III
Изощренная прихотливость, свойственная Глафире Дмитриевне, проявлялась так часто и активно, что Майя порой недоумевала: и как старуха пережила дефицитные советские времена (не говоря уже о войне!) с таким привередливым подходом ко всему на свете? Она велела Майе купить ей новый комплект постельного белья и наотрез отказалась им пользоваться – Майя приобрела цветное, а, оказывается, подразумевалось чисто-белое. В ответ на уверения в том, что чисто-белого давно уже нет в продаже, Майя была объявлена бессовестной лентяйкой, которая нагло игнорирует просьбы старого человека. Теперь у нее, Глафиры Дмитриевны, непременно отпечатаются на спине все эти лютики-цветочки, украшающие простыни! И старуха принималась отирать слезы.
Эти мгновенные перескоки из позиции обвинителя в позицию жертвы раздражали Майю до последней степени. Мало того что старуха несправедливо выливала на нее обвинения, так потом еще и несправедливо прикидывалась обиженной. «Прочитай-ка мне телепрограмму… да не так, а помедленней! Ты что, нарочно так читаешь, чтобы я ничего не поняла? Издеваешься над старым человеком? Ну, издевайся, издевайся – квартира все равно твоя!» И снова слезы.
Порой у Майи сдавали нервы, и она выскакивала из старухиной квартиры, хлопнув дверью. Но неизменно возвращалась, потому что через день-другой Глафира Дмитриевна звонила и как ни в чем не бывало интересовалась: что это Майя давно не заходит? Забежала бы, чайку попила… А за чаем, который Майя, вся дрожа, едва вливала в себя маленькими глотками, Глафира Дмитриевна вдруг начинала расспрашивать ее о сыне и неожиданно давала дельный медицинский совет. Совет срабатывал, и раз за разом медицинские познания старухи приводили Майю во все большее восхищение.
К примеру, однажды, когда Никиту мучил тяжелый, непроходящий кашель, Глафира Дмитриевна велела давать ему лекарство, которое, согласно аннотации, снимало отеки тканей. Пребывая в полном недоумении от такого назначения, Майя тем не менее не посмела ослушаться. И кашель заметно ослаб уже к вечеру, а на следующий день от него и вовсе осталось одно воспоминание. Видимо, загадочное средство сняло отек в горле, вызывающий все новое и новое раздражение гортани. Майя была полна самой горячей признательности, однако на все восторженные «спасибо» старуха отвечала до обидного сухо и надменно. А затем высказывала очередную претензию: купленный недавно Майей кусок копченой курицы оказался склизким на ощупь. Очевидно, залежался на прилавке. Но разве молодежь дает себе труда по-настоящему заботиться о старом человеке? Так, хватает что ни попадя, лишь бы отвязаться…
Делать старухе подарки было и вовсе невыносимо. Майя была приучена поздравлять родных и близких женщин на Новый год, Восьмое марта и день рождения (последний она подсмотрела в паспорте у Глафиры Дмитриевны, когда оформляли завещание). И как правило, ее подарки всегда имели успех. Ну, по крайней мере родные и близкие всегда делали вид, что получили именно то, что хотели. Однако кто-кто, а Глафира Дмитриевна была в этом смысле крепким орешком. Ее не радовали ни цветы («день простоят – потом выбрасывай»), ни конфеты («небось самой подарили – так не знаешь, куда девать»), ни мелкие приятности, вроде чашек и наборов кухонных прихваток. С разнообразными едкими комментариями все это сразу и демонстративно убиралось в дальний угол и не извлекалось на свет никогда. А одно из неудачных подношений и вовсе повергло Майю в транс. Глафира Дмитриевна периодически жаловалась на то, что ей совершенно не в чем пойти посидеть на лавочке у подъезда, и к очередному поводу Майя решилась преподнести старухе блузку. Шел второй год их знакомства, и женщина уже имела представление о старухином строжайшем вкусе, не допускавшем в ее гардероб никакой мало-мальски цветной одежды. Мышино-серое, черное, палевое, ну, может быть, тонкий белый кант – вот и вся палитра. Даже синие домашние тапочки (еще одна неудачная попытка подарка) были немедленно убраны с глаз долой – «сама поносишь после моей смерти». Итак, Майя, вся трепеща, отыскала на рынке предельно строгий черный блузон с белыми пуговицами и белой отделкой на воротнике и смиренно преподнесла своей мучительнице. К полной ее неожиданности, старуха пришла в восторг. Она засеменила к шкафу и достала оттуда объемистый пакет непонятного содержания.
– Моя смертная справа, – пояснила она, роясь в пакете и изымая оттуда невзрачную серую кофточку, чтобы уложить на ее место блузон. – Где мне теперь красоваться-то, как не в гробу?
Итак, выбранный с таким трудом и искренним желанием угодить подарок отправится прямиком под крышку гроба… Майя почувствовала такую горечь и унижение, как если бы злополучным блузоном прямо при ней вытерли грязную лужу на полу. Старуха не заметила. В лучших традициях своей безжалостной и не до конца еще ушедшей эпохи она не воспринимала такое понятие, как моральный ущерб.
Порой Майе казалось, и не без оснований, что когда-нибудь она сойдет с ума от сложности своих взаимоотношений со старухой. Та, как опытный охотник, подманивала жертву поближе своими медицинскими благодеяниями, а потом, едва человек раскрывался ей навстречу, неизменно била в самое сердце. И знала при этом, что злополучная дичь никуда не исчезнет, а вновь, истекая кровью, приползет к ней на брюхе – сорок семь метров общей площади и двадцать девять жилой способны вдохнуть второе дыхание в кого угодно!
Вопрос о детях в жизни Глафиры Дмитриевны по-прежнему оставался для Майи загадкой, но благодаря стечению обстоятельств тайна однажды приоткрылась. Возникла какая-то неразбериха с коммунальными платежами, и хозяйка квадратных метров велела Майе разыскать квитанции об оплате. Оказалось, что абонентские книжки лежат в маленьком пакете в большой коробке с документами в третьем ящике снизу в платяном шкафу. Майя впервые получила доступ в святая святых. До сих пор старуха сама выдавала ей бланки для заполнения и оплаты, но в этот раз Глафира Дмитриевна лежала в постели с кружащейся от пониженного давления головой, а решить проблему требовалось немедленно – грозило отключение телефона.
Открывая коробку с документами, Майя и не думала о том, что ей предстоит прояснить что-либо из старухиного прошлого, но неожиданно наткнулась на два свидетельства о рождении. Одно – на имя Синицина Петра Леонидовича, другое – Синициной Анны Леонидовны. В графе «мать» значилась Рыкова Глафира Дмитриевна – старуха.
Не в силах преодолеть искушение, Майя торопливо порылась в коробке. Ей попался школьный аттестат золотого медалиста Петра Синицина и несколько похвальных грамот. Одна из них была выдана Петру за работу вожатым и отличное проведение военной игры «Зарница» в пионерском лагере. Что касается дочери, то о ней больше не было никаких упоминаний.
– Ну, что ты там возишься? – раздался из комнаты слабый, но раздраженный окрик старухи, и Майя немедленно бросилась к ней с телефонными бланками. Но теперь по-настоящему разбуженное любопытство разъедало ей душу. И требовалось каким угодно образом это любопытство удовлетворить. Хотя бы потому, что над квартирой нависла угроза наследников.
На работе у Майи знали о присутствии в ее жизни старухи, но относились к этому неоднозначно. Втайне – Майя чувствовала – завидовали. Вслух обычно звучали смешки. Майе предлагали решить квартирный вопрос в духе Родиона Раскольникова; с газетой в руках обсуждали среднюю продолжительность жизни в стране… Короче, проявляли здоровый человеческий цинизм. Майя держалась соответственно – так, что никому из завистников-насмешников и в голову не могло бы прийти, что она испытывает к старухе… болезненную привязанность.
Это было сродни тому чувству, что в итоге примиряет тебя с постоянно глумящейся над тобой родиной – чувство горькой слитности в единое целое. И деться некуда, и что-то она тебе в общем-то дает, и жалко ее, в конце концов! Чего она только не испытала на своем веку! Родилась в революцию, детства не знала, молодость оборвала война и не дала продолжить разруха. Зрелость же была задавлена теснотой жилища, дефицитом, очередями, хамски пригибающим к земле давлением общественного устройства. На старости лет – реформы, инфляция, крушение прежнего мира, потеря того немногого, что за все тяжелые годы удалось отложить… С какой стороны ни смотри, старуха всю жизнь не жила, а выживала, а потому не видела человеческой жизни.
Любого человека, знакомого с историей нашей страны, такая судьба не удивит, более того, покажется типичной, не заслуживающей отдельного рассказа. Но Глафира Дмитриевна любила повествовать о пройденном ею пути, и делала это так, что Майя поневоле проникалась состраданием. И едва проходила боль от очередных старухиных выпадов, как она начинала жалеть старуху. А жалость распахивала сердце, и Майя отваживалась расспросить о том, можно ли все-таки давать ребенку парацетамол, если температура не превышает тридцати восьми, а Глафира Дмитриевна дельно и внятно высказывалась по этому поводу… И под конец признательность и сострадание опутывали сердце так, что эти путы, не сдаваясь, выдерживали очередные язвительные тычки. Более того, в стотысячный раз выслушивая нарекания от старухи, Майя порой всерьез начинала ощущать свою вину. Вину за то, что у нее самой большая часть жизни еще впереди и, возможно, она будет радостней предыдущей, а столь много пережившую Глафиру Дмитриевну не ждет впереди ничего светлого, кроме пламени крематория.
Оранжевые гранаты на груди, красота, не покоренная морщинами, мизантропство и ядовитые уколы, бездны медицинских познаний, рожденные, но исчезнувшие дети – старуха умела загадывать загадки! Особенно изумляла она Майю своей эрудицией. В тех редких случаях, когда Глафира Дмитриевна воздерживалась от оскорблений, беседа с ней доставляла истинное интеллектуальное удовольствие. Включая телевизор, Глафира Дмитриевна проявляла равнодушие к сериалам, но старалась просматривать хоть мало-мальски познавательные программы, на худой конец – новости. И посему, выкладывая на стол купленные для старухи продукты или развешивая на балконе белье, Майя частенько выслушивала рассказы о научном корпусе Наполеона или расшифровке крито-микенского линейного письма первого типа. Где находился легендарный Армагеддон, кто стоял за убийством Столыпина, как сложилась судьба внебрачного сына Екатерины Второй – вся эта животрепещущая информация обрушивалась на главного, если не единственного слушателя – Майю, и порою женщина со стыдом сознавала, что вечная замотанность и существование в рамках «работа – ребенок» сужают ее кругозор до микроскопически малых величин. Именно эта хроническая пристыженность перед старухой и заставила ее совершить шаг, имевший далеко идущие последствия.
Как-то весной (в тот период, когда старуха сдерживала язык, подпуская жертву на близкое расстояние) Майя поведала Глафире Дмитриевне о своих летних планах. Ничего оригинального, но вполне приятно: поездка в Турцию в начале июня, когда зной еще не силен, а море уже прогрелось. Услышав об этом, старуха с грустной полуулыбкой вздохнула:
– Ну что ж… сфотографируйся там на развалинах Трои! Съездить не могу – так хоть посмотрю.
Майя забормотала, что Троя (кстати, разве она не в Греции?) как-то не входила в ее планы – они с сыном собирались в Сиде.
– А-а… – разочарованно протянула старуха. – А почему не в Трою? Она ведь тоже стоит на море. Был бы тебе и отдых, и культура.
Майя была пристыжена: сама-то она мечтала исключительно об отдыхе, не заморачиваясь насчет культуры. Но сила старухиного влияния была такова, что женщина немедленно обратилась к турагенту с вопросом: как там насчет Трои? Существует ли какой-нибудь all inclusive под крепостными стенами?
Однако выяснилось, что информация от Глафиры Дмитриевны устарела на много веков: со времен Гомера море отступило от воспетого им города километров на десять. Курортной зоны поблизости нет. Но если хотите, можете отправиться в экскурсионный тур по бывшим греческим городам на территории Турции. Начало июня – самое подходящее время: на руинах колышутся маки, трава еще не сгорела от зноя…
И Майя, заручившись согласием сына, сказала «да». Не могла же она в тот момент вообразить, чем обернется ее невинная познавательная поездка!