Школа
В 1954 году пошел я в первый класс. С первых дней в школу ходил самостоятельно, она находилась рядом с домом. Школа была большая, каменная, в три этажа, построенная еще до войны. Посередине главный вход, большая парадная лестница и над ней помню, висел громадный портрет Сталина в белом кителе, он смотрит вдаль, на левой согнутой руке плащ, а над его головой высоковольтные провода линии электропередач, уходящие вдаль.
Школьники носили тогда военную форму, серого мышиного цвета, фуражку с кокардой на которой вытеснена развернутая книга и широкий ремень с латунной пряжкой, на которой тоже книга, конечно. Помню, какая же радость и гордость меня переполняла, когда я впервые эту форму одел. Отец научил, как правильно надевать ремень и заправлять в него гимнастерку. Благодаря этой науке выглядел я всегда так аккуратно, что несколько раз вызывался к доске. Учительница командовала встать всем мальчишкам класса и заправить гимнастерки так, как это было у меня.
Писали мы тогда перьевыми ручками. В середине парты в специальном отверстии находилась чернильница. И был у нас такой забавный предмет как «Чистописание». Учили нас писать красиво с нажимом, особенно заглавные буквы. Хорошо, конечно, когда форма соответствует содержанию. Но как-то я не заметил в реальной жизни людей гармоничных настолько, что и смыслы и форма их подачи одинаково прекрасны. Обычно так, или форма, или смыслы. Так вот для меня всю жизнь важнее смыслы, а не форма. Понимаю, как хороша гармония, но как-то не получается. Так вот чистописание я тихо ненавидел. В начальной школе это был самый противный предмет. Однако его я вытерпел и начальную школу окончил на отлично.
За время обучения пришлось мне переходить из школы в школу целых три раза. Как только строилась новая школа, мой класс тут же в нее переводили. Попал я и на хрущевскую реформу школы. В 1961 году оканчиваю семилетку, сдаю экзамены, а для нас, желающих учиться дальше, спешно организовывают восьмой класс, и я в семилетней школе застрял еще на год. Поселок «Невдубстрой» разрастался так быстро, что превратился в город Кировск. Назвали его так, думаю справедливо, в честь основателя С.М.Кирова. Нравы того времени сильно отличались от сегодняшних. Конфликты, например, между учеником и школой строились куда как оригинальнее. Родители, как правило, в них не участвовали, а если приходилось, то были всегда на стороне школы.
Один из семиклассников после угрозы директора отправить его в колонию, решил школу взорвать, но не рассчитал заряд, двоечник, плохо знал счет. Метровой толщины стены спасли школу, отвалился только угол. В колонию, конечно, он был отправлен тут же. Мой приятель, которого прямо с утра директор отправил за родителями, пошел к колонке, разделся до одной рубашки, облил себя ледяной водой, потом на мокрую рубашку надел пиджак и часа два ходил во дворе школы и по соседней улице на морозе, посиневший и трясущийся от холода. Он ходил и бормотал: «Вот заболею воспалением легких, будут знать». Приятель мой не заболел, даже насморка не было, а родителей привести пришлось.
После окончания восьмого класса нас недели на три отправили работать в колхоз. За работу заплатили деньги. Мы классом единогласно решили не делить их, а устроить прощальный банкет с приглашением на него учителей. Директор на удивление не возражал и даже позволил пригласить джаз оркестр. Правда, выдвинул нашей классной руководительнице требования по меню, чтобы для учителей оно было особенным. В результате учителя пили водочку, на столе у них была и хорошая рыбка, и твердая колбаска. На нашем столе все было попроще, но вот уж что удивительно, нам пятнадцатилетним разрешили купить на свой стол красное сухое вино.
Несколько дней перед праздником находился я в состоянии эйфории, ощущал себя абсолютно взрослым. Как же, я впервые в жизни иду на банкет, буду сидеть за одним столом с учителями и не только пить вино, но и танцевать с девочками под оркестр. В колхозе вечерами девчонки учили нас танцевать под патефон и меня хвалили, что научился хорошо. Мы, группа мальчишек человек семь, в том числе и я, там же решили проверить свои танцевальные способности реальной жизнью и в субботу вечером сбежали в колхозный клуб на танцы. Потанцевать не удалось, ели унесли ноги от местных парней. А тут проверка должна состояться реально и спокойно, поскольку все свои. Вернул меня на землю из сладостных мечтательных полетов Толя Белоногов, мой одноклассник, высокий, белобрысый здоровый парень, с модным ежиком на голове, который уже и курил, и брился. Он учился в ПТУ, но с классом отношения еще не порвал и на вечер пришел. Захожу я в туалет, и сразу вижу его голову, возвышающуюся над головами пацанов, с нижней губы у Толика небрежно свисала папироса. Увидев меня, он тут же поднял руку к сливному бачку достал оттуда бутылку московской водки, прижал ее к щеке и, сказав: «Нет, еще теплая» бережно снова опустил в бачек. Голос из группы мальчишек:
– Толик ну дашь хоть пару глотков?
– Саня, я же сказал, что не дам. Самому мало. Пей вон свои красные помои.
Таким вот праздничным аккордом закончилось мое неполное среднее образование. А чтобы получить среднее, нужно было вернуться в ту школу, в которой я начал свое обучение. Оказалось, что это не так просто, там был конкурс, и не только аттестатов, но было еще и собеседование. Власть резко уменьшила количество школ со средним образованием. Ставка делалась на ПТУ и на неполное среднее образование. Конкурс я прошел успешно. В дальнейшем оказалось, что мне сильно повезло. Наш сборный класс, из школьников, выдержавших конкурс, по своим физическим и интеллектуальным способностям оказался самым сильным в школе. Учитывая слабость преподавательского состава и общую низкую культуру в нашем городке, именно одноклассники оказались тем мощным стимулирующим фактором, который помог мне продолжить свое образование после окончания средней школы и даже в одном из лучших технических вузов страны. Мы в классе постоянно соревновались друг с другом в решении конкурсных задач, совершенствуясь в математике и развивая свою логику мышления. Кроме школы можно было ходить на секцию легкой атлетики, кружок ИЗО, а в старших классах еще и в математический кружок. На ИЗО и математический кружок я ходил урывками и, в конце концов, бросил, а в секции удержался до окончания школы. Все гуманитарное, к сожалению, было почти на нуле, никто до окончания школы нас этим не заинтересовал, учителя и по истории, и по литературе были откровенно слабыми. Нам тогда ни слова не говорили о существовании книг Достоевского, Есенина, Бунина, Лескова, Булгакова, Пастернака, Ахматовой, Платонова, Шмелева, Бориса Зайцева и многих других писателей, являющихся гордостью русской нации. О писателях Серебряного века, нам тоже ничего не рассказывали. Или и сами не знали, или не были увлечены литературой, наверное, свою работу воспринимали как тягостное ремесло. Увлеченный человек проговорился бы, несмотря на запреты. Не было в школьной программе и хорошей иностранной литературы. Конечно, существовали тогда и настоящие учителя, но они были явлением штучным и погоды делать не могли. За мое время обучения в школе по гуманитарным предметам ни одного хорошего учителя у нас не было.
Оканчивая школу, я представлял Ф. М. Достоевского, впоследствии любимого своего писателя, эмигрантом и злостным врагом русского народа. Однажды на уроке учительница упомянула о Есенине как о пьянице, дебошире и авторе всякой пошлятины. Из программной литературы можно было ничего не читать. Для положительной отметки достаточно было знать, как в хрестоматии трактуются образы Коробочки, Манилова, Пьера Безухова, Челкаша, Кошевого и т. д. Этими образами так достали, что стойкое неприятие наших великих писателей Н. В. Гоголя и Льва Толстого побороть в себе до сих пор не удается.
Читали мало, и библиотека то городская была бедная. Это не удивительно, художественная литература в стране издавалась в крайне ограниченном количестве и ассортименте, а 80% бумаги тратилось на печатание, как оказалось никому не нужной политической литературы. Мальчишкой я три года простоял в очереди на «Трех мушкетеров», так и не прочитал. Достал ее уже таким взрослым, что дочитать до конца эту прекрасную книгу не смог, романтизм как-то быстро и незаметно поменялся на прагматизм. Удивительно, но даже и это стало для меня благом. Пришло время, я заболел как литературой, так и историей. Только постигал я их уже без идеологической призмы, через которую нас заставляли воспринимать эти предметы учителя. Заболел литературой я совсем не случайно, ничего случайного в нашей жизни не бывает, а все закономерно. Во всех кировских семьях, с которыми в детстве мне пришлось контактировать, книг не было. Кроме газет почти никто ничего не читал. Но вот так получилось, что в нашем доме жила семья, хозяин которой оказался страстным книголюбом и книгочеем. Заразил меня литературой, конечно, он, а еще мои ленинградские родственники, которые почти не читали, но дома у них были удивительные старинные книги. Когда я приезжал к ним в гости, одним из моих любимых занятий было листать дореволюционные журналы «Нива». Тетя Зина подарила мне на десятилетний день рождения интересную толстую книгу, изданную в 1939 году. Называется она «Ленинские искры. Нашей газете 15 лет. 1924—1939». Когда вырос и понял реальную ценность этой книги, я ее аккуратно переплел. Много лет она занимает почетное место в моей библиотеке. Когда ее листаешь очень хорошо чувствуешь атмосферу того времени.
За одиннадцать лет обучения в средней школе в памяти осталось не больше десяти учителей, и среди них, конечно, как у большинства, самый главный и самый незабываемый – учитель первый. Для меня это Мария Григорьевна Жулина. Вспоминается она как заботливая мама, с великим терпением и любовью нянчившаяся с нами – несмышлеными, суетными и балованными. Невзирая на нежелание многих обучаться, научила она всех самому необходимому – читать, писать и считать.
В дальнейшем учили меня многие, и интересно, что основная часть учителей, которые нет-нет, да и вспоминаются, вспоминаются совсем не потому, что были хорошими учителями, а потому, что были странными или оригинальными людьми.
Бедные, бедные учителя, сколько же они от нас вытерпели! Ведь детьми мы были послевоенными, уличными и для того, чтобы развеселить класс, готовы были пойти на многое, несмотря на то, что в то время был мощный сдерживающий фактор – уважение народа к профессии учителя. Шло это уважение еще от наших дедушек и бабушек, для которых и знание, и образование были очень высокими ценностями. Хорошо в то время работало «пугало» под названием – директор. Директор школы в общественной иерархии стоял не ниже директора завода. В кабинет к нему с трепетом и страхом заходили не только мы, ученики, но и наши родители. Возможно, учителей тогда в стране не хватало, но, во всяком случае, многие были людьми случайными и в школу попали, переквалифицировавшись из обычных гражданских профессий.
Первая встреча с таким учителем произошла у меня в седьмом классе. Преподавал он у нас черчение и носил кличку «Kвазимодо». Описание его внешнего вида есть в книге Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», поэтому повторяться не буду. Особой любви к нам, таким хулиганистым детям, он не испытывал и на уроках ходил между рядами парт, вооруженный деревянной линейкой длиной больше метра, где он такую достал, непонятно. Шеи у него не было, и голова плотно и неподвижно сидела между двумя горбами на груди и спине, но он замечал в классе любую шалость и очень ловко бил нас, мальчишек, и по головам, и по рукам, причем доставал своей длинной линейкой через ряд.
Однажды пришел «Kвазимодо» на урок в особенно плохом настроении и бил нас своей линейкой с особой злостью. И пошли мы на конфликт с ним, и первый раз вывели учителя из себя. Подбежал он к своему столу, развернулся к классу, рванул рубаху на груди, только пуговицы полетели, и закричал громовым голосом:
– Я в войну собак ел! Немцам не сдался и вам не сдамся!
На мгновение все от неожиданности прижухли, в классе полная тишина, и в этой тишине голос Толи Белоногова:
– Одна вон застряла. Так и не проглотил.
В девятом классе появился у нас новый преподаватель английского языка, маленький плотненький старичок, весь седой, с бесцветными и слезящимися глазами. Был он очень забавным, хотя и ходил все время в черном пиджаке с орденом Боевого Красного Знамени на лацкане. Нос у него был картошкой, и если мысленно одеть ему красный колпак, а рост сильно уменьшить, то получится настоящий гном, а если рост не уменьшать, то клоун. Конечно, он нас заинтересовал, и через пару занятий мы знали о нем все. Узнали, что два года войны провел он в Мурманске, служил там переводчиком при приемке грузов с английских кораблей. Узнали, что он плохо слышит, потому, что был контужен. Узнали мы и то, что у него больные ноги, потому что в войну он их обморозил. Где-то мы его любили, но отказать себе в удовольствии повеселиться на его уроках никак не могли. В наше оправдание можно сказать, что научить нас он ничему не мог, поскольку не имел опыта работы со школьной аудиторией, и была у него плохая дикция. Его уроки были сплошной формальностью и для нас где-то развлечением, да и шутки наши на этом уроке злыми не были.
Обычно его урок начинался так: открывается дверь класса, и семенит в своих валеночках «англичанин» к учительскому столу. Садится, раскрывает журнал, а все мальчишки в это время в относительной классной тишине мычат себе под нос на разные лады, веселя хрюканьями и переливами мычания девчонок, которые время от времени прыскают себе в рукав.
И вот начинается представление. Учитель свои тугим ухом улавливает-таки посторонние звуки, степенно откладывает журнал, прикладывает, вполоборота к классу, руку к уху и некоторое время слушает, смотря в потолок и складывая от усердия губы трубочкой. Потом вдруг резво вскакивает и бежит вдоль ряда, останавливаясь у каждого мальчишки, опять прикладывает руку к уху и каждого слушает персонально. На соседних рядах все рыдают от смеха. Добегает он до конца ряда, разворачивается и быстренько возвращается на свое место, с улыбкой смотрит на нас и вкрадчивым голосом говорит:
– Поймаю я, ох поймаю того, кто издает эти лебяжьи звуки.
Основная масса преподавателей учила нас точно в соответствии с программой, не отступая от нее ни на шаг и это было очень скучно и очень неинтересно, и, вероятно, поэтому учителя эти совсем не запомнились. Оказалось, что такое преподавание отвращает от учения вообще, и самое обидное от предметов интересных для большинства, например, таких, как история или литература. Эти предметы пришлось в дальнейшем осваивать самостоятельно, и где-то я даже благодарен Советской власти за убогую подачу их в школе. Историю, которой нас учили, представляя как классовую борьбу и как историю КПСС, лучше всего забыть, как дурной сон, и начать все заново, что реально со мной и произошло.
Однако кое-кто из таких учителей помнится, но помниться только в связи с какой – ни будь конфликтной или забавной ситуацией. Вот, например, случай, который произошел в десятом классе и связан он как раз с историей. Однажды на уроке истории, которую вела у нас тогда Лидия Алексеевна, разбирали мы вопрос окончания Второй мировой войны. Лидия Алексеевна убеждала нас, что советские полководцы превзошли немецких и в таланте, и в умении. И вдруг тихий мальчик с гуманитарными наклонностями, лучший поэт класса и непревзойденный декламатор стихов Маяковского, Вовочка Королев, позволил себе усомниться:
– Лидия Алексеевна, да как же так, ведь гнали они нас до самой Волги, и потерь среди военных у них в три раза меньше, чем у нас…. Лидия Алексеевна, а посмотрите на их форму – это форма настоящих военных, разве можно сравнить с нашей.
Все это Вовочка выдал, не вставая с места, поскольку Лидия Алексеевна играла в школе роль передового педагога и позволяла старшеклассникам высказываться прямо с места. Класс затих, интуитивно чувствуя, что Королев переступил какую-то черту, которую переступать нельзя. С минуту стояла полная тишина, и все не отрываясь, смотрели на учителя. Лидия Алексеевна оцепенела, ее глаза остановились и смотрели в одну точку. Жило только лицо, быстро меняясь в цвете, и за минуту на щеках появился заметный румянец. Вдруг она закричала:
– Вста-а-ать!!! Это пропаганда фашизма! Вон из класса!
Вова встал, спокойно собрал портфель и вышел за дверь. После некоторой паузы Лидия Алексеевна продолжила свой монолог:
– Я доложу директору. Таким не место в советской школе.
Директору она доложила, и три дня судьба Володи висела на волоске. В назидательных целях, как урок для всех, они бы, может, и выгнали, но побоялись за себя, побоялись выносить сор из избы.
Вспомнил я такие эпизоды из школьной жизни, о которых писать не принято. Почему-то сложилась у нас странная традиция – учителей только хвалить и благодарить. Может это и не совсем правильно. Видимо, именно поэтому население нашей страны в массе своей не знает собственной истории, плохо знает русскую литературу и очень мало читает. Много ли таких выпускников средней школы, которые, обучаясь целых шесть лет иностранному языку, могут хоть как-то, хоть на примитивном уровне общаться на этом языке? Многие ли преподаватели литературы действительно любят ее, эту литературу, и могут эту любовь передать детям. Определенно еще меньше тех, кто может литературно изложить свои мысли. Ведь большинство просто озвучивает по хрестоматии программу. К сожалению, по этой схеме ведется обучение в нашей стране десятилетиями.
Многолетняя неразумная политика власти по отношению к школе, когда политическое было выше профессионального, а истинный профессионализм в школе не поощрялся, а наказывался, привела к закономерному плачевному результату. В качестве преподавателей в школе остались практически одни женщины. Женщины же в силу своего природного консерватизма продолжают невольно навязывать молодому поколению не совсем здоровые ценности, сложившиеся в обществе в советские времена или уже в сегодняшние либерально-капиталистические и старательно отрабатывают любые, порой не самые умные установки, идущие сверху.
Времена сейчас другие, но школа, оставаясь традиционно вне критики, и оставаясь также традиционно без необходимого внимания со стороны государства, продолжает оставаться на недопустимо низком профессиональном, духовном и нравственном уровне.