Жизнь прекрасна. 50/50. Правдивая история девушки, которая хотела найти себя, а нашла целый мир. Часть I. Верхушка айсберга (Стэф Джаггер, 2017)

И хотя магистраль-99 считается крупной артерией, соединяющей север и юг, гораздо лучшим ее описанием будет «маленькая канадская автострада». Она петляет, уходя к северу от границы Соединенных Штатов, прежде чем раствориться в дебрях Британской Колумбии. Покроете полпути по этой извилистой двухполосной дороге на север и окажетесь в Уистлере, курортном городке, спрятавшемся в складках Берегового хребта.

Конечно, Уистлер не прочь покрасоваться. Цепочки ледников сверкают в его короне, а национальный парк сбегает вниз по его «спине», словно плотная завеса волос. Легко ошибиться и принять его за дитя любви, плод жаркого романа Шамони[2] и грубого канадского лесоруба. Красота его сурова, но есть в нем и некоторая изысканность, такая, которая подсказывает тебе, что на ночь он не останется. Ай, да кого я обманываю? Теперь там живет столько осси, что можете быть уверены, он точно останется на ночь.

Многие люди узнают Уистлер по одному названию, но немногие знают, что он может похвастаться двумя гигантскими горами, Уистлером и Блэккомбом. Он – вне всяких сравнений, этот гигантский заснеженный колосс, место подлинной канадской гордости. На самом деле единственное, что могло бы быть более канадским или более величественным в сравнении с ним, это одновременный приезд на три дня Селин Дион и Джастина Бибера в один из игорных домов около Ниагарского водопада, который к приезду «Бибона» вдруг превратился бы в каскад рыжевато-коричневого кленового сиропа.

В 1989 году мои родители приобрели домик в Уистлере. Мне было 8 лет, и мне чертовски повезло. Домик находился в двух часах езды от нашего дома в Ванкувере, и обычно мы наведывались туда по выходным.

́Эту привычку я сохранила и во взрослой жизни: каждую зиму на протяжении всех первых лет моего третьего десятка я слышала зов гор, звавших меня на север.

Каждую пятницу я заканчивала работу, прогуливалась пару кварталов от своей квартиры до автобусной станции и прыгала на экспресс, следующий в Уистлер. Оказавшись там, я пересаживалась в местный автобус, который довозил меня до остановки, находившейся чуть выше по дороге от домика моих родителей. Покидая автобус, я обычно выходила на дорогу и смотрела ему вслед, наблюдая за тем, как свет его габаритных огней становился все более и более тусклым, пока наконец не наступала полная темнота и вокруг не оставалось ничего, кроме моего собственного дыхания, зависшего в воздухе и триллиона звезд над головой. Я стояла недвижно, вопросы о том, что ждет меня в жизни дальше, стояли на паузе, все ожидания были заморожены, пусть и всего на несколько минут.

Я смаковала этот момент на дороге, момент, когда вокруг не было ничего, только я сама. Это было утешением, временной передышкой от навязчивой идеи о том, что произойдет после этого, а потом после того, от моего целеустремленного движения по «списку дел» в жизни, в котором я норовила проставить галочки по всем пунктам.

В одну из февральских пятниц 2009-го сцена была все той же, давно знакомой. Я сбежала в Уистлер и задержалась на дороге, пока автобус отъезжал от меня. В последнее время в мою жизнь закралась маленькая тоска. Я была счастлива, довольна всем, что у меня было, и всем, что я сделала, но этого все еще было недостаточно. Моя жизнь по ощущениям превратилась в кучу хвороста, и чтобы разжечь костер, мне нужны были большие поленья и громадные искры.

Вся моя жизнь до той поры представляла собой одно и только одно – погоню за целями в упорном стремлении достичь совершенства. К 25 годам, после многих лет метаний от одной цели к другой в мутном угаре лихорадочного «проставления галочек» и энергичного стремления к новым достижениям, я уже выполнила многие из важнейших пунктов программы: я благополучно проплыла по фарватеру университетской учебы и всегда соответствовала академическим требованиям, которые она там предъявляла, а мой паспорт был испещрен печатями. Я поучаствовала во многих марафонах и нескольких триатлонах. У меня была хорошая работа в сфере маркетинга и продаж, я купила кондоминиум в большом городе на собственные деньги, наполнила его всеми необходимыми вещами, а на оставшиеся средства сделала свои первые инвестиции. Моя жизнь была словно луч лазера, разжигавший пламя эффективности и исполнения задач, вся она была выстроена вокруг способности ответить на вопрос «А что дальше?» – его я регулярно бросала самой себе и усердно работала над тем, чтобы ответить на него с твердой уверенностью, без всяких обиняков. Эти поиски поистине стали моей одержимостью.

В ту ночь я никак не могла избавиться от надоедливого чувства неудовлетворенности, мысли о том, что я что-то упускаю, что дальше меня ждет нечто большее, лучшее, нечто новое и совершенно отличное от того, что есть в моей жизни сейчас. Я запрокинула голову и взглянула на небо. Дуновение ветра скользнуло по моему лицу, по коже побежали мурашки. Я чувствовала, как огромные снежинки опускаются мне на щеки и ресницы и смотрела, как тысячи миниатюрных кружевных салфеток падают с небес. Звезды прятались, и прогноз, сделанный мной ранее в тот же день, оказался точным – завеса дождя из Ванкувера проследовала на север и обратилась в снег. Много снега.

Толстое снежное конфетти всю ночь устилало горы, и, когда я проснулась утром следующего дня, я едва могла поверить своим глазам. Все вокруг было покрыто глубоким слоем пушистого снега, и в редкой, особенно для Уистлера, трайфекте[3] идеальной погоды. В тот день было солнечно и холодно так, что мороз пробирал до костей. Я выпила свой кофе, договорилась о встрече с несколькими друзьями и наблюдала за тем, как крошечные кристаллики снега парят в воздухе, словно волшебная пыльца феи. Я знала, что нам предстоит эпический день катания на лыжах.

Пока над нашими головами раскрывалось голубое небо, мы двигались на лыжах по толстому, высотой по колено, снежному ковру, направляясь к той части курорта, где расположен Уистлер. А если говорить конкретнее, то мы проследовали в ту область горы, основную часть которой занимают две скоростные кресельные канатные дороги, Симфони и Хармони. С подъемника мы могли разглядеть под собой три огромные чаши, до краев наполненные нетронутой снежной пудрой.

Все утро и добрую часть дня мы катались по этим чашам, пока не достигали их дна и каждый раз, добираясь до конца каждой трассы, ощущали себя абсолютно, до крайности истощенными. Оказавшись внизу, мы вновь забирались на канатный подъемник и повторяли всю процедуру заново. Мы беспрерывно катались весь день напролет – усердно, как никогда. Мои ноги дрожали, молочная кислота расползалась от квадрицепсов к икрам, а оттуда дальше к стопам и, наконец, к маленьким пальчикам ног. Чувства смешались в эйфоричный коктейль – я бодрствовала, была в полном сознании, но при этом совершенно вымотана. Я хотела, чтобы это чувство длилось и длилось.

Каждая поездка на подъемнике к вершине была настоящим благословением, она давала десять минут отдыха и восстановления, в котором мы так остро нуждались. Когда полдень остался уже далеко позади, я запрыгнула в кресло на очередном подъеме и откинулась на спинку. Мои ноги болтались подо мной, а голова легла на спинку кресла, чтобы отдохнуть. Я посмотрела на небо и глубоко вдохнула. Мои губы расплылись в улыбке.

А потом, прямо там, наверное, под воздействием всей этой волшебной пыльцы, у меня случилось озарение, меня словно поразила молния, ударившая прямо с чистого голубого неба.

Эта великая идея была ответом на вопрос «А что дальше?»

и идеальным пунктом, чтобы напротив него поставить галочку. А может – и это, пожалуй, будет более точным эпитетом – она была как раз тем, что было нужно, чтобы раздуть в огонь все искры.

Я незамедлительно объявила о своем плане.

«Я сделаю это», – сказала я с уверенностью. «Я брошу работу и буду кататься на лыжах по всему свету». Я почувствовала дрожь в правой руке.

Тишина тяжело повисла в воздухе. Никакого ответа не последовало, лишь короткие, прерывистые выдохи и вдохи – остаточное явление после недавнего спуска.

Прошло несколько мгновений, тишину заменили приглушенные звуки смешков. Потом хихиканье. Потом недоверчивое фырканье.

«Отличная шутка, Яггер, – сказал один из ребят. – Вот это я понимаю – сраный воздушный замок!»

«Да! Что останавливает тебя?» – добавил мой друг Скотт, прежде чем скрючиться в приступе хохота.

В конце концов они все подключились к разговору и соревновались в остроумии, высмеивая эту поистине абсурдную и, по всей видимости, комичную идею.

«Не кажется ли тебе, что ты еще слишком молода для ухода на пенсию?» – сказал один из них.

«Ты хорошая лыжница, Яггер. Но ты не настолько хороша».

«Звучит неплохо, но помнишь, у тебя есть одно небольшое препятствие – ипотека?»

Этого было достаточно, чтобы потушить небольшой огонек от разгоревшихся искр, прошло совсем немного времени, и в беседу вмешался мой собственный внутренний голос.

Они правы. Я смеялась, качая головой из стороны в сторону. О чем я, черт подери, вообще думала? Я уже добивалась больших целей, но это уже немного перебор.

Когда мы уже приближались к конечной точке подъема на вершине, мое внимание привлек синий жестяной знак с указанием:

ПОДНИМИТЕ СДЕРЖИВАЮЩИЙ РЫЧАГ

Еще одна волна возбуждения. Эта зародилась у самого основания позвоночника и прошла по всему телу, отчего мои плечи содрогнулись.

Я уже видела этот знак прежде, тысячи раз. Его ставят на вершине каждого подъема на курорте – но в этот раз его смысл оказался иным, нечто такое в нем заставило меня на мгновение остановиться. Я вновь посмотрела на него:

ПОДНИМИТЕ СДЕРЖИВАЮЩИЙ РЫЧАГ

Что сдерживает меня? Спросила я саму себя. Где мой сдерживающий рычаг? Моя работа? Ипотека? Я придумаю, что сделать со всем этим.

Спичка загорелась. Теперь мне оставалось только бросить ее и зажечь костер.

В мгновение ока в голове у меня пронеслись десятки вопросов: как много времени все это займет? Сколько будет стоить? А что насчет билетов на самолет? Думаю, я сделаю это. Неужели я всерьез на это решусь?

Мне предстояло что-то масштабное, я знала это. Такие удары молнии, вдруг озаряющие чистое небо, были для меня не в новинку. «Что дальше?» – этот вопрос перманентно жил на кончике моего языка. Я знала, как распознавать ответы, летевшие мне навстречу, и знала, что делать с ними, когда они прилетали мне в руки.

В тот день я пришла домой и загуглила «перелеты по всему миру». Семнадцать месяцев спустя я стояла у выхода на посадку. Я собиралась следовать за зимой по всему земному шару, я собиралась попытаться преодолеть на лыжах 4 миллиона футов перепада высот за время своего приключения[4].

Гоняться за зимой по всему миру, преследуя некую цель, как журавля в небе, – в этом я увидела смысл и задачу, идеально подходившую мне. Это была самая последняя на тот момент цель в моей жизни-погоне за синими ленточками, и доказательство этому можно отыскать в картонном коробе, покоящемся в гостевой комнате дома моего детства.

Мои родители прожили в одном доме тридцать три года. Когда мы въехали туда, я была умилительно толстенькой двухлетней девочкой с белокурыми волосами. Дом стоит на роскошной, обсаженной деревьями улице в Ванкувере. Клены, березы и вишни клонятся навстречу друг к другу с обеих ее сторон, образуя изумительный по красоте тоннель, преисполненный мерцающего света. В нашем квартале лишь горстка вечнозеленых деревьев, и два из них пустили свои корни на лужайке перед домом моих родителей. Если бы мы были в сказке, а некоторые могут заключить, что так оно и есть, то два этих дерева должны были быть воротами, входом в мир, в котором я и выросла.

Гостевая комната – моя самая любимая комната во всем доме. Я люблю эту желтую краску на стенах и покрывало кремового цвета, которым моя мама застилает кровать. Люблю большие окна, выглядывающие на задний двор, и чистый, яркий свет, который течет из них, – по нему я понимаю, что я дома. Люблю маленький белый стол и фотографию папы, стоящую на нем. Но из всех предметов и вещей в этой комнате лучше всех стенной шкаф. Каждый раз, когда я возвращаюсь к родителям с визитом, я поднимаюсь наверх по лестнице и направляюсь прямиком к этому шкафу, потому что в моем сознании он – семейный музей.

Шкаф до краев наполнен разными объектами. Во-первых, здесь хранится отличная коллекция шляп: ковбойские шляпы, оставшиеся с тех времен, когда моя семья недолгое время жила на Диком Западе, цилиндр с костюмированной вечеринки и большая широкополая пляжная шляпа. Также шкаф полон платьев на вешалках. Некоторые из них, словно придворные дамы, терпеливо ожидают своего часа, представляя, когда же их эпоха вернется вновь. Другие, как баклажанного цвета выпускное платье моей сестры, просто служат прекрасным напоминанием о каком-нибудь памятном событии из прошлого. На полу лежит ворох пыльных и давно вышедших из моды туфель: каждую пару изрядно сносили за десятилетия, что минули с момента их первого появления здесь. А на стеллаже над туфлями стоит архивный короб. Он живет в этом шкафу вот уже семнадцать лет.

Большинство людей назвали бы его сундуком воспоминаний, пусть это и немного надуманное название. Для меня же это коробка доказательств. Внутри хранятся какие-то полинялые и выцветшие памятные вещи родом из детства: ворох маленьких брелоков и разных безделушек, пачки писем, наполненных старыми сплетнями, и кучка фотографий времен Fujifilm.

Однако, главным образом коробка служит домом для призовых лент, их тут много.

И вот тут-то как раз и начинается «доказательная база».

Учитывая внушительный объем лент, легко можно заключить, что в детстве я была конкурентоспособным ребенком, что мое маленькое эго времен начальных классов школы жило и умирало в зависимости от результатов забегов с яйцом в ложке, проходивших каждые полгода. Но умозаключения могут быть обманчивыми; они не всегда говорят правду. О чем на самом деле рассказывает коробка с лентами, так это о том, что где-то глубоко внутри себя я считала, что если не перестану приходить на соревнования и пересекать финишные черты, у меня будет шанс быть замеченной. Что однажды – скрестим пальцы – я стану человеком, которым всегда хотела стать, тем, кем и должна быть, кем мне предначертано стать – еще одним образцовым членом семьи Яггер. В этом крылся весь смысл коробки в конце концов, в доказательствах того, что я могу быть ничуть не хуже других, что я – одна из них, что я могу и органично смотреться на фоне остальных и, одновременно, выделяться.

Рядом с коробом покоится другая коллекция – маленькая, хаотично сложенная папка газетных вырезок и журнальных статей, уже начинающая желтеть и немного подворачиваться по углам. Истории в газетных вырезках посвящены женщине, побившей мировой рекорд. В каждой статье – хроники ее путешествия, по ходу которого она преодолела на лыжах больше футов перепадов высот за год, чем любой другой землянин. В каждой статье – письменное свидетельство о ее невероятных похождениях, о достижении того, что многие назвали бы несбыточной мечтой. Эта женщина – я. Полагаю, что можно утверждать, что данное достижение стало лишь еще одной ленточкой, последним доказательством того, что я стала той Яггер, какую люди ожидали увидеть, но главным образом лишь номинально. На самом же деле я стала совершенно другим человеком.

Недавно я прочла басню под названием «Рев пробуждения». Я плакала, читая ее, потому что эта история, как и всякая хорошая история, подобралась к самой сути вещей. Или по меньшей мере к самой сути актуальных для меня вещей.

История повествовала о тигренке, которого приютило стадо коз. Как и у всех животных, у коз есть свой, вполне конкретный способ преуспеть в этой жизни, свои ожидания касательно того, что значит быть образцовой козой и примером для подражания. А поскольку наш малыш-тигренок верил, что он тоже козел, он упорно трудился, чтобы быть самым лучшим козлом, каким только можно стать. Он питался как козел, разговаривал как козел и все свои дни напролет проводил, занимаясь козьими делами.

Однажды на его стадо наткнулся старый тигр, заметивший тигренка, щиплющего зеленую травку.

«Да что ты такое делаешь?» – зарычал он. Он схватил тигренка за загривок и потащил его к ближайшему пруду. «Смотри! – сказал он, указывая тигренку на его отражение в воде. – Ты не козел. Ты тигр!»

Молодой тигр неотрывно смотрел на воду, и его беспокойство росло. Он выглядел в точности как старый тигр. Но я же козел, думал он про себя. Я – козел.

Рассерженный старый тигр потащил молодого обратно на поле. Он убил одну из коз, оторвал кусок ее плоти и затолкал его в пасть молодого тигренка. Старый тигр смотрел на молодого, пока тот с неохотой жевал козлиное мясо. Тигренок сперва прожевывал медленно, а потом чуть быстрее. Затем он – к немалому своему удивлению – облизнулся и удовлетворенно заурчал. Вытянул свои передние лапы, а потом, впервые в жизни открыв свою истинную сущность, ощутил, как из глотки у него вырывается странный, незнакомый доселе звук. Это был триумфальный рев тигра-победителя.

Меня тоже воспитывало стадо коз. Как и многих из нас, думаю. Нас всех окружают ожидания. Они могут отличаться, но эти ожидания есть всегда, это унаследованные взгляды на то, что надо делать и каким быть, сценарии того, чего и как мы предположительно должны добиться, кем предположительно должны стать.

Мне говорили, что мой сценарий был довольно простым, и я вынуждена согласиться. Мне повезло. Мое маленькое стадо было добрым, а жизнь в его пределах – комфортной. Как однажды сказал Пол Саймон, я родилась в нужное время и, добавила бы я, у правильных людей, в правильном квартале и со всеми правильными возможностями для достижения «козьего» успеха.

Мой потенциал был очевидным, а путь прямым и безопасным. Что я обязана была делать и кем обязана была стать, было очевидно. Я бы щипала травку на ухоженной лужайке, блеяла бы в умеренном, хотя и склонном к консерватизму тоне и построила бы себе жизнь внешне очень похожую на ту, что построили мои родители. По замыслу в ней должно было найтись место каким-нибудь классным вещам вроде дома, брака и ватаги детей, которые целыми днями скакали бы на ярко-оранжевом батуте от Sundance. Со мной были связаны ожидания каких-то достижений, а у меня было врожденное чувство обязанности, необходимости соответствовать этим ожиданиям. Большинство людей назвали бы такую ситуацию беспроигрышной.

И хотя правила этой жизни не обсуждались в открытую, я уверена в их существовании. Они были вплетены в каждую нить моей семейной ДНК. Я узнала об этом в тот же день, когда родилась на свет.

На дворе был декабрь, а год шел 1980-й. Трех моих старших сибсов привезли в госпиталь, чтобы они могли познакомиться с новым членом семьи, здоровой девочкой весом в восемь фунтов по имени Стеф. Самый старший из них, мой брат Чарли, выразил интерес. Он подошел очень близко, чтобы хорошенько меня разглядеть, его руки опустились на край моего крошечного розового одеяльца для новорожденных. Спустя недолгое время он повернулся лицом к моим родителям и вздохнул. «Ей предстоит выучить очень много правил», – сказал он испуганно.

Я слышала эту историю от своей мамы десятки раз, и каждый раз она светилась от гордости, рассказывая ее. Она никогда не играла в любимчиков, но я догадывалась, что Чарли она любит сильнее всех. Чарли, который знает правила. Чарли, который следует правилам. Чарли, мозг которого соткан по большей части из прагматичного серого вещества.

Другие составляющие моей жизни – школа, в которую я ходила, уличные игры с пинанием банки, разговоры за обеденным столом по вечерам – были идиллическими. То были лучшие времена из всех. А если бывали и худшие, то они не отложились в моей памяти. Я была счастлива, насколько вообще возможно быть счастливой, я жила жизнью, ради которой большинство людей готовы молить, влезать в долги, красть. Я с гордостью носила свою маленькую козью шкурку. Я питалась самой свежей и сладкой зеленой травкой. Я была в точности как тот тигренок из басни.

Оглядываясь назад, я понимаю, что на моем пути были знаки, маленькие подсказки, указывавшие на то, что на самом деле я могу быть вовсе не той Яггер, какой считала себя всегда.

Первым фактом было то, что я не могла сворачивать язык в трубочку, сколько бы ни пыталась. А каждый Яггер, кого я знала, умел сворачивать язык… и свистеть. Свистеть я тоже не умела.

Должно быть, все дело в щели в нёбе, говорила я себе на полном серьезе, а может, в гортани.

Другие доказательства, впрочем, было куда сложнее отрицать, например слова, сказанные моей собственной матерью.

«Откуда ты взялась?» – говаривала она, и в глазах ее читалась смесь недоумения и тревоги.

Этот вопрос она задавала мне много раз. Он был обыденной реакцией на какие-то мои слова или поступки.

Она задала мне его, когда, придя в мою комнату, увидела, что я читаю книгу «Без дочери – никогда». Мне было девять лет, и, по всей видимости, мне было весьма любопытно, что же могло пойти не так в Иране.

Она задала мне его еще раз, когда я рассказала ей, что планирую самостоятельно путешествовать по Экваториальной Африке и уже забронировала билеты.

«Пять месяцев, – сказала я. – Меня не будет пять месяцев».

Должно быть, она задавала этот вопрос тысячу раз, но это не имело значения. Я не останавливалась. Ни единожды я не останавливалась, чтобы поразмыслить, чтобы спросить саму себя И правда… а откуда я взялась? Я никогда этим не занималась, потому что, к сожалению, у меня есть кое-что общее с козами – я упрямая, своевольная и охренительно упертая.

О, и пока я тут раскладываю карты на столе, я должна упомянуть о том, что я Козерог, а значит, с астрологической точки зрения, я на 100 % – коза. Но я отвлеклась.

Я игнорировала все улики. Бежала по жизни, устремив свой взор на наградные ленточки, а сердцу – дав наказ стремиться доказать, что я ничуть не хуже других коз. Трещины в этом образе, чьи-то реплики и вошедшие в поговорку вопросы – все это было лишь препятствиями на моем пути, а посему, вжух, и вмиг они оказывались под ковром. Все эти маленькие детали заметались мной под ковер и с глаз долой.

Возможно, именно поэтому было так трудно войти в лес и идти не оглядываясь. Ведь если сложить воедино все составляющие – идиллическую жизнь в идеальном стаде, упрямую маленькую девочку, твердо решившую вписаться в свое окружение, и ковер настолько толстый, что под ним можно было бы спрятать убитую на бойне корову – ну, вполне разумным покажется остаться на месте. Не рыпаться. Стрелять по близким целям, по которым я, как ожидалось, попаду. Какой сумасшедший ребенок решится уйти от такой жизни? Какая женщина, рожденная в таком беспроигрышном положении, найдет в себе смелость просить о чем-то большем? Я, блин, ни одной такой не знаю.

Моя мать выросла в семье бухгалтера, а отец – в семье инженера. Жизни обоих были заключены в четкие рамки (в хорошем смысле), такие с идеальной черно-белой окантовкой по краям. Но, разумеется, реальная картина всегда шире, чем то, что было выбрано и показано нам.

Они познакомились в десятом классе. Мой отец был мгновенно очарован, как только заметил ее, темноволосую Ширли Маклейн в расцвете лет, прогуливающуюся по коридорам средней школы Мэджи. Глядя на ее веснушки и колыхавшийся под двойкой бюст, любой молодой человек с толикой здравого смысла разделил бы участь моего отца. На первом свидании они отправились в Театр королевы Елизаветы посмотреть выступление трио Чеда Митчелла. Моя мама надела серое платье с красными туфлями и подходящую по цвету шляпу-таблетку. С тех пор мои родители были неразлучны.

Моя бабуля частенько рассказывала истории о том, какой дерзкой была моя мама в детстве. «О, она была непослушной. Всегда попадала в неприятности», – говорила она, прежде чем пересказать свои любимые байки о том, как шкодила моя мама. О том, как моя мама убедила свою младшую сестру затолкать себе в нос конфетки в форме сердечка, да так глубоко, что потребовалось вмешательство врачей. Или о том, как мама спустилась по лестнице из своей комнаты и объявила о том, что готова идти в церковь – зачесав волосы а-ля Билли «Бакуит» Томас. Мне всегда нравилось представлять свою мать молодой женщиной, нахально встречающей жизненные ограничения хулиганисто высунутым языком, а после издающей пердящий звук и удаляющейся восвояси. Может, так вышло потому, что я никогда не была знакома с этой женщиной, никогда не встречала эту девочку в своей жизни. Откуда она взялась такая? И куда подевалась?

Моя мама и по сей день дерзкая женщина, но никогда ее дерзость нельзя было назвать дерзостью непослушного, проблемного человека, она никогда и близко не подходила к тому, чтобы нарушить установленные правила. Ей было 18 лет от роду, когда она почувствовала разницу, которая, как выяснилось позже, была весьма существенной.

У дерзости редко бывают серьезные последствия, а если в чем-то моя мать разбирается на «отлично», так это в последствиях.

Мои родители узнали, что у них будет ребенок осенью 1965-го. Им было по 18 лет, они только окончили старшую школу, вариантов у них было немного. Для узаконивания отношений им требовалось согласие родителей и, хотя они любили друг друга, я не думаю, что кто-то из них горел желанием вступить в брак – не в таком раннем возрасте, не так скоро. И хотя у них была возможность сделать аборт, они на него не решились: аборты тогда еще были вне закона. Эту медицинскую процедуру проделывали в подвалах или на кухонных столах у кого-нибудь дома – уверена, что молодые сердца и умы моих родителей сочли ее слишком рискованным предприятием. А посему они избрали единственный оставшийся вариант: моя мама отправилась в лагерь для незамужних девушек. Она отдала своего первенца на усыновление и поспешно заблокировала все воспоминания о нем в своей памяти. С того момента моя мать держалась на почтительном расстоянии от линии риска и жила полной жизнью в пределах тех правил, которые устанавливали… ну, практически все вокруг.

Мои родители расписались спустя несколько лет после того, как родился их первый ребенок, и на протяжении более чем двух десятилетий держали в тайне факт его появления на свет. Быть может, мои сибсы считали иначе, но я, взрослея рядом с мамой, видела в ней женщину, интерпретировавшую жизнь с точки зрения риска и последствий, как контракт, в котором все условия четко расписаны в черно-белых красках без каких-либо полутонов. И хотя в целом она была оптимисткой, ее внимание всегда концентрировалось на том, что может пойти не так, она никогда не искала позитивных моментов. Это было и остается обязанностью моего отца.

Я не хочу сказать, что моя мама – человек безрадостный и невеселый, совсем наоборот. Просто прежде чем она добирается до веселых и радостных моментов жизни, она проводит изрядное количество времени, беспокойно ворочаясь в кровати не в силах заснуть.

Волнение – ее фирменная эмоция. Она носит его с собой всюду, как другие женщины ее возраста носят Chanel № 5.

Мне потребовалось время, но я научилась понимать эти сигналы ее тревоги и видеть в них проявление любви. Чем больше она беспокоится о чем-то или о ком-то, тем сильнее проявляется ее забота. И если эта тревога доводит ее до кровотечения из носа, что периодически случается, я интерпретирую ее как выражение безусловной и искренней любви. Когда я вижу в руке своей матери белую салфетку, смятую и усеянную пятнами красной крови, я успокаиваюсь – хотя зачастую это зрелище вызывает сильное беспокойство.

Моя мать не была единственной женщиной-примером для меня. За пределами пространства, которое она занимала, в моей жизни были и другие женщины, но все они играли примерно одну и ту же роль. Независимо от эпохи, в которой они взрослели, они все, казалось, считывали свои жизни с вполне традиционных сценариев. Они разбирались в швейных машинках и технике Cuisinart, знали, как завернуть подарки в такую упаковку, которая понравилась бы всем. Они собирали детям завтраки в школу и возили их на тренировки по футболу, уроки игры на пианино и совместные игры со сверстниками. Они чистили зубы малышам и укладывали их в постели. Они превратили в искусство такую вещь, как складывание простыней на резинках, – я никогда и близко не подберусь к понимаю того, как это нужно делать. Эти женщины были преданны, они создавали такие дома, в которые тебе хотелось бежать после работы и в которые ты действительно прибегал с радостью. Я до сих пор ощущаю запах свежеиспеченных булочек, до сих пор слышу их смех с кухни, будто я и сейчас скачу на ярко-зеленом четырехколесном «червяке» от Radio Flyer. Они любили и они переживали.

Все это сформировало мое представление о том, что значит быть женщиной. Но в то же время девиз моего поколения был «Мечтай о большем!» Мы были теми маленькими девочками, которым говорили, что мы можем заниматься чем угодно и стать кем захочется. Меня сбивали с толку эти слова, особенно когда я смотрела на окружающих меня женщин, на маму. Мечтали ли они о большем? Занимались ли они чем угодно, становились ли теми, кем хотели? По ним нельзя было так сказать. Как удавалось им, с одной стороны, испытывать столько любви, а с другой – мириться со столькими ограничениями?

Моя мать до сих пор хранит красную шляпку-таблетку со времен своего первого свидания с отцом. Она хранит ее на верхней полке своего шкафа в спальне, вдали от впечатляющей коллекции шляп, что живет в гостевой комнате. Так я узнала о том, что эта шляпа – особенная. Остальные были просто шляпами. Эта была короной.

Когда я была маленькой, у меня была привычка затаскивать стул в родительскую комнату и ставить его у маминой половины шкафа. Если я вставала на цыпочки, как раз могла дотянуться до верхней полки. Я аккуратно разворачивала оберточную бумагу, расстилала ее на матрасе и подходила к зеркалу со шляпой в руке. Я много раз стояла напротив этого зеркала с красной шляпкой-таблеткой на голове. Она никогда не сидела как следует. Мне и маме было суждено носить разные шляпы.

Так что делает девочка, когда осознает, что мамина шляпа не подходит к ее голове?

Я проконсультировалась у книги неписаных правил и сразу же перешла к разделу о парнокопытных. Если я не могу быть мамой, я должна быть папой – или как минимум его мастерской имитацией. А когда ты собираешься строить свою жизнь на имитации, то лучше, чтобы она была стоящей. Тебе придется компенсировать в двойном объеме, придется достигать вдвое большего, соревноваться с другими вдвое чаще и агрессивнее. Тебе придется тратить свою жизнь на бесконечный поиск наградных лент; иначе все узнают, что ты мошенница.

Я выросла в Канаде, так что вы, наверное, решили, что я предпочла толсторога, живущего в Скалистых горах. Но нет, я выбрала мархура, потому что… ну, вы вообще видели мархуров? Самцы мархуров – самые величественные и роскошные козлы на планете. Их рога спиралью устремляются в небо, они в три-четыре раза крупнее тех рогов, что носила Анджелина в фильме «Малефисента». Если уж я собиралась быть парнокопытным, а я собиралась, то мне нужно было пройти весь путь до конца. А мархур символизировал весь путь и еще немного сверх меры.

Так я и поступила. Я перебодала баранов. Я бодалась везде и всюду. Я отмела в сторону тот пример, который мне подавала мать, тот, который она всякий раз с любовью ставила передо мной на стол, и закрыла глаза на успехи своей сестры – она все равно была первой в очереди на примерку красной шляпы-таблетки и, говоря по правде, на ней она смотрелась изумительно. Я подыскала себе комплект крепких, долговечных шор, надела их и принялась маршировать вперед. Я начала оценивать себя по успехам своих братьев. Я упорно соперничала за внимание своего отца. Я придумала себе мужской идеал и приложила свой миленький носик к точильному камню, чтобы соответствовать ему. Я похоронила все женское где-то глубоко внутри себя и жадно вгрызалась во все и вся, что только могло помочь мне стать настоящим мархуром в глазах других.

Я усердно работала, чтобы стать тем, что, как я думала, подходит под описание моего отца. Я набросала список и начала отмечать галочкой каждый из пунктов. Я прошла курс обучения катанию на лыжах в 16-летнем возрасте, в точности как он. Я пошла в университет, на что решались немногие женщины в нашей семье. Я заработала хорошие деньги и своими рогами прокладывала себе путь наверх по корпоративной лестнице. Я обзавелась собственным домом. Я стала знатоком по части обуви, а по выходным превращалась в настоящего воина лыжни. Я слушала Rolling Stones, пила вино и путешествовала по Франции. Я выточила прелестную реплику жизни своего отца и нарекла ее своей собственной. Я добилась. И многого.

Я отчаянно хотела доказать, что я – «свой парень», потому что благодаря этому никто не узнает, что на самом деле я не мечтаю о браке, не хочу детей и ярко-оранжевый батут от Sundance. Мне были неинтересны булочки и сбор завтрака в школу. Наша семья не была религиозной, но я могу с уверенностью вам сказать, что нежелание наполнять всем этим собственную жизнь было по силе равнозначно смертному греху. А большинство людей предпочитают держать свои грехи в тайне.

Самая трудная часть во всем этом процессе, впрочем, часть, которую я изо всех сил пыталась игнорировать, заключалась в том, что где-то в глубине души я понимала: во мне нет того, что нужно, чтобы стать одной из женщин. Я была не из тех, кто умеет сочетать в себе изящество с полной пригоршней сдержанности. Я была не из тех, кто вообще способен что-либо сочетать со сдержанностью.

А потому я тратила свою жизнь на поиски следующего большого свершения, следующей гонки, следующей ленточки, следующего способа доказать свою состоятельность где-то еще, вдали от швейной машинки. Но независимо от того, сколько и чего я делала или сколького добивалась, мне все равно было мало. Быть может, поэтому тот синий жестяной знак на вершине канатной дороги в Уистлере так повлиял на меня в тот день. Эта фраза стала идеальной наживкой, заманившей меня в сети.

Путешествие вокруг света? 4 миллиона футов на лыжах?

Это было бы определенным доказательством того, что я – «свой парень». Это было бесспорно.

Чего я тогда не знала, так это того, как сильно Вселенная любит облачать божественное вмешательство в яркую обертку с синей ленточкой-приманкой. Прошло какое-то время, прежде чем я выяснила это для себя, прежде чем поняла: то, что заманивает нас в приключение, – зачастую полная противоположность того, что выводит нас из него в целости и сохранности.

Я не помню, как приехала в аэропорт или как проходила регистрацию на рейс. Полагаю, в какой-то момент я взвалила свою громадную лыжную сумку на контрольные весы, но я не помню, как это сделала. У меня остались смутные воспоминания о том, как моя сестра взяла на себя роль моего личного шофера, дав мне возможность отдышаться после потока вопросов, которые нервозная энергия моей матери извергала в мой адрес.

Я не помню, во что была одета или что съела на завтрак. Кажется, в завтраке был как-то замешан апельсиновый сок, потому что у меня остались смутные воспоминания о том, как я пролила его на кухонный пол прямо перед холодильником. Подтерла ли я его салфеткой J-cloth? На кухне моей мамы всегда найдется синяя J-cloth.

Я не помню ни один из разговоров в аэропорту, но помню момент, когда моя племянница забралась мне на руки. Время остановилось, когда она обвилась вокруг меня, и на тот короткий миг мы были двумя единственными людьми на планете.

Каждая из маленьких конечностей этого четырехлетнего создания обхватила меня, она держала меня так крепко, как будто это был последний раз, когда она видит меня, мудрую женщину с жилистым 135-фунтовым[5] телом. Было трудно сказать, благословляла ли она меня в долгий путь или умоляла не уезжать. Полагаю, что и то и другое сразу. Мы вдвоем балансировали на линии, разделяющей «до» и «после», и чувство было такое, будто там появился маленький мост, трап, ведущий к выходу. Я спрашивала себя, что случится, если я выберу этот выход, если оставлю, пускай и временно, позади ту жизнь, которой жила. Я беспокоилась, переживая, что дорога назад – та, что в целости приведет меня домой – закроется, перестанет существовать. Я не уверена, что моя племянница об этом знала, но, клянусь, она знала.

Я не помню, когда мы разомкнули объятия, как не помню и того, как проходила кордоны безопасности в аэропорту или как садилась в самолет. У меня еще остались какие-то расплывчатые воспоминания об остановке в аэропорту Далласа, но приземление в Сантьяго, столице Чили, и заезд в отель начисто выпали из моей памяти. Единственным, что я запомнила ясно и четко, было то, что я обедала пиццей с грибами, – потому что я до чертиков люблю пиццу с грибами.

А потом я проснулась следующим утром. Было 15 июля 2010 года.

Кто-то очень громко стучал в дверь моего номера. Я перекатилась на другую сторону кровати и стала шарить по прикроватному столику в поисках часов, которые оставила на нем вчера вечером. В комнате стояла кромешная тьма. Я нажала на кнопку на торце часов, и маленький циферблат озарило свечение. Я прищурила глаза: 6.53.

Дерьмо.

Я проспала, не услышав шестичасового будильника.

Я сбросила с себя одеяло, спрыгнула с кровати на пол и отворила дверь номера. Передо мной стоял маленький мужчина чилиец. Он был молодым, может, лет двадцати, а в его темно-карих глазах проглядывала паника.

«El coche. Su coche esta aqui»[6], – сказал он.

«Cinco minuto[7], – сказала я, подняв пятерню, чтобы подтвердить, что в действительности озвучила цифру пять. – Дайте мне пять минут».

Я жестом указала ему на свою лыжную сумку, которую он поспешно схватил. Он выволок ее за дверь и начал тащить по маленькой спиралевидной лестнице. Я была благодарна ему за то, что он избавил меня от хлопот с сумкой.

Я повернулась лицом к комнате, и мои глаза незамедлительно обратились к куче одежды, навешанной на спинку стула. Синие джинсы, белая хлопковая футболка, одна пара розового нижнего белья и спортивный бюстгальтер неоново-желтого цвета. Я стянула с себя пижаму и запихала ее в чемодан, а потом надела всю ту одежду, в которой была днем ранее. Почистила зубы, провела шариковым дезодорантом под каждой из подмышек и бросила сумку с туалетными принадлежностями в чемодан.

Пока надевала часы, мысленно прогоняла себя по воображаемому списку вещей.

Ноутбук, камера, бумажник… паспорт.

Я схватила оставшиеся сумки и поднялась по лестнице.

Перед входом в отель был припаркован большой белый фургон. Мою лыжную сумку уже погрузили в заднюю его часть, а водитель жестом показал, что позаботится об остальных вещах. Дверь с пассажирской стороны была широко открыта, и я увидела троих мужчин, сидевших внутри, каждый из которых приветливо мне ухмылялся. Один из них указал мне на переднее сиденье, которое, по всей видимости, было полностью в моем распоряжении. Я открыла дверь и забралась внутрь.

«Привет. Я Рикардо, – сказал один из парней в фургоне. – Я говорю по-английски. Не волнуйся, мы куда-нибудь заедем, чтобы позавтракать». Сумрак раннего утра сделал лицо Рикардо чуть старше, чем оно было, но румяные щеки и нетерпеливый взгляд выдали его молодость. Ему было двадцать, двадцать пять максимум.

«Это Hugo», – сказал он – буква h осталась беззвучной – указывая на человека с самой широкой улыбкой из всей компании. Лицо Уго было круглым и полным энергии. Его глаза были огромными, над губой виднелись тонкие усики, а гладкую, как шар для боулинга, голову скрывала черная шапочка-бини.

«Он из Буэнос-Айреса», – добавил Рикардо.

«Привет, Уго», – сказала я, следя за тем, чтобы не произносить h.

«Это Алонсо, – продолжал Рикардо. – Он работает в Портильо. Кажется, он инструктор по аэробике». Он обратился к мужчине в задней части фургона. «Aerobicos, si?» – спросил он.

«Uno, dos, tres, cuatro! – сказал Алонсо, прежде чем захлопать в ладоши. – Si!»

Алонсо был довольно загоревшим, и хотя на дворе была зима, он был облачен в спортивный костюм ярких цветов, немного блестевший на свету. На шее у него свободно болтался шарф, соседствовавший с золотой цепочкой средних размеров. Как только мы доберемся до гор, он непременно отморозит себе зад.

«И наш водитель, – сказал Рикардо, указывая на человека, забиравшегося на переднее сиденье. – Его зовут Нико».

Нико вежливо мне кивнул, жестом попросил Рикардо закрыть боковую дверь фургона, а потом завел автомобиль.

«Vamonos», – сказала я, и хотя это не было шуткой, каждый мужчина, сидевший в машине, рассмеялся, прежде чем вступить в оживленный обмен репликами с соседями на неистовом испанском. Быстро стало ясно, что в Сантьяго на испанском говорят гораздо быстрее, чем в классе испанского второго уровня в ванкуверской школе, который я посещала, готовясь к своему путешествию.

Спустя примерно двадцать минут после начала нашей поездки Нико остановился у заправки, к которой примыкал мини-маркет. Я зашла туда и купила себе огромную чашку кофе и взяла загадочно выглядевший йогуртоподобный напиток, стоявший в одном из холодильников. Поскольку мне еще только предстояло привыкнуть считать в чилийских песо, я заплатила за взятые товары, протянув кассирше кучу монет в ладони и позволив ей самостоятельно выбрать нужные. Прежде я клялась никогда больше не делать так в путешествиях, но я знала, что некоторыми своими правилами мне придется поступиться, если хочу выжить в следующие десять месяцев.

Кассирша закатила глаза, глядя на меня, тогда я на поросячьей латыни[8] сказала ей, что она ничуть не лучше меня. Это наполнило меня гордостью. Я сочла, что умение бегло говорить на свинском латинском означает, что я на несколько шагов приблизилась к освоению его лингвистического родственника, испанского языка.

Я забралась обратно в фургон и стала наблюдать, как остальные мужчины занимают свои места. Рикардо залез последним, в одной руке он нес огромную бутылку водки Absolut, а в другой большую упаковку миниатюрных шоколадок Kit Kat. Такое сочетание одновременно впечатлило и заинтриговало меня.

«Интересная комбинация», – сказала я. Рикардо улыбнулся, и его идеальные зубы принялись аккуратно извлекать из обертки первый из многих Kit Kat’ов. Впереди нас ждала двухчасовая поездка, и, судя по тому, что я слышала, последний из двух часов предполагал движение нон-стопом по серпантину с крутыми поворотами. Пока мы катились по автостраде, я думала только об одном: представляла, как по всей машине разлетается рвота со вкусом шоколада. Я была благодарна, что оказалась на переднем сиденье.

«Итак, – сказал Рикардо, – ты уже бывала в Портильо раньше?»

«Нет. Это первый раз».

«На неделю?» – спросил он.

«Угу. На неделю».

«А потом куда? Домой? Где дом? Соединенные Штаты?» – спросил он.

«Ну… – Я взяла паузу, раздумывая о том, стоит ли рассказывать ему всю историю целиком. – Нет, не домой. После этого я поеду дальше на юг, а потом в Аргентину. Дом в Канаде».

«Вау! Круто! Серьезное путешествие! Несколько месяцев, а?» – спросил он, прежде чем перевести разговор остальным мужчинам в машине.

«Ну, на самом деле немного дольше. Я… слушай, давай я попытаюсь сказать это по-испански, и, если сделаю ошибку, ты меня поправишь».

Рикардо с энтузиазмом закивал:

«Yo esquiar todo el mundo».

«Ты катаешься на лыжах по всему миру? – спросил он недоуменно. – Думаю, ты где-то ошиблась».

«Хммм… не-а. Никакой ошибки, – сказала я. – Я катаюсь на лыжах по всему миру. Портильо – моя первая остановка.

Я собираюсь преодолеть четыре миллиона футов перепада высот за следующие десять месяцев. Я пока еще не научилась говорить эту фразу на испанском».

«Сколько это, четыре миллиона футов?» – спросил он. Я видела, что он делает расчеты в уме.

«Много, – ответила я. – Это все равно что спуститься с горы Эверест, с самого ее пика, к морю примерно 135 раз. Это больше, чем я преодолела на лыжах за всю свою жизнь, наверное, а катаюсь я с трех лет».

Рикардо затряс головой, не веря своим ушам, а затем принялся переводить мои слова остальным членам группы. Не знаю почему, но я немного нервничала по поводу их возможной реакции. Многие люди знали о моем путешествии, но они были по большей части друзьями и членами семьи. Я впервые рассказала о своих планах людям, с которыми только что познакомилась.

Уго выпрямился на своем сиденье. Его глаза стали еще больше. Они были так велики, что я подумала: сейчас они выпрыгнут из орбит.

«Mierda, señora! Estas loco».

Рикардо быстро перевел: «Он сказал: «Черт, дамочка! Да ты сумасшедшая».

«Да, спасибо, – сказала я со смехом. – Эту часть я поняла, я уже не первый раз ее слышу».

По мере того как я рассказывала людям о своих планах и цели, которую себе поставила, я стала замечать характерную тенденцию. Почти каждый человек считал меня сумасшедшей, и я уверена, что вам будет нетрудно догадаться, как отреагировала на мое решение мать. Как выясняется, если подавляющее большинство твоих знакомых людей начинают называть тебя сумасшедшим, в какой-то момент ты начинаешь им верить. Начинаешь спрашивать себя, а не правы ли они, начинаешь сомневаться в своих идеях и решениях, а потом – если ты похож на большинство людей – просто решаешь отложить все в долгий ящик, лет на тридцать пять.

Мне потребуется много времени, чтобы осознать, что реакция в духе «ты – сумасшедшая» есть сигнал продолжать движение на всех парах, и чтобы понять, что божественные вмешательства и идеи, рожденные в результате этих вмешательств, вовсе не обязательно должны быть поняты сразу, особенно другими людьми.

Но тогда, если я получала ответ даже с самым крошечным намеком на «Ты напрочь лишилась рассудка»,

во мне тут же что-то щелкало: я называла это шерстяным клубком козлиного позора.

Потому что Яггеры, даже мужчины, не бросают вот так просто все то, над чем так усердно работали. Не важно, что речь идет о некой цели, дающей ответ на вопрос «А что дальше?» Яггеры не спускают все свои сбережения на какое-то таинственное послание, которое они видят на синем жестяном знаке. Яггеры вообще не видят никаких «таинственных посланий». Они женятся и выходят замуж. Заводят детей (опять шутка про козлов, кстати говоря. Простите, не могу сдержаться). Они усердно работают и зарабатывают деньги. Они строят сытую и спокойную жизнь.

Но вот, что я осознала, – нужен всего один человек. Одно теплокровное существо рядом с тобой, которое видит адекватность в твоем безумии. Один человек, который дает тебе разрешение, которое ты так отчаянно жаждешь получить. И к счастью для меня, такой человек появился в нужном месте в нужно время, прямо как моя персональная версия мастера Йоды.

В январе 2009-го я пришла на вечеринку по случаю дня рождения друга. Празднование проходило в маленьком итальянском ресторанчике, и, пока я попивала вино в раскрашенном в темных тонах и тускло освещенном холле рядом с уборными, я случайно наткнулась на Рана. Ран – бывший коллега и друг. Он – человек огромных размеров, возвышающийся над большинством людей вокруг, а еще он израильтянин, отчего его акцент придает его и так глубокому, раскатистому голосу оттенок властности и внушительности. На первый взгляд он не тот, на кого захочешь наткнуться, попивая вино в тускло освещенном коридоре, выкрашенном в темные тона, но практически в каждом моем воспоминании, связанном с Раном, он предстает в моем воображении с немного озорной, самодовольной ухмылкой на лице. Он – настоящий душка, большой, грозно выглядящий, внушительно басящий душка, и в тот момент я с удовольствием задержалась поболтать с ним за бокалом кьянти.

Ран спросил у меня, не собираюсь ли я отправиться в Уистлер в наступающий уик-энд, и, после того как я сказала ему, что да, разумеется, собираюсь, он сделал нечто странное. Он подступил ко мне на несколько небольших шажков. Мы и так уже стояли довольно близко друг к другу, так что его движение вперед вызвало у меня некоторую неловкость. Я и не знала, что Ран – любитель общаться на короткой дистанции. Потом он немного наклонил свою голову и шаркнул еще чуть вперед. Я начала немного смещаться вправо.

«В город приехал мой друг, – прошептал он. – Он из Израиля, и он наверху, в горах».

Я прервала свое боковое движение.

«Он катается на сноуборде, – продолжал Ран, – и ему бы очень понравилось кататься с кем-нибудь, кто знает эти горы так хорошо, как ты».

Я кивнула и обратила внимание на тон Рана. Его голос звучал чисто, серьезно и нехарактерно тихо. Тон указывал на то, что он делится со мной чем-то действительно важным. Казалось, он инструктирует меня, отдавая четкое распоряжение, звучавшее, как полная противоположность просьбе или предложению.

«Обычно я не знакомлю людей с ним, – сказал он, – но думаю, что ты готова. Вот его номер. Обязательно позвони ему».

«Что именно ты подразумеваешь под фразой «ты готова»?» – спросила я. И хотя я не была уверена, почему он говорит столь скрытно, я наклонилась к нему и прошептала свой вопрос: «Готова к чему, Ран?»

Ран отошел на шаг назад и громко засмеялся, его голос вернул свои обычные громкость и ритм, он воскликнул: «Вау! Стефани, где твое доверие?» Он улыбнулся фирменной улыбкой и протянул мне кусок бумаги с написанным на нем телефонным номером своего друга. Я убрала записку в карман и поспешно о ней позабыла.

Два дня спустя мне позвонил Ран.

«Почему ты не позвонила моему другу?» – спросил он.

«Ой, блин! – сказала я. – Ран, я напрочь забыла».

«Я скажу ему, что ты наберешь ему прямо сейчас», – отозвался Ран.

Его тон был четким и сосредоточенным. На безделье нет времени.

Я позвонила его другу, и мы условились, что встретимся в суши-баре через несколько часов. Перед тем как повесить трубку, я спросила у друга Рана, как я его узнаю. Я надеялась получить от него какое-то описание вроде цвета его рубашки или еще чего-нибудь в этом духе – чтобы можно было узнать его в толпе. Вместо этого он сказал: «Просто попроси позвать Короля Суши. Они поймут, о ком идет речь».

Король Суши? Кто назовется Королем Суши?

По приезде в бар я сделала в точности, как было велено в инструкции: попросила позвать Короля Суши. Я ожидала встретить ничего не видящий взгляд или увидеть закатывающиеся в раздражении глаза, но вместо этого хозяйка заведения поклонилась мне, словно я только что превратилась из тыквы в принцессу прямо у нее на глазах.

«Да, конечно, – сказала она. – Вам сюда». Она повернулась и повела меня к большой кабинке в задней части ресторана. Там и сидел Джозеф, на большом троне из татами.

Он был одет в джинсы, слегка помятую футболку и худи на молнии. Его темные вьющиеся волосы были одновременно и причесаны и не причесаны, как будто он занимался укладкой, а потом ему вдруг наскучило, и он бросил это дело на полпути. У него была гладкая кожа и глубоко сидевшие ямочки, он казался молодым, может, даже был моим ровесником.

Я вытащила палочки из бумажной упаковки и оторвала их друг от друга. Джозеф спросил у меня, откуда я знаю Рана. В его глазах блеснул огонек любопытства, и по мере того как он говорил, я стала понимать, что моя первоначальная догадка о его возрасте была неверна.

Он старше, подумала я. Тридцать пять – тридцать шесть лет, наверное.

Заказывал по большей части Джозеф, по всей видимости, именно так и надо поступать, если ты Король. Когда принесли саке, он поднял свой стакан и движением указал мне сделать то же самое. Наши маленькие керамические чашечки со звоном стукнулись друг о друга.

«Приятно с вами познакомиться?» – сказала я. Фраза прозвучала не совсем так, как я задумывала, а, скорее, как вопрос.

«Взаимно, полагаю», – сказал он, и откуда-то из его ямочек вырвался застенчивый смешок.

На протяжении всего вечера еда прибывала за наш стол с неуклонной регулярностью, японские деликатесы, тарелка за тарелкой. Я наблюдала за тем, как ест Джозеф, и увиденное могу описать только словами «искреннее обжорство». Он поглощал еду, стоявшую перед нами, но не бешено, а, скорее, в замедленном ритме гедониста, неспешно смакующего каждый кусочек. Его глаза медленно закрывались, пока он клал свежего тунца, угря и маленькие кусочки мяса палтуса себе на язык, после чего заливал все это глотками саке. В какой-то момент вечера я заметила, что он напевает с закрытым ртом.

Он что, пел рыбе колыбельную?

Когда с ужином было покончено, мы договорились встретиться следующим утром, чтобы я могла показать ему гору.

«Я – Король Суши, и я выполнил свои королевские обязанности, – сказал он.

– Ран сказал мне, что ты – Снежная принцесса, так что завтра тебе следует показать мне окрестности».

«Звучит как уговор», – сказала я со смешком.

Следующим утром я наблюдала за тем, как свинячий восторг и аппетит к жизни вновь берут над ним верх. Пока я показывала Джозефу разные трассы и секретные целины, он, не мешкая, включился в процесс. Он вел себя как ребенок, «бомбочкой» прыгающий в воды озера жарким летом. В каждом его движении сквозило какое-то лихорадочное возбуждение. В том, как он катался, не было ни капли умеренности и контроля. Он катался совершенно не так, как учили кататься меня, и это очень мне понравилось. Я никогда не встречала людей, похожих на него. Я не до конца понимала, кто он, но одно было ясно наверняка – он не был «козликом».

Наблюдение за играми Джозефа в горах научило меня искусству катания на лыжах больше, чем все, с чем я когда-либо сталкивалась раньше. Его техника не была идеальной, так что дело было не в техническом исполнении. Более того, во многих ситуациях я бы охарактеризовала его как человека неуклюжего и раскоординированного, но каким-то образом ему всегда удавалось оставаться в вертикальном положении. Он олицетворял собой идеальный баланс между полным и безоговорочным подчинением стихии и физическим контролем. Это напомнило мне об одной перфоманс-художнице, которую я однажды увидела: эта женщина в буквальном смысле бросала свое измазанное краской тело на пустой холст в порыве полнейшей разнузданности. Пока она чинила свой великолепный хаос, аудитория завороженно за ней наблюдала. Ей было наплевать на то, что краска, капавшая с ее кожи, попадала на холст или парусину, которую она разложила под ним. Ей было все равно, что маленькие капельки брызг попадали на одежду и лица людей, наблюдавших за ней. Если бы Джозеф был там со мной и увидел бы эту женщину, я почти уверена, что он зааплодировал бы, а потом повернулся бы ко мне, и я бы увидела на его лице несколько капелек красной краски. «Сибуми! – сказал бы он. – Это было сибуми! Браво!»

Пока мы катались вместе следующие несколько недель, Джозеф много рассказывал мне о концепции сибуми. Он вычитал о ней в книге, философском триллере, главный герой которого был одержим стремлением существовать по канонам сибуми. Само по себе это слово происходит из японского сленга и обычно используется для описания эстетического качества чего-либо, скажем, произведений искусства или гончарных изделий. Вольно перевести его можно как совершенство, достигнутое без усилий, сложную, но органичную красоту или нечто суровое, но при этом элегантное. Последив за катанием Джозефа и узнав из разговоров с ним об этой концепции, я не могла отделаться от мысли, что его манера двигаться – подходящий пример, иллюстрирующий сибуми, нечто прекрасное, порожденное сочетанием дикой спонтанности и нескольких мазков контроля.

В один из уик-эндов, когда мы с Джозефом поднимались на кресельном подъемнике, он повернулся ко мне с серьезным выражением лица. «Так много людей в рабстве, – сказал он. – В этом должна состоять твоя главная цель, Стефани, не быть рабом. В рабстве никакого сибуми нет».

«Хоро-шо-о-о…» – протянула я.

«Когда ты в рабстве, ты в конечном итоге превращаешься не в того, в кого должен превратиться».

Я кивнула, хотя и не до конца понимала, что он имеет в виду.

Важно отметить, что в том, что касается рабства или того, что большинство людей попросту назвали бы «доходной службой», Джозеф может похвастать большей свободой, чем располагает основная масса людей. Потому что он настоящий денежный мешок. Познакомившись с ним, вы вряд ли так подумаете, даже подозрений таких не возникнет – потому что он не кичится своим богатством. Более того, единственная причина, по которой о его состоянии узнала я, это Google. Мне было любопытно узнать, как парень за тридцать, до сих пор таскающий всю свою наличку в бумажнике Velcro, может позволить себе месяцами жить в отеле. Тогда я решила раскопать немного информации о нем, и, как выяснилось, Джозеф вместе с несколькими партнерами изобрел какую-то революционную интернет-приблуду, а в конце 1990-х продал вместе с ними компанию, и – бинго! – отсюда и миллионы.

Также важно отметить, что деньги Джозефа – причина, по которой мы с ним до сих пор всего лишь друзья.

Не взирая на тот факт, что я не имею формальной квалификации социолога, я могу с уверенностью утверждать следующее: большинство дружеских отношений между мужчиной и женщиной начинается с неких намеков на сексуальное напряжение, с маленького вопроса, который возникает в голове каждой из сторон: «А не происходит ли между нами что-то такое?..» С Джозефом было ровно то же самое. Я думала, что начинаю подмечать едва уловимые признаки зарождающейся между нами «химии», нечто маленькое, но интересное. А потом я загуглила его имя и незамедлительно отмела в сторону всю нашу «химию».

Мне нравилось проводить время с Джозефом, и я не хотела, чтобы он думал, что я делаю это из-за его денег. Я хотела, чтобы он ни капли не сомневался, что я обожала его за то, кто он есть, потому что так оно и было, это до сих пор так. Мне нравилось слушать, как он рассуждает о своей жизненной философии, рассказывает о том, что читает в данный момент, как остроумно подмечает нюансы канадской жизни. Общение с ним было сродни разговору с выходцем с совершенно другой планеты, который прилетел на Землю с коротким визитом и чей разум был изумлен до крайности всеми новыми и незнакомыми прежде явлениями.

«Газеты! – мог воскликнуть он. – На первых полосах у них тут статьи о популяции лосося. В Израиле газеты пишут о популяции людей, о том, сколько человек погибло и кто кого убил на этот раз. Но здесь? Нет! Вы должны писать о лососе».

Я могла лишь рассмеяться в ответ.

«Также, – продолжал он, – я тут зашел в продуктовый магазин и заметил, что овощи здесь поливают из душа каждые пятнадцать минут. Только канадцы могут с таким трепетом относиться к своим овощам».

С того момента мы, отставив в сторону напряжение, сконцентрировались на катании на лыжах, саке и долгих беседах об угрозах, стоящих перед популяцией лососевых. Это было – ну просто нет другого подходящего термина, чтобы это описать, – совершенство, достигаемое без усилий. Мои уик-энды были наполнены Джозефом, снегом, саке и сибуми.

За то время, что мы провели вместе, я начала смотреть на горы, в которых выросла и которые, как я думала, знала вдоль и поперек, с совершенно иной точки зрения. Когда я следила за его катанием, чувствовала себя свободно и раскованно. Я дала себе разрешение стать менее дисциплинированной, менее зажатой. Я увидела линии там, где никогда прежде их не замечала. Более того, я решила отказаться от мысли о том, что какие-то линии вообще должны существовать, вместо них я стала видеть дуги, изгибы, повороты и виражи. Я танцевала на снегу, как на паркете бального зала, широком и отполированном полу белого цвета, по которому я могла бы грациозно скользить. Я начала использовать скорость, которую всегда любила, как форму медитации, способ спустить себя на землю, вырвать затычку, сидящую в мозгу, ту самую, что была ответственна за распространение сомнений и страхов, охвативших все вокруг после моего откровения у синего жестяного знака.

Спустя примерно месяц после того, как Вселенная подтолкнула меня к тому, чтобы поднять сдерживающий рычаг, я отправилась попить кофе с Джозефом. Я рассказала своим друзьям и близким о своих планах, и каждый из них до единого заклеймил меня однозначно сумасшедшей. Джозефу я еще не рассказала, так как колебалась, опасаясь, что еще от одного человека услышу о своем безумии, но все-таки решила рискнуть и попытать удачу с Джозефом.

«Я раздумываю о том, чтобы взять годичный отпуск и отправиться кататься на лыжах по всему миру», – объявила я.

Он даже не поставил на стол свою чашку.

«Да, – сказал он деловито. – Почему бы не отправиться? Звучит как самый очевидный способ потратить год жизни. Сибуми! Давай отметим! Сегодня устроим настоящий пир горой».

Эти слова были тем, в чем я нуждалась. Они были формальным обоснованием, доказательством, что не все считают мою затею безумной, не все считают безумной меня. Было ли мне важно то, что их говорил человек, с которым я только познакомилась, или то, что он жил в совершенно ином мире, нежели мой, как в финансовом, так и во всех прочих отношениях? Нет. Было ли мне важно то, что всего за несколько недель до того я смотрела, как он поет песенку маленькому кусочку рыбы? Было ли это проявлением здравомыслия? Нет, не было. Все, что было важно, это то, что я получила разрешение, одобрение извне, на которое могла бы опираться в ходе следующих 16 месяцев подготовки, приседаний, откладывания денег и их траты на свои планы.

После нескольких часов езды в фургоне и преодоления примерно 247 поворотов на серпантине мы прибыли в Портильо. Мы подъехали к парадному входу в отель, расположенному на берегу Лагуна дель Инка, маленького, но поразительно красивого горного озера. Было трудно отделаться от ощущения, что все вокруг – чья-то картина. Кобальтово-синие небеса вздымались из-за крыши ярко-желтого отеля, а цепь черных андских горных пиков пронзала небо как десяток клинков из сланца. Самой высокой в этой компании была Аконкагуа, гора, достигающая высоты 22 838 футов[9]. Она – почтенный гигант, высочайшая вершина за пределами Азии, и, пока я стояла на палубе отеля, разглядывая ее, у меня вырвался вздох благоговейного трепета.

«Я сделала это, – сказала я себе. – Я добралась до базового лагеря».

Мне потребовалось чуть больше года, чтобы разобраться с тем, что же повлечет за собой мое решение «покататься на лыжах по всему миру». Оно означало, что мне придется с головой погрузиться в нечто довольно масштабное, и единственный знакомый мне способ это осуществить – организовать все до мельчайших деталей. К счастью, запредельное умение организовывать и упорядочивать входит в топ-3 моих жизненных талантов (вслед за умением поспать и сохранять хладнокровие).

Процесс начался с поиска в Google перелетов по всему миру и изучения тарифов на перевозку багажа, которым должны были стать большие лыжные сумки. Далее я с энтузиазмом и запредельным уровнем дотошности взялась за планирование и продумывание логистики будущего путешествия. Я тратила каждую свободную минутку за кухонным столом на то, чтобы изучить календарь рейсов, бюджеты и весовые ограничения по багажу двух десятков авиалиний, которыми собиралась летать. Я размышляла над техническими характеристиками лавинного снаряжения, а также лыжных ботинок, резиновых сапог, ботинок для хайкинга и дорожных сумок на колесиках всех возможных размеров. Одно дело – путешествовать по Юго-Восточной Азии целый год с рюкзаком и парой шлепанцев, и совсем другое – начать годичное путешествие по зиме, перевозя за собой ботинки и дутые теплые куртки. Один толстый шерстяной свитер – и твой чемодан уже на четверть заполнен; добавишь сюда лыжные штаны и пару беговых кроссовок, и все, тебе крышка.

В моей голове постоянно проносились вопросы, связанные со всеми теми обстоятельствами и потенциальными трудностями, которые могут встретиться на моем пути. Я очень старалась отвечать на них по мере возникновения, но выдержать неумолимый темп, с которым они возникали, было тяжело. Поток вопросов никогда не замедлялся, ни разу за все 16 месяцев. Я как-то даже полдня просидела в кабинете врача, который сделал мне прививку просто-на-случай-если-тебя-во-время-катания-укусит-странная-японская-обезьяна. Я не планировала быть укушенной обезьяной, но считала бы я себя хорошо организованным человеком, если бы не была подготовлена на случай чрезвычайных происшествий? Нет.

Я также потратила огромное количество времени на планирование рутинных дел. Мне казалось хорошей инвестицией времени потратить час у прилавка с зубными щетками в аптеке в попытке определить, у какой из них больше щетинок, где они жестче и какая из них окажется самой долговечной и при этом самой легкой. Потому что когда щетки других путешественников износятся, а с моей все будет хорошо, кто будет смеяться последним, а? Я прямо представляла, как Вселенная обращается ко мне. «Отлично спланировано, – будто говорила она. – Просто отлично, блин, спланировано».

Другим объектом моего внимания были деньги. И хотя не будет лукавством сказать, что я родилась и воспитывалась в семье, пользовавшейся определенными привилегиями, в их перечне все же не было неограниченного персонального доступа к банковскому счету моих родителей. Более того, у меня вообще никакого доступа к этому счету не было. Не могло быть и речи о том, чтобы получить финансовую помощь от родителей, даже в форме ссуды. Если я собиралась осуществить задуманное, я должна была сделать это на собственные средства. Меня такой расклад полностью устраивал. Скажу больше, я гордилась этим. Однако просто мне это не далось. Видите ли, катание на лыжах немного накладное увлечение. Забудьте, не так: катание на лыжах умопомрачительно дорогостоящее увлечение; не настолько, как парусная регата, дрессура или конкур, но все-таки весьма затратное.

Помимо основной работы, я бралась за столько всевозможных халтур и подработок в качестве фрилансера, сколько только получалось.

Я знаю, звучит как прямая дорога к проституции, но ею я не занималась.

Ну, в каком-то смысле, да – ведь у меня было так много клиентов, что я напрочь позабыла их имена, с чем ночные бабочки, как я полагаю, испытывают схожие трудности.

Лучшего времени для погружения в эту квазипроституцию было не выбрать. Приближались зимние Олимпийские игры 2010 года в Ванкувере, и весь предшествовавший им год я в придачу к основной работе трудилась на два PR-агентства, которые были перегружены «олимпийской» клиентурой. Я также заключила контракт с международной фирмой, занимавшейся исследованиями рынка, прибавила к этому фриланс-блоггинг и, когда могла, помогала другу – в обмен на наличные – в его кейтеринговой компании. Месяц, в течение которого проходили сами Игры, я сдавала свои апартаменты в аренду, а потом вывалила все накопленные сбережения на свой банковский счет. И, наконец, словно сами боги подстегивали меня не сходить с выбранного пути, мне позвонили из моего банка и спросили, не желаю ли я воспользоваться преимуществом их низких ставок и рефинансировать свою ипотеку. Я сказала «да», а поскольку я расценила этот звонок как сигнал о том, что вселенский расклад карт мне благоволит, я также спросила, не хотят ли они продлить мне кредитную линию, чтобы помочь оплатить катание на лыжах по миру – хотя здесь будет немаловажным упомянуть, что слова «катание на лыжах по миру» так и остались в моей голове, а с языка сошло: «Инвестицию, которую я собираюсь осуществить». Это был выстрел наугад; какой банк в 2010 году дал бы 28-летней девушке кредитную линию на осуществление инвестиций, для подтверждения которых не было никакой реальной документации? Как выяснилось, мой банк, по всей видимости, работал во имя Господа, потому что их ответом были слова, произнесенные с искренним энтузиазмом: «Да, мы были бы счастливы помочь вам в этом».

К тому времени, как я покинула страну в июле 2010-го, у меня было скоплено порядка 30 тысяч долларов, я рефинансировала свою квартиру, обзавелась арендатором, покрывавшим мои расходы на ипотеку, и взяла кредитную линию, которая должна была покрыть прочие затраты на путешествие и еще кое-что сверх того. Вдобавок десять месяцев предстоявшего путешествия были тщательно (то бишь сверхскрупулезно) распланированы на карте, включая и самую важную, на мой взгляд, часть всей затеи: цель, а именно то расстояние, которое я должна была преодолеть на лыжах. Рассчитав время на собственно перемещение и вычтя короткую паузу между сезонами в Южном и Северном полушариях, которая непременно понадобится мне, чтобы дать ногам отдых, а также учтя примерное время начала и конца каждого из сезонов (когда снег только начинает выпадать и когда уже начинает таять), я пришла к выводу, что у меня будет около 32 недель для непосредственно катания. Мы с отцом регулярно катались с альтиметром, прибором, напоминающим часы, который замеряет преодоленное расстояние перепада высот. Я знала, что умеренно сложная задача для меня: преодолеть 25 тысяч футов перепада высот в день. Я провела некоторые расчеты, основываясь на том, что буду кататься пять дней в неделю (я собиралась подойти к своей задаче, как к постоянной работе) и так пришла к цифре в 4 миллиона футов за все время путешествия. Это было официальное заявление – теперь на конце моей палки болталась морковка.

Чтобы у вас сложилось верное представление, скажу, что эта цифра была больше того, что я преодолела на лыжах за всю свою жизнь к тому ее моменту. Чтобы достигнуть этого показателя, среднестатистическому североамериканскому лыжнику потребовалось бы 25 лет. Даже если вы были непревзойденным лыжником и откатывали бы внушительные тридцать дней сезона, вам все равно потребовалось бы потратить на этот проект 5–6 лет. Цель была просто гигантской. Причин ставить такую цель было две.

Первая состояла в том, что цели были образующим элементом моей жизни мархура. И хотя мысль о том, чтобы целый год пробыть ленивым бомжом-лыжником, казалась привлекательной, я хотела добавить что-то большее. Вторая причина была в том, что наличие цели делало эту затею чуть менее безумной. У меня появился ориентир, что-то, что помогло бы объяснить человеку, на лице которого проступало это выражение «о-боже-мой-Стеф-и-правда-слетела-с-катушек», зачем я это делаю. Как только я озвучивала какой-то серьезный мотив, некую смелую цель, начинало казаться, что мир может снова начать вращаться по привычной для оси.

Кроме того, людям не нравятся серые вещи. Им не нравится хмурая мрачность неопределенности, даже если их непосредственно она не касается. Людям нравится точно определять, ставить цель и навешивать ярлыки. Когда кто-то спрашивает у тебя, чем ты занимаешься, ты не можешь просто сказать: «Ну, блин, Джон, хороший вопрос ты задал. Я и сам не до конца понимаю». Мы хотим распределять людей по коробкам и хотим наносить громадным черным маркером надписи на каждую из коробок, чтобы понимать, где им место в этом мире.

Я и правда не могу вспомнить людей, которые умели бы элегантно носить серый цвет. Разве что Джейми Ли Кертис, да, быть может, еще парочка хипстеров, красящих волосы в лавандовый оттенок серого, но на этом все. Нам, всем остальным, нужно что-то более определенное, более конкретное, вроде каштанового цвета, красного или 4 миллионов футов.

С этой цифрой я смогла задать себе цель, найти причину поставить на паузу жизнь, которая казалась окружающим меня людям такой простой и правильной. Как только я поставила цель, я просто начала уперто прокладывать себе дорогу к ней, пустившись в погоню за галочкой для очередного огромного пункта – ничего особенного для заядлого коллекционера наградных ленточек. Люди знали, в какое место меня определить и как меня назвать – и что более важно, это знала и я сама.

Я совершила свою первую ошибку при восхождении спустя примерно три часа после приезда в Портильо. База курорта располагается на высоте 9449 футов[10]. Для большинства людей такой подъем стал бы большой проблемой, а для девчонки, приехавшей прямиком из города на уровне моря, он стал очень большой проблемой, но в своем возбуждении я не догадалась обратить внимание на значительную разницу высот.

Когда я приехала в Портильо, снега там не было, прям совсем. Все подъемники были закрыты, но вместо того чтобы сидеть и унывать по этому поводу, я сказала себе, что волноваться не о чем. Сезон только начинался, у меня впереди было еще девять месяцев и двадцать девять дней для катания, а кроме того, в лобби отеля я увидела объявление о турнире по пинг-понгу для всех возрастных категорий!

В первом матче меня поставили в пару с милейшим шестилетним мальчиком. Я изо всех сил боролась за каждое очко и в итоге набрала одно. Он меня уделал. После партии я и мое эго отправились в тренажерный зал на скоротечную тренировку, а позже я составила компанию Рикардо и остаткам водки в его бутылке на короткой прогулке. Спустя примерно час высота меня доконала. В семь часов из носа у меня полилась кровь, а к восьми голова уже раскалывалась от боли.

Следующий день я провела в постели, и хотя я совсем не так хотела начать свое путешествие, мне было все равно. Гора была закрыта в тот день, и в следующий тоже. Я была разочарована, но продолжала твердить себе, что беспокоиться не о чем. У меня еще было 9 месяцев и 27 дней для катания на лыжах, а бонусом стало то, что закрытие доступа к горе позволило мне перевести дыхание – во всех смыслах. Кроме того, я смогла оценить все прочее, что мог предложить Портильо, а развлечений было немало.

Это место было… как бы это выразиться… исключительно точным сочетанием «Грязных танцев» (в испанской версии) и Club Med[11] (с экипировкой для катания на лыжах).

Портильо был укомплектован большими экранами, на которых крутили кино, джакузи высшего уровня и вечерними уроками танго. Единственная разница между этим местом и помеси Club Med’а с «Грязными танцами» заключалась в том, что никто не называл меня Бэйби, когда я подходила к стойке сотрудников отеля. Они называли меня как-то иначе, но даже при моих беглых познаниях в свинском латинском, их слова оставались вне моего лингвистического понимания. Тем не менее я окунулась в эту жизнь и коротала время в ожидании снега за дегустациями региональных вин и ожесточенными турнирами (по круговой системе) по дженге, которую в Чили называют «йенг-га». Кроме катания на лыжах, ничто не может сравниться с выталкиванием деревяшек из башенки под треск поленьев в камине и с бокалом чилийского мальбека в руке.

На четвертый день выпало достаточное количество снега, чтобы открылись первые подъемники. Остаток недели я провела, корябая лыжами голые склоны, и хотя я очень старалась увиливать от широких проплешин гравия, они неизбежно возникали на моем пути. Мне казалось, что я скатываюсь по ребристым стиральным доскам, следующим одна за другой, камешки царапали основание моих лыж, а мои стопы стирались, тормозя на гравийных участках, пока тело по инерции продолжало двигаться в прежнем направлении.

В те дни мне удалось проковылять так почти 90 тысяч футов – такой результат мне с относительной легкостью покорился бы за два-три дня катания в Уистлере. Я определенно не была в большом восторге от своего прогресса, но и не была им разочарована, особенно если взять в расчет главную систему подъемников Портильо, великолепное, эффективное, явно сотворенное группой квалифицированных инженеров приспособление: рогатку.

В Портильо было две таких установки, и, как можно сделать вывод из названия, рогатки, скорее, швыряют, нежели поднимают. По сути все устройство представляет собой блочную систему с огромным металлическим тросом, протянутым от подножия горы к ее вершине. В отличие от большинства подъемников, на этом тросе не было кресел или Т-образных балок. Вместо них на устройстве было два гигантских металлических треугольника – один был установлен вблизи вершины блока, другой – у его основания. С основания каждого из треугольников свисали пять очень-очень близко примкнутых друг к другу круглых кресел, напоминавших прочные металлические фрисби. Я заключила, что за один раз устройство доставляет пятерых человек, и – черт возьми! – оказалась права.

Чтобы нагрузить рогатку людьми, их сажают таким образом, чтобы сиденье оказывалось аккурат между левым и правым полупопиями каждого лыжника, после чего отправляют на вершину горы. Следует отметить, что обычно ответственными за работу приспособления ставят коварную южноамериканскую молодежь, а посему скорость, с которой вас швырнут на гору, очень сильно зависит от того, считает ли оператор подъемника веселым забавляться с живыми тряпичными куклами или нет.

Когда настал мой черед, я погрузилась на сиденье, удостоверившись, что оба носка моих лыж смотрят на гору. И хотя в процессе я явно вторглась в личное пространство своих соседей по подъемнику, забираться на фрисби было относительно легко. Удержаться же на нем, пока тебя катапультируют на холм, – совсем другое дело. Это напомнило мне один эпизод, когда я каталась на водных лыжах с четырьмя другими людьми и по мне постоянно что-то ударяло, пока всех нас поочередно швыряло на волны, подбрасывало на встречных струях и водяных «кочках».

Ой, подождите-ка, такого же никогда не было. И после поездки на рогатке я точно знаю почему.

На вершине нам предстояла выгрузка в стиле Портильо. После того как нас зашвырнули на вершину холма, тела моих четверых новых лучших друзей и мое собственное поглотили серию «выстрелов» из мини-рогатки, поскольку вся система задергалась и нас ждала весьма жесткая остановка. Она напомнила мне эпизод, когда я отправилась попрыгать с «тарзанки» с четырьмя другими людьми – ой, постойте-ка, такого ведь тоже никогда не было, и после поездки на рогатке я точно знаю почему.

Выяснить, как пятеро человек будут слезать, пока все устройство дрожит и дергается вверх-вниз, уже было подвигом само по себе. Носки наших лыж смотрели на гору. Мы что, должны были развернуться в изящном и притом синхронном лыжном танце на 180 градусов? Или должны были совершить одновременный прыжок с разворотом, скрестив пальцы в надежде, что никто из нас не получит травмы, которые могли нанести нам лыжи и палки? Или надо было съезжать с холма спиной вперед? Да, такими были наши варианты. Именно этого от нас и ожидали.

И хотя я была благодарна за выпавшую мне возможность отточить свои навыки в командном балете на лыжах, над которыми я усердно работала столько лет, к концу недели я уже была готова двинуться дальше. Мы с моим альтиметром надеялись найти место, в котором было бы больше снега и подъемники, которые, скажем так, поднимали бы.

Заметка на полях: я рекомендую каждому, кто хочет покататься на лыжах в Портильо, всерьез задуматься о прохождении курса подготовки в «Cirque du Soleil» перед приездом на курорт. Либо так, либо загодя возьмите уроки игры в настольный теннис, чтобы вашу самооценку не уничтожил шестилетка по имени Алехандро. Желаю вам всяческой удачи.

Моя следующая остановка называлась Термас де Чильян, маленький горнолыжный курорт примерно в семи часах езды к югу от Сантьяго. Я села на утренний автобус из Портильо на центральный автобусный вокзал, а потом двинулась на нескольких следовавших на юг автобусах в сторону Чильяна.

Говорят, что путешествие – идеальный способ проверить на прочность отношения, и после дня путешествий по Центральному Чили мой багаж и я можем уверить вас в истинности этого утверждения. Мы этот тест прошли, но лишь потому, что я, как одинокий путешественник, была неразлучна со своими сумками. Оставить экипировку посреди автобусной станции в Южной Америке, чтобы метнуться в туалет – это был не вариант. Поступить так было равнозначно тому, чтобы сказать сорока с лишним людям, стоявшим вокруг, следующее: «Пожалуйста, ограбьте меня. Пожалуйста, украдите все, что видите здесь. Нет, правда, я бы очень хотела, чтобы вы взяли эти вещи».

Откровенно говоря, цвет моей кожи, сравнимый с цветом мыла «Dove Beauty Bar», и большие голубые глаза и так, наверное, об этом кричали, так что я всеми силами старалась коммуницировать другими способами. Моя огромная лыжная сумка больше всего походила на огромный трупный мешок, и я обратила это в свое преимущество и своим видом пыталась посылать всем четкий сигнал: «Не связывайтесь со мной». Меня так и не ограбили, посему думаю, что такая тактика сработала.

Пробираться по станции с сумкой было совсем другим делом. Эта часть мне удалась не так хорошо. Сумка сама по себе была около шести футов[12] длиной, а весила со всей моей лыжной экипировкой почти 80 фунтов[13]. Тащить ее было все равно что волочь чудовищно разжиревшего ребенка, который отказывается идти на своих двоих.

Кроме того, у меня была сумка через плечо, в которой хранилось все, к чему мне мог потребоваться быстрый доступ – камера, бумажник с паспортом, снэки, бутылка воды и что-нибудь почитать – а на спине я несла сорокалитровый, под завязку заполненный вещами рюкзак. В нем хранились мой компьютер и вся моя лыжная одежда, от верхней одежды до нижнего белья. И, наконец, у меня был чемодан на колесиках, служивший домом для моих туалетных принадлежностей, маленькой аптечки первой помощи, двух пар обуви и кое-каких зимних вещей (в противоположность одежде, предназначенной для катания). Спросите любого, с кем я когда-либо путешествовала, и он скажет вам, что я настоящий волшебник по части упаковывания вещей. Серьезно. Это один из главнейших моих талантов – он идет сразу после умения поспать, сохранять хладнокровие и до безумия дотошно все организовать. На самом деле, когда я теперь думаю об этом, мне кажется, что это может быть просто еще один из способов организовать все до безумия дотошно. Я не пакую сверх меры, не недокладываю вещей, я пакую идеально. Все, что я взяла с собой, будет использовано с пользой. Я и мой багаж были как семья ирландских фермеров-католиков, растивших картошку году в 1935-м, – да, даже маленький Деклан должен трудиться. Полагаю, что единственная разница была в том, что ни одна уважающая себя семья ирландских католиков никогда бы не заставила самого массивного своего члена пять часов трястись в грязном багажном отделении у днища автобуса.

Пока я тащила на буксире свои сумки от автобуса к автобусу и через каждое депо, я не могла не обращать внимания на окружающую обстановку. За пять месяцев до моего приезда прилегающую к Термас де Чильян область сотрясло землетрясение магнитудой 8,8 балла. 525 человек погибли, и отзвуки той катастрофы еще были слышны. Многие из дорог в регионе походили на открытые раны. Мы проезжали мимо огромных участков со вздыбившимися, растрескавшимися тротуарами и глубокие трещины, превращавшиеся в зияющие дыры. Ущерб был нанесен уже давно, но было очевидно, что до полного выздоровления еще далеко.

Когда я добралась до самого курорта, обнаружила, что многие здания были закрыты из соображений безопасности. Они были опечатаны и пусты, а огромные куски бетона по-прежнему лежали там, куда рухнули после толчков. Я никогда не видела таких разрушений, тут целый кусок земли треснул по швам, и никто не спешил его «заштопать». К такому я не привыкла. Где были бригады спасателей, разбиравшие завалы? Почему все не привели в порядок, чтобы люди могли продолжить жить своей жизнью, притворившись, что ничего не произошло? Кто должен был явиться и замести все следы трагедии под ковер? Я понимала, что большинство ответов на эти вопросы лежали в социально-экономической, политической или даже культурной плоскости, но это не имело значения. Я смотрела из окна на последствия стихии. Нечто в том факте, что я просто сидела в этом месте, такая открытая и незащищенная, задело меня за живое. Я никогда прежде не видела уязвимость так близко.

Невадос де Чильян – один из самых активных вулканов Чили, а сам регион полон горячих источников, булькающих прямо под земной корой. Когда я каталась, я замечала струйки пара, поднимающиеся из снежных «карманов», находившихся чуть дальше границ территории курорта. Запах серы вкрадчиво вплетался в воздух, пока я спускалась по пологим холмам и гладким, открытым всем ветрам склонам. Одно было ясно на сто процентов: я больше не в Уистлере. Я миновала базовый лагерь и ступила в совершенно иной мир, поверхность которого только что расковыряла.

Я покинула Чили, накатав чуть меньше 150 тысяч футов, и моя экипировка стала по запаху отдаленно напоминать протухшие яйца. Я запрыгнула в автобус, который двигался дальше на юг, через самое сердце Патагонии прямиком в Аргентину. Мы поднялись на горный перевал, который только недавно завалило снегом, там были огромные сугробы. Деревья выглядели как белые капли, сидевшие на вершинах толстых белых облаков из взбитых сливок. Настоящий зимний рай. Молодой человек, сидевший через проход от меня, широко раскрыл глаза от изумления, такие неподдельные эмоции обычно встретишь только у детей.

«Nieve. Mucho»[14], – сказала я.

Полагаю, что он сообразил, что испанский – не родной мой язык, поскольку ответил мне на ломаном английском.

«Я из Перу, – сказал он. – Я никогда не видеть снег. Он поднял руку вверх с оттопыренным указательным пальцем: первый раз».

Я улыбнулась. «Он прекрасен, – сказала я. – Просто прекрасен».

Хотя казалось, что мы находимся где-то в пустыне, где совершенно ничего нет, на следующей остановке мой сосед-перуанец сошел с автобуса. Мне нравится представлять его спешащим наверстать упущенное и потому делающим на снегу одного снежного ангела за другим, а может даже взволнованно бегающим вокруг в поисках ближайшего металлического столба – чтобы лизнуть его языком и проверить, действительно ли это такая уж плохая идея. Я воображала себе подобные сцены с широченной улыбкой на лице, вплоть до того момента, пока автобус не подкатил к конечной точке своего маршрута – к городу под названием Сан-Карлос-де-Барилоче, который должен был стать моим домом на весь месяц август.

Я слышала много невероятного о Барилоче, но ни одна живая душа не упомянула о том, что это место – воплощение голубой мечты Вилли Вонки. Шоколад-де тут на каждом углу. И в центре квартала. И ближе к его концу, но не совсем в конце. Кажется, что улицы здесь вымощены дульсе де лече, а семена какао-бобов растут прямо из земли. Аромат какао доносится из дверей шоколадных магазинов и сумок туристов-сладкоежек, приехавших в Барилоче. В любом другом месте мира такое количество и качество шоколада стало бы главным магнитом для гостей города, но в Барилоче шоколад оказывается едва заметной точкой на их радарах. Чтобы это понять, нужно понять, сколь многое предлагает этот город туристам.

Расположенный в самом центре девственно-чистого национального парка Барилоче поражает воображение. Лыжники, любители треккинга и альпинисты слетаются к ней, как пилигримы, круглый год. У ее ног лежит озеро с прозрачной водой, а короной ей, как истинной королеве, служит хребет Анд, который бежит на запад, прежде чем красиво рухнуть и оборваться на юге. Замешайте ее естественную красоту с архитектурой ее пряничных домиков в немецком стиле, и Барилоче предстанет улучшенной версией Швейцарии, а я даже не знала, что такое вообще возможно. Чтобы объяснить человеческими понятиями, скажу так: открыть Барилоче все равно что узнать, что у Жизель Бундхен есть более привлекательная сестра, совершенно не известная публике, кожа которой целиком состоит из «Cadbury Crème Eggs».

Один мой друг приезжал в Барилоче за год до моей поездки туда. Почему он уехал – для меня осталось загадкой, но он это сделал, а когда вернулся домой, сумел убедить меня, что мне обязательно нужно посетить это место. На основании его восторженных отзывов, ни в одном из которых не упоминалось, что город целиком состоит из шоколадных батончиков «Mars», я запланировала остаться там на месяц. И все это время я лакала Барилоче, как гигантский шоколадный фонтан, коим она и является.

Мой арендодатель встретил меня на автобусной остановке и помог заселиться в маленькую квартирку на окраине города. Он познакомил меня с владельцем винного магазина, находившегося прямо под моим жилищем, показал, какими ключами открывать какие двери и научил меня, как растапливать причудливую аргентинскую печку без риска спалить все здание дотла. Когда он ушел, я выбралась на маленькую палубу и просидела там час. Было холодно, но вид меня заворожил. С палубы я могла разглядеть все озеро целиком. Зимнее солнце низко опускалось на воду, и по этому огромному жидкому холсту разливались все оттенки голубого с оранжевым. Я ощутила полнейшую расслабленность. Мои плечи опали, из груди вырвался глубокий вздох. Он заставил меня задуматься, как долго я сдерживала дыхание.

Единственной проблемой Барилоче было то, что я не знала ни единой души в городе, кроме своего домовладельца. Обычно для меня это не проблема, но я решила, что раз уж собираюсь провести на одном месте целый месяц, не будет лишним завести парочку друзей. Я не хотела, чтобы одиночество обернулось гастрономической оргией длиною в месяц с участием пары килограммов красного мяса, галлона-другого мальбека и любовью втроем с белым, молочным и темным шоколадом. Я уже слышала чавкающие звуки, видела, как по подбородку у меня стекает красный сок, а пальцы окунаются в расплавленную карамель.

По всей видимости, хозяин квартиры подозревал примерно такое же развитие событий, и в попытке спасти свою недвижимость от надвигающейся полусладкой погибели написал мне электронное письмо на следующий день. В нем он представлял мне другого своего жильца, парня-американца, который приехал в город на месяц, так же, как и я.

«Вы оба гринго», – написал он, «и оба приехали на месяц. Я подумал, что вам надо познакомиться».

По всей видимости, этого было достаточно, чтобы оправдать наше совместное времяпровождение. Такая типичная для Северной Америки смерть от обжорства обошла меня стороной.

Пит был выходцем из Калифорнии, приехавшим сюда на месяц в «лыжнотпуск», как он окрестил свою разлуку с работой менеджера в компании «REI». Мы встретились на следующий день в «Tony’s Parrilla», тускло освещенном и до отказа набитом посетителями гриль-баре на главной улице Барилоче. Пит привел с собой друга, еще одного калифорнийца, работавшего в сфере наружной рекламы, который по удачному совпадению оказался в том же месте в то же время. Друга Пита звали Крис, и так было положено начало вывернутой наизнанку истории в духе «Трое – это компания» (представьте себе, что весь сериал был бы написан, снят и смонтирован с точки зрения Джанет и Крисси).

Пока мы представлялись друг другу, деля огромное блюдо с мясом, я прояснила для себя кое-какие моменты. Первое: мы с Питом были Джанет и Крисси. Второе: Пит стал подарком мне от богов. Я стала его поклонницей с первой же минуты знакомства, отчасти по причине того, что он обладает талантом мгновенно располагать к себе людей так, чтобы им было комфортно рядом с ним. Глаза у него, как у щеночка, карие, голова полностью брита наголо, а с обеих сторон рта пролегают глубокие складки – линии улыбки. Все в нем говорит о теплоте и дружелюбии, но есть у него и другая грань, грубоватая, душевная. Что-то в его образе подсказало мне, что он не затерялся бы на фестивале «Burning Man», я даже представила, как он танцует под транс в скафандре космонавта, предварительно закинувшись дичайшим количеством MDMA. По сути, если бы Кэрол Брэйди и Кит Ричардс по любви решили завести ребенка, то им был бы Пит. Я знаю, это трудно представить, но также трудно вообразить себе и женщину с кожей из «Cadbury Crème Eggs», – а вам это удалось, так что я вполне уверена, что и это препятствие вам покорится.

Третьим прояснившимся моментом стало то, что у Криса, с другой стороны, были ограничения. Здоровенные такие. Начинались они с его бороды, потому что… ну, все начиналось с бороды Криса. Она была предметом его мужской гордости. Она была такой густой и выглядела настолько роскошно, что походила на кошку, решившую свернуться калачиком у него на подбородке. При этом его границы простирались гораздо дальше его растительности. Казалось, что его окружают какие-то невидимые, но непрошибаемые стены. Я сразу же почувствовала, что он не из любителей обниматься. Более того, я дважды думала, прежде чем пожимать ему руку или вообще к нему прикасаться. Кажется, что в итоге я просто аккуратно похлопала его по плечу или вроде того; как бы то ни было, получилось чудовищно неловко. Но что еще остается, когда у вашего собеседника на лице сидит кошка, а вокруг него пролегает огромный ров, дополняет который ржавый подъемный мост, не опускавшийся годами? Крис не был злым, ничего такого, но он был сдержан и держался на расстоянии. А для такого открытого и прямолинейного экстраверта, как я, сдержанность и отчужденность – неизведанная территория, по которой трудно передвигаться, а посему я решила дать ему немного личного пространства.

Последним прозрением для меня в тот вечер стало то, что даже в компании новых друзей вероятность пасть жертвой собственного чревоугодия оставалась весьма высокой.

Мы сидели за столом около витрины с мясом и да, вы прочитали все правильно: ВИТРИНЫ С МЯСОМ. С этих мест открывается великолепный вид на первосортные куски мяса, так что можно просто указать пальцем на тот, который хочешь съесть. На троих мы заказали, наверное, фунтов двадцать стейков, которые нам принесли с тремя фунтами хрящей в придачу и несколькими томатами. Я поглотила примерно половину от этого и мгновенно стала завсегдатаем заведения «Tony’s». Каждый раз, когда я возвращалась в ресторан, я говорила им, что хочу сесть за мясной столик.

И хотя я всегда любила красное мясо, я обычно не вхожу в число тех хищных монстров, которые указывают поварам на понравившиеся куски плоти, прося их приготовить, а потом пожирают их, заедая помидорами. Но регулярное катание на лыжах пробудило во мне зверский аппетит. Я поймала свой ритм в Барилоче, а также узнала, что для поддержания его мне необходимо высококачественное калорийное топливо. Я не могу знать этого наверняка, но почти уверена, что именно «аппетит к жизни», который я продемонстрировала друзьям в тот вечер, стал причиной, по которой мы с Питом подружились.

Мы с ним катались вместе почти каждый день на протяжении того месяца: с момента открытия подъемников утром и до их закрытия вечером. Бо́льшую часть времени мы проводили на Сьерро-Катедраль, большом курорте, расположенном примерно в тридцати минутах езды от Барилоче. Крис присоединялся к нам там примерно раз в неделю. У него была другая повестка дня – предполагавшее затворнический образ жизни и уединенное исследование гор, окружавших Катедраль.

Нам с Питом потребовалось всего несколько дней, чтобы выработать основную последовательность действий – которую мы в попытке полностью погрузиться в испанский называли нашей «рутин-о». Каждое утро я просыпалась в 7.20, делала завтрак, варила исключительно крепкий кофе и разогревала маленькие мышцы подошв ступней мячом для лакросса, который прихватила с собой как раз для этой цели. В 8.00 я хватала свой рюкзак, вешала себе на плечо лыжи и ботинки и шла за угол на автобусную остановку. Пит поджидал меня там, приветствуя мое появление широкой улыбкой и зажженной сигаретой, торчавшей из уголка рта.

«Доброе утречко, chica, – говорил он, а затем, указывая на сигарету, добавлял: – Раз уж мы в Аргентине».

Когда приезжал автобус, мы запихивали себя и свое снаряжение внутрь, где уже находилось человек пятьдесят, а то и больше аргентинцев, ехавших на работу, и горстка лыжников, направлявшихся на гору. Пока автобус трясся по дороге, наши умы занимала одна-единственная мысль: как бы остаться в вертикальном положении и удержать свои вещи. Но как бы мы ни старались, время от времени какой-нибудь элемент экипировки взлетал в воздух, словно в наших руках детонировала какая-то лыжная бомба. По приезде на курорт мы выгружались из автобуса и затем локтями прокладывали себе путь через толпу людей, собравшихся в кучу – вместо того, чтобы встать в очередь – у стартовой точки подъемника. В Южной Америке каким-то образом получается так, что толпа людей распределяется быстрее, чем организованная очередь.

У меня на самом деле очень неплохо получалось пробивать себе дорогу, поскольку я быстро поняла, что ключевой момент здесь – избегать зрительного контакта с другими людьми, притворяясь, будто тебе совершенно не жалко своих лыж, которые губило твое твердое стремление протащить их через любые препятствия на пути. Это было сродни тому, чтобы припарковаться в очень узком месте и даже глазом не моргнуть от того, что в процессе ты многократно притер машины по обеим сторонам от своей. К сожалению, в тот самый момент, когда мы так нуждались в проявлении ДНК Кита Ричардса, Питом овладела Кэрол Брэйди. И он вел себя слишком вежливо. Я всегда пробивалась в первые ряды, но лишь для того, чтобы потом ожидать Пита, прокладывавшего себе путь через толпу своими «пожалуйста» и «спасибо».

После этого мы катались. Весь день. Как маньяки. Пока не пустел весь курорт. Мне уже стали привычны ощущения, а гораздо больше – звуки, от катания в Сьерро-Катедраль. Щелчки, хлопки и треск экипировки от столкновений в очередях. Жужжание подъемников и легкий шорох ветра. Шепот моих лыж, аккуратно скользивших по снегу в начале каждого поворота.

Слезая с подъемников на Сьерро-Катедраль, я всегда задерживалась у них чуть дольше, чем обычно. Было трудно удержаться, чтобы не взять паузу. С вершины курорта можно увидеть всю долину целиком. Покрытые сахарной пудрой горные пики сидели высоко над древесной границей, а потом плавно переходили в тонкие изгибы лесных чащ. Кедры, патагонские кипарисы и густые заросли бамбука смешивались воедино, образуя неровный, шероховатый зеленый узор, сбегавший от гор прямиком к берегу зеркального озера. Я останавливалась насладиться этим видом каждый день катания там, и всякий раз испытывала чувство благодарности.

Как только мы были готовы двигаться, я просовывала свои руки в темляки своих лыжных палок, защелкивала застежки на ботинках и скользила вперед. Звуки наших первых спусков по трассе зависели от температуры, из-за которой днем обычно было тепло, а ночью обжигающе холодно. Я слышала сухой скрип или звук мягкого среза, когда кромки моих лыж закапывались под поверхностный слой снега, но гораздо чаще я слышала режущий, металлический звук скольжения по плотно слежавшемуся, утрамбованному снегу и льду. Временами, когда температура подскакивала и держалась так ночь, снег становился теплым и мокрым по утрам, из-за чего звук при катании по нему получался сырым и напоминал шуршание.

Потом, когда мы набирали скорость, в ушах начинал звучать голос ветра, а поскольку мы всегда набирали скорость (ведь скорость – одна из причин, по которым я люблю кататься, вот этот адреналин) ветер бил мне в лицо. В спокойные дни звук ветра был мягким, ощущалась легкая пульсация воздуха, находившего маленькие обрывки разных материалов, за которые можно было уцепиться. На поясе у меня легонько подрагивал пропуск на подъемник, а вдохи у меня получались такими же глубокими, как выдохи. Дышать было легко и свободно. В холодные и ветреные дни звук был другим. В нем было что-то трескучее; ветер пронизывал первые два-три слоя моей одежды, добираясь до кожи. Это раздражало: как если бы вентилятор поставили в режим охлаждения и направили прямо на верхнюю часть моих квадрицепсов. Ветер иглами впивался в мои щеки, пока мы слетали с горы.

Звуки моего собственного тела, спускающегося со склона, различались столь же кардинальным образом, как и звуки ветра. Иногда я пела, и тогда пронзительный альт звенел над пустыми склонами, пока мы с Питом, танцуя, спускались вниз по уплотненному ратраками снегу. Я широко раскидывала руки, как будто чтобы обнять теплый, сладкий воздух под звуки «Little Bird» в исполнении Энни Леннокс, игравшей в моем iPod’е.

«Ты в курсе, что ты поешь во весь голос?» – спросил однажды у меня Пит со смешком.

Когда катание требовало больших усилий, петь было труднее. В такие спуски мое дыхание становилось затрудненным, оно пульсировало, выпуская воздух наружу и впуская его внутрь, пока я, покачиваясь, миновала то одну, то другую горстку людей, остановившихся посреди горы отдышаться. Когда я каталась так, мое дыхание следовало размеренному ритмичному темпу. Я была как йог на снегу.

В другие моменты, когда мы подпрыгивали на небольших уступах, уклонялись от столкновений с зарослями бамбука или скользили по маленьким, но крутым скатам, мое дыхание становилось тяжелым и порывистым. На таких спусках звук моего сердцебиения подавлял все прочие. Он звучал, как тяжелый барабанный бой. Я чувствовала, как этот звук поднимается через все тело к голове – приглушенный галоп, звучавший, пока я мчалась во весь опор, – а бедра пульсируют – по снегу, толстому, пушистому и испещренному могулами, тяжелому, влажному снегу, этим гигантским белым подушкам, проплывавшим подо мной, как воды океана.

Пусть и редко, но все же мы иногда попадали на такие участки местности, которые были мне не по плечу. Я хорошая лыжница, но не выдающаяся, и это не ложная скромность – такова правда. Я не была из тех детей, что все выходные напролет проводили в лагерях, где готовили лыжников для гонок. Так что мне не светит стать звездой следующего фильма Уоррена Миллера – если только его команде не потребуется массовка для съемки сцен апре-ски[15]. Бывали моменты, когда мне было необходимо сосредоточиться, прям серьезно сосредоточиться, и в такие моменты я не слышала ничего вообще. Я, должно быть, задерживала дыхание, потому что не слышала ни единого звука самого спуска – пока не добиралась до его конца, пока бело-голубая муть, окружавшая меня, опять не начинала принимать ясные очертания, а я сама не забиралась обратно на подъемник.

Я приземлялась с глухим стуком, когда кресло подъемника поворачивало «за угол», мои бедра уже были не в состоянии перейти из стоячего в сидячее положение хоть с какой-либо толикой грации. Я убирала свои палки под левую ногу и расстегивала застежки своих лыжных ботинок, давая недолгую передышку своим нывшим от боли стопам и избитым пальцам ног, которые бо́льшую часть дня врезались в носки ботинок. Когда пальцами вновь можно было пошевелить, я откидывалась назад и наслаждалась видом. Пока мы вновь поднимались на гору, допотопные, уже побывавшие в употреблении подъемники скрипели и визжали, как старый ворчливый блендер, размалывающий свое содержимое в труху. Люди вокруг болтали на скоростном испанском, а я наблюдала за другими лыжниками, двигавшимися по разным частям горы, как крошечные муравьи.

Время, которое я провела в Барилоче, было блаженством. Я почувствовала себя так, словно высвобождаюсь из пут и разливаю свою необузданную энергию по всем окружающим меня горам. С Питом в напарниках, игравшим роль Робина при бескомпромиссно дерзком Бэтмене на лыжах, я чувствовала себя неуязвимой, словно могла ускориться и пролететь прямиком в собственное будущее, словно делала именно то, ради чего и начала все это путешествие – я включала мархура, тараня все на своем пути, доказывала, что я «свой парень» и, как пес, мочилась на каждый гидрант, какой только попадал в мое поле зрения. Я чувствовала себя так, словно вся Патагония была у меня под мышкой и я в любой момент могу как следует натереть ей затылок своими костяшками. Джозеф был прав. Это было сибуми.

Разумеется, помогало и то, что в физическом плане я была крепче, чем когда-либо прежде. В течение своей жизни я не раз слышала, что меня называли спортсменкой, но никогда – прирожденной. Решившись на это путешествие, я знала, что мне придется подготовить себя физически, и этим занималась. За год до отъезда с энтузиазмом принялась за убийственную программу физподготовки. Я многие месяцы занималась с тренером по имени Алекс, и он показал мне разницу между приседаниями на одну ногу, выпадами в сторону, выпадами вперед на каждую ногу и болгарскими приседами. Я тренировалась, и тренировалась жестко. Я скинула около пяти фунтов жира и набрала 15 фунтов мышечной массы. До сих пор, когда кто-нибудь заговаривает о «сухих» тренировках, я ощущаю небольшие рвотные позывы.

И тренировки сделали свое дело. Я чувствовала себя так, словно я Пегас на лыжах, помесь потрясающе могучего Черного красавца[16] с белогузым стрижом, который, кстати говоря, занимает пятое место среди всех птиц планеты по скорости полета (очень удобен и тот факт, что у него белый огузок, а значит, сходств между нами больше одного). Я каталась жестче, мощнее и быстрее, чем когда-либо прежде. Добавьте сюда идеального подельника и поймете, почему целый месяц я чувствовала себя так, словно попала на страницы детской книги «Пегас и Пит».

И хотя мы с Питом изо всех сил старались отметать все и вся, что могло помешать нам кататься как маньякам, все же неизбежно мы сталкивались с отвлекающими факторами, которые вынуждали нас останавливаться каждые полчаса, чтобы проникнуться некоторыми достойными специальных наград моментами из жизни Сьерро-Катедраль. Эта привычка стала неотъемлемой частью нашей каждодневной рутин-о.

Сначала были горячие споры – как вербальные, так и физические – с турникетами подъемников, функционирующих на курорте. В попытке свести на нет мошенничество с билетами на подъемник какой-то гений в операционном департаменте додумался установить в начале каждой очереди на подъемник ворота с турникетами, дополнив их механическими сканерами пропусков. И все было бы отлично, если бы не тот факт, что вышеуказанный гений установил турникеты летом, не учтя возможность выпадения снега. Это привело к тому, что зимой турникеты имели высоту, идеальную для карликов, маленьких детей, садовых гномов, эльфов и, будем честными, большинства южноамериканцев, но нелепо низкими для меня и Пита, которому они были чуть выше колена. Что еще хуже, работали они так себе. Чтобы просканировать билет, нужно было присесть на ноги и согнуться, почти как в лимбо-танце[17], а затем обтереться об машину, оставив ей на память свой аромат. Если это не срабатывало, приходилось приступать к неспешной имитации полового акта (в полной экипировке и по-прежнему пребывая в позе для лимбо) в попытке поднести билет, свисающий из кармана штанов на молнии, точнехонько под сканер. Вид Пита, медленно трущегося об эти чудо-аппараты, вызывал стойкие ассоциации с танцами Бобби Брауна образца 1989 года.

Также немало времени мы потратили на обсуждение качества снегоуплотнения – и его отсутствия – в Сьерро-Катедраль. Большинство курортов вкладывают немалые средства в подготовку и укладку снега на склонах. Каждую ночь, когда все лыжники уже покинули трассы, горстка крепких, плотных мужчин (и нескольких женщин) запрыгивали на большие машины, похожие на огромные снеговые плуги, только вместо колес у них были механические гусеницы. Машины эти именуются ратраками, и плотные мужчины (и женщины) ездили на них вниз и вверх по склонам по тщательно выверенным траекториям и таким образом уплотняли и подготавливали снег. В процессе они обычно выкуривали внушительное количество марихуаны, поскольку она превращает все действо в одну затяжную медитацию в декорациях снежного великолепия. Кроме того, она сбивает градус ужаса, который неизбежно порождает необходимость рулить транспортным средством весом в 16 тысяч фунтов, направляя его вдоль крутого обрыва во мрак темной, иногда туманной ночи. Как бы то ни было, на лучших курортах ратраки и их обдолбанные водители превращают нашинкованный лыжами за день покров склонов в гладкие, маслянистые снежные поля, столь идеально «причесанные», что со стороны может показаться, что смотришь на огромную заплатку из белого вельвета. Качественную работу можно узнать по скрипящему звуку, который издают маленькие бороздки снега по мере того, как твои лыжи скользят по покрову склона, покрытого мелкой «рябью».

Помимо собственно ратрака, работнику, занимающемуся укладкой снега, нужны две вещи. Первая – это довольно очевидно – хорошая трубка или пипетка: картофелина или пустая банка из-под пива вполне сойдет. Вторая – четко обозначенная линия спада. Коротко говоря, это тот путь, который проделал бы мяч, спущенный по холму с вершины вниз. Я не берусь судить насчет первой вещи, но по поводу второй знаю наверняка: водители ратраков в Сьерро-Катедраль понятия не имеют, что такое линия спада. Укладка снега чаще происходила поперек холма, нежели вдоль линии вниз, и, судя по конечным результатам, можно было предположить, что ратраки в укладке не участвовали вообще, а всю работу за них сделали квадроциклы с привязанной к задней части секцией забора из сетки рабицы.

Потратив утренние часы на «петтинг» с турникетами и обсуждение состояния снежного покрова, Пит и я делали перерыв на ланч. Мы нашли маленькую хижину на середине горы, в которой подавали самый вкусный суп из чечевицы на планете, и почти каждый день захаживали туда. Спустя примерно неделю пребывания на курорте, Пит повернулся ко мне с сонным выражением лица.

«Что?» – спросила я.

Он немного покраснел и наклонился ко мне. «Моя моча начала как-то странно пахнуть», – сказал он.

«Моя тоже!» – воскликнула я.

Ему явно полегчало. «О, это хорошо, – сказал он. – Ну, не совсем, конечно, но ты понимаешь о чем я. Думаю, все дело в чечевичном супе».

«О, господи. Дело точно в нем», – сказала я, отправляя еще одну до краев наполненную ложку себе в рот.

Суп был сродни крэку, и, хотя я никогда не употребляла крэк, я могу сообщить вам со всей искренностью, что миска этого супа была настолько близка по ощущениям к приходу от одной затяжки крэком, насколько это вообще возможно в случае еды.

Я чувствовала себя как героиня Дженнифер Коннелли в «Реквиеме по мечте». Примерно в 11.37 Пит адресовал мне красноречивый взгляд, сидя на кресле подъемника, и далее мы спускались на лыжах прямиком к нашей любимой хижине. Там мы поглощали соленое чечевичное великолепие и смеялись аки гиены надо всем, что только было в Сьерро Катедраль, включая облачение лыжников.

Если отец чему-то и научил меня в плане катания на лыжах – помимо собственно катания, поворотов и остановок, – так это тому, что на склоне ты должен выглядеть подобающим образом. Будь ты обитатель сноупарков, лихач на лыжах, фанат бэккантри[18] в легком весе (потому что это единственная разновидность фанатов бэккантри), любитель прыгать с утесов или телемаркер[19], тебе нужно иметь определенный, выделяющий тебя стиль. Это такой способ сообщить людям вокруг, что ты знаешь, что делаешь, что ты тоже «свой».

И если в Аспене ты постоянно наблюдаешь на людях повязки на голову из заячьего меха, а в Швейцарии то и дело замечаешь ледорубы, то в Сьерро Катедрале главный талисман – огромные синие пакеты. Да, гигантские синие мешки для мусора, правда, на солнце они слегка мерцают, так что вскоре понимаешь – это ненастоящие мусорные мешки. В некоторых разновидностях мешки немного сужаются в области талии будто в попытке показать некое подобие фигуры у надевшего. Эта попытка, чтоб вы знали, дает обратный эффект. Каждый до единого человек, облачившийся в мешок на Сьерро-Катедрале, – а таких были сотни – выглядел как мутант, в котором соединились Барни[20] и любимый персонаж McDonald’s Гримаса. Мешок добавляет по меньшей мере тридцать фунтов веса к любой заднице, двенадцать или около того к бедрам и примерно семнадцать к верхней части спины.

Я видела одного парня, обвязавшего свои плечи свитером в стиле «Cape Cod», поверх этого синего костюма. Я считала, что сорвала фэшн-джекпот, пока не услышала, как Пит задыхается от смеха.

«Смотри», – сказал он, указывая на будку с билетами с таким выражением лица, как будто только что увидел редкое животное на грани вымирания. А потом ее увидела и я. Женщина, щеголявшая редкой пурпурного цвета сумкой, стояла в очереди к будке. Она была вершиной, квинтэссенцией стиля Сьерро-Катедраль, и в тот день мы поздравили друг друга с покорением новых высот нашей рутин-о.

Примерно в три часа дня мы с Питом закруглялись, отмечая время ухода со склона в своих «перфокартах». После дня агрессивного катания наши ноги подрагивали, а животы болели от многих часов разрядки смехом – в таком состоянии мы прыгали на автобус и возвращались домой. Оказавшись там, я начинала свой восстановительный процесс, омолаживая свое тело контрастной формулой, известной большинству лыжников, как джакузи плюс пиво. Мое тело хорошо справлялось с нагрузками благодаря подготовке, проведенной перед началом путешествия, меня даже приятно впечатлили сила и выносливость, которые я развила у себя. И все же в большинстве случаев к концу дня я валилась с ног от усталости. Ноги были деревянными и болели, а все маленькие мускулы в икрах, голенях и ступнях дрожали, когда я снимала с себя ботинки. Если я собиралась продолжать нагружать их в том же духе следующие девять месяцев, мне нужно было уделять много внимания восстановлению и отдыху.

Джакузи и упаковки холодного пива у меня не было, но зато были душ и биде, вполне адекватная замена. Когда я приходила домой после катания, я включала в душе кипяток, наполняла биде льдом и несколькими бутылками очень темного пива. Очень горячая вода снимала всякое напряжение с моих ног, и в этом деле ей помогал ледяной солодовый напиток, одновременно стекавший из бутылки мне в горло. Я стояла в душе и поздравляла себя с очередным замечательным днем катания и хвалила себя за первоклассное умение превратить биде в кое-что действительно полезное.

То был мой рай на земле. Шесть-семь часов в день я пребывала в нирване на горе, а на несколько вечерних часов уходила в Валгаллу восстановления. Я была спокойна и расслаблена, и в то же время излучала энергию. Пока не засыпала ровно в девять вечера каждого дня.

Тогда я осознала, что мой подготовительный тренировочный процесс под руководством Алекса был направлен не только на физическую подготовку; он учил меня не унывать, не позволять любым обстоятельствам, какие бы ни повстречались на моем пути, как-либо влиять на меня. Каким-то образом он догадался, что в моем путешествии будет не только катание на лыжах. Он знал, что мне нужна будет такая выносливость, которая поможет мне справиться с перетаскиванием сумок с лыжным снаряжением весом в 80 с лишним футов по двадцати с лишним аэропортам без потери самообладания. Он знал, что мне понадобится психологическая крепость, которая нужна, чтобы терпеливо объяснить водителю микроавтобуса в Индии, что да, мы сможем запихнуть эту шестифутовую сумку в машину. Мы оба знали, что у меня была необходимая для всего этого хватка, но за время нашей совместной работы моя абсолютная сила воли превратилась в нечто куда более крепкое, мощное, нежели то, с чем я приходила к нему изначально.

Все это обеспечило мне оглушительный успех в Южной Америке. Но позже я удивлялась, как вышло так, что моя бычья решимость, над развитием которой я так усердно работала, на самом деле оказалась моим самым наивным заблуждением. Ведь что происходит, когда мы слишком сильно полагаемся на свою крепость и сопротивляемость, на способность тут же встать на ноги после падения? Что происходит, когда запас психологической выносливости истощается или когда колодец, откуда пил упертый козлик, пересыхает? Что тогда? Кто тогда возьмет на себя заботу о нашем бесценном самолюбии?

Если бы вы задали мне эти вопросы тогда, я бы просто пожала плечами. Я была словно пятилетняя девочка, с выпученными глазами бегавшая по игровой площадке в компании лучшего друга. Мои волосы были взъерошены и спутаны, а на лице была жирная полоса размазанного шоколада. «Не знаю», – сказала бы я, подняв ладошки к небу, а после рванула бы по дороге так, что пятки бы сверкали, – играть с Питом в прятки.

То было время благодатного неведения, и, честно говоря, мне было комфортно с этой слепой невинностью, она даже, наверное, питала меня своей энергией. Все, что происходило в Сьерро Катедраль в те дни, было настоящим волшебством. Наивностью и волшебством.

Ну, не так. Ладно, быть может, примерно так.

Примерно раз в неделю я и Пит виделись с Крисом и его растительностью на лице, которую он стал использовать в качестве шарфа-трубы для шеи. Если погодные условия в Катедрале в точности соответствовали его вкусу, он решал почтить нас своим присутствием. Я была рада, когда это происходило, но только потому, что эти встречи сулили комфортное передвижение в машине Криса. Поездка до курорта на машине снижала шансы умереть в автобусе от травм, полученных от лыжных палок, и я была благодарна ему за это. Помимо прочего, ржавый подъемный мост Криса, казалось, начал медленно опускаться (очень медленно, со скоростью движения ледника – когда они еще двигались, а не таяли, истекая водой в нашей глобальной теплице).

В один из дней мы были на подъемнике, когда Крис принялся копошиться в своем рюкзаке – оттуда он извлек маленькую упаковочку печенья, и на каждом из печений было улыбающееся лицо из желе. Я была смущена. Крис не был похож на парня, который стал бы покупать печенье с желейной начинкой в виде улыбающихся рожиц. Он предложил одну мне, а потом, клянусь, он хихикнул, откусывая кусочек ухмыляющейся мордашки со вкусом малины.

Спустя неделю или около того я испытала шок, когда Крис пригласил нас с Питом на ужин. Он снимал маленькую хижину на озере, находившемся в частном владении, а само это место гнездилось на территории национального парка. Хижина находилась примерно в двадцати минутах езды на машине к западу от города. Она принадлежала другу друзей Криса, что само по себе уже было шоком, поскольку означало, что у Криса в жизни были какие-то отношения – более того, даже дружеские. Поскольку на втором этаже хижины протекала вода, друг Криса сдал ее ему по абсурдно низкой цене в 10 долларов за ночь и тем самым позволил ему жить в роскоши и полнейшем, абсолютном уединении.

Конец ознакомительного фрагмента.