Седьмая черточка
Когда Измаил в утреннем сумраке поднялся с постели, Ахмед уже давно не спал. Но сделал вид, что спит. Из-под прикрытых глаз он наблюдал за Измаилом. Измаил оделся. Взял пистолет, покрутил его в руках, сунул в карман. Вытащил из шкафчика колбасу, хлеб, поел стоя. Тихонько открыл дверь и тихонько прикрыл ее за собой. Ахмед продолжал наблюдать с прикрытыми глазами. Внезапно он почувствовал, что внутри и снаружи хижины, на шоссе, на площадке с платаном, на сед прах у Хюсню, в вымощенном камнем внутреннем дворике Шюкрю-бея, на пожарищах в городе Измире, на Тверской улице в Москве, на даче у Аннушки, в море – во всем мире чего-то не хватает. Что-то исчезло. Когда? Пока он спал? Да, но он уже три часа как не спит. А это чувство появилось только сейчас, в эту минуту, внезапно. Может быть, именно сейчас, в эту минуту, внезапно пропал гул водокачки. Ахмед напряг слух, вслушиваясь не в гул, не в шорох, а в тишину.
Си-я-у, как всегда, на цыпочках вошел в комнату. Ни разу он еще не возвращался домой так поздно, на рассвете. За обледенелыми стеклами двойных рам идет снег. Я знаю, откуда вернулся Си-я-у. Он сел на стол.
Стол, должно быть, больше двух метров длиной, шириной где-то восемьдесят – девяносто сантиметров. А почему не метр? Померяю-ка я его. Длиннее ямы? Я что, сам себе могилу вырыл, черт побери?
«Пусть мне могилу роют на дороге» – так поется в одной народной тюркю. В ялы так пела моя няня, а я плакал. Измаил пистолет забрал.
Си-я-у встал со стола, достал из комода набор резцов и кусочек слоновой кости. Он строгает кость, обрабатывает напильником. Его шляпа у него на голове. Эту комнату два месяца назад дали нам двоим, потому что мы оба – руководители: я – турецкого студенческого ансамбля изящных искусств, Си-я-у – китайского. Си-я-у всегда показывал мне свои еще не законченные фигурки из слоновой кости: то были китайские девушки сантиметров двадцать высотой, одна жеманнее другой, одна красивее другой, все – грустные, все, как одна, извиваются и тянутся ввысь, словно дикий плющ; и еще – старые китайцы, плешивые, с жидкими бородками; сидя по-турецки, они положили свои жирные голые животы себе на скрещенные ноги. Но теперь он расстроится, если я увижу фигурку, над которой он работает уже месяц. И я делаю вид, что не вижу. Но я знаю, чье лицо он вырезал на слоновой кости… Затрещал будильник. Си-я-у что-то сунул в карманы. Когда же он снял свою шляпу? Значит, какое-то время я все же дремал. Будильник трещит так, будто не затихнет никогда.
Будильник Измаила я ни разу не слышал. Он всегда у него под подушкой.
– Ты только что пришел, Си-я-у?
– Почему ты так решил?
– У тебя постель не разобрана.
Он не проронил ни слова, но явно занервничал, что я его спрашиваю как ни в чем не бывало или, что хуже, назло.
– Ты опять был с Аннушкой?
Он посмотрел на меня так, будто бы я совершил нечто очень постыдное.
– Я знаю, что ты любишь ее, – сказал я.
Он не ответил, продолжая смотреть на меня с тем же выражением.
– Разве от товарищей такие вещи скрывают? А Аннушка тебя любит? (Мне было стыдно за себя, но я знал, что они бродят до утра по Москве-реке, даже не взявшись за руки, сам их видел; но то, что он остается с Аннушкой до утра, сводит меня с ума; я только сейчас заметил, что это сводит меня с ума.) А Аннушка-то тебя любит, да?
– Нет.
Снег перестал. На скамейках Тверского бульвара кое-где сидят люди. Иду в сторону Страстной площади. Мимо проезжают сани. Черная овчарка (рыжих овчарок-то не бывает) идет рядом с маленькой девочкой.
Бешеная собака подло кусает человека. Тихо подбирается к вам сзади и кусает вас в левую икру. Измаил, уходя, неплотно закрыл дверь, и в щель я вижу рассвет.
Я готовлю статью о влиянии Великой Октябрьской революции (как говорят русские, Октября) на мировую и русскую живопись. Я в университетской библиотеке. Царящая тут тишина напоминает осеннее безмолвие нашего сада в юскюдарском ялы. Передо мной лежат книги, документы по моей теме. Ни к одной из них сегодня вечером я так и не прикоснулся. Работать не хочется. Даже самую любимую свою лекцию по экономической политике сегодня я слушал без интереса. В библиотеке, кроме меня, еще два человека. Один – русский. Молодой. Потерял обе руки на Гражданской войне. Страницы книги он листает с помощью деревянной палочки, которую зажал в зубах. Другого я не знаю, но, судя по внешнему виду, – он монгол. На глаза мне попались подшивки газеты «Правда», лежащие слева от меня на пустом столе. Я взял одну пачку. 1922 год. На первой полосе – заголовки; новогодние послания: «Помните, товарищи! Если рабочие и крестьяне не протянут щедрой руки помощи, то новый год означает для Поволжья новые могилы! Наши новогодние пожелания: победа над голодом, оживление промышленности, хороший урожай, победа пролетариев во всем мире!» Смотрю другие заметки. В Египте – национальная война за независимость. Чехословацкое правительство отправило голодающим России тринадцать миллионов крон. Листаю дальше. 3 января: всеобщая забастовка немецких железнодорожников. В Китае – забастовка печатников. В Англии готовится забастовка шахтеров. 10 января: рост нефтедобычи в Баку. В Ирландии – уличные бои. 14 января: «Вспомни о голодающих, когда получаешь зарплату! Помни о детях Поволжья, чьи родители погибли от голода, когда кормишь своих детей!..» Ищу заметки про Турцию. Нашел. 7 февраля: заявление товарища Фрунзе, вернувшегося из Анкары: Турция и Украина заключили соглашение. Великое национальное собрание Турции – за дружбу с Советской Россией… 10 февраля – опять товарищ Фрунзе. «Раньше, – говорит он, – в царское время, в широких массах турецкого народа жил страх перед империализмом, надвигающимся с севера, страх перед Москвой. Этот страх был характерной особенностью турецкого менталитета. Сейчас же турецкий народ, напротив, испытывает искренне дружеские чувства к русскому, украинскому и другим советским народам». За март нашлась еще одна статья: Турция поблагодарила Советское правительство за содействие участию Турции в Женевской конференции.
Вошел Петросян. Секретарь университетской партчейки. Сегодня он без своего значка с красным знаменем. Он заглянул через мое плечо в «Правду», расстеленную на столе, словно простыня. Я шепнул ему:
– Газеты за двадцать второй. А кажется, что прошел не год, а целых десять.
Петросян кивнул и шепотом ответил:
– Там должна быть статья по вопросам нашей сельскохозяйственной политики. Если попадется, запиши, в каком номере она вышла.
– Хорошо, – сказал я.
Петросян ушел. Он готовит исследование по земельному вопросу на Ближнем Востоке. «Если буду регулярно работать, закончу за три года», – говорит он. А у него рак. И он знает, что проживет, самое большее, восемь-девять месяцев.
Иран прислал голодающим детям Поволжья три сотни пудов риса и двадцать три пуда изюма. Соединенные Штаты Америки прислали семь грузовых кораблей с кукурузой. Английский кабинет министров отказался предоставить России материальную помощь. Я дошел до 15 марта. И вот опять: «Каждая организация, каждый гражданин должен, положа руку на сердце, честно ответить на вопрос, все ли он сделал для того, чтобы спасти голодающих. Пусть те, кто до сегодняшнего дня затыкал уши, чтобы не слышать стонов умирающих от голода, будут пригвождены к позорному столбу! И пусть они носят клеймо убийц!» Шведские коммунисты прислали 1560 пудов муки, рыбы и двадцать тысяч крон. На Одиннадцатом съезде Российской Коммунистической партии выступает Ленин. В Италии – фашистская диктатура. Опять новость о нас: турецкие коммунисты поздравили Владивосток с освобождением силами Красной Армии. Великое национальное собрание Турции приняло резолюцию о прекращении полномочий стамбульского правительства.
За окнами на московский вечер мягко, крупными хлопьями, падает снег. Безрукий парень быстро переворачивает страницы книги палочкой, зажатой в зубах.
Заголовки от 7 ноября: «Приветствуем тебя, трудовой Запад: именно ты поддерживаешь Российскую республику рабочих. Приветствуем вас, немецкие молотобойцы, сокрушившие Вильгельма[18].
Разбейте теперь и кровавый трон Стиннеса![19]» На той же странице – поздравление Ленина: «Дорогие товарищи! Горячо поздравляю вас с пятой годовщиной Октябрьской революции! Мое пожелание: чтобы в предстоящую пятилетку мы добились миром не меньшего, чем мы добились сейчас с оружием в руках. Ваш Ленин». На той же странице: «Юность, юность, торопись, спеши на смену уходящих поколений!»
Вошел наш Хасан. Сделал вид, что меня не видит. Сел за длинный стол слева от меня. Хасан – из унтер-офицеров османской армии. Попал в плен царским войскам на Кавказе, был отправлен на работы в Сибирь. В 1918 году примкнул к большевикам. В 1919-м познакомился с Мустафой Субхи. Кажется, нет такого фронта, на котором он не сражался бы против белых: он сражался и с Колчаком, и с контрреволюционными чешскими корпусами, и с Врангелем, и в турецкой роте Красной Армии, созданной Субхи, против дашнаков[20] и грузинских меньшевиков. Сейчас изучает в университете философию, но хочет быть инженером-электриком. Меня не любит, думаю, потому, что я попал в Московский университет запросто, спустя рукава, не выпустив ни единой пули по классовому врагу, по капиталистам и империалистам. А еще он не может простить мне, что я внук паши. (В 1932 году Хасан стал инженером-электриком. В 1937-м его расстреляли. После XX съезда – посмертно реабилитировали.) Я вернулся к «Правде» от 7 ноября 1922 года: «В пятую годовщину победы пролетариата сквозь стены тюрем, сквозь преграды мы шлем наш братский привет всем товарищам, закованным буржуйскими жандармами в кандалы и томящимся в застенке; всем тем, кого схватили; всем, кого сослали; всем, кого пытали и отправляли на казнь за их беззаветную преданность коммунизму!»
Вошла Аннушка. Я низко склонился над «Правдой», но краем глаза слежу за ней. Она увидела меня. Хотела подойти, но передумала. Наверное, она села позади меня, за стол поближе к двери.
«Правда» пишет: «Мы должны очистить Сибирь от японцев!», «Мы должны ни в чем не уступать международному капиталу!», «Мы должны найти общий деловой язык с Америкой!», «Нужно обеспечить равновесие бюджета! Нужно предотвратить простой фабрик!» Я нашел статью, которую просил Петросян: «Вопросы нашей сельскохозяйственной политики». 21 декабря 1922 года. Я встал. Аннушка, как я и предполагал, сидит у меня за спиной, за столом у двери.
– Выйдем ненадолго.
Я вышел в коридор. Она пришла.
– Что вы хотите?
– Вы вчера ночью гуляли по Москве-реке с Си-я-у?
– А вам-то что?
– Он любит тебя как сумасшедший…
Она не ответила. Ее голубые глаза потемнели.
– Ты тоже любишь Си-я-у…
– Почему бы мне его не любить? Что вы от меня хотите? Зачем вы меня позвали?
– Что ты сейчас читала?
Она улыбнулась. Только на правой щеке у нее появилась маленькая ямочка, только на правой щеке.
– Есенина… Еще вопросы есть?
– Нет.
– Нет, Измаил, все совсем не так. Девушка вовсе не заносилась передо мной. Я тогда подумал о чем угодно, но о том, что она просто ломается, – совершенно не подумал; если бы она хоть чуть-чуть ломалась, я понял бы. Сразу бы понял. К тому же с чего ей было дурить меня? Все университетские парни вьются вокруг нее. Но только Си-я-у она позволяет обращаться к себе на «ты». Ас другими шутит, улыбается, танцует, может прогуляться, но не более. Пойти дальше никому не приходит в голову… Впрочем, может быть, и приходит, но все стесняются друг друга, боятся, каждый думает: «А вдруг остальные догадаются, что у меня на уме, и я опозорюсь?» Ведь такие мысли – как опиумный дурман. Пока не покуришь – не узнаешь, что это. Но если покурить – одуреешь, потом очнешься, а окружающие поднимут тебя на смех.
Тем вечером китайцы праздновали годовщину какого-то славного события из истории их революционного движения. Си-я-у провел Ахмеда в театральный зал университетского клуба до начала. Сцена была украшена гирляндами цветов.
– Где вы набрали столько цветов в такой мороз?
Цветы были бумажными. Си-я-у вложил в ладошку Ахмеду листик от бумажной чайной розы: на листке красная божья коровка с белыми пятнышками. Тоже из бумаги.
– Кто разглядит эту божью коровку, Си-я-у?
– Внимательный. К тому же нам хотелось доказать самим себе, какие мы искусные.
На красных полотнищах, свисающих со стен, надписи по-китайски. Я умею писать иероглиф с моим именем.
Студенты и гости, шумя и толкаясь, вошли в зал. Больше всех в глаза бросаются не китайцы с японцами и даже не негры, а выходцы с Кавказа и из Средней Азии. Наверное, из-за внешнего вида и одежды. Они всегда ходят по городу прямо в своих национальных костюмах, с пистолетами и кинжалами. У среднеазиатов юноши красивее девушек. На сцене, над президиумом, портреты Маркса, Энгельса, Ленина и руководителей большевистской партии. Энгельс с Марксом – выше всех, их рамки тоже украшены цветами. Под аплодисменты мы выбрали почетными членами президиума приблизительно двадцать товарищей из числа лидеров мирового коммунистического движения.
Петросян предоставил слово Ли. Молодой человек, огромный, как гора. Речь Ли то и дело прерывают аплодисментами; глядя на китайцев, с небольшими интервалами аплодируют даже те, кто не знает китайского, то есть большинство. Я вижу земной шар, обмотанный цепями. Огромный рабочий, больше земного шара, по меньшей мере, раза в три, опускает на цепи свой кузнечный молот. Я слышу грохочущий звон ржавых, тяжелых колец, которые, оторвавшись друг от друга, разлетаются по воздуху. Впереди я увидел Аннушку. Она сидит между индийским студентом и пожилым англичанином, работающим в Коминтерне. Речь Ли перевели на русский. Я верю всему, что говорит Ли. Я вижу Капитал. Это огромный паук со свиным рылом среди паутины, вытканной из дыма фабрик. Свои толстые пальцы, унизанные бриллиантовыми кольцами, он запустил в груду золотых монет перед собой. Аннушка обернулась, наши взгляды встретились. Она улыбнулась краешком своих полных губ. Уши у Аннушки выглядят моложе ее самой, будто хозяйке нет еще и четырнадцати. На сцене украинская девушка говорит что-то по-украински. Аннушка левой рукой взъерошила волосы на затылке. Я узнал имя украинской девушки: Лена. Фамилия – Юрченко. Шатенка Юрченко. Во время разговора у нее ямочки появляются на обеих щеках, а не как у Аннушки, у которой ямочка появляется только на правой щеке. Что-то в ней напоминает мне наших стамбульских девушек. Впервые вижу такие стройные ноги. Я понимаю, о чем говорит украинка. На стене кто-то вывел: «III Интернационал». Внизу на стене нарисован Капиталист, в страхе упал ничком, цилиндр слетел, животом по земле… Мы спели хором «Интернационал», каждый на своем языке, только слово «интернационал» каждый произносил одинаково, одновременно, и лишь китайцы – по-китайски.
В фойе я спросил у Аннушки:
– Ты останешься на концерт?
– Нет. Я ухожу.
– Можно, я провожу тебя до дома?
Вечер был темным. Даже белизна снега не делала его светлее. На улице не холодно, мы идем по бульварам в сторону Москвы-реки. Аннушка сказала:
– Моего отца убили у меня на глазах.
– Его Колчак расстрелял, я слышал?
– Постучались к нам в дверь. Мать открыла. Они вошли в комнату к отцу. Я тоже была там. Два офицера. Один из них, светловолосый, с огромными голубыми глазами, вытащил револьвер и выстрелил отцу в голову. Три раза…
Я не стал спрашивать: «А что с вами сделали потом, как вы смогли добраться сюда из Сибири? Где твоя мать умерла от тифа?»
– А я рисую, я – художник…
– Я знаю. Я видела. У вас в комнате…
– Ты была у нас в комнате?
– Да. Одна из ваших картин мне понравилась, одна – очень… две – так себе, но большинство не понравились совершенно…
Почему Си-я-у скрыл от меня, что Аннушка приходила? Когда она могла прийти? Чем они занимались? Мне показалось, сердце выпрыгнет сейчас из груди. А потом я ужасно застыдился того, о чем подумал. Но уж этот Си-я-у, ну ходок…
– Почему вы молчите?
– Си-я-у делает статуэтку с твоим лицом, из слоновой кости, верно?
– Я не знала… Я просила его сделать мне кошечку. Обожаю кошек. Но он все никак не может справиться. Кошек он делать не умеет.
– Принеси мне свою кошку, я ее сделаю из масляной краски…
– У меня нет кошки.
– Ну тогда просто нарисую. Огромного ангорского кота…
Мы вошли в сквер у храма Христа Спасителя, выходившего к Москве-реке. Аннушка сказала:
– Я впервые здесь ночью и зимой.
Все скамейки, стоявшие между роскошных заснеженных кустов сквера, оказались заняты.
Мы нашли свободную лишь в отдалении.
– Ты считаешь меня невоспитанным и грубым, Аннушка?
– Нет, но если вы не будете стараться выглядеть грубее, чем есть, чтобы заставить всех забыть, что ваш дедушка был пашой, будет хорошо.
– Ты от наших турок слышала, что ли, что я – внук паши? Знаю, кто тебе сказал.
– Никто не сказал, я прочла в вашей анкете.
– Ты что, читаешь анкеты всех студентов?
– Нет… Только вашу прочла.
Я не спросил: «Почему?» Она придумала бы какой-нибудь подходящий ответ. А я между тем ответил себе вместо нее, причем дал самый невероятный ответ.
Внезапно послышались милицейские свистки. Крики, беготня.
– Здесь еще два человека!
Не успели Ахмед и Аннушка понять, что происходит, как милиционер с густыми усами сказал:
– Пройдемте.
Ахмед заметил небольшую группу мужчин и женщин, которых выводили из сквера. Он впервые попал в такую историю, однако уже слышал о подобном от приятелей. И сразу понял, в чем дело. Он сказал усатому милиционеру, вцепившемуся в рукав Аннушки:
– Убери от нее руки. Мы студенты университета.
– Я не студентка, я в университете машинистка…
– В участке расскажете, кто вы такие!
Милиционер свистнул еще несколько раз. Подошел его товарищ. Безусый.
– Грубят…
Аннушка, высвободившись из рук усача, сказала:
– Мы не грубим. Что происходит? Что вы хотите от нас, зачем нам в участок? Мы не понимаем.
– Что вы здесь делали?
– Сидели.
– Значит, просто так сидели?
– Да, сидели, – сказал Ахмед.
– Просто так?
Ахмед повторил за безусым милиционером:
– Просто так…
– Что-то ты не похож на того, кто будет сидеть просто так… Грузин?
– Я турок. Политэмигрант. Коммунист.
Безусый милиционер внимательно рассмотрел при свете электрического фонаря документы, протянутые Ахмедом, затем спросил усача:
– Они что-нибудь делали, когда ты их накрыл?
– Нет. Но зачем же они сюда шли? Все равно бы занялись кое-чем…
Аннушка сказала:
– Мы не знали, что здесь – плохое место.
– Теперь знаете.
– Больше не придем.
– Если хотите, посидите еще немного, но я бы на вашем месте немедленно убирался отсюда.
Ахмед и Аннушка вышли из сквера. Оба они, сами того не замечая, улыбались. Молчали. У обоих на душе было странное, немного стыдное и в то же время теплое чувство, особенно у Ахмеда. В темноте подворотни Аннушкиного двора Ахмед внезапно поцеловал девушку. Аннушка не сопротивлялась. Отдалась его губам. С ног до головы озарил меня яркий свет, светивший прямо из моего сердца. Целоваться Аннушка не умела. Я взял ее голову в свои ладони:
– Посмотри мне в глаза, девушка… Ты до меня ни с кем не целовалась?
– Целовалась.
– Врешь.
– Пусти меня…
Я хотел поцеловать ее еще раз. Она не далась.
Под вечер сижу дома, рисую кота. За третий месяц это уже восьмой или девятый. На Москву льют весенние дожди.
Си-я-у говорит:
– Аннушка любит тебя.
– С чего ты взял? – спрашиваю.
– Она сама мне сказала, – отвечает он.
Шум водокачки – шух-шух да шух-шух.
– Потуши лампу, Ахмед.
Прежде чем погасить лампу, Ахмед встал и начертил на двери седьмую черточку.
– Скажи товарищам, что я уехал в Стамбул, Измаил… Если вдруг что-то случится, будет лучше, чтобы они не знали, что я здесь.
– Ладно, ладно… Ложись уже!
Шум водокачки – шух-шух да шух-шух.