Жить не напрасно. Начало (Владимир Казаков)

Почти во всех делах самое трудное – начало.

Ж.-Ж. Руссо

Глава 1. Эпизоды

Лидия А. Гроховская1 вспоминает:

…Кто встречал весну в Евпатории? Солнечное тепло и ветер с моря. Можно гулять в легком красивом пальто или теплом костюме. Можно пройтись по бывшей Лазаревской, теперь улица Революции, вызывая восхищение встречных мальчиков: «Какая хорошенькая!»

У меня нет красивого нового пальто, нет и костюма, я хожу в школу в жакетке бежевого цвета, переделанной из чего-то старого. На Лазаревской мне делать нечего. Там скорее заметят серую мышку, чем девочку, одетую как я.

Учусь старательно, кончаю восьмую группу средней школы, а дальше, после десятилетки, – вуз. Какой вуз, где вуз – неясно. Необходимо получить высшее образование, чтобы не прозябать, как большинство евпаторийцев, не знающих, куда применить силы, где и как заработать на жизнь: нэп, безработица…

Летом от приезжающих нэпманов местным жителям кое-что перепадает: кто-то сдает свою комнату, перебиваясь в летней кухне или в наскоро слепленном во дворе шалаше, кто-то на собственном ялике катает приезжих по морю, поет им песни, стирает белье, разжигает костры на песке. Грош в карман или обед из остатков.

В городе гастролирует известная в России театральная группа Сотникова. Можно купить абонемент на зимний сезон, и билет обходится всего 30 копеек. Вполне доступная цена даже мне.

И еще библиотека – маленький дворец, полный чудес.

В общем, жизнь не так плоха… Но мне не везет в любви. Меня губит начитанность и склонность к рассуждениям. Мальчики шарахаются, как только начинают понимать, с кем имеют дело. Школьные подруги накрепко окрестили меня «философом». А мне шестнадцать лет. Трудно человеку в этом возрасте. Учиться надо, учиться! Устраивать жизнь. Мама безработная, папа платит на меня алименты. Этим и живем.

Поглощенная собой, я почти не обратила внимания на весьма важное и яркое событие: в Евпаторию прибыл лётный морской отряд. На улицах появились стройные моряки с золотыми нашивками. Все ожило, жизнь приобрела смысл для многих. Надежды превращались в явь. И вот одна за другой выходят замуж девушки старшего поколения. За лётчиков! Предел мечтаний для местной девушки. Очень скоро все холостяки из отряда оказались женатыми, кроме одного…

В конце лета в Евпаторию приехал столичный балетмейстер, кликнул громко, и со всех сторон под его крыло порхнули девицы разных возрастов. В том числе и я. Начались увлекательные занятия балетным искусством. Я не блистала талантом. В концерте, который вскоре был поставлен в клубе «Водник», четыре девочки в черных туниках исполнила траурный танец под скорбные звуки Шопена на фоне Мавзолея. Меня и Катю Белинскую, красивую худощавую блондинку, поставили по бокам Мавзолея, откуда мы читали:

– «Не плачьте над трупами павших бойцов…»

Ещё я участвовала в массовом танце гладиаторов в коротенькой тунике из красной марли, с деревянным мечом и раскрашенным щитом из картона. Мы под военный марш Шуберта изображали сцены из далекой эпохи жестокого римского владычества. Все были довольны, особенно сами артисты.

Вскоре я отошла от балетной студии: не было денег, а занятия платные…

Приближался новый 1928 год. Знакомая девочка одолжила мне настоящий украинский костюм, и я отправилась с подругой в театр на бал-маскарад. Самые разнообразные маски чинно прогуливались по коридорам и в фойе. Там среди толпы я увидела Катю Белинскую в костюме Пьеретты. Одна половина костюма черная, другая – белая. Рядом с ней последний неженатый летчик по фамилии Гроховский. В городе давно поговаривали, что Гроховский женится на Белинской, тут ничего удивительного не было. Я заметила, что эти двое смотрят на меня и о чем-то оживленно говорят, улыбаясь. Я подумала, что Катя рассказывает своему кавалеру обо мне что-то хорошее. «Славная Катя!»

Позже мы познакомились с Павлом Гроховским в театре на концерте. После концерта перед танцами – перерыв. К нам подходит малознакомый парень из гражданских. Разговор не клеится. Вдруг перед нами возникает летчик Гроховский. Парень представляет его мне:

– Познакомьтесь, это Павел Гроховский! – и уводит подругу.

Павел Игнатьевич Гроховский

Мы остались вдвоем с новым знакомым. Заговорили…

Рядом танцевали, а мы ходили и разговаривали, разговаривали – о стенной газете, о «живой газете», о строящейся авиетке – обо всем, чем он тогда с увлечением занимался.

Потом он провожал меня по безлюдным улицам, мимо библиотеки и театра, по Дувановской, Санаторской. Навстречу дул теплый ветер с моря.

У нас с мамой большая светлая комната с окном на запад. С этой комнатой связаны почти все мои воспоминания детства. Мы живем в двух кварталах от моря на углу улиц Гоголя и Санаторской. Санаторская одним концом упирается в лечебницу для военных. Я помню военных первой мировой войны, поправлявших здесь свое здоровье. Корсеты, протезы, специальные костюмы, а на пустыре рядом куча гипсовых рук и ног. Запах лекарств и гнили.

Все это наводило на меня ужас.

Потом появились другие военные, в которых не замечалось надменности, отличавшей офицеров царской армии. Но корсеты, костыли и гипсовые конечности я видела по-прежнему. А Гроховский – военный… У нас с мамой нет секретов друг от друга. Милая мама терпеливо и со вниманием слушает о моем новом знакомом. Ложимся спать на рассвете.

Следующее свидание с Павлом на набережной. С ним пришел Рон – черный пес, гладкий, блестящий, с желтыми глазами, с удлиненной мордой и длинным туловищем. Он носился по пустынному пляжу, вскакивал на каменный парапет и замирал темным силуэтом на фоне закатного неба. Набережная вся наша. Кругом ни души. Мы долго гуляли под звездами, только Рон проносится мимо стрелой, глупый от молодости и весны.

Встречаемся с Павлом каждый день. Мне с ним интересно и хорошо. О замужестве не думаю – я хочу учиться в вузе. Павел решает иначе.

– Лидуся, выходи за меня замуж.

– Но я ещё учусь в школе…

– Мы только распишемся, а жить будем в разных комнатах.

– А если скажу «нет»?

– Я этого не услышу.

– Есть еще одно «но», – говорю я. – Не люблю заниматься хозяйственными делами.

– И не будешь! – восклицает Павел. – Я все умею делать, и многое даже хорошо.

Больше я ничего не придумала и склонила голову.

В загс нам пришлось сбегать на большой перемене. Возле школы меня ждали Павел и его товарищи-свидетели с букетами цветов. Мы помчались, чтобы успеть до начала следующего урока. Процедура регистрации заняла не более десяти минут.

Замужество надо было скрывать, чтобы не исключили из школы, а так хотелось поделиться с подругами. Так язычок горел, что пришлось пить холодную воду.

Незадолго до замужества Павел рассказал мне о своей первой, горячо любимой жене Ксении. Когда кончилась гражданская война, он недолго был комиссаром Черного и Азовского морских побережий, в Севастополе встретил и полюбил девушку. Ксения, дочь известного профессора медицины, была единственным ребенком в семье. Павел постарался создать ей беззаботную, приятную жизнь и развлекал, как мог делать только он. Ho, по-видимому, родства душ не получилось. Она не разделяла его интересов, отрывала от него друзей, считая их неинтеллектуальными. А тут ей подвернулся «друг» из осколков разбитого прошлого. У него даже какой-то титул был, не то граф, не то князь бывший. С ним Ксения уехала в Ленинград, забрав с собой двухлетнюю дочь. К этому времени Павел окончил лётную школу. Потеряв Ксению, от отчаяния он хотел подняться в воздух и разбиться. Поднялся. Неожиданно рядом с самолетом увидел орла. Очень близко, почти у крыла. «Мы поговорили с ним и решили, что нужно жить еще долго-долго», – всё это на полном серьезе рассказывал Павел. Я верила, что в том состоянии он мог говорить с птицей, с богом, с чертом, с кем угодно.

И боль начала утихать. Деятельная натура Павла брали свое. И вдруг приходит письмо. Ксения просит разрешения вернуться. Павел из тех мужчин, которые не прощают уходов, даже если любят. Павел отказал, но, так как к тому времени Ксения серьезно заболела, предложил обеспечить ее лечение в самой лучшей больнице. Ксения не приняла это от него, она застрелилась.

У Павла остался альбом, посвященный только ей. На первых листах маленькая девочка, затем подросток. Её цветные рисунки. Тонкие отточенные линии, яркие краски. Кажется, писано не кистью, а пером. Больше – портреты. Она была талантливой миниатюристкой.

Вспоминая свою жизнь с Павлом, я переношусь в дни нашей юности.

…1 мая 1928 года я решила отправиться на загородное поле, где должна состояться демонстрация с участием авиаторов: полеты по кругу и фигуры высшего пилотажа.

– Приходи обязательно, – сказал Павел, – я буду летать для тебя.

Чем-то занялась по дому и потеряла счет времени. К началу я опоздала и не видела полетов. После конца демонстрации вернулась домой. Приходит Павел, спрашивает:

– Видела?

– Нет.

– Не ходила совсем?

– Пришла, когда вы уже не летали. Извини, Павлик.

– Эх ты, а я всю публику уложил на землю! Сейчас бегу, для меня готовят гауптвахту. Приходи к штабу, я буду сдавать там оружие.

Оказывается, он делал фигуры так низко, что публика в страхе падала. Люди боялись поднять головы, только вихри крутились над ними да пыль.

Павел ушел. Я собралась с силами, приоделась и отправилась к зданию штаба авиаотряда, где он поджидал меня на улице. Показал желтый листочек – записку на арест.

Пришли, сопровождаемые дежурным командиром и красноармейцем на гауптвахту, спустились в подвал. Небольшое помещение выглядело просто – одноярусные нары, столик, большое светлое окно, – но чисто, пожалуй, уютно, на мой взгляд. На окошке даже решетки не было.

– А тут терпимо! – удивляюсь я.

Но Павел вынул из кармана перочинный ножик, приподнял угол матраца на деревянной лежанке, поковырял лезвием в щелке меж досок и категорически заявил:

– Клопы! С ними сидеть не буду!

– Придется, – сказал дежурный командир, усмехаясь.

– Вы забыли о приказе командующего ВВС по этому вопросу, – резко произнес Павел.

– Так и вы забыли о приказах, когда куролесили в воздухе!

– Не следуйте дурным примерам!

Дежурный шагнул к нему, громко приказал:

– Кобуру с ремня снять! Все, что в карманах, на стол!

Павел хмыкнул и не торопясь направился к выходу. Дежурный с красноармейцем пытались задержать его за руки. Вот когда я увидела, что может сделать среднего роста мужчина, если он силен и достаточно уверен в себе. Павел как-то резко развернулся – и те двое посыпались в разные стороны, а я, подтолкнутая падающим красноармейцем, полетела в темный коридор. Упала на что-то мягкое. Пошарив в темноте руками, Павлик извлек меня на свет и, взяв под руку, повел со двора. Дежурный вслед кричал:

– Вернитесь! Назад! Стрелять будем!

Павел даже не обернулся. Мне сказал:

– Отправляйся домой, а я заверну в штаб, потребую перевода из этой части. Добиваюсь давно, теперь переведут с удовольствием.

– А тебя не накажут?

– Добавят суток трое обязательно…

Добавили пять. К тому времени меня уже выгоняли из школы. Директор узнал о моем замужестве и решил немедленно удалить меня из школы, дабы другим ученицам неповадно было вступать в ранний брак. Я сопротивлялась, как могла. До окончания школы чуть больше месяца, неужели уходить? Директор настаивал, я не подчинялась, ходила на занятия.

А тут перевод Павла, говорит – в Новороссийск. Нужно сдавать экзамены экстерном. Вместе с Павлом сидим ночами, учим, потом ходим по квартирам учителей. Павел заговаривает их, кормит болгарскими мандаринами, даже если они не хотят их есть, у него хорошо получается. С грехом пополам закончили с занятиями.

Спешно готовимся к отъезду в Новороссийск. Мама собрала мне чемодан с приданым. Из своих вещей он что-то продает, расплачивается с теми, кому должен. И пакует, им построенный маленький самолет-авиетку.

Интересно, что делал бы Павел, живи он в давние времена? Наверное, хорошо стрелял бы из лука и мчался на свирепых скакунах. В общем, в прошлом я его видела воинственным скифом. На лошадях он классно джигитовал и в нашу эпоху.

Как-то на городском футбольном поле состоялись конные состязания. Мы пошли смотреть. Объявили выступление командира кавалерийской части. Он должен продемонстрировать прыжки на лошади через барьер, свитый из хвороста, потом через ров с водой.

Командир скачет на рослой поджарой кобылице. Публика встречает всадника одобрительным гулом. Галоп. Барьер приближается, и… рыжая лошадь встает на дыбы и кружится на месте. Снова разгон, прыжок, барьер валится – лошадь сбивает его копытами. Всадник нервничает, дергает лошадь. Та горячится, не подчиняется поводам, от ямы с водой уходит в сторону.

Третья попытка взять препятствие также кончается неудачей. Зрители тихо переговариваются. Неловко и публике и герою скачек.

Всадник, красный от стыда, соскакивает с лошади.

Мой Павел срывается с места, подбегает к огорченному наезднику, просит разрешения сесть на рыжую кобылу, попытать счастья.

Командир сначала отказывает, но, видя, что публике очень хочется увидеть летчика в морской форме на лошади, раздраженно бросает:

– Берите чертову куклу, ничего у вас с ней не получится! С ней работать еще надо.

Павел обнял храпевшую лошадь за шею, огладил её, потом мигом взлетел в седло и проехал два круга шагом. Тихо «беседовал» с возбужденным животным, похлопывал лошадь по крутой шее. Потом постепенно разогнал, и она в благодарность мягко перенесла его через барьер, а затем и через водное препятствие.

На трибунах было удивительно тихо. Павел повторил прыжки.

Что тут началось! Толпа кричала, вопила, рукоплескала:

– Браво, летчик! Силен, морячок!

Муж оставил лошадь, поднял с земли фотоаппарат, снятый с плеча перед скачкой и, дружески распрощался с командиром-кавалеристом.

– Будь добрее к ней, командир, она в беде не подведет…

Вечером я узнала от Павла, что в гражданскую войну он был лихим рубакой в дивизии Павла Дыбенко2, где комиссаром была Александра Коллонтай3 и воевал на Южном фронте. Сформировав дивизию, Дыбенко сменил морской бушлат на черкеску, а Павел расстаться с бушлатом и бескозыркой не захотел, считая, что в стремительной конной атаке моряк на лошади вдвое страшен врагу. Павел вспомнил вот такую же рыжую лошадку, которая, сама умирая, спасла ему жизнь.

Случилось это так: вырвавшись вперед и будучи отсеченным от своих конников, очутился он среди десятка злых гайдамацких сабель, и острая сталь, свиснув, прошла на дюйм от затылка. Лошадь в это время взбрыкнула, и сабля, не потеряв силу замаха, отрубила ей хвост по самую репицу4. Обезумевшая лошадь дикими скачками вынесла всадника из неравной схватки, принесла к своим и тут же рухнула, обескровленная. Павел, как погибшему другу, закрыл ей глаза, поцеловал в ещё теплый храп5.

Рыжая лошадь на футбольном поле напомнила мужу его храбрую боевую лошадку. Может быть, эту историю и прошептал он в лошадиное ухо перед тем, как взять барьер…

В этот же вечер я узнала многое из его жизни.

Дедушку Павла выслали в Сибирь за участие в восстании польских патриотов 1863 года. Там он обосновался с женой, тоже полячкой. Их сын, Игнатий Осипович Гроховский, окончательно прижился в России, переселившись поближе к городу Тверь, в Осташково, где и встретил Анастасию Власьевну, ставшую его женой.

У них было уже шестеро детей, и все мальчики, когда родился Павел. Произошло это на станции Вязьма, где тогда начальником работал отец.

Он ждал девочку, поэтому, когда ему сообщили о рождении еще одного сына, ответил грубо, отмахнувшись:

– Пошли к черту с вашим сыном!

Дочку он все-таки дождался, Катеньку, самая младшенькая была самой любимой в семье.

Из восьми детей у Гроховских осталось в живых только четверо – Павел, два его брата и Катя.

В Твери Павел окончил четырехклассную школу и перешел в реальное училище, но пробыл там всего два года. Жизнь заставляла работать, и, уехав в Москву, он стал учеником аптекаря.

В 1917 году записался добровольцем в Ревельский отряд революционных моряков. Защищая Петроград, участвовал в боях под Пулковом. Служил рядовым матросом в Особом береговом отряде при Народном комиссариате по морским делам, когда наркомом стал Дыбенко. Этот отряд нес вахту по охране Москвы, и командовал им бесстрашный Николай Антропов. С 1919 года Павел – коммунист. Всю гражданскую войну сражался в составе красных частей под командой Павла Дыбенко, потом Ивана Кожанова.

Коробка маузера у Гроховского была красной, сам покрасил, чтобы ни у кого не возникало сомнения, на чьей он стороне. Любил поплясать, читать стихи и петь у костров на бивуаках – и вдруг исчезал среди общего веселья, и мало кто знал, что он напросился в разведку.

В пеших атаках под пулями не ложился. В конных – не оглядывался назад. В одном из таких боев, грудь в грудь, и вынесла его из рубки рыжая лошадь.

В двадцать лет выбрали Павла командиром роты. Оказалось, что, кроме горячего сердца, у парня есть еще и «царь в голове». Дыбенко, обсуждая со штабными какую-нибудь хитроумную операцию против белого воинства, нередко сажал рядышком с собой Павла. И когда решение было принято, выходил с ним полюбоваться звездами.

– Ну как, комроты, правильно мы накумекали? Скажи пару слов.

Честолюбивый Павел зря рта не раскрывал, говорил только по делу.

А за одну операцию, где подсказка молодого командира привела к большому успеху, протянул ему командир дивизии новенький маузер с надписью на рукоятке: «Павлу Гроховскому от Павла Дыбенко». Это оружие хранилось у нас до 1937 года.

Не раз Павел был на краю гибели, но находчивость и отвага, а может быть, особое везение спасали его. Как-то, приехав к родным на побывку, он неожиданно попал в водоворот эсеровского мятежа. Близкий товарищ детства выдал его заговорщикам, а те приговорили большевика Гроховского к расстрелу. Получилось так, что вел его в тюрьму молоденький конвоир. Время было тяжелое, конвоир голодный. Шли мимо трактира.

– Слушай, браток, – сказал Павел, – зайдем, отведаем яичницы, да и выпить не мешает. Деньги у меня есть.

«Браток» поколебался немного и штыком подтолкнул Павла к дверям трактира.

– Только я тебя свяжу.

– Я что ж, как свинья из лоханки лопать буду?

– Тогда в угол к стенке садись.

Им принесли еду, обильную, арестант на деньги не поскупился.

– Ты, браток, закусывай, пей, а я на минутку в гальюн загляну, – сказал Павел и решительно встал.

Ни «да», ни «нет» солдат вымолвить не успел, рот его был набит до отказа. Павел быстро вышел из зала, и когда конвоир вскочил, промедлив, бросился за ним, он уже скрылся через заднюю дверь трактира.

Из Твери выбрался на лошади, прихватив ее, подседланную, около штаба мятежников. Пыль проселочных дорог заметала его следы.

Скорее на фронт. Жаль, не удалось попрощаться с родными…

Гроховского с небольшим отрядом моряков откомандировали на суда Волжской флотилии. И тут они не посрамили честь балтийцев. Но война – это не ежечасные схватки, сражения, выпадает и свободное от боевых забот время, случаются затишья. И тогда вытаскивал Павел из кубрика тюфячок, бросал на палубу в укромном месте. Днем видели его там с книжкой в руках. Книжки и журналы занимали половину его окованного медью матросского сундучка. Интересовала его техническая литература, истории создания и описание кораблей и самолетов. И не восхищался он тем, что узнавал. Многие из конструкций казались ему нецелесообразными. Не признавал он прямых углов в движущихся машинах, «тупых лбов», как он выражался, видя прямоугольные надстройки на пароходах. Немножко рисовал катера и пароходы с натуры, только получались они у него непохожими: дымовые трубы он скашивал по ходу судна, орудийные башни рисовал каплевидными, корпуса судов удлиненными, хищно устремленными вперед.

Однажды в отряд Волжско-Камской флотилии, где служил Павел, на двухместном гидроплане прилетел с донесением летчик. Уж как обхаживал его Павел, упрашивал покатать. Летчик ссылался на горючее в баках:

– В обрат до Астрахани не хватит.

Уговорили летчика не спешить, отправиться в путь с рассветом. И пока его кормили «как прынца», потчевали душистым чаем, дынями, положили спать на пуховую перину, Павел с группой лихих ребят проник в городишко, занятый белыми, реквизировал там бочку с бензином. В темноте по буеракам тащили ее на санитарных носилках.

Утром обрадованный подарком летчик все-таки прокатил Павла на гидроплане. Однако восторга на лице пассажира не увидел.

– По хорошей дороге я тебя на автомобиле обгоню, – сказал Павел. – Твою птицу можно сбить из рогатки.

Раздосадованный такой неблагодарностью летчик крепко матюгнулся, но быстро успокоился, получив в дар новенький короткоствольный английский карабин с тяжелой пачкой патронов и жбан с самогоном-первачом.

После гражданской войны Павла пригласили в Москву на должность комиссара Черного и Азовского морских побережий. Рекомендовал его Дыбенко. Проработав на этом посту недолго, Павел написал рапорт-просьбу отпустить его на учебу в школу авиационных механиков на моторное отделение.

– Сдав пост высокого ранга, вы желаете быть мотористом? – удивленно спрашивали его.

– Буду летчиком. Военно-морским, – отвечал Павел. – Для меня в летную школу только два пути: или добывать среднее образование, что долго и сложно, или через школу младших авиационных специалистов. Второй путь значительно короче… и приятней, если учесть мою любовь к технике.

Годы учебы, и вот он военно-морской летчик, служит сначала в Одессе, потом в Евпатории, а теперь его направляют в Новороссийск, в 44-ю эскадрилью.

Что бы вы сказали, если бы получили направление во Владивосток вместо Владикавказа? «Это две большие разницы!» – сказали бы вы. Так вот, ехали мы на грузовике очень медленно. Причалили в Новороссийске, а там никакой авиационной части нет. Ошибочка вышла. Павел считал – писарь напутал. Но мне кажется, так его наказали за свободомыслие.

– Спокойно, спокойно, – сказал Павел, – переживем и это. Посиди тут на пристани, помечтай, поразмышляй, а я еще разок смотаюсь в город, разведаю, что к чему. Закусить у тебя кое-что есть. Рон тебя охранять будет. Сторожи, Рон!

У меня было много времени. Сидя на чемодане, я вытащила альбом мужа и стала его листать.

Большой желтый альбом в солидном кожаном переплете. Лётные снимки. Здесь все ученичество и летная деятельность после школы. Вот фотография Зины Кокориной6. Скромная, русоволосая, в военной гимнастерке прислонилась к самолету. Она единственная из женщин за время пребывания Павла в авиашколе сумела закончить ее, не сбилась с пути и не погибла, как, например, другая летчица Нина Чудак. На желтоватой фотографии Нина, с милым молодым лицом, укрытая до пояса каким-то полотнищем, лежит возле бесформенных обломков самолета. Рядом стоят летчики с обнаженными головами.

Авариям и катастрофам посвящена большая часть альбома. Подавленная, смотрела я на истерзанные аппараты, обгоревшие трупы людей и думала: «Как он это мог фотографировать, как ему было не страшно?!»

Павел говорил, что бесстрашных людей не существует. Всякий боится, только один умеет подавить в себе это чувство, другим не удается. А фотографировал он для того, чтобы помнить эти трагедии и впоследствии сделать безопасный самолет. Он уже сделал сам, своими руками, авиетку7, но она еще не отвечает его требованиям к безопасности. Но он сделает… У него всегда была такая уверенность в своих силах, такая веселая смелость в жизни. Я чувствовала себя с ним в полной безопасности.

Терпеливо сижу на пристани около товарного склада, жду.

Вот и Павел. Держится бодро.

– Все в порядке, – говорит. – Сдаем барахло на склад, и нас ждет шикарный номер в гостинице. Где надо побывал, все узнал точно и даже на станцию слетал за билетами. Деньги еще остались. Завтра вечером в путь.

Скромная меблированная комната в гостинице действительно показалась мне роскошной, но, к сожалению, денег хватило только на оплату за одни сутки проживания. На оставшиеся три рубля купили торт, разделили его по-братски на три равные части: Павлу, мне и Рону. Жить не на что! Всё.

– Не горюй, Лидуся. Завтра отправимся в Ростов – на-Дону и узнаем, где базируется наша эскадрилья. Говорят, она от города недалеко, в живописном месте.

– Пешком? – спрашиваю. – Добираться от вокзала будем пешком?

– Ты о деньгах, что ли? Пустяки. Утро вечера мудренее.

Утром, когда я еще была в постели, Павел отправился в городскую секцию Осоавиахима8 и подарил там свою авиетку. Я знала – от сердца оторвал. Обрадованные осоавиахнмовцы дали ему взаймы двадцать пять рублей, и мы, подкупив на базаре дешевых харчишек – сало, лук, – отправились по Советскому Союзу искать 44-ю эскадрилью.

В полдень мы на Ростовском вокзале. Вещи отдали в камеру хранения, сами на трамвай. За трамваем бежит Рон, не отстаёт. В вагон его не пустил кондуктор. Рон бежит, пытаясь обогнать трамвай с левой стороны – вот-вот попадет под встречный! – но он вывернулся буквально из-под колес, потом выскочил из-под нашего вагона и встретил нас на остановке, помахивая коротким хвостом.

Павел отправился в здание штаба округа, а меня опять усадил на скамейку в скверике напротив.

– Жди. – И Рону: – Охраняй!

Сижу час, сижу два. Нет Павла. Есть захотелось. Пожевали с Роном сала с хлебом. Волнуюсь и немного злюсь.

Смотрю, идет мой летчик, улыбается.

– Извини. Чинуш и здесь хватает, гоняли из отдела в отдел. И все-таки выяснил, что нам надо ехать в Новочеркасск. Вот так штука! Новороссийск – Новочеркасск, оба города начинаются на «ново…». Тогда, действительно, мог и писарь напутать.

В Новочеркасске тоже ночевали в гостинице. Разрядом похуже, с клопами, и Павел всю ночь просидел одетым на стуле. Утром отправился в часть, расположившуюся летним лагерем на окраине, которая называлась Хотунок. Позже там мы сняли комнату в хате у молодой казачьей семьи. Сдали они нам горницу с пышной кроватью, деревянным столом и парой табуреток. В переднем углу три закопченные иконы.

Иконы по требованию Павла мы вынесли, бумажные яркие цветы, украшавшие стены, не понравились мне. Павел развесил фотографии, которые были им оформлены особенно: одна вмонтирована в опиленный обломок пропеллера, другая выглядывала из какого-то прибора с разбитого самолета, у третьей рамочка из витого желтого целлулоида, все – оригинально. Прикнопили к стене и большую географическую карту РСФСР. Стол он накрыл зеленой бумагой, поставил портрет Ленина, а сбоку положил альбомы. Павел с такой нежностью обтирал их мягкой тряпочкой.

Замечательной чертой моего мужа было то, что он никогда никого не ругал за промахи, а только огорчался, и это ярко выражалось на его лице…

В понедельник Павел принес из лагерной столовой синюю книжечку талонов, где на каждый день было расписано: завтрак – 25 копеек, обед – 50, ужин – 25. Мое пропитание. Я должна ходить в лагерь, чтобы быть сытой. Правда, мы прикупили НЗ – неприкосновенный запас – несколько фунтов сухарей, сахарную голову.

И вот первый ужин в огромной зеленой брезентовой палатке. За длинным, добела выскобленным деревянным столом молодые летчики, некоторые с женами. Шутки, смех. Гречневая каша с маслом, душистый сладкий чай.

После ужина мы с Павлом ходили к кому-нибудь в гости, но чаще отправлялись домой, ему, как молодожену, разрешили ночевать в деревне, а с восходом солнца – на полеты…

Мой муж получил повышение по службе, стал командиром звена. Я находила, что новая армейская форма, особенно темно-синяя парадная, гораздо больше идет Павлу, чем морская. Он соглашался, тосковал только о кортике. В гимнастерке и галифе Павел выглядел моложе, стройнее. К его среднему росту и небольшой сутуловатости не шли брючные костюмы. Моей священной обязанностью на все время стала замена на его гимнастерке белых подворотничков, чистка латунных пуговок до золотого блеска, в чем я преуспевала. Гладить форму муж мне не доверял. Драить сапоги тоже. Не побоюсь сказать, что флотская привычка к аккуратности в одежде заметно отличала его от многих летчиков.

Попав в начальники, Павел начал учить молодых летчиков полетам высшего класса. Однажды, показывая, что главное в летном деле точный глазомер, решил показать своим ведомым кое-что сверх учебно-боевой программы. Снизившись над зеркальной гладью донского разлива, он слегка отжал ручку управления, аккуратно тронул колесами аэроплана воду и снова взмыл вверх. Усердные ученики без его разрешения поспешили повторить маневр и… один за другим отправились на дно. Летчикам очень пригодилось умение плавать. Скоро их подобрали рыбаки, а самолеты в перевернутом виде отбуксировали к берегу. На первый раз Павла предупредили строго. Летчиков наказали выговорами, заставив вместе с техниками ремонтировать машины.

Началась учеба по бомбометанию. Цементные бомбы со взрывателем стоили двенадцать рублей штука, поэтому их расходовали очень экономно. Как тут практиковаться, если за каждую бомбу дрожит интендант?

И какие могут быть достижения, если на звено отпускается всего шесть учебных бомб в месяц. Думал, думал Павел и придумал: «Почему обязательно цементные, да еще с дорогими взрывателями? Не боги горшки обжигают!»

– Завтра, Лидуся, мы с тобой отправимся к здешним гончарам!

– Зачем?

– На выучку…

В гончарной мастерской дюжие, небритые мужчины в закатанных по колени штанах и без рубашек вертели ногами деревянные круги, а руками выделывали потрясающие вещи из глины – кувшины и горшки различных, даже причудливых форм. Работали играючи.

Павел поговорил с главным гончаром артели и так заразил его своим энтузиазмом, что тот сразу же принялся вытягивать на своем круге коричневые сосуды, похожие на греческие амфоры, и устанавливать их одну за другой на соседнем столе. Потом в жаркую печь. Дело пошло быстро. Правда, энтузиазм энтузиазмом, но платить за первые образцы учебных керамических бомб нам пришлось из своего кармана, зато стоили они в двадцать раз дешевле цементных.

Поглядев на гончарные круги, Павел сделал себе такой же и установил во дворе.

Теперь я частенько видела его измазанным в глине. И сама научилась выделывать чашечки, вазы для цветов. Обжигать ходили в артель.

Вскоре с неба посыпались сотни бомб, начиненных молотым мелом и песком, окрашенными в разные цвета: у одного летчика розовые, у других зеленые, желтые, оранжевые, синие. Использовали мы анилиновые красители.

Через месяц на окружных соревнованиях 44-я эскадрилья вышла на первое место по точности бомбометания.

Лётчиков похвалили в приказе по военному округу. В эскадрилью приехал инженер с ромбами в петлицах и, поговорив с Павлом, предложил ему «застолбить» полезную находку. А как? Он толково и подробно объяснил.

Теперь мы сидели до полуночи при керосиновой лампе и составляли патентную форму: готовили чертежи, писали заявку…

Начало лета 1928 года – это начало изобретательской деятельности Павла Игнатьевича Гроховского. Созданная в Новочеркасске керамическая учебная бомба была первым в его жизни стоящим изобретением и вошла в историю вооружений Красной Армии как «силикатная бомба Гроховского».

В одно из воскресений в лагере проводились спортивные соревнования среди авиаторов. В беге на длинные дистанции готовился участвовать и Павел. Собралось немало народу. В то время армейские соревнования были праздником и для гражданских лиц, живущих неподалеку.

Все с нетерпением ожидали начала. Под военный марш, строем вышли бегуны. Среди них Павел. Заметив меня в толпе, он улыбнулся: мол, ничего, не подкачаю, все будет хорошо. Выстроились на старте, пригнулись, опустив руки к земле. Музыка стихла, публика перестала разговаривать…

– Внимание! Старт! Пошли дружнее! – И в воздух взлетела зеленая ракета.

Пошли, да не все. Павел рванулся вперед слишком энергично. Лопнула резинка на синих просторных трусах. Трусы упали. Ах, какой пассаж! Публика хохотала до упада. Павел водворил трусы на место, придерживая их смущенно улыбался. Но разобрался в обстановке быстро – сам захохотал. Прекратил смеяться он, прекратили и зрители. Быстро все вошло в нормальную праздничную колею, а как исчез Павел с линейки, никто и не заметил.

Почему я вспомнила этот казус?

В дальнейшем в деятельности Павла будут неудачи, над которыми хотелось бы позлословить его недругам, но он первым «смеялся» над своими «проколами», выбивая этим злое оружие из рук недобрых людей…

Глава 2. Ошибка бомбометателей

Самолеты приближались к полигону. Они шли немного растянутым строем. Наблюдающим с земли людям, четкие треугольники звеньев казались медленно летящей стрелой. Был слышен утробный рокот – звук нарастал, тяжелел, стрела удлинялась, пунктирно распадаясь на части. Теперь уже в белесое небо смотрели все прибывшие на командный пункт полигона.

Подняли головы, продолжая беседовать друг с другом, наркомвоенмор и начальник Генерального штаба РККА.

– Красиво идут!

– Превосходно, – согласился начальник штаба. – Отметим в приказе, что на манёврах авиация действовала отлично. Рад за товарища Баранова!

Начальник ВВС Петр Ионович Баранов9, на создание авиации положивший много сил, старался выглядеть спокойным и даже немного равнодушным, но ему удавалось это с трудом.

– Нуте-с, как смотрятся? – спросил он представителя ОГПУ Остапа Никандровича Нежила10, приземистого мужчину в сером габардиновом плаще.

– Хорошо подготовились, – ответил басом старый чекист, и его толстые бледные губы на узком, иссеченном морщинами лице расплылись в добродушной улыбке.

Командный пункт этого района маневров располагался на опушке смешанного леса, среди редких, тронутых осенним багрянцем деревьев. На поляне несколько палаток из темно-зеленого брезента, наскоро сработанный дощатый одноэтажный домик управления временного полигона с двумя высокими шестами антенн над красной черепичной крышей. Рядом притулились легковые автомобили – в большинстве «Поккарды» и «Форды» – и одна грузовая автомашины, коновязь с десятком подседланных лошадей, жующих овес из подвесных торб. Вот и вся внешняя обстановка командного пункта, если не считать пары мотоциклистов-посыльных, замаскировавшихся со своими «Харлей-Давидсонами» в ореховых кустах. Видимо, вдали от начальства им было спокойнее.

Редкие малорослые деревья и кусты отделяли еще зеленую поляну от огромного рыжего поля, посреди которого в «походную» колонну растянулись фанерные танки «синих», грубо сработанные макеты броневиков и телеги с поднятыми оглоблями, изображавшие самоходные пушки и орудия на прицепах.

На поляне и среди деревьев ходили и стояли группками военные авиаторы, кавалеристы, пехотинцы, артиллеристы в больших чинах, среди них командующий войсками округа и представители Генштаба.

Петр Ионович Баранов со своим заместителем Яковом Ивановичем Алкснисом, Остапом Нежилом и литератором Николаем Бобровым, представлявшим столичную прессу, вышли за кусты к самой кромке поля, поближе к макетам.

Высокорослый, худощавый Баранов явно волновался, ведь сегодня, 1 сентября 1928 года, практически заканчивались смотрины выучки его крылатых питомцев. С самого начала длительных военных маневров лётчики с дальних аэродромов поспевали к решающим «боям» на стороне «красных» и «синих», отряды и эскадрильи успешно вели непрерывную разведку и «бомбардировку», слаженно взаимодействуя с наземными войсками. «Разбомбили» Киев, метко положив учебные фугасы на Дарницком полигоне, показали образцовое перестроение в воздухе, меткую стрельбу из передних и кормовых пулеметов, хороший противозенитный маневр. Не раз лихо разгоняли конницу штурмовыми ударами. И ни одной накладки, ни одного лётного происшествия до сегодняшнего дня. Эти учения, как последний мазок и завершают картину.

Накатывается гул – плывут тяжелые эскадрильи для бомбометания по «механизированной колонне». Уже можно различить отдельные машины, они устрашающе черны на фоне бледного неба. Головные самолеты подходят к лесу, где расположен КП, до выхода на цель они пролетят над ним, демонстрируя четкость строя.

– Фу, черт, у ведущего дымок за левым крылом, не случилось бы чего, – тревожно говорит Баранов.

Алкснис, присмотревшись, успокоил:

– Ничего страшного, скорее всего, неважно отрегулированы карбюраторы, богатая смесь… вернёмся к штабным, тут как-то неприятно стоять.

Черная стая бомбардировщиков на боевом курсе – впечатляющее зрелище. Только уверенность, что бомбы учебные и не упадут на тебя, сдерживает желание броситься в окоп, в ямку, спрятаться под могучим деревом, поглубже вжать голову в плечи.

– Да-с, вернёмся, – соглашается начальник ВВС. – Ветер может невыгодно повлиять на бомбометание.

Кажется, что усилился ветер на земле: пожухлые листья свертываются в маленькие смерчи, кланяются полю кроны деревьев. И ведь только сейчас заметили, что ветер был довольно сильным.

Петр Ионович Баранов крутит поднятой головой так, что даже плечи ходят. На косых голубых петлицах легкого форменного плаща восемь ярко-красных эмалевых ромбов ловят солнце, и оно играет в них, бликует. Богатырь Алкснис в расстегнутой шинели застыл с полусогнутыми в локтях руками. Сухонькому молодому литератору из Москвы не терпится, он раскачивается с носков на пятки и прямо под ухо Алкснису выкрикивает вопрос:

– Скажите, какие команды подаст сейчас главный бомбардировщик, тот, что впереди?

Кричать приходится потому, что первые звенья уже плывут над командным пунктом. Идут на средней высоте, но гул моторов давит, и еще какой-то скрип, чужеродный небу, сверлит уши.

– Скажите, какие команды подаст сейчас главный?..

– Да отстаньте вы, не время! – отмахивается широкой ладонью с растопыренными пальцами Алкснис.

Ведущий качнул крыльями. Передние самолеты высеяли из бомболюков свое «зерно». Бомбы пронырнули гаревую завесу выхлопных газов под черными днищами и засвистели к земле. Дикий свист создали специально просверленные отверстия в стабилизаторах.

Первый удар по колонне «синих» удался: один из фанерных броневиков перекосился и лег плашмя, как складная картинка. Неподалеку от него разлетелась в щепы телега. Макет танка развалился на куски. «Колонна» была накрыта с первого захода, поражена в самый центр.

А самолеты грохотали, как траки стальных гусениц над головой нырнувшего в окоп бойца. Басовитый, отчаянный крик ворвался в железный шум:

– Отставить! Отставить!

Это кричал, надрываясь, Алкснис. Он увидел, как с ведущего самолета одного из последних звеньев раньше времени сорвались капли бомб, определил на глаз, что они не долетят до цели. Значит, упадут на КП. Это не конфуз, это беда!

Разве могли услышать тревожный надрывный голос Алксниса летчики?

(слева-направо, сверху-вниз) 1. Михаил Николаевич Тухачевский 2.Александр Васильевич Косарев 3.Петр Ионович Баранов 4.Яков Иванович Алкснис

За ведущим открыли бомболюки и ведомые.

Командиры замерли в недоумении, вопросительно глядя на Алксниса. Однако не все. Двое нырнули в дверь домика, под крышу КП.

Петр Ионович Баранов с исказившимся от гнева лицом потрясал над головой кулаками.

Один из командиров с тремя ромбами на красных петлицах хохотал и вопил от восторга, чуть не приплясывая:

– Сыпь, Семеновна, подсыпай, Семеновна! Это тебе, Баранов, фитиль за долбежку моих позиций под Киевом. На войне одних побед не бывает!

К счастью, учебные бомбы не попали в командный пункт, хотя шесть из них взрыли землю неподалеку.

– Кто этот торопыга-мазила? – хмурясь, спросил Наркомвоенмор Баранова.

– Узнаю и доложу, Климент Ефремович.

Главный посредник – командир кавалерийского корпуса – громко сказал, обращаясь сразу ко всем:

– По таблице допусков бомбометание не снайперское, но успешное, оценка – «хорошо».

– Еще бы, чуть в макушку не попал – съязвил командир «синих», чья условная походная мехколонна кусками дерева засорила полигон.

– Лихо рубанули! – воскликнул командир-кавалерист. И, обращаясь к командиру «синих»: – А вам, милейший, не следовало так близко к полю располагать КП!

Но начальник ВВС случившееся воспринял с горечью, позже Петр Ионович Баранов запишет в дневник – тетрадку: «Плохо! Очень плохо! От стыда готов был! сквозь землю провалиться…»

Подождав, пока уехал Наркомвоенмор со свитой, он подошел к чекисту:

– Товарищ Нежил, вы разберетесь, кто из летчиков напортачил, пожалуйста, сообщите сразу же мне.

– Не требуется дознания.

– Объяснитесь.

– Петр Ионович, мы можем определить «торопыг – мазил» сейчас же, осмотрев место падения бомб, просто поинтересовавшись таблицей боевого расчета.

– Каким образом, товарищ Нежил? Ведь никто не подсчитывал, какое по порядку звено уронило бомбы.

– Пройдёмся, – и чекист двинулся к началу поля.

Шесть бомб ковырнули землю рядком, метров на пятьдесят-семьдесят одна от другой. Все они раскололись на кусочки или превратились в пыль, вокруг рытвин кругами серела цементная осыпь. Но вот попалась выбоина с красной осыпью и осколки валялись светло-коричневые, как от разбитого глиняного горшка.

– Вглядитесь, – указал на выбоину Нежил.

– Ну-с, и что?

Командующий ВВС ничего не понял, а куратор от госбезопасности на сей раз мог удовлетвориться мыслью, что не зря занимает должность. Он хитро улыбнулся.

– Нуте-с, нуте-с, слушаю вас, товарищ Нежил.

И пока они возвращались на КП, чекист рассказал Петру Ионовичу Баранову, что служит в одной из авиационных частей летчик Гроховский – рационализатор и изобретатель. Он, с целью экономии дорогостоящего и дефицитного цемента, придумал бомбу из обожженной глины, в которую засыпается цветная рыхлая масса. Официально она еще не принята для учебного бомбометания, но некоторые авиачасти используют ее, в том числе 36-я эскадрилья, она и бомбила сегодня полигон.

– У каждого звена в кассетах по две керамических

бомбы с цветной начинкой, и можно легко узнать, кто оказался «мазилой». У Гроховского есть и другие задумки полезные, и вообще куча разных идей в голове.

– Интересно, – задумчиво сказал Баранов, и хмурое, продолговатое лицо его просветлело. – Вы сказали, что у этого человека «куча идей в голове». Не обмолвились? «Куча» – ведь это плохо.

– Признаюсь, Петр Ионович, неловко выразился. Осведомлен другими, сам Гроховского не видел. Идей у него много, притом самых невероятных, но можно их выстроить их в строгий ряд, отобрать полезные, – басил чекист.

– Вот это было бы хорошо. Надо поддержать. А? Как вы думаете?

– Безусловно, следует поддержать. Слышал, он бурно энергичен и чрезмерно открыт. На собраниях по улучшению боевой подготовки выдает такие предложения, о которых наш потенциальный противник знать не должен.

– Поэтому он и попал в ваше поле зрения? Нуте-с, извольте назвать мне его полное имя, – попросил Баранов, вынимая карандаш и записную книжку. – Извольте по слогам, чтобы я не ошибся.

– Гро-хов-ский Па-вел Иг-натьевич. Часть дислоцируется в Новочеркасске. Подробнее о нем пока доложить не могу, однако постараюсь все разузнать в ближайшее время.

– И этого достаточно… А теперь пройдемте на КП и поинтересуемся боевым расчетом, кто же из летчиков допустил такую досадную накладку.

– Она не испортила общего впечатления, Петр Ионович.

– Да-с, все хорошо. Пока, знаете-ли… пока – не испортила. И все же это происшествие записано в мой пассив; вам, Остап Никандрович, это известно не хуже.

Глава 3. Первые успехи

Лидия А. Гроховская вспоминает:

…Перед полетами на карте Павла я вычерчивала предстоящий маршрут красными, синими и черными карандашами, заправляла карту в планшет. Но однажды мы решили разрезать карту, наклеить куски ее на картон и собрать их в книгу: на первом листе начало маршрута, на втором и последующих – продолжение, чтобы не вытаскивать из планшета и не переворачивать карту в воздухе, а только переворачивать картонные страницы.

Такое нововведение одобрили все летчики. Оно им понравилось. Теперь из открытых кабин ветер не вырывал карты при их перекладке, и не нужно было отрывать руку от управления в самолетах с одним летчиком. Карты прочно крепились на колене.

Павел пошел дальше и придумал вращающийся валик для скрутки карт, но такое новшество не привилось. Кабины, особенно одноместных машин, были очень тесны.

Тем же летом он начал усовершенствовать воздушную мишень. Длинный матерчатый конус, буксируемый за самолетом, плохо надувался. И не наполнившись воздухом, плескался тряпкой, выделывая причудливые кренделя. Павел решил вставить во входное отверстие конуса металлический обруч. Диаметр кольца поначалу оказался слишком большим, громоздким и неудобным в эксплуатации. Решил – обруч должен быть складным!

«Пустяковое», как говорил Павел, решение, но оно дало возможность сделать воздушную мишень многоконусной, и теперь за одну буксировку тренировались в стрельбе несколько летчиков, притом на земле быстро узнавали о результатах стрельб, так как все три конуса один за другим сбрасывались.

Испытания прошли отлично, а чуть позже 44-я эскадрилья вышла на первое место в округе, стреляя по воздушным целям…

Наступила осень. Мы вернулись из лагерей в Новочеркасск, как говорится в армии – «на зимние квартиры». Сняли комнату на улице Красноармейской у одинокой старушки. За скромную обитель платили 16 рублей в месяц.

Опять занятия начинались по вечерам и далеко за полночь. В это время Павел нашёл решение, как заменить керамическую бомбу на дешёвую цементную, почти копию боевой, но, что самое удивительное, имитируя взрыв, она должна была оставаться целой, пригодной к последующему использованию. Чертили, составляли описание. Читали и разбирались в нужной технической литературе, а уж когда заходили в тупик – посылали письма с вопросами известным в стране изобретателям или ученым.

Не все отвечали, но с одним изобретателем, ленинградцем Владимиром Ивановичем Бекаури, подружились заочно.

На рассвете у Павла полеты, в это время, а я спала, сколько хотела и не понимала, как он выдерживает, длительное время, довольствуясь сном по четыре-пять часов в сутки, не больше.

Новая цементная облегченная бомба прошла испытания в части. Командование помогало Павлу, одобряло его технические усовершенствования авиационного учебного снаряда. Смекалка и изобретательность, инициатива и качественная работоспособность поощрялись как никогда. На одном из партийных собраний эскадрильи секретарь партбюро прямо сказал:

– Гроховский работает над серьезными вещами. Будем осуществлять его идеи, не сможем на месте – будем поддерживать, продвигать в центр…

Павел тогда разрабатывал «воздушный полигон», то есть целую систему на земле и в воздухе, максимально безопасную, но помогающую оттачивать боевое мастерство летчиков.

Говорю так, по-газетному, потому что почти дословно цитирую слова из статьи в окружной многотиражке.

Чувствуя громадную товарищескую поддержку, Павел вдохновлялся изобретательством все больше и больше. Вот он уже предлагает «пастообразный проявитель для работы с фотопленкой в воздухе», продумывает идею «безопасного самолета».

Поздней осенью 1928 года, по вызову штаба ВВС, Павла командируют в Москву с его изобретением «силикатная бомба».

Я остаюсь дома и получаю от него четкий план работ на две недели: изготовить начисто рабочие чертежи «воздушного полигона» и «планшета для летчика-наблюдателя»; набросать эскиз механизма для новой турельной11установки кормового пулемета; написать три небольших лозунга на красном полотне, нарисовать два художественных плаката для клуба.

Павел погрузил свои бомбы в вагон и отбыл из Новочеркасска.

Скучать без него мне было некогда. Я трудилась «в поте лица». Две недели промелькнули, и вот однажды, ранним утром, долгожданный стук в дверь. Муж радостный, с улыбкой до ушей. Командование ждет дальнейших изобретений. Дали премию 200 рублей,

…По вечерам я любила читать вслух или рассказывать прочитанное днем. Павлу это очень нравилось, у него для художественных книг времени почти не оставалось.

– Вот хорошо, – говорил он, – ты так живо все изобразила, и достаточно коротко. Осталось время полистать учебник по сопромату, а то я на этом курсе неустойчиво плыву.

У него не было высшего технического образования, он не мог делать точные расчеты своих изобретений, но зато тонко чувствовал реальные возможности своих идей, предугадывал действие нового объекта так верно, что иногда создавал на первый взгляд технически нелепое сооружение, а оно работало, и работало хорошо. Примеры немного погодя…

Из нашего скудного бюджета мы стали платить несколько рублей еще за каморку, из которой сделали фотолабораторию. Павел всю жизнь оставался заядлым фотографом, редко снимал с плеча фотоаппарат, даже в полеты его брал. Немало вечерних часов оставили в каморке, проявляя негативы, печатая фотографии и чертежи. Как и все, чем занимался Павел, фотографирование было доведено им до профессионального совершенства. Снимки сочные, контрастные окрашивались анилиновыми красками в разные, но скромные цвета, наклеивались на специальный картон. Составлялись альбомы аккуратно и методично. Подпись, дата.

Наступил 1929 год. Павла телеграммой вызвали в Москву. Понадобилась консультация автора по применению его изобретений. Готовимся тщательно и едем вместе.

Мы в столице. Катим на трамвае в Петровский парк, где живут знакомые.

Знакомые приветили нас, выделили комнату с мягкой тахтой и большим венецианским зеркалом.

Ближайшие два дня Павел ходил по делам изобретений. Не все было ладно. В прошлый раз он восторгался всеми, с кем встречался, теперь появились и «тормозки», так он назвал своих недругов. Они обходительны, вежливы, с ними трудно разговаривать прямо, ускользают куда-то, мешают издалека. Павел внес некоторые поправки в объекты, и они все-таки пошли в эксплуатацию.

– У тебя появились враги? – спрашиваю я.

– Не думаю. Просто неискренние люди, может, потому, что я для них малознакомый человек, темная лошадка. Да и не понравились мне всего двое-трое из десятков, с которыми встречался. Верю: есть перспектива, и не плохая.

В воскресенье мы отправились в Третьяковку. Ничего подобного я не видела! Павел оттаял совсем. Закусили в столовке, чем бог послал. Взяли билеты в кинозал на Тверской и вечером посмотрели немой фильм «Мулен Руж» с участием актрисы Чеховой. Сеанс сопровождался оркестром из трех человек, играли очаровательно, без фальши…

За пол месяца я многое увидела в столице, полюбила Москву. Вернувшись в Новочеркасск, Павел с энтузиазмом взялся за новые изобретения. У него уже выработались приемы и методы творчества. Когда появлялась новая идея, он с небольшим блокнотом и карандашом в руках садился в уголочек, дымил папиросой и прорисовывал эскизы будущих конструкций. В такие минуты ему совершенно необходим был слушатель, которого он посвящал в свои задумки.

Бывало, идея осеняла Павла ночью и требовала немедленного обсуждения. Тогда приходилось просыпаться, уверять, что хорошо отдохнула. Зажигали ночник. Вели длинные разговоры почти до утра. Из тысячи произнесенных слов на мою долю доставалось немного.

Зимой у Павла возникла мысль готовить «агитационную бомбу». Листовки, которые сбрасывались с самолета вручную, часто уносились ветром в ненужную сторону. Бывает – ветер рвал пачки еще в кабине, листы забивались в щели, попадали в управление самолетом.

– Агитационную бомбу делаем так: цементную болванку обложим мокрой бумагой, – учил меня Павел, – которая благодаря своей мокроте удержится в нужной форме. Затем куски кассовых лент, на которых кассиры отбивают чеки в магазинах, но только чистые и нетронутые, обмазываем клейстером, они обвивают цементную болванку, пока толщина слоя не достигнет пяти миллиметров. Закончим – бомба сушится. Высушенную корочку разрезаем вдоль на две части. На место стабилизатора поставим деревянную бобышку в виде пробки, похожей на печать с ручкой. На ручку мотаем метров триста тонкой магазинной тесьмы, закрепив, таким образом, верхний конец сомкнутых половинок бомбы. Нижние концы соединим форточной петлей. Получится что-то вроде каплевидного чемоданчика… Летчик сбрасывает с подвески бомбу. Один конец тесьмы прикреплен к самолету. При падении бомба стягивает с верхнего штыря тесьму и раскрывается, выбрасывая листовки на заданной высоте… Ладно, задумал?

Просто. Очень просто. Даже примитивно. Но, как показало время, бомбы «взрывались» безотказно там, где желал летчик, – на нужной высоте, в нужном месте. Варка клейстера, наматывание однотонных по цвету бесконечных полос бумаги стало моей святой обязанностью. Я сидела как проклятая за этой нудной работой. Пальцы липкие. Белый халат весь в темно-серых пятнах. Запах в комнате – не дай боже! Каким-то образом и на волосы, лицо попадал клей, кожу в этих местах сводило. Зато, когда вечером муж возвращался с полетов, порозовевший от мороза, сбрасывал меховой реглан, унты и, весело потирая руки, любовался роскошным зрелищем картонных болванок, выстроившихся на полу как новобранцы, душа моя радовалась.

– Ну как?

Всегда дома его ждал крепко заваренный чай и любимые ржаные сухарики.

К весне 1929 года Павел выдвинул еще несколько идей и был вызван в Комитет по изобретениям ВВС. Начальник комитета долго разговаривал с ним, был очень любезен. Потом Павла принял начальник ВВС Петр Ионович Баранов, вникал во все подробности предложений, обдумывал, насколько они могут быть полезными для вооружения Красной Армии. Обещал всемерную поддержку.

Окрыленный этим, Павел окончательно решил, что он на правильном пути и что именно изобретательство есть его жизненное призвание, которое никак не помешает ему летать.

За успешную работу в области изобретательства, но приказу начальника ВВС Павлу выдали поощерительную премию в сумме пятьсот рублей и красивую грамоту. У него уже было несколько грамот.

Глава 4. Начальник ВВС

– Я пригласил вас, Остап Ннкандрович, присутствовать на моей беседе с одним из командиров, – привстав из-за стола, пожимая руку Нежилу, проговорил Баранов. – Садитесь где вам удобнее. Видимо, понадобится ваше доброе вмешательство в решение некоторых вопросов, поэтому будет полезным, если вы войдете в курс дела сразу.

– Я уразумел, Петр Ионович, весь внимание, – склонил седую голову старый чекист.

– До встречи с командиром еще семь минут, а пока, если не возражаете, я покончу с одним делом, личного характера. Свежие газеты и журналы на подоконнике, можете посмотреть.

Нежил облюбовал место около шахматного столика у окна. Баранов – заядлый шахматист – любил иногда для «отдохновения» решать сложные задачи на клетчатой доске. Нежил рассматривал искусно вырезанные шахматные фигурки, явно не серийного производства. Взяв в руки ладью, почувствовал ее тяжесть: шахматы были выточены из камня, в черных и белых фигурах мерцало множество крошечных кристалликов.

По звонку Баранова в кабинет ступил высокий старик с буденновскнми белыми усами на морщинистом мрачноватом лице, одетый в светло-коричневую блузу и такого же цвета просторные брюки, с небольшим чемоданом в руках. Кивком головы поздоровался, представился сотрудником финансовой части Наркомата обороны и попросил разрешения приступить к делу.

– Нуте-с, что у вас, почтенный?

Звенящий, почти мальчишеский тенорок, так не подходящий к величественному облику старика, прозвучал в скороговорке:

– Вы, товарищ начальник, несколько лет не получаете деньги за выслугу в армии и премии. Сумма достигла двух тысяч девятисот восьмидесяти трех рублей шестнадцати копеек. Мне приказано произвести расчет. Вот, соблаговолите, распишитесь в ведомости и получите дензнаки. Без вашей подписи в наркомат мне возвращаться не велено.

Из открытого фибрового чемоданчика будто выпорхнул сероватый лист бумаги и лег на стол перед Барановым. Затем, более почтительно, старик выложил пачки ассигнаций, запечатанных синими ленточками. Сверху положил латунные монеты и облегченно вздохнул:

– Все до копеечки.

– А откуда же появились шестнадцать копеек? – хитро прищурился Баранов.

– В результате отчисления государству подоходного налога, да-а, ежегодного, да-а.

– А почему с доставкой на дом? И несли без сопровождающего? Вы сильно рисковали, почтенный.

– Не могу знать! – ответил старик, видимо, на первый вопрос, не спуская настороженного цепкого взгляда с разноцветных пачек. – Охрану отпустил. Извольте пересчитать.

– Есть ли в этом нужда?

– Извольте, извольте пересчитать!

Баранов не торопясь взвесил каждую пачку в руке, перебрал копейки и склонился над ведомостью. Стремительно расписался.

Старик потянулся за ведомостью.

– Нет, подождите! – Вынув из стола лист чистой голубоватой бумаги, Баранов стал на ней что-то писать, изредка останавливаясь, чтобы обдумать ту или иную фразу.

Денежная поддержка была ему очень кстати. Остап Нежил знал, что большая семья Барановых ограничивает себя в расходах, а его жена часто брала взаймы у родственников до получки. Зарплата члена Реввоенсовета СССР и начальника ВВС Красной Армии, ограниченная партмаксимумом, значительно уступала зарплате инженера, и на представительские расходы ее не хватало.

Закончив писать, Баранов слепил ведомость и лист скрепкой, протянул их старику:

Передайте по назначению. А чтобы с деньгами вам не возвращаться без охраны, я поручу дежурному мотоциклисту отвезти вас. Доедете без особых удобств, но быстро. До свидания.

Старик не спешил, пробегал расширенными зрачками строчки письма уже во второй раз и не мог оторваться. Морщины расплылись, на лице застыло недоумение. Он приоткрыл вялый рот, но слова из него вырвались не сразу.

– Понимаю так: вы, товарищ начальник, отдаете деньги для детдомовских ребят?

– Не ясно написал?

– Но такую сумму!

– Почему вас это удивляет?

– Вы хорошо подумали, милостивый государь? Может быть, половину, четверть?

– Свободны. Как я уже сказал, вас проводят.

– Но позвольте…

– Исполняйте!

Только закрылась дверь за обескураженным сотрудником финчасти наркомата, вошел командир, которого ждали. Статный, с гвардейской выправкой, по ромбу на голубых петлицах, лет тридцати – тридцати пяти, красив в темно-синей форме летчика. Он вытянулся перед Барановым и не торопился опускаться на стул даже после приглашения.

Садитесь, Молодцов, – повторил Баранов, очень пристально вглядываясь в его чистые серые глаза. – Догадываетесь, зачем я вас вызвал?

– Частично проинформирован, – ответил Молодцов, зарумянясь. – И письмо летчика Чкалова к вам читал. Советовался с командирами рангом выше меня, и, безусловно, умнее.

– Нуте-с, ваши выводы и решение?

Молодцов попытался привстать, Баранов остановил его нетерпеливым жестом.

– Товарищ начальник ВВС, своим выдвижением по службе я обязан вам, и прекрасно понимаю, что не за какие-то особые таланты, а за четкое выполнение своего командирского и профессионального долга. Летчик Чкалов ухарь, воздушный хулиган, предупреждаемый о серьезной ответственности не один раз. Не внимал. А вы, еще в 1924 году, в статье «Наши задачи» писали, что корень многих катастроф в недисциплинированности, в нарушениях элементарного порядка, в расхлябанности. Нарушение правил полетов – это преступление, вы не раз говорили, и за нарушением сразу же должно следовать наказание, и, если наказание будет носить вразумительный и назидательный характер, оно благотворно скажется на воспитании всего личного состава. Я правильно говорю?

– В назидание, вы и отдали Чкалова под суд, упекли в тюрьму?

– Я не уполномочен карать и миловать, это сделали представители закона.

– По вашему представлению.

– Да, товарищ начальник ВВС, я всегда четко выполняю уставы, наставления, приказы и положения, исходящие от вышестоящих органов, и неукоснительно требую этого от других.

– Похвально… и, конечно, думаете при этом?

– Обязательно, если происшествие выходит за рамки уставом и приказов. В данном случае считаю себя правым. Даже Маяковский, чей талант вы почитаете, дает нам как бы установку на бдительность, подсказывает: «…сейчас летуны разбиваются насмерть, в Ходынку вплющившись лбом», Чаще всего это происходит от разгильдяйства, от раздутого самомнения так называемых «королей». Я правильно говорю?

– Как вы сами летаете, Молодцов?

– Удовлетворительно.

– В вашей летной книжке только хорошие и отличные оценки. Ни одной посредственной не видел.

– Считаю их завышенными, товарищ начальник ВВС, стараюсь совершенствоваться способами, дозволенными инструкциями по производству полетов. О любом нарушении, допущенном мною непроизвольно, даже если ошибку никто не заметил, я докладываю вышестоящему.

– Гм… Скромность украшает… В середине двадцатых годов в авиационных частях действовал приказ, запрещающий летчикам при стрельбе или бомбометании снижаться до двухсот и менее метров. Бреющий полет расценивался чуть ли не как игра со смертью. Летчики мазали по целям, пускали пули «в молоко», но не снижались. И не потому, что не могли, не хотели, они – боялись наказания. А сейчас! Что происходит сейчас, нуте-с?

– Теперь это узаконено наставлением по боевой службе!

– Кто же первый начал? Не найти ли его… и посадить?

– Вы смеетесь надо мной.

Лётчики-испытатели – Александр Анисимов, Михаил Каминский, Леонид Минов (сверху-вниз, слева направо)

– Конечно, сейчас можно брить головы конникам или сбивать с них чепчики, оказалось, это приносит большую военную пользу. А кто доказал? Кто?.. Бесстрашные и пытливые люди! Цитируя Маяковского, вы упустили предыдущие строки, а они звучат так: «…чтоб в будущий яркий радостный час вы носились в небе любом», – понятно? – «в любом», а потом уже: «сейчас летуны разбиваются насмерть, в Ходынку в плющившись лбом». Кстати, – Баранов повернулся к Нежилу, и на худощавом лице его заиграла улыбка, – никогда не забуду выступления Владимира Владимировича в Большом театре на праздновании двухлетия ОДВФ12. Одухотворенный человече, горластый. Тогда, после моего заключительного слова, он поднялся во весь рост, красивый, сильный, и прогромыхал агитпоэму «Летающий пролетарий», потом отрывки из «Призыва»:

Вот поэма! Написана по нашему заданию, а ведь как страстно, душевно, по-настоящему звучит!

Молодцов знал, чем сбить Баранова с курса неприятной беседы. Начальник ВВС уважал литераторов (Фрунзе и он выдвинули идею создания ЛОКАФ – объединения писателей, связанных с армией и флотом) и особенно восторженно относился к произведениям на авиационную тему, почти все стихи об авиаторах знал наизусть, при случае читал их вслух, комментируя. На этот раз уловка Молодцова сработала частично.

– Мы отвлеклись, – продолжал Баранов. – Согласен, Молодцов, авиация не арена для трюков. И я пригласил вас не ругать, а поразмышлять вместе. Разве Чкалов трюкач? Вы читали его объяснения, и прошу, поверьте летчику. Посмотрите на него как на впередиидущего. Легче отмахнуться от неспокойных людей, чем дать им совет, где нужно – поддержать, когда нужно – предупредить, поправить. Мы были в свое время, мягко говоря, немного глуховаты, и, чтобы доказать свою правоту, Чкалов выбрал явно негодный способ, за что уже наказан предостаточно… А летчик стоящий! Он под стать нашему испытателю в НИИ Александру Анисимову. А, товарищ Нежил?

– Анисимова кличут «летчиком милостью божьей», – басом поддакнул чекист. – Он начинает летать – все на аэродроме бросают работу и пялятся в небо. Я тоже грешен в этом. Исключительно мастеровой мужик Александр Фролович. Вы, Молодцов, как известно мне, и Анисимова прижимаете? – выговорил Баранов.

– Он и ему подобные летают так, что аппараты трещат, а я учу беречь машины, как любимую жену, – слегка возмутился Молодцов и даже привстал со стула.

– Как любимую жену? – заинтересованно спросил Баранов, сдерживая улыбку, только в глазах заблестели лукавые искры. – Слышали, товарищ Нежил? Образно! Только кому нужна жена-недотрога? Мне, к примеру, куколка, до которой и коснуться боязно, не нужна… Вот так, командир! Думаю, вы разберетесь в ситуации и поймете, что к чему. Только бесстрашные, увлеченные делом, умные создадут сильную авиацию, совершат изумительные полеты, построят чудесные аппараты… Есть другие мысли, Молодцов? Другие соображения? Спорьте! Ну-с?.. Нет?

– Все ясно, товарищ начальник ВВС! – Молодцов уже стоял вытянувшись, но глаза выдавали затаенное упрямство. – Чкалову позволим летать, но, пока, только в ОДВФ. – И поспешно: – Если не будет других указаний, уточнений.

– Проверка временем? Не насилую вас, только думайте, Молодцов, как можно больше, больше… Кстати, почему вы не даете согласия на перевод из Новочеркасска в Москву летчика Гроховского? Вот тут уж для меня совсем туман!

– Вы не приказывали, а предложили рассмотреть этот вопрос. В принципе серьезных возражений нет, но, по-моему, в боевой части от него будет больше проку и как от летчика, и как от изобретателя. Благодаря его усовершенствованиям по стрельбе и бомбометанию эскадрилья вышла на первое место, и ее опыт мы распространяем на все подразделения. Подготовлены рекомендации, скоро они будут распечатаны в нашей типографии и разосланы по частям. Но… относительно самого летчика…

– Договаривайте.

– Некоторые ведущие специалисты НИИ, даже ЦАГИ, работники отдела кадров утверждают, что работа Гроховского в научном учреждении будет бесперспективна, так как он не имеет не только высшего технического образования, но и среднего.

– И вы, мой помощник, согласны с ними? Вы считаете, что образование, пусть самое высшее, способно в человеке высечь искру божью, которую называют талантом?

– Да.

– Теперь я вас понял… Переводите Гроховского, и немедленно! О выполнении приказа доложите лично мне.

– Есть!

– Больше вас не задерживаю.

Когда Молодцов, щелкнув каблуками, вышел из кабинета, Баранов со вздохом сказал:

– Вот такие дела, товарищ Нежил… Чтобы положительно и поскорее решить вопрос с Чкаловым, прошу вас, посодействуйте. Вы в более тесном контакте с органами юстиции, чем я. Это не официальная просьба к куратору, а товарищеская просьба.

– Постараюсь, Петр Ионович. После короткой командировки…

– В курсе, в курсе… Поэтому и другая просьба есть. Вы едете в края донские по своим делам, но уважьте, по прибытии в Новочеркасск загляните в часть, где служит Гроховский, проявите заботу о его перемещении сюда. Мой помощник выполнит приказ, но торопиться не будет, подстраховываясь мнением моего заместителя. А оно, знаю, не в пользу таких людей, как Гроховский.

– Молодцов правду молвил, высшая инженерия считает многие его идеи утопическими, некоторые – если и выполнимыми, то только через десятки лет.

– Поживем – увидим. Покажет время, хотя его у нас в запасе ох как мало. Я верю даровитым. Они нам сейчас нужны в бо-ольшом количестве.

На западе поднимал голову фашизм. Потенциальная угроза нового нападения на Советскую страну возрастала. Петр Ионович Баранов торопился усилить авиацию истребительную, бомбардировочную новыми самолетами, первоклассными летчиками и наземными авиаспециалистами, но перед ведомством ВВС была поставлена еще одна задача, совсем новая, – немедленное создание воздушно-десантных войск Красной Армии.

Тухачевский, Блюхер и другие военачальники, советские военные теоретики основали новую доктрину ведения войны, опираясь на переработку опыта рейдов конницы по тылам врага. Учитывая всевозрастающую индустриализацию страны, лошадь, условно, была заменена танком, но стратегия маневра и глубокого ошеломляющего удара по тыловым коммуникациям противника осталась. Ударить, сокрушить, освободить территорию – мало, занятые пространства еще надо и закрепить за собой. Для этого нужна пехота. Как доставить ее в тылы противника, да не с пистолетом и винтовкой, а вооруженную тяжелыми орудиями боя? На крыльях! Потому поручили ВВС создать такие крылья, приспособления для подвесок к ним грузов, массовые парашюты для бойцов-десантников и военного имущества.

Все это легло на плечи Петра Ионовича Баранова и его соратников.

Создавать новые войска пришлось фактически на пустом месте. Нужны были люди – умные, инициативные, смелые и обязательно увлеченные. Их искали по всей стране. Так в поле зрения командования ВВС попал и Павел Игнатьевич Гроховский.

К авиационной части (ее возглавлял орденоносец Григорий Максимович Зимм) Нежил подъезжал, когда Азовское море стало уже темнее суши, солнце подсвечивало облака снизу багряным умирающим пламенем.

Пока ехал в поезде, а потом на тряской автомашине, не выходила из головы авария в воздухе, при которой летчик-испытатель НИИ ВВС Бухгольц еле успел выпрыгнуть из развалившегося самолета. Можно сказать, ему неслыханно повезло, так как опыта оставления самолета на парашюте у него не было, как не было практики парашютных прыжков и у всех пилотов республики. Причин к этому оказалось несколько; недостаток парашютов и боязнь пользоваться ими лишь две из них. Недоверие к «зонтикам» подогревалось искусственно некоторыми специалистами, занимавшими довольно солидные посты в армии. В 1921 году им удалось добиться запрещения прыжков с парашютами, а поводом послужила катастрофа, смерть воздухоплавателя Молчанова, прыгнувшего на старом парашюте «Жюкмес» с привязного аэростата.

Запрет, подтвержденный приказом Главного управления Воздушного Флота Красной Армии, действовал шесть лет. Военные летчики и даже испытатели летали без парашютов, что при почти любом отказе техники или при столкновении самолетов в воздухе приводило к катастрофическим ситуациям. Неоправданный запрет сняли в 1927 году, когда летчик-испытатель Михаил Громов был вынужден покинуть истребитель И-1, не желающий выходить из штопора. Но ведь взять в полет парашют Громова уговорили товарищи!

Об аварии Бухгольца Остап Нежил узнал по телефону, она расследовалась – выясняли, по какой причине самолет разрушился, – и Нежил по вызову спешил в Москву, чтобы принять участие в следствии по своей линии, однако просьбу Баранова заехать в Новочеркасск не забыл и нашел для этого время.

Командир полка Зимм, грузноватый мужчина с крупными рабочими руками, широким добродушным лицом и быстрыми глазами, прочитав удостоверение Нежила, встал. из-за стола, привычно оправил на себе серую коверкотовую гимнастерку.

– Слушаю вас… э… Остап Никандрович, – произнес сипло, возвращая документ. – Присаживайтесь.

Нежил коротко сообщил о цели своего приезда. Зимм быстро понял, что от него требуется, и, вызвав адъютанта, приказал организовать чай и принести «личное дело» командира звена Гроховского.

– И свечку захвати! – Пояснил Нежилу: – Темнеет, а у нас электричество от движка. А он часто барахлит, окаянный.

Они сели на стулья друг против друга.

– То, что Гроховский мужик башковитый, – правильно. Идей у него, как выразился один механик, «что блох в бороде у старого козла». Но ведь не сахар мужик, – говорил Зимм быстро, с картавинкой, – честолюбив. В смысле дисциплинки не всегда на высоте. Вот недавно опять крутоверть устроил низковато, чуть с землей не поцеловался. Карточку поощрений и взысканий я ему помарал трижды.

Вошел адъютант. Под мышкой сжимал серую тонкую папку, в согнутых руках нес на блюдечках фаянсовые чашки, над ними клубился парок. Нежил поторопился встать и принял у него чашки.

– Спасибо, дружок!

– Чай сладкий, – предупредил адъютант, отдал командиру папку, вынув из кармана и положив на стол тонкую стеариновую свечу, поспешно скрылся за дверью.

Зимм полистал бумаги в папке, протянул ее Нежилу:

– По биографии Гроховский – революционно заслуженный мужик, по делу – толковый.

Здесь Нежил невольно вспомнил одно из закрытых дел, заведенных в 1919 году по доносу, где утверждалось, что Дыбенко и многие его командиры были дружны с батькой Махно и атаманом Григорьевым, когда последние входили в состав Первой Заднепровской Украинской Советской дивизии, состоящей из повстанческих и партизанских соединений. Нежил отмел это блеснувшее искрой воспоминание и не мог, конечно, предположить, что «дело» закрытое «откроется» снова в 1937 году и будет смаковаться как улика против «врагов народа».

В общем, чекист был знаком с биографией и послужным списком Гроховского, но сам «личного дела» не видел, поэтому его заинтересовали некоторые детали.

С гайдамаками и немецкими оккупантами Гроховский воевал, видно, хорошо, если от самого Дыбенко получил в награду маузер. Да и Дыбенко оставил о нем лестные строки… С Колчаком, плавая на судах Волжской флотилии, Гроховский дрался знатно. Командир Кожанов рекомендовал Гроховского принять в партию большевиков, а командующий флотилией Раскольников в приказе отметил его, наградив «красным бантом». За что же? С десантом на судне «Кофман» Гроховский отправился на Кавказ. В Каспийском море корабли попали в свирепый шторм. В десанте участвовало три судна: «Каспий» затонул, «Пролетарий» возвратился в Астрахань, а «Кофман» выполнил задание, несмотря на залитые водой трюмы и покореженные надстройки. Гроховский на «Кофмане» исполнял обязанности комиссара… Может быть, этот эпизод послужил основанием и после гражданской войны его пригласили на должность комиссара в Морской наркомат? Поработав там недолго, Гроховский учился, закончил Качинскую школу военных летчиков и в двадцать четыре года, получив звание К-4, стал морским летчиком-истребителем… При прохождении службы в Евпаторийском отряде ему записали в аттестацию нелестные строки: «излишне самоуверен», «на критику реагирует болезненно», «в служебное время занимался постройкой личного летательного аппарата… собирался на своей авиетке лететь в Москву, но были приняты меры»…

– Говорите, ваш подчиненный «не сахар», – захлопнув папку, обратился Нежил к Зимму, – а я только что прочитал ваше, уважаемый Григорий Максимович, представление Гроховского на вышестоящую должность.

– Знаете ли, как глядеть… – замялся командир полка. – Вот однажды он с серьезным заданием вылетел в сплошной туман, шел ощупью вдоль железной дороги ниже столбов и добрался до места назначения… Ненужная лихость?

– Такой же полет летчика Чкалова окончился аварией, и его судили, – напомнил Нежил. – Стемнело, а ваш движок что-то не стучит, может, запалим свечу?

– Это мигом… – Зимм чиркнул спичкой и пересадил огонек на фитиль свечи, воткнув ее в пустую чернильницу. На стенах заколыхались тени. – Вы сказали об аварии. Простите, Чкалова не знаю, но с любым может случиться всякое. Так я еще не уяснил себе: порицать такие полеты или считать их доблестью. Человек справился с почти неизвестным, показал способность мастера, не жалея себя, свой авторитет.

– Он нарушил…

– Да, да, дюжину пунктов разных наставлений нарушил, но мой-то приказ выполнил! Карать и тут же награждать? Я предпочел…

– Повысить его в должности. И не только… тут еще есть и представление к очередному званию.

– А почему бы и нет? У Гроховского нутряное мастерство, да и голова умнейшая. Соответствует по всем статьям…

Лётчики-испытатели – Валерий Чкалов, Василий Степанченок, Михаил Водопьянов, Сигизмунд Леваневский. (сверху-вниз, слева-направо)

Нежил, заядлый курильщик, предпочитавший папиросам «махру», скрутил цигарку и прикурил ее от свечи.

– Кстати, в телеграмме мы просили вас не обсуждать идеи Гроховского принародно, как вы планировали, на партийном собрании. Может быть, мы переусердствовали? Что вы собирались обсуждать?

– Его предложения относительно строительства аэродромов, их маскировки, о дальних и безопасных полетах, о самолете-таране.

– Есть что-нибудь на бумаге, в чертежах?

– Показывал мне расчеты, эскизы. Интересно, хотя я в этих делах чувствую себя профаном.

– Где расчеты и чертежи?

– Вернул ему.

– Такие бумаги надо хранить в сейфе, товарищ Зимм!.. Что скажете о жене Гроховского?

– Прелестна и умна Лидия Алексеевна. Эта женщина еще и смела. Они с мужем закопёрщики в самодеятельности, танцуют, поют, играют в спектаклях.

– Но это уже эмоции…

– Полезные эмоции, товарищ Нежил, без них тут от скуки завянешь. Так вы насовсем берете Гроховского?

– Если приживется, – улыбнулся чекист. Он вынул из кармана бумагу и протянул ее Зимму: – Вот приказ заместителя начальника ВВС о переводе Гроховского в Москву, в НИИ ВВС на должность летчика-испытателя.

– Сам-то он желает?

– Я передал не просьбу, а приказ.

Приблизив бумагу к свече, шевеля губами, Зимм внимательно прочитал заверенную печатью выписку из приказа, вздохнув тяжко, спросил:

– Гроховского вызвать?

– У меня нет времени на беседу с ним… На сборы не более трех дней. По прибытии в столицу пусть едет по адресу, запишите… Колобовский переулок, дом номер двадцать три, там его семье приготовлена на первый случай комната… Извините, тороплюсь. Чай у вас хорош, спасибо! – бросив папку на стол, чекист встал. На выбеленных стенах заколыхались тени.

Провожая Нежила, Зимм заверил:

– Не беспокойтесь, все будет как надо и быстро.

Глава 5. Добровольный прыжок

Лидия А. Гроховская вспоминает:

…При переезде в столицу мы потеряли Рона. На одной из станций Павел выскочил за кипятком и взял собаку «на выгул» без поводка. Чистоплотный Рон побежал от платформы в кустики. И к отходу поезда не вернулся. Павел висел на подножке, в надежде увидеть собаку… Дальше ехали горюя.

В Москве нам была предоставлена небольшая комната, в полуподвале. Два окна на улицу позволяли прохожим видеть все, что стояло на подоконниках, так как полы были чуть ниже уровня тротуара. Некоторые люди останавливались, пытаясь уразуметь, что за сосуды видны через стекло. Наверное, думали, что видят логово хозяина посудной лавки. А это сушились модели агитбомб, стояли другие наши поделки.

В комнате никелированная полутораспальная кровать с блестящими шишечками, обеденный стол, покрытый красной с белыми горошинами клеенкой, четыре простеньких стула и черная полированная этажерка с тремя полками, заставленная фотопринадлежностями, – все это стоило двести рублей, и было взято в кредит. Пышный светло-зеленый абажур из шелка и очень яркая лампочка создавали чудесный свет вечером. На окна я повесила репсовые темно-зеленые шторы. В общем, все как у людей со средним достатком и, может, только чуточку провинциально.

Павел работал в Научно-исследовательском институте ВВС летчиком-испытателем и одновременно занимался изобретениями. Большее время – изобретениями. «Носилки для перевозки раненых в самолете», матерчатая дистанционная агитбомба, «зажигательный авиационный прибор», «химическая авиабомба» для тушения пожаров, «громкоговорящая установка на самолете» – вот что было у него в разработке.

В свободное время Павел знакомил меня с Москвой. Столица поражала меня величием и угнетала масштабами. Я привыкла к Евпатории, где все уютно, все близко, а здесь, чтобы попасть в Центральный парк культуры и отдыха, нужно было ехать бесконечными улицами, застроенными старыми деревянными домами, церквушками и причудливыми особняками. Но Красная площадь, Кремль, храм Василия Блаженного… – глаз не оторвешь! Смотрела бы и смотрела! Хотелось попасть внутрь Кремля, храма, но туда не пускали.

Мы ждали ребенка. Я чувствовала себя неважно, все чаще подташнивало, лизала куски штукатурки, и вскоре меня все перестало радовать. Павел, как мог, отвлекал меня, заставлял пить какие-то лекарства, нагружал легкой работой, хотя моя помощь ему нужна была все реже и реже.

Первым помощником Павла стал инженер из НИИ Владимир Иосифович Малынич13 – худощавый симпатичный молодец среднего роста, очень вежливый. Он часто заходил к нам после работы, мы все вместе пили чай, потом они с Павлом корпели допоздна над чертежами.

К концу 1929 года были сконструированы, построены и испытаны подкрыльный бензобак, планшет для летного состава, подвесная кабина для перевозки раненых. Понимала из разговоров, что они готовят и что-то более серьезное.

Однажды Малынич пришел к нам в неурочное время крайне озабоченным, растерянным и, забыв поздороваться, выложил из портфеля тщательно отработанные чертежи и описание изобретения, подготовленные к сдаче в патентное бюро. Нервничая, раскрыл папку. Все бумаги были испорчены, во многих местах пропитаны маслом, там же лежали масляные тряпки. Использованную грязную ветошь завязали в папку! Посмотрев на это безобразие, Павел недобро усмехнулся и грохнул по столу кулаком:

– Дуралеи! От зависти, что ли?.. Засучивай рукава, Владимир Иосифович, опять пахать будем.

Если Малынич кручинился, что опыта технического конструирования у него маловато, то у Павла его совсем не было. Но он поражал умением выдумывать такие необыкновенные конструкции, что высокограмотным специалистам это с первого взгляда представлялось бредом. Но только на первый взгляд. Сделав соответствующие расчеты, «прощупав» изобретение со всех сторон, они приходили к выводу: «Стоящая вещь!» И это кому-то не нравилось, но вредили пока втихомолку, таясь.

Павлу становилось тесно в отведенной ему руководством НИИ комнатенке, не хватало исполнителей: художников, чертежников, модельщиков. За помощью он обратился в Московский комитет ВЛКСМ к секретарю Александру Косареву. Встретившись с ним, Павел напомнил комсомольскому вожаку о его речи на VIII съезде комсомола в 1928 году, где Косарев говорил о том, «что должен делать Союз молодежи на этапе социально-экономической и культурной перепашки страны», и в связи с этим поднял вопрос о квалифицированных, преданных делу пролетариата молодых кадрах. По-моему, Гроховский и Косарев понравились друг другу с первого свидания. «С этим парнем можно гору свернуть!» – сказал тогда Павел, восхищаясь работоспособностью Косарева. Впоследствии сотрудничество их было очень плодотворным и перешло в дружбу.

Особенно Павел восхищаясь организационными и бойцовскими качествами Косарева, приводил такой пример. Как-то, будучи генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ, Саша Косарев на заседании комсомольского ЦК говорил о вовлечении молодежи в науку, о ее участии в создании новой техники. Ему возразил присутствующий Бухарин, крупная фигура в партии большевиков:

– Торопитесь, молодой человек. Прежде чем лезть в науку, комсомольцам надо научиться чистить зубы.

Косареву не понравился барский выпад против товарищей, и он осадил Бухарина:

– Нам нужны свои деятели науки, которые смогли бы повести молодежь к вершинам коммунистического общества. Если мы воспитаем такую молодежь, то она будет способна научить и вас, Бухарин, чистить зубы…

Косарев помог Павлу. Шумливая комсомолия вычистила один из подвальчиков в НИИ, устроив там просторную мастерскую. Нашлись и чертежники, и мастера по моделям. Раздобыли инструменты, два стареньких станка, столы и табуреты. А главное, как радовался Павел, стало весело работать… А чтобы было еще веселее – он купил патефон… |

Малынич очень рано приехал к Гроховским, даже постоял у двери, не решаясь утопить кнопку звонка. Взглянул на часы: без трех минут пять!

– «Поругают, но что делать…»

Когда его впустили, понял, что хозяева бодрствуют давно. В комнате царил такой беспорядок, за который даже корифеев техники беспощадно ругают их жены. Лидия Алексеевна Гроховская, в цветастом халатике, сидела вместе с мужем на полу и на цементную болванку наклеивала длинные кассовые ленты. Вокруг них валялись обрывки бумаги, тесьма, деревянный молоток, короткий металлический стержень и другие малопонятные для Малынича вещи.

– Веревка! По-научному – дистанционное управление. Примитив, конечно, но время экономит. Я на двери соорудил простенькую штуку и теперь впускаю гостей не сходя с места. Дерг за конец шпагата, и ты тут… Проходи!

Присмотревшись, чем Гроховские занимаются, Малынич посетовал:

– По-моему, вы губите время на то, что уже давно сделали?

– Повторение – мать учения, – проворчал Гроховский и, будто оправдываясь: – Понимаешь, работаю агитационные бомбы новой конструкции. Совершенно иной принцип действия, чем у первых. Для больших праздников… Летят самолеты, и летчики сбрасывают их на парашютиках. Взрыв, море бенгальского огня, и из него высыпаются листовки… или цветы! Красиво?! А? Работа, как видишь, сугубо домашняя.

– Да, но…

– И «но» предусмотрел. Именно в нем собака зарыта: при военных действиях моя бомба легко превращается в осветительную, меняем только начинку.

– Павел! – укоризненно остановила поток слов Лидия Алексеевна. – Ну, нельзя же так… – И обращаясь к Малыничу: – Вы уж извините, Владимир Иосифович, за беспорядок. Ночью ему пришла в голову мысль, он поднял меня в три часа и засадил за эту нудную работу. Вы очень кстати, вместе позавтракаем. Я мигом… – И, тяжело поднявшись с пола, она скрылась за занавеской. Запахло керосином, послышался стук поршенька, и звук раскочегаренного примуса.

1. Лидия Гроховская 2. Авиаконструктор П. А. Ивенсен 3. Отто Юльевич Шмидт

Пока Лидия Алексеевна возилась на кухоньке, Гроховский продемонстрировал Малыничу новые изобретения – ботинки с пружинами на подошвах.

– Для будущего десантника! – с этими словами он обулся в них, залез на стул и прыгнул. Ботинки подбросили его вверх и вбок, но Гроховский удержался на ногах, в последний момент «уцепившись за стену».

– Думаю сделать еще пневматическую, надувную подошву, – сказал он, снимая ботинки. – Вычитал о них в старом журнале, думаю, будут полезны14

Впоследствии парашютист Николай Остряков15 довольно удачно испытал оба вида ботинок для десантника, прыгая в них с самолета на парашюте. Но в дело они не пошли, так как выпуск их в большом количестве требовал дополнительно немалых средств, и было решено, что «овчинка выделки не стоит».

Во время завтрака, найдя подходящий повод, Малынич спросил:

– О парашюте думали? Я ведь почему рано, вчера вечером увидел меня помощник начальника ВВС Молодцов и укорил, что по главному заданию у нас нуль. Чешетесь, говорит. Пообещал сделать соответствующие выводы. Назвал нашу группу «шарашкой». Я разволновался.

– Да… Молодцов способен на скорые выводы, слава богу, что бодливой корове он рогов не дал… Ничего толкового в голову не приходит, Владимир Иосифович. Проштудировали с Лидой всю историю парашютизма, разобрались детально в парашютах Котельникова, Жюкмеса, Ирвина. Сложные они. И неуправляемые почти, а нам нужно, чтобы десантник не просто спускался на нём, а летел туда, куда ему нужно, падал не наобум, а точно в назначенное место. Думаю, что парашют может не только опускать человека на землю, но и поднимать его в небеса.

Глеб Котельников – изобретатель парашюта.

– Такое нам пока не требуется, Павел Игнатьевич.

– Кто знает, может, завтра понадобится. Кто знает, дружище, каким будет наш завтрашний день.

– Владимир Иосифович, он завтра думает совершить парашютный прыжок. Ведь в первый раз. Страшно! Не очень опасно, как вы думаете? – обращенное к Малыничу лицо Лидии Алексеевны застыло в тревожном ожидании. – Может, посоветуете ему… Ведь есть молодые здоровые парни, и они с удовольствием…

– Прочь советы! – отрезал Гроховский. – Конструктор должен знать, что он делает и для чего. Испытать на себе. Прыгаю! И не завтра, а сегодня… И на сей раз не поддержит тебя, Лидуся, добрый, отзывчивый ВладимирИосифович. Ты думаешь, он зря так рано прикатил? Едем!..

До Ходынского аэродрома они добрались на трамвае. Почти весь путь проделали молча.

Павел Гроховский никогда не прыгал и мало знал о парашютных прыжках, как, впрочем, почти никакого опыта не было и у других летчиков страны. Можно сосчитать по пальцам кто к этому времени пользовался парашютом: в 1919 году выбросился с самолета пилот Эдельштейн, в 1927 – Громов, недавно – Бухгольц. Вынужденные прыжки, для спасения. Где-то в Америке первые учебные парашютные прыжки совершил командированный туда летчик Минов. Он вернулся в СССР, но опыт свой передать пока не успел никому. Так что Гроховский начинал «в чистом небе». Поэтому, из-за отсутствия опыта, день для прыжка выбрали явно неудачный: ветер у земли дул со скоростью десять – двенадцать метров в секунду, порывами до четырнадцати метров, а на высоте, надо думать, еще сильнее.

– Давайте повторим наш уговор, – попросил Гроховский летчика Иванова16. – Я из кабины вылезаю на крыло, держусь за стойку и, как только вы протянете руку в сторону, я по этому знаку отрываюсь от стойки. Так?

– На высоте тысяча двести метров, уточнил Иванов, – когда я сброшу обороты мотора и перейду на планирование.

– Подходите к аэродрому, я покидаю самолет на ближней границе поля.

– И вас сносит в центр.

– Будем надеяться! – Гроховский огляделся по сторонам. – Ого, нами интересуются. Приятно!

Любопытных вокруг их самолета «Фоккер С-4» собралось немало. Жаждали необычного зрелища. Одни смотрели на Гроховского удивленно, другие сочувственно, некоторые испуганно разглядывали его: «Диковина! Хочет прыгать по доброй воле!»

Щелкали фотоаппараты, корреспонденты газет что-то записывали в блокноты. Чуть позже в прессе 1929 года этот прыжок будет оценен как «первый в СССР добровольный парашютный прыжок». А в 1935 году его детально опишет в книге «Земля внизу» Н. Бобров.

Павлу Гроховскому внимание товарищей и журналистов нравилось, оно его взбадривало. Он любил быть первым. В день первого прыжка он неторопливо подгонял снаряжение, подтягивал по фигуре лямки подвесной системы парашюта «Ирвин». Опробовали «Фоккер». Мотор тарахтел чисто. Гроховский под струей работающего винта «проиграл» прыжок – залез в кабину, оттуда на крыло, спрыгнул на землю.

Некоторую нервозность внесла погода. Низкая облачность рассасывалась до полудня. Гроховский, поругивая работников метеостанции, несколько раз рассупонивался и снова влезал в парашютные лямки.

Но июльский ветер разогнал облака, обнажил синее блескучее небо, тольковысоко летали редкие белые перышки. По ним можно было заметить, что ветер на высоте был сильным, но никто на это внимания не обратил.

«Фоккер С-4» оттолкнул землю. Чуть накренившись, пологой спиралью, будто двигаясь бочком, долго набирал высоту. Долго – так показалось тем, кто снизу задрав голову наблюдал за самолетом через зрительные трубы и бинокли.

На аэродром приехал начальник Научно-исследовательского авиационного института Василий Сергеевич Горшков. Вместе со всеми он смотрел в небо, сощурившись, нервно теребя лацкан синей форменной тужурки. Ведь именно он разрешил полет, уступив напору Гроховского, и теперь отвечал за него в полной мере. Как бы оправдываясь, Горшков, вздыхая, говорил своему помощнику по политчасти Фоменкову:

– Я ему твержу: «А если?..», а он мне: «Начинать когда-то надо». Я ему говорю…

– Не волнуйтесь так, Василий Сергеевич, – ровным голосом успокаивал начальника помполит. – Я верю в успех. Пусть не сразу все хорошо, но… уверен. Притом вы же согласовали полет с начальником ВВС, и он одобрил.

– Да, Петр Ионович не возражал. Обещал даже приехать. Но что-то нет его, понимаете, нет!

– Вряд ли появится, сию минуту он в наркомате. Вызван неожиданно. По случаю это мне точно известно.

Горшков перестал теребить лацкан тужурки, теперь его пальцы подергивали пышные рыжеватые усы.

«Фоккер» уходил от аэродрома, превращался в темную точку. Но вот звук мотора стал громче, громче. Снова вскинулись вверх окуляры подзорных труб и биноклей. Горшков, приподняв тяжелый морской «Цейс», через его сильно увеличивающие линзы видел головы летчиков в кабинах.

Гроховский, одетый в темный комбинезон, с желтым горбом парашюта на спине, вылез из кабины довольно неуклюже. Упав на плоскость самолета боком, уцепился одной рукой за вертикальную стойку крыла. Ладонь другой руки положил на грудь, на карманчик вытяжного кольца. К летчику он лежал спиной, повернув в его сторону только затянутую в шлем очкастую голову…

Лётчик П. И. Гроховский после первого парашютного прыжка

Под самолетом граница летного поля. Летчик Иванов выбросил в сторону руку в черной краге. Гроховский отпустил стойку, и встречный ветер» слизнул его с покатого крыла. Как только опора под ним исчезла, он дернул за кольцо. Под напором воздуха легкий шелковый купол выпорхнул из ранца. Над Гроховским совсем близко промелькнуло голубое брюхо самолета, и задняя часть фюзеляжа – костыль – зацепила купол.

Так как «Фоккер» волок парашютиста за собой недолго, Гроховский не успел оценить трагедийность этого мига, не успел даже испугаться. Треснула шелковая ткань купола – парашютиста дернуло. Вырвало клок шелка сбоку. В следующую секунду Гроховский уже раскачивался под бело-красным выпуклым зонтом и радостно кричал. Спускаясь, он вел себя как мальчишка: крутился на стропах, перебирал ногами, будто бежал по небу, подтягивался, усаживаясь на лямках поудобнее.

А ветер нёс его. Нес в сторону города, и радоваться можно было лишь тому, что раскрылся парашют.

Расчет «на глазок» не состоялся. Иванов подал знак точно на границе аэродрома, но не учел, как быстро его гонит вперед попутный сильный ветер. Совсем чуть-чуть промедлил на крыле Гроховский, был протащен самолетом за купол несколько сот метров. Когда все ошибки и задержки сплюсовались и купол стал тугим, аэродром уже далеко ушел за спину парашютиста. Под ним шоссе. Но и серая змея дороги торопясь уползает в сторону… Окраина города… Трамвайные провода… Парк. До земли – метры. Перед Гроховским вылез желтый двухэтажный дом. Парашютист подтянулся на стропах и, задев ногами за конёк, перелетел крышу.

Он не видел, что творилось на улицах большого города. Кричащие люди, собираясь в толпы, толкая друг друга, бежали в сторону, куда летел Гроховский. Автомашины разных марок, завывая клаксонами, устроили настоящую гонку, лишь пешеходы, путаясь под колесами, мешали им развить максимальную скорость. Все хотели поближе увидеть человека, падающего с неба на разноцветном мешке. Над Москвой впервые летел парашютист!

Спешила к месту его приземления и белая санитарная машина, в ней, рядом с Малыничем, сжавшись в безмолвный комочек от переживаний за мужа, тряслась Лидия Гроховская. Она приехала на аэродром потихоньку, вопреки приказу мужа сидеть дома, и пряталась как раз в «санитарке».

Гроховский грузно упал на окраине, в огород, на капустные грядки, рядом с цыганским табором. Надутый ветром купол парашюта, как парус, протащил его несколько метров по земле и потух. Из-под серых парусиновых навесов, палаток, кибиток на колесах высыпали цыгане, и стар и млад. Они окружили парашютиста тугим разноцветным кольцом. Никто не голосил.

Прошла минута оцепенения, и молодая цыганка, опустив долу черные очи, поклонилась парашютисту:

– Счастливый будешь!

Цыгане все разом загомонили, поздравляли Гроховского, чествовали, много рук потянулось помочь ему снять с плеч лямки. Кто-то из женщин пел здравицу. Чечетку бацал перед летчиком черномазый красивый пацанчнк в рваной лазоревой рубашонке. А старая цыганка, скрываясь за спинами сородичей, кухонным ножом кромсала шелк парашютного купола, приговаривая под нос:

– Хорошее платье выйдет… ай, радость мягкая… хорошее платье сошью.

– Пусть будет два, три, четыре! – шептала рядом с ней чернокосая молодайка вытащив и из потайного кармана цветастой юбки острый ножичек.

– Ты спасся из железной птицы в нашем огороде, – важно говорил курчавый статный цыган с проседью в широкой антрацитовой бороде – Это большое счастье тебе и почёт нам. Долго-долго помнить будем…

– Ты наш гость! – слышалось отовсюду. – На попей…

Гроховский улыбался, кивал, жал протянутые жилистые мужские и мягкие женские руки. С удовольствием опорожнил медный черпак с холодным ядреным квасом, стряхивая капельки с груди, от души благодарил:

– Спасибо, чавеллы!..

Затрещал ветхий заборчик огорода – это прорвалась к парашютисту плотная толпа людей с улицы. Подвывая мотором, осторожно через обломки палисадника перебирался санитарный автомобиль, перед его парившим радиатором бежали Лида и Малынич. Гроховский попытался шагнуть им навстречу, но его подняли на руки и понесли…

На том месте, где приземлился Гроховский, цыган уже не было. Они словно испарились по чьей-то грозной, команде. Одиноко стоял и грустно дул в деревянный свисток милиционер. Он выводил минорные трели, держа в руках оставшиеся от парашюта лямки без металлических карабинов и обрезки строп. От купола не осталось и кусочка. Зато вдалеке цыганки уже щеголяли в шелковых белых и красных платках. Милиционер пожаловался подошедшему Малыничу:

– Сладу нет с непутевыми!

– Смотреть надо было зорче.

– Та я ж не знал… поздно подоспел.

Вздохнув, Малынич поспешил к «санитарке», которая уже разворачивалась на огороде.

Карета «скорой помощи», позванивая колоколом на манер пожарной автомашины, катилась на аэродром, где летчика ждало начальство. Лида, обняв мужа, спрашивала, как он себя чувствует.

– Прескверно, Лидонька, как многое мы не учли! На ветер не обратили должного внимания. Как летуч парашют!

– У тебя где-нибудь болит?

– А прыгнул я как неуклюже! И надо же, почти на крыле дернул кольцо! Мог голеньким остаться, без купола! Ведь мог и летчика погубить! Нет, нужны точные расчеты и отработка прыжка на земле. С кондачка не получится!

– Ты, кажется, прихрамываешь?

– Приземляться враскорячку тоже нельзя. Тренажеры строить будем, Лидонька!

На аэродроме Гроховского первым встретился специалист института по парашютам Скрипухин. Сухо поздравив летчика с благополучным приземлением, манерно пожал ему руку и заметил:

– О сцене на месте приземления, увы, уже знаем. Весть привез мотоциклист. За парашют, подаренный вами цыганам, придется, уважаемый Павел Игнатьевич, платить. Вам, извините, лично платить. «Ирвины» у нас на вес золота.

– И сколько же он стоит? – смутился Гроховский. Услышав названную цифру, с горечью произнес: – Мне и за два года столько не заработать.

– Намереваетесь еще прыгать? Или всё таки поняли, что к подобным действиям нужно планомерно и неторопливо готовиться?

– Обязательно буду прыгать, товарищ Скрипухин… если доверят. Неужели так дорого стоит парашют Ивина? За что ж платить такие деньги, за тряпочки и верёвочки?

– Я не шучу, уважаемый. Мы переводим за границу не ассигнации, а золотые рублики. Золото, товарищ Гроховский, червонное! Ирвин достоин того…

Лидии Л. Гроховская вспоминает:

…Бизнесмен Ирвин прилично зарабатывал на своих парашютах, Спасшимся с их помощью лётчикам дарил значок «Золотая гусеница» из чистого золота. Первым из советских летчиков его получил М. Громов. Ирвин ловко стряпал увлекательные и страшные рекламные фильмы, в них все пилоты, попавшие в аварийную ситуацию, погибали, если пользовались парашютами других фирм. Тут же рассказывалось, что Ирвин использует для своей продукции только шелка японской засекреченной фирмы, и вырабатываются они из неповторимых коконов. Одни из таких короткометражных фильмов я видела.

– Тысяча рублей золотишком спекулянту Ирвину за парашют?! С какой стати! Он жиреет на пашей серости. Надо сделать свой парашют, из недорогой ткани, – загорелся Павел…

Муж совершил благополучно еще два прыжка. Четвертый для него чуть не оказался роковым.

Считая, что большие высоты для десантников опасны (пока они спускаются, враг может их расстрелять), Павел с каждым полетом уменьшал высоту прыжка. На сей раз было шестьсот метров. Опять произошла ошибка с ветром и другие накладки. Павла отнесло за границу аэродрома в самое неудачное место: на ограждение из колючей проволоки. Он зацепился ногами за стальные колючки, его повернуло, купол, прижимаясь к земле, резко дернул Павла и он с маху упал на жесткую каменистую россыпь спиной. Удар был настолько сильным, что сразу же парализовало руки и ноги.

Я примчалась в госпиталь и увидела его в полном сознании, но совершенно беспомощным. Это было ужасно…

До сих пор не могу забыть виноватое выражение лица и слова:

– Врач говорит, что случилась контузия, но со временем двигательные функции восстановятся. Не плачь, Лидонька. Тебе нельзя волноваться, ведь скоро будешь мамой.

Почему-то именно слова «двигательные функции» меня особенно испугали. Перед глазами встали гипсовые руки, ноги, корсеты на свалке около санатории дли военных и Евпатории, Я не могла сдержаться и разрыдалась. Меня чем-то напоили, и выпроводили из палаты, отвезли па автомашине домой. Малынич передал просьбу лечащего врача не приходить в больницу недельку-другую.

Я навещала Павла каждый день. Врач оказался прав. Постепенно Павел стал шевелить пальцами рук. Потом садиться па койке. Потом вставать с койки при помощи костылей. Делать несколько неуверенных шагов. У него оказалась очень сильная воля.

В госпитале Павел постоянно думал о парашютах. Когда смог, стал рисовать, чертить на бумаге, считать. Я подолгу и как можно внимательнее слушала его рассуждения. Его парашют должен быть устойчивее парашюта Ирвина и, самое главное, намного дешевле. Он решил использовать для пошива купола самую дешевую ткань. Поручил поспрашивать в библиотеках книгу о разных пошивочных материалах. Я такую книгу отыскать не сумела.

– Понимаешь, Лида, чтобы сбросить пушку, например, понадобится в десять-двадцать раз больший парашют, чем людской. Если его делать из японского шелка, сколько он будет стоить? Намного дороже самой пушки! Не дело! Только дешевый парашют позволит нам сбрасывать массы людей, сотни, тысячи бойцов и технику, любую технику! – говорил он убежденно.

После лечения в госпитале врачи советовали ему полежать дома. Куда там! Удержишь его в постели! Вскакивал с первым утренним лучиком. Мы ходили по магазинам, ощупывали разные материи: перкали и даже батист. Пробуя на прочность, рвали полосы материи, растягивая вдвоем изо всех сил. Я шила парашюты небольших размеров.

По вечерам Павел через чердак забирался на железную крышу трехэтажного дома №23 в 1-м Колобовском переулке, ловил ветер хлопчатобумажным парашютиком своей конструкции, одним из «вариантных», как он их называл. Я стояла на улице, обычно в окружении дворовых мальчишек, – мы ловили «зонтики» внизу, иногда снимали их с электропроводов или с соседних крыш малоэтажных домов.

Глава 6. Задание Тухачевского

Идея создания нового парашюта Гроховскому была подсказана необходимостью.

Основанный в 1926 году Научно-исследовательский институт ВВС РККА должен был начать «систематические и всесторонние испытания» всех существующих в то время более-менее надежных парашютных систем. Почти целый год ушел на организационные мероприятия. Затем в распоряжение ВВС поступили несколько сот закупленных парашютов – все спасательные – фирмы «Гофман», стоимостью по шестьсот долларов каждый, позже приобретали в громоздких ранцах японские «Нанака», английские «Жекекюю», французские «Авиариес», тоже не дешевые, и парашюты «Ирвин» по тысячи валютных рублей за штуку.

Занимался в НИИ исследовательской работой по зарубежным системам специалист Скрипухин, безраздельно верующий в безотказность иностранных парашютов и скептически относящийся к отечественному парашюту Глеба Котельникова. Модернизацией и улучшением этого парашюта занимался летчик и инженер Михаил Савицкий с единомышленниками. Но они работали в условиях недоверия, плохо обеспечивались материалами. Савицкий готовился к поездке в Америку для изучения организации производства парашютов. Смог поехать туда только в 1930 году.

До 1929 года исследовательская работа ограничивалась изучением конструкций иностранных марок, составлялись инструкции пользования ими, описания на русском языке.

Практической экспериментальной работой не занимались, и. конечно, пропагандой парашютного дела тоже. Летчики не верили в безопасность парашютного прыжка. Скрипухина из НИИ за глаза называли «гросс-теоретиком безнадежного дела».

За два с лишним года не сделали ни одного прыжка с целью изучения систем в воздухе. Только в апреле 1929 года, когда Скрипухин и его приверженцы пришли к теоретическому выводу, что лучшим в мире является парашют системы «Ирвин», в Америку послали Леонида Григорьевича Минова для ознакомления с аварийно-спасательной службой в авиации США. 13 июля в Буффало он совершил свой первый прыжок и отбил телеграмму в Москву:

«ПЕРВЫЙ ПРЫЖОК УДАЧНО – МИНОВ».

Такие темпы развития парашютизма не устраивали командование Красной Армии. Год назад в Ленинградском военном округе командующий войсками этого округа и член Реввоенсовета СССР Михаил Николаевич Тухачевский провел военную игру по теме «Действие воздушного десанта в наступательной операции», но, как говорится, «на картах и на пальцах» – его новаторская мысль не имела материальной поддержки.

Для создания в короткий срок мощных Вооруженных Сил нужны были люди энергичные, умные, способные быстро осуществить модернизацию вооружения, сказать новое слово в оснащении передовой техникой советских войск. Таких людей искали.

Павел Игнатьевич Гроховский был как раз одним из тех многих людей, на которых возложили эту нелегкую миссию по технике, существующей только в задумках.

Летчиком-испытателем в НИИ ВВС он почти не работал, ему сразу же поставили задачу на создание технических новинок для Военно-Воздушных Сил, затем дали более точную цель – для воздушно-десантных войск.

– Думайте над этим, – напутствовал при одной из первых встреч Петр Ионович Баранов. – Если нужны помощники, они у вас будут. Средства – по необходимости. Однако старайтесь экономить.

– Постараюсь быть скромным, – пообещал Гроховский.

Тогда-то он и попросил в помощники молодого инженера Владимира Иосифовича Малынича и небольшое пустующее помещение в подвале одного из зданий НИИ.

Обе просьбы его удовлетворили.

Первый доклад Гроховского о проделанной работе (различные типы агитбомб и носилки для перевозки раненых под крыльями самолета) начальник ВВС выслушал с интересом, попросив излагать неторопливо, с бумагой и карандашом в руках.

– Нуте-с, еще раз о подвесках, и подробнее. – И позже: – Каковы дальнейшие планы?

Когда Гроховский поведал о своих замыслах и показал эскизные рисунки объектов, Баранов удивился:

– И все намеченное думаете спроектировать вдвоем?

– Вытянем с божьей помощью.

– Бог – помощник липовый, товарищ Гроховский. На бога надейся, а сам не плошай… Будьте у меня завтра в пятнадцать ноль-ноль со всей документацией, какая есть. Не опаздывать! – приказал Баранов и отпустил подчиненного.

На другой день в кабинете Баранова летчик-изобретатель встретился с членом Реввоенсовета СССР Михаилом Николаевичем Тухачевским.

Высокого с ладной военной выправкой командующего Ленинградским военным округом Гроховский видел не раз, но всегда издалека. Его не удивило и присутствие Тухачевского в кабинете Баранова: как и многие, он знал, что они дружат еще с 1921 года, когда вместе руководили войсками, атаковавшими со льда мятежный Кронштадт. В особом штурмовом отряде там был и Гроховский, подчинявшийся непосредственно Павлу Дыбенко.

И то, что сейчас Тухачевский является инициатором быстрейшего создания воздушно-десантных войск, Гроховский тоже знал не понаслышке, а по статьям и выступления командующего.

Баранов представил Гроховского. Тухачевский сразу же попросил:

– Повторите мне то, что вы рассказывали Петру Ионовичу о будущей технике десантных войск, и покажите, что у вас в папке, вы ее так крепко прижимаете.

Гроховский любил внимательных слушателей, когда чувствовал, что его мысли заражают других, одобряются, говорил долго и подробно. Беседа велась в непринужденной обстановке, за чашкой чая. Никто не поглядывал на часы.

Баранов приказал отключить его телефон и доступ в кабинет закрыть для всех без исключения.

В сокращенном варианте речь Гроховского свелась к следующему:

– Без дешевых парашютов я не вижу десантника. Парашютов нужно много. Разной грузоподъемности, и мы сошьем их из хлопчатобумажных тканей17. У нас пока нет специальных транспортных самолетов для перевозки десанта, но мы сделаем их, а пока оборудуем «Пуму» и другие подходящие машины подкрыльными люльками для перевозки людей, специальными ящиками для грузов, подвесными кабинами, коробами для транспортировки продовольствия, боеприпасов, медикаментов…

– Извините, о какой это «Пуме» вы сказали?

На вопрос Тухачевского ответил Баранов:

– «Пумой» летчики называют самолет Р-1 с мотором «Сидлей-Пума».

– Продолжайте, товарищ Гроховский.

– Я вижу ясно такую картину: красноармейцы большими компактными группами выбрасываются из самолетов в полном боевом снаряжении, вместе с ними в специальной таре падает на землю дополнительное снаряжение, необходимое для затяжного боя, а также тяжелое вооружение: станковые пулеметы, пушки, мотоциклы, автомашины, может быть даже лошади, и легкие танки, походные кухни. Все, что нужно красноармейцам для сражения на незнакомой местности в отрыве от своих тыловых баз, для их быстрого передвижения и мобильности.

– Хорошо, что кухни не забыли, – улыбнулся Тухачевский. – «Путь к сердцу солдата лежит через желудок».

– Будет у них и специальное легкое оружие для борьбы с бронетанковыми силами противника… Десантные подразделения, выброшенные на разные площадки, связываются друг с другом телефонным проводом, его протянут самолеты при помощи специальных барабанов, установленных на их бортах… Общее руководство военной операцией, корректировка действий отдельных отрядов проводится с неба при помощи мощных радио-установок на самолетах-«штабах». Голос командующего будет слышен на четыре-пять километров вокруг, а если хорошо поработаем над усовершенствованием репродукторов – и дальше.

Тухачевский, удобно расположившись в кресле у окна, долго стряхивал с рукава своей белой гимнастерки, какую-то соринку. На полноватом лице застыла улыбка, выдававшая его блаженное состояние. Ведь сейчас говорили о том, чем он жил последние годы, писал в «Новых вопросах войны»18. Ему нравилась здравость рассуждений и горячность молодого сутуловатого летчика-изобретателя. То, о чем Гроховский пока фантазировал, Тухачевский представлял в действии.

Баранов писал за столом, останавливаясь, когда Гроховский говорил что-то новое для него, и закончил писать, когда тот замолчал. Две-три минуты в кабинете было слышно, как летает одинокая муха. За окном прогрохотал трамвай. Подал голос телефон на столе у Баранова, но не отреагировал.

– А историю десантирования вы знаете? – спросил Тухачевский, играя в руках шахматной фигуркой.

– Слабо, товарищ командующий, – признался Гроховский. – Трудно найти материал. Честно сказать, и не интересовался особенн, время уплотняем делом. И все равно его не хватает.

– А полезно бы и для истории немного времени выкроить… В конце первой мировой войны был прецедент – на пяти самолетах англичане высадили в тыл немцев диверсионный отряд для взрыва железнодорожного туннеля. Но это был посадочный десант. С парашютом выбрасывались одиночки для диверсионной работы… В апреле этого года, наверное, читали, товарищ Гроховский, мы высадили сорок пять бойцов в районе города Гарм, в Таджикистане. Бойцы помогли уничтожить крупную банду басмачей. И опять только посадочный десант. Он сложен по многим причинам. Нам нужны парашютно-посадочные… Над чем конкретно вы работаете сейчас? – спросил Тухачевский.

– Над всем. Но ни над чем конкретно, товарищ командующий, – думы, наброски, эскизы, Ну, модели еще. Нужны разработчики, определенные условия, средства. И план, наверное. Не знаю, что требуется сейчас, что после, а хотелось бы работать последовательно, видеть ближайшую цель.

– Вопрос решим в ближайшее время, и оперативно, – вмешался Баранов. – При нашем управлении создадим конструкторский отдел под вашим, Гроховский, руководством. Выделим помещение на Ходынке. И план будет. Михаил Николаевич, – обратился он к Тухачевскому, – вы что-то хотели сказать об агитбомбах?

Тухачевский оторвался от эскизов в папке, которую держал раскрытой на коленях.

– Да, меня заинтересовали ваши агитснаряды, товарищ Гроховский. Я говорю о спускающихся на парашюте. Не кажется ли вам, что они могут служить исходными к другим конструкциям? Не думаете ли вы сделать так, чтобы из бомбы сыпались не листовки, а что-нибудь горючее, зажигательное и ночью освещало землю?

Группа парашютистов-десантников впервые прыгнувших на парашютах П.И Гроховского

Гроховский заметил еще в начале разговора уважительную манеру речи командующего, он не давил своим авторитетом собеседника, не указывал, часто употребляя выражения: «Не лучше ли поступить иначе?»,

«Не думаете ли вы?», «Не кажется ли вам?». И хотя Гроховский предусмотрел для своих бомб начинку фосфорную и динамитную (для борьбы с самолетами противника), ответил:

– Я подумаю, товарищ командующий.

– Ну и хорошо. Возьмите рисунки. Спасибо за толковую беседу.

Прощаясь, Тухачевский обещал:

– Мы с Петром Ионовичем окажем вам всяческое содействие. Работаете, только не разбрасывайтесь.

– Все задуманное взаимосвязано и предназначено для одной цели, все вытекает из одной мысли о воздушном десанте, – четко ответил Гроховский. – Начали с парашюта. На чем дальше сосредоточить силы – подскажете.

– Правильно! Сначала дешевый, но хороший парашют для бойца, и грузовой. И радиоустановка на самолете мне почему-то очень понравилась! – весело говорил Тухачевский, провожая изобретателя к двери. У выхода пожал ему руку:

– Надеюсь, не раз встретимся. Работайте смелей.

– Есть работать, товарищ командующий!

Когда Гроховский ушел сияющим, Тухачевский промолвил:

– Слово еще не дела… Веришь ли, Петр Ионович,, что я буду командовать десантом с неба, а? Не мечтаем ли как мальчишки?

– «Ничто так не способствует созданию будущего, как смелые мечты. Сегодня утопия, завтра – плоть и кровь», – процитировал наизусть Виктора Гюго Баранов…

В январе 1930 года Реввоенсовет СССР утвердил программу строительства определенных типов аппаратов – самолетов, аэростатов, дирижаблей и другой авиационной и десантной техники.

Тему «Воздушная пехота» энергично разрабатывал конструкторский отдел Гроховского, отпочковавшийся от НИИ ВВС под крыло штаба ВВС. Кроме Владимира Малынича помощниками начальника отдела стали: Иван Титов – первый заместитель, Игорь Рыбников – ведущий конструктор, Федор Потапов – инженер-расчетчик, Николай Преображенский – художник-конструктор, Лида Кулешова – чертежница, все люди здраво мыслящие и честолюбивые..

В отделе, созданном исключительно из молодежи, обладавшей не обширными профессиональными знаниями, а главным образом неистощимым энтузиазмом, взялись творить и проводить первые смелые эксперименты. Они старались делать все возможное, и как можно быстрее, для перевозки на самолетах боеспособных подразделений Красной Армии, снабженных всеми видами пока легкого оружия для проведения боевых действий в тылу врага.

Десант перед посадкой в ТБ-3

Свою «парашютную одиссею» Павел Гроховский начал с поездки в Ленинград к первому русскому конструктору парашютов Глебу Евгеньевичу Котельникову. И хотя пятидесяти семилетний изобретатель в это время занимался далекими от авиации работами, он по-доброму принял Гроховского и между ними состоялась многочасовая неторопливая беседа.

Я еще два года тому назад писал товарищу Ворошилову, что крайне необходимо разворачивать большую исследовательскую работу в области парашютизма, – говорил Котельников. – Надо заставить летчиков прямо-таки в порядке декрета при полетах брать с собой парашют. Ответ получил не от Климента Ефремовича, а от неизвестного мне лица, – ответ, ничего не обещающий.

Не таясь, пожилой изобретатель делился с молодым коллегой думами об управляемом парашюте, о различных применениях парашютов тормозного, газового, плавающего баллонета. Иногда он отрывался от действительности и, мечтая, рисовал картины применения парашютов в будущем.

Мой дом открыт для вас, – сказал Котельников, прощаясь с Гроховским, – а я всегда к вашим услугам! И привозите с собой всех, кто увлечен парашютами…