Братья Стругацкие
Творчество братьев Стругацких, годы жизни которых почти полностью совпадают со временем жизни эмбриона социалистическо-коммунистической мечты, прекрасно иллюстрируют собой то, каким становится литературное искусство людей, взращенных на почве утопических идей советского режима. Одной из сквозных идей их повестей и романов стала жизнь человека внутри замкнутой системы, не позволяющей ему посмотреть на реальный мир широко раскрытыми глазами, но, забавно, что трагизм их собственного творчества, в конечном итоге, стал самым явственным воплощением этой же самой парадигмы. Повинуясь этому губительному закону, даже фантастический жанр, выбранный ими как основной, заковывается в цепи топорной, кондовой, социалистической реальности. В ранних книгах Стругацких даже испытания новейших моделей межпланетных танков – транспортеров проходят при непосредственном участии председателя горисполкома и секретаря горкома партии. Будучи взращенными в идейно-коммунистической экспериментальной машине под названием СССР, без их на то воли, они просто не были в состоянии выбраться из нее. Ведь выбраться – означало осознанно принять изгнание, подобному тому, как его выбрали Куприн и Набоков сразу после революции, а затем Солженицын в 1963 году.
Оставшись “в системе”, Стругацкие были вынуждены заковать себя в цензурные цепи и эти цепи сковали их так сильно, что со временем, смирившись, они просто перестали ощущать эту, сдавливающую их руки, боль. Иллюстрацией этому может служить цензурное вмешательство, на котором настаивали в издательстве при выпуске книги "Хищные вещи века". Повесть была предложена к изданию в редакцию фантастики «Молодой Гвардии» в феврале 1965 года. По совету Ивана Ефремова (написавшего предисловие к книге), авторы дополнили название подзаголовком «Книга первая. Авгиевы конюшни», чтобы создать впечатление о планах написания в дальнейшем «Книги второй», где коммунистическое человечество якобы должно будет победить возникшую на его теле злокачественную опухоль. По требованию главного редактора, разглядевшего в книге намеки на СССР, авторам пришлось написать вступительную часть, куда были вставлены все необходимые “идеологические добавки”. Также был убран и первоначальный эпиграф (стихотворение Вознесенского, давшее имя всему произведению). После внесения изменений книга была принята и даже почти запущена в производство, однако вскоре вопрос о выпуске книги был поднят снова. На нее обратила внимание цензура. Начались длительные обсуждения и споры, решение вопроса было затянуто до приезда из загранкомандировки директора издательства Мелентьева. В результате дальнейших обсуждений выяснилось, что позиции директора (кандидата в члены ЦК КПСС) серьезно расходятся с мнением цензора. Если цензор упрекал авторов в пропаганде “принесения революции на штыках”, то Мелентьев требовал включить в книгу недвусмысленное указание на то, что ситуация была разрешена ”прямым активным вмешательством прогрессивных коммунистических сил”. После долгих и мучительных для авторов правок, к сентябрю 1965 года книга все же была запущена в печать. Однако, даже цензурные правки не спасли книгу от критики партийных инстанций. Журнал «Коммунист» опубликовал разгромную критическую статью. В исходном, оригинальном авторском виде «Хищные вещи века» была издана лишь только после распада СССР и крахе коммунистической системы и идеи, о которых так много говорилось в самой повести.
Но не только это отдаляет меня от любви к их творчеству. Не менее важно для меня и другое. Сюжеты подавляющего большинства их книг, даже искусственно переносимые на другие планеты, почти всегда наполняются чрезмерным примитивизмом, серостью и какой-то зловонностью (даже описывая далекий XXII век они никак не могут обойтись без строк о коровьем навозе («Томление духа» (1962). Водители транспортных машин будущего на суперсовременных ракетодромах разъезжают обязательно в тюбетейках, если описывается рюкзак, к нему обязательно добавляется такое описание как “сморщенный и засаленный” «Стажеры» (1962 г.), герои не гнушаются сидеть за "заставленными грязной посудой с тухлыми объедками" столами («Гадкие лебеди», 1967 г.) на деревянных табуретках и вешать одежду без вешалок прямо на гвоздь (“Улитка на склоне” (1965), "Пикник на обочине" (1971), в избытке таких примеров можно найти и во многих других книгах. Стругацких словно притягивает описание чего-то грязного, зловонного и мерзкого. Описания самих героев повестей частенько также невероятно примитивны (”Волосы были рыжие, шорты ярко-красные, а голошейка – яично-желтая.” / ”Хищные вещи века, 1965 г.”). А ведь все это происходит в плоскости фантастического жанра, выбранного Стругацкими, как основного, и который по определению должен и может расширять возможности автора в создании красочного и необычного внутреннего мира произведений.
Атмосфера пороков, описание процессов потребления горячительных напитков и курения также не сходит со строк их произведений. Избавлять или хотя бы указывать на пороки по замыслу автора обычно обязан главный герой, но в следующую же минуту Стругацкие делают так, что читателю становится понятно, что повлиять на мир хоть как-то главный герой либо не может, либо приходит к выводу, что может, но не должен этого делать. Вот как выглядит типичный диалог героев в книге.
“– Привет, Кэнси, – сказал Андрей устало.
– Водки выпьешь?
– Да, если будет информация.
– Ничего тебе не будет, кроме водки.
– Хорошо, давай водку без информации.
Они выпили по рюмке и закусили вялым соленым огурцом.”
(Град обреченный, 1972 г.)
Обилие обыденностей, примитивных бытовых подробностей, которые вполне можно было бы опустить (особенно в выбранном им жанре), к сожалению, выпячиваются слишком сильно и без какой бы на то веской причины. А ведь так хочется, чтобы они были заменены на более радующие читателя, эффектные художественные, однако это намеренно не делается, а вместо этого внимание читателя концентрируется на псевдонаучной демагогии, вроде забот об “не увеличении энтропии Вселенной”.
Вдумчиво изучая собрание сочинений Стругацких я никак не мог отделаться от периферийной, но весьма отвлекающей меня мысли о том, что я постоянно сижу вместе с их героями в “палатке, наполненной облаками вонючего дыма дешевых сигарет” (“Извне”). В палатке, потому как Стругацкие ни в ранних, ни в поздних работах не уделяли достаточного внимания живописному описанию деталей ни внутри, ни на природе, а в дыме сигарет (или трубки), потому что герои Стругацких постоянно страдают этой вредной, непонятной мне ни душой, ни разумом привычкой. Иногда кажется, что герои книг просто не выпускают дымящиеся сигареты из рук. Это тема кочует из произведения в произведение на протяжении всего периода их творчества.
Читая Стругацких создается впечатление, что они сами выполняют роль и миссию главных героев своих собственных книг, иными словами, их литературного мастерства, уверен, было бы вполне достаточно чтобы сделать книгу более художественно красивой, цельной, многогранной, но они намеренно не делают этого, словно самоограничивая себя.
Начиная с повести ”Попытка к бегству” Стругацкие меняются. Они отходят от раннего, наивного, идеологически-пафосного стиля и переходят к новому методу изложения своих мыслей. Увы, разворачиваются они совсем не туда, куда мне, как читателю хотелось бы. Вот как формулирует трансформацию Борис Стругацкий в ”Комментариях к пройденному”.
“Это первое наше произведение, в котором мы ощутили всю сладость и волшебную силу ОТКАЗА ОТ ОБЪЯСНЕНИЙ. Любых объяснений – научно-фантастических, логических, чисто научных или даже псевдонаучных. Как сладостно, оказывается, сообщить читателю: произошло ТО-ТО и ТО-ТО, а вот ПОЧЕМУ это произошло, КАК произошло, откуда что взялось – НЕСУЩЕСТВЕННО! Ибо дело не в этом, а совсем в другом, в том самом, о чём повесть” Иными словами, Стругацкие отдаляются от реализма (пусть и в фантастической обложке) и переходят к литературному примитивизму. Направлению, которое я не люблю в живописи и уж тем более, никогда не смогу полюбить в литературе. Зародившийся еще в XIX веке примитивизм подразумевает под собой обдуманное упрощение картины, делающее ее формы примитивными, как творчество ребенка только что научившегося держать в руке кисть или наскальные рисунки первобытных племен. Пусть это делается в угоду чему-то другому, но, по моему глубокому убеждению, литература, как и любое другое искусство, обязано быть красиво “и душой и телом”. Угода одному, не должна приуменьшать значение другого компонента книги, ибо важна гармоничность всех факторов, а не только того ”о чём повесть”. К чему приводит эта трансформация у Стругацких? Для меня – ни к чему хорошему. Смотрящему на картину, предлагается дорисовать все красоты в своем собственном воображении и оценить глубину заложенной идеи самостоятельно. Если в творчестве ранних Стругацких можно было хотя бы рассмотреть социалистический или коммунистический, но реализм, с деталями, с проглядывающим отношением автора к затрагиваемой теме, с необходимыми пусть и едва заметными, но сюжетными мостиками, то начиная с ”Попытки к бегству” они уже не считают нужным делать и этого. Давайте я приведу вам пример, чтобы вы более явственно поняли о чем я говорю. Илья Ефимович Репин пишет картину ”Садко”, но вместо загадочной красоты морских глубин и тысяч деталей нарядов морских невест он берет кисть и изображает главного героя в стиле ”палка-палка-огуречик”, черно-белых уродливых рыб, пару размазанных по холсту медуз и зелено-коричневый ил на дне. Все остальное художник предлагает додумать поклонникам своего творчества самостоятельно. Фактически Стругацкие перестают разукрашивать свои книги красивой литературной палитрой, перестают заканчивать свои произведения, ограничиваясь лишь небольшими набросками макетами, при этом размеры многих произведений не позволяют назвать их не то что романами, но даже масштабными повестями. Объем таких произведений как ”Попытка к бегству”, ”Далекая Радуга”, “Трудно быть богом” скорее соответствует большому рассказу. Единственными по- настоящему объемными произведениями являются лишь “Обитаемый остров” и “Град обреченный”. При этом Стругацкие перестают утруждать себя не только равномерностью течения сюжетной линии и ее красивым и логичным завершением, но и уходят от объяснений смысла и предназначения и малых долей произведения (откуда появился этот персонаж, какое предназначение у этого предмета и т.п.). Одной из ярких иллюстрацией этому является прибор “ульмотрон”. Он упоминается в ”Далекой Радуге” бесчисленное количество раз, но нигде в тексте этого произведения (ни даже в последующих) авторы не считают нужным раскрыть хоть какие-то принципы его работы, ссылаясь, что это не имеет прямого отношения к сюжету. А мне, как читателю очень бы хотелось узнать это. Почему не уважить мою просьбу всего лишь парой пояснительных абзацев. Обильные примеры таких недружественных к читателю ходов можно найти и в ”Хищных вещах века”. И ведь речь то идет совсем не о том, имеет ли это отношению к сюжету или нет, речь идет о том, чтобы сделать художественное произведение более захватывающим, разносторонним, притягивающим, интересным в конце концов.
Таким образом, именно здесь и наступает одно из самых главных недопониманий, которые я продолжал испытывать, перечитывая произведения Стругацких. Ведь ступив на эту тропу ограниченности, поддавшись этой заманчивой идее об упрощении всего и вся не относящегося к сюжету, можно сократить роман и даже целую эпопею до размера нескольких абзацев, кратко и предельно по математически сухо, излагающих сюжет. Я отказываюсь принимать художественную литературу в такой упрощенной форме. Складывается впечатление, что если бы редакторы и цензура позволили бы выпустить Стругацким книгу, в которой не было бы текста вообще, а присутствовали бы лишь пара листов с формулами и уравнений сюжета, авторы с превеликим удовольствием выпустили бы такую повесть, да еще и гордились бы ею.
Ранее творчество авторов сложно назвать хоть сколько бы то ни было значительным (исключение, пожалуй, лишь повесть ”Страна Багровых туч”, которой я даю даже более высокую оценку, чем делали сами авторы), ибо при отсутствии сильной художественной составляющей писатели делают акцент либо на идеологию, либо на физико-математические изыскания, которые аспирант Пулковской обсерватории и инженер-эксплуатационник счетно-аналитических машин тридцатилетний Борис Стругацкий, по всей видимости, просто не мог не добавлять.
Листая страницы книг, я снова и снова ловлю себя на одной и той же мысли. Мне хочется разглядеть больше красок, но, сколько раз не перечитывай главы повестей Стругацких, серый, черный и белый, все равно не станут лиловыми, лазурными и сиреневыми, а товарищи не станут друзьями. Мне хочется, чтобы имена героев были более простыми хотя бы для чтения, не то, чтобы уж даже для запоминания, но вместо этого я в очередной раз вынужден читать Вандерхузе, Фарфуркис, Парнкала, Домарощинер, Вайнгартен, Брандскугель, Тристаналоффенфельд, Шуштулетидоводус и т.д. При всем уважении, простите, но это уже перебор.
Характеры главных героев подавляющего большинства книг Стругацких лишены “сюжетной активности”. Они всего лишь наблюдают за разворачивающимися вокруг них событиями, изучают их, в лучшем случае делают философские умозаключения. Исключениями являются лишь герои самых первых повестей, МакСим из ”Обитаемого острова”, да Румата из ”Трудно быть богом”, но даже им Стругацкие, опять-таки по понятным сюжетным причинам, ”связывают руки”. Такая концепция невольно создает эффект “беззубости” героев их трансформацию в глазах читателя в обычных пассивных, ни на что не способных, статистов.
"Есть на свете такие неустроенные люди: в казармах они вечно чистят сортиры, на фронте они попадают в «котлы», все неприятности они получают первыми, все блага они получают последними. Так вот я один из таких." (”Второе нашествие марсиан”),
"Не могу заставить себя. Трусоват. Тогда, в августе, я даже думать на эту тему боялся. Мне только хотелось, как страусу, зажмурить глаза, сунуть голову под подушку – и будь что будет. Разоблачайте. Драконьте. Топчите. Жалейте." («Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» 1988 г.).
И это всего лишь несколько примеров, яркие иллюстрации тому, что я изложил выше.
Другим разочаровывающим меня аспектом в творчестве Стругацких всегда было типичное для них “застопоривание сюжета”. Герои могут запереться в комнате и часами (для читателя – страницами и даже главами) сидеть и обсуждать завуалированными умными фразами бессмысленные вещи, которые не только ни на миллиметр не продвигают сюжет вперед, но даже не дают читателю узнать хоть что-то познавательное или хотя бы любопытное. В момент этого великого бессмысленного обсуждения, герои могут периодически наливать себе коньяку или водки, ходить взад-вперед по комнате, закуривать все новые и новые сигареты (лично меня герои Стругацких постоянно раздражают тем, что либо курят, либо думаю о том, чтобы закурить… будь то прошлое, будущее, Земля, Венера или другие планеты галактики), многозначительно смотреть друг на друга, читателю же, застопоренному вместе с сюжетом остается лишь мучительно ждать, когда же авторы, наконец, сжалятся над ним и дадут хоть какой-то импульс не только упражнениям по манипулированию словами и терминами, но и хоть каким-то движениям, приближающим сюжет если ни к развязке, то хотя бы какой-то кульминации. В тех произведениях, где сюжет течет более или менее стройно и логично, раздражает общая “зловонная” атмосфера (“Попытка к бегству”, ”Трудно быть богом”), в тех, где с ней все вроде бы в порядке раздражает сам сюжет или его ход (“Понедельник начинается в субботу”, “Улитки на склоне” и в особенности “За миллиард лет до конца света”). В результате выделить достойное со всех сторон произведение, которое можно было-бы назвать образцовым у данных авторов и которое можно было бы, без греха против совести, рекомендовать к прочтению, задача весьма сложная.
Есть у Стругацких и еще одна странная моему глазу черта. Они никогда не пытаются хоть чуть-чуть приукрасить этот мир, а ведь история знает много примеров, когда художник, композитор или писатель, рисуя красивые миры, были способны вдохновить тысячи других людей на хорошее и доброе (а разве не эту цель ставили для себя и сами Стругацкие?). Но нет, Аркадию и Борису словно доставляет удовольствие описывать в деталях совсем иные миры… безобразные, уродливые, жестокие и зловонные.
Создаваемая Стругацкими атмосфера произведений почти всегда предстает перед нами какой-то обветшавшей, понурой и заброшенной (и чем ближе к позднему периоду их творчества – тем больше). Если авторы описывают паркет, то он обязательно рассохшийся, если дверь – то скрипящая, если обращают внимание на ковер, то он становится старым, выцветшим и протухшим, если речь заходит о дворе перед домом, то там обязательно валяются горы мусора и царит зловоние, если герои выходят на улицу, то тротуар обязательно пыльный и потрескавшийся, даже обыкновенный сквозняк непременно дополняется прилагательным вонючий. Вместо стула – почти всегда табуретка, вместо кровати – раскладушка.
Тяга героев к горячительным напиткам (чаще всего к коньяку, который неизменно присутствует рядом почти с каждым персонажем Стругацких от штабов на Земле до субмарин бороздящих глубокие океаны планеты Владислава от “Страны багровых туч” до ”Отягощенных злом”) является непременным атрибутом книг. Для расслабления среди сотен различных вариантов герои повестей почти всегда выбирают трактир, бакалейную, пивную, бар и кухню, при этом, совсем не стесняясь нелитературности используемых ими слов. Очевидно, такими приемами пользовались не только Стругацкие, но и многие другие писатели той эпохи, пытавшиеся показать мир, таким, какой он есть, но когда я читаю такие предложения, как
“ – Писать хочу! – объявил мальчик и, когда Губарь со вздохом повел его в сортир, добавил на весь дом: – И какать!” в повести уже весьма зрелых Стругацких “За миллиард лет до конца света” (1976 г.) я никак не могу понять, почему эти совершенно не главные для сюжетной линии книги нелицеприятности и нелитературные детали, они так старательно выпячивают, сохраняют от черновика к чистовику вплоть до сдачи рукописи в издательство. Долгожданное движение сюжета, как правило, приходит только с началом новой главы, однако переходы и детализация, которые при этом происходят, выглядят не менее шокирующими. Еще несколько предложений назад герои со всей серьезностью обсуждали (обычно так любимым авторами “сиплым” голосом) проблемы справедливости в мироздании и незримого влияния на них инопланетных супермогущественных цивилизаций, а всего через абзац, они уже “вытирают тряпкой кухонный стол” и “засовывают подмокшую газету в мусорное ведро”.
Уже с момента выхода первой повести Стругацких "Страна багровых туч" в далеком 1959 году многие их коллеги и критики обратили внимание и на другой странный аспект их творчества – шокирующий эффект «грубости языка героев», от которого, нужно признать, авторы так и не смогли полностью избавиться до самой последней своей повести (…– Гниды бесстыжие, – рычал он, – пр-р-роститутки… Дерьмо свинячье, стервы… Гиены вонючие, пархатые суки… ”Хищные вещи века” 1965 г.) , ”Девки… стервы… падлы… сучки…” ”Улитка на склоне” 1965 г.” “Пижон, неуверенно подумал Виктор. – Блевать ходил…”, "мать – дура и шлюха", ”Пошел к чертовой матери! Импотент вонючий! Говнюк, дерьмо собачье!” “Гадкие лебеди” 1967 г.), (“– Сука, – сказал Андрей вяло. – Впрочем, все мы суки…”) (Град обреченный, 1972 г.). “– Ты зачем сюда припёрся, скотина? – произнёс я перехваченным голосом, надвигаясь на него / – Сука ты, дрянь поганая, – произнес я с наслаждением ” ("Отягощённые злом, или Сорок лет спустя" (1988 г.) Все это, согласитесь, звучит совсем не литературно и уж тем более никак не способствует воспитанию тех самых высококультурных людей, о недостатке которых авторы так часто сожалели и якобы пытались изменить эту ситуацию в том числе и своим творчеством.
Здесь не без интереса стоит вспомнить героев того же Булгакова (творчество которого сами Стругацкие, кстати, оценивали весьма высоко, а в некоторых произведения даже пытались иногда подражать его стилю). При всей завуалированной нелюбви автора к такому персонажу, как Швондер, следует признать, что внутренний самоцензор Михаила Афанасьевича не позволял ему вкладывать в прямую речь даже таких персонажей слова и обороты, которые не гнушались использовать в диалогах Стругацкие. Гротескный управдом в диалоге с Филиппов Филипповичем прибегает к словам "извиняюсь" и "позвольте" и не спускается до нелитературных мерзостей и грубостей.
Стругацкие весьма редко прибегают к эвфемизации в текстах своих повестей. И это очень печально. Ведь в том числе именно на чтении книг воспитывается культура красивой, уважительной к собеседнику речи. Там, где формулировки можно было бы сделать гораздо более мягкими, они словно упорно не замечают возможностей если и не для удаления фразы вовсе, то хотя бы для ее замены. Особенно это характерно для самых грубых и сквернословных работ таких как "Хищные вещи века" и "Гадкие лебеди". Читая и перечитывая диалоги героев Стругацких, невольно снова и снова задаешь себе один и тот же вопрос. Почему они решили написать именно так, хотя очевидно, можно было бы написать совсем иначе, мягче, культурнее, эффектнее, динамичнее, глубже и масштабнее.
Нет, я конечно же не пытаюсь отрицать, что словесная брань является частью нашей жизни, я всего лишь хочу подчеркнуть, что ей не место именно в художественной литературе. Вспомним для примера "Белую гвардию" Булгакова: "Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику." Почувствуйте разницу! Как красиво может звучать абсолютно тоже самое в руках ответственного за свой стиль и свои слова, культурного писателя и как нелицеприятно, грубо, скабрезно все это звучит у Стругацких.
Также хочется отметить частенько встречающееся запредельное заигрывание с читателем, выражающееся в беспорядочном переключении повествования с первого на третье лицо и начало главы с обрывка фразы (встречающиеся в основном в поздних работах). Авторы считают это допустимыми и даже забавными для себя (см. комментарии к повестям ”За миллиард лет до конца света” и ”Волны гасят ветер”).
Все вышесказанное можно было бы отнести к профессиональным придиркам, если бы не главное. То главное, что в конечном итоге и больше всего отталкивает меня от творчества Стругацких и это, конечно же, внутренний диссонанс их произведений, который, начиная с ”Улитки на склоне” все больше и больше начинал проявляться в их творчестве. Вынесенные в заглавие книги марсиане могут вообще ни разу не проявляться в сюжете, первая глава может диссонировать со второй, вторая часть с третьей и все между собой по отдельности. Но самое печальное то, что авторы и не пытались этого скрывать, не боясь именовать эту литературную какофонию едва ли не главным принципом своего творчества. Давайте мелко покрошим соленый огурец в бокал с эксклюзивным французским вином, хорошенько перемешаем и назовем это великим экспериментом. Чем не интрига? Что получилось? Ответ прост – вкус напитка – ужасен, вино приобрело зловонный вкус и запах, оно испорчено, ровно, как и огурец. Но нет, у Стругацких все это будет не так просто… Стругацкие будут долго вести вас к размышлениям о том, какой же именно вкус мог приобрести этот конечный продукт, сотканный из несовместимого и будет ли он полезен для организма человека в частности и Вселенной в целом, а в конце повести они… Нет, нет. Они не выпьют его, чтобы поделиться с читателем результатами своего эксперимента. Они просто оставят его в бокале на столе, так и не рассказав читателю о том, что он так долго хотел услышать и ради чего собственно и читал все бессвязные рассуждения героев, столь мучительно пытаясь вникнуть в их смысл.
Долго размышляя над этой странностью в творчестве Стругацких, я никак не мог отделаться от мысли, что вся эта недосказанность и разбитие сюжета вдребезги и в такой форме его замораживание, мне безумно что-то напоминает и вскоре меня все же посетила эта столь долгожданная моим разумом аналогия. Точно такое же неприятное чувство я испытывал во время игр с моей двухлетней дочерью. Начиная очередную шалость, она доставала из коробки бесчисленное множество игрушек и разбрасывала их по полу во все стороны. Позабавившись с ними вдоволь, она убегала на второй этаж нашего дома, оставляя всю эту пластмассовую разноцветную армию… и меня, стоявшего в ожидании, что игрушки ею все же будут собраны на место. Стругацкие, точно также как моя двухлетняя дочь не считали нужным в конце игры (книги) собирать игрушки (сюжетные хитросплетения) в единую корзину, оставляя читателя один на один со всем устроенным ими же художественным беспорядком. Спустя полгода серьезного воспитания, моя дочь все же научилась собирать сама то, что разбросала, Стругацкие же до последней книги так и не научились (не посчитали нужным) это делать. Именно поэтому почти ни одна книга не оставила у меня в душе приятного литературного послевкусия. А ведь в конечном итоге, все зависит от того, что почувствуешь в дальнейшем. После общения, после поцелуя, после ссоры, после кофе, после взгляда. Это "после" во многом является определяющим.
Возможно, ответы на мои вопросы кроются в том, что Стругацкие никогда не считали себя двумя творческими людьми, двумя писателями в привычном понимании этого слова? А их слияние порождало некоторого третьего человека. Мозг этого человека, как они представляли это себе, понимал дальше и видел больше, чем каждый и них по отдельности. Но при этом, каждый из них отдельно, по всей видимости, не всегда понимал, то, что было сотворено ими обоими совместно. Не это ли является той проблемой, по которой многие читатели по сегодняшний день, не в состоянии понять, то, что было сотворено этим странным, сдвоенным супермозгом?
Невозможно закрывать глаза и на другую особенность творчества Стругацких. Многие работы авторов остались в состоянии неуклюжего куцего рассказа, а заключенные в них, в целом весьма интересные идеи, так и остались по-настоящему литературно нереализованными. Одним из таких примеров для меня навсегда останется рассказ «Естествознание в мире духов» (1962). Спустя десятилетие многие подобные идеи начнет развивать, хотя и в своем особом стиле, но все же более живо и намного более красочно, Стивен Кинг. У Стругацких же многие потенциально интересные сюжеты, к великому моему сожалению, так и остались, скорее всего, лишь заумными черновиками, больше похожими на пояснения к диссертации на соискание степени кандидата технических наук, чем на художественное произведение. Фантастические декорации их произведений рождают скорее тошнотворную ухмылку и отвращение, чем пугающую загадочность и щекотящий воображение страх. Красочной иллюстрацией этой печальной особенности творчества Стругацких является та же "Улитка на склоне" (по мнению авторов, она была одной из самых совершенных из их книг). Не буду скрывать, что я так не считаю и совершенно не вижу в ней той значительности и уж тем более того совершенства. С моей точки зрения, "Улитка на склоне" (в особенности ее управленческая часть) является сухой, черно-белой, неуклюжей и кукольно-картонной зарисовкой, черновиком какой-то более значительной книги, которую Стругацкие могли бы написать. Долгое время мою точку зрения почти никто не разделял, но после выхода в свет художественного фильма "Аватар" многим моим оппонентам стало понятно, какой более насыщенной и с художественной и даже с научно-фантастической стороны могла бы быть история написанная Стругацкими. Здесь я не буду касаться вопросов "несогласованного заимствования" частей сюжетных линий (хотя Борис Стругацкий сам же отказался выдвигать какие-либо официальные претензии к режиссеру Джеймсу Кэмерону, видимо понимая, что совпадений с книгой на самом-то деле не так уж и много). Я просто призываю вас обратить внимание на качество детализации, на масштабность, на проработанность даже побочных сюжетных ответвлений, которые продемонстрировал нам Кэмерон и которыми нас не потрудились одарить братья Стругацкие. Боясь быть обвиненным в американизме, я бы хотел подчеркнуть, что не являюсь ни в коей мере защитником и адептом идей безгрешности и совершенства Голливуда. Мне просто хочется испытать остроту сюжетных поворотов, зацепиться за интригу, получить удовольствие от острых диалогов и блестящих декораций, почувствовать утонченный писательский стиль, но ничего этого в ”Улитке на склоне” нет. А ведь я всего лишь сопоставляю два результата, два эмоциональных влияния которые на меня, как на читателя и зрителя, оказывают две разные работы почти об одном и том же. И поверьте мне, я опечаливаюсь не меньше вашего от того, что результаты подобного сравнения оказываются не в пользу Стругацких.
Забывая о весьма слабой художественной составляющей творчества Стругацких, многие литературоведы пытаются превознести их творчество, прибегая к акцентированию внимания на политическо-футурологическом подтексте их произведений. Однако спустя несколько минут в своих же собственных лекциях признают, что понять заложенные Стругацкими идеи и их поразительную способность предвидеть будущее подчас весьма сложно разглядеть при первом, втором и даже десятом прочтении. Для того чтобы понять заложенную в их произведениях идею не достаточно просто внимательного и неоднократного прочтения, оказывается, нужно внимательно и часами изучать ”Комментарии к пройденному”, чтобы наконец-то выяснить для себя, что именно пытались сказать авторы. Бессмысленно отрицать, что политически-футорологический подтекст, добавляемый Стругацкими при написании книг в шестидесятые-семидесятые годы в целом едва ли можно рассматривать серьезно в реалиях двадцать первого века, в котором их творчество читаю сейчас я. И в том нет их вины, как авторов, просто произошедшие в самом конце прошлого века события (всего через пару лет после выхода последней большой книги Стругацких «Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» смели все фигуры на шахматной доске, которые так тщательно расставляли не только Стругацкие, но и многие другие их современники. Таким образом, все тайные скрытые подтексты в их книгах теперь уже приходится восстанавливать с большим трудом, на что часто способны лишь опытные филологи и историки, а обычным людям (и тем более молодым читателям, на которых Стругацкие всегда так ориентировались и для кого творили) теперь остается лишь недоумевать, что именно хотели сказать замысловатыми абзацами братья Стругацкие и зачем вникать в тайный футурологический смысл того, что уже давным-давно утратило свою актуальность. Более того, с сожалением, приходится признавать, что и сами авторы, отвечая на многочисленные вопросы в интервью о значении той или иной идеи в их книгах, уж очень части прибегали к фразам ”дело темное”, что в очередной раз заставляет задуматься над тем, закладывали ли они на самом деле какой-то глубинный смысл в свои произведения или же просто умелыми литературными ходами лишь оставляли пространство для додумывания своим читателям, предпочитая не погружаться в это самостоятельно.
Рассуждая логически, неизменно приходишь к выводу, что лишь художественная составляющая литературного искусства способна по-настоящему остаться в сердцах и умах читателей сквозь века, а никак не скрытые политико-социальные подтексты, смысл которых так хрупок и утрачивается при первой же смене политической парадигмы в стране, где жили и творили авторы. Именно поэтому в начале прошлого века Владимир Набоков был вынужден признать, что с победой в стране октябрьской революции литературный взлет, начавшийся столь стремительно в девятнадцатом веке, потерпел полный крах в двадцатом. Вполне можно понять, непростую ситуацию, в которой оказались братья Стругацкие (и не только они), начиная свой путь в литературе. Тоталитарная репрессивная машина не давала и не могла дать им возможности реализовать свои идеи и мечтать о выходе их книг в той форме, в которой они бы хотели сами видеть их изложение. Из этой ситуации, как известно, было лишь два выхода. Первый – путь Набокова, второй – Булгакова. Стругацкие выбрали второй, и этот выбор определил весь их творческий путь на десятилетия вперед, ибо оставшись “в системе” ты неизбежно начинаешь играть по ее правилам и тем самым неминуемо становишься ее частью (как бы сами авторы подобно Кандиду из ”Улитки на склоне” не пытались из нее безуспешно выбраться).
Чтение большинства творений Стругацких лично для меня постоянно проходило в параллельном осознании того факта, что я читаю, чтобы в конце концов дойти до того момента, когда из общего художественного и сюжетного хаоса начнет проступать хоть какая-то ощутимая, хотя какая-то пусть иллюзорная, но разгадка. Но многие книги заканчиваются именно там, где эти разгадки должны были бы появляться, где обычно сюжет выводит к какому-то, хотя бы и завуалированному, но мнению автора. Но нет… Стругацкие не дают и этого, постоянно оставляя не ручеек, а целый океан для самостоятельного “додумывания”, для поиска все того же незримого и неосязаемого “смысла”. Неоднократно ловя себя на этой мысли я, наконец, нащупал еще одну аналогию, которая постоянно крутилась у меня в голове в такие моменты. Молодой человек дарит на свидании девушке цветы, но хотя и протягивает ей руку с букетом, его ладонь продолжает стальной хваткой сжимать его. Девушке остается лишь мучительно размышлять над тем, почему, решив сделать ей этот подарок, он не может, наконец, отдать уже его ей. Что чувствует девушка в результате? Она чувствует только одно – огорчение. Хаос в книгах Стругацких остается хаосом, недосказанность постоянно зависает на полуслове, букет так и остается в руке дарящего, с ним в руках молодой человек так и уходит со свидания прочь. Зато в их книгах есть очень много философского сюрреализма, вроде говорящего клопа пытающегося рассуждать о человеческой совести (см. комментарии к повести ”Сказка о тройке”). Смеяться над этим у меня никак не получается, впрочем, как и воспринимать серьезно.
Есть в моем отношении к Стругацким некая забавная борьба противоположностей. Те книги, которые они сами ценили очень высоко, мне таковыми совсем не кажутся, и, частенько, наоборот. Ярчайший пример – это "Страна багровых туч" и "За миллиард лет до конца света". Первую Стругацкие, как известно постоянно включали в список своих худших, по их мнению работ, вторую же превозносили до невероятных вершин. Только добравшись до комментариев Бориса Стругацкого к "За миллиард лет до конца света" мне удалось, наконец то, осознать это. Читаем. ""Миллиард…" числился у нас всегда среди любимейших повестей – это был как бы кусочек нашей жизни, очень конкретной, очень личной жизни, наполненной совершенно конкретными людьми и реальными событиями. Как известно, нет ничего более приятного, как вспоминать благополучно миновавшие нас неприятности." Вот он ключ к пониманию нашего столь разного мировосприятия объекта творчества в фантастическом жанре, единицы художественной литературы. Мои любимые повести Стругацких те, где они максимально приближаются к настоящей научной фантастике, к загадочным интересным, неизведанных мирам, как можно дальше отдаляясь от описания своих собственных чувств, своей собственной жизни, ее бытовых подробностей, как обычных людей, индивидуумов. "Страна багровых туч" (а также другие любимые мною книги, такие как "Обитаемый остров" и "Далекая радуга") – есть чистый полет их фантазии, квинтесенция их мастерства, как создателей миров с нуля, "За миллиард лет до конца света" – есть их обратная противоположность, это жизнь их самих, их переживания, их реальность, их быт, переложенные на лист бумаги, их собственные фразы, произнесенные литературными прототипами. Мир Стругацких как людей, как таковых, мне совершенно не интересен, он кажется мне мрачным, грустным, пещерным и бесцветным, в противовес миру Стругацких, как чистых фантастов, их полету мыслей,, как создателей сюжетов и красочных декораций. “Трудно быть богом”, “Улитка на склоне” и “Град обреченный”, тоже могли бы стать моими любимыми фантастическими книгами, будучи отделенными от реальности Стругацких-людей, но, увы, это, конечно же, невозможно.
Среди поклонников творчества Стругацких можно встретить фразы вроде "не нужно искать в их произведениях логику", "не нужно оценивать книгу с точки зрения научной фантастики и традиционного художественного реализма", и даже (пожалуй, мой самый любимый) "не нужно оценивать их книги рационально". Признаться честно, я испытываю шок, читая подобные комментарии. Давайте тогда уже продолжим эти мысли до полного абсурда. Давайте не будем оценивать книгу с точки зрения художественной красоты, давайте не будет оценивать остроту сюжета, давайте не будет оценивать внимание авторов к деталям, давайте не будем… А что тогда мы будем делать? Что будет тогда рождать удовольствие от прочтения? Ведь если убрать все эти критерии и перестать “оценивать рационально”, если всех этих, столь необходимых художественному произведению деталей нет, что именно мы будем оценивать? Обложку?
Художественная составляющая, так любимые мною виртуозные описательные приемы моих великих русских предшественников из девятнадцатого века, в романах Стругацких, увы, встречаются весьма редко. Ни в одной из книг Стругацких вы не найдете ни описаний страсти и чувств, ни даже оттенков симпатии людей друг к другу. Вместо этого вы будете читать в лучшем случае описания вроде "Майка лежала на койке, подобрав ноги, повернувшись лицом к стене. Эта поза мне сразу кое-что напомнила, и я сказал себе: а ну-ка, поспокойнее, без всяких этих соплей и сопереживаний." (Малыш, 1971 г.)”, а описание женской красоты будет выглядеть примерно вот так: "Ах, как у нее головка-то посажена, шейка какая, как у кобылки молоденькой, гордой, но покорной уже своему хозяину." ("Пикник на обочине", 1971 г.)
Философско-идеологическая же сторона их творчества так сильно замаскирована и так размыта, что чем дальше мы отдаляемся от советского периода истории России, тем все более мизерной и незначительной она становится. Все это вдвойне печально осознавать, понимая, что речь идет не об одном, а о двух авторах, двух личностях, фактически, двух писателях одновременно. С идеологической точки зрения самым эпохальным произведением автором, конечно же, является ”Град обреченный”. Эта книга знаменует слом идеологического мировоззрения авторов. К сожалению, происходит это лишь к закату творчества писателей спустя почти два десятка уже написанных книг. Ее сюжет словно подводит ранний итог их творчеству, дает понять, к чему же приводит трансформация видения идеологических моделей Стругацких. Финал ”Града обреченного” дает нам понимание идеологической пустоты, которая образовывается в головах у авторов. Уже в начале семидесятых годов им становится понятно, что производимые социальные эксперименты, в том числе те, которые производились в СССР нужно признать именно ”обреченными”. И хотя до падения союза оставалось еще не менее тридцати лет, в глазах Стругацких итог уже медленно подводится.
Несмотря на значительное количество написанных авторами произведений, довольно большая часть из них является так называемыми "проходными". Так обычно называют произведения, которое автором хоть трудолюбиво написано и даже опубликовано, но которое можно было бы и не писать вовсе. Это не пытались отрицать даже сами авторы. "Малыш", "Парень из преисподней", самые последние рассказы начала 60-х, ну и, конечно, "Повесть о дружбе и недружбе". Вполне могли бы мы ее не писать совсем. А если уж написали – печатать под псевдонимом, чтобы не портила нам творческой статистики. Однако слово из песни не выкинешь. Был, был у нас этот сбой – лишнее доказательство фундаментальной теоремы сочинительства: "То, что не интересно писателю, не может быть по-настоящему интересно и читателю тоже" (из комментариев Б. Стругацкого).
"Девятнадцатый век давно умер, похоронен, и все, что от него осталось, – это миазмы и не более того" пишут сами же Стругацкие в завершении одной из своих повестей. И вот с этим мне очень сложно не согласиться и в очередной раз не опечалиться по этому поводу. В девятнадцатом веке их литературное наследие едва ли было бы вознесено на столь высокий пьедестал, как это произошло в веке двадцатом.
Жанр Стругацких – это не фантастика в строгом понимании этого слова. Это мир без острой интриги. Он пропитан унылыми техническими деталями, потерявшей свою актуальность идеологией, житейскими подробностями советских реалий, глубоко завуалированными туманными философскими выкладками, но не остросюжетной искрой, которую бы мне так хотелось почувствовать именно в (выбранном ими как главном для себя) фантастическом жанре.
Иногда Стругацкие и вовсе открыто издеваются над принципом необходимости иметь хоть какую-то интригу в произведении и даже высмеивают этот литературный канон. “Это был «Подсолнечник» – полуторакилометровый десантный звездолет сверхдальнего действия. Сейчас он обращался вокруг Леониды на расстоянии двух мегаметров от поверхности. Стоит подать сигнал бедствия, и оттуда придут на помощь. Но стоит ли подавать сигнал бедствия? Пропала пара башмаков и два тюка. «Благоустроенная планета» (1961). Да уж… О какой фантастической, острой интриге можно говорить, читая такие строки? Подобные фразы способны оттолкнуть даже опытного поклонника традиционного фантастического жанра, что уж говорить о только начинающих свой путь по ознакомлению с этим жанром молодежи. Именно поэтому все больше исследователей их творчества называют их творения если и фантастикой то социальной.
Мне бы очень хотелось прочитать хотя бы одну книгу братьев Стругацких, которую они создали бы после падения советского режима. Возможно выбравшись за пределы той системы, в которой они родились, которая возможно и без их на то воли сформировала их творчество и на которую они всю их жизнь были вынуждены оглядываться, они бы и смогли выпустить что-то более художественно насыщенное, более остросюжетное, более масштабное, глубокое, по-настоящему законченное, ограненное до совершенства, но… увы, история беспощадна в непрерывности своего хода и она не предоставила возможности ни мне прочитать подобный роман Стругацких, ни им написать его.
Любопытно будет заметить, что моя точка зрения совсем не является новым, надменным взглядом автора научной фантастики XXI века, смотрящего свысока на произведения века XX-го. Это может показаться невероятным, но в целом схожую критическую оценку творчества Стругацких можно обнаружить и среди критиков их же собственной эпохи, тех самых далеких шестидесятых.
"Конечно, и произведения вроде повестей Стругацких /…/ имеют право на жизнь. И безделушка, если она сделана умело, может позабавить. Но не слишком ли много этих безделушек, не тонут ли в них основные задачи научной фантастики? В этих сказках, где все решается с помощью известного слова (вместо "триф траф" – "трансгрессор"), герой борется лишь с теми трудностями, которые природа воздвигает на пути к таким-то замыслам. Отсутствие прямой борьбы между действующими лицами сушит нашу фантастику, делает ее менее привлекательной /…/. Как бы свежа, неожиданна, увлекательна ни была та или иная идея, но если вокруг нее нет столкновения характеров, нет четкой социальной расстановки борющихся сил, а отсюда – нет и ярких приключений, сюжетных неожиданностей, интерес молодых читателей, да и не только молодых, разбужен в полной мере не будет. К сожалению, у наших фантастов приключения носят сугубо служебный, головной характер, они явно выдуманы в кресле, а не навеяны бурей борьбы, либо приключений просто нет, как в упоминавшейся ранее повести Стругацких. Нельзя же, действительно, считать приключениями то, что происходит в избушке на курьих ножках…" ( М. Ляшенко, 1965/Лит. Россия).
И это доходчивое подтверждение всем высказанным мною выше соображениям. Из этой цитаты невозможно убрать ни слова. Она кратко, четко и ясно расставляет все точки над i.
Творчество Стругацких рассчитано на весьма узкую нишу читателей. От них не стоит ждать ни будоражащей воображение интриги, ни масштабности, ни ярких приключений, ни остросюжетности. Называемые в некоторых источниках романами, подавляющее большинство их книг на самом деле являются лишь небольшими повестями (за исключением “Обитаемого острова” и “Града обреченного”). Не стоит ждать от них и великолепного мастерства владения словом, красочных декораций и увлекательной, держащей вас в напряжении до самого конца, фабулы. Подавляющее большинство книг Стругацких – это не научная фантастика, это сухие образности, сюрреалистические аллегории и намеренно затуманенная, для усложнения восприятия читателем, философия.
Особый язык изложения у братьев Стругацких почти отсутствует. Повести состоят из простых описаний, незамысловатых диалогов, это набор правильных фраз, состоящих из обычных слов и оборотов. Многим читателям, воспитанным на Льве Толстом и Иване Тургеневе, стиль Стругацких с высокой долей вероятности покажется слабым. В их языке отсутствуют самобытность и индивидуальность. Стругацкие относятся к стилю изложения, как к пакету микросхем, как набору символов, цель которых – передача информации от писателя к читателю. Причина этому скорее всего кроется в дуальности процесса творения. При совместном создании произведений каждый из них не мог, да и не имел права получить эксклюзивность изложения, ценой которой стало бы появление общего стилистического диссонанса книги.
И все же в творчестве Стругацких есть вещи, ради которых их произведения любой культурный и образованный человек все же должен прочитать. Два сигнала, которые пусть и не очень ярко, но все же выделяются на фоне всех других, вшитых в сюжет, идей. Первая – это мысль о несовершенстве человека, его лени и нежелании вступать на путь самосовершенствования. Эта нить сквозит через многие произведения и не заметить ее может, пожалуй, разве что только читающий невнимательно. Второй важнейший маяк творчества Стругацких – их желание показать, как сильно может меняться мировосприятие человека при перемещении его точки зрения в разные углы. Во многих повестях авторы намеренно располагают героев по разные стороны одной и той же баррикады и тем сильнее заметен контраст между точками зрения Руматы в начале и в конце книги, между Максимом-гвардейцем и Максимом-подрывником, между Перецом и Кандидом, между Ворониным-мусорщиком и Ворониным-Советником.
Братья Стругацкие – являются довольно яркими звездами на русском литературном небосклоне XX века. Их творчество дарит нам возможность и желание ЗАДУМАТЬСЯ, ПОНЯТЬ и ПЕРЕОСМЫСЛИТЬ.
В заключение и перед тем, как приступить к более глубокому анализу каждой конкретной повести авторов в отдельности, я бы, как обычно, хотел привести список лучших и худших, по моему мнению, произведений.
Книги, которые произвели хорошее впечатление. Если у вас есть возможность прочитать только пять книг, я рекомендую прочитать именно их:
1. ”Обитаемый остров”
Для меня – это вершина творчества авторов
2. “Далекая радуга”
Небольшая, но самая чистая и художественно совершенная работа
3. “Трудно быть богом”
Самая идейная, проникновенная и запоминающаяся. Содержанием выделяется среди других повестей намного больше, чем формой.
4. “Град обреченный”
Вершина творчества Стругацких в плоскости социальной фантастики. Самая масштабная, выстраданная и глубокомысленная книга поздних Стругацких.
5. “Страна багровых туч”
Сколько бы раз авторы не называли ее своей нелюбимой, мне она представляется намного более интересной, чем большинство других книг
Книги, которые очень сильно разочаровали:
“Повесть о дружбе и недружбе”
“Второе нашествие марсиан”
“Парень из преисподней”
“Путь на Амальтею”
“Сказка о тройке”
“За миллиард лет до конца света”
“Волны гасят ветер”