Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон. Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон (Святитель Филофей Коккин)

Cвятитель Филофей Коккин, патриарх Константинопольский

1

Предметом настоящего слова[87] является дивный Савва, о котором столько говорят в настоящее время (ὑπόθεσις ἀγώνων).

И в этом нет ничего странного или необычного для нас, так как он (Савва) всегда, бывало, предлагал нам темы для рассуждений как относительно того, что касалось нас, так и того, что относилось к посторонним, и казалось, что наши рассуждения и мысли доставляли ему даже удовольствие и наслаждение[88]. Теперь он себя самого предлагает высоким предметом слова, чтобы мы как можно лучше могли познакомиться с ним, славным не только при жизни, но и по преселении отсюда, а также подражать и следовать его делам и учению.

Действительно, если бы я дерзнул сам взяться за это дело, надеясь на силу своего слова и высоту созерцания[89] (θεωρίας), то это было бы, мне думается, величайшей глупостью с моей стороны и почти сумасшествием, а для имеющих ум я показался бы воображающим о себе слишком много. Даже если я многих превосходил словом и добродетелью, и то не послужило бы мне оправданием, так как предлежащий (предмет повествования) настолько высок, что если бы для изображения его вся существующая ныне у людей сила слова соединилась вместе, и тогда едва ли бы вышло что-нибудь. Но так как вышеестественная жизнь и деяния его были делом обильно излившейся на него благодати, то ее же дело дать и сверхъестественную силу повествованию о нем для удивления потомков и на общую пользу. Глубоко убежденный в этом, а ничуть не по самомнению, я с благими надеждами приступаю к повествованию об этой любомудрой и дивной душе, которая слово считала некоторым образом сопутствующим добродетели и эту прекрасную чету признавала тесно связанной друг с другом; она сама этим дышала и нас этому учила. Поэтому, так как славная жизнь его была необычайным училищем и слова, и добродетели, то и должно рассказать о ней любителям последней далеко, однако, не во всех подробностях, ибо это невозможно как потому, что нет человека, которому были бы известны все его подвиги, так и потому, что невозможно было бы всех их заметить по причине их многочисленности. Мы изложим пока только то, что сами видели или слышали от него или что узнавали от тех, кто его близко и хорошо знал, особенно же то, чему он сам учил и наставлял и о чем любил беседовать.

2

Какого рода и страны или какого воспитания или образования великий этот (человек) был начатком в настоящее время, кажется мне, пока нет надобности говорить не потому, чтобы все это не было славно и знаменито и он (таким образом) в значительной степени не превосходил бы и этим других, ибо кто не знает Филипповой[90] Фессалоники[91], как она великолепна и благоустроена и насколько превосходит науками и искусствами и всем другие города, так что не только стоит выше городов Фессалии[92] и Македонии[93] и так называемых «главных городов», но далеко превосходит славою даже самые величайшие и издревле знаменитые, а зная это, кто не признает вместе с этим и того, что и родители его были благородны и славны[94] как по своему происхождению, так и по добродетели. Но чтобы кто-нибудь не подумал, что мы говорим по тщеславию, достаточно выставить на вид то обстоятельство, что он все это решился презреть, как весьма немногие из людей, так что совсем на это и внимания не обращал. Однако, так как не только некоторые из внешних, но и большинство наших мудрых и знаменитых (мужей) об этом спрашивают, да и должно именно отсюда, как от некоторого надежного пункта отправляясь, идти дальше, то необходимо и нам подчиняться существующему обычаю и следовать предшествовавшим отцам слова. Это и он считал особенно важным, высоко ценя соблюдение меры в делах и точное следование предшественникам.

Итак, отечеством его, как я только что сказал, была дивная и великая Фессалоника, которую я мог бы похвалить со многих других сторон, – между прочим и за то, что она собрала в одно место все, что обыкновенно украшает город, и обладает всем этим в большом изобилии, так что невозможно даже и сказать, чего в ней из всех этих благ больше, но пока с похвалой отзовусь особенно о том, что она и наукой, и добродетелью изобилует больше, чем другие города. Ибо цивилизованным людям свойственна и как бы врожденна известная благопристойность (κόσμος), и без этого не могло бы даже начаться государство, а если бы и началось, то без науки и добродетели оно звероподобную и неразумную проводило бы жизнь, так как люди, подобно скоту в хлеву, вступали бы в сношения друг с другом без всякого смысла; даже и городом не может называться вообще, по словам мудрых, такой город, в котором отсутствуют науки. Что же касается любезного нашего отечества[95], то мы смело скажем, что оно имело такое обилие наук и искусств, что не только само ими пользовалось, но и другие города, даже большие и знаменитейшие, ими услаждало. Богатства же добродетели и святости[96] его невозможно выразить словами, можно только, взирая на некоторые одушевленные изображения и молчаливую проповедь, с изумлением познавать дерево (см. Мф. 12:33; Лк. 6:44) от плода и корень от побегов.

Как не упомянуть при этом о славном военачальнике[97] этого города и всегдашнем заступнике и хранителе его, громкая слова которого, как говорится[98], доходит до небес, а чудесами полны земли, острова и концы вселенной, благодаря которому он (г. Фессалоника) еще более делается славным и знаменитым, так как часто приходится с удивлением слышать о нем при рассказах о его деяниях![99] Ибо то, что делается (в нем) при нынешнем всеобщем беспорядке и замешательстве, так для него необычно и так чуждо прежнему благородству и возвышенности чувств (его граждан), что должно быть признано за несчастную случайность и болезненное явление более, чем за дела, совершенные с твердым намерением, серьезно и обдуманно, в здравом и нормальном состоянии. Ей! можно с полной справедливостью сказать, что (это дело) не совета (βουλής) или знатнейших, не несчастной и враждебной судьбы[100], как сказал бы кто-нибудь, но сильного и беспорядочного человека, не туземца, но из числа пришлых с крайних наших границ варваров, а также беглецов из окрестных островов, по необходимости туда собравшихся.

Великий Давид назвал бы их людьми кровей (см. Пс. 5:7) и лукавства, которых безрассудство и низость делает пленниками, водимыми туда и сюда какими-нибудь двумя или тремя вожаками черни, или пьяницами, или дикими тифонами[101], или не знаю, как и назвать достойно их негодности, оказавшихся недостойными этого дивного города, не знаю, как их терпящего, ибо они сделали его, известного древле всем прекрасным, – увы! – известным ныне по всему худому, оказавшись негодными и совершенно безрассудными, явными губителями и отступниками Царства Божия и Его Церкви, а также скверными опустошителями и губителями человеческого рода. Получив злодейски, благодаря некоторому счастью, неограниченную власть, они наполнили гнусными убийствами и противоестественными преступлениями не только Фессалонику, но и всю почти римскую страну, так что в сравнении с этим страдания иудеев во время осады Иерусалима, описанные Иосифом[102], ничто, не говоря уже о бедствиях Илиады[103] и ужасах Трои[104]или Лемноса[105], которые вошли в поговорку у древних. Эта общая болезнь, как я сказал, овладев вследствие чрезвычайной злобы несчастным родом людским, сделала единоплеменников, достойных сожаления, противниками, наглых и дерзких восстановила против благоразумных и благородных, так что отрока, как говорит Писание (см. Ис. 3:1–5), стали предпочитать старцу и простолюдина вельможе, и не только (как тогда) в Иерусалиме и Иудее, заключавшей один народ в небольшой части мира, но и по всей почти вселенной не стало ни вождя и сильного, ни благого советника и разумного слушателя, но места вождей заняли юноши и владыками стали наглецы, (выражаясь) словами того же Исаии. Поэтому не должно осуждать[106] один из лучших городов из-за последовавших несчастных случайностей, но должно более восхвалять за прежние славные дела. И это вполне справедливо. Ибо людей, потерпевших несправедливо неудачу, мы все обычно не только не укоряем, но еще прославляем, по сострадательности души, – даже охотно хвалят такого (если это будет) хороший (человек), – и не найдется никого, кто отказал бы ему в своей помощи, будет ли то человек или целый город, если только они, оказавшись в крайне бедственном состоянии, вынуждены были поступить ниже своей добродетели и достоинства.

3

Подобным образом пусть справедливо рассудит, как сказано, любомудрый слушатель и относительно его (Саввы) отечества, справедливо ли или с некоторым пристрастием это сказано. Что же касается благородства, а также добродетели родителей его, которую они и живя вместе, и разлучившись по любви к божественнейшей философии[107] впоследствии выказали, то много (самых) разнообразных тому доказательств, которыми полна страна фессалийцев и македонян, и даже за ними находящаяся, как я узнал из рассказов: благоговение по отношению к Богу и строгое благочестие даже в мелочах, чистота жизни, чуждая какого-нибудь хищения и любостяжания, сердечная сострадательность по отношению к общему естеству, забота о домочадцах[108], воздержание тела и ярко вместе с этим сияющее целомудрие, многим желательное, но только лучшими как следует совершаемое, а самое наилучшее и возвышеннейшее, чем они особенно от других отличались, это простота обращения, приличие по отношению ко всем и скромность, так что они в одно и то же время были велики и смиренны. И хотя благородством происхождения и мирской славой и другими преимуществами они превосходили, как сказано, других и поэтому могли бы иметь о себе высокое мнение и считать себя выше своих единокровных, однако, по сердечной простоте и душевной чистоте и боголюбию, они называли себя самыми последними и ничтожнейшими из рабов, будучи боголюбивыми и верными подражателями Христа, Который везде выше всего ставил скромность, о чем учил и чего пример показывал, и подражая великому Павлу, который хотя не от человеков и не через человеков апостольство получил, так что и сосудом (см. Деян. 9:15) избранным от поставившего его Господа был назван, и на небо был восхищен, и сподобился слышать неизреченные глаголы, однако называл себя последним из апостолов и недостойным даже имени апостольского. Достойные такого отечества, как хорошо охранившие на последующее время древнее благородство подлинно золотого его рода, который украшался милосердием и простотой, они оказались вполне достойными вследствие этого быть родителями такого дитяти. Таким образом, рождение добродетельного Стефана, ибо так они знаменательно или, лучше, пророчески назвали своего сына, было им наградой и венцом[109] славы за их стремление к добродетели и нравственную высоту. Ибо нужно было, чтобы он, как имевший быть некоторым божественным и общеполезным для людей даром, имел и соответственное этому начало, так чтобы не только дерево (Мф. 12:33; Лк. 6:44) от плода, но и плод от дерева можно было (легко) узнать, ибо никак невозможно, согласно Божественным словам, от терновника собирать смоквы и от репейника виноград (см. Мф. 7:16; Лк. 6:44), но хороший плод происходит от хорошего дерева и корню соответствуют ветви. Что это и здесь прекрасно осуществилось, будет видно из последующего рассказа.

4

Происшедший от таких родителей благородный Стефан был отдан в очень юном еще возрасте в обучение[110] учителям и наставникам и, к природным способностям присоединив отличное прилежание, в короткое время далеко превзошел своих сверстников, проводя большую часть времени в изучении наших священных наставников и наук, заранее уже посвящая им себя и (предначертывая) некоторые образы последующего расположения и немного только познакомившись с науками общеобразовательного характера и лучшими поэтами. Ибо должно было ему, как он весьма разумно полагал, знать и внешние науки, чтобы иметь их содействующими и способствующими к исследованию полезнейшего и не хромать умом с этой стороны, но иметь его трудносовратимым с прекраснейшего пути созерцания (τῷ ϑεωρητικῷ τἡς ψυχἡς), что, как мы видим, многие из ревностных обыкновенно терпят, так как он затемняется от незнания Писания[111], которое производит отсутствие науки, пробуждающей, как бы от естественного сна, природный наш ум и руководящей им в изъяснении сокровенного. Поэтому, немного познакомившись с исследованием о словах и предложениях, чем занимается обычно грамматика, он всецело предался чтению нравственных и назидательных сочинений, приобретая от них себе душевную пользу. Что же касается историков и поэтов, то, люботрудно выбрав из них то, что вело к цели и поощряло душу к мужеству[112], все баснословное[113] и излишнее, как пустую болтовню и просто кознь для души, он отбросил прочь. Вследствие этого он всем был любезен и всех поражал своим прилежанием и разумом, будучи любим учителями, а из сверстников своих и вообще имевших отношение к нему по учению более простым являясь примером, а более разумным доставляя некоторое неизреченное удовольствие и руководство и прекрасное побуждение к добродетели, будучи в то же время по своей высокой жизни и обильной добродетели страшен и недоступен худым, испорченным и распущенным. Вообще же он был приятен и любезен всем вследствие того, что никогда ни в чем не показывал мрачности и нелюбезности, но проливал в души всех удовольствие и молча, и говоря. При душевной доблести он был и телом крепок, обладая соразмерностью членов и будучи благолепен лицом, что, вместе со знатностью рода, обращало на юношу внимание не только наставников, сродников и сверстников, но и всего почти города – начальников и подчиненных, мудрых и невежд, людей всякого возраста и всякого звания. Что же касается любви к нему родителей, то хотя бы они были и не так добродетельны, она была бы велика не только потому, что они были родители, но и потому, что это было удивительное дитя, далеко всех превосходившее своими качествами. Будучи же такими, что ежедневно представляли возлюбленному пример добродетели в делах и словах, надеясь, что он будет достоин отеческой молитвы, – ибо с самого начала видно уже было, насколько этот прекрасный сын имел превзойти своих родителей, – какой радости они были полны и какое удовольствие и любовь к нему пред посторонними выказывали, а еще более, каких благодарений не воздавали они даровавшему его им Богу и какой не выражали к Нему от души любви!

5

Так Стефан был у всех на устах и в сердце и был украшением города, а отец старательно упражнял душу его и учил добродетели делом и словом, стараясь при этом, чтобы он, кроме этого, приучался и к телесному упражнению, и к военному искусству, так как они оказались в одном и том же полку. Но он, зная, что телесное упражнение мало полезно, как говорит великий Павел (см. 1 Тим. 4:8), старался больше о душевном, презирая настоящее, как не существующее, и взирая на будущее, как постоянно пребывающее, и направляясь к цели – почести вышнего звания (Флп. 3:14). Поэтому покой и роскошь и бесчинные игры и смех и низкие удовольствия, которым обычно предается неосторожная юность, он счел приличным самым низким и неразумным и, возлюбив воздержание и связанное с ним целомудрие, внимал себе всегда, взыскивая Бога ежедневно с сердцем сокрушенным и духом смиренным.

6

И вот Призирающий на кроткого и молчаливого и Знающий сущая Своя Господь, подобно великому Павлу и сего избрав (см. Гал. 1:15) от утробы матери, предвидя, что он будет сосудом избранным, зовет и его незримо к духовным подвигам, Свои овцы глашающий (см. Ин. 10:3) по имени. Поэтому, изменив ни во что и отечество, и род, и славу, и любовь родителей, он, немного только превысив юношеский возраст, тайно выходит из отеческого дома и города, ничего не имея с собою, кроме одного Христа и чрезвычайной любви к Нему, через Которого он, по великому Павлу, умер (Гал. 2:20) уже для мира и весь мир умер для него, так что уже не он жил, но жил в нем Христос, искупивший его Своею кровью. Охотно следуя призвавшему его Господу, он достиг священного Афона, Афона золотого и любезнейшего и виновника всего наилучшего, особенно для меня, который мне вместе с другими и прежде других показал этого светильника и вождя, хотя до конца жить с ним – о беда! – лишил меня завистник. Итак, вступает благородный атлет[114] в место состязания подвижников, честную разумею Гору, отечество монахов, небесный (см. Евр. 12:23) Иерусалим, истинную митрополию первенцев[115], на небесах написанных, с такою охотою, душевным удовольствием и любовью, как сам потом говорил, с какою и Моисей великий не восходил на Синай. Ибо если тот вошел внутрь огня и облака, когда молнии и громы, мрак и буря ужасали других и производили поразительную картину, – ибо видимое действительно было полно ужаса, а именно, что человек входит в огонь с этим вещественным и бренным телом и делается общником неизреченного и видит Божество в священных символах, почему и лицо его прославилось, так что никто не мог взирать (Исх. 19:18; 20:18; 34:30–35) на него без ограждения и покрова, – то этот вошел не во мрак и огонь и взошел не на дымящуюся гору при звуке труб, но взошел, как ему думалось, на самое небо и увидел, казалось, доступное видению (см. Мф. 5:8) чистых сердцем торжество Ангелов и собор небесных первенцев, невозмутимо на Бога взирающих кротко и радостно. Это он и на самом деле потом удостоился видеть, как явит дальнейшее повествование.

7

Обрати при этом внимание на благородство и мудрость этой великой души с самых, как говорят, первых шагов. Ибо он, не просто вступив в эту священную страну и удостоившись получить высокую и явную благодать и не в течение краткого времени побеседовав и поговорив с дивными ее гражданами, как поступают исследователи городов и местностей, расположенных на материке и на море, или как некогда поступали слушавшие певцов и кифаредов для удовольствия и наслаждения, стал потом думать о возвращении, считая, что достаточно одного только этого, как, мы видим, многие по большей части делают, и не пребыл только здесь, но без достаточного терпения, или хотя и с терпением и подобающим мужеством, но не до конца, или и так, но бесцельно и безрассудно и притом недостойно себя и истинной мудрости и Самого Призвавшего, но с разумом, обдуманно и благообразно, как, думается, некоторые немногие из древних, о которых, как о каких-нибудь странах и образцах прекрасной жизни, повествуют рассказы отцов. Ибо мудрейший избрал для себя наилучшее, рассудив, что душа, не привыкшая подчиняться, чужда смирения, а вследствие этого и к восприятию учения как бы от природы не приспособлена, а склонная к послушанию и смирению, напротив того, способна и ко всякому какое оно ни будь обучению, особенно к дивной этой философии[116], так как таким образом искореняются и уничтожаются долговременные привычки и навыки, а также мысль о том, будто мы что-нибудь знаем[117], как бы некоторое тернистое и негодное вещество или пагубные звери, разумею нечистые страсти, и бывает пажитью и местом всякого хорошего и не смешанного с плевелами (Мф. 13:24–25) семени, с подобающим потом добродетели бросаемого и в свое время различные произрастания добродетели произращающего до полной меры в сто крат (Мф. 13:8, 23), по слову Господню. Помыслив это вполне достойно себя и Призвавшего его и как атлет, окидывающий взором ристалище от начальной черты до самого конца, представив себе будущее, он входит в честной состав тех священных философов с должным усердием и видом, исследуя трудолюбие, род жизни каждого наставника (μυσταγωγόν), испытывая, так сказать, сколько возможно, их нравы и учение и из всего собирая себе духовную пользу. Потом, выбрав самого славного и мужественнейшего из всех в аскетических подвигах, старца возрастом и старейшего по добродетели, вследствие этого почитавшегося многими великим, там где-то посредине[118] божественной Горы (где и общественное Управление (то Κοινόν Αρχεΐον) главы (προκαθημένου) монашествующих честно помещается) устроившего свое аскетическое жилище (ἀσκητικήν οἰκίαν πηζαμἐνου), славный Стефан избирает его учителем своим и во всем руководителем и путеводителем к Богу и господином и с самого начала радостно и мужественно вступает в поприще монашеской или, лучше сказать, ангельской жизни. И принимает от учителя постриг, как это в обычае у монахов, отвергнув все излишнее и тщеславное и оставив мертвое и грубое вещество мертвым душою и приняв через священные призывания печать[119] Христову, которую не знаю, как должно назвать, покаянием ли и началом новой жизни, или как бы обновлением единой и первой печати великого крещения, или тем и другим вместе. В это духовное всеоружие светло облекшись, он зачисляется в Божие воинство и выступает, дивный, против всей силы враждебных духов, названный Саввой вместо Стефана, чтобы и по переименовании быть общником Петра и Павла и сынов грома (см. Мк. 3:17), славных учеников Христовых, нисколько не уступая им ни в их ревности, ни в вере.

8

Какую проявил при этом благородный душевную силу и терпение, а также постоянство в подвигах или, лучше, с каким удовольствием и легкостью день и ночь принимал для многих неприятное и трудное, как молоко и мед пия, как сказано, глумления (Иов. 34:7) и, как некоторую духовную амброзию, оскорбления и поношения, а иногда принимая и побои (πληγών προσέμενος τράπεζαν)! Ибо учитель его был, как я только что упомянул, суров и строг как вследствие чрезвычайно жестокого образа жизни, так и по причине природного довольно нелюбезного склада (φυσικήν τών στοιχείων κρᾶσιν). Испытанное им мы частью сами видели[120], а больше узнали от достоверных лиц, поэтому о том, о чем я упомянул вкратце, пусть расскажут знающие это по личному опыту, если кто-нибудь из них еще в живых, которые многих из подвижников и тогда, и в недавнее время только одними рассказами о его делах укрепили в подобной же ревности и мужестве. Но еще более он имел подражателей среди любителей послушания тогда, когда видим был в подвиге, являясь в одно и то же время и первым борцом и учителем подвижников, и неподражаемым победителем. Так было и позже; при рассказах о нем в души слушателей западало как бы какое-то поразительное жало, побуждавшее их к горячему подражанию, хотя все мы по отношению к нему и его течению были как пешие в сравнении с лидийской колесницей[121]. Ибо дивный Савва действительно как-то особенно изумительно просиял послушанием и смирением, настолько превзойдя славившихся этими добродетелями, насколько виновник дня – великое солнце – превосходит являющиеся ночью звезды. Так все граждане священной той общины и говорили, и думали.

9

Я, однако, кроме всего другого, особенно удивляюсь, священнейший и мудрейший из людей, тому, что ты, недавно еще оставив отеческий дом и образ жизни, который свойствен любимым детям знатных особ, и имея вследствие этого не только тело, но и душу совершенно не приготовленными к такому злостраданию, не только кротко и терпеливо переносил суровость и неприятность чрезмерного воздержания, изнуряя себя голодом, жаждой и всенощными бдениями и стояниями, нисколько не смущаясь ничем непривычным и чрезмерным, но и, каждый день поносимый, при этом и постоянные насмешки и брань с частыми побоями принимая, не только мужественнейшим образом и лучше других когда-либо существовавших славных подвижников выносил, но, хотя все это каждый день и с значительной еще прибавкой тебе приходилось испытывать, ты нисколько не считал невыносимым, радуясь в своих страданиях, согласно словам (см. Кол. 1:24) великого Павла, и восполняя в плоти своей недостаток скорбей Христа, Первого делом навыкшего послушанию и прославившегося страданиями, а вместе с тем прославившего с Собою и общников Своих страданий через (послушание). Поэтому ты не только не питал по отношению к отцу ничего неприязненного и враждебного, но мысленно каждый час целовал его и как бы сросся с его членами, одного его признавая и отцом[122], и спасителем после Бога, более любя его, чем родителей, и всей душой предпочитая его последним – благоговея в то же время и пред Творцом и Спасителем Богом – и нося в своей душе как бы некоторый оттиск или своего рода изображение его[123] и через него тою же честью почитая и Бога. Ибо ты признавал его в некотором смысле творцом лучшего и божественнейшего в себе творения и, после Единого Спасителя, спасителем или, лучше сказать, совершителем того же самого истинного и первого спасения.

10

Вследствие этого он (Савва) пользовался всеобщей известностью и был у всех на устах с удовольствием и удивлением, и все считали за счастье насладиться его беседою и видом, не только вместе с ним подвизавшиеся и сверстники – ибо гибельной зависти не было (тогда), – но и старейшие по добродетели и по возрасту и превосходившие во всем других, те именно, которые, оставив общежитие (τῆς ἐν τῷ κοινω διαίτης καί ομιλίας εαυτούς αποστἡΐααντες), избрали совершенно уединенный и отшельнический образ жизни, постоянно пребывая наедине с собою и Богом. Ибо их поражал в юноше седой разум (ср. Прем. 4:9) мудрого (Саввы), строгость подвижничества и твердость терпения, безукоризненное целомудрие как в словах, так во взоре и походке, а больше всего благородство души и чрезвычайная снисходительность ко всем, а также неизъяснимая приятность характера не столько природного, как кто-нибудь мог бы подумать, сколько приобретенного крайним послушанием, как то бывает с людьми, подвизающимися в этом на самом деле. Ибо от послушания происходит, говорят, высочайшее смиренномудрие, а из него рассуждение, светильник и путеводитель души, как его можно назвать, и вождь ко всему прекрасному. Когда же рассуждающая способность души освободится – как бы какой-нибудь глаз от загрязняющих его страстных течений[124], – тогда к ней возвращается после этого как бы естественная ее проницательность, и никакой обманчивый образ или фантастическое представление (ибо иное – истина, а иное – игра воображения) и ничто ошибочное или соблазнительное, служащее препятствием на прямом пути, не удаляет ее от священных святилищ бесстрастия и Бога. Но так как все просто для имеющих здравый ум и прямо для ищущих благодати, как говорит премудрый Соломон (Притч. 8:9), то и она (душа) непреткновенно и в высшей степени ровно идет тогда к соединению с Богом, все радостное и приятное в деянии и видении имея сопутствующим и последующим добродетели, почему вместе с внутренним спокойствием и тишиною бывает полна явной и наружной радости и добродушия. Так и он, мудро положив в основу корень этих дарований (послушание), как весьма немногие, после соответственных (трудов), и явившись дивным среди настоящих и имеющих быть, а равным образом и бывших раньше послушников, как мог бы не пожать с радостью происходящих отсюда плодов или, лучше, (как мог бы) не явиться приятным для всех, привыкших наслаждаться ими, что действительно и на самом деле было у него в большом изобилии, как выше было только что уже сказано. Но так как трудящемуся земледельцу, по великому Павлу, первому должно вкусить от плодов (ср. 2 Тим. 2:6), то и здесь превзошел всех других учитель его (тайновождь) любовью к нему и удивлением (пред ним) и всецело привязался к нему, побежденный прекрасными его качествами, хотя до этого времени он был крутой и суровый. Ибо учитель его, и раньше не вынося, чтобы он ему служил и хотя немного помогал в его старческих нуждах, теперь сам с удивительной сердечной готовностью служил ему, более того, он не смотрел уже на него как на юного и ученика, но в высшей степени почитал его за его душу и относился к нему с величайшим благоговением и уважением.

11

Ничего нет лучше, как вспомнить здесь об одном или двух примерах усердия этого мужа к добру и благоговения к нему старца. Ибо, как ежедневно полагавший восхождения (см. Пс. 83:6) в своем сердце и восходивший от славы в славу (2 Кор. 3:18), он вызывал удивление и любовь всех близких и далеких, так что все были о нем самого высокого мнения, особенно его учитель; чем более он узнавал неведомые прочим достоинства его, тем больше исполнялся по отношению к нему благоговения и решил возвести его на высокое, соответственное его святости место и светильник поставить (Мф. 5:15) евангельски на подсвечнике, чтобы такой свет добродетелей и сокровище мудрости не было скрыто под сосудом смиренномудрия. И задуманное он поспешил привести в исполнение, призвав имевших помазать[125]. Явилось и обычное собрание, и приготовлено было все нужное для приема собравшихся, и не опущено было ничего из того, что требовалось для хиротонии. Но он далек был о того, чтобы отринуть любезное и обычное свое смирение и потерять самый низкий чин, которого он так сильно держался, как держатся самого высокого сильно ищущие первенства, и чтобы не потерять его, делают иногда и терпят крайне постыдное. Вследствие этого он был неумолим и непреклонен, называя себя недостойным столь великого дела, будучи на самом деле самым достойнейшим. Ибо мне думается, что если бы нужно было, чтобы этот божественнейший дар чудесно сошел на землю к людям для общего спасения рода человеческого и по чрезмерному человеколюбию Спасителя таким необычайным образом был дан людям, то никто не был бы предпочтен ему в этом, но он или первым был бы призван вместе с посвященными[126] сначала от Самого Слова, или вместе с некоторыми и весьма немногими. Столь велика была его чистота и святость! Но он, сравнивая себя не с другими (людьми), а с заповедью и таким образом взвешивая дело и слово и каждый день испытывая достигнутое, не столько смотрел на обилие приобретенного, сколько на то, чего еще недостает по отношению к предлежащему. И смотря на честность и мудрость души, как он тонко и остроумно принимается за дело! Ибо зная, что избежать великой чести по смиренномудрию есть самое большое величие и не желая явно противоречить каким-нибудь словом или делом родившему[127] духовно, в самое время священнодействия, когда, то есть, духовный совершитель (τελεστής του πνεύματος) намеревался вести его к хиротонии, он, никому ничего не сказав, молча удаляется и скрывается у одного чуждого подозрения лица, пока они, утомившись поисками его, хотя и знали, что напрасно стараются и пытаются связать неуловимого, и против воли с печалью и удивлением оставили его в покое, посвятив в сан пресвитера приготовившегося вместе с ним по обычаю, чтобы не напрасны были их старания и праздничные приготовления не окончились совсем печально и неприятно (в этом, сколько было возможно, и он потрудился пред своим бегством). Потом они разошлись по домам, неся, как бы какие подарки (εφόδιον), рассказы о муже и сообщая их с величайшей радостью и удивлением встречающимся. Дивный же тот старец казался весьма досадующим и обиженным, с трудом перенося неудачу, почему и обрушился с угрозами и бранью против отсутствующего, тысячи упреков высказывая по отношению к нему. Но когда он по истечении некоторого времени увидел любезного возвратившегося, припадающего по обычаю к ногам его и просящего с великим страхом и скромностью прощения, то тотчас оставил свои угрозы и тихо стал беседовать с ним, называя себя блаженным за то, что имеет такое чадо, удивляясь величию его души и быстрому успеху в добродетели. Вот наилучший образец его благоговения по отношению к Богу и высоты его смирения!

12

Что касается его любви к ближнему, то е́сть много и другого достойного повести и воспоминания, а также и сейчас сообщаемое. Часто в течение года Савва был посылаем своим наставником к игуменам тамошних монастырей для доставления необходимого. Такой обычай был у всех тамошних безмолвников, которые даром получают от более достаточных необходимое для жизни, чтобы без развлечения заниматься Божественным служением, то есть безмолвием и соединенным с ним созерцанием[128] и молитвою. Старец его более других держался этого обычая, так как был и достоинством пресвитера почтен, и состоял врачом и судьей душевных немощей. Итак, уходит дивный ученик с обычным поручением в один монастырь (φροντίστἡρίον), отстоявший довольно далеко от жилища, ибо он видится вторым при входе на Святую Гору и расположен на морском берегу, так что при северном ветре вход его и крепостная стена омываются волнами. По отеческому приказанию он имел с собою спутника и товарища. Когда служение их приходило к концу и они, имея в изобилии все потребное, стали думать о возвращении, сильный душою и телом Савва и здесь, как и во всем, стал во главе (пути), неся[129] вместе с товарищем своим, как вьючное животное, и бремя ради Христа, чтобы по принятым там законам обуздать необузданность тела и совлечься, кроме того, погибельной гордости. Друг и сподвижник его, хотя у него ноша была гораздо меньше, чем у Саввы, стал отставать в пути. Савва, однако, терпел и сильно замедлял ход, нарочно сдерживая себя, часто останавливаясь и ободряя его как мог, делом и словом. Когда же он увидел, что тот, удрученный ношей, не в состоянии был, как говорится, и одного шага сделать, начал убеждать его возложить на него и свою ношу. «Ты ведь видишь, – говорит, – что я силен телом и в состоянии понести еще больше этого». Итак, взяв у него сумку и ношу и возложив все это на свои плечи, он, как птица, понеся на крыльях любви, так что спутник его не был в состоянии даже и по следам поспевать за ним, и опять начал сильно отставать. Чудный же путник – не столько по этому земному пути, сколько по пути высочайшей любви и Евангелия Христова – и опять терпел, любезно, кроткими словами с сердечным состраданием утешая его, а потом стал расспрашивать, не затрудняет ли его еще что-нибудь.

«Мне мешает тяжесть одежды, – сказал он, – особенно верхней, толстой и тяжелой». – «Так сбрось ее, друг, – сказал мудрый, – тогда будет гораздо легче идти, неся ее на плечах, чем теперь, когда ты как бы в каких оковах». Это была некоторая хитрость с его стороны или, лучше сказать, обман, чтобы таким образом искусно (οικονομικώς) заставить его снять хитон и тем освободить брата от тяжести. И действительно, он достиг цели и не погрешил в своем расчете. Ибо и тому понравилось предложение друга, и он снял хитон, а труженик Царствия Небесного схватил его и, присоединив к остальной ноше, пошел опять вперед с прежним напряжением и усилием. Хорошо!

13

И вот, должно быть, восьмой уже год оканчивал в таком дивном подчинении подвижник Христов. Корабль был уже у него полон, как говорится, товаров добродетели, и он в большой мере превосходил славными своими делами не только современных ему сподвижников и «товарищей по плаванию», как только что было сказано, но и бывших раньше его. Однако благодать Божия звала его к высшим подвигам, сильно побуждая ступить на состязание в Олимпийских[130] своего рода играх, так как он был хорошо умащен и приготовлен к этому, как требовалось от борцов. И смотри, как и это дивно устраивается

Устраивающим противное противным, чтобы это явилось еще более дивным! Скипетром римского царства владел тогда не кто иной, как Андроник[131], именно второй из Палеологов. В это время итальянцы[132], по злой судьбе устремившиеся из Сицилии к союзу с римлянами, нарушили договор и сперва, как вихрь, безжалостно опустошают Фракию[133], одни села и города еще до своего нашествия лишив жителей, разбежавшихся от одного страха пред ними, а другие сделав опустошенною степью и городами кровей (см. Поил. 2:3; 3:19) или, лучше, кладбищами вместо городов и никому ни в чем не оказав никакой милости, но просто-напросто всякий возраст и пол предав мечу, не щадя даже несчастных младенцев, но и их предавая напрасной смерти и горько истребляя огнем и мечом. После этого, соединившись с древними и нынешними губителями вселенной, разумею достойных всевозможных поношений Ахеменидов[134], и вследствие этого сделавшись еще более дерзкими и неистовыми, они вскоре начали делать набеги и на македонян, имея в виду и Фессалию. Тогда державный[135], как и следовало, боясь за все, а особенно имея в уме дивный

Афон и решив во что бы то ни стало спасти сонм тех святых, ибо таким образом он думал и царство спасти, и не лишиться тех полезнейших ожиданий[136], так как не войском и оружием он думал защищаться, но решил, как говорится, предпринять новое плавание. И вот стали получаться собственноручные письма его к ним, чтобы обитающие поодиночке или по двое (живущие) повсюду на Горе по любви к безмолвию – разумею самые малоукрепленные из монастырей или вообще легко имеющие быть взятыми врагами по причине худых стен и небольшого количества обитателей – переселились в более сильные крепости, а желающие как можно скорее перешли бы для безопасности в ближайшие города, укрывшись на мгновение, по словам великого Исаии, доколе не пройдет гнев Господень (Ис. 26:20). Когда узнало об этом великое и боголюбезное то братство (φατρία,), то одни порешили до конца сохранять первоначальную решимость, считая как бы изменою отступать от этого и говоря вместе с пророком: куда пойду от Духа Твоего и от лица Твоего куда убегу? (Пс. 138:7), почему и не было никого из них, кто бы пытался оставить священное общежитие (συνοικία,) или аскетическую каливу, предпочитая на месте умереть скорее, чем опасаться бегством. Другие же, повинуясь закону, повелевающему бегать во время гонения из одного города в другой и подражая великому Павлу, который хотя каждый день умирал и «имел желание разрешиться и быть со Христом», однако то, спустившись в корзине со стены Дамаска (см. 2 Кор. 11:32), тайно спасается от рук князя (этнарха), то апеллирует к римлянам, убегая от кесаря (см. Деян. 28:19, 20), избивавшего народ иудейский, устремились в города и острова с находящимися в них удобными для уединения горами. Однако сетование и печаль овладели всем священным тем собранием, и оно было полно смущения, будучи не в состоянии переносить разлуки.

14

Тогда и руководитель дивного Саввы был в числе избравших бегство и, выбрав для поселения вместе с некоторыми из подвижников Фессалонику, селится вместе с ними при одном из тамошних храмов, посвященном Божией Матери, ибо он так был изнурен глубокою старостью и такое имел болезненное и ослабевшее от чрезмерного злострадания тело, что ему решительно не по силам уже было состязаться с другими в продолжительных странствованиях по диким и холодным горам. Савва же славный остается там (на Афоне) с имуществом как будто для того, чтобы распорядиться домом, а потом, взяв книги, прийти к отцу, что было по Божественному устроению, как потом будет видно. В это время его стали обуревать противоположные помыслы и он находился в сильном недоумении, ибо когда ему приходила на мысль духовная любовь и приказания отца, тогда лучшим представлялось удаление (с Афона), и он только к одному этому склонялся, когда же, с другой стороны, он принимал во внимание отечество, кружок знакомых и друзей, благорасположение сродников, а прежде всего любовь отца, не только не иссякнувшую от времени, но еще усилившуюся, отвращался этого и всею душой склонялся к бегству (оттуда), ведущему к душевному благополучию. Ибо какое слово может изъяснить страдания родителей мудрого и ту трагедию, какая произошла у них по его вине благодаря любви к нему! Ибо когда он тайно замышлял еще уйти, как я говорил, от отцовской любви и связанных с нею неразрешимых уз, никого не имея общником этой тайны и никому вообще не подав повода ощутить свое удаление, то и путь совершился согласно его намерению, и ничто, при помощи Божией, не воспрепятствовало решению его, осияваемого светом свыше и неожиданно удачно окончившего свое путешествие. Для родителей же его все было полно мрака и отчаяния, и они не прекращали плача, ибо отказывалась от утешения душа их (ср. Пс. 76:3), сказал бы великий Давид, не потому, что они не имели соскорбящих, но скорее потому, что слишком много было сострадавших им и помогавших оплакивать дивного сына, ибо общее было тогда горе у фессалоникийцев, почему и общей радости и веселия они лишились благодаря его потере. И вот они стали исследовать священные храмы, училища (μουσεία) и монастыри, убежища аскетов и жилища мудрых мужей и всех, на кого он был похож своей жизнью. Но так как он нигде не отыскивался, то отец его вспомнил и о славном Афоне, и о горячей любви его к нему. Поэтому, потеряв всякую надежду на возвращение его, он прекратил розыски и расспросы о нем.

Тоски же о нем и крепкой любви к нему ни он, ни любезнейшая мать его не могли унять, более того, они еще усилились, как я только что сказал, и нисколько не исчезли от времени, тем более что слухи шли о том, что их сын и Богу угоден, и в добродетелях преуспевает и вследствие этого быстро идет к славе. Это не утаилось и от дивного Саввы. Поэтому он был полон раздумья и недоумения, как я сказал, и призывал Единого находящего выход в затруднительных обстоятельствах Господа и от Него просил помощи, чтобы ему окончить путь к Нему, сохранить первоначальную твердость и не отпасть из-за отеческой заповеди от заповеди Господней, охладев в первоначальном завете с Ним и в горячей любви к Нему. И скорый Помощник просящих у Него блага и Творящий волю боящихся Его (Пс. 144:19) – так как Он видел тайны сердца его и то, как он окончит (свое дело), если только ему удастся освободиться от всего, – тотчас подает легко и удобно разрешение недоумения без малейшего препятствия, так как стали идти слухи отовсюду, что негодные ахемениды уже приближаются. Ибо, одним духом прибыв в Македонию и овладев, как говорится, добычей[137]мисийцев, они стали неистовствовать[138] уже и около Фессалоники, одних безжалостно умерщвляя, а других порабощая. Эти слухи, для всех других горестные и тяжелые, для славного Саввы, напротив, были благоприятны и сразу разрешили его недоумения, так как вследствие преграждения дороги в Фессалонику, лучше же сказать, благодаря отсутствию всякого выхода он совершенно освобождался, по силе необходимости, от повеления, данного ему отцом, и становился свободным от препятствия, прославляя премудро Приготовившего чрез этих губителей спасительное, так сказать, лекарство.

15

Что касается последующего, то слово (мое) не решается приступить к нему, будучи в значительной мере слабее его.

Что я говорю (слабее)! Более того, Имеющее быть сказанным или, собственно говоря, само (событие) настолько превосходит всякое слово, насколько то, что будет сказано, ниже того, что было уже сообщено. Если же это ясно для всех и никто этому не противоречит, то, быть может, нам не следует и рассказывать об этом? Однако стремление к (продолжению) начатого рассказа побуждает нас потрудиться сверх силы. И хотя я решился было предпринять двойной труд и обо всех последующих его делах рассказать, и рассказать как следует, тем не менее мне нисколько не было бы стыдно, если бы я не успел в этом, хотя я и добровольно с самого начала решился на то, что (мне) не по силам, и взялся за эту работу, как будто не зная себя и величия дела. Теперь же, когда я имею в намерении только одно, а именно просто рассказать о том, что нам известно о великом, если случится, что за этим и другое[139] последует, то это будет как бы подарком за рассказ и (следствием) предстательства того, о ком будем рассказывать. Если же и не случится чего-нибудь такого – что потерпеть необходимо, – то это и не важно, я утверждаю только то, о чем и только что сказал выше, (именно) что говорю о бывшем с ним, сколько есть у меня силы, лучше сказать, только о том из этого, что стало известно людям, ибо рассказать обо всем невозможно.

16

Итак, освободившись, как я сказал, от необходимости возвращения в отечество и ожидавшихся вследствие этого затруднений и как бы сделавшись полным хозяином над собою, живя, то есть, только для себя и для Бога, ради Которого он сделался мертвым для всего другого, книги и все свое занятие, которому прилежал, согласно отеческим приказаниям, он оставляет где-то там, возле великой Ватопедской[140]лавры, ибо и дивный тот старец был собственно из числа честных ее подвижников, и оба они зависели от нее (ὑπ᾽ ἐκείνην τελοῦντες ἦσαν), хотя любовь к жизни уединенной и стремление к большим подвижническим трудам и побудили их удалиться от общего собрания и общей жизни, имеющей и нечто как бы расслабляющее и нежащее чувства. Сам же всецело прибегает к Богу и горячо просит помощи свыше и указания, что делать. Итак, предавшись прилежнейшей молитве и напомнив со слезами Отцу сирот об отеческом сострадании и милосердии, а также призвав в помощь молитвы отца и как бы на него пристально взирая и вследствие этого и теперь, как раньше, уповая на отеческую помощь, он почувствовал некоторую изнутри идущую радость и Божественное просвещение и как будто кто-то глубоко и тонко из его сердца воззвал: «Если хочешь купить многоценную жемчужину (Мф. 13:46), то повелеваю тебе идти в Иерусалим». И тотчас, повинуясь Повелевшему, – ибо он не сомневался в том, Кто это был, – и положившись на пучину благости и неизреченного милосердия Его, вступает в пучину морскую и сперва минует соседний Лемнос, потом видит Лесбос, а за ним и Хиос. Но так как он имел в виду и Азию – ибо влекла его туда сильная любовь к Наперснику[141], – вступает в прославленный им древле Ефес[142], немного пробыв в нем, как и в других городах, с приличной любителю уединения мудростью и осмотрев остатки древнего благоденствия, какие находились как около священного храма возлюбленного, так и в самом городе и его окрестностях, доставляя взиравшим на них повод к удивлению.

17

После же того, минув Патмос и некоторые возле него лежащие острова, он пристает к Кипру[143] и, выйдя из корабля на остров, тотчас разлучается со своими спутниками, так как имел предпринять новое и высшее природы человеческой дело, как сейчас явит слово. Воздвигнув к Богу руки и душу, никогда не расстававшуюся с Ним, но уязвленную крайней любовью к Нему и как бы бывшую вне себя, он воссылает сначала с великим умилением и слезами молитву, соответствующую предлежащей цели и делам. Потом, совлекшись всех одежд телесных, даже до покрывавшего тело хитона (хотя он еще раньше отложил ветхого человека (Еф. 4:22) и не имел в себе ничего из земной и мертвой материи, но был почти каким-то бесплотным и невещественным еще прежде разрешения), так является на остров (страшное воистину чудо, изумляющее всякую душу, видящую и слышащую о нем!), произнося (теперь) с гораздо большим основанием и смелостью (чем раньше) известные слова Иова: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Да будет имя Господне благословенно! (Иов. 1:21). И вот начинает он обходить находящиеся там города и села с непокрытой головой, босой и совершенно обнаженный, для всех чужой, лишенный крова, никому совершенно не известный и незнакомый, не имеющий не только отечества или друзей или каких-нибудь связей с кем бы то ни было, хотя и это в высшей степени тяжело, но даже необходимой для поддержания жизни пищи и вообще чего-нибудь такого, в чем нуждаются люди. Ибо кому и когда приходило на мысль предложить пищу человеку – хотя бы ты указал на самого даже человеколюбивейшего из всех, – не просящему у него ни словом, ни знаком, и если некому за него попросить, а сам он при этом и определенного места жительства не имеет, но то в пустынях и горах и пещерах и убежищах зверей долгое время наедине упражняется в созерцании Бога, то опять в тех или других городах или селах или округах и общественных собраниях на празднествах или базарах является, так что большинству людей иногда кажется, будто он каждый день с места на место переходит, а на самом деле вообще удаляется от людей, не только мыслью и душою от них далеко отстоя, но и тем, что, скитаясь, как я сказал, там и сям, при совершенной своей молчаливости, он и по наружному виду никому не известен, как такой, которого только в первый раз видят?

Итак, как, спрашиваю я, можно получить необходимое для жизни такому человеку, так от всех и во всем удаляющемуся? Ибо все люди, как мы видим, склоняющиеся к состраданию двумя способами: или по личной просьбе просителя подавая по заповеди, ибо просящему у тебя, говорит, дай (Мф. 5:42), или по просьбе другого при невозможности личной просьбы по причине случившейся болезни, или стыда, или величия бедствия, что хотя кажется равносильным первому, если рассматривать это по отношению к заповеди, однако имеет все-таки и нечто более возвышенное, если, то есть, не будет налицо самого страдальца, который бы мог вызвать душевное сострадание словом или видом у всякого чувствительного душою (человека). Дать же без всякой просьбы со стороны просителя – это уже выше заповеди и вследствие этого велико и многоценно. Ты можешь заметить, что и не в обычае, и неизвестно, чтобы кто-нибудь скрывал (свою) нужду, а я добавлю, что в таком случае нужда может ускользнуть от самых прилежных в человеколюбии, разве укажешь на Авраама, великого в патриархах, или Иова, его потомка, из которых первый, сидя на перекрестке, не пропускал никого из проходящих, а у славного Иова пути текли маслом, как он сам говорит, а горы молоком (ср. Иов. 29:6) и двери были открыты для всякого желающего (см. Иов. 31:32), который мог взять все, в чем нуждался. Но так как таких теперь нет, ибо нечасто природа и время производят такие чудеса в нашей жизни, то неимущему без личной или посторонней просьбы необходимо погибнуть от голода, если не протянет невидимо руки Бог, отверзающий ее и исполняющий всякое животное благоволение, дающий пищу скоту и птенцам крановым, призывающим Его (см. Пс. 144:16; 146:9). Он помогал и воину Христову, упражнявшемуся, как я сказал, в молчании, прикидывавшемуся дурачком и удалявшемуся от всякого человека и от всякой вещи, и он удовлетворял потребность природы иногда само собою выросшими из земли травами, когда, удаляясь людей, проводил время наедине в пустынях, – да и то воздержно, через три почти, а иногда через четыре только дня приступая к этой трапезе, – а иногда какими-нибудь остатками, которые ему бросали, по Промыслу Господню, люди, когда он входил с ними в соприкосновение, обходя города и села с предположенною заранее целью и трезвением (νήφεως).

Иногда и всю седмицу он проводил без пищи, являя себя мертвым и вообще чуждым для мира и пищей, и ложем, и жилищем, и образом жизни, и правом, и видом. Да, чрезвычайны были подвиги этого великого (человека) и выше всякого слова и сравнения, и даже не могут прийти на мысль человеку, – больше того, рассматривая (жизнь) необычайных и богоподобных мужей, Илии, например, Фесвитянина и Иоанна Крестителя, а также поревновавших их подвигам после благодати, для которых они должны были служить примерами и образцами жизни, я нахожу, что он трудами (своими) в значительной степени превзошел их. Ибо хотя одни из них и были подобны ему по пустынножительству и худому питанию, однако в других родах подвигов, разнообразных и великих, все-таки оказываются уступающими ему, другие же, будучи равны ему в этом, уступают в другом, славно побежденные или силою подвига, или продолжительностью времени, или вообще высотою нового его предприятия. Ибо где он хотя бы на малое время отдыхал от трудов крайнего своего изнурения, без еды и одежды, не имея ни хижины, ни какого-нибудь ложа и не повергаясь ни под деревом каким-нибудь, ни под растением или у дверей каких-нибудь домов или на площадях, как сообщается в рассказах и книгах о великих тех подвижниках! Каким образом нагое человеческое тело преестественно выносило стремительность дождей и зимние вьюги, а также пронизывающих бурных ветров, покрытое такой тонкой и нежной кожей, проводящей вследствие этого до самого мозга костей весьма остро ощущение страдания! Каким образом, говорю, он выносил внешнее изнурение и умерщвление плоти, жил и самых членов, а внутри напор крови и страдание от внутреннего природного жара, эти (одно другому) противоположные, говорю, мучения, производящие невыносимое страдание, служащее печальным вестником самой горькой смерти! Когда я при этом подумаю о солнечной жаре летом, нисколько не слабее огня (поядающей) в тех странах, как можно слышать от испытавших, все встречающееся, усматриваю в делах его нечто в высшей степени странное и чуждое и мысли, и природе человеческой. При этом да будет для нас удивительным больше всего то, что он, унаследовав одинаковую с нами природу и ничем вследствие этого от других не отличаясь, подражал с плотью преестественно бесплотным, становясь, по выражению великого Павла, зрелищем миру и Ангелам и людям (см. 1 Кор. 4:9), более того, удивлением и предметом некоторой неизреченной радости для самых Ангелов, видевших (в лице его) нового человека (см. Еф. 4:24), созданного по Богу, а также дивное изменение десницы Всевышнего (см. Пс. 76:11), которое Сам Единородный Сын Божий, воплотившись, произвел в Себе выше всякого слова.

По отношению же к общей природе людей, именно тех, которые не смежили добровольно глаз пред светом Боговедения, он был общей славой, пресветлым венцом похвалы и разрешением древнего стыда, а также острейшим жалом стремления и любви к Богу, весьма многих горячо побуждавшим и возбуждавшим к этому, хотя и очень немногие следовали ему и при всем том легко и часто отпадали. Что же касается производителя злобы и всего его темного воинства, то для них он являлся предметом невыносимого страха и изумления, так как они видели в нем соблазненного ими раньше человека, ставшего через обман пленником и бесславным, облеченным такою славою, что он не только над ними и противоестественными страстями имел силу, чтобы наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью (Лк. 10:19), но и самою природою своей так владел выше природы, что не желал подчиняться ей даже в необходимом, будто какой-нибудь царь или бог[144], одаренный силою Господа, облекшего его и допустившего к участию в славе и обожении. Поэтому и велика была ярость против него разбойника, и сильную он поднял против него бурю вешних искушений, хотя и знал, что напрасно, как говорится[145], газель решается бороться со львом, и сам на себя набрасывая сеть, но, однако, считая оскорбительным для себя казаться ничтожным, в то время как раньше он пользовался постоянным почетом. Но да возвратится опять (наше) слово к цели.

18

Итак, сняв, как я сказал, последний хитон, славный обходил все города и села киприотов, некоторым худейшим рубищем закрывая нуждающиеся в прикрытии члены тела, прикидываясь как бы дурачком, полный как никто истинной мудрости и говоря в чувстве сердца вместе с великим Павлом: мы безумны для Христа, а также до нынешнего часа и алчем, и жаждем, и наготуем (ср. 1 Кор. 4:10–12), и скитаемся, мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне. Однако доныне не все считали его просто каким-нибудь дураком или помешанным, но хотя одни и полагали, что это так и на самом деле, обращая внимание только на одну внешность и как бы спотыкаясь о какую-нибудь скалу или камень соблазна (Рим. 9:33), однако другим, способным понимать и познавать из видимого то, что не видно, ясно было, что он имеет здравый разум, но скрывает (по апостолу) в скудельном сосуде (2 Кор. 4:7) духовное то сокровище. Ибо не как попало и необдуманно мудрый прикидывался дураком, подобно некоторым, которые, не знаю каким образом, обманывали себя, не прикидываясь только дураками, но будучи ими и на самом деле по своим словам и делам, и вместо того, чтобы смеяться над демонами и миром, как говорится у отцов, сами подвергали себя насмешкам, ибо, еще не будучи в состоянии подчинить бессловесное души разуму и не предавшись всецело добру, они, как прежде времени выбежавшие за барьер, низверглись легко в страсти, бесстыдно делая и говоря как бы безумные[146]. Не таков великий Савва. Он сперва хорошо уврачевал душевную болезнь воздержанием и смиренномудрием, так что ни одно из чувств ему не препятствовало, и только тогда решился на этот новый бег и борьбу, наложив как бы некоторую узду на уста и таким образом молчанием предостерегая себя от того, чтобы не говорить чего-нибудь неприличного (ибо где было это у него, сделавшего давно душу свою Божиим храмом[147] и постоянно о Божественном размышлявшего и говорившего!) и чтобы как можно лучше скрыть сокровище находившейся (в нем) духовной премудрости и не быть легко узнанным, как дерево от плода, и вследствие этого не лишиться цели благого притворства. Будучи же кроток и приятен видом и взором, задумчив и постоянно погружен в себя, неразвлеченно занимаясь размышлением о высшем, так что, даже часто вращаясь среди толпы, он мог вместе с Давидом говорить: един есмь аз, дондеже прейду (Пс. 140:10), имея и тело хотя изнуренное чрезмерным неядением, но нежное и тонкое, ибо этого он скрыть не мог, – у более разумных он был в подозрении, как я сказал, а вследствие этого и в почете. Но да будет благовременным вспомнить кое о чем из этого (периода его жизни) и показать высоту этого мужа из его дел.

Конец ознакомительного фрагмента.