Глава V. В священной обители Эсфигмен
Монастырь Эсфигмен (архив издательства «Милитос»)
Живой патерик
В середине августа 1953 года Арсений наконец достиг безопасной пристани общежительного Эсфигменского монастыря. Он открыл своё сердце игумену Каллини́ку и рассказал ему о своём непреодолимом желании подвизаться в пустыне. Арсений попросил принять его в монастырь на несколько лет – до наступления духовной зрелости и готовности осуществить своё заветное желание. Игумен согласился. Святой общежительной Эсфигменской обители, с её строгим уставом, утомительными послушаниями, духовным наблюдением и руководством, предстояло стать тем твёрдым духовным островком, оттолкнувшись от которого Арсений впоследствии смог бы совершить духовный перелёт в пустыню, вожделенную для него с детства, не рискуя при этом упасть и разбиться.
Чтобы включить Арсения в список послушников монастыря, требовалось запросить подтверждение из Коницкой полиции. От полицейских родители Арсения и узнали, что он уже на Святой Горе. Вскоре и сам он написал родителям письмо. Ещё одно письмо Арсений послал отцу Павлу (Зисакису). Он поведал другу: «Я пришёл в священную обитель Эсфигмен и остался здесь. Если спросишь, как я живу, отвечу: слава Богу, очень хорошо. В монастыре добродетельные отцы и очень хорошие порядки. Видимо, я оказался здесь по Промыслу Божию. Надеюсь, что Господь сопричтёт меня, Свою грешную и паршивую овцу, к Своему малому монастырскому стаду».
Общежитие Эсфигмена стало для Арсения настоящим живым патериком. Здесь он увидел подвижников, просиявших деятельной и созерцательной жизнью, встретил отцов, которые с рассуждением возделывали в себе монашеские добродетели: уклонение от мира, послушание, воздержание, нестяжание, безмолвие, братолюбие.
Их отречение от мира было всецелым. Они прекратили всякое общение со сродниками по плоти, «в них не было места безвременному и бесполезному общению и разговорам, пустословию и дерзновению».[104] Было немыслимо, чтобы кто-то из отцов подошёл к послушнику и начал расспрашивать его о том, как он жил и чем занимался в миру. Отцы подвизались в святом молчании, которое «есть матерь молитвы, безмолвия супруг, сокровенное духовное восхождение».[105] «Когда я поступил послушником в общежительный монастырь, – вспоминал преподобный позже, – я ни с кем не заводил знакомства. В монастыре было шестьдесят отцов, но ни один из них даже не спросил, кто я и откуда. Человеческого утешения не было, и это помогало мне искать утешения Божественного».
Хотя братия обители была многочисленной, в монастыре царило безмолвие настолько глубокое, что можно было подумать, что подвизается там только один исихаст. Только большие монастырские часы отбивали каждую четверть и на несколько мгновений нарушали тишину. Бой часов не давал братии забыться и напоминал им о необходимости творить молитву Иисусову. Так вся братия безмолвно трудилась на послушаниях, имея в уме священные слова: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя».
Жизнь братии была очень простой. Да и всё в обители было предельно сдержанным и аскетичным. Из материального пользовались только тем, без чего совсем нельзя обойтись, и оттого души братии питались высшей, духовной радостью. Обстановка келий была такой: койка, столик и стул, несколько икон, лампадка, керосиновая лампа. Печек в кельях не было. Некоторые из братии холодными зимними вечерами зажигали керосиновую лампу, чтобы в келье стало немножко потеплее. Единственной книгой, которая постоянно лежала в келье, было Святое Евангелие. Братья, желавшие почитать что-то ещё, брали благословение у игумена и получали ту или иную книгу в монастырской библиотеке.
Готовясь ко Святому Причащению, братия Эсфигмена следовала старинному уставу и постилась три дня, вкушая пищу без масла. Накануне Божественного Причащения большинство отцов совершали келейное бдение с вечера до утра. Пост и аскеза доходили до высшего предела в период Великого поста. В первую седмицу отцы практически не выходили из храма, до буквы соблюдая требования Типикона. Но и в другие великопостные седмицы службы продолжались по много часов кряду. Трапеза была в три часа пополудни, предлагалась на ней овощная похлёбка без масла. «Великий пост в Эсфигмене, – вспоминал впоследствии преподобный Паисий, – был самым настоящим восхождением на Голгофу».
С такой же бескомпромиссностью братия относилась к дням, когда церковный устав не допускает работ. Монастырь был бедным, и запасов продуктов практически не было. Несмотря на это, если судёнышко, на котором в Эсфигмен с монастырских мето́хов[106] привозили продукты, причаливало к монастырской пристани в праздничный день, его никто не разгружал. Братия предпочла бы смотреть, как шторм уносит в море виноград и бочонки с маслом, чем нарушать заповедь Божию и соблазнять мирян, работая в воскресенье или праздник.
Эсфигмениты никогда не пропускали богослужений суточного круга. Содействовали этому рассудительное наблюдение и братская помощь. Один из соборных старцев монастыря[107] поздно вечером обходил коридоры братских келий, надев мягкие тапки, сшитые из старых одеял. Услышав из чьей-нибудь кельи шум, он стучал в дверь и спрашивал:
– Брате!.. Чем ты занят в столь поздний час?
– Поклоны делаю, – отвечал брат. – Вдруг заболею и не смогу совершать правило? А так у меня будет какой-то духовный запас.
– Если ты заболеешь и не сможешь совершать правило, – отвечал соборный старец, – то Бог с тебя за это не спросит. А вот если ты завтра проспишь службу, ответ перед Богом придётся держать.
А если соборный старец видел, что поздно вечером из-под чьей-то двери пробивается свет керосиновой лампы, он стучал и спрашивал:
– Чем занят, брате?
– Вот, читаю жития святых, – отвечал брат. – Хочу дочитать сегодня одно житие.
– Нет разницы, сегодня или завтра ты его дочитаешь, – говорил старец. – Закрывай-ка ты лучше книгу и ложись спать, иначе завтра всю службу будешь клевать носом.
Если это было необходимо, игумен мог наложить на кого-то из братиё епитимью. Епитимьёй за серьёзные проступки было отлучение от Святого Причащения. Как-то раз один эсфигменский монах был по делам в Новом скиту. Вышеупомянутый иеромонах из каливы святого Димитрия[108] передал ему письмо для Арсения. Вместо того, чтобы передать письмо в руки игумена, как это было положено, брат отдал его Арсению, который, прочитав, тут же отнёс письмо игумену. Игумен вызвал монаха, который принёс письмо, и наложил на него епитимью не причащаться сорок дней. Узнав об этом, Арсений начал переживать, что всё это произошло из-за него, пошёл к брату и стал просить у него прощения. Брат разговаривал с Арсением с большой любовью, сказал, чтобы тот не расстраивался, и объяснил, что вина лежит на нём самом, поскольку он нарушил установленные монашеские порядки.
В другой раз Арсений из сострадания к другому послушнику, которого на какой-то срок отлучили от Причастия, пошёл к игумену и взял у него благословение весь срок чужой епитимьи готовиться к Причастию вместе с остальной братией, но не причащаться. Этой жертвой он хоть как-то утешал послушника – иначе тот чувствовал бы себя совсем одиноким и отрезанным от братства. Несмотря на то что Арсений не подходил ко Святой Чаше, Христос посещал его иным образом. Присутствие Божественной благодати было видно по тому, как светилось его лицо.
Послушник Арсений ежедневно видел много примеров добродетели. Но особенно он восхищался одним своим сверстником, тоже послушником. Тот отличался необыкновенным благоговением и смирением, во всём был примером для других. Даже просто глядя на него, Арсений получал огромную духовную пользу. Он чувствовал, что помощь, полученная через этого послушника, превосходила всю помощь, полученную им с детства от прочитанных житий святых. Этот брат сам был «живым житием» и образцом для подражания. Арсений, не завидуя ему, старался быть на него похожим. Он просил Бога, чтобы брат пришёл в меру святого, имя которого он носил, а сам он пришёл в меру этого брата.
Больше всего Арсения приводила в умиление братская любовь, которую имели друг к другу отцы обители. Позднее он вспоминал: «В общежительном монастыре я жил в духовно преуспевшем братстве. Эсфигмен не только назывался общежитием, но и был им на самом деле. Отцы отличались духовной отвагой и всегда стремились к самопожертвованию. Этот дух – как сделать что-то, чтобы брату было легче, – господствовал и на послушаниях, и в трапезе, и во всём. Каждый из отцов в первую очередь думал не о себе, а о другом. Отправной точкой их помыслов и действий была священная святоотеческая формула: "Ты видел брата своего? Значит, ты видел Самого Христа".[109] Отцы постоянно старались ничем не опечалить Христа. Поэтому они постоянно жили в состоянии духовного торжества. Они жили в раю».
Помощник на послушаниях
В священной Эсфигменской обители, как и во всех общежительных монастырях Святой Афонской Горы, новоначальный послушник проходил практически через все основные послушания: его назначали помощником ответственного за то или иное служение старшего монаха. Каждый из старших монахов, помимо навыков в работе, приучал новоначального к монашеским порядкам и поведению: уважать игумена и братьев, на всё отвечать «благословите» и «буди благословенно»,[110] жить в послушании. Он, кроме того, учил послушника, как выполнять монашеское правило, как творить молитву Иисусову. Таким образом новоначальный потихоньку начинал понимать, что к чему, и вставал на правильные духовные рельсы. Старшие братья «обтёсывали его сучки», а игумен занимался «тонкой духовной доводкой», подобно столяру-краснодеревщику.
Арсения назначили помощником трапезника и помощником пекаря. Это были его первые монастырские послушания. Хотя с детского возраста Арсений привык к тяжёлым работам, на послушаниях он очень уставал. Он постоянно просил Бога укрепить его силы, дабы как можно больше служить братьям, которые тоже очень утомлялись. Арсений думал, что чем быстрее он помоет миски и большие латунные кастрюли, чем больше воды он наносит в трапезу из источника, тем легче будет ответственному за послушание брату.
С таким же усердием Арсений был готов услужить и каждому из отцов. Как-то раз один немощной старый монах попросил Арсения принести ему в келью миску супа. Закончив послушание, Арсений выполнил просьбу. Увидев это, живший в соседней келье брат сказал ему: «Ты поосторожней с ним, Арсений! Сначала его разбалуешь – а потом он тебя уже в покое не оставит! Знаешь, сколько я от него натерпелся? Он как-то лежал простуженный и попросил меня помочь, ну я и пошёл ему навстречу. Так он потом то и дело мне в стенку стук да стук! "Окажи любовь, завари мне чайку", "окажи любовь, поверни меня на другой бок", "окажи любовь, нагрей в печке кирпичик и положи мне на поясницу"… То «чайку», то «кирпичик», опять «чайку», опять «кирпичик» – да сколько можно-то, а?.. Мне ведь когда-то надо и правило читать!» Арсений слушал брата с недоумением. Такое отношение к ближнему было исключением для обители. Потом, рассказывая об этом случае, преподобный добавлял: «Это же ужас какой, если вдуматься! Старый человек за стенкой страдает, стонет, просит о мелочах, которые облегчат его боль, а ты не хочешь прийти ему на помощь, чтобы не прерывать своего монашеского правила! Молитва на таком правиле – мёртвая молитва. Да, именно «кирпичик» и именно «чаёк» имели бы для Бога гораздо большую ценность, чем сотни поклонов и тысячи молитв этого "ревнителя молитвы"».
Когда Арсений был помощником в трапезной, он познакомился с одним Христа ради юродивым, отцом Георгием отшельником.[111] Иногда отец Георгий заходил в Эсфигмен, и трапезник кормил его обедом. Арсений, будучи новоначальным и рассуждая ещё по-мирскому, считал отца Георгия сумасшедшим. Таким же считали его и некоторые из отцов. Однако когда один из самых старых и самых добродетельных отцов обители, отец Герман, услышал, как Арсений говорит кому-то про отца Георгия: «У него не всё в порядке с головой», он сделал Арсению строгое замечание. «Отец Георгий не сумасшедший, а святой! – сказал отец Герман. – Сумасшедшим он только притворяется». После этого Арсений относился к отцу Георгию с благоговением и, наблюдая за ним, сам уверился в его святости.
В святогорских монастырях ежегодно 1 января, в день памяти святителя Василия Великого, собирается Духовный собор. Все насельники обители по очереди предстают перед Собором, и им объявляется о новых послушаниях, которые они будут нести весь наступивший год. Когда перед Собором предстал Арсений, ему объявили, что теперь он будет помощником архонда́ричного.[112] «Буди благословенно!» – ответил Арсений. После собора трапезник дал ему такой совет: «Ты ответил на Соборе "буди благословенно" – и всё. Это не очень хороший ответ. В нём есть гордость. Таким ответом ты выставил напоказ свою самоуверенность, показал, что сам можешь справиться с любым послушанием. Надо было ответить соборным старцам так: "Буди благословенно, но не знаю, справлюсь ли я. Буду стараться вашими молитвами и благословением"». Этот совет очень помог Арсению и заставил его задуматься о том, насколько тонкой духовной работы над собой требует монашеская жизнь.
На новом послушании Арсений научился красиво накрывать столы, готовить угощение для паломников, стирать простыни. Стирали так: варили воду с золой, давали ей отстояться и использовали вместо чистящего средства. А «гладили» простыни, просто придавливая их тяжёлыми плоскими камнями. Такой работой Арсений раньше никогда не занимался. В архондарике он тоже сильно уставал, потому что монастырь был очень гостеприимным. Каждый день принимали по пятьдесят-шестьдесят паломников. Их окружали большой заботой и любовью, потому что в каждом приходящем в обитель человеке монахи видели Самого Христа. Иногда случалось так, что братия ели на трапезе фасоль, подпорченную жучками. Чтобы жучков не было видно в мисках, в блюдо добавляли побольше орегано. А паломников тем временем за соседними столами угощали рыбой, которую братья с большим трудом наловили для них в море в предыдущую ночь. Часто братья, которые несли послушание в архондарике, оставались там допоздна, чтобы накормить лесорубов, которые спускались с гор только поздним вечером. Иногда для того, чтобы успеть приготовить угощение, приходилось уходить из храма ещё до окончания Божественной Литургии. Арсений, хотя был от природы быстрым и ловким и уходил на послушание до отпуста Литургии, часто не успевал всего сделать, или случались какие-то промахи. Однако перед его глазами всегда были светлые примеры других отцов. Он начал деликатно наблюдать, как ведёт себя один келейник игумена.[113] Этот брат не был особенно быстрым. На Божественной Литургии он всегда стоял до самого конца, но при этом всегда успевал приготовить угощения, потому что перед началом послушания осенял себя крестным знамением, веря, что Бог ему поможет. Так он принимал Божественную помощь. Арсений решил делать так же, а если не будет успевать что-то сделать и его станут за это ругать – принимать это со смирением.
После архондарика Арсения перевели помощником в монастырскую больницу. Старшим на этом послушании был благоговейный монах – старец Дорофе́й, также отличавшийся подвижническим духом. К каждому из братии – будь то старый монах или молодой послушник – отец Дорофей относился как родная мать. Видя, что кого-нибудь из братии словно ветром шатает от болезни или слабости, отец Дорофей говорил ему с таинственным видом: «Пойдём-пойдём! Хочу тебе один секрет рассказать». Он приводил брата в больницу и давал ему тахи́ни[114] с мёдом или сахаром. Старым монахам он мог сварить суп с тонкими макаронами. Отец Дорофей чувствовал необходимость заботиться особым образом о каждом брате. Он любил каждого, и не потому, что «так положено», а искренне и от сердца. Арсений чувствовал духовное родство со старцем Дорофеем и старался ему подражать.
В общем, на какое бы послушание ни назначали Арсения, он трудился там от всего сердца и изо всех сил. Не ограничиваясь тем, куда он был назначен, он с готовностью, не беря в расчёт усталость, спешил помогать братьям, трудившимся на других послушаниях. Его готовность прийти на помощь вскоре стала всем известной, и братья не стеснялись просить его о помощи. Не успевая на своём послушании, какой-нибудь брат просил: «Арсений, окажи любовь, сходи туда-то». Арсений шёл, по дороге его встречал другой брат: «Арсений, окажи любовь, сделай то-то и то-то». Арсений никогда не отказывал, делал всё, о чём его просили, но часто чувствовал, насколько он устал. Как-то раз один из соборных старцев, увидев, что он изнемогает, спросил:
– Что случилось, брат? Выглядишь каким-то расстроенным.
– У нас дома, – ответил Арсений, – на крыльце всегда стояла пара истрёпанных «дежурных калош». Когда кому-то – от мала до велика – надо было выйти во двор, то он надевал «дежурные калоши» и потом оставлял их на прежнем месте. И вот, если я правильно понимаю, в общежитии монаху надо быть для всех и каждого такими калошами.
– Стать «дежурными калошами» ради любви ко Христу… – повторил соборный старец. – Как сам-то думаешь: есть что-нибудь выше этого?
Эти слова окрылили Арсения. Он постоянно вспоминал их и с готовностью продолжал откликаться на любую просьбу братий.
Духовные подвиги послушника Арсения
С ещё большей ревностью Арсений относился к своему келейному правилу. Он, хотя и был ещё послушником, взял благословение совершать правило монаха-великосхимника – четыре чётки-трёхсотницы с поясными поклонами и триста земных поклонов. Накануне Причащения Святых Христовых Таин Арсений делал ещё больше земных поклонов и пел при этом наизусть первую песнь Великого покаянного канона и немного из «Феотокария».[115] Помимо Евангелия он читал «Эвергети́н»[116] и поучения преподобного Феодора Студита – эти книги дал ему игумен. Если, читая, Арсений чувствовал, что какая-то мысль или отрывок особо помогут ему в его борьбе, он выписывал прочитанное в тетрадь, чтобы читать, перечитывать и пытаться применить это на деле. Когда выписок становилось много, Арсений переписывал их в другую тетрадь – разделяя по темам. Так прочитанное крепко отпечатывалось в его памяти, и он мог постоянно к этим словам возвращаться в уме, «читая книгу не по бумаге», – как сам он об этом говорил.
Во время богослужений Арсений изо всех сил старался стоять на ногах и не присаживаться в стасидию. Когда у него болели ноги, он приводил на ум Христа, Которого мучили, сжимая Его пречистые ноги в деревянной колоде. Вначале на службах Арсений со вниманием следил за тем, что читается и поётся. Так он выучил богослужебный устав. Позже на службах он то творил умную молитву Иисусову, то углублялся в божественные смыслы тропарей и стихир.
Несмотря на напряжённую духовную борьбу, Арсений стал замечать за собой некоторые духовные слабости, и это вызывало у него тревогу. Например, он замечал, что когда миряне уважительно обращаются к нему «отец Арсений» или говорят «благословите, отче», он чувствует какую-то радость и начинает собой любоваться. «В миру со мной такого не было, – подумал Арсений. – Почему же вся эта требуха липнет ко мне сейчас? Давай-ка вспомним: как я жил в миру? На что я обращал тогда особое внимание?» И вот он стал вспоминать, что в миру, хотя и не молился так много, как сейчас, зато непрестанно наблюдал за собой и не забывал ставить себя на место. Он понял, что сейчас, находясь в монашеском общежитии и почувствовав себя в духовной безопасности, он забросил духовную работу над собой, хотя такая работа – самая основа духовной борьбы. Он вновь начал следить за собой, каждое утро и вечер анализируя свои помыслы и поступки. Иногда он даже поднимался на возвышающуюся над Эсфигменом гору Самария и, глядя с неё на монастырь, заводил с собой такой диалог: «Скажите, пожалуйста, а что это за монастырь? Ах, Эсфигмен… Понятно-понятно. А вы знаете в нём кого-нибудь из монахов? Что вы говорите!.. А не слышали, не здесь ли живёт Арсений такой? Здесь? А в какой келье? А вы не в курсе, насколько хорошо этот самый Арсений проводит свою послушническую жизнь?» Так, глядя на себя глазами воображаемого странника, Арсений более ясно видел свою жизнь и пытался её исправить.
Поступая так, Арсений предотвратил, как он сам говорил, своё «углубление в гордыню и бесстыдство» и с более глубоким пониманием начал борьбу за внимание и трезвение. На общих работах по сбору оливок или винограда, куда выходила вся братия, он работал быстро и молча, сосредоточенно творя молитву Иисусову. Однажды вместе с другими послушниками и молодыми монахами его послали в мир, на принадлежащий Эсфигмену метох недалеко от городка Иериссо́с.[117] Там надо было посадить тополя вдоль дороги. Когда монахи работали, напротив остановилось несколько школьных автобусов и из них выбежали дети. Арсений подумал: «Раз я покинул мир, то и на мирян мне глядеть нельзя». Это стоило ему огромных усилий, но он не оторвал глаз от земли и не взглянул на детей.
Нельзя сказать, что борьба за трезвение оказалась для Арсения слишком тяжёлой, ведь с детства он старался навыкнуть самопринуждению и приучил себя отсекать даже добрые свои пожелания. С невероятным трудом далась ему иная борьба – преодоление привязанности к матери. Воспоминания о ней чрезвычайно мучили его, он часто видел её во сне. Он исповедовал происходящее игумену и, совершая чрезвычайную борьбу, следя за помыслами и много молясь, смог, как сам говорил впоследствии, «искоренить из сердца человеческую любовь к матери». Тогда в сердце его начало всё сильнее разгораться пламя «всеобъемлющей любви»,[118] которая обнимает собой всех людей без исключения. Он приял божественный и небесный огнь, который Христос пришёл воврещи́ на зе́млю.[119] Впоследствии преподобный был всецело охвачен этим огнём. «Вырывать из собственного сердца мать, – вспоминал он позже, – оказалось очень больно. Однако потом я почувствовал божественную радость. Идя на жертву, монах превращает себя в отрезанный от родных ломоть и постепенно начинает ощущать духовную любовь ко всему миру».
В отречении от мира Арсению помогло и одно чтение, услышанное им в монастырской трапезной. Читали о богатом муже по имени Кратет.[120] Путешествуя на корабле, он догадался, что моряки замышляют бросить его в море и забрать его сокровища. Тогда Кратет своими руками выбросил сокровища в море и остался жив. «Кратет спасся, выбросив то, за что цеплялся сам и что цеплялось за него», – говорилось в книге. «Неужели и мне не стоит выбросить всё ради Христа? – думал Арсений. – Всё, что удерживает меня, мешая приблизиться ко Христу, надо выкидывать за борт».
Немалую борьбу Арсений вёл против печали. Помимо воспоминаний о матери, диавол часто наводил на молодого послушника печаль и уныние. Однажды Арсений почувствовал столь сильное уныние, что даже попросил одного благоговейного брата о нём помолиться. Тот пошёл в храмик святителя Григория Паламы и отслужил за Арсения молебный канон. Тут же искушение исчезло, и Арсений почувствовал в себе Божественное утешение. «Отцы отличались огромной любовью, – рассказывал позднее преподобный, – и их молитва дерзновенно восходила к Богу».
А диавол никак не мог успокоиться. Теперь он начал пугать Арсения, наводя на него свои страхования. Стоило Арсению вечером войти к себе в келью, как раздавался стук в дверь и грубый голос: «Молитвами! Святых! Отец!»[121] Арсений отвечал: «Аминь», но никто не входил; он открывал дверь, но за ней никого не было. Арсения охватывал столь сильный страх, что он не мог оставаться в келье и выходил на монастырский двор. Однажды вечером, после повечерия, его увидел сидящим во дворе один из соборных старцев. Подойдя к Арсению, старец сказал: «Сынок, ты почему не идёшь в свою келью? Посмотри, ведь никого из отцов на дворе нет: все после повечерия разошлись по кельям и молятся наедине с Богом». Арсений заплакал и рассказал старцу об искушении. Выслушав Арсения, тот принёс кусочек воска с частицей Честного и Животворящего Древа Креста Господня. Дав святыню Арсению, старец сказал: «Сынок, иди спокойно к себе в келью и ничего не бойся». Как только Арсений вошёл в келью и закрыл за собой дверь, он снова услышал грубый голос: «Молитвами! Святых! Отец!» – «Аминь», – ответил Арсений. Дверь открылась. В келью вошёл некто в полицейской форме и начал грубо кричать: «Эй, ты!.. Дрянь-монах!.. Тебя ещё не постригли, а ты уже всякие щепки в келью тащишь?!» Он то кричал, то заливался издевательским хохотом, но приблизиться к Арсению, державшему частичку Животворящего Древа, не мог. А как только Арсений воскликнул: «Господи Иисусе Христе!» – лже-полицейский исчез.
Так, следя за собой и получая помощь от старцев обители, Арсений преодолевал разнообразные искушения и шёл вперёд, подражая святому Арсению Великому и спрашивая себя постоянно: «Арсений, ради чего ты вышел из мира?»[122] Искоренив себя из мира, он старался теперь искоренить из себя всё мирское, отсечь себя от всего и от всех, чтобы стать истинным монахом, «отрезанным от всех и сообразующимся с каждым».[123]
Рясофорный монах Аверкий
Когда в монастырь Эсфигмен приходил кто-то с целью стать монахом, до пострига проходило обычно от одного до трёх лет. Однако игумен, видя, как в Арсении день ото дня увеличивается ревность к монашеской жизни, после семи месяцев послушничества предложил постричь его сразу в великую схиму. Арсений колебался с ответом, и игумен отправил к нему одного из отцов, чтобы обсудить этот вопрос. Когда присланный игуменом монах спросил у Арсения, почему он не хочет принять постриг в великую схиму, тот ответил: «Я действительно не понимаю, что изменится оттого, стану я великосхимником или, например, рясофорным монахом. Для меня всё изменится, если станет монахом мой внутренний человек. Мне достаточно просто того, чтобы по-монашески жить». Однако после этой беседы Арсению было такое видение: он стоял в храме и видел, как все монахи входят в алтарь через царские врата. В правой части алтаря стоял Христос. Входя в алтарь, монахи кланялись Христу, потом отходили ко святому жертвеннику, где омывались, а оттуда они уходили на небо и терялись из виду. Арсений понял, что Бог показал ему это видение для того, чтобы он понял, насколько сильно всё меняется для человека после монашеского пострига. Становясь монахом, человек добровольно приносит себя Христу и восходит к очищению и единению с Богом. Арсений рассказал об этом видении игумену и попросил прощения у брата, который с ним беседовал. Но всё же он просил у игумена не постригать его в великую схиму, а ограничиться рясофором. Попросил он об этом потому, что, во-первых, не чувствовал себя готовым к великой схиме, а во-вторых, не хотел связываться обетом «пребывать в монастыре сем до самой смерти»,[124] поскольку желание безмолвнической жизни в пустыне разгоралось в нём сильнее и сильнее. И вот 27 марта 1954 года он был пострижен в рясофорные монахи и получил имя Аверкий.
Будучи послушником, отец Аверкий совершал келейное правило монаха-великосхимника. Став рясофорным монахом, он взял благословение удвоить великосхимнический канон, выполняя его за себя и за одного немощного брата. Чтобы успевать совершать такое большое правило, он с вечера делал все земные поклоны и большую часть чёток, а после полуночи, когда келейно молится вся братия,[125] исполнял оставшуюся часть правила, дабы его молитва восходила на небо вместе с молитвами всех отцов обители.
Диавол, видя подвижнический дух отца Аверкия, решил попробовать свалить его ударами не «слева», а «справа». Он стал внушать молодому иноку без рассуждения давить на себя, чтобы тот, растратив все свои силы, оставил духовную борьбу. И вот, как только уставший отец Аверкий, совершив несколько сотен земных поклонов, ложился на койку и пытался уснуть, диавол шептал ему: «Спишь? Вставай. Столько людей страдают, столько подвергаются опасности! Вставай и делай за них поклоны!» Отец Аверкий вставал и делал поклонов сколько мог. Но стоило ему снова прилечь, начиналось то же самое: «Такой-то человек болен, он нуждается в молитвах. А ты спишь? Встань и соверши о его здравии столько-то чёток». Арсений снова вставал и молился. Так продолжалось всю ночь. В конце концов лукавый довёл отца Аверкия до такого состояния, что он отчаялся и сказал: «Уж лучше бы я ногу сломал, чтобы не делать этих поклонов». Он дошёл до того, что и самый вид чёток вызывал у него самую настоящую дрожь. Позже преподобный старец вспоминал: «У меня было такое ощущение, словно Христос берёт меня руками за горло и пытается задушить. Но, конечно, это был никакой не Христос, а тангала́шка.[126] Христос не хочет от человека такого рода страданий. Подобная духовная депрессия и тревога – вещь сатанинская».
Желая освободиться от этого бесовского состояния, отец Аверкий обратился за помощью к игумену. Игумен посоветовал ему не давить на себя, но с рассуждением совершать столько молитв и поклонов, сколько может. После этого всякий раз, когда отца Аверкия начинала душить подобного рода тревога, он говорил себе: «Не можешь сделать триста поклонов? Ничего, сделай двести. Не можешь и двести? Сделай сто. И сто не под силу? Сделай пятьдесят. Нет сил даже на это? Ничего страшного: сделай три поклона Христу и один – Пресвятой Богородице. Четыре поклона – это так мало, что их в состоянии выполнить даже мёртвый». Так же он относился к количеству чёток. В какой-то момент он опустился до столь низкой планки, что в сутки совершал одну лишь чётку-сотницу. Три четверти этой сотницы, то есть семьдесят пять молитв, он посвящал Христу, а одну четверть – Пресвятой Богородице. Так прошло некоторое время, и тревога ушла. Сердце отца Аверкия снова согрелось, и по любочестию ему опять захотелось молиться и подвизаться больше положенного. Однако теперь он, как мудрый подвижник, притормаживал себя, опасаясь, что диавол опять может подтолкнуть его к подвигу сверх меры. Поэтому, когда у него возникало желание сделать что-то, выходившее за рамки канона, он осенял себя крестным знамением и говорил: «Христе мой, ты знаешь моё сердце». После этого он останавливался, чтобы, как сам говорил впоследствии, «уже не сомневаться». Так, держа духовное оружие правды в правой и левой руке,[127] инок Аверкий обучался искусству духовной брани, чтобы выигрывать сражения против многокозненного врага – диавола.
Служение с терпением и любовью
После того как отец Аверкий прошёл через основные монастырские послушания, игумен и Духовный собор назначили его помощником в столярную мастерскую обители. Старшим в мастерской был старец Исидор, монах с непростым характером. В лучшие времена в обители было шесть столяров. Сейчас остался один отец Исидор. После того как его сделали членом Духовного собора, он совсем перестал считаться с мнением других людей, даже игумена. Ни один брат не мог выдержать послушания под его началом дольше одной недели, поскольку вёл себя отец Исидор крайне грубо, а в работе совсем не имел терпения. Вот, к примеру, отец Исидор начинал делать окно. Окно не получалось, он нервничал, бросал работу на полдороге и брался за двери. С дверями тоже всё выходило не так, как он хотел, – тогда он опять нервничал, бросал начатые двери и лез чинить крышу. Большую часть работ он навсегда оставлял недоделанной, а то, что всё-таки доводил до конца, выходило сикось-накось. Отец Аверкий расстраивался, что работы выполнялись плохо, но ничего не говорил. Даже когда кто-то из других членов Духовного собора, разглядывая их очередное столярное изделие, с недоумением спрашивал его: «Как же вы могли так напортачить?» – он ничего не отвечал. «А чего отвечать-то? – думал отец Аверкий. – Что старец Исидор неправильно размеры снял? Какая будет польза от такого ответа? Лучше промолчу: глядишь – и отложится в мою копилочку у Бога монетка-другая».
Однажды пономарь попросил их изготовить киот для одной из аналойных икон. Отец Аверкий сделал киот с пазами, чтобы можно было закрывать икону стеклом. Как только эти пазы увидел отец Исидор, он начал кричать:
– Пазы! А зачем пазы?! Кто икону стеклом закрывает?!
– Буди благословенно, – ответил отец Аверкий и понёс киот без стекла пономарю.
Пономарь рассердился и воскликнул:
– Киот должен быть со стеклом! Где стекло, прельщённый олух?
– Благословите, – ответил отец Аверкий и пошёл к отцу Исидору за стеклом.
Но отец Исидор не захотел давать стекло и начал раздражённо кричать на отца Аверкия:
– Пойди и передай тому кто тебе сказал, что киот должен быть со стеклом, что он прельщённая кочерыжка! Нет, нет и нет: никакого стекла в киоте не будет!
Отец Аверкий долго ещё ходил от одного старца к другому, не говоря ничего, кроме «благословите» и «буди благословенно».
Помимо прочего, старец Исидор плохо видел, и потому делал разметку столярных деталей неточно. Но если отец Аверкий, заметив это, аккуратно спрашивал: «Геронда, а тут не криво размечено?» – старец Исидор отвечал: «Криво у тебя в голове размечено». А если отец Аверкий предлагал: «Геронда, благословите, я сам размечу?» – отец Исидор отвечал: «Рот закрой. Ты сам только одну вещь можешь делать – говорить «благословите» и "буди благословенно"». При такой работе много досок распиливалось неправильно и шло в отходы. Остальные куски отец Аверкий с большим трудом долго подгонял один к другому, пытаясь спасти их от печки и пустить в дело. Работа, которая могла быть сделана за день, под руководством отца Исидора обычно занимала дней пять.
Несмотря на то что в столярке одно мытарство сменяло другое, отец Аверкий каждый вечер клал перед старцем Исидором поклон и со многим смирением и благодарностью говорил ему: «Благословите». «Откуда мне знать, – думал отец Аверкий, – может быть, этот человек послан от Бога для того, чтобы мне помочь? Как же я могу не благодарить его за это?»
Кроме того, отец Аверкий объяснял происходящее так: «Он – мой благодетель. В Конице заказчики по два года ждали, пока я освобожусь, в то время как другие мастера из-за меня сидели без работы и денег. Сейчас я расплачиваюсь за эти грехи». Позже преподобный старец вспоминал: «О, какую же огромную пользу принёс мне этот человек! Он бил меня, как бьют о камни только что выловленного осьминога. Но этим битьём он очистил меня от всех скрытых во мне "осьминожьих чернил"».[128]
Несмотря на то что отец Аверкий очень уставал в столярной мастерской, он взял благословение помогать и на других послушаниях, ответственными за которые были пожилые или болезненные монахи. Часто, закончив дела в столярке, он приходил в трапезную, где мыл посуду, а из трапезной шёл помогать куда-то ещё. «Чем больше буду работать я, – думал отец Аверкий, – тем меньше устанут и измучаются другие. Стало быть, почему бы мне не потрудиться и не устать? В армии я рисковал жизнью, спасая других, а сейчас сдамся при виде тарелок и простыней? Там я шёл на жертву ради своих сослуживцев, людей мирских. Так что же, сейчас я не могу пожертвовать собой ради своих духовных братьев – монахов?»
Позже преподобный старец вспоминал: «Сколько я тогда всего успевал, летая с одной работы на другую! Я делал что-то, чтобы было легче одному брату, потом спешил сделать что-то другое, чтобы было легче кому-то ещё… Это давало мне огромные силы и огромную радость».
Духовная тонкость и чуткость отца Аверкия побуждали его к изобретению таких способов помощи другим, при которых сам он мог оставаться незамеченным. Иногда по ночам он тайком чистил отхожие места в монастыре. Когда утром начинали выяснять, кто это сделал, отец Аверкий называл имя одного брата, который уклонялся от послушаний и за это часто получал выговоры от членов Духовного собора. Этот брат, удивляясь, что его хвалят за дела, которых он не делал, задумался, что ему придётся за всё держать перед Богом ответ, и по любочестию решил впредь делать больше, чем было ему назначено рамками послушания.
А ещё отец Аверкий взял на себя заботу о двух храмиках, находившихся за монастырём. Они были дальше всех остальных, но он ходил туда каждый день, зажигал лампадки, поддерживал там чистоту и готовил всё необходимое для совершения Божественной Литургии. Отец Аверкий с детства отличался трепетным отношением к святыне, а также врождённым благоговением, унаследованным им от матери. Однако произошло событие, после которого он уже не мог приближаться ко святому алтарю без страха и трепета. На одном всенощном бдении он помогал пономарю. Когда служащий иеромонах, совершая проскомидию, произнёс слова: «Я́ко овча́ на заколе́ние веде́ся», отец Аверкий услышал с жертвенника звук, похожий на блеяние, а когда священник сказал: «Жрётся Агнец Божий», со святого дискоса донеслись звуки, похожие на то, как бьётся ягнёнок во время заклания. Как преподобный старец вспоминал позже, это событие привело его в трепет и изумление.
Монастырские иеромонахи, идя служить Литургию в малые церковки в братских корпусах, башне или за стенами обители, просили отца Аверкия быть певчим, и он с радостью шёл с ними. Особенно он был рад, когда его брал с собой на Литургию благоговейнейший эсфигменский иеромонах Савва,[129] который весьма преуспел духовно, достигнув состояния внутреннего безмолвия и непрестанной молитвы. Хотя отец Савва был серьёзно нездоров и страдал от сильных болей, он всегда был радостен и постоянно повторял: «Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!» Когда отец Аверкий спрашивал его: «Как ваше здоровье, батюшка?» – тот отвечал: «Слава Богу, очень хорошо. По сравнению со святыми мучениками, мои страдания равны нулю. А по сравнению с преподобными отцами, нулю равна вся моя жизнь в монашестве».
С отцом Саввой поддерживал особые духовные отношения благоговейный русский духовник, иеромонах Тихон,[130] подвизавшийся в одной из уединённых келий на Капса́ле.[131] Время от времени отца Тихона приглашали в Эсфигмен исповедовать братию.[132] Познакомившись с отцом Тихоном, отец Аверкий настолько проникся его неземным духовным состоянием, что спросил, можно ли иногда обращаться к нему за духовным советом. Но отец Тихон отказался: «Нет, брат, нельзя. За духовными советами тебе надо обращаться к игумену. Общежительным монахом должен духовно руководить старец, который сам живёт и подвизается в общежитии».
Послушание до крови
В начале лета 1954 года исполнился год пребывания отца Аверкия в Эсфигмене. Сутками напролёт он то молился в келье, то был на богослужениях в храме, то трудился на разных послушаниях, почти не отдыхая. Целыми днями работая в столярной мастерской, он вечерами носил воду в монастырскую больницу, а потом шёл помогать в архондарик. Там накрывали ужин приезжим иностранцам, но те не торопились его закончить. «Мы, – говорили они, – у себя дома привыкли садиться ужинать не раньше десяти вечера». Поэтому отец Аверкий приходил к себе в келью перед полуночью.
В келье он на четверть часа ложился на койку и клал ноги на её спинку, чтобы они отдохнули от постоянной нагрузки. Потом он снова поднимался, вставал босыми ногами в таз с холодной водой (чтобы не уснуть) и начинал чётки келейного правила с малыми поклонами. Когда он заканчивал келейное правило, начинали звонить к полунощнице. Обычно у отца Аверкия оставалось полчаса-час, чтобы прилечь и поспать. К началу полунощницы он уже стоял в храме, а после окончания Литургии сразу шёл на послушание в столярку. В таком режиме день сменял ночь, за ночью же начинался новый тяжёлый день.
Однажды на утрене отец Аверкий ушёл из храма после шестопсалмия и пошёл в пекарню, потому что накануне вечером ему сказали, что ночью надо месить хлеб. В одиночку просеяв и замесив много муки, он позвал братию формовать хлебы, а когда братия вернулась на службу, один сажал эти хлебы в печь и доставал из неё. Когда он закончил в пекарне, было уже утро, и эконом послал его в монастырский огород собирать бобы. После огорода его отправили на хозяйственный двор за монастырём – тесать кипарисовые брёвна. Вот на этих-то самых брёвнах у него хлынула горлом кровь. В глазах помутилось, он потерял сознание. Слава Богу, что мимо хоздвора проходил один мирянин, который привёл отца Аверкия в чувство и помог ему дойти до монастыря.
Братия, увидев, в каком состоянии находится отец Аверкий, советовали ему лечь в монастырскую больницу, но он по духовной деликатности не хотел обременять больничара и пошёл к себе в келью. На следующее утро он, как обычно, был в храме и читал полунощницу. После службы старец Исидор чуть ли не за рукав тянул его в столярку и кричал: «Ты тут ещё и больным решил притворяться, чтобы не работать?» Однако ночью у отца Аверкия ещё трижды шла горлом кровь, он еле стоял на ногах. Игумен благословил срочно положить его в монастырскую больницу. Но и там кровотечения из горла продолжались. Отцы испугались, что у него началась чахотка, и отвезли его в Салоники на рентген грудной клетки. Врачи ужаснулись, увидев, что рёбра у него «торчат в разные стороны», как прутья у смятой корзины. «Перед вами великолепный образчик "поста, бдения и молитвы", коллеги», – сказал рентгенолог. Врачи прописали отцу Аверкию два месяца постельного режима.
Он вернулся в Эсфигмен, и его положили в монастырскую больницу. Там отец Аверкий страдал не столько от болезни, сколько от своей «тонкокожести». Он очень переживал, что ему прислуживал монах, годившийся ему по возрасту в отцы и даже в дедушки.
– Для чего я пришёл в монастырь? – со слезами на глазах спрашивал отец Аверкий. – Чтобы служить другим или чтобы другие служили мне?
– Ну что же ты так убиваешься? – успокаивал его старец Дорофей. – Бог попустил это, чтобы ты поупражнялся в смирении. Лёжа в больнице, тоже можно помогать братии. Молись за них по чёткам, чтобы Бог подавал им силу.
Однако лежать и молиться не удавалось: в больницу приходил старец Исидор и начинал кричать на отца Аверкия: «Да ты здоров, как лошадь! Быстро пошли со мной, надо с горной делянки брёвна возить!» – «Буди благословенно», – отвечал отец Аверкий, не желая расстраивать старца Исидора, поднимался и шёл вместе с ним.
Они поднимались в гору, но как только отец Аверкий нагибался, чтобы спилить сучья на бревне, у него опять начинала идти горлом кровь. Он был вынужден садиться.
– Чего расселся-то? – кричал отец Исидор. – Вставай и работай!
– Сейчас-сейчас, только вот кровь маленько перестанет, – отвечал отец Аверкий.
– Да, теперь так ты и будешь жить, – пускался в рассуждения отец Исидор. – То пойдёт кровь, то не пойдёт кровь, то перестанет, то не перестанет… Придётся помучиться, пока не помрёшь.
Наступила поздняя осень – время сбора оливок. Отец Аверкий ещё «лежал» в монастырской больнице. Однажды туда зашёл игумен и спросил его:
– Ты в состоянии пойти собирать оливки?
– Вашими молитвами я совсем здоров, – ответил отец Аверкий. На рассвете он пошёл в оливковые рощи, которые находились на значительном расстоянии от монастыря.
Когда он дошёл, трудившиеся там братия сказали, что в масличном прессе сломалась большая винтовая ручка, и спросили, сможет ли он вернуться в монастырь и сделать в мастерской новую. «Буди благословенно», – ответил отец Аверкий и вернулся в монастырь. Придя в мастерскую, он выбрал под ручку походящий обрезок дубового бревна со множеством сучьев, взял рубанок и приготовился работать. В эту минуту в столярку зашёл игумен и спросил отца Аверкия повышенным тоном:
– Вся братия оливки собирает! А ты что здесь прохлаждаешься?
– Меня прислали сделать деталь для пресса, – ответил отец Аверкий.
– Не тяни, сынок, не тяни! – сказал игумен. – Сделал деталь и бегом помогать братии на оливки.
Сделать большую и сложную винтовую ручку, тем более из древесины дуба, было делом нелёгким и небыстрым, быстрее, чем за три дня работы, успеть было невозможно. Но об этом отец Аверкий игумену не сказал. «Кто знает, – подумал он, – насколько голова геронды перегружена заботами по управлению монастырём… Обо всём же невозможно помнить». К вечеру того же дня новая ручка для пресса была готова. А отец Аверкий, выжатый до последней капли сил, неделю не мог даже встать с больничной койки.
Через неделю, подняв с койки голову и выглянув в окно монастырской больницы, он увидел, как монастырский привратник «воюет» с большим пнём, безуспешно пытаясь расколоть его топором. Привратник был пожилым и больным монахом, измученным постоянными кровотечениями. Он был настолько истощён, что спал, даже не снимая ботинок – не было сил развязывать и завязывать шнурки. Забыв о своей болезни, отец Аверкий побежал вниз, взял у старого брата топор. Помучившись, он расколол злосчастный пень. Кровь из горла снова полилась ручьём.
Старший в столярной мастерской
Когда отцу Аверкию стало немного полегче, игумен назначил его старшим в столярной мастерской. Старец Исидор к тому времени стал совсем уже плохо видеть и перестал даже попадать молотком по шляпке гвоздя. Когда отец Аверкий стал старшим столяром, братия потянулась к нему с просьбами и заказами. Одному была нужна скамеечка, другому – полочка, третьему – что-то ещё. Арсений никому не отказывал и быстро делал то, о чём его просили. Однако, узнав об этом, игумен его отругал: «Делать в общежительном монастыре вещи без благословения, чтобы показать всем, какой ты якобы добренький, – это своеволие! Только в идиоритмических монастырях так живут! Чтобы ни один монах к тебе не подходил ни с одной просьбой без моего благословения!»
Став старшим в столярной мастерской, отец Аверкий выполнял своё послушание, руководствуясь духовной свободой. Например, вечером в монастыре должны были служить всенощное бдение. С утра до самого начала бдения отец Аверкий работал в мастерской, даже без перерыва. Но на следующий день, храня полученное на бдении доброе духовное состояние, он мог вообще не ходить в мастерскую. Он не выходил из кельи и занимался деланием духовным: чтением Евангелия и святых отцов, молитвой по чёткам и поклонами. Если доброе состояние продолжалось, он мог не ходить в столярку ещё один или даже два, три дня. То есть всё зависело от его духовного состояния: бывали такие дни, когда он не выходил из мастерской по пятнадцать часов подряд, а бывали такие, когда по три дня подряд духовно работал в келье.
Монастырь Эсфигмен вообще отличался такого рода духовной свободой. Каждый из братьев любил обитель как свой родной дом, любил своё послушание, любил своё монашеское правило. В соответствии со своим духовным состоянием каждый брат с любочестием, максимально лучшим образом сам распределял время на послушание и на духовную работу над собой. Например, монастырский пекарь каждую субботу должен был отвозить в трапезную определённое количество готовых хлебов. При этом он самостоятельно решал, когда просеивать муку и когда месить тесто. И если, например, ночью на него обрушивалась брань помыслов, он мог спуститься в пекарню, взять сито и до самой службы в храме просеивать муку. «Так, – рассказывал преподобный позже, – брат тряс ночью ситом: и послушание своё выполнял, и помыслам не давал себя сотрясать».
Преподобный Паисий, на собственном опыте пережив пользу такого рода духовной свободы, советовал настоятелям общежительных монастырей взращивать в обителях этот дух. Он говорил, что духовная свобода помогает монаху в его преуспеянии: «Монах должен вести себя свободно. Эта свобода означает не своеволие, а то, что он с максимальной пользой использует своё время; использует любую возможность полностью отдать себя как работе на послушаниях, так и духовному деланию. Однако для того, чтобы такой дух жил в обители, необходимо возделывать послушание, любочестие, духовное благородство. Сердечный парус должен наполниться духом жертвенности, монах должен полюбить монастырь сильнее, чем родительский дом. Если этого нет, то дух свободы может превратиться в «душок» лени и расхлябанности. Я хочу сказать, что свобода – дело очень хорошее, но только в паре с любочестием. Если любочестия нет, то свобода опасна. Когда я жил в общежительном монастыре, то радостно умирал как на работах по послушанию, так и на духовном делании в келье».
Подвижнический путь в общежитии
Жизнь отца Аверкия всегда строилась по священной святоотеческой формуле: «Даждь кровь и приими дух».[133] Пламя божественной ревности, пылавшее в нём с детских лет, в монастыре разгоралось сильнее и сильнее. Этот огонь побуждал отца Аверкия с большим осознанием того, что он делает, продолжать подвизаться по своему личному аскетическому уставу, тремя основными составляющими которого были пост, бдение и молитва.
Спал он по два-три часа в сутки. Но и для столь короткого отдыха ложился не на койку, а на цементный пол кельи. «В армии мы спали на снегу, – думал отец Аверкий. – Сюда я пришёл для жизни монашеской. Правда, в келье нет снега, чтобы на нём поспать. Зато здесь есть цементный пол!» Когда отец Аверкий заболел, он взял благословение и перешёл в другую келью, пол которой был покрыт необожжёнными глиняными кирпичами. Сравнивая потом цементный пол с кирпичным, преподобный старец говорил: «Надо признать, что кирпичи относятся к человеку более гуманно».
Монастырь Эсфигмен построен прямо на берегу, и часто морские волны били прямо в фундамент монастыря. От сильной сырости грибок и плесень чуть ли не гроздьями свисали со стен братских келий. Поэтому зимой отец Аверкий ставил в своей келье некое подобие палатки из толстого шерстяного одеяла и для недолгого сна залезал внутрь. Вместо подушки у него был пенёк с углублением, чтобы не скользила голова. «С 1953 года вместо подушки я подкладываю пенёк, – рассказывал преподобный впоследствии. – И знаете, сколько понадобилось пеньков, чтобы сделать из пенька – человека?»
Подвизался он и в отношении пищи. Вне трапезы никогда ничего не ел. В постные дни, когда в монастыре всего одна трапеза (в три часа пополудни), игумен благословлял братию при необходимости подкрепляться в кельях каким-нибудь сухарём. Но отец Аверкий никогда не ел в келье ничего до общей трапезы. Да и на трапезе он из общей кастрюли накладывал себе в миску совсем чуть-чуть. А если еда была уже разложена по тарелкам, он до начала трапезы откладывал в чистую миску большую часть, притворяясь, что не может съесть такую «огромную» порцию. Когда ему казалось, что пища выглядит вкусной, он добавлял себе в миску воды, чтобы «разбавить вкусноту». Всё это отец Аверкий старался делать так, чтобы никто из слабых здоровьем братьев не заметил его воздержания, не стал ему подражать и не заболел. Однако игумен, зная о его подвиге, часто помогал ему, назначая чтецом во время трапезы. После того, как вся братия ела и уходила, отец Аверкий мог поесть один, сколько считал нужным, или даже не есть вообще. Так, однажды он полностью воздерживался от пищи в течении пятнадцати дней. После такого воздержания у него на несколько дней пропал голос.
Когда наступил следующий Великий пост после болезни отца Аверкия, у него снова начала идти горлом кровь. Тогда игумен дал ему благословение взять в келью небольшой примус и после службы заваривать и пить шалфеевый чай. Примус отцу Аверкию удалось найти с огромным трудом. Во время этих поисков он убедился, что ни у кого из братии примуса в келье не было. Заварив пару-тройку раз шалфей в консервной банке, отец Аверкий вернул примус на монастырский склад, а банку выкинул. «Ни у одного из отцов такой роскоши нет, – подумал он. – Что же, я буду разрушать порядки общежития?»
В ту святую Четыредесятницу отец Аверкий совсем не принимал в расчёт своё здоровье. Он «натянул тетиву»[134] своей аскезы с такой силой, что она звенела от напряжения и готова была лопнуть. Он был настолько истощён, что, когда поднимался в гору за древесиной, у него подкашивались ноги и он падал на землю. Отец Аверкий просил Бога помочь ему встать, чтобы никто из мирян, увидев его, не начал смеяться: «Погляди, что эти монахи вытворяют! Так перепостились, что аж на землю валятся». Аскеза отца Аверкия переживалась им как ежедневный мученический подвиг. Но Бог подавал ему укрепление. В ночь на четверг перед Лазаревой субботой он, как обычно, стоял в келье и молился. Внезапно его осиял некий Свет. Сердце его преисполнилось сладостью и божественным радованием. Глаза превратились в два изобильных источника слёз. Сладкий плач этот продолжался около получаса. Впервые в жизни отец Аверкий пережил посещение Божественной благодати в столь сильной мере. Это посещение благодати, эти божественные полчаса укрепили отца Аверкия настолько, что питали его духовно около десяти лет, пока в Синайской пустыне преподобный, как сам он потом рассказывал, не получил «иной опыт, в продолжение предыдущего».
В Эсфигменском монастыре преподобный отец впервые познакомился и с великим тайноводцем безмолвнической жизни, преподобным аввой Исааком Сирином. А произошло это так: его и ещё нескольких отцов послали на монастырский кона́к[135] в Карие́с для каких-то работ. После работы отец Аверкий зашёл в одну из бакалейных лавок, чтобы купить селёдку. Бакалейщик завернул селёдку в лист, вырванный из журнала «Святогорская библиотека». Вернувшись на конак, отец Аверкий стал разворачивать рыбу, и взгляд его упал на промасленный листок с журнальным текстом. Это был отрывок из «Слов» преподобного Исаака Сирина.[136] Отец Аверкий высушил листок на солнце и прочитал. Как сам он потом рассказывал, прочитанное «сразило его наповал». Потом он читал и перечитывал этот небольшой текст в течение целого года. Спросив у отцов, кто такой святой Исаак, он узнал, что в монастырской библиотеке есть книга с творениями преподобного аввы. Но когда отец Арсений подошёл к библиотекарю, тот не дал ему авву Исаака. В те годы в монастыре Эсфигмен для того, чтобы решить, можно или нельзя давать «Аскетические творения» преподобного Исаака новоначальному монаху, должен был собраться Духовный собор. И обычно решение Собора по такому вопросу было отрицательным. Игумен и соборные старцы боялись, что, читая преподобного Исаака, новоначальный может впасть в прелесть и, не будучи к тому готовым, возжелать пустынного жития. Хотя, как писал об этом позже сам преподобный Паисий, «авва Исаак не советует ученикам начальной школы поступать сразу в университет, и не только начальной – средней тоже».[137]
Уход из монастыря
Бескомпромиссно живя в общежительном монастыре, отец Аверкий желал «получить высшее монашеское образование» и поступить в «университет пустыни». Не следует забывать, что в первый же день своего прихода в обитель он открыл своё желание игумену, и тот согласился принять его в Эсфигмен, пока он духовно не оперится и не сможет на собственных крылах перелететь к блаженной пустыннической жизни. Как добрый послушник, отец Аверкий не переживал, что желание его откладывается. Он никуда не торопился, понимая, что десница Божия поместила его в общежительный монастырь как в школу духовного мужества и опыта. Здесь он подвизался, духом горя, Господу работая, скорби терпя.[138] Планов он никаких не строил, а давал Господу возможность включить его в Свой Божественный план и был готов оказать Ему послушание.
И вот однажды произошёл случай, который послужил поводом для его ухода из Эсфигмена. Отца Аверкия назначили старшим над бригадой рабочих, которым поручили снести часть старого здания на монастырской пристани. Рабочие трудились спустя рукава и говорили, что будут сносить лишь малую часть от того, что должны были. Отец Аверкий сказал об этом соборным старцам, и те велели заставить рабочих сделать всё как положено. Отец Аверкий вернулся на пристань, но рабочие заартачились. «Да я тебе в сороковой раз повторяю, что мы вообще леса только вот досюда установили!..» – крикнул один из них и в сердцах стукнул кулаком по стене полуразрушенного здания. От удара в стене возникла дыра, и, ко всеобщему изумлению, оттуда посыпались золотые монеты. Рабочий начал лихорадочно распихивать их по своим карманам. «Видишь, как вышло? – сказал ему отец Аверкий. – Если бы ты был человек послушный, то я бы ушёл в столярку и не стоял у вас над душой. Может, весь клад тебе бы и достался. А сейчас оставляй всё как есть, и пойдём к игумену».
Когда игумен узнал о происшествии, он велел произвести розыск и попытаться узнать, кому принадлежит золото. Узнав об этом, некоторые из отцов стали возмущаться и говорить, что надо без шума и розысков забрать всё найденное золото в монастырь. Отца Аверкия эти отцы тоже пытались склонить на свою сторону. Но он был с ними не согласен. Это происшествие его чрезвычайно расстроило, а также стало поводом для того, что тлевший в нём уголёк желания пустыннической жизни вспыхнул вдруг сильным пламенем. Ничто уже не могло его удержать. Он пошёл к игумену и попросил благословения немедленно уйти из монастыря. «От меня-то благословение есть, – сказал игумен. – Но сначала соберём Духовный собор. Как на Соборе решат, так оно и будет». – «Геронда! – взмолился отец Аверкий. – Все соборные старцы хотят, чтобы я остался! Кто из них даст мне благословение уйти? Хватит мне и того, что вы меня благословляете».
Итак, с благословения игумена отец Аверкий в тот же самый день ушёл из монастыря. Куда? Он и сам этого не знал. Он хотел пойти на Капсалу, к русскому старцу Тихону. Но иеромонах Савва попросил его этого не делать, чтобы соборные старцы не подумали, будто бы он попросил старца Тихона принять отца Аверкия.
Когда отец Аверкий вышел в неизвестность из монастырских ворот, с неба повалил снег с дождём. Шагал он всю ночь. Ботинки и одежда стали насквозь мокрыми, камилавка от дождя линяла, и по лицу стекали чёрные струйки. Изо рта шла кровь. На рассвете отец Аверкий увидел впереди монастырь. Это был Ватопед, который отстоял от Эсфигмена в трёх часах пешего пути. Отец Аверкий шёл до него всю ночь. Не заходя в Ватопед, он пошёл в сторону Кариес и к вечеру добрёл до монастыря Кутлумуш. Там он нашёл одного монаха, который какое-то время назад недолго жил в Эсфигмене, и спросил его, есть ли в округе опытные духовники. Этот монах посоветовал сходить к иеромонаху Кириллу в Кутлумушский скит святого великомученика Пантелеимона. Отец Аверкий услышал имя духовника с радостью и облегчением, потому что несколько лет назад, в первое посещение Святой Афонской Горы, познакомился с отцом Кириллом на корабле и с тех пор помнил, насколько сильное впечатление произвёл на него старец.
Он пошёл к отцу Кириллу, желая стать его послушником и остаться у него жить. Отец Кирилл принял его, но уже через месяц антипро́соп[139] монастыря Эсфигмен, узнав, куда ушёл отец Аверкий, пришёл в келью старца Кирилла и закатил там большой скандал. Он говорил, что отец Аверкий якобы ушёл из монастыря без благословения (хотя это было неправдой – он взял на уход благословение игумена). Тогда рассудительный отец Кирилл сказал отцу Аверкию: «Сынок, эсфигменский антипросоп нас с тобой в покое не оставит. Вернись в Эсфигмен и скажи, что ты хочешь перейти в идиоритмический монастырь. Нет ли у тебя в какой-нибудь идиоритмической обители знакомого соборного старца?» Отец Аверкий ответил, что один из его родственников – отец Симеон – иеромонах в Филофее. Старец Кирилл посоветовал ему пожить какое-то время там. «В идиоритмическом монастыре, – сказал он, – ты будешь жить аскетично и тихо. А я буду за тобой духовно приглядывать и помогать тебе». Так отец Аверкий вернулся в Эсфигмен, прожил там ещё около месяца, после чего ему дали благословение перейти в идиоритмический монастырь Филофей.
Незадолго до кончины преподобный Паисий сказал: «Вот что я понял: если монах подвизается правильно, то он может достичь того, к чему стремится его душа, при любой форме монашеской жизни, будь то общежитие, идиоритм или пустынная калива. Если общежительный монах будет максимально использовать те духовные возможности, которые даются ему в общежитии, то для преуспеяния этого будет достаточно».