Глава V
– Надо же, как я переборщил??? Попал в покои к Клеопатре?? – изрёк «Смотритель Душ». Резко развернувшись, он поспешил обратно.
Евдокия вошла и молча села, на края огромного царского ложе – Клеопатра спала. Кот, желая известить хозяйку о гостье, подошёл к ней и стал будить её, своими длинными кошачьими усами, щекоча ей лицо. Царица, не открывая глаз, погладила его рукой, он тут же заурчал и тысячи маленьких, быстрых искр-зарядов побежали по его ворсу. Она не любила египетских кошек, из-за отсутствия шерсти – все любили и обожали их, а она нет. Антонио, зная её слабость, подарил ей «Болю» и она была неимоверно счастлива.
– Ты, хочешь, есть? – спросила она. – Или скучаешь по мне?
Кот выгнулся всем телом, потёрся о её щеку и, описав разворот на сто восемьдесят градусов, стал топтаться на её груди, и так, отвоёвывая пространство, он спустился до самых ног.
Клеопатра считала, что таким методом «Боля» изгоняет болезни, забирая их себе. Это был его еже утренний ритуал.
Совершив своё врачевание, он лёг у подножия постели, намереваясь заснуть, но, в спальню вошёл огромный дог. Кот вскочил, выгнул спину и, ощетинившись, зашипел. Взгорбленный загривок, угрожающе вздыбился, после чего кот, тут же – выпрыгнул в окно.
Евдокия проснулась, не понимая – почему, так рано?
– Должно быть, сон разбудил, – подумала она. – Странный, какой-то сон?
– Ты выглядишь крайне озабоченной? – услышала она чей—то голос.
От услышанного звука, ей пришлось вздрогнуть – испуг побежал по её бренной оболочке мелкой дрожью, покрывая все тело сыпью, в особенности спину и руки.
– Может я, все-таки сплю? – подумала она. И ей, очень, захотелось в это поверить. Но голос звучал отчётливо, магически-завораживающе и тем самым – пугал, ещё больше. Невзирая на страх, ей хотелось увидеть говорящего незнакомца. Но голова, как назло, продолжала, не слушалось её, не говоря уже о развороте, хотя бы полу-телом – оно онемело и похолодело.
– Должно быть от страха? – рассудила Евдокия. – Но, почему – мне, так тревожно???
– Боишься потерять его? – продолжил тот же голос.
Наконец-то, совершив медленный разворот головы, она увидела, сквозь заросли бурных, цветущих ветвей, чьи-то глаза. Они показались ей до боли знакомы, не смотря, на то, что были посажены в проёмы глазниц какого-то животного. Она напрягла свой взор, слегка сощурившись – очертание приобрело некую чёткость – это был лик, но, почему-то в контурах газели.
– Что за наваждение?? – возмутилась она. – Мистика, какая-то?
– Ты так считаешь? – послышалось тоже звучание, однако, теперь она поняла, что голос исходит не от газели, а откуда-то из-за неё – из глубины зарослей и он в одинаковой мере пугает и её тоже и судя по испуганным, встревоженным глазам животного не меньше, чем саму Евдокию.
Какое-то блестящее металлическое свечение исходило из-за животного и, нельзя было понять – «ЧТО ЭТО». И было оно загадочно, притягательно и пугающее одновременно, как бы давая понять, что существо – это не земное, а какое-то далёкое-далёкое и много видевшее и столько же знающее. Оно время от времени затухало – прекратив сиять – как бы замерев в засаде ожидания, но постоянно видя и всё контролируя.
Императрица продолжала лежать на своём ложе с открытыми глазами и, напряжённо всматриваясь, в таинственный сумерек просыпающегося раннего утра. В особенности – в этот силуэт – он теперь пропал – оставаясь лишь, в виде трёх-четырёх еле заметных линии – размазанных полу—границ, полутеней, но присутствие его было настолько ощутимо, что ни каких сомнений не возникало – «ЗДЕСЬ ЛИ ОН?..» – «ОН» был здесь.
Евдокии не хотелось верить в его существовании, но она боялась этому противоречить.
– Кто, ВЫ? – наконец-то отважилась женщина.
– Я страх твой, – пользуясь своим превосходством, изрёк призрак.
– Страх? – удивилась императрица, напрягая память.
– Да… Страх.
– Но, у страха – не такое удушающее воздействие, – хотела сообщить она, но голоса не последовало – от волнения пересохшее горло сжалось, точно попало в клещи. С трудом, глотая слюну, императрица смочила пересохшую гортань. Сердце её гулко билось, прыгая вверх-вниз, дыхание по долгу, застревало в сжатом горле, а колотящиеся удары сердца – гулко отдавались в воцарившейся тишине, пульсирующими ударами в висках, как отголоски – то возникающего, то утихающего эха.
– Мне ведомо чувство страха, только оно не такое ужасающее, – хотела прокричать она, но язык не слушался её.
Евдокия – когда будучи, ещё Афинаидой, ещё до принятия христианства, была язычницей. Как-то, попала, она на языческий праздник с жертвоприношением. Живая, движущаяся вереница, из тел извиваясь по склонам горы, убегала вверх, точно змея на самую вершину холма. Поток, неустанно – тащил её, и высвободиться из этой реки человеческих тел не было ни какой возможности. Потеряв всякую возможность выбраться, она смирилась с этим и последовала в монотонном течении до самого капища.
Жрецы приготовили огромного, здоровенного быка. Они одурманили жертву, каким-то, сильно действующим зельем, или же – переборщили с дозой, но на жертвенный помост, быка тащили на верёвках и за верёвки. Он то и дело падал на колени и, засыпая, ронял буйную голову вниз, упираясь рогами в землю – призывая оставить его в покое. Наконец – он растянулся и заснул в нескольких метрах от настила, ведущего на жертвенный эшафот. Картина была, донельзя – смешная и в тоже время удручающая. Оставить Бога без даров – жертвоприношения???
Резервный бычок был – гораздо меньших размеров, и жрецы решили не давать ему убийственной дозы одурманивающего снотворного. За путы, привязанные к рогам животного, жрецы тащили его в разные стороны, чтобы он их не поддел на рога, а сзади его подгоняли хлыстами, поэтому у быка не было другого пути, как – только вперёд. Он громогласно ревел, озирая толпу красными глазищами. В бешенстве, он разбросал сопровождавших его жрецов, бросился на толпу – снёс несколько палаток и, пропоров бок грузному дяде, упёрся Афинаиде в живот, прижимая её вместе с неистово орущим пострадавшим к стене. Страх от случившегося у неё был, но, даже, не смотря на вопли пострадавшего и рёв бешеного, рассвирепевшего животного с красными глазами налитыми кровью он был не таким. Не был – таким пугающим, аж… до самых глубин своего существования.
– Ты, не путай, свой страх со страхом за близких родственников, – металлическим звучанием пояснил сумрак.
С этим изречением гостя императрица была полностью согласна.
– Бойся, не бойся, а от косматой звезды не уйдёшь! – призрак призывал принять, сей факт, как должное состояние вещей.
Сквозь окно Евдокия увидела тень. Она встала и подошла к окну. Кто-то сидел в кресле с высокой спинкой перед кустами буйно растущих роз.
– Кто это? – подумала августа и посмотрела под балдахин – место мужа было пусто.
– Феодосий?.. – изрекла она вслух.
На голове сидевшего был накинут капюшон, но силуэт императора, явно прослеживался. Он подолгу всматривался вглубь кустарника. После этого восседающий мастер вытягивал руку вперёд и, что-то отображал на пьедестале.
– Феодосий, – облегчённо повторила она, радостно растягивая имя мужа и вместе с этим, выдыхая тревогу и стараясь наполнить себя и происходящее иронией. – Рисует??
Художник, придерживая левой рукой капюшон, около шея, ёжился от предутренней прохлады. Время от времени, он, выкидывал правую руку вперёд – заострённая кисть, точно копье – точечно и метко вносила ясность – он спешил до восхода солнца, запечатлеть притаившийся в зарослях ночного парка страх. Он спешил сделать это сейчас, как бы осознавая, что другой – такой возможности у него уже больше не будет.
– Ух!.. Ух!.. Ух!.. – угрожающе прокричал филин.
– Ух, ты!! – отогнала Евдокия набежавшую тревогу, но паника, почему-то не покидала её, хотя солнце выглянуло, разгоняя все тени и полутени в притаившемся саду. Она распахнула окно – прохлада побежала по лицу и телу утренней бодрящей свежестью.
– Феодосий! – радостно прокричала она, но повелительный жест, вскинутой вверх руки сидящего живописца заставил её замолчать. Острый перст, точно шип колючей розы, сосредоточил всё её внимание – остро и колко, точно игла, ударив в самое сердце пронзительной, ноющей болью.
– Ух! Ух! Ух! – гортанно-носовыми выдохами птица провожала ночь.
Сидящий изограф огорчённо встал. Он был огромного роста.
– Может – это не Феодосий?.. – засомневалась Евдокия.
Лучи солнца отогнали мрак. Великан приблизился к холсту взглядом – на нем ещё поблёскивали свежие, последние мазки, но его интересовал лишь призрак. Он улыбнулся – призрак продолжал жить – лучи солнца не потревожили его обитель, а наоборот зримо заострили его присутствие, припудрив лёгкой тенью. Во избежание, чтобы роса не села на холст, он накинул на мольберт тряпку и направился, куда-то вглубь парка, туда, где сияли блестящие металлические лики пришельца.
– Феодосий! – прокричала она ему в след.
Но силуэт в капюшоне не обернулся. Он, скорбным шагом направлялся в глубину сада – все больше и больше, утопая в металлическом свечении, и вот, уже – только треугольник капюшона остался в поле зрения Евдокии, но и он скрылся из вида.
– Почему он такой высокий? – подумала она. – И куда он уходит?
Проснувшись, она потянулась и, засунув обе ладони в волосы улыбнулась.
– Что же – это было?.. Сон? Или явь?
– Сон, – успокоила она себя.
Необычность сна посеяла в ней неясную, глубинную тревогу.
Голос Феодосия не дал ей возможность порассуждать.
– Доброе утро, любимая! – поздоровался он, входя и протягивая, Евдокии обожаемый ею апельсиновый сок. – Какая же, ты, соня?
– Спасибо, – сказала она и села удобнее, опираясь головою о высокую спинку одра. – Это я то соня?? Я не спала, всю ночь!
– А, ты, что делал ночью в саду? – она решила все же уточнить – сон ли это был.
– В саду?.. Ночью?.. – недоуменно переспросил муж.
– Да… Ночью!.. И в саду!..
– Тебе должно быть приснилось?
– Неужели?
Евдокия подошла к окну – желая увидеть станок-подставку для писания.
– А где твой мольберт?
– Он в галерее. Я сейчас отправляюсь туда.
– Писать страх?
– Нет… Глаза!!! И прошу мне не мешать, – любовно добавил он и протянул руку, чтобы забрать у неё пустую чашу.
Евдокия толкнула окно, она ожидала – что оно откроется с такой же лёгкостью, что и ночью, но оно даже и не шелохнулось – два гвоздя забитые по краям по самую шляпку, намертво схватили раму с подоконником.
– Всё-таки сон? – рассудила она, глядя на кованные шарообразные шляпки металлических изделий и от этого ей стало ещё тревожнее.
После того, как Феодосий ушёл, она принялась рассуждать, анализируя свой сон. Первую часть, когда она была в «Гостях у Клеопатры», она сразу упустила из вида – «Царица» часто приходила к ней во снах – там все ясно, какой-то враг, а кошки во снах «выражают образ врагов» был изгнан другом – «собаки» в сновидениях символизируют друзей. Эта часть сна её не тревожил – её тревожила вторая часть – с «ВЕЛИКАНОМ в образе мужа» – так она окрестила пугающий её кошмар. Ей показалось, что это сонное видение, как-то связано с мольбертом и рисованием. Она вновь подошла к окну – в надежде увидеть в саду оставленный пришельцем мольберт, но зримо увидела две шляпки гвоздей вбитых в подоконник, которые превратившись в глаза, ехидно ей улыбались, как бы издеваясь и надсмехаясь над ней. Она испугалась и отпрянула назад – видение исчезло.
– Что за наваждение?.. – подумала она, но для себя решила:
– Мольберта там нет!.. Он в галерее…
От этого наваждения и тайн, с этим связанных, ей захотелось взглянуть, что же там изображено? Чем Феодосий занимается?.. Какое-то чувство подсказывало ей, что загадка кроется именно в этот. К тому же, предупреждение мужа – «Ему не мешать», заинтриговало её, ещё больше.
– Надо сходить в галерею, – рассудила она, – пока его там нет.
В эти часы Феодосий ходил на конюшню – кормить сокола.
Император с охоты привёз соколёнка. Соколёнок выпал из гнезда, птенец был мал и, наверное, погиб, если бы Феодосий не подобрал его.
– Удивительно, как он не расшибся, падая в такой высоты, – удивилась императрица, когда увидела его на птичьем дворе, – а всего лишь – поломал себе крыло и лапу.
Феодосий и лекарь наложили ему шины и выходили беднягу и, вот теперь – каждое утро император ходил на конюшню, в пределах которой располагался птичник и кормил птицу. Соколёнок вырос, окреп, но продолжал сидеть на ветке, на которую его когда-то посадил ветеринар и теперь ни за что на свете не хотел с неё слетать – намертво вцепившись когтями – страх падения с высоты сковывал его свободу.