VI. «Убивайте и детей, и стариков»
После этого выступления террор, как и можно было ожидать, усилился, достигнув настоящей бойни в конце августа.
Вероятно, в предвидении новых террористических актов незадолго до этого была произведена регистрация бывших офицеров царской армии. Это явилось свойственным советской власти орудием – ловушкой, в которую попались многие, ибо по этим спискам впоследствии производились аресты.
Как только был убит Урицкий[20], в одной из советских газет появилась статья, призывавшая «революционных матросов и солдат не щадить классовых врагов будь то старики или дети, ибо их не переделать и они всегда останутся врагами народа…»
Призыв панически настроенной, дрожавшей за свою жизнь власти воздействовал, и в дома враждебных кругов ринулись пьяные толпы матросов, солдат и просто озверевшей черни.
На этот раз в число пострадавших попали и мои близкие, юный, также зарегистрировавшийся офицер и… двенадцатилетний мальчик[21].
– Бери и этого щенка, все одно вырастет – против народа пойдет, – сказал арестовавший офицера, едва стоявший на ногах, пьяный матрос другому потрезвее.
Все мои протесты, угрозы, что я обращусь непосредственно к Зиновьеву и даже Ленину, которые не оставят безнаказанным ареста ребенка, не привели ни к чему, а когда я, схватив мальчика за плечо, не хотела его отпустить, мне вывихнули руку, пригрозив, что если еще буду сопротивляться: «Прикончим вас всех на месте».
Опуская подробности дальнейшего и мученической смерти арестованных, я расскажу лишь о моих попытках освободить их[22]. Разрешения на въезд в Кронштадт, куда, как мне удалось узнать, отвезли их с Гороховой, выдавались в это время районным советом очень неохотно, поиски по тюрьмам осложнялись отношением уже деморализованных часовых, набиравшихся в большинстве из «преданных революции».
Впрочем, среди последних тогда еще встречались и не утратившие человеческих чувств.
Помню, как на кронштадтской пристани осматривавший пропуск часовой, узнав зачем я приехала, тихо сказал:
– Много нынче таких приезжает сюда…
И, как бы извиняясь за свои обязанности, добавил:
– Я ведь сам тоже из прежних, на фронте был, отличия имею, да вот теперь тут поставили.
На пустынных улицах Кронштадта было жутко. Устрашенные матросскими зверствами, обыватели предпочитали не показываться, и лишь кое-где встречались группы пьяных матросов.
На обращенный мною к встретившейся женщине вопрос, как найти военную тюрьму, она, пояснив, добавила:
– Только лучше к морю идите: в тюрьмах никого не осталось, всех вчера перебили.
И шепотом стала рассказывать, как родные убитых и утопленных, пренебрегая опасностью быть арестованными, разыскивают близких; о том, как накануне какая-то старушка, узнав в одном из подплывших к берегу изуродованных трупов своего сына, бросилась в воду, вцепилась в него, да так ко дну вместе с ним и пошла.
Вероятно, в связи с целью моего приезда от этого рассказа, от этих странно-пустынных улиц, от непривычно-наглых лиц встречавшихся матросов, группа которых, остановившись, бросила мне вслед несколько циничных фраз, настроение мое стало еще тягостнее.
Мне чудилось, что самая атмосфера этого дорогого мне по воспоминаниям города, где я бывала невестой, эти немые стены, видения гонимых на пытки мучеников, среди которых могли быть и те, которых я искала, пропитаны пережитыми ими ужасами.
Однако все мои старания освободить арестованных оказались напрасными и запоздалыми, ибо в то время, когда я еще продолжала хлопотать об этом, властью были опубликованы списки расстрелянных, в которых значились и их имена…
«Справедливый» революционный суд над неповинными уже совершился.
Но останавливаться долго на своих личных переживаниях ни у кого тогда не было времени, что отчасти для многих, в том числе и для меня, являлось спасительным.
Хотя лично я все еще продолжала стоять в благо-приятных условиях, однако работа моя с каждым днем осложнялась все больше и больше. Ряд сменявшихся после убийства Володарского комиссаров забрасывал все новыми и новыми требованиями, из которых одним из самых тяжелых явился переход на новую орфографию. Приходилось проводить ночи за переправкой уже ранее принятых мною и вновь поступавших рукописей, так как типография отказывалась взять эту работу на себя, а приглашать для нее новое лицо в момент, когда тираж журнала вследствие нарушенного транспорта и других условий упал почти наполовину, тоже не представлялось возможным. Притом буржуазные издания закрывались одно за другим, и я, желая облегчить безвыходное положение все прибывавших ко мне оттуда новых сотрудников, набрала их столько, что у меня оставалось уже в обрез ассигнуемой издателями на журнал суммы.
Принес мне тогда же для напечатания свои литературные воспоминания и бывший редактор журнала «Ежегодник Императорских театров» барон Н. В. Дризен, имя которого, как будет видно дальше, связалось для меня с новым несчастьем.
Становившаяся с каждым днем все ожесточеннее борьба за существование и необходимость разрушать ежеминутно воздвигаемые властью преграды к добыванию примитивно необходимых предметов и продуктов не позволяли населению опомниться, прийти в себя, сосредоточиться на чем-нибудь.
Большинство петроградцев питалось тогда знаменитой «пшенкой» и воблой, избранники судьбы – кониной, а иногда и собачиной, которую под видом «молодого барашка», а подчас даже не скрывая происхождения «ножки», спекулянты продавали голодавшим.
В погоне за продуктами приходилось ездить за сотни верст от Петрограда, сбившись как стадо в кучу, на полу обледеневших товарных вагонов, простаивая по суткам в поездах среди занесенных снегом полей, так как для паровозов не хватало топлива.
Это было время, когда с петроградских дворов и улиц совершенно исчезли поглощенные людьми лошади и собаки, а с черных лестниц во множестве обитавшие там и столь любимые обывателями кошки.
Недостаток, а временами и полное отсутствие топлива, электрического освещения и воды (вследствие замерзания труб), выкачивание собственными средствами хлынувших в ванны из засоренных труб нечистот являлись штрихом, дополнявшим красоту коммунистической жизни петроградцев 1918–1922 годов.