Житие грешника. Глава 4 (Андрей Кайгородов)

Глава 4

К двадцати трем годам Ник уже слыл поэтом и писателем. Писал он в основном короткие рассказы и делал это на одном дыхании. Как только муза, гостившая у него, отправлялась на обед, так сразу молодой автор забрасывал свое произведение и уж больше к нему не возвращался, от чего бесконечно страдал.

– Послушай, Чех, – сказал Ник своему приятелю, когда они в очередной раз устроили вакхический праздник. На этот раз торжество было приурочено к выходу совместного сборника стихов, в котором приняли участие шесть начинающих авторов. – Ты пробовал роман написать? Я всякий раз берусь, но все как-то не могу до конца довести. Усидчивости, что ли, не хватает, а может тему не могу ухватить, не знаю о чем писать. Правда, есть кой-какие наметки.

– Никитушка, лапушка, почитай стишки, – повиснув на нем, как кошка, стала упрашивать, изрядно подвыпившая миловидная блондинка с роскошной грудью, – про меня, ты же читал в прошлый раз.

Ник посмотрел на нее исподлобья слегка осоловелыми глазами, полными нескрываемой ненависти.

– Ты идиот, – пристыженная и оскорбленная, она покинула кухню и растворилась в безумстве происходящего, в комнате, где весь остальной народ бурно отмечал презентацию книги.

– Ты чего, Ник, что случилось?

– Не знаю, притомился. Ну, что скажешь по поводу романа?

– Послушай, на кой он тебе нужен? Куда ты с ним? Ну, напишешь, и что дальше? Печатать? – где бабки, к тому же, насколько я тебя знаю, ни детективов, ни фантастики ты не пишешь. Роман про любовь? Не смеши меня. Чего тебе надо, ты пишешь рассказы, ну и пиши себе. Короткое, емкое произведение легче продается, быстрее пишется, ну и все что из этого вытекает.

– Да хрен бы с ней, с продажей, с рассказом, с книгой. Сейчас не напечатают, напечатают потом, потом не напечатают – да и хрен бы с ним. Пойми ты, важно то, что ты написал роман, испытать это чувство опустошения, радости, усталости и всего прочего. Вот в чем дело.

– Не знаю, куда-то тебя уносит. Давай-ка лучше выпьем.

Водка приятно обожгла их пищеводы и постепенно стала всасываться через желудок в кровь. Чех запил пивом и закурил сигарету.

– Ты знаешь, Ник, у меня несколько иной кайф. Я наслаждаюсь самим процессом. Меня прет, когда я пишу, а после завершения возникает пустота, которая слегка обламывает. И всегда после этого тянет просто нажраться, да трахнуть кого-нибудь. Вот такие дела. Кстати, ты не будешь возражать, если я Верочкой займусь, а то ты ее немного подобидел, глядишь приласкаю ее, успокою?

– Да, да. Иди в ванную, я скажу, чтобы не тревожили.

Чех удалился, а немного спустя его силуэт и изящное тело пышногрудой красавицы проследовали мимо кухни в ванную комнату.

– О, ванная комната, – произнес Ник, погрузившись в хмельные мрачные думы своего безумия.

Занятия онанизмом с собственными мозгами вряд ли помогут на пути в поисках истины.

Ник налил еще полрюмки и выпил залпом.

За окном брезжил рассвет, стирая своей призрачной резинкой черноту ночи.

– Мне двадцать пять лет, – произнес Ник в пустоту гнетущего одиночества кухни, – и что из этого следует? Ничего. Нет работы, денег, жены, семьи, любви, ничего нет. Все же нельзя так пессимистически, что-то ведь в конце концов должно быть? Да, должно. И даже более того, пожалуй, что есть – пустота и тошнотворное одиночество, больной желудок, страх перед будущим и прошлым, ненависть к себе и людям, и желание. Да вы, батенька, при всем негативизме оценок не перестаете оставаться оптимистом. Желание – это явно эрос. Не знаю, не знаю. Желание может проявляться и в несколько ином ключе, например, как стремление к танатосу. Где же здесь зарыт оптимизм? Как же где – желание и стремление. Не думаю, что желание и стремление смерти так уж оптимистично выглядит, да и само желание и стремление, как некие душевные позывы, мне кажется, не показатель полярности человеческой натуры. А что же тогда показатель? Я думаю, что отношение к жизни.

Ник взял со стола нож с коротким и острым лезвием и спокойно, с небольшим нажимом, словно мелом по асфальту, прочертил прямую, бесконечную линию на руке, чуть ниже сгиба локтя.

Плоть расступилась под холодным равнодушием стали, предоставляя разгоряченному алкоголем организму расплескать свою живительную влагу.

– Ха-ха-ха, как приятно по утру отыметь себя в саду.

Ник зажал кровоточащую рану рукой и двинулся в ванную. Он распахнул дверь, и не обременяя себя благочестием, бесцеремонно вошел внутрь, не обращая никакого внимания на совокупляющихся. Верка взвизгнула, скорее от испуга, что кто-то вошел, нежели от вида крови на руке Ника.

– Занимайтесь, занимайтесь, – пьяным голосом произнес хозяин квартиры.

Два голых тела, соединенные по принципу «гнездо – джек», недоуменно взирали на молодого писателя.

Ник открыл кран и предоставил струе холодной воды зализывать кровоточащую рану.

– Просто иногда человеку необходимо избавиться от дурной крови, – уставившись в свое отражение, произнес Ник, – кто-то бьет друг дружке морды, кто-то прокалывает себе соски, члены, носы. А чего, раньше даже лечили кровопусканием. Женщинам и того проще, они избавляются от этого недуга регулярно, так ведь, Вер, не будь у вас менструаций, последствия могли бы быть крайне плачевными, а так вы должны благодарить бога за этот дар. Что скажешь, Вера?

Ник повернул голову и не без любопытства пробежался глазами по ничего непонимающим, застывшим от удивления и страха, обнаженным телам.

– Закатать бы вас в бронзу, – придавая своим словам задумчивость и томность произнес он. – Ну что вы, все в порядке, продолжайте, – сказал Ник, как бы извиняясь, при этом положив свою руку на остывающую ягодицу приятеля, слегка подтолкнул ее несколько раз. Чех словно послушная неваляшка принялся тихонько двигаться. Вера, стоя раком, опершись руками о стену ванной, тупо смотрела на струю воды, ниспадающую на сырое человеческое мясо, выделяющее кровь. То ли от большого количества спиртного, находившегося на тот момент в организме девушки, то ли от шокирующего вида картины, стоящей перед глазами, ее вырвало.

– Ну, ну, ну, ничего, это бывает, ничего, Вер, все бывает, – сочувственно произнес Ник, набирая в ладонь воду и смывая блевотину с лица девушки. – Расслабьтесь, что вы, в самом деле, как дети малые, ей богу.

Ник молча мочил обезображенную резанной раной руку. Казалось, он впал в прострацию, уснул или, хуже того, умер. Просто стоял, стоял и так, стоя, и умер. Молодые люди как бы по инерции продолжали заниматься совокуплением, но это занятие в данный момент явно не приносило им никакого удовлетворения.

– Он чего, уснул? – шепотом спросила Вера.

– Откуда я знаю. Ник, ты в порядке?

Юноша помотал головой.

– Я думаю, думаю Чех. Скажи, ты смог бы убить человека?

– Не знаю, смотря как и за что.

– Да просто так, ни за что, горло перерезать, вот Верке хотя бы.

– Перестаньте, перестаньте, – готовая провалиться в истерический обморок, умоляюще произнесла Вера, – вы можете нормально разговаривать? Если вы не прекратите, я либо заору, либо сблюю опять.

– Ну, ладно, Вер, ты же не за обеденным столом сидишь, в конце то концов, а трахаешься в ванной, и при том, что тебя окружает в данный момент цвет русской современной литературной мысли. Писатель и поэт, Вера, творит не только пером или ручкой, он творит прежде всего мозгами, и тут никакие обстоятельства не могут ему помешать, потому что, Вера, он творит всегда, даже во сне, не говоря уже о данной сложившейся ситуации. Так что в данный момент, Вера, ты удостоилась чести наблюдать этот самый творческий процесс. Ладно, оставлю вас, не буду мешать.

Ник достал из шкафчика йод и вату, по краям обработал рану, затем взял бинт и вышел из ванной, прикрыв за собой дверь.

Когда Чех с Верой вернулись на кухню, их радушно встретил Ник с тугой повязкой на руке.

– Ну что, все хорошо? – прищурившись, улыбнулся он.

– Нормально, – сухо произнес Чех, явно недовольный произошедшим, – наливай, что ли.

Юноши залпом опустошили наполненные рюмки, запили пивом и закурили.

– Хорошо пошла, – сказал расслабившийся после изнурительной процедуры совокупления Чех.

Вера все сидела с наполненной рюмкой никак не решаясь выпить.

– Ты чего, Вера, стесняешься или брезгуешь?

– Вы идиоты, нельзя водку запивать пивом, это вредно.

Ребята улыбнулись.

– А чем можно? – спросил Чех.

– Водой.

– Очень даже полезно, – съязвил Ник. Он взял со стола пустой стакан и наполнил его водой из-под крана. – Прошу, мадам, запить целебной водичкой, с оздоровительными свойствами коей, по всей видимости, мадам уже имела честь ознакомиться. Да, кстати, Вер, ты гонорею так не пробовала лечить?

– Пошел ты.

Девушка лишь махнула рукой и заглотила содержимое рюмки.

– Идите вы, – переведя дух, сказала она. – Дайте сигарету даме.

Чех протянул ей открытую пачку.

– Ты поешь чего-нибудь, а то совсем свалишься, – сказал заботливый Чех.

– Говна, что ли, поесть, в этом доме и говна не найдешь. Поешь… Поела бы, если было.

– А че тебе еще надо? – возмутился обиженный хозяин дома. – Вот капусту жри, огурцы соленые, вот хлеб.

– Ага, чтобы потом опять блевать вашими солеными огурцами, – она взяла с тарелки сиротливо лежащий огурец и надкусила его.

Вера слегка угомонилась, похрумывая огурцом, приятно ощущая, как некое блаженство растекается по ее кровотоку, обволакивая негой все члены организма, стучась в мозг.

– Ты мне так и не ответил, убил бы ты или нет? – вновь спросил Ник.

– Нет, – произнес Чех.

– А если, предположим, у него никого нет, ни родных, ни близких, совершенно одинокий человек, к примеру, бомж.

– Думаю, что все рано бы не отважился, да и зачем, собственно, мне его убивать?

– А я бы, наверное, смог, – задумчиво пробормотал Ник.

Они молча курили, думая каждый о своем.

– Послушай, Чех, – разорвал, словно ситцевую материю, молчаливую тяжесть минут Ник, – возвращаясь к разговору, убить бомжа, понятное дело, особого труда не составляет, это мне представляется даже неким одолжением со стороны убийцы по отношению к деградировавшему млекопитающему. Но, это же самое убийство приобретает совсем другое звучание, когда, – Ник прищурился, его глаза заблестели, а губы искривились гаденькой усмешкой, – бывший бомж, просящий у неба о смерти, благодаря тебе стал отличать аромат розы от запаха нечистот. Когда он вместо корки черствого хлеба попросит бутерброд с икрой, когда он устыдится грязи под своими ногтями, когда он вновь вдохнет полной грудью давно забытые прелести этого мира, он уже не будет тем, кем был, оставаясь для всего общества бомжом. И вот тогда его судьба в твою ладонь протянет меч. Что думаешь?

– Я думаю, что ты, как бы это лучше выразиться, слегка не в себе, – сказал изрядно загрустивший юноша, – ты из этих бредней хочешь состряпать роман?

– Не знаю, что-то зреет во мне, пока не знаю, что.

– Никитушка, – встряла в разговор изрядно захмелевшая Вера, – ты точно рехнулся на фоне своей литературы. Я тебе скажу, что нужно делать.

– Для чего, Вера?

– Для того, чтобы поправить крышу. Во-первых – устроиться на работу, но так, чтобы труд был физический. Во-вторых – найти бабу, для, хотя бы, трехразового в неделю совокупления. И подобные мысли пройдут сами собой, да, да.

– Насчет работы я подумаю, а вот по поводу бабы, может ты, Вера, расстараешься для меня, хотя два раза в неделю, а?

– Извини, не могу, так как больше жизни люблю товарища Чехова.

– Антона Падловича?

– Нет, почему, вот этого Падловича.

– И давно ли? – разливая по рюмкам водку, спросил Чех.

– С сегодняшней ночи.

На кухню потихоньку стал подтягиваться развеселенный танцами и водкой народ.

– Ник, это чего у тебя, а чего кровь на полу?

– Вы чего, ребята, тут делали?

– Успокойтесь, все в порядке. Безумную оргию в стиле императора Веспасиана объявляю закрытой. Кто в состоянии, прошу покинуть стены моего вакхического храма. Все иные могут остаться, но при одном условии – не докапываться до меня с разными вопросами по поводу и без. Совещание объявляю закрытым.

Несколько человек, обремененных домашними проблемами, покинули стены холостяцкой квартиры молодого поэта, мечтающего написать роман, кто-то уединился в ванной, все остальные принялись допивать оставшуюся водку и мирно беседовать о всевозможной ерунде, о Вийоне и Платоне, об электровибраторах и анальных внедрителях, о черных дырах и волосатых грудях.

Над городом, продираясь сквозь бархат ночи, вставало солнце, растворяя лунную мантию в прозрачности неба.