Житие протопопа Аввакума, им самим написанное
Крестъ – всѣмъ воскресение, крестъ – падшим исправление, страстем умерщвление и плоти пригвождение; крестъ – душам слава и свѣтъ вѣчный1. Аминь.
Многострадальный юзник темничной, горемыка, нужетерпецъ, исповѣдникъ Христовъ священнопротопопъ Аввакум понужен бысть житие свое написати отцемъ его духовным иноком Епифаниемъ, да не забьвению предано будетъ дѣло Божие. Аминь2.
Всесвятая Троице, Боже и Содѣтелю всего мира, поспѣши и направи сердце мое начати с разумом и кончати дѣлы благими ихже нынѣ хощу глаголати аз, недостойный. Разумѣя же свое невѣжество, припадая, молю ти ся, и еже от тебя помощи прося: Господи, управи умъ мой и утверди сердце мое не о глаголании устен стужатиси, но приготовитися на творение добрых дѣлъ, яже глаголю, да, добрыми дѣлы просвѣщенъ, на Судищи десныя ти страны причастник буду со всѣми избранными твоими.
И нынѣ, Владыко, благослови, да, воздохнувъ от сердца, и языком возглаголю3 Дионисия Ареопагита о Божественных именех4, – что есть тебѣ, Богу, присносущные имена истинные, еже есть близостные, и что – виновные, сирѣчь похвальные.
Сия суть сущие: Сыи, Свѣтъ, Истинна, Животъ. Только свойственных четырѣ. А виновных много, сия суть: Господь, Вседержитель,
Непостижим, Неприступен, Трисиянен, Триипостасен, Царь Славы, Непостоянен огнь, Духъ, Богъ, и прочая.
По сему разумѣвай того же Дионисия о истиннѣ: «Себе бо отвержение – истинны испадение; истинна бо сущее есть; аще бо истинна сущее есть, истинны испадение сущаго отвержение есть. От сущаго же Богъ испасти не можетъ, и еже не быти – нѣсть»5.
Мы же речем: потеряли новолюбцы существо Божие испадени-емъ от истиннаго Господа Святаго и Животворящаго Духа. По Дионисию, коли ужъ истинны испали, тутъ и Сущаго отверглись. Богъ же от существа своего испасти не может, и еже не быти – нѣсть того в нем, присносущен истинный Богъ наш. Лучше бы им в Символѣ вѣры не глаголати «Господа», виновнаго имени, а нежели «истиннаго» отсѣкати, в немже существо Божие содержится. Мы же, правовѣрнии, обоя имена исповѣдуем и в Духа Святаго, Господа истиннаго и животворящаго, свѣта нашего, вѣруем, со Отцем и с Сыномъ поклоняемаго6, за негоже стражемъ и умираемъ, помощию его владычнею.
Тешит нас той же Дионисий Ареопагит, в книге ево писано: «Сей убо есть воистинну истинный християнин, зане истинною разумѣвъ Христа и тѣм богоразумие стяжавъ, исступив убо себе, не сый в мирском их нравѣ и прелести, себя же вѣсть трезвящеся и изменена всякаго прелестнаго невѣрия, не токмо даже до смерти бѣдъствующе истинны ради, но и невѣдением скончевающеся всегда, разумом же живуще, и християне суть свидѣтельствуемы»7.
Сей Дионисий, научен вѣре Христовѣ от Павла апостола, живый во Афинѣхъ, прежде, да же не приити в вѣру Христову, хитрость имый исчитати бѣги небесныя8. Егда же вѣрова Христови, вся сия вмѣних быти яко уметы. К Тимофею пишет9 в книге своей, сице глаголя: «Дитя, али не разумѣешь, яко вся сия внѣшняя блядь ничтоже суть, но токмо прелесть, и тля, и пагуба. Аз пройдох дѣлом и ничтоже обрѣтох, токмо тщету». Чтый да разумѣетъ.
Ищитати бѣги небесныя любят погибающим, понеже «любви истинныя не прияша, воеже спастися имъ, и сего ради послетъ имъ Богъ дѣйство льсти, воеже вѣровати им лжи, да Суд приимут не вѣровавшии истиннѣ, но благоволиша о неправдѣ». Чти о сем Апостолъ, 27510.
Сей Дионисий, еще не приидох в вѣру Христову, со ученикомъ своим во время распятия Господня бывъ в Солнечнем-граде и видѣ: солнце во тьму преложися и луна – в кровь, звѣзды в полудне на небеси явилися чернымъ видом11. Он же ко ученику глагола: «Или кончина вѣку прииде, или Богъ Слово плотию стражет», понеже не по обычаю тварь видѣ изменену и сего ради бысть в нѣдоумѣнии.
Той же Дионисий пишет о солнечном знамении, когда затмится: есть на небеси пять звѣздъ заблудных, еже именуются луны. Сии луны Богъ положил не в предѣлех, якоже и прочим звѣзды, но обтекаютъ по всему небу, знамение творя или во гнѣвъ, или в милость. Егда заблудница, еже есть луна, подтечет от запада подъ солнце и закроетъ свѣтъ солнечный, и то затмѣние солнцу за гнѣвъ Божий к людям бываетъ. Егда же бывает от востока луна подътекает, и то, по обычаю шествие творяще, закрывает солнце12.
А в нашей Росии бысть затмение солнцу в 162 году перед мором13. Плыл Вольгою-рекою архиепископъ Симеонъ Сибирской14, и в полудне тма бысть, перед Петровым днем недѣли за двѣ; часа с три плачючи у берега стояли. Солнце померче, от запада луна подътекала, являя Богъ гнѣвъ свой к людям. В то время Никонъ-отступник вѣру казилъ и законы церковныя, и сего ради Богъ излиял фиял гнѣва ярости своея на Русскую землю; зѣло моръ великъ былъ, нѣколи еще забыть, вси помним. Паки потом, минувъ годов с четырнатцеть, вдругорядъ затмѣние солнцу было въ Петров постъ: в пяток, въ час шестый, тма бысть, солнце померче, луна от запада же подтекала, гнѣв Божий являя, – протопопа Аввакума, бѣднова горемыку, в то время с прочими в соборной церкви власти остригли15 и на Угрѣше16 в темницу, проклинавъ, бросили.
Вѣрный да разумѣет, что дѣлается в земли нашей за нестроение церковное и разорение вѣры и закона. Говорить о том престанем, в день вѣка познано будет всѣми, потерпим до тѣхъ мѣстъ.
Той же Дионисий пишет о знамении солнца, како бысть при Исусѣ Наввинѣ во Израили, егда Исус сѣкий иноплеменники и бысть солнце противо Гаваона, еже есть на полднях: ста Исус крестообразно, сирѣчь разпростре руце свои, и ста солнечное течение, дондеже враги погуби. Возвратилося солнце к востоку, сирѣчь назад отбѣжало, и паки потече; и бысть во дни том и в нощи тритцеть четыре часа. Понеже в десятый час назад отбѣжало, так в сутках десеть часов прибыло. И при Езекии-царѣ бысть знамение: оттече солнце назад во вторый на десеть часъ дня, и бысть во дни и в нощи тридесять шесть часов17. Чти книгу Дионисиеву, там пространно уразумѣешь.
Он же Дионисий пишет о небесныхъ силах, возвѣщая, како хвалу приносят Богу раздѣляяся деветь чинов на три троицы18. Престоли, херувими и серафими, освящение от Бога приемля, сице восклицают: «Благословена слава от мѣста Господня!» И чрез ихъ преходит освящение на вторую троицу, еже есть господьства, начала, власти. Сия троица, славословя Бога, восклицаютъ: «Аллилуия, аллилуия, аллилуия!» По алъфавиту, «аль» – Отцу, «иль» – Сыну, «уия» – Духу Святому. Григорий Низский толкует: «Аллилуия – хвала Богу». А Василий Великий пишет: «Аллилуия – ангельская рѣчь, человѣчески рещи: слава тѣбѣ, Боже»19. До Василия пояху во церкви ангельския рѣчи: «Аллилуия, аллилуия, аллилуия!» Егда же бысть Василий, и повелѣ пѣти двѣ ангельския рѣчи, а третьюю – человѣческую, сице: «Аллилуия, аллилуия, слава тебѣ, Боже!» У святых согласно, у Дионисия и у Василия: трижды воспѣвающе, со ангелы славим Бога, а не четырежи по римской бляди. Мерско Богу четверичное воспѣвание сицевое: «Аллилуия, аллилуия, аллилуия, слава тебѣ, Боже». Да будет проклят сице поюще, с Никоном и с костелом римским!
Паки на первое возвратимся. Третьяя троица: силы, архангели, ангели, чрез среднюю троицу освящение приемля, поют: «Святъ, святъ, святъ Господь Саваофъ, исполнь небо и земля славы его!»20. Зри: тричислено и се воспѣвание. Пространно Прѣчистая Богородица протолковала о аллилуии, явилась Василию, ученику Ефросина Псковскаго21. Велика во «аллилуии» хвала Богу, а от зломудръствующих досада велика, – по-римски Троицу Святую в четверицу глаголютъ, Духу и от Сына исхождение являютъ22. Зло и проклято се мудрование Богом и святыми! Правовѣрных избави, Боже, сего начинания злаго о Христѣ Исусѣ, Господѣ нашем, емуже слава нынѣ и присно и во вѣки вѣком. Аминь.
Афонасий Великий рече: «Иже хощетъ спастися, прежде всѣхъ подобаетъ ему держати кафолическая вѣра, еяже аще кто целы и непорочны не соблюдает, кромѣ всякаго недоумѣния, во вѣки погибнетъ. Вѣра же кафолическая сия есть: да единаго Бога в Троицѣ и Троицу во единице почитаем, ниже сливающе составы, ниже существо раздѣляюще. Инъ бо есть составъ Отечь, инъ – Сыновей, инъ – Святаго Духа. Но Отчее, и Сыновнее, и Святаго Духа едино Божество, равна слава, соприсносущно величество. Яковъ Отецъ, таковъ Сынъ, таковъ и Духъ Святый». Вѣченъ Отецъ, вѣченъ Сынъ, вѣченъ и Духъ Святый. Не созданъ Отецъ, не созданъ Сынъ, не создан и Духъ Святый. Богъ – Отецъ, Богъ – Сынъ, Богъ – и Духъ Святый. Не три Бози, но един Богъ, не три Несозданнии, но един Несозданный. Равнѣ: Вседержитель – Отецъ, Вседержитель – Сынъ, Вседержитель – и Духъ Святый. По-добнѣ: Непостижимъ Отецъ, Непостижим Сынъ, Непостижим и Духъ Святый. Не три Вседержители, но единъ Вседержитель, един Непостижимый. «И в сей Святѣй Троице ничто-же первое или послѣднее, ничтоже более или мнѣе, но цѣлы три составы и соприсносущны суть себѣ и равны»23. «Особно бо есть Отцу нерождение, Сыну же – рождение, а Духу Святому – исхождение, обще же им Божество и Царство»24.
Нужно бо есть побесѣдовати и о вочеловѣчении Бога Слова к вашему спасению. За благость щедрот излия себе от отеческих нѣдр Сынъ, Слово Божие, в Дѣву чисту богоотроковицу, егда время наставало, и воплотився от Духа Свята и Марии дѣвы вочеловѣчився, нас ради пострадал, и воскресе в третий день, и на небо вознесеся, и сѣде одесную Величествия на высоких, и хощет паки приити судити и воздати комуждо по дѣлом его, его же Царствию нѣсть конца.
И сие смотрение в Бозѣ бысть прежде, да же не создатися Адаму; прежде, да же не вообразитися. Рече Отец Сынови: «Сотворим человѣка по образу нашему и по подобию». И отвѣща другий: «‘Сотворим, Отче, и преступит бо». И паки рече: «О, единородный мой! О, свѣте мой! О, Сынѣ и Слове! О, сияние славы моея! Аще промышляеши созданием своим, подобает ти облещися в тлимаго человѣка, подобает ти по земли ходити, апостолы восприяти, пострадати и вся совершити». И отвѣща другий: «Буди, Отче, воля твоя!» Посем создася Адам, и прочая. Аще хощеши пространно разумѣти, чти «Маргарит», «Слово о вочеловѣчении»25. тамо обращеніи. Аз кратко помянул, смотрение показуя. Сице всяк вѣруяй во нь не постыдится, а не вѣруяй осужден будет и во вѣки погибнет, по вышереченному Афонасию.
Сице аз, протопоп Аввакумъ, вѣрую, сице исповѣдаю, с симъ живу и умираю.
Рождение же мое в нижегороцкихъ предѣлех, за Кудмою рекою, в селѣ Григоровѣ26. Отецъ ми бысть священникъ Петръ27, мати – Мария, инока Марфа. Отецъ мой прилѣжаше пития хмельнова, мати же моя постница и молитвеница бысть, всегда учаше мя страху Божию. Аз же, нѣкогда видѣвъ у сосѣда скотину умершу, в той нощи, воставше, предъ образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мнѣ умереть, и с тѣхъ мѣстъ обыкох по вся нощи молитися.
Потом мати моя овдовѣла, а я осиротѣлъ молод, и от своих соплеменник во изгнании быхом.
Изволила мати меня женить. Аз же Прѣсвятѣй Богородице молихся, да даст ми жену – помощницу ко спасению. И в том же селѣ дѣвица, сиротина же, безпрестанно во церковь ходила, имя ей Анастасия28. Отецъ ея был кузнецъ, именем Марко, богатъ гораздо, а егда умре, послѣ ево вся истощилося. Она же в скудости живяше и моляшеся Богу, да же сочетается за меня совокуплением брачным. И бысть по воли Божии тако.
Посем мати моя отиде к Богу в подвизе велице. Аз же от изгнания преселихся во ино мѣсто29. Рукоположен во дьяконы дватцети лѣт з годом и по дву лѣтех в попы поставлен; живый в попѣхъ осмъ лѣтъ и потом совершен в протопопы православными епископы30; тому дватцеть лѣтъ минуло, и всего тритцеть лѣтъ, какъ священъство имѣю, а от рода на шестой десяток идетъ.
Егда аз в попѣхъ был, тогда имѣлъ у себя детей духовных много, по се время сотъ с пять или шесть будет. Не почивая аз, грѣшный, прилѣжа во церквах, и в домѣхъ, и на распутияхъ, по градом и селам, еще же и во царствующемъ градѣ, и во странѣ Сибирской, проповѣдуя и уча слову Божию, годовъ будет тому с полтретьятцеть.
А егда еще былъ в попѣхъ, прииде ко мнѣ исповѣдатися дѣвица, многими грѣхми обременена, блудному дѣлу и малакии всякой повинна, нача мнѣ, плакавшеся, подробну возвѣщати во церкви, пред Евангелиемъ стоя. Аз же, треокаянный врачь, слышавше от нея, сам разболѣвся, внутрь жгом огнемъ блудным.
И горко мне бысть в той час. Зажегъ три свѣщи и прилѣпилъ к налою, и возложилъ правую руку на пламя, и держалъ, дондеже во мнѣ угасло злое разжежение.
И отпустя дѣвицу, сложа с себя ризы, помолясь, пошелъ в дом свой зѣло скорбенъ; время же яко полнощи. И пришед в свою избу, плакався предъ образом Господним, яко и очи опухли, и моляся прилѣжно, да же отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяшко, не могу носити. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце, и забыхся лежа.
Не вѣмъ какъ плачю, а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты зла-ты, и все злато. По единому кормщику на них сидѣльцов. И я спросилъ: «Чье корабли?» И онѣ отвѣщали: «Лукин и Лаврентиевъ», – сии быша ми духовныя дѣти, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончались богоугодне. А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными красотами испещренъ, красно, и бѣло, и сине, и черно, и пепелесо, егоже умъ человѣчь не вмѣстит красоты его и доброты; юноша свѣтелъ, на кормѣ сидя, правитъ; бѣжит ко мнѣ из-за Волги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал: «Чей корабль?» И сидяй на нем отвѣщал: «Твой корабль. На, плавай на нем, коли докучаешь, и з женою, и з дѣтми». И я вострепетахъ и, сѣдше, разсуждаю, что се видимое и что будетъ плавание.
А се по мале времени, по писанному, «обьяша мя болѣзни смертныя, бѣды адовы обыдоша мя, скорбь и болѣзнь обрѣтох»31. У вдовы начальник отнял дочерь. И аз молих его, да же сиротину возвратит к матери. И онъ, презрѣвъ моление наше, воздвиг на меня бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежал в забыти полчаса и болыни, паки оживе Божиим мановением. Он же, устрашася, отступился мнѣ дѣвицы. Потом научил ево дьяволъ: пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по землѣ в ризах. А я молитву говорю въ то время.
Таже инъ начальник во ино время на мя разсвирѣпел: прибѣжавъ ко мнѣ в дом, бив меня, и у руки, яко пес, огрыз перъсты; и егда наполнилась гортань ево крови, тогда испустилъ из зубовъ своих мою руку и, меня покинувъ, пошел в дом свой. Аз же, поблагодаря Бога, завертѣвъ руку платом, пошел к вечернѣ. И на пути он же наскочил на меня паки со двема пистольми и запалил ис пистоли. И Божиимъ мановением на полке порох пыхнулъ, а пистоль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другия запалил паки. Божия же воля так же учинила: пистоль и та не стрелила. Аз же прилѣжно, идучи, молюсь Богу; осѣнил ево больною рукою и поклонился ему. Онъ меня лаетъ, а я ему говорю: «Благодать во устнѣхъ твоих, Иван Родионович, да будет».
Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всево ограбя, и на дорогу хлѣба не дал. В то же время родился сынъ мой Прокопей, что нынѣ сидит с матерью и з братом в землѣ закопан32. Аз же, взяв клюку, а мать – некрещенова младенца, пошли з братьею и з домочадцы, амо же Богъ наставит, а сами, пошедъ, запѣли божественныя пѣсни, евангельскую стихѣру, большим роспѣвом, «На гору учеником идущим за земное Вознесение, предста Господь, и поклонишася ему»33, – всю до конца, а пред нами образы несли. Пѣвцов в дому моем было много, – поюще, со слезами на небо взираем. А провождающии жители того мѣста, мужи, и жены, и отрочата, множество народа, с рыданиемъ, плачюще и сокрушающе мое сердце, далече нас провожали в поле. Аз же, на обычном мѣсте став и хвалу Богу воздав, поучение прочетъ и благословя, насилу в домы ихъ возвратил; а з домашними впред побрели и на пути Прокопья крестили, яко каженика Филиппъ древле34.
Егда же аз прибрел к Москвѣ к духовнику цареву протопопу Стефану35 и к другому протопопу, к Неронову Иванну36, они же обо мнѣ царю извѣстиша, и с тѣхъ мѣстъ государь меня знать почал.
Отцы же з грамотою паки послали меня на старое мѣсто. И я притащился – ано и стѣны разорены моих храминъ. И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвигъ бурю. Приидоша в село мое плясовые медвѣди з бубънами и з домрами, и я, грѣшник, по Христѣ ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле един у многих, и медвѣдей двух великих отнял – одново ушибъ, и паки ожилъ, а другова отпустил в поле. И за сие меня боярин Василей Петрович Шереметев, едучи в Казань на воеводство в судне, браня много, и велелъ благословить сына своего бритобратца37, аз же не благословил, видя любодѣйный образ. И онъ меня велѣлъ в Волгу кинуть; и, ругавъ много, столкали с судна38.
Таже ин начальникъ на мя разсвирѣпѣвъ, приехавъ с людми ко двору моему, стрелял из луковъ и ис пищалей с приступом. А я в то время, запершися, молился ко Владыке: «Господи, укроти ево и примири, имиже вѣси судбами!» Он же побѣжал от двора, гоним Святым Духом.
Таже в нощь ту прибѣжали от него, зовут меня к нему со слезами: «Батюшко-государь, Евфимей Стефанович при кончинѣ и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говоритъ: “Дайте батька Аввакума, за него меня Богъ наказует!”» И я чаял – обманываютъ меня, ужасеся духъ мой во мнѣ, а се помолил Бога сице: «Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея, и от небытия в бытие мя устроил, аще меня задушатъ, причти мя с митрополитом Филиппомъ Московским39; аще ли зарѣжутъ, и ты, Господи, причти мя з Захариею-пророком40; аще ли посадят в воду, и ты, Владыко, яко и Стефана Пермъскаго41, паки свободишь мя!», – и, молясь, поехал в дом к нему, Евфимею.
Егда же привезоша мя на двор, выбѣжала жена ево Неонила, ухватила меня под руку, а сама говоритъ: «Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свѣтъ наш кормилец!» И я сопротив: «Чюдно! Давеча был блядин сынъ, а топерва – батюшко миленькой. Больше у Христатово остра шелепуга та, скоро повинился мужъ твой!»
Ввела меня в горницу – вскочил с перины Евфимей, пал пред ногама моима, вопитъ неизреченно: «Прости, государь, согрѣшил пред Богомъ и пред тобою!»42, а сам дрожит весь. Ия ему сопротиво: «Хощеши ли впредь цѣлъ быти?» Он же, лежа, отвѣщал: «Ей, честный отче!» И я реклъ: «Востани! Богъ простит тя». Он же, наказанъ гораздо, не могъ сам востати. И я поднял и положил ево на постѣлю, и исповѣдал, и маслом священным помазал; и бысть здрав, так Христос изволилъ. И з женою быша мнѣ дѣти духовные, изрядныя раби Христовы. Так-то Господь гордымъ противится, смиренным же даетъ благодать43.
Помале инии паки изгнаша мя от мѣста того. Аз же сволокся к Москвѣ, и Божиею волею государь меня велѣлъ поставить въ Юрьевецъ Повольской44 в протопопы. И тут пожил немного – только осмъ недѣль. Дьявол научил попов и мужиков и бабъ: пришли к патриархову приказу, гдѣ я духовныя дѣла дѣлал, и, вытаща меня ис приказу собранием, – человѣкъ с тысящу и с полторы их было, – среди улицы били батожьемъ и топтали. И бабы были с рычагами, грѣхъ ради моих убили замертва и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибѣжал и, ухватя меня, на лошеди умчалъ в мое дворишко и пушкарей около двора поставил. Людие же ко двору приступаютъ, и по граду молва велика. Наипаче же попы и бабы, которыхъ унималъ от блудни, вопятъ: «Убить вора, блядина сына, да и тѣло собакам в ровъ кинем!»
Аз же, отдохня, по трех днях ночью, покиня жену и дѣти, по Волге сам-третей ушел к Москвѣ. На Кострому прибѣжал – ано и тутъ протопопа же Даниила изгнали45. Охъ, горе! Вездѣ от дьявола житья нѣтъ!
Приехал к Москвѣ, духовнику показался. И онъ на меня учинился печален: «На што-де церковь соборную покинулъ?» Опять мнѣ другое горе! Таже царь пришелъ ночью к духовнику благословитца, меня увидял – тутъ опять кручина: «На што-де город покинулъ?» А жена, и дѣти, и домочадцы, человѣкъ з дватцеть, въ Юрьевце остались, невѣдомо – живы, невѣдомо – прибиты. Тутъ паки горе!
Посем Никонъ, другъ наш, привез из Соловковъ Филиппа митрополита46. А прежде его приезду Стефанъ духовник моля Бога и постяся седмицу з братьею – и я с ними тут же – о патриархѣ, да же дастъ Богъ пастыря ко спасению душъ нашихъ47. И с митрополитом Корнилиемъ Казанским48, написав челобитную49 за руками, подали царю и царицѣ – о духовникѣ Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Он же не восхотѣлъ самъ и указал на Никона митрополита. Царь ево и послушал. И пишет к нему послание навстрѣчю: «Пресвященному Никону, митрополиту Новгороцкому и Великолуцкому и всеа Русии, радоватися», и прочая.
Егда же приехал, с нами – яко лис: челом да здорово, вѣдает, что быть ему в патриархах, и чтоб откуля помѣшка какова не учинилась. Много о тѣхъ козняхъ говорить! Царь ево на патриаршество зоветъ, а онъ бытто не хочетъ. Мрачил царя и людей, а со Анною по ночам укладываютъ50, как чему быть; и, много пружався, со дьяволом, взошелъ на патриаршество Божиимъ попущением, укрепя царя своим кознованиемъ и клятвою лукавою.
Егда бысть патриархом, такъ нас и в Крестовую51 не стал пускать. А се и ядъ отрыгнулъ: в Постъ великой прислал память52 казанъскому протопопу Иванну Неронову, а мнѣ был отецъ духовной, я все у нево и жил в церквѣ53, егда куцы отлучится – ино я вѣдаю церковь. И к мѣсту говорили, на дворецъ ко Спасу54, да я не порадѣлъ, или Богъ не изволил. Народу много приходило х Казанъской, такъ мнѣ любо – поучение чол безпрестанно. Лишо о братьях родных духовнику поговорил, и онъ их в Верху у царевны, а инова при себѣ жить устроил, попом в церквѣ55. А я самъ, идѣже людие снемлются, там слово Божие проповѣдал, да при духовникове благословении и Неронова Иванна тѣшил надъ книгами свою грѣшную душу о Христѣ Исусѣ. Таже Никонъ в памети пишет: год и число, «по преданию-де святых отецъ и апостолъ, не подобает метания творити на колѣну, но в пояс бы вам класть поклоны, еше же и трема перъсты бы есте крестились».
Мы, сошедъшеся со отцы, задумалися: видим, яко зима хощетъ быти, сердце озябло, и ноги задрожали. Неронов мнѣ приказал церковь, а сам скрылся в Чюдов56, седмицу един в полатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: «Время приспѣ страдания, подобает вам неослабно страдати!» Он же мнѣ, плачючи, сказал, таже епископу Коломенскому Павлу, егоже Никон напослѣдок в новогороцкихъ предѣлех огнемъ зжегъ57; потом Даниилу, Костромъскому протопопу и всей сказал братье. Мы же з Данилом, ис книгъ написавъ выписки о сложении перъстъ и о поклонѣехъ, и подали государю58, много писано было. Онъ же, не вѣмъ гдѣ, скрыл их, мнит ми ся – Никону отдал.
Послѣ тово вскорѣ, схватавъ Никонъ Даниила, остриг при царѣ за Тверскими вороты59; и, содравъ однарятку60, ругавъ, отвел в Чюдов, в хлѣбню, и, муча много, сослал в Астрахань. Возложа на главу там ему венец терновъ, в земляной тюрмѣ и уморили. Таже другова, Темниковского протопопа Даниила61, посадил у Спаса на Новом62, Таже – Неронова Иванна: в церквѣ скуфью снял и посадил в монастырѣ Симанове и послѣ на Вологду сослалъ въ Спасов Каменной монастырь, потом в Кольской острогъ63.
Посем меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрельцами; человѣкъ со мною с шестьдесят взяли64; их в тюрму отвели, а меня на патриархове дворѣ на чепъ посадили ночью. Егда же розсвѣтало, в день недѣлный, посадили меня на телѣгу, ростеня руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря65 и тутъ на чепи кинули в темную полатку, ушла вся в землю. И сидѣлъ три дни, ни ел, ни пил; во тьмѣ сидя, кланялъся на чепи, не знаю – на восток, не знаю – на запад. Никто ко мнѣ не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно.
Таже во исходѣ третьихъ суток захотѣлося есть мнѣ, послѣ вечерни ста предо мною, не вѣмъ – человѣкъ, не вѣмъ – ангелъ, и по се время не знаю, токмо в потемках, сотворя молитву и взявъ меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки далъ и хлѣбца немношко, и штецъ дал похлебать, – зѣло прикусны, хороши, – и реклъ мнѣ: «Полно, довлѣетъ ти ко укреплению!» И не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало. Чюдно только человѣкъ, а что же – ангелу ино вездѣ не загорожено.
Наутро архимарит з братьею вывели меня, журят мнѣ: «Что патриарху не покорисся?» И я от Писания ево браню. Сняли большую чепь и малую наложили. Отдали чернъцу под началъ, велѣли в церковь волочить. У церкви за волосы дерутъ, и под бока толкаютъ, и за чепъ торъгаютъ, и в глаза плюютъ. Богъ их простит в сий вѣкъ и в будущий, не их то дѣло, но дьявольское.
Тутъ же в церквѣ у них былъ нашъ братъ подначалной ис Хамовниковъ, пьянъства ради преданъ бѣсомъ, и гораздо бѣсился, томим от бѣсовъ. Аз же зъжалихся, грѣешной, об немъ: в обѣдню, стоя на чепи, Христа-свѣта и Прѣчистую Богородицу помолил, чтоб ево избавили от бѣсовъ. Господь же ево, бѣднова, и простил, бѣсовъ отгналъ. Он же целоуменъ сталъ, заплакавъ и ко мнѣ поклонился до земли; я ему заказал, чтоб про меня не сказал никому; людие же не догадалися о семъ, учали звонить и молебенъ пѣть.
Сидѣлъ я тутъ четыре недѣли. Послѣ меня взяли Логина, протопопа Муромского66. В соборной церквѣ при царѣ остриг ево овчеобразный волкъ в обѣдню во время переноса, егда снялъ у архидьякона со главы дискос и поставил на прѣстоле Тѣло Христово. А с чашею архимаритъ чюдовъской Ферапонтъ внѣ олътаря при дверехъ царъских стоял. Увы, разсѣчения Тѣлу и Крови Владыки Христа! Пущи жидовъскаго дѣйства игрушка сия! Остригше, содрали с Логина однарятку и кафтан. Он же разжегъся ревностию Божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог олътарной в глаза ему плевалъ, и, распоясався, схватя с себя рубашку, во олъ-тарь Никону в глаза бросил. Чюдно! Растопоряся рубашка покрыла дискос с Тѣлом Христовым и прѣстолъ. А в то время и царица в церквѣ была.
На Логина же возложа чепь и потаща ис церкви, били метлами и шелепами до Богоявленскаго монастыря67, и тутъ кинули нагова в полатку и стрельцов на карауле накрѣпко учинили. Ему же Богъ в ту нощъ дал новую шубу да шапку. И наутро Никону сказали. Он же, разсмѣявся, говорит: «Знаю-су я пустосвятовъ тѣхъ!» И шапку у него отнялъ, а шубу ему оставил.
Посем паки меня из монастыря водили пѣшева на патриарховъ двор, по-прежнему ростяня руки. И стязався много со мною, паки отвели так же. Таже въ Никитин день68 со кресты ходъ, а меня паки противъ крестов везли на тѣлеге. И привезли к соборной церкви стричь меня так же, и держали на пороге в обѣдню долго. Государь сошел с мѣста и, приступи к патриарху, упросил у нево. И, не стригше, отвели в приказ Сибирской69 и отдали дьяку Третьяку Башмаку, что нынѣ с нами стражет же за православную вѣру, – Саватѣй-старецъ70, сидитъ в земляной тюрмѣ у Спаса на Новомъ. Спаси ево, Господи, и тогда мнѣ добро дѣлал.
Таже послали меня в Сибирь в ссылку з женою и дѣтми71. И колико дорогою было нужды, тово всево говорить много, развѣ малое помянуть. Протопопица родила младенца, больную в телѣге и потащили; до Тобольска три тысячи верстъ, недѣль с тринатцеть волокли телѣгами и водою, и санми половииу пути.
Архиепископъ Симеонъ Сибирской – тогда добръ был, а нынѣ учинился отступникъ – устроилъ меня в Тобольске к мѣсту72. Тут, живучи у церкви, великия беды постигоша мя. Пятья «слова государевы» сказывали на меня73 в полтора годы. И един нѣкто, двора архиепископля дьякъ Иван Струна, тот и душею моею потряс; сице. Владыка сьехал к Москвѣ, а онъ без нево, научением бѣсовским и кознями, напалъ на меня, – церкви моея дьяка Антония захотѣлъ мучить напрасно74. Он же Антон утече у него и прибѣжал ко мнѣ во церковь. Иван же Струна, собрався с людьми, во ин день прииде ко мнѣ во церковь – а я пою вечерню – и, вскоча во церковь, ухватил Антона на крылосѣ за бороду. А я в то время затворил двери и замкнулъ, никово не пустилъ в церковь. Один онъ Струна вертится, что бѣсъ, во церквѣе. И я, покиня вечерню, со Антоном, посадя ево на полу, и за мятеж церковной постегалъ ременем нарочито-таки. А прочий, человѣекъ з дватцеть, вси побѣгоша, гоними духом. И покаяние принявъ от Струны, к себѣ отпустил ево паки. Сродницы же ево, попы и чернцы, весь град возмутили, како бы меня погубить. И в полнощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня, взяв, в воду свести. И Божиимъ страхом отгнани быша и вспять побѣгоша.
Мучился я, от них бѣгаючи, с мѣсяцъ. Тайно иное в церквѣ начюю, иное уйду к воеводѣ75. Княиня меня в сундукъ посылала: «Я-де, батюшко, нат тобою сяду, каъ-де придут тебя искать к намъ». И воевода от нихъ, мятежниковъ, боялся, лишо плачетъ, на меня глядя. Я уже и в тюрму просилъся, – ино не пустят. Таково-то время было. Провожал меня много Матфей Ломковъ76, иже и Митрофан в чернцах именуем, на Москвѣ у Павла митрополита77 ризничим был, как стригъ меня з дьяконом Афонасьемъ78. Тогда в Сибири при мнѣ добръ был, а опослѣ проглотил ево дьявол: отступил же от вѣры.
Таже приехал с Москвы архиепископъ, и мнѣ мало-мало лехче стало. Правильною виною посадил ево, Струну, на чепь за сие: человѣекъ нѣкий з дочерью кровосмѣшение сотворилъ, а онъ Струна, взявъ с мужика полтину, не наказавъ, отпустил. И владыка ево за сие сковать приказал и мое дѣло тут же помянулъ79. Он же Струна ушел к воеводам в приказ и сказалъ «слово и дѣло государево» на меня80. Отдали ево сыну боярскому лутчему Петру Бекѣтову за приставъ81. Увы, Петру погибель пришла! Подумавъ, архиепископъ по правилам за вину кровосмѣшения стал Струну проклинать в церквѣ. Петръ же Бекѣтов в то время, браня архиепископа и меня, изшедъ ис церкви, взбѣсился, идучи ко двору, и падъ, издше, горкою смертию умре. Мы же со владыкою приказали ево среди улицы вергнути псом на снедѣние, да же гражданя оплачют ево согрѣшение; и сами три дни прилѣжне Божеству стужали об нем, да же отпустится ему в день вѣка от Господа: жалѣя Струны, таковую пагубу приял; и по трех днех тѣло его сами честнѣ погребли. Полно тово говорить плачевнова дѣла.
Посем указ пришел: велено меня ис Тобольска на Дѣну вести82, за сие, что браню от Писания и укаряю Никона-еретика. В то же время пришла с Москвы грамотка ко мнѣ: два брата, жили кои у царя в Верху, умерли з женами и дѣтми83. И многия друзья и сродники померли жо в мор. Излиял Богъ фиял гнѣва ярости своея на всю Русскую землю за раскол церковный, да не захотѣли образумитца. Говорилъ прежде мора Нероновъ царю и прорицал три пагубы: моръ, мечь, разделение84, – вся сия збылось во дни наша, – а опослѣ и самъ, милой, принужденъ трема перъсты креститца. Таково-то попущено дѣйствовать антихристову духу, по Господню речению, «Аще возможно ему прельстити и избранныя»85 и «Всяк мняйся стояти да блюдется, да ся не падет»86. Што тово много и говорить! Того ради, неослабно ища правды, всяк, молися Христу, а не дряхлою душею о вѣре прилежи, так не покинет Богъ. Писанное внимай: «Се полагаю в Сионѣ камень претыканию и камень соблазну»87, вси отступницы, временных ради о вѣчном не брегутъ, просто молыть, дьяволю волю творят, а о Христовѣ повелѣнии не радят. Но аще кто преткнется о камень сей – сокрушится, а на немже камень падет, сотрыетъ его. Внимай-ко гораздо и слушай, что пророкъ говорит со апостолом: что жорновъ дурака в муку перемелет; тогда узнает всяк высокосердечный, какъ скакать по холмам перестанет, сирѣчь от всѣхъ сихъ упразнится.
Полно тово. Паки стану говорить, какъ меня по грамотѣ ис Тобольска повезли на Дѣну.
А егда в Енисѣйск привезли, другой указ пришел: велено в Дауры вести, тысящъ з дватцеть от Москвы и болыни будет. Отдали меня Афонасью Пашкову88: онъ туды воеводою посланъ, и, грѣхъ ради моих, суровъ и безчеловѣчен человѣкъ, бьет безпрестанно людей, и мучит, и жжетъ. И я много разговаривал ему, да и сам в руки попал, а с Москвы от Никона ему приказано мучить меня.
Поехали из Енисейска89. Егда будем в Тунгуске-рекѣ90, бурею дощеникъ мой в воду загрузило, налилъся среди реки полон воды, и парус изорвало, одны полубы наверху, а то все в воду ушло. Жена моя робятъ кое-как вытаскала наверхъ, а сама ходит простоволоса, в забытии ума, а я, на небо глядя, кричю: «Господи, спаси! Господи, помози!» И Божиего волею прибило к берегу нас. Много о том говорить. На другом дощенике двух человѣкъ сорвало, и утонули в водѣ. Оправяся мы, паки поехали впред.
Егда приехали на Шаманской порогъ91, навстрѣчю нам приплыли люди, а с ними двѣ вдовы, – одна лѣт въ 60, а другая и болши, пловутъ пострищися въ монастырь. А онъ Пашков сталъ их ворочать и хощет замужъ отдать. И я ему сталъ говорить: «По правилам не подабает таковых замужъ давать». Он же, осердясь на меня, на другомъ пороге стал меня из дощеника выбивать: «Еретик-де ты, для-де тебя дощеник худо идетъ, поди-де по горам, а с казаками не ходи!»
Горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменной яко стена стоит, и поглядѣть – заломя голову. В горах тѣхъ обрѣтаются змеи великие, в них же витают гуси и утицы – перие красное; тамо же вороны черные, а галки – сѣрые, измѣнено при русских птицах имѣютъ перие. Тамо же орлы, и соколы, и кречата, и курята индѣйские, и бабы, и лебеди, и иные дикие, многое множество, птицы разные. На тѣх же горах гуляютъ звѣри дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки и бараны дикие; во очию нашу, а взять нельзя. На тѣ же горы Пашков выбивал меня со звѣрми витать.
И аз ему малое писанейце послал92, сице начало: «Человѣче, убойся Бога, сѣдящаго на херувимѣхъ и призирающаго в бездны, егоже трепещутъ небо и земля со человѣки и вся тварь, токмо ты един презираешь и неудобство к нему показуешь», и прочая там многонько писано. А се – бегутъ человѣкъ с пятьдесят, взяли мой дощеник и помчали к нему, версты с три от него стоялъ: я казакам каши с маслом наварил да кормлю их, и онѣ, бедные, и едят и дрожатъ, а иные плачютъ, глядя на меня, жалѣя по мнѣ.
Егда дощеникъ привели, взяли меня палачи, привели передъ него. Он же и стоит, и дрожитъ, шпагою потъпершись. Начал мнѣ говорить: «Поп ли ты или роспоп?» И я отвѣщал: «Аз есмъ Аввакумъ протопоп. Что тебѣ дело до меня?» Он же, рыкнувъ яко дивий звѣрь, и ударил меня по щоке, и паки по другой, и в голову еще; и збилъ меня с ногъ, ухватил у слуги своево чеканъ93 и трижды по спинѣ, лежачева, зашибъ, и, разболокши, – по той же спинѣ семьдесят два удара кнутом. Палач бьет, а я говорю: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мнѣ!» Да тожъ, да тожъ говорю. Так ему горько, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мнѣ!» Да о серединѣ-той вскричалъ я: «Полно бить-тово!» Такъ онъ велѣлъ перестать. И я промолыл ему: «За что ты меня бьешь, вѣдаешь ли?» И онъ паки велѣлъ бить по бокам. Спустили. Я задрожалъ да и упал; и он велѣлъ в казенной дощеник оттащить. Сковали руки и ноги и кинули на беть94.
Осень была, дождь на меня шелъ и в побои, и в нощъ. Как били, так не больно было с молитвою-тою, а лежа на умъ взбрело: «За что ты, Сыне Божий, попустил таково больно убить-тово меня? Я веть за вдовы твои сталъ! Кто даст судию между мною и тобою! Когда воровалъ, и ты меня такъ не оскорблялъ, а нынѣ не вѣмъ, что согрѣшил!» Бытто доброй человѣкъ, другой фарисей, погибельный сынъ, з говенною рожею праведником себя наменилъ да со Владыкою, что Иевъ непорочной, на судъ95. Да Иевъ хотя бы и грѣшенъ, ино нелзя на него подивить, внѣ Закона живый, Писания не разумѣлъ, в варъваръской землѣ живя, аще и того же рода Авраамля, но поганова колѣна. Внимай: Исаакъ Авраамович роди сквернова Исава, Исавъ роди Рагу ил а, Рагуилъ роди Зара, Зара же – праведнаго Иева96. Вотъ смотри, у ково Иеву добра научитца, – всѣ прадеды идолопоклонники и блудники были. Но от твари Бога уразумѣвъ, живый праведный непорочно и, въ язвѣ лежа, изнесе глаголъ от недоразумѣния и простоты сердца: «Изведый мя ис чрева матере моея, кто дастъ судию между мною и тобою, яко тако наказуеши мя; ни аз презрѣхъ сироты и вдовицы, от острига овецъ моихъ плещи нищих одѣвахуся»97. И сниде Богъ к нему, и прочая. А я таковая же дерзнухъ от коего разума? Родихся во Церквѣ, на Законѣ почиваю, Писанием Ветхаго и Новаго Закона огражденъ, вожда себя помышляю быти слепымъ, а самъ слѣпъ извнутръ. Какъ дощеник-отъ не погряз со мною! Стало у меня в тѣ поры кости-те щемить и жилы-те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мнѣ в ротъ плеснули, так вздохнул да покаялъся пред Владыкою, да и опять перестало все болѣть.
Наутро кинули меня в лотку и напред повезли. Егда приехали к порогу Падуну Большому98, – река о томъ мѣсте шириною с версту, три залавка гораздо круты, аще не воратами што попловет, ино в щепы изломает. Меня привезли под порог: сверху дождь и снѣгъ, на плечах одно кафтанишко накинуто просто, льет по спинѣ и по брюху вода. Нужно было гораздо. Из лотки вытащили, по каменью, скована, около порога тово тащили. Да уж к тому не пяняю на Спасителя своего, но пророком и апостолом утѣшаюся, в себѣ говоря: «Сыне, не пренемогай наказаниемъ Господним, ниже ослабѣй, от него обличаем. Егоже любит Богъ, того и наказует. Биет же всякаго сына, егоже приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыномъ обрѣтается вамъ Богъ. Аще ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте»99.
Таже привезли в Брацкой острог100 и кинули в студеную тюрму, соломки дали немношко. Сидѣл до Филипова посту в студеной башне. Там зима в тѣ поры живет, да Богъ грѣлъ и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу на брюхе: на спинѣ-той нельзя было. Коли покормят, коли нѣтъ. Есть-тово послѣ побой тѣхъ хочется, да ветьсу неволя то есть: как пожалуют – дадутъ. Да безчинники ругались надо мною: иногда одново хлѣбца дадутъ, а иногда ветчинки одное не вареной, иногда масла коровья, без хлѣба же. Я-таки, что собака, так и емъ. Не умывалъся веть. Да и кланятися не смогъ, лише на крестъ Христовъ погляжу да помолитвую. Караулщики по пяти человѣкъ одаль стоят. Щелъка на стенѣ была, – собачка ко мнѣ по вся дни приходила, да поглядит на меня. Яко Лазаря во гною у вратѣхъ богатаго пси облизаху гной его101, отраду ему чинили, тако и я со своею собачкою поговаривал. А человѣцы далече окрестъ меня ходят и поглядѣть на тюрму не смѣютъ. Мышей много у меня было, я их скуфьею бил: и батошка не дали; блох да вшей было много. Хотѣлъ на Пашкова кричать: «Прости!», да сила Божия возбранила, велено терпѣть.
В шестую недѣлю послѣ побой перевелъ меня в теплую избу, и я тутъ с аманатами102 и с собаками зимовал скован. А жена з дѣтми верстъ з дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучи, браня зиму ту там, в мѣсте пустом.
Сынъ Иванъ еще невелик былъ, прибрел ко мнѣ побывать послѣ Христова Рожества, и Пашковъ велѣлъ кинуть в студеную тюрму, гдѣ я преже сидѣлъ. Робячье дѣло – замерзъ было тутъ; сутки сидѣлъ, да и опять велѣлъ к матерѣ протолкать; я ево и не видал. Приволокся – руки и ноги ознобил.
На весну паки поехали впред. Все разорено: и запас, и одежда, и книги – все растащено. На Байкалове море паки тонул. По рекѣ по Хилку103 заставилъ меня лямку тянуть; зѣло нуженъ ходъ ею былъ: и поесть нѣколи было, нежели спать; целое лѣто бились против воды. От тяготы водяныя в осень у людей стали и у меня ноги пухнуть и животъ посинялъ, а на другое лѣто и умирать стали от воды. Два лѣта бродилъ в водѣ, а зимами волочился за волоки чрез хрепты104.
На том же Хилъке в третье тонул. Барку от берегу оторвало; людские стоятъ, а меня понесло; жена и дѣти остались на берегу, а меня сам-другъ с кормщиком понесло. Вода быстрая, переворачивает баръку вверхъ дномъ и паки полубами, а я на ней ползаю и кричю: «Владычице, помози! Упование, не погрузи!» Иное ноги в водѣ, а иное выползу наверх. Несло с версту и болыни, да переняли; все розмыло до крохи. Из воды вышедъ, смеюсь, а люди те охаютъ, глядя на меня, платье-то по кустамъ вѣшаютъ. Шубы шелковые и кое-какие бездѣлицы-той было много еще в чемоданах да в сумах – с тѣхъ мѣстъ все перегнило, наги стали.
А Пашков меня же хотѣлъ бить: «Ты-де надъ собою дѣлаешь на смѣхъ». И я-су, в кустъ зашедъ, ко Богородице припалъ: «Владычице моя, Пресвятая Богородице, уйми дурака тово, и так спина болитъ!» Так Богородица-свѣтъ и уняла – стал по мнѣ тужить.
Доехали до Иръгеня-озера105. Волокъ тутъ, стали волочитца. А у меня работников отнялъ; инымъ нанятца не велитъ. А дѣти были маленьки: таскать нѣ с кѣмъ, одинъ бедной протопоп. Здѣлал нарту и зиму всю за волок бродилъ. У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было одинова, лишо двухъ сынов, – маленьки еще были Иванъ и Прокопей, тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волокъ – веръстъ со сто; насилу, бѣдные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себѣ тащила. А дочь Огрофена брела-брела да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленку тащили. И смѣх и горе, как помянутся дние оны: робята-тѣ изнемогутъ и на снѣгъ повалятся, а мать по кусочку пряничка имъ дастъ, и онѣ, сьедши, опять лямку потянутъ.
И кое-какъ перебилися волок да подъ сосною и жить стали, что Авраамъ у дуба Мамъврийска106. Не пустил нас и в засѣку Пашковъ сперва, дондѣже натѣшился; и мы недѣлю-другую меръзли подъ сосною с робяты, одны кромѣ людей на бору; и потом в засѣку пустилъ и указал мнѣ мѣсто. Такъ мы с робяты огородились, балаганецъ здѣлавъ, огонь курили. И как до воды домаялись весною, на плотах поплыли на низ по Ингодѣ-реке; от Тобольска четвертое лѣто.
Лѣсъ гнали городовой и хоромной, есть стало нѣчева, люди стали мереть з голоду и от водяныя бродни. Река песчаная, засыпная, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска. Люди голодные, лишо станут бить, ано и умретъ, и без битья насилу человѣкъ дышитъ. С весны по одному мешку солоду дано на десеть человѣкъ на все лѣто, да-петь работай, никуды на промыслъ не ходи. И веръбы, бѣдной, в кашу ущипать збродит – и за то палъкою по лбу: «Не ходи, мужикъ, умри на работѣ». Шесть сотъ человѣкъ было, всѣхъ так-то перестроилъ. Охъ, времени тому, не знаю, какъ умъ у него изступил!
Однарятка московская жены моея не згнила, по-рускому Рублевъ в полтретьятцеть, а по тамошнему и больши. Дал нам четырѣ мешка ржи за нея, и мы с травою перебивались. На Нерче-реке всѣ люди з голоду померли, осталось небольшое мѣсто. По степямъ скитаяся и по лѣсу, траву и корение копали, а мы с ними же, а зимою сосну. Иное кобылятины Богъ дастъ, а иное от волковъ пораженных зверей кости находили и, что у волка осталось, то мы глодали; а иные и самыхъ озяблых волковъ и лисиц ели.
Два у меня сына в тѣхъ умерли нуждах107. Невелики были, да однако дѣтки. Пускай их, негдѣ ся дѣнутъ. А с прочими, скитающеся наги и боси по горам и по острому камению, травою и корением перебивались. И сам я, грѣшной, причастенъ мясам кобыльим и мертвечьим по нужде. Но помогала нам по Христѣ боляроня, воеводъская сноха Евдокѣя Кириловна108, да жена ево, Афонасьева, Фекла Симеоновна109. Онѣ нам от смерти, Христа ради, отраду давали тайно, чтоб онъ не свѣдал. Иногда пришлют кусокъ мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдется – четверть пудика и гривенку-другую110, а иногда и полпудика, и пудик передастъ, накопя, а иногда у куровъ корму нагребетъ111. И тое великие нужды было годовъ с шесть и болыпи. А во иные годы Богъ отрадил.
А онъ Афонасей, навѣтуя, мнѣ безпрестанно смерти ищет. В той же нуждѣ прислал ко мнѣ двѣ вдовы, – сѣнныя любимыя ево были, Мария да Софья, одержимы духом нечистымъ. Ворожа и колъдуя много над ними, и видит, яко ничтоже успѣвает, но паче молва бывает112, – зѣло жестоко их бѣси мучат, кричат и бьются. Призвавъ меня и говоритъ, поклоняся: «Пожалуй, возьми их ты и попекися об них, Бога моля, – послушает тебя Богъ». И я ему отвѣщал: «Выше, – реку, – государь, мѣры прошение, но за молитвъ святых отецъ наших вся возможна суть Богу». Взял их, бѣдных.
Простите, Господа ради! Во искусѣ то на Руси бывало – человѣка три-четырѣ бѣшаных в дому моем бывало приведших, и, за молитвъ святых отецъ, исхождаху от них бѣси дѣйством и повелѣнием Бога живаго и Господа нашего Исуса Христа, Сына Божия, свѣта. Слезами и водою покроплю и маслом помажу во имя Христово, молебная пѣвше, – и сила Божия отгоняше от человѣкъ бѣсы, и здрави бываху, не по моему достоинству, но по вѣре приходящих. Древле благодать дѣйствоваше осломъ при Валаамѣ113, и при Улияне-муче-нике – рысью, и при Сисиинии – оленем114: говорили человѣческим гласом. Богъ идѣже хощетъ, побѣждается естества чин115. Чти житие Феодора Едесскаго, там обрящеши – и блудница мертваго воскресила116. В Кормчей писано: «Не всѣхъ Духъ Святый рукополагает, но всѣми дѣйствует, кромѣ еретика»117.
Таже привели ко мнѣ бабъ бѣшаныхъ. Я, по обычаю, сам постился и имъ не давал есть. Молебъствовал и маслом мазалъ и, какъ знаю, дѣйствовал. И бабы о Христѣ целоумны стали. Христос избавил их, бѣдных, от бѣсовъ. Я их исповѣдалъ и причастилъ; живутъ у меня и молятся Богу, любятъ меня и домой не идутъ.
Свѣдал онъ, что мнѣ учинилися дочери духовные, осердился на меня опять пущи и старова, хотѣл меня в огнѣ жжечь: «Ты-де вывѣдываешь мое тайны»; а ихъ домой взялъ. Онъ чаял, Христос просто покинет – ано и старова пущи стали бѣситца. Запер ихъ в пустую избу, ино никому приступу нѣтъ к ним. Призвал к ним Чернова попа, и онѣ в него полѣнием бросаютъ. Я дома плачю, а дѣлать не вѣдаю что. И приступить ко двору не смѣю: больно сердитъ на меня. Тайно послал к ним воды святыя, велѣлъ их умыть и напоить. И имъ, бѣдным, дал Богъ, лехче от бѣсов стало. Прибрели ко мнѣ сами тайно. И я их помазал во имя Христово масломъ, такъ опять стали, дал Богъ, по-старому здоровы и опять домой сошли, да по ночам ко мнѣ прибѣгали Богу молитца118.
Ну-су, всяк правовѣрный, разсуди прежде Христова суда: какъ было мнѣ их причастить, не исповѣдав? А не причастивъ, ино бѣсов совершенно не отгонишъ. Я инова оружия на бѣсов не имѣю, токмо крестъ Христовъ, и священное масло, и вода святая, да коли сойдется, слез каплю-другую тут же прибавлю; а совершенно исцеление бѣсному – исповѣдаю и причащю Тѣла Христова, так, даетъ Богъ, и здравъ бывает. За што было за то гнѣватися? Явно в нем бѣсъ дѣйствовалъ, навѣтуя ево спасению.
Да уж Богъ ево простит. Постригъ я ево и поскимил, к Москвѣ приехавъ: царь мнѣ ево головою выдал, Богъ так изволил. Много о томъ Христу докуки было, да слава о нем Богу. Давал мнѣ на Москвѣ и денегъ много, да я не взял: «Мнѣ, – реку, – спасение твое тощно надобно, а не деньги; постригись, – реку, – так и Богъ проститъ». Видит бѣду неминучюю, – прислал ко мнѣ со слезами. Я к нему на двор пришел, и онъ пал предо мною, говорит: «Волен Богъ да ты и со мною». Я, простя ево, с чернъцами с чюдовскими постригъ ево и поскимил. А Богъ ему же еще трудовъ прибавил, потому докуки моей об нем ко Христу было, чтобъ ево к себѣ присвоил: рука и нога у него же отсохли, в Чюдове ис кѣльи не исходит. Да любо мнѣ сильно, чтоб ево Богъ Царствию Небесному сподобил. Докучаю и нынѣ об нем, да и надѣюся на Христову милость, чаю, помилует чаю, помилует нас с ним, бѣдных! Полно тово, стану паки говорить про дауръское бытие.
Таже с Неръчи-реки назад возвратилися к Русѣ119. Пять недѣль по льду голому ехали на нартах. Мнѣ под робятъ и под рухлишко дал двѣ клячки, а сам и протопопица брели пѣши, убивающеся о лед. Страна варваръская, иноземцы немирные, отстать от лошедей не смѣем, а за лошадьми итти не поспѣемъ, голодные и томные люди. В ыную пору протопопица, бѣдная, брела-брела да и повалилась, и встать не сможет. А иной томной же тут же взвалился: оба карамкаются, а встать не смогутъ. Опослѣ на меня, бѣдная, пеняет: «Долго ль-де, протопопъ, сего мучения будет?» И я ей сказал: «Марковна, до самыя до смерти». Она же противъ тово: «Добро, Петрович, и мы еще побредем впред».
Курочка у нас была черненька, по два яичка на всяк день приносила, Богъ такъ строил робяти на пищу. По грѣхом, в то время везучи на нартѣ, удавили. Ни курочка, ништо чюдо была, по два яичка на день давала. А не просто нам и досталась. У боярони куры всѣ занемогли и переслѣпли, пропадать стали; она же, собравъ их в коробъ, прислала ко мнѣ, велѣла об них молитца. Я, грѣшной, молебен пѣлъ, и воду святилъ, и куры кропил, и, в лѣсъ сходя, корыто имъ здѣлал, и отослал паки. Богъ же, по вѣре ея, и исцелилъ их. От тово-то племяни и наша курочка была.
Паки приволоклись на Иргень-озеро. Бояроня прислала-пожаловала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись.
Кормилица моя была бояроня та Евдокѣя Кириловна, а и с нею дьяволъ ссорилъ; сице. Сынъ у нея былъ Симеонъ120, тамъ родился; я молитву давал и крестил. На всяк день присылала ко благословению ко мнѣ.
Я крестом благославя и водою покроплю, поцеловав ево, и паки отпущу, – дитя наше здраво и хорошо. Не прилучилося меня дома, занемогъ младенец. Смалодушничавъ, она, осердясь на меня, послала робенка к шептуну-мужику. И я, свѣдав, осердилъся же на нея, и межъ нами пря велика стала быть.
Младенец пущи занемог: рука и нога засохли, что батошки. В зазоръ пришла, не знает, дѣлать что. А Богъ пущи угнетает: робеночек на кончину пришелъ. Пѣстуны, приходя, плачютъ ко мнѣ, а я говорю: «Коли баба лиха, живи же себѣ одна!» А ожидаю покаяния ея. Вижу, яко ожесточил диявол сердце ея; припал ко Владыке, чтоб образумил ея.
Господь же премилостивый Богъ умягчил ниву сердца ея: прислала наутро Ивана, сына своего, со слезами прощения просить. Он же кланяется, ходя около печи моея, а я на печи нагъ под берестом лежу, а протопопица в печи, а дѣти кое-гдѣ перебиваются: прилунилось в дождь, одежды не стало, а зимовье каплет, – всяко мотаемся. И я, смиряя, приказываю ей: «Вели матери прощения просить у Орефы-колдуна». Потом и больнова принесли и положили пред меня, плача и кланяяся. Аз же, воставъ, добыл в грязи патрахѣль и масло священное нашолъ; помоля Бога и покадя, помазалъ маслом во имя Христово и крестомъ благословилъ. Младенецъ же и здрав паки по-старому сталъ, с рукою и с ногою, манием Божественымъ. Я, напоя водою, и к матери послалъ.
Наутро прислала бояроня пироговъ да рыбы; и с тѣхъ мѣстъ примирилися. Выехавъ из Дауръ, умерла, миленькая, на Москвѣ; я и погребалъ ея в Вознесенском манастырѣ121.
Свѣдал про младенца Пашков и самъ, она сказала ему. Я к нему пришелъ, и онъ поклонился низенько мнѣ, а сам говорит: «Господь тебѣ воздаст; спаси Богъ, что отечески творишь, не помнишь нашева зла». И в тотъ день пищи довольно прислал.
А послѣ тово вскорѣ маленько не стал меня пытать. Послушай-ко, за что. Отпускалъ онъ сына своево Еремѣя122 в Мунгальское царство123 воевать – казаковъ с ним 72 человѣка да тунъгусов 20 человѣкъ – и заставил иноземца шаманить, сирѣчь гадать, удастъся ли им поход и з добычаю ли будутъ домой. Волхвов же той мужик близ моево зимовья привелъ живова барана ввечеру и учал над ним волъхвовать; отвертя голову прочь, и начал скакать и плясать и бѣсов призывать, крича много; о землю ударился, и пѣна изо рта пошла. Бѣси ево давили, а онъ спрашивал их, удастся ли поход. И бѣси сказали: «С побѣдою великою и з богатством большим будете назад».
Охъ душе моей! От горести погубил овцы своя, забыл во Евангелии писанное, егда з Зеведеевичи на поселян жестоких совѣтовали: «Господи, аще хощеши, – речевѣ, – да огонь снидет с небесе и потребит ихъ, якоже и Илия сотвори». Обращь же ся Исусъ и рече им: «Не вѣста, коего духа еста вы. Сынъ бо человѣческий не прииде душъ человѣческихъ погубити, но спасти». И идоша во ину весь124. А я, окоянной, здѣлал не так: во хлѣвинѣ своей с воплем Бога молил, да не возвратится вспять ни един, да же не збудется пророчество дьявольское; и много молился о том.
Сказали ему, что я молюся такъ, и онъ лише излаялъ в тѣ поры меня, отпустилъ сына с войском.
Поехали ночью по звѣздамъ. Жаль мнѣ их; видитъ душа моя, что имъ побитым быть, а сам-таки молю погибели на них. Иные, приходя ко мнѣ, прощаются, а я говорю имъ: «Погибнете тамъ!» Какъ поехали, так лошади под ними взоржали вдругъ, и коровы ту взревѣли, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами иноземцы, что собаки, завыли; ужас напал на всѣх. Еремѣй прислал ко мнѣ вѣсть, «чтоб батюшко-государь помолился за меня». И мнѣ ево сильно жаль: другъ мнѣ тайной был и страдал за меня. Как меня отецъ ево кнутомъ бил, стал разговаривать отцу, такъ кинулся со шпагою за ним. И какъ на другой порогъ приехали, на Падун, 40 дощеников всѣ в ворота прошли без вреда, а ево, Афонасьевъ, дощеникъ, – снасть добрая была, и казаки, всѣ шесть сот, промышляли о немъ, – а не могли взвести, взяла силу вода, паче же рещи, Богъ наказал. Стащило всѣхъ в воду людей, а дощеник на камень бросила вода и чрез ево льется, а в нево не идет. Чюдо, как Богъ безумных тѣхъ учит! Бояроня в дощенике, а онъ самъ на берегу. И Еремѣй стал ему говорить: «За грѣхъ, батюшко, наказуетъ Богъ! Напрасно ты протопопа-тово кнутомъ-тѣмъ избилъ. Пора покаятца, государь!» Он же рыкнулъ на него, яко звѣрь. И Еремѣй, отклонясь к соснѣ, прижавъ руки, стоя, «Господи помилуй!» говоритъ. Пашковъ, ухватя у малова колешчатую пищаль, – николи не лжет, – приложась на Еремѣя, спустил курок: осѣклася и не стрелила пищаль. Он же, поправя порох, приложася, опять спустилъ, и паки осѣклася. Онъ и в третьий сотворилъ – так же не стрелила. И онъ и бросилъ на землю ея. Малой, поднявъ, на сторону спустил – пищаль и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Потом Пашков сѣлъ на стулъ и шпагою подъперъся, задумался. А сам плакать стал. И, плакавъ, говорилъ: «Согрѣшил, окаянной, пролилъ неповинную кровь! Напрасно протопопа билъ, за то меня наказуетъ Богъ!» Чюдно! По Писанию, яко косенъ Богъ во гнѣвъ и скоръ на послушание125, – дощеник самъ, покаяния ради, с камени сплыл и стал носом против воды. Потянули – и онъ взбежал на тихое мѣсто. Тогда Пашковъ, сына своево призвавъ, промолыл ему: «Прости-барте, Еремѣй, правду ты говоришь». Он же приступи и поклонился отцу. А мнѣ сказывал дощеника ево кормъщик Григорей Тельной, тутъ былъ.
Зри, не страдал ли Еремѣй ради меня, паче же ради Христа! Внимай, паки на первое возвратимся.
Поехали на войну. Жаль мнѣ стало Еремѣя! Сталъ Владыке докучать, чтоб ево пощадил. Ждали их, и не бывали на срок. А в тѣ поры Пашков меня к себѣ и на глаза не пускалъ. Во един от дней учредил застѣнок и огонь росклалъ – хочетъ меня пытать. Я, свѣдавъ, ко исходу души и молитвы проговорил, вѣдаю стряпанье ево: послѣ огня тово мало у него живутъ. А самъ жду по себя и, сидя, женѣ плачющей и дѣтям говорю: «Воля Господня да будет! Аще живемъ – Господеви живемъ, аще умираем – Господеви умираемъ»126. А се и бегутъ по меня два палача.
Чюдно! Еремѣй сам-другъ дорошкою едетъ мимо избы моея, и их вскликал и воротилъ.
Пашковъ же, оставя застѣнок, к сыну своему с кручины, яко пьяной, пришелъ. Таже Еремѣй, со отцемъ своим поклоняся, вся подробну росказал: какъ без остатку войско побили у него, и какъ ево увелъ иноземец пустым мѣстом, раненова, от мунгальских людей, и какъ по каменным горам в лесу седмъ дней блудил, не ядше, одну бѣлку сьелъ; и как моимъ образом человѣкъ ему явилъся во снѣ и благословил, и путь указал, в которую сторону итти, он же, вскоча, обрадовалъся и выбрел на путь. Егда отцу разсказывает, а я в то время пришелъ поклонитися им. Пашков же, возведъ очи свои на меня, вздохня, говорит: «Так-то ты дѣлаешь, людей-тѣхъ столько погубил. А Еремѣй мнѣ говоритъ: «Батюшко, поди, государь, домой! Молчи, для Христа!» Я и пошел.
Десеть лѣтъ онъ меня мучил или я ево – не знаю, Богъ розберетъ.
Перемѣна ему пришла127, и мнѣ грамота пришла128: велено ехать на Русь. Онъ поехал, а меня не взял с собою; умышлялъ во умѣ: чаял, меня без него и не вынесет Богъ. А се и сам я убоялся с ним плыть: на поездѣ говорилъ: «Здѣсь-де земля не взяла, на дороге-дѣ вода у меня приберет». Среди моря бы велѣлъ с судна пехнуть, а сказал бы, бытто сам ввалился; того ради и сам я с ним не порадѣлъ.
Онъ в дощениках поплыл с людми и с ружьемъ, а я – мѣсяцъ спустя послѣ ево, набрав старых, и раненых, и больных, кои там негодны, человѣкъ з десяток, да я с семьею, семнатцеть человѣкъ. В лотку сѣдше, уповая на Христа и крестъ поставя на носу, поехали, ничево не боясь. А во иную-су пору и боялись, человѣцы бо есмы, да гдѣ жо стало дѣтца, однако смѣрть! Бывало то и на Павла апостола, сам о себѣсвидѣтельствуетсице: «Внутрь убо – страх, а внѣ убо – боязнь»129; а в ыном мѣсте: «Уже бо-де не надѣяхомся и живи быти, но Господь избавил мя есть и избавляетъ»130. Так то и наша бѣдность: аще не Господь помогал бы, вмалѣ вселися бы во ад душа моя131. И Давыдъ глаголетъ, яко «аще не бы Господь в нас, внегда востати человѣком на ны, убо живы пожерли быша нас»132. Но Господь всяко избавил мя есть и донынѣ избавляет. Мотаюсь, яко плевелъ посредѣ пшеницы, посредѣ добрых людей, а инъде-су посредѣ волковъ, яко овечка, или посрѣдѣ псовъ, яко заяцъ; всяко перебиваесся о Христѣ Исусѣ. Но грызутся еретики, что собаки, а без Божьи воли проглотить не могутъ. Да воля Господня, что Богъ даст, то и будет, без смерти и мы не будем; надобно бы что доброе-то здѣлать, и с чем бы появиться пред Владыку, а то умрем всяко. Полно о сем.
Егда поехали из Даур, Кормчию книгу133 прикащику дал, и онъ мнѣ мужика-кормщика дал134. Прикащик же дал мучки гривенок с тритцеть, да коровку, да овечок. Мясцо иссуша, и пловучи, тѣмъ лѣто питались. Стало пищи скудать, и мы з братьею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, болынова звѣря, тѣмъ и до Байкалова моря доплыли.
У моря русскихъ людей наехали – рыбу промышляют и соболи. Ради нам, миленькие, Терентьюшко з братьею; упокоя нас, всево надавали много135. Лотку починя и парус скропавъ, пошли чрез море. Окинула нас на море погода, и мы гребми перегреблися: не больно широко о том мѣсте, или со сто, или с восмъдесятъ верстъ.
Чем к берегу пристали, востала буря вѣтренная, насилу и на берегу мѣсто обрѣли от волнъ восходящих. Около его горы высокия, утесы каменныя и зѣло высоки. Дватцеть тысящъ верст и болыни волочился, а не видал нигдѣ таких горъ. На верху их – полатки и повалуши, врата и столпы и ограда, все богодѣланное. Чеснокъ на них и лукъ ростетъ болыпи романовъскаго и слатокъ добре. Там же ростутъ и конопли богорасленные, а во дворах травы красны, и цвѣтны, и благовонны зѣло. Птиц зѣло много, гусей и лебедей, по морю, яко снѣгъ, плавает. Рыба в нем – осетры и таймени, стерледи, омули и сиги, и прочих родовъ много; и зѣло жирна гораздо, на сковородѣ жарить нельзя осетрины: все жиръ будет. Вода прѣсная, а нерпы и зайцы великие в нем, – во акиане, на Мезени живучи, такихъ не видал. А все то у Христа надѣлано человѣка ради, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А человѣкъ, суетѣ которой уподобится, дние его, яко сѣнь, преходятъ136, – скачетъ, яко козелъ, раздувается, яко пузырь, гнѣвается, яко рысь, сьесть хощет, яко змия, ржетъ, зря на чужую красоту, яко жребя, лукавует, яко бѣсъ137, насыщался невоздержно, без правила спитъ, Бога не молит, покаяние отлагаетъ на старость; и потом исчезаетъ, и не вѣемъ, камо отходит – или во свѣтъ, или во тьму, день Судный явитъ коегождо. Простите мя, аз согрѣшил паче всѣхъ человѣк!
Таже в русские грады приплыли138. Въ Енисѣйске зимовал, и, плывше лѣто, в Тобольске зимовал139. Грѣхъ ради наших война в то время в Сибири была140: на Оби-реке предо мною наших человѣкъ з дватцеть иноземцы побили. А и я у них былъ в руках: подержавъ у берега, да и отпустили, Богъ изволил. Паки на Ирътише скопом стоятъ иноземцы, ждут березовскихъ141 наших побити. А я к нимъ и привалил к берегу. Онѣ меня и опъступили. И я, ис судна вышед, с ними кланяяся, говорю: «Христос с нами уставися!» Варъвари же Христа ради умягчилися и ничево мнѣ зла не сотворили, Богъ тако изволил. Торговали со мною и отпустили меня мирно. Я, в Тоболескъ приехавъ, сказываю, – и люди всѣ дивятся142.
Потом и к Москвѣ приехал143. Три годы из Дауръ ехал, а туды пять лѣтъ волокся, против воды, на восток все ехал, промежду оръдъ и жилищъ иноземъских. И взадъ, и впред едучи, по градом и по селамъ и в пустых мѣстехъ слово Божие проповѣдал и, не обинуяся, обличалъ никониянъскую ересь, свидѣтельствуя истинну и правую вѣру о Христѣ Исусѣ.
Егда же к Москвѣ приехалъ144, государь велѣлъ поставить меня к руке145, и слова милостивыя были. Казалося, что и в правду говорено было: «Здорово ли-де, протопоп, живешь? Еще-де велѣлъ Богъ видатца». И я сопротивъ тово рекъ: «Молитвами святых отецъ нашихъ еще живъ, грешник. Дай, Господи, ты, царь-государь, здрав был на многа лѣта», и, поцеловав руку, пожал в руках своих, да же бы и впредь меня помнил. Он же вздохнул и иное говорил кое-што. И велѣлъ меня поставить в Кремлѣ на монастыръском подворье146. В походы ходя мимо двора моево, благословляяся и кланяяся со мною, сам о здоровье меня спрашивал часто. В ыную пору, миленькой, и шапку уронилъ, поклоняся со мною.
И давали мнѣ мѣсто, гдѣ бы я захотѣл, и в духовники звали, чтоб я с ними в вѣре соединился, аз же вся сия Христа ради вмѣних яко уметы, поминая смерть, яко вся сия мимо идет. А се мнѣ в Тобольске в тонце снѣ страшно возвѣщено было. Ходилъ въ церковь большую и смотрилъ в олтарѣ у них дѣйства, как просвиры вынимаютъ, – что тараканы просвиру исщиплютъ. И я имъ говорил от Писания и ругалъся их бездѣлью. А егда привыкъ ходить, такъ и говорить пересталъ, что жалом ужалило: молчать было захотѣлъ. В царевнины имянины147, от завтрени пришед, взвалился. Так мнѣ сказано: «Аль-де и ты по толиких бедах и напастех соединяесся с ними? Блюдися, да не полъма растесан будешь!»148 Я вскочил во ужасѣ велице и палъ предъ иконою, говорю: «Господи, не стану ходить, гдѣ по-новому поютъ». Да и не пошел к обѣднѣ к той церквѣ. Ко инымъ ходил церквам, гдѣ православное пѣние, и народы учил, обличая их злобѣсовное и прелестное мудрование.
Конец ознакомительного фрагмента.