Исповедь
Я люблю этот храм. Он стоит на горе, на самой высокой точке в округе, откуда открывается великолепный вид: с одной стороны, на заснеженные поля, по краю которых виднеется темная полоса далекого леса, с другой – на деревеньку. Природа этого края скромна до аскетизма. Да и человек за прошедшие столетия сделал все, чтобы свести на нет березовые рощи, выловить рыбу в реке, катящей за холмом свои тяжелые медленные воды навстречу Волге. В последние годы в деревне растет яркой ягодной порослью коттеджная застройка. Мухоморно-карминовые, лазурные, салатовые, охряные, «бедра испуганной нимфы» и «жженого кофе» стены и крыши новостроек смотрятся отсюда, с высоты, цветными пятнами стекляшек старого детского калейдоскопа, вываленными в серую, гармонично-аутентичную действительность. Экономную красоту природы быстро заменяет эстетика свалки, но все же вид с холма на деревню, шестьсот лет носящую имя татарского царевича, когда-то разбивавшего тут бивуак со своей бандой по пути от одного разграбленного населенного пункта к другому, греет мне душу чем-то безнадежно родным. Как пестрый бабушкин платок.
Храм легкий. В отличие от древних, намоленных, выстоявших в годы богоборчества, с пропитанными мУкой давящими каменными сводами, эта церковь на горе – новая, построенная по образцу древних русских «кораблей». По теплому срезу дерева, по шероховатой поверхности сруба взмывают невесомые высотные доминанты. Первая – честный параллелепипед, огромным спичечным коробком встающий за затейливо резным крыльцом, разрывается вдруг пустотами с повисшими, звонкими от мороза колоколами под дощатой, запирающей небо в колокольне крышей. Вторая, точно позади первой, растет из стен шестигранником, сужается кверху зеленой жестью и сходится в золотую маковку купола. Есть еще третья – луковка на бочке, стоящая на «корме», в одном ряду, как капитанская рубка за двумя «мачтами» храма-корабля, увенчанного горящими на солнце православными крестами. Сюда приходят люди, их следы видны повсюду. Они ежедневно старательно убирают снег, лишая духовный парусник его физически зримых волн, и тогда небо подергивается бесплотной пеленой и в бесплодной борьбе с людским рационализмом подсыпает новые порции снежной каши.
Храм маленький как будто детский. Минуешь корабельный нос с двойными шлюзами-дверьми (меж них живет смиряющий гордыню женского пола склад косынок и юбок до полу) и попадаешь в длинный, светлый в четыре окна холл, предваряющий залу у деисуса. Справа – общая вешалка для верхней одежды, скромные лавки и столик для желающих вписать имена покойных и болящих сродников в поминальные списки. Замечаю приметы времени: по бревенчатым стенам цивилизация шьет свои правила белыми уродливыми стежками проводов, кровит утробу тела-храма красным щитком пожарной сигнализации. Сразу за крайним окном в углу справа – огромная облитая золотом икона целителя Пантелеимона, рядом берестяная – Николая Угодника. Слева – прилавок, где принимают требы, меняют на деньги иконы, свечи и календари. Дальше – Распятие. Все близко, рядом, только руку протяни! Из глубины полукруглой залы глядят лики святых, Богородицы, Иисуса Христа. Добрые глаза вечности блестят белками – искрят позолотой утвари, подмигивают горящими свечами. Кажется, что в напоенном дымным ароматом воздухе спрессованы тысячелетия. Звучит древний язык богослужения, понятный интуитивно, хотя и не до конца. Язык предков, который здесь не барьер на пути смысла, а мостик в родное, где тебя, безусловно, ждут, где тебе рады всякому. Главное, прийти.
Крещеный, но не воцерковленный. Это обо мне. Я ничего не знаю о правилах, кроме самой малости, подсмотренной случайно, забравшейся в память впрок, помимо воли. Она из тех времен, когда в доме моей покойной прабабки стояла в красном углу крохотной кухонки огромная, украшенная розами из фольги икона Николая Чудотворца, которую я, маленький, побаивался.
Юркая старушка делает знак, и я склоняю голову, подражая тем немногим богомольцам-прихожанам, стоящим рядом. Потом быстро отхожу от стены, освобождая дорогу молодому батюшке, щедро раздающему дымные ароматные облака. …Солея, аналой, клир, причт, амвон, камилавка, епитрахиль – цепочка красивых старинных слов (значение большей их части мне неизвестно) всплывает прошлогодними листьями со дна взбаламученной памяти и ранит осколками полузнаний – свидетельством моей позорной церковной полуграмотности. Мне сложно, я не знаю, как спросить, не понимаю желаний других. Поэтому общаюсь знаками («Пройди сюда, зажги тут»). Я сейчас на одном уровне с этим трехлетним, шатающимся вокруг мамкиной юбки. Он прячется за край материи и улыбается мне, смешно загибая свой игрушечный пальчик. Может, его устами сейчас улыбается сам Господь Бог? Почему-то вспоминаю, как малыши делают в сугробе «снежных ангелов»: падают на спину и водят руками, печатая взмахи несуществующих крыльев. Я тоже когда-то давным-давно…
Конец ознакомительного фрагмента.