Лысина
Про тень
Я был твоей тенью.
У тени не может быть тени, —
А теперь у меня есть тень
и два патрона в стволе.
Первой я убью тень.
Заботливый
«А по левому плечу – копыта опыта, – закончила она своё выступление и подошла ко мне, – Пойдем!»
«Бесёнок, бесенок», – пришептывая, я выводил её из кафе.
В метро она спросила: «А пойдем пешком до дома?»
«Пойдем», – пожал плечами я, хотя это было достаточно далеко.
«Я тебя люблю», – ткнулась она мне в щетку щеки словами.
Мы вышли из метро, и пошли по длинной-длинной дороге. Все пешеходы обгоняли нас, причем настолько, что скоро дорога впереди стала пустынной, только плелась позади фигурка, шатаясь от сугроба до сугроба. Фигурка замирала, рябила, падала, вскакивала и снова пыталась нас нагнать.
Я прибавлял шаг, и он прибавлял, цепляясь за сугробы и падая всё чаще.
Я оглядывался, приглядывая за ним.
«Что ты все смотришь?» – спросила она.
«За чёртом своим смотрю», – ответил я.
«Напился он в кафе, упадет, замерзнет в сугробе», – подумал я.
«Прости я быстро», – и я побежал назад.
Добежал до фигурки, посадил в карман и догнал её: «Бесёнок! Бесёнок! Домой идем!»
Я подхватил её под руку.
«Вот и дом наш виден».
Весенний танец
Открыта банка солнечного варенья,
меня не волнует его кипение,
вижу внутренним зрением, —
луна танцует с моим настроением.
Похожа луна на невесту,
невеста похожа на смерть,
смерть принесет забвение,
невеста подарит луну.
Кружусь! Кружусь с ускорением
до взлета или падения —
не знаю!
Логика в недоумении, —
луна танцует с моим настроением.
Похожа луна на невесту,
невеста похожа на смерть,
смерть принесет забвение,
невеста, на кого ты похожа?!
И радостью правит кружение,
и грустью, и злостью, и ленью, —
спотыкается о сомнение. Ой!
Настроенье танцует с луной.
Здесь собираются мёртвые поэты
Ольге Туркиной
Автору сна об обществе мёртвых поэтов
Мы вернулись с поэтического вечера. Ты говорила о каком-то крутом стихотворении, о смерти. Поворачивала его ко мне разными боками, пока я не потерялся в ощущениях, и стихотворение не стало пузырем.
И слова твои обращались пузырями и кружили по комнате. Но всё медленней шевелились твои губы, и плавнее, и неторопливее отлетали пузыри. Последний пузырь угодил в мою голову и лопнул сном.
И снова интерьер арт-кафе. Черные стены, гасящие блики бедного освещения. Столы и стулья темного дерева. Я рассматривал знакомые и незнакомые лица поэтов, а люди эти с заинтересованностью следили за читающим со сцены. Человек читал разводы пузыря смерти. Все читающие, подталкиваемые аплодисментами, выходили трансформировать со сцены узоры пузыря.
Каждый в зависимости от темперамента, чувственности, красочностью словесных фигур изображал увиденное.
Все это создавало тень понимания о самом предмете.
Скука давила. Повесилась на моих ресницах, веки сомкнулись.
Я слышал это много раз.
Скука спрыгнула от понимания того, что помещение изменилось. Лучи стали тьмой, тень стала светом. На самый неосвещенный угол было больно смотреть. Там стояла ёлочка, забытая с Нового года, иголки ее были солнечными лучиками. Черные стены светились, там, где на них не падал свет. Сцена была невнятной, и поэт почти терялся в этом тумане мрака. Слова были яркими и красочными и по-иному воспроизводили структуру того же пузыря.
Смыслы были наполнены стремлением к жизни.
Один из поэтов был похож на кабанчика, он был розов лыс, широк с небольшим пятачком. От румянца его пеклись румяные стихи.
Другой, худой с плетьми руками, головой похожей на виноградину вещал что-то фруктовое.
У третьего, в огромных рыжих бакенбардах искрили огненные строки.
– Теперь ты!
Я понял что «ты» относится ко мне.
– Читай! Читай! Читай! – подхватил зал.
Я шагнул во тьму.
Я не считал себя поэтом, но в чёрной пелене я четко увидел ткань того, что нужно читать.
Точка стиха повисла в пустоте.
– Ты не мертвый? – раздалось в тишине.
– Вроде нет, – ответил я.
– Здесь собираются мёртвые поэты, – это заявление поставило в тупик и заставило по-другому посмотреть на сегодняшний вечер.
– То есть… – я собирался мыслями и ничего глупее спросить не смог. – То есть вы умерли?
– Да, – прошелся по залу шелест.
– И я могу на ваших заседаниях встретить Дельвига, Сологуба, Лохвицкую?
– Нет, не можешь. Их читают. Ты не встретишь здесь хоть сколько-нибудь популярного поэта. И не встретишь еще по одной причине: ты – живой.
Эта «й» повисла такой звенящей тишиной, что я понял – мне нужно идти.
Медленно-медленно, словно воздух вокруг обрел необыкновенную плотность, я двинулся к выходу. Пространство, которое можно было преодолеть в несколько шагов, развернулось многокилометровой дорогой.
Я думал о том, что у меня есть все шансы оказаться в обществе мертвых поэтов. И о том, что есть еще время… Время, чтобы там не очутиться.
Я распахнул дверь и вышел. Меня сразу обступили поэты живые.
– Ну как там?
– Как там?
– Как там?
Я ошарашено бормотал о том, что все вы исследуете смерть, и ваши представления о ней размыты, вам не дано ее познать. А ОНИ…
Они исследуют жизнь.
Я понял, что нахожусь внутри того пузыря, который только что лопнул в моей голове, я осторожно снял его с себя и отдал тебе.
Не дрогнула ни единая ресничка, лишь губы твои приоткрылись.
Я смотрю на твоё любимое лицо и жду твоего пробуждения, жду, пока ты мне расскажешь о своём сне.
Пароли от любви не сменишь…
Пароли от любви не сменишь,
и если взломаны сердца, —
в гробницу рёбер лягут тени
и тишина…
Цветок лица пока маячит,
смеётся, говорит, хохмит,
но в листьях глаз блаженства мячик
убит.
Бью кодом пальца во вчера,
забрать потерянный рассвет,
но вариантов веера, —
пароля нет.