Глава IV. Подготовка и искушения
Скит святой праведной Анны на Святой Афонской Горе (из книги «Ὅ Ἅγιος Νέος Ὁσιομάρτυς Ἱλαρίων», Ἅγιον Ὄρος. Σελ. 97)
Искания на Святой Афонской Горе
Отслужив царю земному, Арсений спешил встать добровольцем в ряды ангельского монашеского полка, чтобы служить Небесному Царю Христу. Однако с самого начала он встретил на своём пути трудности и искушения. Об этом словами премудрого сына Сирахова предупреждает Священное Писание: Если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к искушению.[81]
Прибыв на Святую Афонскую Гору, Арсений сразу пришёл в идиоритмический[82] тогда монастырь Филофей, одним из насельников которого был его родственник, иеромонах Симеон. Однако в Филофее Арсений задержался совсем ненадолго. Там он встретил не «суровое житие», которого ждал, а определённый комфорт и расслабление. Арсений был уверен, что монахи питаются одной лишь травой, и даже специально привёз с собой на Афон перочинный ножик, чтобы её собирать. Но в Филофее он увидел, как отец Симеон готовит в своей келье вкусные блюда и даже иногда нарушает пост. Причина этого была в том, что в идиоритмических монастырях не было общей трапезы, вдобавок отец Симеон недавно переболел туберкулёзом и нуждался в калорийной пище. Но Арсений по юношеской ревности и неопытности не мог найти этому оправдания. «Чего я жаждал – и как обжёгся! – сокрушался он. – Куда мне теперь идти? Что мне теперь делать?»
Тем временем отец Арсения, узнав, что тот находится в монастыре Филофей, прислал ему письмо с просьбой вернуться в Коницу и помочь семье. Братья Арсения всё ещё служили в армии. Отец писал, что еле сводит концы с концами и из-за этого даже начал распродавать принадлежащие семье поля. Однако Арсений не хотел возвращаться к мирским заботам. Он от сердца желал найти пригодное место или, лучше сказать, духовное поприще, чтобы начать на нём духовные подвиги, согласно слову Апостола: Никакой воин не связывает себя делами житейскими, чтобы угодить военачальнику.[83] Он ушёл из Филофея и начал обходить святогорские скиты и кали́вы[84] в поисках старца, о котором получил бы внутреннее извещение. Эти искания привели Арсения в скит святой Анны, потом в скит Кавсокали́вия и, наконец, на пустынные Катуна́ки.
Утешение от отшельника
Однажды во время этих скитаний уставший Арсений возвращался из Кавсокаливии в скит святой Анны. Заблудившись, он пошёл по тропе, которая вела не в скит, а к вершине Афона. Пройдя уже довольно долго, Арсений понял, что забрёл не туда, и стал с тревогой искать тропу, ведущую вниз. Он просил Пресвятую Богородицу ему помочь. Вдруг он увидел перед собой монаха-отшельника. Это был старец лет семидесяти со светлым лицом. Глядя на него, Арсений подумал, что это, должно быть, святой. Он был одет в совсем выцветший и прохудившийся подрясник из грубой морской парусины. Чтобы подрясник совсем не расползся, многие дыры вместо булавок были прихвачены какими-то щепками. На висевшей у него за плечами монашеской торбе тоже не было живого места, и «заштопана» она была так же, как и подрясник. На груди старец носил жестяную баночку, подвязанную на верёвочку, – видимо, с чем-то священным. Арсений не успел вымолвить ни слова, как старец сказал:
– Сынок, по этой тропинке до святой Анны не дойдёшь, – и показал ему правильный путь.
– Ге́ронда,[85] а где ты живёшь? – спросил Арсений.
– Здесь, неподалёку, – ответил старец, махнув рукой в сторону афонской вершины.[86]
Арсений, бродя по пустынным местам Афона, потерял счёт времени и не помнил ни какое сегодня число, ни какой день недели. Когда он спросил об этом у старца, тот ответил, что сегодня пятница, потом вынул из торбы какую-то тряпочку, развернул её и достал несколько палочек с насечками. Поводя пальцем по этим насечкам, старец назвал Арсению месяц и число. Арсений взял у старца благословение, пошёл по тропе, которую тот показал, и спустился в скит святой Анны. Однако его ум постоянно возвращался к светлому лицу таинственного отшельника. Позже, услышав о предании, согласно которому недалеко от вершины Афона невидимо от посторонних глаз живут двенадцать отшельников, Арсений рассказал об этом случае опытным святогорским старцам. Те ответили, что, возможно, встреченный им отшельник был из их числа. Встреча с отшельником, излучавшим благодать Божию, утешила Арсения, усилила огонь его ревности, и он продолжил поиски духовного руководителя.
В скиту святой Анны. Калива Сретения Господня
Арсений ещё долго ходил от каливы к каливе. Он очень устал и измучился, поскольку в поисках духовного руководства по неведению заходил в каливы нерассудительных зилотов.[87] Он думал, что этих монахов называют «зилотами», поскольку они отличаются от других особой ревностью и подвигами, и не знал, что некоторые из них уклонились в крайности и впали в прелесть, поскольку ревность их была не по разуму.[88]
Наконец в один из весенних дней Арсений увидел на пристани скита святой Анны молодого монаха. Тот стоял в стороне, держал в руках чётки и ожидал корабль в Да́фни.[89] Строгий вид и скромное поведение молодого монаха побудили Арсения подойти к нему и спросить, где он живёт. Монах показал рукой на скалы, нависшие над скитом, – за ними скрывалась от посторонних глаз подвижническая келья, в которой он жил со своим старцем.
– Возьмёшь меня в ваше братство? – спросил Арсений.
– Не могу ответить ни «да», ни «нет», – ответил монах. – Я ведь послушник. Пойдём, спросим у старца?
И вот, вместе с новым знакомым Арсений поднялся в аскетическую каливу Сретения Господня,[90] отстоявшую в четверти часа ходьбы от последней каливы скита святой Анны. Это была абсолютно уединённая и невидимая никому келья. Не зная о её существовании, найти её было бы невозможно. Старцем этой подвижнической кельи был строгий исихаст, уже пожилой отец Хризостом Самиос.[91] Отец Хризостом принадлежал к одному из ответвлений умеренных зилотов. Жил он вдвоём с послушником – монахом Никодимом, который и привёл сюда Арсения. Услышав, что Арсений хочет остаться в их келье, старец Хризостом оглядел его, помолчал и сказал: «Если хочет, пусть остаётся. Даст Бог, с помощью Царицы Небесной, утвердится на иноческом пути». Арсений настолько глубоко проникся безмолвной пустынностью этого места и благоговением старца, что тут же отдал ему все привезённые с собой деньги. Старец взял деньги и, по традиции многих афонских старцев, положил их на видное место возле входной двери, сказав Арсению: «Видишь, где лежат? Захочешь уйти – заберёшь с собой».
В этой аскетической каливе господствовал дух простоты. Хотя старец Хризостом был превосходным строителем и искусным камнетёсом, стены его каливы были сложены совсем просто – из камней без раствора. Крыша была устроена из деревянных балок, на которых лежали каменные плиты. В каливе была маленькая церковка в честь Сретения Господня и три келейки – настолько крохотных, что каждая вмещала лишь узкую деревянную койку и скамеечку. Из маленького дворика каливы можно было увидеть только скалы и небо. Восточнее каливы, среди скал, был лаз в маленькую пещеру – там уединялся на молитву отец Хризостом. В пещере не было ничего, кроме деревянного Распятия.
Жизнь в этом строгом и первобытном месте, почти что орлином гнезде, была по-настоящему аскетической. Огорода не было: кругом скалы и ни кусочка плодородной земли. Да и воды тоже не было – кроме той малости, что собиралась после дождей в маленький каменный резервуар. Этой дождевой воды едва хватало для питья и приготовления немудрёной пустыннической трапезы. В понедельник, среду и пятницу в братстве вкушали один раз в день просто варёную фасоль. В другие дни недели тоже ели что-то из бобовых, добавляя в пищу чуть-чуть оливкового масла. Тесто для хлеба месили в деревянной квашне. Она была сделана из куска бревна и вся поедена древесным жучком. Маслины не ели, потому что масличных деревьев у них не было, а сыр появлялся очень и очень редко, когда торговцы привозили его на скитскую пристань.
Стремление к священному безмолвию определяло распорядок их дня. В два часа ночи они поднимались и совершали келейное монашеское правило. Обоим послушникам старец Хризостом определил такое правило: двенадцать чёток-трёхсотниц с поясными поклонами и сто земных поклонов. Однако он дал им благословение делать и больше поклонов, если есть силы. В пять утра они собирались в церковь и совершали полунощницу и утреню, иногда читая их по книгам, а иногда – совершая по чёткам. Каждое утро пелся молебный канон Пресвятой Богородице, а в конце вечерни – канон из Феотока́рия.[92] После повечерия никаких разговоров уже не было. Каждый творил молитву Иисусову наедине и отходил ко сну.
Однажды вечером Арсений сидел на камне недалеко от каливы и творил молитву Иисусову. Вдруг он услышал, как диавол, словно дразня его, что-то мычит и бурчит в ритм молитвы. Потом он услышал, как диавол истошным голосом завопил: «Не дают мне монахи подойти к скиту старухи![93]» Потом преподобный Паисий рассказывал, что этот случай очень помог ему, потому что он понял, насколько великой силой обладает молитва Иисусова.
Читали в братстве «Древний патерик» и «Добротолюбие». Рукоделием отца Хризостома было изготовление чёток из морских ракушек. Иногда его приглашали в какие-то кельи для строительных работ. Отец Никодим вытачивал на токарном станке разные деревянные поделки, а Арсений ему помогал. Постеснявшись сказать, что он хорошо знает это ремесло, он просто сидел рядом и крутил колесо токарного станка.
Арсению была очень по душе простая аскетическая жизнь в Сретенской каливе. Однако ему крайне не хватало большей духовной помощи и руководства. Из старца Хризостома было непросто выудить даже несколько слов. Он жил по принципу: «Аще не движется слово, не движи слово». Но Арсений смущался о чём-то спрашивать его. Кроме того, он часто думал о просьбе отца помочь семье, переживал о том, что младшая сестра Христина ещё не выдана замуж. Поэтому после трёх месяцев жизни в Сретенской каливе он попросил у старца Хризостома благословения вернуться в Коницу. «Ты ведь послушник, сынок, – ответил старец. – Иди и сделай, как тебя просветит Бог». Арсений уехал в Коницу. Денег, отданных старцу при поступлении в каливу, он забирать не стал.
Коница. Работа плотником. 1950–1953 годы
Арсений вернулся в Коницу в конце июня 1950 года и начал помогать отцу в сельскохозяйственных работах. Однажды они пошли жать пшеницу. Вместе с ними пошла и жена одного из старших братьев Арсения. Когда Арсений увидел, что на поле полно колючих сорняков, он сказал ей: «Ты у нас невестка, и поля нашего не знаешь. Жни с краю, где почище. А я пожну остальное, потому что мне тут все кочки знакомы». Как только Арсений начал жать, ему на ум пришёл образ святых мучеников, которые по любви ко Христу наступали на раскалённые гвозди. Его охватило пылкое желание испытать нечто подобное, пусть и в малой мере. Чтобы окружающие ни о чём не догадались, он сказал: «Что-то ботинки жмут… Сниму-ка я их лучше». Сняв обувь, он продолжал быстро и ловко жать пшеницу, наступая босыми ногами на колючки и чертополох.
В те годы профессия столяра и плотника была очень востребованной. Одна война сменяла другую, многие дома оказались сожжены и разрушены. Поэтому Арсению не составляло труда находить столярные и плотницкие заказы. Вскоре он начал работать в домах у разных людей. Когда он работал, стоя на ногах, то обычно пел что-то церковное, а когда, опускаясь на колени, настилал полы, то творил молитву Иисусову: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Он делал свою работу очень тщательно и не торопился. Где бы ни приходилось работать – в доме или в хлеву, – Арсений выполнял её одинаково прилежно. «Если это хлев, – говорил он, – то я что, должен квалификацию терять? Раз положено шкурить оконные рамы мелкой наждачкой, значит, оставлять это нельзя – даже если они предназначаются для хлева, даже если заказчик тебе за это не заплатит».
Часто Арсений не брал за свою работу денег. Иногда он делал что-то сверх оговорённого в качестве подарка, иногда люди обещали заплатить потом, но не платили, а он стеснялся напомнить. Если возникало недопонимание с заказчиком, Арсений предпочитал потерять какие-то деньги, но сохранить в себе мир. Как-то раз один заказчик принёс ему пакетик гвоздей для пола. Когда пол был настелен, заказчик, не видя шляпок, начал кричать на Арсения: «А где же мои гвозди-то, а? Что же я гвоздиков своих не вижу?!» Арсений пытался растолковать ему, что гвозди вбиты в гребень доски под углом, шляпки утоплены в древесине, но тот не хотел ничего слушать и, перебивая его, кричал: «Где мои гвозди? Ты украл мои гвозди!» Арсений не смог ему ничего доказать и ушёл, не получив платы.
Когда в Конице кто-то умирал, Арсений делал гроб и никогда не брал с родственников умершего денег. «У несчастных и так горе, – объяснял он другим столярам, – что же, мы будем с них ещё деньги брать?» В домах, где работал Арсений, он никогда не поднимал глаз, чтобы взглянуть кому-то в лицо или рассмотреть обстановку, он никого ни о чём не просил и почти не разговаривал. Исключением были дети: он звал их подержать инструмент, помочь, а сам тем временем помогал им духовно: учил их церковным песнопениям и давал почитать житие какого-нибудь святого.
Вначале Арсений получил несколько больших заказов в деревне Каллифе́я, километрах в семи от Коницы. Ходить домой на обед было далеко, и хозяева домов, где он работал, приглашали его отобедать с ними. Арсений говорил: «Если хотите, чтобы в среду и пятницу я с вами обедал, готовьте, пожалуйста, фасоль или чечевицу, только без масла. Себе вы всегда в тарелке можете сдобрить маслом». После обеда Арсений обычно немного читал, а потом вновь принимался за работу и молитву: «Пресвятая моя Богородица, помогай мне».
В одном доме Арсений менял потолок. Несколько дней подряд он с утра до вечера торчал на стремянке с задранной вверх головой. Было лето, очень жарко, и пот бежал с него ручьями. Однако Арсений не только не выглядел уставшим, но и пел разные стихиры и тропари, постукивая в такт византийской музыке топориком. Однажды хозяйка сказала ему:
– Арсений, ты бы уж лучше песню какую красивую спел!
– Тётя Хари́клия, – ответил Арсений, – разве бывают на свете песни красивее тех, что поются в церкви?
Когда он закончил с потолком, хозяева попросили сделать им маленький домашний иконостас. Арсений работал целый день. Наступил вечер, а иконостас ещё не был закончен.
– Арсений, закругляйся! – говорили хозяева. – Целый день с одним иконостасиком возишься. Ночь на дворе!..
– Иконостасы быстро не делаются, – отвечал Арсений, – это работа тонкая. И делать её надо с молитвой, потому что в иконостасе будут стоять святые иконы.
Обычно, когда наступали сумерки, Арсений заканчивал работу и сидел возле храма святого великомученика Георгия. Вокруг собирались деревенские ребятишки. Он рассказывал им жития святых, учил их молитве «Отче наш» и Символу веры, разучивал разные стихиры и тропари. Арсений дарил детям иконки святых, угощал их орешками и сладостями, а те светились от счастья, потому что люди в то время жили в большой нищете.
В феврале пятьдесят первого, закончив работы в деревне Каллифея, Арсений решил провести наступающий Великий пост в монастыре святых Фео́доров,[94] недалеко от города Кала́вриты.[95] Он сказал о своём желании родным, взял плотницкие инструменты и отправился в путь. Придя в монастырь, он попросил игумена: «Если благословите, я хотел бы провести Великий пост в вашей святой обители. Могу вам чем-нибудь помочь по столярке». Его приняли с радостью и поселили в очень хорошую и удобную келью. Однако Арсений предпочёл ночевать в углу склада пиломатериалов. Он делал для монастыря двери и окна, а ел только хлеб и маслины. В день светлого Христова Воскресения и всю Светлую седмицу он ел только йогурт. «Что ж ты одним йогуртом питаешься? – спрашивал Арсения игумен. – Заболеешь так!» Серьёзность и трудолюбие Арсения произвели на игумена столь сильное впечатление, что однажды он пригласил его в храм и предложил: «Давай прямо послезавтра пострижём тебя в монахи? А через несколько дней к нам приезжает владыка, он рукоположит тебя во иеродиакона и в иеромонаха, и ты останешься у нас навсегда?» Но Арсений ни на что не хотел променять ту аскетическую жизнь, малую частицу которой он вкусил в пустынной Сретенской келье на Святой Афонской Горе.
Он вернулся в Коницу и снова приступил к работе. От заказчиков не было отбоя – в Конице только и говорили о том, какой он хороший мастер и как недорого берёт за работу. Это не радовало Арсения, потому что другие мастера часто сидели без работы, а среди них были люди семейные, с детьми. Не желая лишать их куска хлеба, Арсений стал отказываться от заказов и говорить, что работа у него расписана на несколько месяцев вперёд. Однако многие предпочитали подождать и просили поставить их в очередь. Так что конца и края работе не было видно.
Не справляясь с заказами один, Арсений решил взять себе помощника – юношу по имени Ста́врос. Отец этого юноши умер, и Ставрос искал хоть какого-то заработка, чтобы прокормить свою мать и трёх младших братьев. Выдающимися способностями он не отличался, но Арсений терпеливо учил его всем премудростям плотницкого ремесла. Через несколько месяцев Ставрос уже мог самостоятельно взяться за сгоревший дом, от которого оставались одни лишь стены, и сделать из него «конфетку». Арсений платил Ставросу не как ученику, а как полноценному партнёру, и даже отдавал ему больше половины заработанного. «Возьми побольше, – говорил он юноше, – на тебе ведь ещё и сироты малые висят». Ставросу было стыдно брать деньги, которых он не заработал, но Арсений с любовью его уговаривал: «Бери-бери… Имеешь право – тебе целую семью кормить!» Один их общий знакомый не мог этого понять. Как так: работает Ставрос меньше, а денег получает больше? «Ставрос беднее и тебя и меня, – объяснял Арсений. – А если человек беден и у него есть семья, то по справедливости ему надо платить больше положенного. Всё остальное будет несправедливостью».
В июне 1951 года Арсений со Ставросом получили муниципальный заказ: восстановление разрушенных домов села Арма́ты в 45 километрах от Коницы. Они взяли себе ещё одного помощника – юношу по имени Афанасий. Афанасий готовил материалы, Ставрос стамеской выбирал на досках шипы и пазы. Рядом работал Арсений. Он брал на себя самую ответственную работу: выравнивал доски рубанком и настилал пол. Целый день он работал в полусогнутом положении, и помощники постоянно слышали его шёпот: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя… Господи Иисусе Христе, помилуй мя…» Иногда, когда что-то не получалось, Ставрос нервничал и мог грязно выругаться. «Опять сквернословишь? – делал замечание Арсений. – Пора бы уже стать к себе повнимательнее». Но однажды, когда Афанасий начал осуждать Ставроса за сквернословие, Арсений сказал: «Что тут скажешь, Афанасий… У каждого из нас есть какие-то недостатки, и у нас с тобой тоже. Так что давай лучше глядеть не за другими, а за собой. Может, наши с тобой грехи ещё и посерьёзней, чем его сквернословие, будут».
На ночь они оставались в домах, где шёл ремонт. Арсений ненадолго ложился и, убедившись, что ребята уснули, вставал и отходил куда-нибудь в угол, где при свете тусклой лампы читал и молился. Тёмный угол недостроенного деревенского дома на несколько ночных часов становился иноческой кельей, где Арсений по уставу святогорской каливы Сретения Господня горячо и ревностно исполнял монашеское правило. Ближе к утру, когда двое его товарищей ещё спали, он тоже ненадолго ложился и вскоре первый поднимался со словами: «Слава Тебе, Боже!» Каждый вечер он ходил в храм села, посвящённый святителю Николаю, и помогал приходскому батюшке служить вечерню.
С сельскими жителями Арсений был вежлив и сдержан. Он приветствовал каждого с добротой, от которой веяло уважением к человеку. Ему было тогда 27 лет, но пожилые люди вставали, когда он проходил мимо. В те годы раны только закончившейся гражданской войны ещё не затянулись, любое напоминание о пережитом причиняло невыносимую боль. Оттого любые беседы на политические темы были очень болезненными и нелёгкими. Арсений, хотя и хлебнул во время войны горя с избытком, не только никого не осуждал, но и находил подход к людям противоположных политических взглядов, стараясь, насколько возможно, смягчить их противоречия.
В Арматах жила женщина, которая в 1948–49 годах воевала в Навпактских горах на стороне ополченцев. Однажды она разговорилась с Арсением, и они поняли, что воевали одновременно в одних и тех же местах, но друг против друга.
– Но как же мы могли дойти до того, что повернули друг против друга оружие? – спрашивала женщина.
– Кончилась война, – отвечал Арсений. – Всё. Слава Богу.
Арсений разговаривал с этой молодой ещё женщиной настолько уважительно, словно по возрасту она годилась ему в матери.
Часто в селе вспоминали и о Святой Афонской Горе. Многие мужчины ездили на Афон на заработки и трудились там лесорубами. Собираясь, они делились своими впечатлениями о разных святогорских обителях. Арсений слушал их с огромным вниманием и в свою очередь рассказывал о монашеской жизни. Его слова были очень искренними и горячими. Все уважали его за доброту и скромность, и поэтому не обижались, когда он говорил им о своём заветном желании поскорее закончить работу и стать монахом.
Накануне Рождества 1951 года Арсений со Ставросом закончили подряд в Арматах. В те дни выпало много снега, но они пешком пошли в Коницу. На каждом пригорке по дороге Арсений крестился и повторял: «Слава Тебе, Боже». После Рождества они проработали вместе до сентября 1952 года. Тогда Арсений сказал Ставросу: «Всё. Уезжаю на Святую Гору. Прошу тебя, когда будешь работать один, будь очень внимателен».
«Не могу дождаться, когда я уйду из мира»
За два года работы Арсений накопил сестре приданое – пятьдесят золотых монет. Ещё он купил Христине швейную машинку, чтобы она могла зарабатывать как портниха. Так, проявив любочестие и сохранив в себе мир, он исполнил взятую на себя обязанность. Все эти годы Арсений, не желая, чтобы Христина переживала из-за того, что она – причина его задержки в миру, говорил ей, что он просто ещё не созрел для монашеской жизни. Да и не просто говорил – он искренне верил, что причина, по которой в нём нуждается его семья, – его собственная духовная незрелость, и Бог попустил ему долго оставаться в миру для того, чтобы он мог получше подготовиться к монашеству. Но все эти годы Арсений продолжал постоянно слышать, «как его лично призывают вступить в ангельский полк радистов Церкви».[96] Наконец он понял, что пришло время прекратить «отстреливаться одиночными выстрелами» (то есть материально заботиться о своих домашних), а пора заступать на боевое дежурство возле «духовной рации», быть на связи с Богом и помогать таким образом всему миру.
Но пока Арсений готовился к отъезду, прошло ещё шесть месяцев. Арсений вернулся к работам в селе Каллифея. У него появился новый ученик и помощник – любочестный юноша по имени Продром. Он успел поработать в подмастерьях и у других столяров, но те не платили ему почти ничего. «Попросись к Арсению, – посоветовали Продрому родственники, – он платит как никто другой». Арсений взял юношу в ученики. Целую неделю они работали в деревне, примерно в полутора часах ходьбы, а в субботу возвращались в Коницу. По дороге Арсений не давал Продрому нести мешок с инструментами. «Вот полдороги пронесу, а потом поменяемся», – говорил он. Однако когда они проходили половину дороги, Арсений с инструментами за плечами пускался вперёд бегом, и Продром не мог за ним угнаться.
Как только Арсений закончил работать в селе Каллифея, один друг их семьи попросил помочь с ремонтом его сгоревшего дома в селе Амарантос. Там Арсения стали сватать за одну из дочерей хозяина, но Арсений хотел только одного: поскорее закончить работу и уехать на Афон. В феврале 1953 года он написал в письме своему знакомому иеромонаху отцу Павлу (Зисакису): «Ты не можешь даже представить, с какими искушениями я сталкиваюсь. Я здесь больше не могу находиться. Одного-единственного не могу дождаться: когда уже наконец Бог удостоит меня уйти из мира».
Когда Арсений закончил работу в Амарантосе, уже никакая сила не могла удержать его в миру. Последние заработанные деньги он раздал как милостыню, оставив себе только на билеты до Святой Горы. Вдруг к нему пришёл один бедный крестьянин и попросил денег, чтобы купить быка. Денег у Арсения уже не было. Оставаться в миру ещё на какое-то время, чтобы что-то заработать и помочь несчастному, он тоже не мог, боясь, что любое промедление в миру обернётся новыми искушениями. «Прости меня, – ответил Арсений, – но сейчас я тебе помочь уже не могу».
Из дома он ушёл тихо, так, чтобы никто ничего не заподозрил. Только сестре Христине шепнул: «Я на Святую Гору. Как устроюсь, напишу вам. Пока никому ни о чём не говори». Он уехал на Афон, а родители были уверены, что он ушёл работать в какую-то дальнюю деревню.
В скиту святой Анны и на Кавсокаливии
В марте пятьдесят третьего Арсений оставил «бурное море житейское»[97] и прибыл на Святую Афонскую Гору. Но свою тихую гавань он нашёл не сразу, потому что, как и в прошлый раз, его ждали искушения и трудности. В Дафни он сел на кораблик, плывший в скит святой Анны, желая вернуться в каливу старца Хризостома. На корабле к нему подсел монах из того же скита. Он принадлежал к одной из крайних зилотских группировок и стал убеждать Арсения поселиться у них в келье, говоря ему: «Такого устава, как у нас, днём с огнём нигде не сыщешь». Арсений послушался и пробыл у них несколько дней. Но там ему пришлось не по душе. Через несколько дней этот монах сказал: «Ну что ж, я понял глубины твоих исканий. Ты ищешь чего-то исключительного, и я пошлю тебя в одно исключительное братство». Арсений обрадовался, подумав, что тот действительно понял, что ему нужно. Но тот послал его в Сретенскую каливу на Кавсокаливии, где парадоксальным образом уживались два зилота, принадлежавшие к разным ответвлениям раскола.
Придя к ним в каливу, Арсений сразу понял, что там тоже не останется. Но сказать об этом людям, которые оказали ему гостеприимство, он постеснялся. Первую ночь он совсем не спал. Его мучила тревога, и до самого утра он делал земные поклоны. Старцы, слышавшие ночью шум от поклонов, утром пригласили его для «духовной беседы». «Однажды, – начали они издалека, – некто хотел обмануть своего старца. И вот всю ночь напролёт некто стучал ногой в пол, надеясь, что старец поверит, будто бы некто всю ночь делал земные поклоны. Но старец был не дурак! Некто умер! А когда через три года его окаянное тело достали из могилы, все увидели стра-а-шное зрелище: нога, которой он стучал в пол, не разложилась в земле, а осталась как живая!..»[98]
Когда Арсений понял, что они имели в виду, то подумал, что ему это чудится. Ему стоило огромного терпения и труда прожить с этими старцами месяц. Поскольку старцы принадлежали к разным раскольничьим юрисдикциям, службы они совершали отдельно друг от друга. Ели они тоже порознь, чтобы общая молитва перед трапезой «не вменилась» в совместную молитву с еретиком, которым каждый из них считал другого. Арсения ни один из них тоже не приглашал ни на совместную молитву, ни на совместную трапезу, боясь «оскверниться». Ясное дело, что оставаться там дольше Арсений не мог.
Из Кавсокаливии Арсений пошёл в сторону скита святой Анны, желая наконец дойти до каливы старца Хризостома. Его ноги дрожали от истощения, сердце было готово выпрыгнуть из груди от тревог и переживаний. Однако Благой Бог позаботился о том, чтобы дать Арсению утешение и показать ему путь, во́ньже по́йдет.[99] Когда он уже едва передвигал ноги от бессилия, на тропинке ему повстречался епископ Милито́польский Иерофе́й,[100] который жил тогда на покое в келье святого Елевфе́рия, в местности, называемой Вулевти́рия, недалеко от пристани святой Анны. Увидев чрезвычайно худого юношу, который еле стоял на ногах, добродетельный епископ испугался и под руки отвёл его в свою каливу. Он тут же послал келейника за рыбой, сам пожарил её и усадил Арсения за стол, налив ему немного вина. Арсений боялся, что если он выпьет, ему станет плохо, но епископ перекрестил вино и сказал: «Выпей-выпей, сынок, силы прибавится». Забота и сердечность доброго архипастыря стали для измученного Арсения великим утешением. Он рассказал о своих злоключениях, и духовно мудрый архиерей посоветовал ему вступить в общежительное братство монастыря Эсфигмён, который был в те времена «одним из лучших общежитий Святой Афонской Горы».[101] Следуя архипастырскому совету, Арсений зашёл к старцу Хризостому и сказал ему, что собирается поступить в общежительный монастырь. Отец Хризостом заставил Арсения забрать деньги, которые тот передал ему три года назад, дал ему своё благословение, и Арсений ушёл от него в мирном состоянии духа.
В Новом скиту
По дороге в Эсфигмен Арсений зашёл приложиться к иконам и святыням в соборный храм Нового скита. Однако там его ждали новые «приключения». К нему подошёл один иеромонах и спросил:
– И откуда же мы родом?
– Из Коницы, – ответил Арсений.
– Коница! Коница! – всплеснул руками иеромонах. – Родные места! А я из Янины. Ну здравствуй, земляк. Никак, в монахи собрался?
– Да, – ответил Арсений. Будучи совсем бесхитростным, он без задней мысли рассказал иеромонаху обо всём, что пережил, добавив, что сейчас идёт в монастырь Эсфигмен, хотя изначально стремился к подвижнической жизни в пустыне.
– К подвижнической жизни в пустыне? – переспросил иеромонах. – Считай, что тебе повезло, ты принят в наше братство. Я подвизаюсь здесь, в каливе святого Димитрия. И знаешь, кто был моим старцем? О, это был знаменитый иеромонах Неофит!
Арсений в простоте душевной пошёл за иеромонахом, желая ещё раз попробовать начать монашескую жизнь в каливе.
Старцем каливы святого великомученика Димитрия после кончины упомянутого иеромонаха Неофита был его благоговейный послушник – Дионисий, иеромонах и духовник. Вот его-то «послушником» и был встретившийся Арсению иеромонах.[102] Он постригся в монахи, чтобы не идти на войну, потом служил на приходе в Афинах. Жил он шалтай-болтай и отличался явным мирским духом – до такой степени, что имел в келье радиоприёмник. Будучи намного младше старца Дионисия, он не ставил его ни во что, дерзко и грубо с ним разговаривал и заявлял: «Я тут старец, а ты – послушник!» Когда Арсений стал жить в их каливе, этот иеромонах относился к нему как к слуге – до такой степени, что давал ему стирать своё нижнее бельё. Старец Дионисий жаловался на этого иеромонаха Арсению и просил: «Он мне уже всю печень проел, Арсений. Оставайся здесь, чтобы меня похоронить». Арсений собрался уже уходить, но, узнав об этом, иеромонах начал ему угрожать: «А известно ли тебе, что я знаю всех на Святой Горе? Попробуй только уйти! Поверь, что уж я-то постараюсь, чтобы тебя не взяли ни в один монастырь, ни в один скит и ни в одну келью!»
Наконец через четыре месяца этот иеромонах отправился в «турне» со святыми мощами по городам Греции. Арсений тут же ушёл из Нового скита. Был август 1953 года.
Впоследствии, вспоминая о своих больших злоключениях в начале монашеской жизни, преподобный Паисий писал: «Когда я шёл в монахи, то никакой помощи ни от кого не получил. В те годы на Святой Горе было две тысячи отцов – но в какие же руки я попадал! Я был измучен и поджарен со всех боков. Можно было бы остаться в любом из пройденных мною мест, но я боялся опасностей, видя свою немощь. Я благодарен каждому из тех, кто встретился мне тогда на пути. Возможно, пройдя через все эти муки в новоначалии, я расплатился за то, что мучил своих родителей, когда был ребёнком. Кто сейчас знает, как им пришлось тогда со мной намучиться?»
В одном из своих исполненных мудрых советов писем к новоначальным монахам преподобный объясняет, что побудило его к написанию: «У меня и правда болит сердце за новоначальных монахов, и я действительно очень хочу им помочь. Когда сам я был новоначальным, то пережил множество страданий и злоключений, пока не нашёл то, к чему стремилась моя душа. Конечно, в моих злостраданиях не виновен никто из людей. Виноваты в них только мои многие грехи. И, возможно, теми страданиями я расплатился хоть за некоторые из них. А вторая причина моих злоключений в начале монашеского пути – моя деревенская неотёсанность. Я ведь вверял себя первому встречному. За всё благодарю Бога: всё, что произошло со мной, очень мне помогло. Помимо сбитой с меня этими ударами ржавчины ветхого человека, помимо драгоценного опыта, злострадания ещё и умягчили моё жёсткое сердце. Потому сейчас я могу с болью молиться за новоначальных и просить, чтобы они сразу же попали в пригодные условия и принесли благие плоды – в соответствии с призванием каждого».[103]