Житие борзого
Глава 1. Новый дом
Что-то неведомое вдруг оторвало его от теплого сообщества братьев и сестер и подняло высоко вверх. Полусонный, сразу почувствовав себя одиноким в этом своем невольном парении, он попытался было вырваться, чтобы вернуться туда, где тепло, сытно и спокойно, но неумолимые, огромные руки крепко держали его, такого маленького и беззащитного. Извиваясь всем своим слабым, детским тельцем он безуспешно пытался освободиться. Но все было тщетно и, сделав последнюю, самую отчаянную попытку избавиться от этого нестерпимого плена, он, полностью обессилив от этой неравной борьбы, смирился и, поникнув, затих. В конце концов, его мать, которая оставалась там внизу, молчала. Он, крошечная ее частичка, верил ей до конца и совершенно безоговорочно и, чувствуя ее тревогу и страх, просто ждал, когда же его, наконец, отпустят и он сможет вернуться к ней, к ее привычному теплу и нежной заботе.
Он ждал, затаившись, но огромные, чужие руки, казалось, и не собирались его отпускать. Они крепко держали его и гладили, они не хотели причинить ему вреда -он это чувствовал, а он всегда доверял своим ощущениям. Нельзя сказать, что ласка этих рук ему была приятна, но избежать ее он не мог и поэтому терпел, терпел пока мог.
Наконец, окончательно проснувшись и почувствовав острый приступ голода, он вновь стал нетерпеливо вырываться, извиваясь всем телом и брыкаясь мягкими, слабыми лапками. Он даже пытался кусаться и грозно рычать, однажды он слышал, как это делала его мать. Он чувствовал, что у него не совсем получается, но все равно не мог иначе, – они должны его отпустить!
– А он с характером, мне это нравиться! – голос был ужасно громким, просто оглушающим, и маленький пленник затих, притаившись, потому- что почувствовал, что то, что издает такие оглушительные звуки намного сильнее не только его, но и матери, которая, как бы в подтверждение этого, все еще молчала, хотя волна тревоги и страха, исходящая от нее, просто хлестала и била его, накатывая волнами.
Но она молчала, она, смирившись, подчинилась тому, кого считала самым главным и его гостю с такими огромными, сильными руками, которые оторвали от нее ее маленького сына. Она знала, что ничего не сможет изменить, это уже было, и не один раз, когда чужие руки вырывали у нее детей. Она с этим давно смирилась, но все равно, каждый раз, когда это происходило, она страдала, ее материнское сердце разрывалось от страха и боли, от своего бессилия помочь, защитить, спасти, успокоить этот маленький комочек, которому она дала жизнь.
А он боролся, он рвался, из последних сил пытаясь освободиться, его маленькое сердце бешено колотилось от предчувствия чего-то неотвратимого, страшного, что должно было произойти с ним- он уже понял, что что-то должно произойти.
И не ошибся. Те же крепкие руки неотвратимо распорядились его жизнью, изменив ее коренным образом. Пока что он не знал, что эта перемена несет ему, пока что он чувствовал только одиночество и потерю тепла, без которого не привык обходиться.
Все было чуждо ему в этом новом месте, куда его принесли всесильные руки, которые отныне распоряжались им так, как им заблагорассудиться. Он был в полной их власти, они могли принести ему боль, а могли принести тепло и любовь. Почувствовав это совершенно необъяснимым образом, он принял это также бесспорно, как до этого у него не вызывала сомнения власть над ним его матери. Он смирился с этим, потому что ничего другого ему не оставалось, так уж сложилось, что он не мог жить иначе, без безоговорочной веры кому-то, потому что он был собакой, и по другому не умел.
Все было не так, как он привык, в этом новом месте. Когда руки наконец-то отпустили его, он, шатаясь на ослабших, и до этого то не очень послушных лапах, сразу же отправился на поиски своей матери. Она была так нужна ему и он искал, ковыляя по скользкому полу и обнюхивая каждый сантиметр в надежде обнаружить запах той, которая была так нужна ему. Слабые, дрожащие лапы то и дело подводили его и он падал вновь и вновь, но снова и снова упрямо вставал и шел дальше. Все что он хотел, это найти ЕЕ, такую необходимую ему сейчас, которая могла согреть и успокоить его. Он, конечно, сразу понял, что ЕЕ тут просто нет, потому что все в этом доме пахло незнакомо и поэтому страшно, но он все равно искал, потому что не мог пока представить себя без НЕЕ. И он упрямо ковылял вперед и вперед, пока силы не покинули его окончательно и он в изнеможении не упал на холодный, скользкий пол. Малыш был полностью опустошен, ничего его уже не пугало, ему было все равно, т. к. ЕЕ он так и не нашел.
И опять эти сильные руки подняли его и куда-то понесли, но он уже не чувствовал страха, так как то, что должно было случиться уже случилось, и потому что он так ужасно устал, что ему сейчас хотелось только спать.
Руки осторожно опустили его на что то теплое и мягкое и, ласково погладив, оставили одного. Покрутившись на своей новой подстилке и устроившись поудобней, он, забыв о своем одиночестве, наконец, согрелся уснул. Его сон, отражая его дневные переживания, был тревожен. Задыхаясь и теряя сил, он убегал от неведомой и неотвратимой опасности. Его слабые лапы подгибались и он падал и это неведомое, страшное уже почти настигло его, нависая над его распростертым, беспомощным телом. Ужас безжалостно сжимал холодными, липкими пальцами его маленькое, трепещущее сердце. Как ОНА ему нужна. Только ОНА могла его сейчас спасти, но ее нигде не было и огромная, черная тень неведомой опасности уже совсем накрыла его, маленького и беззащитного. Проснувшись от ужаса и не найдя привычной защиты от всех бед, чувствуя себя брошенным и несчастным, он дрожал и жалобно скулил, забившись в самый угол. Он чувствовал себя таким одиноким, каким не чувствовал никогда, и это ощущение пустоты вокруг себя он запомнил навсегда, и всю его последующую жизнь именно чувство одиночества было самым большим его страхом.
И тут он опять почувствовал эти руки. Обхватив его маленькое, трепещущее тельце они вновь подняли его, лишив свободы. Он дрожал от пережитого, скуля и подвывая. Ему так были нужны тепло и защита, что доверчиво прижавшись к ним, он почувствовал вдруг, что прошлые его страхи куда-то уходят и он уже не один. Он вдруг поверил этим теплым и сильным рукам, которые до этого принесли ему это страшное одиночество и пустоту. А поверив однажды, он уже верил всегда, пока по другому он не умел. И. согретый теплом этих рук, он уснул спокойным сном.
Глава 2. Божество
Наконец прошла эта длинная ночь. Смирившись с тем, что он не смог бы изменить, Коротай, так нарек его новый хозяин, блаженно потягиваясь, встретил новый день.
Он был всего на всего щенок и он был сыт и надежно защищен от всех бед этими сильными, добрыми руками. Когда к нему пришло это ощущение, он не знал и не смог бы себе объяснить, да это было и не важно для него. Да и что с него взять, он всего лишь маленький собачий ребенок. Во всяком случае, вчерашние страхи отступили и перед ним открылся новый мир, а это так интересно. Неведомое звало, неудержимо влекло его и сопротивляться этому заманчивому зову он не мог. Маленький и бесстрашный, он смело двинулся навстречу своей новой, неведомой жизни.
Лапы расползались, не слушались. Падая и каждый раз упрямо поднимаясь, он тщательно обследовал свое новое логово. Запахов было очень много и они были странные, незнакомые, но был один запах, который вдруг что-то напомнил ему – он был похож на запах ТОЙ, которую он искал вчера, но так и не нашел, и в то же время совсем другой, чужой. Он завораживал, звал за собой и, послушно следуя ему малыш ковылял, спеша, по длинному и такому темному коридору. С каждым шагом запах становился все сильнее, он забивал жадные, крохотные ноздри Коротая, заставляя маленькое сердечко тревожно и учащенно биться. К нему примешивались и другие запахи, но этот был сейчас самый главный. Что он нес в себе? В нем была угроза, и в то же время он неудержимо притягивал к себе малыша.
Вдруг, из-за полуоткрытой двери в темноту коридора вышел ОН. Коротай застыл. Восторг и страх вдруг переполнили его трепещущую детскую душу, лишая возможности двигаться. ОН тоже стоял. Как ОН был прекрасен! Большой, сильный, невероятно красивый, он, казался нереальным. Черные глаза его горели в полумраке неистовым огнем. Длинная, струящаяся псовина1, казалось, светилась в темноте – так она была бела и блестяща. Несомненно, ОН был богом! А бог мог карать и ласкать, власть его была беспредельной. Коротай безоговорочно и сразу поверил и принял это. Восторженно блестя глазенками, он смиренно ждал знака от божества. Маленький, смешной малыш был очень счастлив сейчас. Только вчера потеряв родную мать, сегодня он обрел того, кто был намного важнее -это был более старший и потому более сильный, а значит это- ВОЖАК. И малыш, сидя на ослабевших, дрожащих лапах терпеливо ждал знака милости, всем своим видом давая понять, что он послушен.
И выждав полагающуюся случаю паузу, ОН явно не спеша, подошел, чтобы выяснить, наконец, – что же это перед ним. Бесцеремонно подталкивая Коротая носом, ОН обнюхивал малыша, делая для себя выводы. Коротай терпеливо все сносил, не испытывая особенных неудобств, потому что привыкнул к подобному обращению еще в своем родном доме. Он испытывал двойственное чувство страха и удовлетворения, и даже счастья. ОН теперь был всем для Коротая, ОН был богом, а ведь боги бывают и злые, могут принести боль и страдание, и в то же время ОН был своим, ОН был понятен, все таки ОН был собакой.
А руки, эти человеческие и поэтому все-таки чужие руки – что от них ждать?
Закончив свое неторопливое обследование, и сразу же потеряв всякий интерес к малышу, Сокрушай, а именно так звали божество, отошел и, одним мощным прыжком заскочив и улегшись на высокий и недоступный пока для малыша диван, прикрыл глаза и затих. Он лежал, выражая всем своим видом, что то, что он только что обнаружил, не заслуживает никакого внимания и интереса.
«Боже, какая скука!»– казалось, говорил он всем своим видом.
Сокрушай был молодым и добродушным кобелем. Он и сам был не прочь еще поиграть, но по неписаным законам стаи он не мог себе позволить уронить своего достоинства, хотя этот смешной малыш и забавлял его. Увидев, что на его территории появился чужак, он сразу же понял, что тот мал и слаб, а следовательно, должен знать свое место. Это был закон стаи. Сокрушай сам вырос под неусыпным надзором старшего и хорошо усвоил это на собственном, иногда и достаточно горьком опыте.
Малыш, внезапно сброшенный с небес, на которых он находился, почувствовал невольное разочарование и обиду. Глядя на Сокрушая, демонстрирующего полное безразличие, он почувствовал нахлынувшую волну одиночества. Только что, божество было рядом и вдруг он опять один, маленький и слабый. Это было настолько страшно, что он при всем своем уважении к божеству, не смог удержаться от искушения приблизиться к нему и попытаться обратить на себя его внимание. Осторожно подкравшись к дивану, Коротай попытался было так же легко и уверенно заскочить на него, но пока что, это было ему не по силам, что он сразу же понял, шлепнувшись своим маленьким, пушистым задиком на твердый пол. Тут же встав на все четыре лапы, упрямый малыш решил воспользоваться другой тактикой и, поднявшись на задних лапках, опираясь одной передней на диван, он попытался зацепить другой Сокрушая за ухо. Но лапа была, к сожалению, еще слишком коротка.
Лениво приподняв веки, Сокрушай взглянул на дерзкого, осмелившегося нарушить его покой. Не увидев ничего достойного своего внимания, он лениво прикрыл глаза, но не до конца, что бы иметь возможность наблюдать за этим смешным непоседой.
Коротай, с упрямством, достойным лучшего применения и со свойственным его возрасту бесстрашием, безуспешно пытался дотянуться до божества. Все его попытки кончались неудачей, потому что он был пока что очень мал. Он злился и даже тоненько тявкал в отчаянии от собственной беспомощности, но это не помогало. А божество, лениво прикрыв веки, делало вид, что дремлет, и этим еще больше распаляло упрямство малыша.
Был и жизни Сокрушая такой же день, когда его оторвали от матери и унесли в другой дом. Так же как и Коротай, он был напуган и одинок. И так же встретил в новом доме старшего, авторитет которого, был для него непререкаем.
Новый дом был красив, полы были застелены коврами, мебель была новая и очень привлекала маленького Сокрушая. Удовлетворив свой интерес к старинному дубовому креслу, он тут же выяснил, что в одной из комнат живет страшное существо, хозяева называли его «шваброй». Пришлось ему также познакомиться и с таким местом как «балкон», который и стал вскоре его логовом, в котором он и проводил все дни и ночи. День, а потом ночь. День, а потом еще ночь. И так полгода.
Со старшим кобелем он встречался очень редко, потому что гулять его выводили далеко не каждый день Два раза в сутки появлялась хозяйка с миской еды. Потом пришел день, когда она стала приходить один раз, а потом и вообще не пришла. От голода и тоски он выл – долго, до хрипоты, до головокружения. Да уж, он сполна познал, что такое одиночество.
А потом пришел другой день и он худой и голодный попал в этот дом. Три дня он ел, ел, ел. Он никак не мог поверить, что еда есть и всегда будет. В этом доме не было балкона., швабра правда, была, и первое время он побаивался ее, зная ее дурной характер, но потом понял, что здесь она не опасна. Пришел и тот день, когда он решился посягнуть на такую святыню, как диван. Первый раз в жизни он ощутил подобную мягкость. В этом доме, он впервые почувствовал себя достойным, уважаемым псом.
И вот теперь, в его стае появился еще один.
«Какой же он маленький и слабый, ничего не стоит расправиться с ним, что бы он здесь не шумел. Неизвестно еще, что от него можно в дальнейшем ожидать, но хозяин так трясется над ним, что пожалуй сильно рассердиться на меня, так что уж пусть его, скачет». – Сокрушай совсем прикрыл глаза, и кажется, действительно, задремал.
Да и малыш, наконец, совсем вымотался и свернувшись в комочек, пристроился на полу рядом с диваном, чтобы быть все-таки поближе к недоступному божеству. Его, обиженного и усталого, тоже сморил спасительный сон. Он уснул, повизгивая и подрагивая лапками, даже во сне пытаясь дотянуться до божества. И все-таки он был счастлив, потому что знал, что теперь он не одинок, у него теперь было божество.
Глава 3. Познание
Дни шли за днями. Коротай вырос. Он уже только отдаленно напоминал того растерянного малыша, которого принесли в этот дом. Ничто здесь уже не пугало его. Он знал, был уверен в том, что именно здесь его всегда защитят, накормят и приласкают. Как он пришел к этому выводу он не знал, да это было и не важно – просто он больше не был одинок. Мать свою он совсем забыл, ей не было места в его жизни и воспоминания о ней постепенно стерлись и больше уже не волновали его.
Божество заменило ему ее. Малыш обожал его, он хотел находиться рядом всегда и поэтому неотступно ходил за Сокрушаем по пятам. Тот иногда снисходил до него, забывая о степенности, и они устраивали шумную, веселую возню. Коротай в эти минуты был счастлив. Он уже давно понял, что божество не злое, хотя иногда, как будто спохватившись, Сокрушай грозно рыча и оскаливая крупные, белые клыки загонял его в угол, как бы напоминая, что все таки он здесь старший. Коротай, следуя правилам поведения, которые ему никто не объяснял, но которые он откуда то просто знал, вел себя как полагается. Лежа на спине, задрав ноги, открывая тем самым беззащитный живот, всей своей позой демонстрируя испуг и повиновение, он терпеливо ждал, пока Сокрушай закончит столь важный для него ритуал. Он понимал, что так надо и не чувствовал себя обиженным, принимая это как должное, как и многое другое.
Очень скоро, Коротай понял, что в этой стае вожак все-таки не Сокрушай. Это открытие его не удивило, он принял это также же безоговорочно, как и многое другое. Вожаком в этой стае был обладатель тех сильных рук, которые принесли его сюда. Все зависело от него, и он здесь был главным. Именно он давал пищу, гладил и наказывал. Он решал, что можно, а что нельзя, все и всегда, в конце концов, решал он. Даже большой и сильный Сокрушай, был всегда покорен и послушен хозяину, благодарно, но сдержанно принимая его ласки. Хозяин чаще всего был добр. Коротай обнаружил для себя, что прикосновение его рук может быть очень приятно, особенно когда тонкие, длинные пальцы этих рук ласково почесывали ему то место за ухом, до которого он никак не мог дотянуться сам. В эти минуты им овладевало чувство такой приятной истомы, что не в силах сопротивляться этому ощущению, он просто блаженно прикрывал глаза и наслаждался. Хозяин часто поглаживал его по спине, тихим, низким голосом что-то приговаривая. Этот голос теперь не казался ему таким неприятным. Скоро Коротай даже научился понимать некоторые слова, которые чаще других произносил хозяин. Он уже знал свое имя и заслышав его, не раздумываясь бросался на зов. Часто он слышал слово «хороший» и хотя и не понимал, что оно значит, чувствовал себя почему-то счастливым.
Он также давно понял, что хозяин бывает не только ласков. Однажды, будучи еще совсем маленьким, он почувствовал запах, который заинтересовал его и стремясь во что бы то не стало удовлетворить свое щенячье любопытство он, найдя источник этого запах, попытался исследовать эту вещь. Это была книга. Большая, тяжелая, она лежала на диване, поблескивая яркой обложкой и источая такой сладкий, вкусный запах костяного клея, что маленький Коротай не смог удержаться от искушения познакомиться с ней поближе. Стянув ее на пол и улегшись поудобнее, он, придерживая ее лапами, старательно и не спеша отрывал зубами одну за другой ее тонкие страницы, пытаясь добраться до переплета. Он очень увлекся, это было так интересно и он уже был так близок к цели, когда вдруг услышал свое имя. Это было его имя он не мог ошибиться, но услышав его на этот раз, он впервые испытал страх. Голос хозяина, произнесший его не был по обычному ласков. Сейчас он нес в себе угрозу, в нем слышался с трудом сдерживаемый гнев. Коротай понял, что хозяин очень сердит на него. Оторвавшись от своей добычи, он испуганно затаился. Хозяин подошел и подняв с пола брошенную Коротаем книгу, резко шлепнул ею малыша по морде. Удар был довольно чувствителен, но не настолько силен, чтобы сбить с лап. Голос, вот что было страшнее всего, он снова стал неприятным и повторил несколько раз одно и то же слово: «нельзя, нельзя, нельзя». Поскуливая от страха и боли, Коротай, поджав хвост, смиренно ждал наказания. Хозяин ушел, он все еще был рассержен, малыш это знал. Чувство потери овладело им, наверно он виноват, наверно он сделал что-то не то и это новое слово «нельзя», так не похожее на другие, слышанные им раньше, несло в себе одни неприятности. Очень плохое слово. На хозяина он не обиделся, потому что вожак в праве и наказать, если нужно. Он не подвергал это сомнению, он просто знал, что это так. И тут он почувствовал накатившую волной страшную усталость. Еле доковыляв до своего места, полностью обессилив, он улегся и, положив голову на передние лапы, прикрыл глаза.
Он спал и сон его был тревожен. Иногда он вздрагивал и поскуливал. Что ему снилось?
Глава 4. Первая охота
Прошло три года. Неуклюжий малыш превратился в статного, рослого красавца. Гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Он был красив, даже очень красив и он это прекрасно знал. Длинная, грациозная голова с очень крупным, черным, горячим глазом была безупречна, будто вырезанная влюбленным, смелым резцом. Он был высок, даже слишком, одет роскошной, белой, струящейся псовиной, так уж борзятники издавна называют шерсть. Все его сильное, стройное тело, начиная с крупного, черного носа и кончая кончиком его пушистого правила (хвоста), казалось, было исполнено грации и гармонии. Движения – легкие и упругие, завораживали наблюдателя своей изысканностью и скрытой силой. Его хозяин очень гордился им, и в глубине души считал, что уж красивей его Коротая нет собаки на земле. Иногда вечерами он долго расчесывал его густую псовину, медленно, не спеша, прядь за прядью, тихонько приговаривая «Красавец, ты мой!» Коротай давно уже привык к тому, что все им восхищаются и воспринимал это как должное.
Он рос веселым, жизнерадостным щенком. Он был сыт, его любил хозяин, вокруг было столько интересного, иногда оно казалось опасным, но он никогда не был один. Верный Сокрушай всегда был рядом, большой и сильный, и чувствуя его постоянную поддержку и защиту, Коротай рос смелым, уверенным и даже несколько задиристым псом.
Соседские собаки побаивались эту парочку. Увидев их издалека, большинство старалось обойти их подальше, уж больно азартны и быстры они были – от них трудно было уйти. Стремительно набирая скорость, они неминуемо настигали зазевавшегося. Они не были злы, и не жаждали крови. Достаточно часто дело кончалось только тем, что настигнутый и полумертвый от страха неудачник, потеряв пару клоков шерсти этим и отделывался, но в будущем он уже старался с ними не встречаться. А дружная парочка была довольна игрой! К сожалению, не все понимали, что это была всего лишь игра, достаточно жесткая, но все же игра.
Никогда не забыть Коротаю своего первого зайца. Ему было около года, когда впервые он приехал в эти места вместе с хозяином и Сокрушаем. Была поздняя осень, накрапывал мелкий, холодный дождь. Он сильно устал, передняя лапа нещадно ныла – кровоточил открывшийся вчерашний порез. Уже несколько часов он все ходил и ходил на одной сворке2 с Сокрушаем по этому бескрайнему полю. Уже давно прошла первая радость, охватившая его вначале при виде этого бескрайнего простора, от вида которого что-то вздрогнуло в нем и зазвенело. Он сразу же почувствовал, что это не просто прогулка, он ждал чего-то волнующего, радостного и от ожидания этого неведомого, в нем все пело и звенело. Каким-то седьмым чувством он понимал, что в этом и заключается смысл его существа. Время шло, но ничего не происходило. Усталость брала свое и он уже перестал напряженно вглядываться в даль, чувство радостного ожидание тоже утихло. Теперь он чувствовал только усталость, да еще правая передняя лапа не давала покоя. Боль от вчерашнего пореза нарастала с каждым шагом и уже становилась нестерпимой. Прихрамывая гораздо больше, чем следовало, изредка останавливаясь и беспомощно свесив лапу, он оглядывался на хозяина, ожидая, когда же тот наконец заметит, что лапа его никуда не годится, ну просто совсем никуда. Но обычно столь внимательный ко всем его малейшим болячкам хозяин, казалось не замечал на этот раз ничего, а упрямо шел и шел вперед. Коротаю ничего другого не оставалось как тоже идти дальше, прихрамывая и иногда жалобно поскуливая.
Вдруг он почувствовал, что что-то изменилось. Это было неуловимо, пока что не объяснимо, это витало где то в воздухе. Он не то что бы заметил, он скорее ощутил, как встрепенулся и напрягся идущий рядом Сокрушай, казалось, электрический разряд вдруг пронзил его тело. Это напряжение тут же передалось Коротаю. Он понял – сейчас произойдет то, чего он так ждал, то ради чего они сюда и пришли. Сердце вдруг забилось раненой птицей. Кровь быстрее побежала по жилам и этот поток смыл и усталость и боль. Нервы натянулись до предела, они трепетно звенели как натянутая струна. Дрожь нетерпения пробегала по его напряженным мышцам. В нем проснулось что-то дремучее, неуправляемое, дикое – неистовая кровь далеких предков заклокотала в его молодых жилах. Он забыл все – больше он не был хозяйским любимчиком, у него не было прошлого и не было будущего, у него теперь было только настоящее, был только один миг, ради которого стоило жить. От нахлынувшего страстного нетерпения он уже начинал терять рассудок! Коротай уже видел ту маленькую, темную точку, которая стремительно удалялась от него. И тут, внезапно почувствовав свободу, он рванулся за Сокрушаем, который несся, едва касаясь лапами земли, складываясь почти пополам и тут же резкими, мощными толчками выбрасывая свое тело вперед, с каждым броском неумолимо настигая резвого беглеца. Быстро набирая скорость, легкими, мощными скачками Коротай летел вперед. Его легкое, натренированное тело беспрекословно слушалось его. Все его существо слилось в одно неудержимое, болезненно страстное желание – ДОГНАТЬ! НАСТИЧЬ! ПОЙМАТЬ! Он не видел ничего вокруг, кроме зайца, расстояние до которого неумолимо, настойчиво сокращалось. И вот Сокрушай в последнем отчаянном прыжке сделал попытку заловить зверя, но клацнув зубами в миллиметре от цели, споткнулся и, гневно вскрикнув, перевернулся через голову и, мелькнув розоватым животом, отлетел в сторону. Заяц, прижав уши к спине, присел на секунду и, резко развернувшись, запустил по направлению к канаве. Теперь настала очередь Коротая, и это уже была не игра, он должен был поймать этого мерзавца, бешенный азарт окончательно овладел им, в этот момент он чувствовал себя зверем, диким, неистовым, беспощадным! Таким, какими были когда-то его далекие предки. Резво наддав, он начал быстро, неумолимо настигать жертву. Извернувшись, молниеносным, едва уловимым движением он сомкнул крепкие, стальные челюсти на шее завизжавшего зайца и полетел кубарем. Азарт, ярость затуманили его сознание. Коротай снова и снова сжимал зубами шею беспомощного теперь зверя, даже тогда, когда тот затих. Коротай никак не мог успокоиться, он все еще мысленно догонял и догонял, и нервы его звенели натянутой до предела струной. Наконец, накал страстей начал спадать, сердце постепенно возвращалось к прежнему ритму. И тут он вдруг почувствовал тяжесть своего легкого до невесомости еще лишь миг назад тела, мышцы его задрожали, ноги вдруг налились свинцовой тяжестью, голова закружилась. В полном изнеможении, он буквально упал наземь, челюсти его, дрогнув, расслабились и еще теплое тельце зайца выпало, освобожденное, на траву. Но неподвижный заяц не интересовал Коротая. Он устало прикрыл глаза и затих. Так и нашел его хозяин спустя некоторое время.
В эту ночь Коротай спал как убитый. Теперь он знал рецепт счастья. Только поле, свежий ветер и бешенная, безоглядная скачка за уходящим зверем – ради этого он живет и в этом смысл его бытия.
После этого были и другие зайцы, их было много, тех которых они брали с Сокрушаем, но были и те, которые уходили от них. Но привыкнуть к этому он так и не смог никогда. Каждый раз азарт кружил его голову и сердце вырывалось из груди. Каждый раз он снова и снова переживал это все как будто впервые. Каждый раз он рождался и умирал снова и снова.
Глава 5. Беда
Прошло еще два года. Судьба как будто берегла Коротая. Он был ее любимчиком. Ему просто везло. Хозяин его был добр и ласков к нему. Его хорошо кормили. На выставках он всегда ходил первым. И верный Сокрушай был с ним всегда рядом. Судьба хранила его от серьезных травм и болезней.
Казалось, что ничего не предвещало беды. Но она пришла. Пришла сразу и бесповоротно, в один день изменив всю его жизнь.
В тот день погода было обманчиво тихой, ясной. Приближался вечер. Начинало темнеть. В этот день Сокрушай остался дома из-за травмы, и Коротай был с хозяином в поле один. Они уже собирались уходить домой, устав от безнадежных поисков, как вдруг вдалеке встал заяц. Сколько раз потом Олег, так звали хозяина Коротая, проклинал этого зайца, принесшего им столько горя и беды. Но тогда, он обрадовался, увидев русака, поднявшегося на подмерзшей пашне. Отпустив конец своры, он спустил напрягшегося Коротая. Тот, мгновенно набрав скорость, уже неумолимо настигал зверя. Заяц заложился3 по направлению к канаве, но не очень резво4, казалось что все предрешено, и вдруг он исчез в невысоких кустах вдоль канавы. Был и нет. Коротай рванулся за ним, он не мог поступить иначе, добыча была так близка. Заросшая густым кустарником канава, оказалась неожиданно глубокой. И, зацепившись задней ногой за сброшенный сюда моток железной, толстой проволоки, Коротай кубарем слетел вниз. Вдруг резкая боль пронзила его голову, вокруг все потемнело и он затих.
Тщетно в течении нескольких часов, в уже кромешной тьме, Олег искал его. Ни на призывы, ни на свист Коротай не пришел. В конце концов, измученный бесплодными поисками Олег ушел, решив завтра приехать пораньше и продолжить поиски при свете дня.
Когда, спустя несколько часов, Коротай пришел в себя, уже брезжил рассвет. Всю ночь шел дождь и глинистое дно канавы было покрыто вязкой, густой жижей, в которой и лежал сейчас очнувшийся Коротай. Голова нещадно трещала, очень хотелось пить. Кости ныли от непривычно жесткого ложа из камней и сучьев, на котором он провел ночь. Жалобно поскуливая, он неуклюже встал, все еще не понимая, где он находится. Он стоял, пошатываясь от слабости и опустив тяжелую, раскалывающуюся от нестерпимой боли, голову вниз. Его, еще недавно столь роскошная псовина, которой так гордился его хозяин, свалялась, полная репейника и с одного бока сцементировалась от жидкой глины, превратившись в безобразный, болезненный панцирь. Ноги его мелко дрожали. Чувствуя невероятную слабость, он тупо ждал, пока силы придут к нему. Голова кружилась и периодические, мучительные приступы тошноты лишали его последних сил. Наконец, он побрел, подгоняемый жестокой жаждой. Он ковылял по скользкому, глинистому дну канавы, подскальзываясь, часто падая и снова с трудом поднимаясь, чтобы идти дальше У него не было определенной цели, он плохо соображал, что он делает и куда идет. Инстинкт раненого зверя гнал его от этого страшного, зловещего места. Единственное осознанное желание, в котором он сейчас отдавал себе отчет, было найти воду. Это сейчас было самым важным, от этого, казалось, зависела его жизнь. Но воды не было. От глинистой водянистой жижи, которую он пытался пить, желудок его судорожно сжимался, причиняя ему сильную боль. Сколько времени он так брел, в полубреду, теряя изредка сознание – трудно сказать. Наконец, канава кончилась. Из последних сил преодолев пологий подъем, он рухнул без сил прямо на дорогу и потерял сознание.
Очнулся он, почувствовав тряску. Его трясло и кидало, голова нещадно билась об дощатый настил. С трудом разлепив тяжелые веки, он попытался оглядеться. Все что он увидел – это большой трясущийся деревянный ящик, внутри которого он находился. Это открытие не испугало и не удивило его, сейчас ничто не могло напугать его, у него не был сил даже на это. Прикрыв глаза он снова впал в забытье. А ящик все ехал и ехал, увозя его все дальше и дальше, от всех тех, кто любил его.
Олег, приехавший рано утром искать Коротая вместе со своим другом и собакой, работавшей по следу, так и не нашел его. Собака вывела их на то место, где Коротай провел ночь, уверенно провела их за собой по дну длинной, заросшей кустарником канавы, и выйдя из нее, беспомощно и бестолково закружилась на том месте, где потеряла след.
Олег был сильно расстроен, но все таки теперь он знал, что его Коротай жив, а значит оставалась надежда найти его. С тем он и вернулся к осиротевшему вдруг Сокрушаю.
А Коротай, трясясь в кузове машины, увозившей его все дальше и дальше, находился в полном забытьи.
Глава 6. Одиночество
Шло время. Коротай изредка приходил в сознание. Виденное им в эти редкие минуты, не задерживалось у него в голове. Пока что он не видел различия между сном и явью. Все было для него в тумане, и не вызывало никакого отклика. Но все, в конце концов, проходит.
Постепенно его здоровый крепкий организм брал свое и все чаще и чаще действительность врывалась в его полусон-полуявь. Он слышал голоса, то тихие, то громкие. Голосов было несколько, но знакомых среди них не было. Чаще всего он слышал один, особенно громкий. И этот голос ему не нравился, было в нем что-то отчего его сердце тревожно билось, он чувствовал своим обострившимся вдруг звериным инстинктом. что ничего хорошего этот голос принести ему не может. Часто в этом голосе он слышал угрозу и гнев.
Этому голосу иногда вторил другой, не такой громкий и почти всегда он переходил в плач. Были и другие голоса, но Коротай инстинктивно чувствовал, что именно от этих двух голосов зависел он сам и это тревожило его.
Иногда сквозь забытье он чувствовал прикосновение чьей-то руки. Это прикосновение было очень легким, несмелым и рука была непривычно маленькая.
Раньше он не терпел прикосновение чужих рук. Только хозяину дозволялось гладить и прикасаться к нему. От бесцеремонности чужих он мягко отклонялся, а иногда и рычал, давая понять, что трогать его не стоит. Но эта маленькая ручка не раздражала его, в ней одной он чувствовал ласку и тревогу за него. Иногда одновременно с этим прикосновением, он ощущал, что на его морду что-то капает, мокрое и соленое, но он не знал что это.
Эти же маленькие ручки приносили ему еду, это было не совсем то, к чему он привык, но по мере того как он выздоравливал, ел все, особенно не разбирая и не капризничая.
Теперь он уже почти ждал прихода этого маленького человечка, который стал единственной ниточкой, которая связывала его с внешним миром.
Все чаще и чаще спасительное забытье покидало его и тревожная, непонятная реальность безжалостно врывалась в его крепнувшее сознание.
Он не понимал куда делся Сокрушай и почему его добрый хозяин не придет и не приласкает его. Всегда они были рядом с ним и так было всегда, сколько он себя помнил. С ними было связано все – день и ночь, сон и явь, радость и боль Они были неотделимы от его жизни и занимали в ней все свободное пространство, не оставляя места для тоски и одиночества. И вот их нет рядом и эта пустота заполнялась черным, горьким, густым как патока одиночеством. Он еще не мог до конца поверить в то, что остался совсем один, он ждал. Малейший шорох не ускользал от его внимания, его нервы были напряжены до предела и сердце отзывалось радостным, беспорядочным стуком каждый раз, когда его чуткое ухо улавливало приближающиеся к закрытой двери сарая шаги. Но каждый раз разочарование снова и снова сдавливало в жесткий кулак его сердце.
Сквозь щели старого, дырявого сарая, который теперь стал его домом, он видел как день сменялся ночью, иногда сквозь длинные щели на него капал дождь, а позже и снег. Он подходил к дверям, всегда закрытым снаружи, ложился и ждал, ждал, когда придет его настоящий хозяин и вернет ему прошлую жизнь. Время шло, но хозяин не приходил. То чувство одиночества, вкравшееся как будто ненадолго в его душу, теперь прочно поселилось в нем и заполнило собой весь мир, отравляя все вокруг. Для Коротая все было пропитано этим ядом. Он видел сквозь призму одиночества, пища приобрела горьковатый вкус одиночества. Ему постоянно снился один и тот же сон, в котором он пытался выбраться из огромной, все засасывающей в себя черной воронки, но сил не хватало и она алчно чавкая, все-таки засасывала его в свое клокочущее, яростное нутро – и это было одиночество. Просыпаясь, он нервно вскакивал и начинал отчаянно, исступленно, до полного истощения своих и так слабых сил кружить по сараю, отчаянно ища выхода своему страху и ужасу, но выхода не было. Его охватывало болезненное, страстное желание оказаться рядом с тем, кто мог спасти его от этого поселившегося в нем страха и безысходности.
От постоянного ожидания он стал нервным, в нем, незаметно подкравшись, с каждым днем все больше и больше росла горькая обида на хозяина. Сначала она только изредка заглядывала в его душу, как бы присматриваясь и приноравливаясь, но с каждым днем все чаще и чаще наведываясь, она однажды вцепилась, наконец, железными когтями в его истерзанное ожиданием сердце и вырваться из ее когтистых лап обессилившей душе Коротая уже не удавалось. А та, почувствовав, что жертве уже не вырваться, безжалостно терзала и рвала его истекающее кровью сердце. Пытаясь освободиться от этой пытки, Коротай неистово метался по сараю, доводя себя до полного изнеможения, и только тогда, полностью обессилив, он мог уснуть и на несколько часов освободиться от этой пытки.
Глава 7. Анюта
Однажды дверь сарая, взвизгнув ржавыми петлями, рывком распахнулась и в проеме ее появился огромный, бородатый мужик. От него шел неприятный запах. Коротай не любил людей с таким запахом, этот запах нес в себе опасность.
Мужик стоял, покачиваясь и пьяно ухмыляясь, и неотрывно смотрел на пса. Взгляд его налитых кровью глаз был полон слепой ненависти. Сразу, кожей почувствовав угрозу, Коротай резко подобрался, шерсть на загривке встала дыбом, губы нервно поддергиваясь обнажили крепкие, чуть желтоватые зубы. Он глухо, утробно зарычал.
– Ах ты, ублюдок, еще не сдох? Живучий гад. – услышал он тот самый грубый голос, который давно уже его тревожил. Мужик говорил с трудом, запинаясь на каждом слове. Казалось, он захлебывался собственной слепой злобой.
– Значит, Анька, выходила тебя, стерва. Ну и стерва!
Мужик вдруг пошатнулся и чуть не упал, потеряв равновесие, но с трудом справившись со своим огромным, непослушным телом, он выпрямился и, прислонившись к косяку, грязно выругался.
– Папа! Папочка, не бей его, пожалуйста!!! – дрожащий голосок был на грани срыва, он звенел, в нем было столько боли и отчаянья, что Коротай зарычал громче.
Светловолосая девочка лет двенадцати, слишком маленькая и тщедушная для своего возраста, вбежала в сарай и резко остановилась, не решаясь близко приблизиться к отцу. Ее глаза были полны слез, губы дрожали, худенькие руки тряслись – она очень боялась своего отца, особенно в те дни, когда он был пьян.
Трезвый он был мрачен и молчалив. Бывало, что за весь день от него никто не слышал ни слова. Ее он почти не замечал. Когда Анюта была совсем маленькой, пухленькой, розовощекой крошкой с парой тоненьких, смешных косичек, она иногда смело забиралась к нему на колени и старательно пыталась пухлыми ладошками разгладить его всегда собранный в морщины жесткий лоб. Ей это удавалось на какое-то мгновение, но стоило убрать руки, как морщины снова возвращались на место, делая лицо отца таким неприветливым и недобрым. Тогда эти ее попытки иногда даже развлекали его. Он смеялся и глаза его улыбались и это делало его моложе, он даже казался красивым.
Но те времена давно прошли и она уже давно не видела, чтобы отец улыбался. Морщины на его лбу стали резче и глубже, и ее ладошки уже не смогли бы их разгладить. Отец стал пить, сначала понемногу, но очень быстро втянулся и неделями глушил водкой какую-то свою неизбывную тоску. В эти дни он будто зверел. Глаза его мутнели на почерневшем лице, казалось, что он становился слеп. Он как будто взрывался черной яростью и она неистовой лавой истекала из самых глубин его темной души. В эти дни он ненавидел все и всех и ждать от него сострадания было бесполезно. Эта ярость делала его слепым и глухим ко всему. Матерно ругаясь, он вваливался в их затаившейся в страхе дом и беда была тому, кто попадал ему под пьяную, тяжелую, мужицкую руку. Чаще всего он отводил душу на своей рано постаревшей, слезливой жене. Анюта в такие черные дни старалась на глаза ему не попадаться, благо, что он редко про нее вспоминал После такого запоя, несколько дней промучившись тяжелым, жестоким похмельем, он становился угрюм и молчалив. Иногда, правда, это бывало очень редко, приходя домой, он, отводя глаза, воровато совал ей в руку шоколадку или иную сладость. Он, как будто, стыдился своего доброго порыва. Слова благодарности застревали у нее в горле. В такие моменты, ей хотелось подбежать к нему как раньше, забраться на колени и разгладить его глубокие морщины, увидеть забытую улыбку в его глазах. Но она не смела, никогда не смела. Она очень хотела любить его, но он не позволял ей этого.
В один из таких трезвых дней он и привез этого большого, невероятно красивого и совершенно беспомощного пса, а через несколько дней он опять запил по-черному и начисто забыл про собаку.
Анюта всегда была равнодушна к собакам. В их поселке они были маленькие, кривоногие и неказистые. Собираясь стаями, они слонялись по поселку, иногда, как будто взбесившись, неистово, брызгая слюной облаивали случайных прохожих, сатанея от собственной смелости. По одиночке же они были тихи и пугливы. Девочка не обращала ни них особого внимания и не испытывала к ним никаких нежных чувств.
Когда отец, внес эту собаку в сарай и осторожно уложил ее на солому, она сначала просто боялась подойти близко, но уходить ей почему-то не хотелось
Пес был такой огромный, как теленок. Он лежал без малейшего движения и только еле слышное дыхание говорило о том, что он жив.
– Голову он расшиб, видишь кровь? Может выживет, хотя вряд ли. Ты присмотри за ним, дочка. – такой длинной фразы она никогда не слышала от отца.
Он ушел и они остались вдвоем – огромный беспомощный пес и маленькая девочка, в чьих слабых руках находилась теперь его жизнь.
Выждав немного и убедившись, что собака не пытается тут же встать и загрызть ее, Анюта стала предельно осторожно, маленькими, несмелыми шажками приближаться к нему, готовая в любой момент сорваться и спастись бегством. Пес лежал также неподвижно, как и прежде. Ей понадобилось почти пятнадцать минут, что бы преодолеть расстояние в пять шагов, разделявшее их. Пес не двигался. Зная, что вряд ли он броситься на нее с закрытыми глазами, она не отрывала встревоженный взгляд от его закрытых век, но они даже не вздрагивали. Собака была без сознания.
Преодолев, наконец, это расстояние она встала совсем рядом и стала смотреть на него. Она вдруг забыла свой страх. Красота собаки поразила ее. Все в нем понравилось ей сразу. И эта длинная, узкая голова, и это крупный черный нос, до него хотелось дотронуться – он, наверно, мягкий и гладкий. Его невероятно длинная спина очень ее заинтересовала.
«Какой он должно быть длинный, когда стоит, и ноги какие длинные, удивительно!»
Но больше всего ей понравилась его псовина – такая белая и густая. На горбатой спине она кудрявилась коротким упрямым завитком, на задних ногах завивалась кольцами и была на удивление длинной. Осторожно, кончиками пальцев прихватив одну прядку, она оттянула ее настолько, насколько хватило ее решимости. Такой длинной шерсти она не видела еще не у одной собаки. На голове и лапах, шерстка была коротенькой, плотно прилегала и казалась атласной Набравшись смелости, дрожащей рукой она слегка коснулась завитков на его спине, они были упругими и в то же время мягкими. Пес не шевелился. Не отрываясь, она тревожно наблюдала за его веками, готовая в любой момент отскочить, а сама рукой осторожно провела по его спине. Убедившись, что это безопасно и совсем осмелев, она легкими, едва ощутимыми движениями все гладила и гладила Коротая.
И с этих пор все свое свободное время она проводила с ним. Она уже не боялась его, ее маленькие проворные пальчики выбрали все доступные репейники из его псовины, осторожно, прядку за прядкой разобрали и расчесали свалявшуюся шерсть. Часами она сидела рядом и любовалась им, тревожно прислушиваясь к его дыханию, и, слыша буйные выкрики запившего опять отца, она боялась только одного – страшного в своем запое отца, который обнаружив собаку, мог избить и искалечить Беленького, так любовно теперь она называла его, и тогда слезы ее тревоги и страха капали ему на морду. Она чувствовала себя спокойнее, находясь рядом с ним, ей казалось, что она сможет каким то образом защитить и оберечь его.
Все чаще и чаще Беленький открывал мутные пока глаза. Он много пил и с жадностью ел все, что она ему приносила. С каждым днем он становился крепче. Он уже подымался и, пошатываясь, ковылял по сараю. Он явно грустил, часто и тяжело вздыхал, а последнее время она стала замечать в его больших, темных глазах что-то другое, и это пугало ее, так как нечто подобное она часто видела в глазах своего отца, в самые его тяжелые, запойные дни. Это же выражение, она один раз видела в глазах их кошки Дуськи, когда соседский пес загнал ее в угол и та, не имея возможности убежать, злобно и затравленно смотрела на него, изогнувшись для защиты и гневно шипя.
Когда Анюта приходила в сарай, Беленький не вскакивал и не вилял хвостом, как бы это делала любая другая собака. Он просто поднимал свою грациозную голову и внимательно смотрел на нее и только по еле заметному движению хвоста, которое никак нельзя было бы назвать» повиливанием», можно было понять, что он все таки рад ее видеть. Все это немного обижало Анюту, но и вселяло невольное уважение к нему. Он позволял себя гладить, но удовольствия от этого явно не испытывал. И все равно, несмотря на такое странное, не собачье поведение она с каждым днем привязывалась к нему все сильнее.
Ей очень хотелось доставить ему радость и выпустить из сарая во двор, может быть тогда, казалось ей, это пугающее, затравленное выражение навсегда покинет его глаза. Часто она заставала его лежащим возле самой двери и видела укор в его глазах, но отец все пил и пил, и конца этому запою было не видно. С каждым днем он зверел все больше, и попадись ему сейчас Беленький – последствия могли быть самыми страшными. Счастьем было то, что за все это время отец ни разу не заглянул в сарай – одна мысль о такой возможности, повергала девочку в отчаянье.
Она понимала, что держать такую собаку всю жизнь взаперти нельзя. Они видела, как он страдал Надо было дать ему возможность побегать да просто подышать свежим воздухом. Но надо было подождать, пока отец придет в себя. И она ждала.
И вот случилось то, чего она боялась больше всего. Дверь сарая распахнута и пьяный отец там. Бросив недомытую тарелку, охваченная паникой, она раненой птицей бросилась в сарай.
«Он убьет его, убьет!» – стучало в ее голове.
Влетев в сарай, и сначала не видя ничего в полумраке, полная самых плохих предчувствий, Анюта остановилась:
– Папа! Папочка, не бей его! – горло ее судорожно сжалось, с трудом переводя дыхание, заломив тонкие, худые руки, она сделала несколько несмелых шагов в темноту сарая.
Никогда раньше она не посмела бы слово сказать против отца, но сейчас она боялась только за Беленького и страх за него придавал ей необычную смелость При одной мысли, что грубый, кирзовый сапог отца может принести боль ее питомцу, у нее от гнева темнело в глазах Может быть, впервые в своей жизни она чувствовала растущую в ее душе ненависть к этому человеку, которого она привыкла считать своим отцом. О боли, которую мог принести ей самой этот человек, она не думала в эти минуты.
Когда глаза ее немного свыклись с полумраком, она смогла увидеть привалившегося к косяку двери отца и забившегося в дальний угол взъерошенного Беленького, готовящегося к прыжку. Услышала она и негромкое, глухое рычание.
Отец, рывком оторвав себя от косяка, пошатнулся, но удержавшись на ногах, смотрел теперь на нее в упор мутным и тяжелым взглядом. Жесткие желваки на его скулах ходили ходуном. Он был зол, очень зол. Он сделал один шаг к ней, но вновь пошатнувшись, остановился, пытаясь возвратить своему телу утраченное было равновесие. При этом он не отрывал тяжелый взгляд от дочери. Рычание в углу стало чуть громче.
– Ты, стерва, ты… – он запнулся. Злоба клокотала в его горле, не давая возможности закончить фразу. В его затуманенном, воспаленном мозгу, мысли ворочались тяжело, как жернова.
Маленькая девочка инстинктивно попятилась.
– Папочка, пожалуйста, только не бей его! – она молила его, сложив худенькие руки на груди и пытаясь заглянуть ему в глаза в надежде увидеть в них понимание. Она знала, знала слишком хорошо, что вряд ли ей это удастся увидеть. Но она была всего лишь маленькой девочкой и ей трудно было до конца в это поверить.
Отец, казалось, с трудом оторвав от ее лица взгляд, направил его на собаку. Со стороны казалось, что достаточно простое рефлекторное и естественное движение глаз, потребовало от него тяжелых и исключительно физических усилий. С таким же невероятным усилием он оторвал себя от пола и, сдвинувшись с места, пошатываясь, тяжелыми шагами направился по направлению к собаке.
Коротай зарычал громче, он еле сдерживался, что бы не броситься на мужика. Обида, поселившаяся в его сердце, переродилась в нем в эти минуты во что-то другое. Это новое чувство было похоже на то, что он ощущал, когда, забыв все, бывало, достигал зайца в поле. Это была лютая, лишающая разума злоба, та, которая бросает искалеченную, с переломанными лапами борзую все-таки бежать, забыв про боль, и достигать уходящего зверя. Но сейчас это было намного страшнее, потому что объектом его злобы впервые стал человек. А это было вековечное «табу», впитанное им с молоком матери и переданное ею от далеких прадедов. Никогда до сих пор он и помыслить не мог, чтобы посягнуть на человека. Но сейчас, чувствуя себя загнанным в угол, истерзанный жестокой обидой на хозяина, бросившего его в пучину одиночества, и захваченный бешенной злобой, он уже был готов нарушить запрет.
Увидев, что отец неотвратимо приближается к Беленькому, Анюта кинулась наперерез и, загородив пса своим таким маленьким и уязвимым телом, вскрикнула:
– Нет! Не смей!!! – в голосе ее было столько ненависти, что отец остановился и озадачено посмотрел на дочь. Никогда раньше его робкая и послушная дочь не говорила с ним так.
А она была готова решимости драться, кусаться, царапаться. Чувство злобы, поднявшееся в ней, было незнакомо до сих пор, но оно даже нравилось ей. Страх ушел, осталась только ненависть, она клокотала в ней и придавала ей необыкновенную смелость и силу. Никогда прежде она не ощущала себя такой сильной. Отец, остановившись на полдороги, смотрел на нее с удивлением и в этот миг совсем не казался ей страшным. Его широко открытые глаза на пьяном. помятом лице, выдавали его попытку понять, что же происходит, и это придавали ему несколько глупый и даже жалкий вид.
Анюта, казалось, стала выше ростом. Она стояла расставив ноги, распрямив худенькие, острые плечи и сжав побелевшие кулаки. Ее глаза сверкали бешенством на белом, как мел, лице. Ей даже сейчас хотелось, чтобы отец ударил ее, тогда она вцепилась бы ногтями в это ненавистное, пьяное лицо. Она чувствовала себя, как огромный и раненый зверь, загнанный в угол, которому нечего терять.
Отец мотнул тяжелой головой, как будто пытаясь сбросить наваждение. Но голова его соображала плохо, что-то мелькнуло было на задворках его сознания, но поймать эту мысль, которая казалась почему-то важной, он не успел. Тут снова вернулась головная боль, к которой он так и не мог никогда привыкнуть. Казалось голова сейчас расколется, как перезревшая тыква. Забыв вдруг про дочь, он медленно развернулся и, качаясь, вышел. Ему сейчас надо было выпить водки, чтобы заглушить, залить эту боль, превращающую его, в принципе, не злого человека, в дикого, смертельно опасного зверя.
Анюта, не верила своим глазам. Он ушел. Просто взял и ушел. Вдруг она почувствовала страшную слабость, неожиданно подкравшись, она накрыла девочку своим душным покрывалом. Злость, которая давала ей силу и мужество оставила ее, забрав с собой и то и другое. Коленные чашечки вдруг начали невообразимый танец, остановить который Анюта не могла. Они дергались и прыгали независимо от ее желания, руки тоже начали выплясывать свой собственный, в бешенном ритме, танец, пальцы дрожали и тряслись – это все было так непонятно и страшно. Ей вдруг показалось, что все суставы ее тела сейчас выскочат с положенного им места и она развалиться на куски, как старая, поломанная кукла. Колени вдруг сами подогнулись и, без сил опустившись на землю, она разрыдалась. Девочка рыдала долго и натужно, грудь ее разрывалась, сердце сжало болью, но она никак не могла остановиться. Это продолжалось долго, очень долго, как ей казалось. Наконец она затихла, полностью обессилив. Лежа ничком и тихо всхлипывая, она с трудом разлепила распухшие глаза и увидела рядом с собой того, кого она так отважно защищала. Коротай лежал, положив голову на передние лапы и не отрываясь, смотрел на нее и в его глазах она увидела, как ей показалось, сострадание. Ползком придвинувшись к нему, она обняла его и уткнулась заплаканным лицом в его теплую шею. Он не отодвинулся. Так и лежали они рядом, собака и ребенок, согревая друг друга своим теплом.
Коротай, лежа рядом с девочкой, прислушивался к себе. Ему вдруг показалось, что он умер, потому что вместе со злобой куда-то ушла и обида и пустота, оставленная ими, на этот раз ничем не заполнялась, а так и оставалась пустотой. Он не чувствовал ничего, ни радости, ни боли – теперь он остался по-настоящему совсем один. Но пустота не может долго оставаться пустотой и, почувствовав свободное пространство, в его душу медленно, крадучись осторожной змейкой вползла и поселилась там черная тоска.
Глава 8. Прогулка
Прошла ночь, затем день, а затем еще одна ночь. Отец больше не заходил в сарай. Анюта старалась не попадаться ему на глаза. Она также боялась его как и раньше, но что-то изменилось в ней. Она повзрослела в тот день на несколько лет. Детство, казалось, ушло от нее навсегда. Как не странно, но теперь она чувствовала себя ближе к отцу. Испытав впервые в жизни чувство отчаянной решимости, ощутив себя сильной своей вдруг пробудившейся ненавистью, ей теперь казалось, что она стала лучше его понимать. Отец же по прежнему ее не замечал и она уже начинала думать, что он попросту забыл и о собаке и о том, что произошло между ними.
Ну вот бесконечный запой, наконец, закончился. В доме наступила обычная для таких дней зловещая, тягостная тишина.
В тот день Петр, так звали Анютиного отца, протрезвев, стоял на крыльце и как будто пытался что-то вспомнить. Наконец, не спеша, он двинулся к сараю. Открыв скрипучую дверь, он остановился на пороге. Его дочь была там.
Из темного угла послышалось негромкое, сдержанное рычание.
– Анька, поди сюда. – кашлянув, хриплым с похмелья голосом позвал Петр
Вздрогнув от неожиданности, с тревожно забившимся сердцем и побелевшим внезапно лицом, она несмело подошла к нему. Руки судорожно взметнулись к горлу и тонкие пальцы начали нервно крутить верхнюю пуговицу на старенькой, побелевшей от многочисленных стирок, куртке.
Отец молча смотрел на нее. Это тянулось бесконечно – он как будто изучал ее. Взгляд его мутных, слезящихся глаз был, как всегда, мрачен и неприветлив, но ей вдруг показалось, что в них на миг мелькнула неуверенность. Страх бился в ней, как выброшенная рыба на берегу, от прошлой решимости не осталось и следа, она вновь чувствовала себя маленькой, беззащитной девочкой, какой всегда и была. Она загнанно ждала его слов, ей вдруг захотелось закричать, завизжать, затопать неистово ногами, только что бы это невыносимое молчание, наконец, прекратилось. Пусть он ее грязно обругает, ударит в конце концов, но это все же лучше, чем этот тяжелый, неотступный взгляд и молчание, которое лишало ее разума. Но он молчал.
Ну вот он наконец отвернулся и отвел от нее свои страшные, налитые кровью глаза. Кашлянув, он глухо, с трудом проговорил:
– Топор мне нужен.
Ей показалось, что мир треснул и обрушился на нее всей своей тяжестью. Она пошатнулась, лицо исказилось гримасой животного страха.. Казалось, что сердце ее сейчас остановиться, она задыхалась – воздух с трудом вырывался из ее судорожно сжавшихся легких.
– Папочка… – наконец выдавила она из себя, голос ее прервался.
Он, медленно обернувшись,.внимательно посмотрел ей прямо в глаза. То, что он там увидел, ошеломило и заставило его еще пристальней вглядеться. Анюта, отчаянно вцепившись взглядом в его пристальный взгляд, исступленно искала ответ на свой страшный вопрос, казалось она сейчас потеряет сознание. Вдруг что-то дрогнуло в нем, казалось, что он впервые что-то понял. Жалость к дочери мелькнула было в его глазах, но смутившись, он тут же отвернулся и нервно сглотнул и, покачивая головой, горько ухмыльнулся:
– Ду-у-ра, какая же ты все-таки дура. Дров мне подколоть надо.
Сразу просветлев лицом, Анюта на подгибающихся, слабых еще ногах бросилась в глубь сарая за топором. Не поднимая счастливых глаз, боясь все испортить своей рвущейся наружу радостью, чуть дрожащей рукой она протянула его отцу. Взяв топор, он метнул испытывающий взгляд в ее лицо, но наткнулся на опущенный лоб и свесившуюся жиденькую челку. Если бы Анюта в этот миг посмотрела на него, то увидела бы необычно мягкий, несколько удивленный взгляд, которым смотрел на нее сейчас отец. Но она не смела поднять на него глаза. Проверив пальцем наточку, он, повернувшись, пошел было прочь, но, обернувшись, опять остановился.
– Ты б его на улице что ли привязала б, а то в сарай не зайти, да и вообще, – не закончив фразу, он тяжело, с каким-то всхлипом, вздохнул и пошел прочь.
Анюта опрометью кинулась искать веревку, но не в силах совладать со своей радостью, закружилась вдруг в неистовом вальсе по пыльному сараю, который казался ей сейчас самым прекрасным местом на земле. Душа ее пела. Мир был прекрасен. Она была счастлива. Сорвавшись было на самое дно отчаянья, ее душа вдруг легкой птицей взметнулась в самую ввысь и парила на недосягаемой высоте. Она не только спасла Беленького от самого страшного, что с ним могло бы случиться. Но теперь, как ей казалось, теперь начнется совсем другая, счастливая жизнь. Она каким-то образом почувствовала, что отец больше не опасен для собаки, что он не тронет его никогда. Эта уверенность, а также сознание того, что именно она каким-то образом сделала это. наполняла ее гордостью и счастьем.
Поспешно роясь в темных, пыльных углах сарая в поисках веревки, она предвкушала радость Беленького от прогулки. Ей приятно было сознавать, что эту радость доставит ему именно она и, может быть, из чувства благодарности к ней, Беленький станет, наконец, более ласковым. Ведь должен же он, наконец, понять сколько она для него делает – это было бы справедливо.
Найдя, наконец, в самом дальнем углу длинную веревку, она привязала один конец к железной скобе, вбитой в стену, а другой продела в колечко ошейника и крепко затянула.
– Пойдем, Беленький, пойдем гулять, – чмокнув его в лоб, она тихонько потянула веревку.
Коротай даже не поднял головы.
– Миленький, ну пойдем, – стала уговаривать она его, уже сильнее потянув веревку на себя.
Он поднял голову, но остался лежать.
– Ну что ж ты лежишь, пойдем во двор, тебе понравится, – она почти плакала.
Она не понимала, почему он не бежит радостно на улицу. Она не сомневалась в том, что возможность прогулки должна радовать его, а он даже не хотел вставать. Не зная, как же убедить его встать, она, присев, обняла его одной рукой за шею, а другой гладя его по голове, стала шептать ему прямо в ухо:
– Беленький, ты не бойся, он тебя не тронет. Он только пьяный дерется, а когда трезвый – он тихий. Ну пойдем, пожалуйста, ну пожалуйста.
Выпрямившись, она уже сильнее потянула веревку и он, наконец, встал.
– Ну вот умница, молодец! Ну пошли, пошли.
Она медленно задом пятилась к выходу и настойчиво тянула его за собой. Нехотя он двинулся за ней.
В дверях он снова остановился. Яркий свет, от которого он отвык, резал ему глаза. От свежего воздуха закружилась голова, ноги неожиданно стали ватными, он почти не чувствовал их. Опустив вниз отяжелевшую вдруг голову, он стоял, пошатываясь, в дверях. Девочка, не понимая почему он опять встал, была раздосадована. Ей так хотелось увидеть его радость, благодарность за ее подарок. Она часто представляла себе, как выведенный ею во двор, он будет весело бегать, радостно лаять, ловить собственный хвост, как это делали другие собаки. А он даже не хотел выходить.
– Ну что ты опять встал, – раздраженно сказала она и резко дернула веревку. Ей вдруг захотелось ударить его, обругать. Впервые ощутив подобное желание, она тут же устыдилась себя, она почувствовала себя плохой, злой, ведь он так болел, наверно, и сейчас ему плохо, а она злиться на него. Раскаянье бросило ее к собаке, и порывисто обняв его за шею она стала целовать его в морду, приговаривая:
– Миленький, прости, прости меня, пожалуйста, я больше не буду.
Обнимая его она почувствовала, как он дрожит всем телом.
– Тебе плохо? Да? – забеспокоилась она. – Ну, пойдем назад, пойдем, полежишь.
Она стала тянуть его назад, в темноту сарая, но он и туда не шел. Он упрямо стоял, опустив голову, прикрыв глаза и не двигался ни туда, ни обратно.
– Господи, ну что же делать! – взмолилась она со слезами. Чувствуя свое бессилие, она стала постепенно впадать в панику, не зная, что делать. В отчаянии, она стала резко дергать веревку, вновь начиная испытывать желание ударить его, такого упрямого и непослушного. Коротай, расставив ноги, казалось врос в землю, как будто решил назло ей не двигаться ни туда, ни сюда.
– Оставь ты его. Что ты его дергаешь? Отвык он, пусть отойдет, притерпится. – вдруг услышала она за спиной надтреснутый голос отца.
Увлеченная возней с собакой, она и не заметила, что отец все это время наблюдал за ними.
Она испуганно обернулась. Привычный страх медленно вползал в ее душу. Но в голосе отца на этот раз не было злости или упрека, ей даже показалось, что отец сочувствует ей, а может быть и Беленькому. Она попыталась увидеть его лицо, но он как всегда отвернулся. Страх вдруг ушел, паника тоже исчезла. Почувствовав внезапное спокойствие, она выпустила из рук веревку и, присев на лавочку в глубине двора, издали стала наблюдать за собакой.
Постояв в дверях еще некоторое время и, почувствовав себя лучше, Коротай медленно двинулся вперед. Он даже как будто и не пытался оглядеться, оказавшись в новом для него месте. Сделав несколько шагов, он устало улегся на бок, вздохнул и прикрыл глаза. Казалось, что никакие новые впечатления не могли его вывести из его равнодушного равновесия.
Он не испытывал радости, которую ждала от него Анюта. Казалось, что это чувство ему теперь вообще было недоступно. Тоска, поселившаяся в его сердце, медленно, час за часом разъедала его душу ржавчиной, не оставляя места даже обиде. Страсть, радость жизни, казалось, оставили его навсегда. Ожидание хозяина, такое волнующее поначалу, притупилось. Обида, терзая его сердце безжалостными когтями, казалось, вырвала надежду из его души и он уже не ждал того, которому всегда так верил. Вместе с надеждой ушла и любовь. Он остался один на один со своей тоской. Он ел, пил, как механическая зверюшка, у которой еще не кончился завод, не замечая ни вкуса, ни запаха, еда уже не приносила ему той радости, как прежде.
А девочка приходила каждый день. Он привык к ней, к ее запаху, его почти не раздражали ее ласки, но и не вызывали в нем отклика – ему было все равно. Она, при всей своей любви к нему, не могла заполнить пустоты, поселившейся в его сердце, не могла излечить его от его тоски. Может быть, только хозяин мог еще пока вызвать отклик в душе Коротая, но с каждым проходившим днем ржавчина в душе собаки, посеянная тоской, все больше и больше разрасталась, а хозяин не приходил. Душа Коротая постепенно, день за днем медленно умирала.
Глава 9. А тем временем
Хозяин не забыл его.
Не найдя на следующий день Коротая, но убедившись, что он жив Олег начал искать его. Он сделал все, что мог. Догадавшись, что собаку, вероятно, кто-то подобрал на машине, он объехал близлежащие поселки, дотошно расспрашивая жителей. Но никто не видел подобной собаки ни живой, ни мертвой и даже вездесущие дети не смогли помочь ему. Оставив везде, где можно номер своего домашнего телефон и пообещав хорошо заплатить, тому, кто обнаружит его пса, Олег на этом не успокоился. Но ни объявления в газете, ни даже на телевиденье ничего не дали. Коротай исчез. Шло время, но никто ни звонил с радостным известием. Повторный объезд поселков тоже ничего не дал. Олег смирился, но в глубине души, будучи почему-то уверен, что Коротай до сих пор жив, он все еще надеялся, что собака вернется к нему, каким то чудом все-таки вернется. Ему со всех сторон предлагали щенков – купить и просто принять в дар на замену Коротая, но он отказывался, хотя это было не всем понятно и его уговаривали, недоумевая. Но как он мог им объяснить, что это для него будет равносильно признанию того, что его Коротая нет в живых, а он был жив – уверенность эта не проходила и предчувствие, что они еще встретятся не покидало его, хотя со временем и стало постепенно угасать. Но щенка он не брал, пока не брал, но начинал уже понемногу прислушиваться к разговором о том, у кого и от каких родителей ожидаются щенки.
Глава 10. Сергей
Теперь Коротай мог по собственному желанию выходить во двор. Дверь теперь всегда была полуоткрыта, как бы приглашая его на прогулка и только длинная веревка сдерживала его свободу, которая теперь была ему совсем и не нужна.
Иногда он не спеша выходил за пределы сарая, долго стоял, как бы прислушиваясь. Так и не дождавшись чего-то ведомое только ему, он вздохнув, тяжело укладывался недалеко от сарая и лежал, прикрыв глаза и не проявляя никакого интереса к тому, что происходит вокруг. Ни радостных прыжков, ни веселого беганья по двору Анюта так и не дождалась от него. Первые дни она еще надеялась, что он повеселеет. Но дни шли, а он оставался все таким же безучастным и равнодушным. Душа девочки металась из одной крайности в другую. То она отчаянно жалела Беленького и, обнимая за шею, шептала ему на ухо ласковые слова и слезы сами лились из ее глаз, но все чаще и чаще, теряя надежду, и не понимая причин его тоски, она злилась на него. Ее все больше и больше раздражал его отрешенный, равнодушный вид. Ей казалось это несправедливым, она хотела подарить ему целый мир, полный радости и веселья, а он отверг ее подарок и даже благодарности к ней не испытывал, а ведь она столько сделала для него. Она спасла ему жизнь, а он даже хвостом вильнуть ей не хочет. Вредный, неблагодарный пес. За все это время, что она провозилась с ним, он ни разу ни заглянул ей радостно в глаза, ни разу ни лизнул руки. Лежит целыми днями и даже головы не поднимет, когда она приходит. Иногда она намеренно не приносила ему еды, надеясь увидеть радость при ее появлении, но даже это не могло вывести Коротая из его оцепенения.
Постепенно и жалость и злость ушли. Потеряв надежду на его любовь и признание, Анюта постепенно, незаметно для себя, стала терять интерес и к нему самому. Она все реже и реже садилась на лавочку, чтобы понаблюдать за ним. Поставив миску с едой, она теперь сразу же уходила, уже не интересуясь, как раньше, съел он или нет то, что она ему принесла. Давно уже она не расчесывала его псовину и та свалялась в безобразные колтуны и уже не красила его. Она уже не стремилась погладить и приласкать его, теперь он стал для нее только обузой, уже не радуя ее.
Коротай, казалось, не замечал произошедшей перемены. Он потерял весь мир и потеря этого маленького человечка прошла для него незаметно. Дни проходили за днями, но для него время как будто остановилось. Он уже не ждал хозяина, еда его не радовала, все потеряло смысл. Он все время лежал, любое даже малейшее движение сильно утомляло его. Постепенно он даже на ночь перестал заходить в сарай, даже непогода не могла заставить его сдвинуться с места. Так и лежал он теперь целыми сутками во дворе, испытывая непреодолимое отвращение даже к малейшему движению. Душа его замерла в спячке и только все еще сильное и, вопреки всему, здоровое тело сопротивлялось, цепляясь за жизнь.
Конец ознакомительного фрагмента.