Житие грешника. Глава 3 (Андрей Кайгородов)

Глава 3

Комната, где стоял гроб, была не сказать чтобы маленькая, но стоявшие рядом с гробом стулья, на которых сидели скрюченные и дряблые, как высохшие морковки, родственники, завешанные разным тряпьем зеркала, духота и запах мертвого тела делали ее похожей на спичечный коробок, набитый тараканами. Все это погружало меня в тошнотворное состояние, близкое к обмороку, ощущение яблока, попавшего в соковыжималку, из которого вот-вот брызнет сок. Пока я стоял и смотрел на безжизненное, вылепленное из воска, такое неестественное, но в то же время красивое в своей сосредоточенности лицо моего одноклассника, мне вдруг вспомнился случай, произошедший со мной в детстве. Был праздник, люди, собравшись в парке, шумно и весело провожали зиму. Масса аттракционов, конкурсов, турниров была удобрена разгульным весельем, залихватским разнузданным пьянством, песнями и плясками под гармонь. Я, будучи еще совсем юным отроком, пугался столь бурных проявлений радости. Мне хотелось закрыть глаза и очутиться в теплой и мягкой постельке, и чтобы мама спела мою любимую песенку про ежика, а я бы заснул и сладко-сладко спал, а проснувшись от ароматного, наполняющего юную душу предчувствием праздника, запаха блинов, прибежал бы на кухню. А там уже в полном составе наше семейство, и мы бы все вместе сели за стол и стали пить чай с блинами. Вот какой праздник был мил моему сердцу в те годы, а не эти вакханалии, где пьяное братство и сестерство целуются и лапают друг друга, словно борцы какие, пьют и орут что есть мочи не пойми что. Ноги понесли меня от всей этой кутерьмы в тихую гавань, в укромный уголок, где нет этих пьяных рож и их глупого веселья. Этот парк не был похож на регулярный французский, строго геометрической планировки, украшенный фонтанами, скульптурами, дворцами, с расходящимися от них лучами аллеями. Было в нем что-то от английского пейзажного парка со свободной планировкой, мотивы природы, пугающие своей простотой, дополнялись руинами, которые, без всякого преувеличения, не назовешь романтичными. Скитаясь по пространству организованной растительности, я забрел в какое-то полуразрушенное здание и, от нечего делать, бродил по нему в поисках сам не знаю чего. И вдруг я наткнулся на нечто не по праздничному пугающее. Моему юному взору предстал во всей своей красе пейзаж смерти в духе критического реализма. Бытовая картина, великолепная трехмерная графика, чуть приглушенные пастельные тона. Центральное место в картине занимал мужчина лет сорока, одетый в синие штаны и светлую, заношенную до дыр рубашку, мирно висящий на бельевом шнуре, который, словно плющ, произрастающий из железной балки, обхватив бедолагу за шею, слился с ним в единое целое.

Человек висящий напоминал гирлянду, украшающую собой скудный интерьер загаженного помещения. Кричащие кирпичные стены, размалеванные непотребными письменами и рисунками, зачерствевшее дерьмо млекопитающих, пустые бутылки и разный хлам равнодушно приветствовали меня, посетившего это мертвое царство. Я стоял как завороженный, впитывая каждой клеточкой своего организма смрадный запах смерти, наблюдая, как крохотный солнечный зайчик щиплет пух с безжизненного, мохнатого островка, что выглядывал словно весенняя проталина из-под расстегнутой на пузе рубашки покойника. Что-то непонятное наполняло мою душу, какое-то состояние оцепенения, порожденное страхом, и в тот же момент неизвестная мне сила притягивала, словно магнит, мой взгляд, заставляя проникать его за пределы этой картины, впитывать саму суть, которую невозможно выразить словами. Я был еще слишком мал и неподготовлен для осознания, понимания происходящего. Пониманием было мое чувствование, я словно губка впитал в себя это застывшее состояние, остановку времени, остановку жизни, холодное дыхание смерти, своим горячим детским сердечком. Уже потом, учась в школе, я практически каждый день любовался мертвыми телами, но это зрелище было сродни зоопарку или экскурсии в музей, где мертвые экспонаты имеют способность вызвать у живых самые противоречивые чувства, но находятся они в ином жизненном пространстве, в иной системе координат. И только во сне эта тонкая прозрачная материя лопалась, граница стиралась и мертвецы из состояния экспонатов переходили в разряд злостных нарушителей моей нервной системы, посягающих на мое здоровье и жизнь. Но это происходило лишь во сне, а этот повешенный был реальнее любого другого живого человека, веселившегося на празднике весны. Между ним и мной не было ни барьеров, ни границ, в этой комнате встретились не просто мальчик с трупом, а нечто большее, нечто значительное – жизнь в своем лучезарном беззаботном цветении и благоухании повстречала смерть, которая пустила в ней корни, словно пророщенная в стаканчике с водой семечка соприкоснувшаяся с сырой землицей.

Этот мертвый самоубийца сделал то, что не удавалось до этого даже живым, он разорвал своим стальным оскалом небытия мою душу напополам. Впоследствии жизнь превратила эти две половинки в цветную мозаику, состоящую из душонок, в разбитый на множество частей сосуд, и это уже были заслуги живых.

Подкативший к горлу комок тошноты буквально вырвал меня из прохлады, накрывшей с головой, волны воспоминаний, и забросил в невыносимую духоту равнодушного сострадания. Боясь наблевать и осквернить тем самым память покойного, я поспешил покинуть спертый воздух, наполненный невыносимым жужжанием этих разодетых в черное мух.

На лестничной площадке курили, плевались, рассуждая о тяготах жизни, рассказывали бытовые истории из собственного опыта, напоминающие подвиги Геракла, общались, как это делают люди, встретившись в автобусе или на рынке. Стоя в уголке и смоля одну за другой сигареты, мне довелось узнать много нового о своих бывших одноклассниках. Кто-то женился, кто-то развелся, кто где работает, у кого какие проблемы и все такое. Пока я курил и пропускал через свои уши этот нелепый мусор, вдруг внизу на лестнице нарисовалась легко одетая, не взирая на мороз, пьяная девица. Она была без шапки, засаленные волосы цвета выгоревшей травы были растрепаны, из-под распахнутой курточки проступал обтянутый кожей и запакованный в грязную изрядно поношенную кофточку, скелет. Я не помню точно, что она говорила, то ли пела песню, то ли грязно ругалась, что в принципе характерно для пьяного, но в тот момент, когда ее худосочное тело появилось как неожиданно вскочивший на заднице прыщ, так сразу один из моих одноклассников поспешил ее увести, что называется, с глаз долой. Этот небольшой инцидент получил развитие уже на улице. Припав к окну, большая часть народа, находившаяся в подъезде, жадно ловила хлесткие удары, обрушивающиеся на девушку. Бой продолжался недолго, пьяный, изголодавшийся организм буквально после третьего или четвертого удара рухнул в сугроб. Победитель поднял поверженного противника, вытер снегом кровь с разбитого лица, отряхнул от снега, и они тихонько побрели и скрылись за углом дома.

– У них постоянно так, – сказал толстый тип в костюме и с галстуком, – он в армии был, ему сообщили, что она родила.

– Нагуляла что ли? – спросил кто-то из толпы.

– Да нет, когда его забирали, она уже была беременная. Не знаю, приезжал он на побывку или нет, только после получил письмо. Ему мать написала, что, мол, ребенок заболел, простыл или грипп, не знаю, ну а жена то бишь его проблядовала, вовремя врача не вызвала, ну и умер сынишка-то. Годик ему, что ли, был, не знаю. Ну и потом Серега вернулся да запил, а она у него, сразу после смерти сына, начала квасить. Сейчас вместе пьют, да трахаются с кем попало, она частенько домой мужиков водит, денег-то нет, а выпить хочется. Он ее частенько поколачивает, но и сам тоже баб таскает в дом, да и с мужиками часто заявляется, чего ржете, ясно что не для этого дела, сам напьется, отрубится, ну они ее, пока он дрыхнет, а она не сопротивляется, лишь бы наливали.

На кладбище было холодно, кто-то сказал, что не следует грустить, так как покойный при жизни был человеком веселым и по этому поводу нужно выпить за него. Весь вечер и большую половину ночи мы пили, рассказывали анекдоты, делились неприкрытым цинизмом откровений. Боже мой, как все это грустно. Посмотришь на всю эту резиновую процессию и подумаешь: уж лучше пусть псы сожрут твое бренное тело, нежели своей кончиной увеличить количество праздников, так любимых и почитаемых русским народом, коие он так любит смаковать. Так принято у нас: если торжество, то всюду царит мрачность и скука, а если похороны, то веселье и непринужденность в общении, и то и другое сопровождается обильным количеством спиртного, без этого нельзя. Жабы надувают пузыри во время брачных игрищ, для того, что бы привлечь партнера, русский человек – во время праздников, для того, что бы показать, насколько он значим во вселенной, населенной гуманоидами.

Обрывки какого-то неясного мутного сна возникают в моем сознании. Песочная женщина с миндалевидными глазами предлагает мне близость. Я леплю из нее замок, сказочный готический собор, и проваливаюсь в него словно в огромную римскую клоаку. Но насколько долог мой полет под небесным сводом призрачной реальности, томительный всплеск секунд. Я просыпаюсь мокрый и липкий, как загнанная лошадь с мерзким налетом пошлости на зубах, простынь моя насквозь пропиталась развратом и возбуждением, а червяки в моем мозгу стонут от невыносимой жажды и недостатка алкоголя, обильно удобренного никотиновой смолой. Волна пустоты, безразличия и уныния накрывает меня с головой. А с головы в свою очередь лезут волосы, как пух с одуванчика в ветреную погоду. Я лысею, тупею, схожу с ума, я размышляю о смысле жизни и прихожу к выводу, что он заключен в некую целлофановую оболочку, внутри которой можно беспрепятственно совокупляться с песочными женщинами, либо разорвать ее, оболочку, и не совокупляться ни с кем. Затем мои мысли, попав в болотную топь, засасывает смрадная вонючая трясина и они мчатся, отделившись от меня, к противоположному краю земли, к китам и черепахам, превращаясь в яйцо, в крупинку риса, в хаос, кромешный мрак, от них слегка отдает разложением и слизью. Я пытаюсь собрать их по крупицам, но они, словно обезумев, со скоростью, превышающей скорость света, несутся, совершенно не желая останавливаться, и делаются невесомыми и совершенно неуловимыми. Я не знаю, как мне приостановить их неугомонную прыть, как ухватить хоть одну мыслишку за жабры, иначе, скользкие как рыбы, они лишь машут мне хвостом и исчезают в бурном водовороте моих мозговых нечистот. Немного полежав, уткнувшись головой в потолок, мне все-таки удалось извернуться и ухватить одну из этих ужасных бестий, летающих, как штормовой ветер в моей голове. Однако понять и проникнуть в ее утробу для меня представилось затруднительным.

«За окном, принимая грязевые ванны, потоками ручьев, растворивших в водах своих тонны дерьма, резвилась новорожденная красавица – весна. Должно быть, это благодатное время чудесно и притягательно, но не для меня. Десять тысяч иголок в разверстую плоть, апофеоз страданий. Весна – это прилетели голодные грачи, для того чтобы склевать мою печень. Дожидаться страданий и страдать каждой новой весной все труднее и труднее. Паршивому человечишке всегда трудно в любое время года, не говоря уж о весне, когда все радуются и веселятся, он не любит когда всем хорошо, когда всем хорошо, ему плохо. Такая уж у него натура. Весной, как известно, обостряются чувства, снег сходит и все дерьмо прет наружу, и человеку паршивому становится неуютно, он словно бы голый и нечем прикрыть ему свой стыд и срам, от этого и страдает. Это благодатное время для сумерек души, время, когда черви в твоем мозгу активизируются и начинают поедать зачатки зеленых лепестков, твою надежду на спасение. Мрачные, как непроглядные черные дыры, грехи собираются в стаю и воют словно хор голодных, осиротелых волков. Смрадные, пахнущие разложением мысли гонят изуродованную, многострадальную душу прочь от душного тела – сосуда греха и разврата – в мир иной. Убей себя, что бы избавиться от того, кого ты презираешь! Но все это лишь способ самобичевания. Никаких летальных исходов. Более того, все новые и новые грехи, все более и более изощренные в своей простоте. Это входит в привычку. Словно вдохнуть полной грудью свежего опьяняющего воздуха, а затем, покаявшись, выдохнуть через нос с полной моральной готовностью вновь насладиться обжигающей прелестью свежей прохлады. И в результате этих манипуляций аппендикс – совесть, как орган, некогда управлявший человеческими поступками, можно вырезать за ненадобностью оного. Тогда зачем нужен выдох, к чему нелепые раскаяния содеянного, кто в замен совести возьмется управлять человечишкой? Страх. Это он пожрал совесть, он проник в каждую клеточку, поглотив черными дырами своей сущности млечные пути, галактики, мириады звезд космического небосвода души. И теперь страх повелевает человеком, определяет его поступки, дает разрешение на вдох и выдох. Ищет каждый утопающий, за что ухватиться, оправдания своим поступкам каждый грешник, не покаяния, а оправдания. Покаяние для человека – это не очищение, а скорее затирание, размазывание четких линий, от того и получается грязь, грязь, которая делает из души помойное ведро. Какое покаяние, смысл этого слова давно растаял в воздухе, как никому не нужное облако-призрак. Покаяние, как и любовь – ископаемые динозавры. Так что покаяние – оправдание, любовь – совокупление.

Всю свою сознательную жизнь я только и делаю, что бегу, то от одного, то от другого. В конце концов осознаешь всю банальность, затасканность этой проблемы, этого кросса от самого себя, забега длиною в жизнь. Я никогда не думал, что моя жизнь будет такой, какова она сейчас. Я ощущаю себя тем зеленым школьником, молча взирающим на потолок, из соседней комнаты доносятся звуки телевизора, там мама и папа. А я не причастен ни к чему, я ограничен стенами, нет никого, только остро выраженное одиночество. Внутри тебя бездонный темный тоннель, а перед ним знак вопроса. Ответь, что, что ты хочешь, чего не хватает, почему дискомфорт, разъясни его природу? Нет ответа. Есть жуткое, тошнотворное ощущения пустоты, каждой клеткой. Носилки на дереве скорби.