Жизнь и о жизни. Откровения простой лягушки. Друзья. Соседи (Евгений Ткаченко)

Друзья. Соседи

Друзья, моих родителей, которых я неизменно видел на праздниках в нашем доме пока жил там, почти все украинцы. Они были людьми разными и, в конце концов, разность эта их развела, как и вообще жизнь разводит людей. Однако сразу после войны встречались они не менее двадцати лет. Что же так долго могло держать людей вместе, если нет родственных связей? Думаю происхождение, язык, украинские песни, без которых ни одна их встреча не обходилась и, конечно, общая судьба. Все они встретили войну на западных границах нашей страны и были заключенными советского концлагеря в Невдубстрое, а до этого заключенными немецких концлагерей, и они не вернулись на Украину, а женившись на русских девушках, остались жить и трудиться до конца своих дней на невских берегах. Вот фамилии семей, с которыми мы дружили: Загорулько, Щекотько, Максименко, Федорченко, Радченко. С раннего детства я любил наблюдать эти встречи, они были легкими, веселыми. Вот уж действительно, правда, что национальная черта хохлов – это юмор и певучесть. Имея, в течение своей жизни много контактов с украинцами убеждался я в этом неоднократно. Удивительно, что такой интересный талантливый и большой народ не смог подарить миру ни великих композиторов, ни писателей, ни художников, все у них мелкого местечкового уровня. Думаю это потому, что веками жили украинцы на плодороднейших землях и в прекрасном климате, а еще они были буфером между Западом и Россией. Такая жизнь не выработала у них основательности и упорства, зато выработала продажность. Все это мы сегодня и видим.

Очень жесткое и в тоже время точное стихотворение «На независимость Украины» написал Иосиф Бродский. Должно быть его возмутила легкость с которой Украина пожертвовала вековыми отношениями с Россией ради сиюминутной выгоды.

……………………………………….

Интересно, что на этих встречах никогда не говорили о войне, о плене, о жизни в концлагерях, и никогда не обсуждали власть. Мне это стало интересно, наверное, когда учился уже в классе десятом. Начал задавать вопросы, но они отшучивались и не отвечали. Сейчас я понимаю почему? Неправду говорить не хотели, а правда она была в противоречии с тем, что озвучивала власть. Должно быть война, тяжелая судьба каждого, научила их быть осторожными и аккуратными. И все же два раза они проговорились. Как то, отпраздновав очередной праздник 9-е мая, женщины пошли в другую комнату говорить свои разговоры, оставив мужчин одних за столом. Я негромко включил телевизор, а там диктор рассказывал о том, как Гитлер вероломно напал на нас. Вдруг мужчины за столом склонились головами друг к другу и заговорили шепотом. Я тихо подошел к ним. Федорченко Яков Кириллович возмущенно шептал:

– Врут! Как же они врут! Ведь мы готовились напасть первыми, да немцы нас опередили. Технику-то целыми эшелонами везли к границе, а горючего не было. Все это я видел собственными глазами, а свидетелей-то и не осталось. Немцы в первый день раздолбили и нас, и технику. Контузило меня, как выжил, так и не понял. Может все это бардак, а может и предательство? Обороняться нас не учили, зато учили наступать и еще простым немецким фразам, всем даже выдали маленькие русско-немецкие разговорники.

К разговору подключился мой отец:

– Что там разговорники! Каменский рассказывал как-то, что им на руки выдали карты прилегающей местности, не нашей, а за границей. В общем «меньше крови на чужой территории».

Все саркастически заулыбались и тут же прекратили свой разговор, увидев меня, развесившего уши у их стола.

Второй раз они проговорились не в это время, в другое, уже значительно позже, и тема была другая. Провокация приключилась снова со стороны телевизора. Там говорили о бесчеловечности немцев во время войны. И все-то мазалось только черной краской. Не вытерпел Степан Михайлович Загорулько. Уже без всякого шепота, а громко сказал, что все они врут, и в нашем советском лагере было бесчеловечнее и унизительнее, чем в немецком. Там было хоть понятно за что сидели, а немцы, мол, не такие и звери, и наших немощных пленных не расстреливали, а лечили и он тому свидетель. Рассказывает:

– Пилю я во дворе госпиталя дрова. На крыльцо выходит врач в белом халате, подзывает. Положил пилу. Поднимаюсь на крыльцо. Он заставил снять рабочую одежду, дал халат и повел в операционную, а там немецкий хирург пытается спасти нашего военнопленного от гангрены на ноге. В общем дали мне специальную медицинскую пилу и пилил я кость нашему выше колена. Так хреново мне стало, что когда вышел на улицу, то меня вырвало. Непонятно чем, ведь ели мало, постоянно голодали. Другим жилось лучше, им помогал Красный крест. А ведь от него отказался не Гитлер, а Сталин. Объявил на весь мир, что пленных у нас не будет, а нас там, говорят, в немецких лагерях было миллионов пять, а вернулись на родину, может от силы два, остальные погибли или остались там на Западе. Сталину многие не верили, и не захотели возвращаться.

Плен всем им мешал жить в самом демократичном и человеколюбивом советском обществе и в течение лет двадцати пленом при случае их попрекали. Моего отца и того больше, поскольку он к пенсии вырос до главного технолога завода. Из-за того, что был в плену, при Хрущеве, в Москве его вычеркнули из списков награжденных орденом Красного Знамени, а при Брежневе трижды снимали с должности из-за беспартийности.

Слава Богу, всем им Господь подарил здоровых детей и годы жизни, которые прошли они все достойно. Отец мой прожил 87 лет. Пережил его только Иван Щекотько. Был он в храме на отпевании отца. На поминках встал с рюмкой в руке долго собирался, наконец дрожащим голосом сказал: «Анатолий, …как же тебя всю жизнь унижали! Как ты это терпел?». Заплакал и сел.

Теперь самый раз вспомнить о моей жизни в доме на улице Советской, и соседях, которые меня тогда окружали. Двадцать лет прожил я в маленьком двухэтажном доме, а двор наш был сформирован тремя такими домами. Определенно, что каждая семья, проживавшая в нашем доме, была по-своему оригинальна и интересна. И что странно, сейчас, кажется, и, пожалуй, даже я уверен в этом, что разношерстность семей в домах была совсем не случайной. Конечно, я далек от мысли, что кто-то на местах специально думал, как посильнее перемешать людей. Однако то, что все-таки это чиновниками делалось на уровне подсознательном, где работал мощный инстинкт самосохранения, было несомненным. Ведь что удивительно, не только в нашем доме, но и во всех соседних было определенное отчуждение семей друг от друга. И причем отчуждение естественное, а совсем не случайное. Все люди в нем были из разных прослоек общества, с абсолютно разными интеллектами и, конечно, интересами. Имело место еще одно расслоение людей, которое было присуще только социалистическому обществу Советского Союза, самому передовому в мире обществу, как утверждали его лидеры. Ущемлены в правах были больше двух миллионов мужчин бывших во время войны в плену, ну и конечно те, у кого не было партийного билета в кармане. Вот так и жили, в одной квартире хозяин умный, с руками и головой, но был в плену и беспартийный, а в соседней пьяница и дурак, но в плену не был и коммунист. Власть же людей оценивала по анкетам, а не по делам, и второй всегда имел преимущество перед первым. А ведь со стороны казалось, что все живут одной семьей и одними интересами. Во дворе, например, бегают дети, и все присмотрены дворовыми бабушками, которые прекрасно знают, какой ребенок чей. Гармония, однако, эта была только на уровне маленьких детей и бабушек. На уровне взрослых – дисгармония полная.

В бытовой жизни власть, как и везде, насаждала нам надуманную и противоречивую идеологию. Самый передовой класс, с которого всем надо было брать пример и учиться у него, – рабочий класс. Правда, не совсем понятно, чему учиться. Пьянство, мат, драки – весь этот негатив исходил в основном из рабочих семей. Пьянство имело место и в семьях интеллигентных, но оно там не было таким массовым и напоказ не выставлялось. В то же время и говорилось, и писалось, что если рабочие будут жить рядом с интеллигенцией, то их культурный уровень непременно вырастет. Оно, возможно, хоть в малой доли так бы и было, если бы положение в обществе интеллигенции гуманитарной и технической было бы естественным, соответствующим сложному труду, которым они занимаются. Народ обязательно должен видеть, что сложный труд оценивается обществом значительно выше простого. Реально же, в советское время, власть унижала интеллигенцию и морально и материально. Знания и культуру она только декларировала как ценность, а практически за ценности не признавала и дискредитировала в глазах народа. Все это видели очень хорошо, поэтому словам не верили, и результат смешения оказался на деле противоположным обещанному властью. Культура и профессионализм граждан страны за годы советской власти заметно понизились.

Моя семья не имела большого культурного превосходства по сравнению с соседями, и сейчас, с позиции прожитых лет, мне кажется, что для меня это смешение было определенным благом. В моем маленьком дворе на улице Советской (какое символичное название) было представлено в миниатюре все тогдашнее, именно советское общество страны. Не было у нас только религии, поскольку городок появился на земле при советской власти. Но и здесь кто-то свыше побеспокоился обо мне и дал возможность соприкоснуться с христианством, причем в самом его ортодоксальном виде – старообрядчестве. Бабушка жила недалеко в деревне, и была истовой староверкой. Таким образом, оканчивая школу и вступая во взрослую жизнь, я соприкоснулся со всеми явлениями этой жизни, мог их достаточно объективно сравнить и был хорошо подготовлен для существования в советском обществе.

Так что же люди жили в моем доме? На нашем этаже в первой квартире жил электрик с семьей, во второй жила моя семья, отец начальник цеха. В третьей – хирург, главврач нашей городской больницы с женой, тоже врачом, и двумя детьми. В четвертой – кузнец, Иван Петрович, с женой и пятью сыновьями. Думаю одного этажа достаточно, если перечислять всех, то картинка не изменится. Остановлюсь несколько подробнее на трех семьях, которые преподали мне особенно важные уроки.

Начну с четвертой квартиры, с Ивана Петровича. Трезвым я его видел, может раза три-четыре за всю жизнь. Пил он и на работе. Вспоминаю такой случай. Однажды Ивана Петровича лишили квартальной премии. Вечером директор уходит с завода и слышит, что как-то странно работает молот. Пошел в цех и что видит: Иван Петрович и его напарник оба в стельку пьяные. Иван Петрович на молоте пытается сыграть «яблочко», а напарник посреди цеха его станцевать. Его семейство не давало скучать не только нашему дому, но и всему двору. Преподавал своим сыновьям науку пития, конечно, глава семьи, который имел очень характерный внешний вид, и особенно нос. Любил Иван Петрович бурчать на нашу промышленность, что, мол, выпускают неудобные для питья стопки и, чтобы выпить до дна, надо больно сильно запрокинуть голову. Его нос плотно фиксировал стопку, и она не имела маневра. В результате все мужики этой семьи сгорели от водки, и никто не дожил даже до шестидесяти лет.

Хирург – Иван Владимирович, орденоносец, умный, интеллигентный человек, выделял меня из толпы детей, почему-то любил со мной общаться, и разговаривал всегда как с равным. Был Иван Владимирович маленьким, худеньким, с седыми волосами до плеч и абсолютно выцветшими светло-голубыми глазами. Чаще всего вспоминается он мне, сидящим с южной стороны нашего дома на солнышке в легком плетеном кресле, с клетчатым пледом, накинутым на ноги. Возможно, наблюдать нашу беготню по двору для старого врача было развлечением. Удивительно, но разговор с ним меня почему-то не напрягал, наверное, потому, что интерес к моей жизни у него был искренний. Не почувствовать это было невозможно и я охотно и с желанием отвечал на его вопросы. К сожалению, Иван Владимирович быстро состарился, в 67 лет выглядел как немощный девяностолетний старик и рано умер. Отец и Иван Владимирович с уважением относились друг к другу. Пару раз он был участником наших семейных праздников. Меня шокировало то, что женщины бесцеремонно задирали перед ним свои праздничные платья, а он спокойно и доброжелательно рассматривал что-то на их телах. Оказывается, все они были когда-то его пациентами.

С дочерью электрика Аллой Поляковой учился я в одном классе. По окончании школы она утонула в Неве, и мы одноклассники-мальчишки ее хоронили, за что нас первый раз в жизни сильно напоили.

Интеллигентная семья Лозовских проживала на втором этаже нашего дома в седьмой квартире. Глава семьи – книголюб, владелец большой библиотеки. В их квартире одна стена от пола до потолка полностью была зашита стеллажами с книгами. Несмотря на его трепетное отношение к ним, к библиотеке я был допущен. Думаю, что в основном из уважения к отцу, а еще потому, что с книгами обращался я аккуратно. Книги брал только с одной полки, как сейчас помню, второй снизу, располагались там сказки народов мира и детская литература. Пользовался я этой библиотекой где-то с семи до одиннадцати лет.

Наличие собственной библиотеки, конечно, связано с этим эпизодом моего детства. Уж очень хотелось, чтобы мои дети развивались быстрее меня. Для этого, как я понимал, необходимо расти в окружении хороших книг. Интересно, что дети мои выросли, и можно сделать какие-то выводы. Хорошая детская литература была для меня долгое время ценностью абсолютной. Я был уверен, что моя суета в этой области беспроигрышна, но не предполагал, что жизнь начнет так быстро меняться. Ну, кто же мог подумать, что почти в одночасье появится такое количество развлечений для детей, и все они будут отвлекать от чтения. Да и человек с годами представляется мне все более и более сложным существом. Библиотеку я формировал в основном под себя, и она не очень-то подошла моим детям, выросшим под влиянием совсем других ценностей, либеральных и прозападных. Сейчас считаю, что правильная позиция – поддерживать, если необходимо, человека в жизни, но не пытаться жить за него. Хотя детям важное и ценное предлагать нужно, но только то, до чего они созрели, и в такой форме, которая их может заинтересовать.

Однако все не напрасно, ведь сам получил большое удовольствие, добывая книги и предвкушая результат. Прелюдия чаще всего самое большое удовольствие и счастье, выше порой самого события.