночной разведки в монастырских катакомбах. Томик опального грека навязчиво терся при ходьбе о мой живот, втолковывая старую истину: не только хлебом единым сыт человек.

Примечания:

1. Гридни – княжеские телохранители, воины отборной дружины.

2. Иоанн Дамаскин – отец Восточной церкви (ок. 675 – до 753), византийский богослов, философ, поэт, один из представителей патристики, автор сочинения «Источник знания», церковных песнопений.

3. Дионисий Ареапагит – епископ Афинский (I в.), один из первых христиан, обращенный в христианство апостолом Павлом. Автор сочинений «О божественных именах», «О небесной иерархии», «О церковной иерархии», «Таинственное богословие».

4. Немессий – византийский философ из г. Эмессы (сер. V в.)

5. Аристарх Самосский – древнегреческий астроном (IY – III вв. до н.э.).

6. Георгий Амартол – византийский хронист (IX в.)

7. Кирилл и Мефодий – братья, славянские просветители, созадатели славянской азбуки, проповедники христианства. Кирилл (ок. 827 – 869; до 869 Константин). Мефодий (ок. 815 – 885). Перевели с греческого на старославянский язык основные богослужебные книги.

8. Архиепископ Киприан – Киприан Фасций Целлий (+258), епископ Карфагенский, автор религиозных сочинений, в которых выступал за создание сильной церковной иерархии. К. приписывается создание сборников «Черной и белой магии».

9. – Гримуары – магические тексты и атрибуты.

10. Италл – Иоанн Италл (2-я пол. XI в.), византийский философ. Тяготение к традициям аристотелизма привело его к конфликту с церковью. Еретические тезисы И.И. преданы анафеме в 1082 г.

Глава X

В которой у Василия томится душа, но потом приходит просветление.

Пробудился я от унылых ударов колокольного «перебора», который означал, что совершается вынос теле усопшего Захарии. Похоронный звон выражает грусть и скорбь об усопшем. Неторопливый перезвон колоколов (от самого крохотного до великана) являет собой становление человека на земле, от ребячества до умудренной зрелости. А одновременный удар всех колоколов обозначает пресечение земной жизни смертью. Я помолился за беднягу, пожелав его страстотерпице душе вечной жизни со Христом.

Мне было тяжко. На сердце свербела докучливая мысль: зачем я позволил втянуть себя в боярский розыск? Не к лицу черноризцу напяливать на себя опорки судебных тиунов, усердствовать в сыскной гоньбе. Нелестный то удел.

Хотя, я, безусловно, разделял правду Андрея Ростиславича, не подвергал сомнению надобность восстановить истину, отыскать и покарать подлинного убийцу. Не капли жалости не испытывал я к супостату, посягнувшему на самое ценное – жизнь человека. Напротив, желал ему самого тяжкого наказания.

Но разум мой некрепкий раздирался в противоречивом томлении, якобы я согрешил, не зная в чем, а исповедью утешиться нельзя.

Подавляемый ощущением неприкаянности, явился я в опустевший храм божий, алкая искупительной молитвы. Молился долго, наконец, прочел девяностый псалом (1), – и полегчало мне. Смиренно дождался повечерия, и выстоял всю службу. В самом конце часа, заметив в темном нефе (у образа Крестителя) задумчиво стоявшего боярина, я осведомился у него, тщась утаить свое смятение:

– Какие будут указания, боярин? Что мне прикажешь делать? Вечор с тобой идти, али как?

– Обязательно пойдем! Как же иначе? Без твоей помощи не обойтись. Не хочу привлекать суздальских, – ну их. Уж очень они нерасторопны, лишнее внимание привлекут к себе. Ну, а ты проворен и смекалист. Только на тебя и надеюсь. Наверняка мы вдвоем управимся.

Мне ничего не осталось, как поблагодарить Ростиславича за оказанное доверие. Меж тем он продолжил:

– Уж очень мне хочется посмотреть сборище богомильское. Похоже, они не причастны к гибели библиотекаря, а впрочем, как сказать, – пути господни неисповедимы?

– А, что ежели сходка еретиков не состоится? – подал я голос. – Неужто они столь безрассудны, что отважатся проводить мессу, когда обитель кишмя кишит княжьими людьми?

Мой вопрос не смутил боярина. Он не раздумывая, ответил:

– В том-то и вся суть! Если они не виновны в смерти Захарии, чего им таиться? Наоборот, сегодня ночью до них никому нет дела, вся стража печется только о князе. Впрочем, что у сектантов на уме не ведомо, нам бы следовало поостеречься.

Так вот, мой тебе совет Василий: одень под рясу кольчужку, прихвати кинжалец, я видел его у тебя. Особо не робей, думаю, на нас не набросятся с тесаками. Черноризцы горазды на велеречивые измышления, а к телесному ратоборству никак не привычны.

А теперь условимся. Больше ко мне не подходи: и на вечери, и в трапезной. Сотворим для умников видимость, что на сегодня мы ничего не замышляем, пусть себе расслабятся и не мешают нам. Сойдемся в моей келье, часа за два до полуночи.

Я согласно кивнул головой, вознамерился уже уходить, но боярин, удержав меня, добавил:

– Я, Василий, с умыслом явился к повечерию. Хотел понаблюдать, как держит себя братия после погребения (2) Захарии? Может статься, кто-то выдаст себя непомерной суетой, или еще каким образом? И знаешь, – Андрей Ростилавич лукаво сощурил глаза, – не прогадал!

Ты стоял справа, и не мог заметить, что монастырские старцы Парфений и Аполлинарий, во время службы, уединились в пустом приделе и что-то оживленно обсуждали, вероятно, даже спорили. Судя по их взволнованному тону, они говорили на злобу дня, о насущном. Но препирались, скажу тебе, правда без вражды.

Ты был прав. На мой взгляд – у старичков определенно натянутые отношения с монастырской верхушкой. Но одно дело, недолюбливать отца игумена, ехидно подмечать промахи, посмеиваться над его оплошностями, совсем другое дело, – вести свою игру. И я не ошибусь, именно тем и заняты старцы Парфений и Аполлинарий. Жаль, правда, что не ведаю их помыслов, впрочем, отчаиваться рано. Но в одном не сомневаюсь. Весь мой предыдущий опыт мечника и ближнего боярина подсказывает мне – в обители назревает заговор.

Я намерен откровенно поговорить с отцом Парфением, тем паче, он сам вызвался. На первый взгляд может показаться, что лучшего союзника нам не сыскать. Ты сам говорил, как он горой стоял за Всеволода Суздальского, осуждал наших противников. Да только, – боярин облизал пересохшие губы, – мне ли не знать, доверие…, оно ведь не словом рождается. Делом слова должны поверяться! Иной ведь, корысти ради, прикинется сущим агнцем, а ведь подлец-подлецом. Будем надеяться, что старец Парфений порядочный человек.

– Не думаю, боярин, что духовник и монах с Афона способны запятнаться дурными делами, тем паче замыслить на жизнь собрата? – заступился я за безобидных иноков. – Мало ли о чем могли судачить старцы? И вообще, настоящий убийца и рта не откроет о тайно содеянном. Сам сказывал, боярин, – слово не воробей, улетит, не поймаешь!

А-а, – досадливо крякнул Андрей Ростиславич, – ты так ничего не понял, Василий! Я пока вообще никого не подозреваю, а уж тем более не виню. Пойми меня правильно. Для того чтобы подступиться к этому делу, а оно, как понимаешь, непростое, следует перво-наперво разобраться с обстановкой в обители. Уяснить, почему в успешном с виду монастыре произошло убийство инока, и заметь, – не рядового чернеца?

– Я к тому и говорю, – мне хотелось оправдаться в глазах Ростиславича, – Парфений, он многое должен знать.

Впрочем, мысли мои были сумбурны, ничего умного в голову не шло. Чтобы не показаться полным профаном, оставалось лишь поддакивать боярину. Но он и не слушал меня:

– Странная киновия!? С самого начала, стоило мне, очутиться в ее стенах я ощутил прель разобщения, какую-то рознь – соперничество между иноками. Так не должно быть. В обители напрочь отсутствует настрой, смыкающий братию, нет общего авторитета, люди сами по себе. Что печально, ибо чревато любой неожиданностью.

Ввергает в тревогу и сам игумен, поступки его странны, он как бы и не полновластный хозяин монастыря. То и дело подзывает келаря, духовников, пресвитера, советуется с ними по мелочам, будто не правомочен решить, как ему поступить. Ведет себя как временщик. Оно и понятно, его поставили в обитель против личной воли, заткнули им дыру. Он чуждый киновии человек, ее удел мало волнует его. Хотя, насколько я разбираюсь в людях, он не безучастен к собственной судьбе, ишь как его всполошили открытые обстоятельства смерти библиотекаря.

Задача аввы Кирилла – задобрить князя. Но как? У игумена только один способ отвести княжий гнев: замять убийство библиотекаря, что он и делал до нас. И вот тут-то – мы ему не товарищи! Настоятель видит во мне надоедливого недруга, который мешает спокойной жизни, покушается на его безоблачное будущее. За игуменом стоят клевреты, они распрекрасно понимают, что подкоп под настоятеля, пинок под зад им самим. Несомненно, нам в розыске будет оказано сильное противодействие. Мой конфуз только на руку настоятелю. Но мне кажется, – мы не одиноки в этой борьбе. У нас обязательно должны появиться союзники. И первым станет духовник Парфений. Хотя, если честно признаться, я не вполне доверяю вкрадчивому старцу, его назойливость беспокоит меня. Да, Парфений не так прост, ох не прост?

Ну да бог с ними Василий. Не станем опережать время. Все должно идти своим чередом. Поначалу разберемся с богомилами, а там видно будет?

Отдыхай Василий! Ночью свидимся. Главное, ничего и никого не бойся. Я сумею за нас постоять, да и не одни мы тут.

Облеченный доверием боярина, я возрадовался и гордый собой, все сделал, как он приказывал. Для пробы, одел прямо на рубаху, едва тронутую ржой панцирную сетку, пожалованную мне батюшкой. Спасибо тебе кормилец! Родитель сказывал:

– «Сия снасть для монаха не обязательная, но да не в тягость будет. Кроме господа и угодников, странника оберегает разум и опыт житейский. А здравый смысл предписывает: будь готов на путях своих к тяготам и испытаниям. Благо, коль они обойдут стороной, а ежели обрушатся, надобно не сплоховать. Оттого внутреннее приготовление к страстям и напастям, – суть монашеского обета. Дух силен, да плоть слаба! Ей квелой надобен оберег. От грешных соблазнов – молитва и воздержание. От хворей телесных – целебное питие и банька горячая. От булата и стрелы каленной – броня чешуйчата».

– Благодарствую, родненький, за заботу о чадушке твоем! – помянул я отца старенького. – Жив ли сердечный, не помер ли? Сам же я живу лишь благословением, да молитвами родительскими.

Припас я еще тесак в сыромятных ножнах, из удальства, купленный у сарацина в Болонье. Стилет ловкий и вострый, использовать который еще не привел спаситель. Да и не обучен я ратям. Но клинок сей к твердости духа располагает. Любое оружие придает сил и крепости хозяину его. Повязал я хитон вервием, попрыгал малость, чтобы улеглось и не бряцало, – сгодится.

Оборони, господи, люди твоя! Прости боже, что в чертоге твоем предстал видом непотребным. Но так должно!

Разоблачась, решил я на досуге разобрать список Иоанна Италла. Года два назад довелось мне размышлять над тезисами, изложенными ритором более ста лет назад. Знаю точно, и по сей день не утратили они остроты своей и злободневности. Разжился я тогда Италлом в ломбардском монастыре. Начертанный на строгой латыни, оставил он в душе моей странное чувство неудовлетворенности, скорее всего вызванной плохим знанием самого предмета, бичуемого Италлом. Теперь передо мной лежал греческий список, не искаженный переводом. А главное, у меня было время и накопленные знания об ересях, плодящихся в лоне христианства. Ныне я был во всеоружии, – и это распаляло меня Расправив на коленях ломкие странички гнутого пергамена, я стал медленно выговаривать звучный греческий текст.

Приведу без купюр несколько тезисов, чтобы каждый мог представить и оценить, соразмерно вере и чаяньям своим, манеру и дух ромейского ритора. Писано сие Италлом народу христианскому, для избавления его от грехов смрадных, супротив повсеместно лающих еретиков и их адептов. Но сами те писания были объявлены ересью. Вот, пойди, и разбери, – где, правда, а где ложь? А ведь нужно различать!?

«Тем, – которые всемерно стараются заводить споры и толки о тайне воплощения Спасителя нашего и бога, кои силятся познать, каким образом сам Бог Слово, соединившись с человечьей бренностью, обожил принятую на себя плоть, и дерзают посредством диалектических умствований слагать и различать соединение двух естеств в Богочеловеке, – анафема!»

«Тем, – которые выдают себя за православных, а между тем бесстыдно привносят в учение православной кафолической церкви нечестивые мнения греческих философов о душах человеческих, о небе, о земле и прочих тварях, – анафема!»

«Тем, – которые слишком высоко ценят мудрость языческих философов и вслед за ними принимают переселение душ человеческих, или думают, что они, подобно душам бессловесных животных, разрушаются и обращаются ни во что, а за сим уже отметают воскресение мертвых, и суд, и решительное последнее воздаяние за дела настоящей жизни, – анафема!»

Что мне сказать о прочитанном? Пожалуй, отмечу одно, – про себя самого. Многому я учился, многое я постиг, но мудрым, как те отцы, осудившие Италла, не стал.

Примечание

1. Девяностый псалом – псалом Давида, так наз. «Живые помощи»

2. Погребение – в описываемые времена иноков погребали на следующий день после кончины.

Глава XI

Где помышляют о подземных лабиринтах действительных и мифических.

Признаюсь, испытал я колебания, чуть ли не страх, предвосхитив в воображении разведку в подземельях монастырских. В мою бытность в папской столице, доводилось мне спускаться в римские каменоломни. Интереса ради, отправился я поглазеть на потайные молельни первых христиан. Катакомбы те представляют собой чрезвычайно разветвленную сеть подземных ходов и пещер, с древнейших времен высеченных под городом, для добычи строительного камня. Как сказывал провожатый – никто толком в Риме не знает всех хитросплетений и ловушек этого подземного левиафана. Он безвозвратно поглотил в своих недрах не одну сотню любопытных и податливых на острые ощущения пилигримов. Не говоря уже о сонме местных обитателей, которые, так и не и приспособились к жестокому нраву подземных капищ. Мне посчиталось ненормальным поведение городских властей, оставляющих доступ в губительные подземелья донельзя свободным. В тот лабиринт ведут многочисленные лазы в грудах античных развалин и распахнутые люки городской клоаки. Порой, даже из винного подвала уютной траттории вы можете ступить в осклизлую темень и уже никогда не узреть божьего света.

Но не только в Риме подвергал я себя риску, остаться во век в царстве Плутона (1), еще не ступив в могилу. Как правило, все старинные города европейские имеют подземное чрево. И уж, коль не предначертано вам заблудиться в его недрах, то ограбленным или зарезанным безбожной чернью уготовано наверняка. Везде, где я побывал, молва об опасности подземелий обыкновенно дополнялась жуткими историями о гнездившихся там душегубах и разбойниках. Так что страждущему страннику строго настрого заказано изучать таинственные лазы без опытного вожатого. Человека, знакомого не только с каменными норами, но главное, с теми нелюдями, обитающими в них.

Вспомнился мне по случаю греческий герой Тесей убийца Минотавра – выблядка оскотиневшей царицы Пасифаи. Царственная потаскуха зачала того монстра от быка, в которого воплотился Зевс-соблазнитель. Обретался тот получеловек – полутелец на острове Крит, в глубине подвальных урочищ царского дворца, называемого Лабиринт. Питалось чудовище человечиной, в виде дани ежегодно отсылаемой покоренными народами тамошнему государю Миносу, мужу Пасифаи, язычнику и несомненному рогоносцу. Ради спасения сограждан, обреченных Минотавру на заклание, Тесей, притворясь жертвенным овном, заявился на Крит. Подлежа скормлению чудищу, дожидаясь очереди, он, не теряя времени даром, влюбил в себя царскую дочь Ариадну. Царевна, презрев волю отца, снарядила героя клубком веретенной пряжи. Привязав конец нити у входа в подземелье, Тесей заколол отвратительного монстра и благополучно выбрался вместе с соплеменниками из подземной ловушки.

С тех пор всякие умышленно созданные хаотичные ходы, рассчитанные на невозврат угодивших туда, называют «лабиринтом», памятуя критский чертог мерзости и человекоядения.

Вычитал я дивную историю (как и прочие не менее увлекательные) у Иоанна Малалы (2) в его «Хронографии». Увлекательный сей труд, является любимым чтением молодых иноков в киновиях греческих и италийских. К слову сказать, повести те пробуждают в молодом теле соблазны и похоть, противные чину монашескому. И знаю по шкуре своей, редкий чернец в тех странах полуденных блюдет целомудрие. Но скажу и более, едва ли найдется в тех краях кто из наставников или иерархов высших, способных своим примером помешать чинимому блудодейству. Ибо порой сам папский Квиринал более походит на лупанарий, нежели на цитадель святости. Впрочем, памятуя притчу о блуднице, – кто в этом мире не без греха?

Итак, нам с боярином предстояло спуститься в хладный, подземный мрак. Приготовил я загодя масляный фонарь. Позаимствовав его у запасливого дядьки Назара. Не раскрывая вящего повода, сослался на неотложные письменные труды. Щедро заправил светильник, кроме того, положил на всякий случай в карман рясы два сальных огарка. Смеха ради стоило бы предъявить боярину нитяной клубок, упреждая опасение заплутать в монастырских лабиринтах, по примеру Тесея. Но не было у меня стольких нитей, а побираться на стороне, только сеять ненужные подозрения. Да и уместны ли шутки в подобном предприятии, ибо не ведомо нам, на что горазды еретики, ради сохранения тайны, а значит и жизни своей.

Андрея Ростиславича, похоже, так же впечатлил наш поход. Он встретил меня радостным возгласом заядлого искателя приключений. Ему не терпелось пощекотать нервы острыми похождениями, оттого он собирался на дело, будто на игрища, со смехом и прибаутками. Нарочно испытывая меня, он спросил:

– Оставил ли Ты, Василий посмертную записку или иное, какое извещение о том, где нас искать? Ведь не ровен час, сгинем за компанию в капищах подземных. Зароют нас аки псов, без погребальной тризны, да еще камнями могилки завалят.

На что я ответил: «А кому я нужен-то, ибо обо мне кроме отца с матерью и вспомянуть-то некому. И поддерживая игривый тон боярина, добавил:

– Тебе самому Андрей Ростилавич более пристало оставить памятку. Не то суздальская гридва, шукая тебя, разнесет обитель по камешкам.

Впрочем, смех – смехом, но я понимал, что перегибать палку не следует. Нельзя вышучивать предстоящее серьезное дело. Там наверху, где сплетаются нити судеб, где выстраиваются событийные связи, в отместку нашему нерадению, может произойти сбой. И все затеянное нами полетит в тартарары. Хорошо, коль задуманное, а то и сами сгинем.

Должно и Андрей Ростилавич подумал схоже, став серьезным, он заключил:

– Ладно, Василий, пошутили и баста! Будь ты не инок, предложил бы я испить по чарке зеленого винца. Не для храбрости, а почину ради! А так, как одному мне пить не пристало, то давай-ко брат, перекрестясь, двинемся с Богом.

Что было и сделано. Как можно тише, сдерживая дыхание, покинули мы странноприимный дом. Не хватало нам разбудить кого-нибудь из иноков, тогда уж точно сплетен не оберешься.

Ночь стояла хоть глаза выколи. Постояв малость у входа в укромной нише, свыкаясь со тьмой, ступили мы на скользкий наст. Боясь оскользнуть, сшибить друг друга, разошлись на расстояние вытянутой руки. Но вот боярин нащупал посыпанную песочком дорожку, идти стало легче, и я перевел дух.

Словно заядлые заговорщики, направились мы к западной башне. Согласно указанию Антипия припадочного в ней расположен вход в подземное нутро обители. Андрей Ростиславич, предвосхитив столкновение с богоотступниками, взялся шепотом наставлять меня. Тщась не уткнуться ему в спину, я не мог взять в толк резонов боярина, да и собственный трепет одолевал меня. Я гнал трусливые мысли, но они, наслаиваясь, друг на дружку, совсем запутали меня. Сейчас, пытаясь вспомнить их рой, я различаю лишь тени некоторых из них:

Я увижу тайное бесовское радение!? Не зачарует ли оно меня? Не введет ли оно в соблазн, или еще какую слабость или ничтожество? Не лишусь ли я остатков воли, зачарованный наваждением? Не обращусь ли в бессловесную, не способную на сопротивление скотину? Не подведу ли боярина, обнадеженного мной?!

Примечание:

1. Плутон – мифологический (др. гр.) царь подземного царства.

2. Иоанн Малала – византийский хронист из г. Антиохии (VI в.). «Хроника» И.М. состоит из 18 книг. В четырех первых томах излагаются античные мифы.

Глава XII

Где, пройдя подземным ходом через мощехранилище, боярин Андрей и Василий выслушают речи еретиков.

Не встреченные никем, подобно татям ночным, прокрались мы чрез подворье и вступили в заполненный хламом притвор башни. Благо дверь была смазана и растворилась беззвучно. Затеплив фонарь, мы осмотрелись. Сверху тяжело нависли заиндевевшие своды нижнего яруса. В углу, врастая в кладку, уходила вверх шаткая лесенка без перил, с узкими обледенелыми ступенями. Под ней за уступом стены обнаружили узкую нишу. Осветив темную полость, узрели выложенный камнем спуск, осклизлые порожки почти отвесно ныряли в черный провал. Мы осторожно, боясь поскользнуться и загромыхать в преисподнюю, стали спускаться.

Толку от вонюче коптящего фонаря совсем не имелось. Огня хватало лишь, чтобы не натолкнуться друг на друга в окружавшем промозглом мраке. Приходилось, не доверяя глазам, идти на ощупь, простирая руку, дабы не разбить голову о нависшие своды. До конца спуска я насчитал двадцать ступенек. Число отнюдь не мистическое, но оно напомнило, что столько же дней я знаком с Андреем Ростиславичем. Даже и не верилось, всего нет ничего, а кажется, знаемся давно.

Идти стало гораздо легче. Под ногами податливо вминался влажный песок, проход стал гораздо просторней и выше. Даже фонарь поумнел, разгорелся ярче. Его свет обозримо высвечивал грубую кладку стен и овальных сводов, позволял различать выступы препятствий. Изредка трогая камни, я с удовлетворением отметил, что их поверхность стала суше и теплей. Хотелось вслух поделиться теми наблюдением, но боярин негодующе одернул меня. Так, натужно молча, мы пробрались до слияния прохода с более широким коридором. Я смекнул – он шел из церкви, и чуть опять не раскрыл рот, желая выказать собственную смышленость.

Но вдруг, боярин, крадясь первым, резко остановился, предупредительно коснулся моей груди. Я, изготовясь к худшему, что было сил, напряг зрение и слух, но ничего достойного опасений не уловил. Андрей Ростиславич справясь с возникшим сомнением, потянул меня за собой.

И тут, впереди в отсветах фонаря я различил, что в нишах каменных стен вповалку лежали люди. То, несомненно, человеческие тела! Сердце зашлось от первобытного ужаса, леденящая судорога сковала мои члены. Стараясь преобороть страх, я напряженно пытался уяснить: «Кто они? Зачем их там положили?» А толстокожий боярин упрямо тянул меня к ним. Наконец, пришло прозрение – мы оказались в монастырском мощехранилище или, как его называют, оссуарии.

Мне стало стыдно за малодушие. Ну, разумеется, в каждой, уважающей себя, обители испокон существуют пещеры, где покоится прах предыдущих поколений монашествующей братии. Начало тому положено во времена обретения Русью христианства. Задолго до повального крещения немногочисленные еще иноки – люди иной жизни, селясь в уединенных местах, вырывали нору для жилья, где и находили потом последнее пристанище. Эти киновии постепенно из дикого пещерного состояния преобразовывались в обители, привычного для нас облика, но обычай хоронить чернецов в пещерах-склепах остался. Расчет на то, что в сухом подземном климате изможденные останки, лишаясь влаги, превратятся в иссушенные, окаменевшие мумии. Невольно напрашивалось сравнение с мореным дубом. Если тому необходима влага, чтобы сохраниться в веках, то здесь, условием вечности является ее полное отсутствие.

Мы подошли к мощам. Луч фонаря осветил почерневшие и сморщенные, будто скрутка отжатого белья останки, обряженные в истлевшие саваны, источающие запах смерти и потустороннего мира. Меня всегда удивляло, как монахам удается сохранять трупы в пещерах, что даже и крысы не зарятся, видно используется особый состав мази, отпугивающий всякую тварь и гниение. Иные мертвяки лежали в гробах-колодах с откинутыми крышками, то, видно, были не столь древние захоронения. Зрелище не для слабонервных. Картина ужасов усугубилась. В одном из вырубленных в камне отсеков на широкой полке горкой лежали черепа с чудовищными оскалами и провалами глазниц. Должно выжидалось – не явится ли в каком из них мироточение? Известно, – мироточивые главы большая редкость, а значит и ценная реликвия, призванная к вящей славе обители.

Я сознательно помедлил, внимательно разглядывая склеп. И был поражен, увидев на особом поставце огромный, диковинно приплюснутый кумпол. Он вовсе не походил на людской череп, принадлежа какому-то монстру-великану. Возможно, взаправду бают про перволюдей гигантов, уничтоженных потопом. Но строгий боярин не позволил расслабиться и поразмыслить над увиденным. Дернув за рукав, он грубо увлек меня вперед. В его напористости проскользнуло недовольство нашей медлительностью. Я поспешил исправиться и больше не отставал от Андрея Ростиславича.

Миновав очередной изгиб туннеля, мы разом отпрянули назад. Впереди отчетливо пробивался факельный свет. Пригасив лампу, для пущей надежности прикрыв ее полой рясы, я мужественно нащупал рукоять клинка. Боярин, угадав мои намерения, пресек героическую попытку, решительно прошептал:

– На рожон не лезь! Никто нас не тронет. Знай, не они нас – мы их ловим!

Осмотревшись, потянул меня за выступ стены. Чутко прислушиваясь к малейшему шороху, на каждый всполох света вжимаясь в камни, мы опасливо, но неуклонно приближались к заветной цели. Чудно, но страх совсем пропал. Я сполна прочувствовал сказанное боярином. Действительно, мы тут охотники, выслеживаем уготовленного зверя! К лицу ли ловчему трусить на гоне? Смешно бояться стычки с обреченным животным. Охотник в том находит особое упоение. Ради того мига и ценит он свое ремесло.

Свет ближе и ближе. Стали слышны приглушенные голоса. Андрей Ростиславич шепнул мне на ухо:

– Они в крипте. Свет ослепляет их. Изнутри не видно, что в переходе. Отойдем к противоположной стене.

Ход расширился, образуя перед капищем подземные сени. В торце гульбища начинался ступенчатый подъем, путь в кладбищенскую часовню. Вправо коридор резко сворачивал вниз, по-видимому, спуск к реке. Налево, красным жаром светился проход в мешок крипты. Мы приблизились к его зеву. Заглянули внутрь.

Откровенно признаться, меня постигло разочарование. Оно сродни напрасным ожиданиям, что, болезненно распалив воображение, при соприкосновении с явью рассыпаются в прах. Я надеялся увидеть если не жуткую оргию, то хотя бы завораживающую сцену, подобную ритуальному карнавалу цехового братства. Участники которого рядятся в диковинные одеяния, напяливают уродливые личины и дотошно разыгрывают древние мистерии.

В багровом мареве пылавших по стенам факелов, я разглядел весьма поместительное убежище, со сводчатым потолком. Оказывается, вот какова потаенная крипта?!

Но все внимание на вершимое действо! Полукругом, спиной к входу, огибая вырезанный из цельного камня аналой, молились коленопреклоненные иноки, с непокрытыми головами. Лики сокрыты пергаментными полумасками. Подле каждого, на земляном полу мерцала зажженная черная свеча. У самого престола, возложив десницу на истрепанный фолиант с массивными застежками, вещал надтреснутым голосом упитанный с виду иерей. Его белая мантия, не нашего покроя, расшитая по груди и плечам загадочными символами, воскресила в моей памяти рассказы о еретиках катарах (1), прозываемых еще – «альбигойцами».

Возникнув в марках Лангедока и Тулузы, вероучение то чудовищно быстро распространилась по всему побережью Срединного моря. Миновав Альпы, проникло в Ломбардию, сочетаясь там с еще более древним инакомыслием.

В чем же притягательная сила еретических учений (и уж вовсе не для простолюдинов)? Каждому известно, ересиархи взращивают адептов, прежде всего из людей примитивных. Так как «простецы» неизмеримо больше подвержены земной юдоли, и от того чрезмерно податливы на всякое иноверие, оно сулит им скорое избавление от тягот бренной жизни, грозит покарать угнетателей. Простонародье возлагает надежды на грядущую в мир справедливость и праведное воздаяние каждому по заслугам.

Однако ересь катаров увлекла и бедных горожан и сиятельных синьоров, ибо противостояла римской церкви. Папская курия, стремясь к мирским наслаждениям, ради пребенды, ущемляла права господ и городов. Претендуя на первенство в духовной жизни, оставалась охранителем закоснелых патриархальных устоев. Катары же призывали к обновлению существующего миропорядка, сулили каждому, готовому принять их постулаты, рай уже на земле. И он, по их представлениям, был вполне достижим.

Но не бывает полной правды на земле. Уже в собственных рядах катары устроили несправедливость. Община их делилась на две неравные части: рядовых приверженцев и посвященных избранников, которых величали «чистыми». Так вот, те избранные особи обряжались в кипенно-белые мантии и, по молве, вели девственно чистый образ жизни, хотя последнее, скорее из разряда досужих домыслов. Я не верю в идеальных людей! Во всяком случае, праведники, встреченные на моем пути, при ближайшем знакомстве, оказывались корыстными самолюбцами, да такими, что упаси бог.

Катары, оскверненные сонмом нелепиц, вменяемых им в вину невеждами, считаются в латинском мире самыми отъявленными и злокозненными еретиками, они – самая опасная язва христианства. Папские наемники давно бы с ними разделались, кабы не кровные связи «чистых» с местными владетельными сеньорами. Пожалуй, следует присовокупить к тому тяжелую обузу крестовых походов, разногласия с императором и королем Франции, да и многое другое, что всегда стоит на пути столь внушительных замыслов.

Вот на такой полет мысли подвиг меня белый хитон незнакомого иерея. Впрочем, стоит послушать, о чем глаголет богомильский священник. Определенно, это и есть злополучный ключарь Ефрем, так его именовал припадочный Антипий. Мне пристало навострить уши. Хотя Ефрем вещал довольно громко, речь его была излишне многословна и оттого малопонятна. Да и обороты его мыслей, вполне ясные сподвижникам, мне, стороннему наблюдателю, порой были совсем недоступны, так что пришлось поднапрячься.

– Братие, – взывал он, – во дни скверны, да не опоганены будете! Да не оскоромят вас требы нечестивцев, обряженных в тоги правдолюбцев! Истина, которой похваляются лжеучителя, почитая ее за божественное откровение, излагаемая их святыми книгами (а мы то с вами знаем, кем они написаны), – вовсе не правда Божья, а туман, напущенный Диаволом! Отвергнем же то писание и приобщимся к сокровенному знанию – заветам Праведных, изложенных в великой Тайной книге (2), – он потряс толстенным фолиантом над склоненными головами прозелитов. Втянув воздух, продолжил с надрывом. – Праведные постигли слово Божие не по писанному, а по реченному через правильных пророков…

Сказано сильно, но и запутано весьма, однако слушаем дальше:

– Ведомо Вам, что завистник Отца своего – Сатанаил, уговорил ангелов от первого до пятого небес отвергнуть Бога единосущного. И проклял их Господь, отняв ангельское окончание их имен. И низверг вновь названного Сатану с его когортой с небес, в хаос и грязь земную. Зачал изгнанный Сатана и рать его вершить задуманные в гордыне дела. Устроил моря и горы, самое Солнце возжег и Луну приспособил, и всякое растение и тварь создал. Из мерзкого праха земного слепил он перволюдей и оживил их, наполняя духом падших ангелов.

И разжег людей на телесную утеху, первородную причину всякого греха. Ибо плоть всей юдоли основа и пристанище, ибо плотью воплощается животное начало, а значит скотское и нечистое. Плоть, содеянная Сатаной, человеку голова и причина! А кто лукаво сотворил ее, – тот и хозяин, и повелитель человецех. Вот он и терзает свои детища, мучает и изгаляется над ними, в угоду ложеснам проклятым. Он нарочито ввергает людей не токмо в телесные соблазны, но и в оскудение ума и воли. Для того научает он демонов и громких витий прелюбодейству над человеком. И терзается род людской, зазря тратит силу свою и рассудок в разумении всяческих лжеучений и пророчеств.

Сам Моисей, явивший каменные скрижали – кто он? Отвечу: он и есть первейший лжепророк! Ибо заветы те не от Бога, а от кого, – сами догадываетесь? Что нам принесли те скрижали? – вопросил иерей громогласно, и сам ответил. – Да ничего, одну токмо суету, печаль, да муку кромешную.

Я подумал тогда: «Слышали мы схожие словеса, только на иных языках, бывало, прямо из телеги, везущей на эшафот».

Меж тем Ефрем продолжал изрекать:

– И сжалился Господь Бог Саваоф над страданиями племени людского и послал во спасение миру своего сына Иисуса. И пришел Христос на землю грешную и начал учить истине. И сплотились округ него преданные люди. Да мало их было. А Сатана силен! И отошел сын божий к отцу горнему, просветив мир, но дьявольскую волю в человецех не победил. Не хотят люди стать праведниками во имя Божье. Ох, как не хотят они расстаться с похотливым наущением Диавола! Но мы богомилы, чрез вождей наших, постигли истинные заветы Иисуса Христа. Взалкали мы праведной жизни, и ничто не устрашит нас на том пути. Мы с нетерпением ждем второго пришествия Христа, когда праведники будут спасены, а блудодеи останутся гореть в вечном огне.

Я негодовал: «Ах, ты, лжепастырь, поганый!»

– Вот она – Книга! – Ефремище раскрыл том посредине. – И она глаголет: «Вострубит божий ангел громоподобно и весь мир ужаснется звону гласа его и упадет ниц, оглохивая, – сделал многозначительную паузу (приспешники еще ниже вогнули головы). – Померкнут, затухая, светила, а сорванные звезды скатятся с небес. Подобно урагану всколыхнет тот глас море и твердь, и рухнет все. Сын человеческий во главе ангелов божьих и святых апостолов, восседая на престоле своем, распахнет книгу жизни и явит миру суд свой.»

Я озлился: «Путает все нарочно, мерзавец!»

– «Воскреснут мертвые, и с четырех сторон приидут на сей страшный суд, ведомые светлыми ангелами. И разделено будет скопище человеческое на праведников и грешников. И воцарится справедливость! Сатана, его сотоварищи, а также и вся грешная рать людская, не возжелавшая прислушаться к истинному завету Бога, будет низвергнута в огненную бездну без дна и конца. Сын же человеческий, с ангелами и праведниками явится по очи Отца своего. И станут праведники – ангелами. Исчезнут беды и горести, и не будет больше несчастья. И время тогда кончится и останется одно лишь благо».

Обида глушила меня: «Ворует у Иоанна Богослова, – гад!»

– Внемлите мне грешники! Гоните от себя все земное и плотское, забудьте всю юдоль поганую! Всепокайтесь! Молитесь богу нашему особливо. Лишь в личном обращении к Богу – ваше спасение. Не верьте попам, они вовсе не нужны для вашего спасения. Все их литургии и требы лишь скоморошьи игрища. Не почитайте икон, не становитесь идолопоклонниками. Не верьте в чудеса и прочие сказки – их придумали для спольщения, не льстите лживым кумирам!

То, что Ефрем был сильный проповедник, слов нет. Да только у меня грешного уши стали гореть, выслушивая такую нечестивость.

Дальше, больше! Ключник перешел всяческую грань. Он обрушился с открытой хулой на святое причастие, обзывал его «жертвою демонам». Причастные хлеб и вино именовал обычной едой и питьем, которого съедено и выпито за всю историю христианства такое множество, что тело Христово было бы подобно горе, а кровь – морю. Изрекал еще всякие гадости и мерзости, особливо про Пресвятую Богородицу.

Этого вынести нельзя! Да как же земля терпит негодяя, такого кощунника? Я в ужасе отпрянул прочь от окаянной дыры в преисподнюю.

Вскоре за мной последовал и Андрей Ростиславич. Удрученные увиденным богохульством, мы поспешили покинуть дьявольское становище. Боярин гневно ругался, обзывал радение словом – «б… во!»

Едва взойдя наружу, бросились мы без оглядки, напропалую в ночной тьме, бежать в свои кельи. Без всяких рассуждений, наспех простясь на ночь, каждый остался наедине со своей совестью.

Примечание:

1. Катары – приверженцы ереси XI – XIII вв., распространившейся в Западной Европе, главным образом в Италии, Фландрии, южной Франции. Считая материальный мир порождением дьявола, К. осуждали все земное, призывали к аскетизму, обличали католическое духовенство.

2. Тайная книга – вероучительный сборник богомилов «Тайная книга» относится к середине XII в., выстроен в форме вопросов и ответов во время беседы Иоанна Богослова и Христа.