Охота
Когда мне исполнилось двенадцать лет, пребывание на Украине раскрасилось новыми красками, ведь отец, наконец, начал брать меня с собой на охоту. Мероприятие это было тогда важное и ценимое всеми. Взрослые меня тут же захвалили, и ощущал я себя в новом качестве – в качестве добытчика и кормильца. И это действительно было где-то похоже на правду. Ведь в сельских магазинах продукты практически не продавались, и ели мы только то, что сами добывали. А мясо, оказывается, могли добыть только мы с отцом. Да и какое мясо! Жирные перепела и голуби – это же настоящие деликатесы.
Чтобы добыть дичь, конечно, одного мастерства было недостаточно, нужно было быть еще терпеливым, и выносливым. Возвращались с охоты, когда солнце было уже высоко, и температура в тени иногда превышала 35 градусов. Встречал нас полный двор народа, как ратников с поля боя. Да, летом собиралась там вся наша родня, и за обеденным столом меньше десяти человек не бывали. На обед же обязательно подавался любимый всеми традиционный украинский борщ. Порой он был приготовлен на перепелах. Жир от них в ведерной кастрюле – толщиной с палец, а сами перепела плавали в борще как галушки. Женщины, насыпая борщ в тарелки, меня уже выделяли, и получал я свою порцию сразу после мужчин, и перепела мне в тарелку выбирали покрупнее, а перепела лежали в тарелке у всех, даже у детей.
Перепел – птичка удивительная, серенькая, размерами чуть больше скворца. Она очень разговорчивая и кричит днем и ночью. Песня перепела характерная и на человеческий язык переводится так: «Ва-ва, ва-ва, спать-пора, спать-пора, спать-пора». Если эти слова прочитать быстро и громко, то это и будет песня перепела. Летает перепел небольшими стайками, буквально не более десятка, и любит кормиться на полях, где растут зерновые. Мы с отцом чаще всего охотились на просяном поле. К концу августа откармливается перепел до шарообразного состояния, вот тогда-то он и представляет интерес для охотников. Взлетают перепела со своего просяного поля как тяжелые микроистребители. Каждый перепел взлетает абсолютно по прямой и машет крыльями так отчаянно, что их почти не видно. Стреляют его самой мелкой дробью, и иногда от одного выстрела падает сразу пара. За выход отец добывал по два-три десятка. Моей задачей было, после удачного выстрела, собирать их и складывать в рюкзак. Когда мы возвращались с охоты, низ рюкзака становился черным, поскольку пропитывался перепелиным жиром, и к следующей охоте женщины вынуждены были его застирывать. Перепел нагуливал столько жиру к осени совсем не случайно. Ведь в сентябре летел он в Крым, где собирался в большие стаи, порой по несколько тысяч штук в каждой. И уже такими громадными стаями летел перепел дальше на юг, к Египетским пирамидам. Летит он только ночью и в дороге очень мало ест. Запас жира служит перепелу горючим во время перелета. Нагулять жир для этой птички вопрос жизни и смерти. Тощая до Египта не долетает и гибнет в пути.
Охота на перепела была не такая тяжелая, как охота на дикого голубя. Это я рассуждаю с положения своей почти собачьей охотничьей функции. Ходить по просяному полю значительно легче, чем по полю засаженному подсолнухом или по-украински – «соняшником», а дичь подстреленную находить и тем более, легче.
Как только заходим с отцом на поле с подсолнухом, я из-за своего маленького роста тут же перестаю что-либо видеть и ориентироваться в пространстве. Под ногами растрескавшийся от жары серый степной чернозем, перед глазами со всех сторон меня окружают толстенные стебли подсолнечников, а над самой головой маленький кусочек ясного белесого южного неба, остальная часть горизонта во все стороны занята тарелками подсолнуха, плотно набитыми семечками. Все тарелки, как локаторы, смотрят, не отрываясь, на солнце. Голова подсолнечника колючая, царапучая, и удар ее очень неприятен, поэтому плетусь за отцом на приличном расстоянии. Вдруг он останавливается, вскидывает ружье – выстрел. Я стою сзади и вопросительно смотрю отцу в затылок, почти как собака, ждущая команды – «пиль». Отец же, как всегда, внешне спокоен и не суетен. Открывает ружье, вынимает стреляную гильзу, из ствола идет дым, гильзу кладет в патронташ, загоняет в ствол заряженный патрон и только после этого поворачивается ко мне и показывает рукой направление, куда нужно идти. Я срываюсь с места и бегу в указанном направлении. Пробежав метров 20—30 и не найдя подстреленной дичи, шевелю ближний к себе подсолнух, и отец корректирует мое местоположение. Стрелял отец фантастически метко. Рекорд, свидетелем которого я был: десять выстрелов – девять голубей. Как раз в тот день, когда рекорд этот был установлен, произошел забавный случай. Принес я отцу очередного подстреленного голубя, он его осмотрел и говорит:
– Женя, посмотри, может, ты видишь на нем какие-то повреждения?
Я посмотрел: и действительно, крылышки целы, ран никаких нет, а голубь мертвый.
– Нет, – говорю я, – не вижу никаких повреждений.
Отец положил голубя в рюкзак, посмотрел на солнце, посмотрел по сторонам и говорит:
– В десяти минутах ходьбы начнется лесополоса, а за ней бахча. Солнце уже высоко. Мы устали. Дойдем до бахчи, съедим по арбузу, отдохнем и пойдем домой.
И мы пошли. Выбрали два арбуза и устроились в лесополосе, в тенечке. Отец вынул из ружья патроны и вставил в стволы два патрона по ползаряда, заряженные специально для меня, потом ножом отрезал донышко арбуза и говорит:
– Вот тебе мишень. Перед тем как пойдем домой, постреляешь.
И вот арбузы съедены, мы сидим, отдыхаем. Накатилась какая-то вялость, и мне даже лень идти к ружью и расстреливать свою арбузную мишень. Вдруг отец спрашивает:
– Женя! Сколько мы сегодня застрелили?
Я не задумываясь:
– Двенадцать.
Отец, после некоторой паузы:
– А мне кажется, больше.
После этих слов берет он рюкзак и высыпает голубей на землю, чтобы их пересчитать. Один голубь тут же свечкой взмывает в небо и скрывается за кронами деревьев.
Куда девалась степенность отца – не знаю. С невероятным проворством схватил он с земли ружье, вскинул к плечу, секундная пауза, выстрел. Слышу, впереди на кроны деревьев что-то падает, я побежал туда, взял подстреленного голубя, и радостно кричу:
– Пап! Теперь ты подстрелил его по-настоящему, и он больше не улетит!
Подхожу к отцу, даю ему голубя, а он стоит грустный. Взял голубя, положил в рюкзак и говорит:
– А ведь я неправ. Я не должен был стрелять….
Он имел право улететь.
Невозможно писать об охоте и не отметить профессионализм отца в это деле.
Когда он охотился, то был лучшим охотником в Кировске и окрестностях. Несмотря на то, что Синявинские высоты в 1947 году еще были не до конца разминированы, отец ходил с ружьем и туда. Дичи приносил столько, что подкармливал и друзей, и соседей, а ведь время было голодное, и тут же пошла о нем слава как об удивительном охотнике. В тоже время жил в Кировске хороший охотник по фамилии Шитиков. Человеком он был амбиционным и не мог примириться с тем, что кого-то людская молва ставит как охотника выше него. Вызвал Шитиков отца на соревнование. Условия были такими: охотятся на тетерева из-под одной собаки, стреляют по очереди. Время охоты – воскресенье, с рассвета и до заката. Это был сентябрь, а в нем от рассвета до заката уже не так и много. Отец согласился. Ружье у него в то время было советское – серийная «Тулка». Шитиков же охотился с уникальным штучным ружьем австрийского мастера под номером 305.
История ружья такая. Охотился в 1943 году из этого ружья на лося в наших лесах под Ленинградом какой-то немецкий граф, и неожиданно для себя сам стал дичью партизан. Ну а после войны ружье каким-то образом досталось Шитикову.
Потерпел в этом соревновании Шитиков полное фиаско. Застрелил отец за день 16 тетеревов, установив для себя абсолютный рекорд, Шитиков же добыл всего девять штук. Однако амбиции Шитикова были столь высоки, что все равно он не признал, что уступает отцу в классе, и оправдал свое поражение тем, что якобы у отца ружье лучше. Отец же, будучи человеком технически грамотным и очень разумным, давно понял какое уникальное ружье у Шитикова. Понял отец и другое, что амбиции Шитикова не случайные и охотник он классный, но ружья своего не понял и пользуется им неправильно. Дело в том, что у австрийского ружья стволы были почти на сто миллиметров длиннее, чем у тульского и оба ствола чоковые, то есть одинаковые, и предназначены для стрельбы на расстоянии. Из этого ружья нельзя стрелять дичь на взлете, а надо ждать, пока она отлетит. Шитиков же этого не понимал и стрелял на взлете, а это почти тоже, что пытаться попасть в летящую птицу из винтовки. В общем, предложил отец ему поменяться ружьями, и обмен состоялся. И не только обмен, стали они время от времени охотиться вместе. Отцу это было на руку, поскольку жил Шитиков в собственном доме и была у него отличная охотничья собака по имени Дамка. После первой же совместной охоты признала Дамка отца за хозяина и самостоятельно прибегала к нам в гости на обед. Было мне тогда четыре года, и жили мы на Первом городке поселка Невдубстрой. С собакой мы тут же стали друзьями, и припасал я для нее вкусненькое. Мать же запрещала баловать собаку, и я вынужден был бросаться на хитрости. Заканчивая обедать, измазывал руки в еде, подходил к Дамке и просил ее помыть мне ручки. Она с благодарностью, тщательно облизывала мне руки, и мы уходили гулять на улицу.
Однако вернемся к тому, что появилось в нашей семье, по сути музейное, штучное, уникальное австрийское бескурковое ружье. На металле гравировка – сцены из охоты, где главное действующее лицо – тирольский охотник в гетрах и шляпе с пером, ложа из натурального ореха и отделана костью. На протяжении двадцати лет ружье это для отца было большой радостью, гордостью и счастьем. Ушло оно из семьи также неожиданно, как и попало к нам. Практически просто так, за символическую плату он отдал ружье какому-то мало знакомому человеку.
Находясь в полном здравии, в возрасте 45 – 48 лет отец вдруг перестал ходить на охоту. Причина, которую он время от времени озвучивал – что, мол, ходить ему на охоту стало неприятно, поскольку перевелся настоящий охотник, и в лесу с ружьями ходят одни убийцы, которые стреляют все живое. Правда в этом, конечно, была, но правда не вся и не главная. Стала вдруг его мучить совесть, и стал он жалеть те птичьи души, которые погубил в своей жизни. Бывало вечером, глубоко вздохнет и тихо скажет:
– Сколько птичьих душ погубил, и зачем, ведь они хотели жить.
В охотничьей биографии отца был и еще один эпизод, когда все безоговорочно вынуждены были признать, что он действительно лучший охотник в Кировске.
Как-то в сентябре 1958 года приходит отец с работы и говорит, что за Кировском построено стрельбище для стрельбы по тарелочкам и в следующие выходные будет соревнование на звание лучшего охотника города.
В воскресенье на стрельбище собралась половина населения города. Мальчишки же были там точно все. Развлечений в то время было мало, и такое событие народ пропускать не желал. В поле за городом был сооружен бетонный стол высотой с метр. Рядом с ним бетонное укрытие, из которого специальная машинка выстреливала маленькие черные тарелочки, причем выстреливала их в разные стороны.
Участники соревнования по очереди поднимались по лестнице на стол, и сначала каждому машинка запускала три тарелочки для пристрелки. Когда охотник был готов, он резко говорил: «Дай», и машинка выпускала тарелочку. После этого каждый охотник стрелял две серии по десять тарелочек. Когда все отстрелялись, лучший результат оказался у отца и еще у одного охотника, сбили они по 18 тарелочек из двадцати. Для выявления победителя была назначена перестрелка, до первого промаха. По пять тарелочек разбили оба, шестую поразил только отец, соперник промахнулся. Стрельба отца производила большое впечатление на зрителей. Зная особенности своего ружья, вынужден он был стрелять совсем не так, как все. Стрелял как бы с выдержкой времени, когда тарелочка отлетала подальше. Со стороны казалось, что он так уверен в себе, что немного пижонит и стреляет только тогда, когда тарелочка улетит далеко.
Успех отца произвел такое впечатление на моих дворовых друзей, что несколько дней подряд я ходил в героях.
1958 год, отец в середине, победитель соревнований по стендовой стрельбе
Охота в детстве была самым главным и значимым мероприятием для меня, но охотником я не стал. Выяснилось, что так все сложится в отношении охоты для меня опять же еще в детстве. Этот случай я хорошо запомнил, произошел он уже на наших невских берегах.
Мы с отцом медленно идем по еле заметной тропинке. Утренний туман почти рассеялся, на траве и кустах обильная роса. Вокруг так сыро и мокро, как бывает после сильного дождя. Рядом с тропинкой начали попадаться воронки. Я держу в поле зрения идущего впереди отца и не забываю свою основную работу на охоте – сбор грибов. Грибник я уже опытный и знаю, что по краю воронок любят расти грибы и особенно хорошо растут там, где мелкие березки или осинки.
Мы дошли почти до лесного озера но, ни одна утка не взлетела. Должно быть, вчера вечером здесь охотились, и ее пугнули. Десять дней как открыта охота, и вся утка напугана. Она не понимает, что вокруг твориться. Только что спокойно гнездилась и кормилась, а теперь не может сесть на воду, стреляют в нее, бедную, изо всех кустов.
Вдруг слышу характерный свист крыльев и вижу, что на почтительном расстоянии от нас тянет пара чирков. Летят они очень быстро и красиво, крыло в крыло, и напоминают парочку истребителей МИГ-17. Смотрю, отец вскидывает ружье. Выстрел. Одна из уток как будто на что-то натыкается и начинает падать по пологой линии. Я замечаю место, куда она упала, ставлю корзину на тропинку и бегу туда. Упала она в траву, метрах в десяти от озера. Место ее падения я заметил очень хорошо. Прибегаю, все внимательно осматриваю, – утки нет. Исчезла, испарилась. Минуты три я хожу вокруг этого места. Круг моего поиска расширился до берега озера и до ближайших кустов – утки нет. Я в растерянности, ничего не понимаю, и возвращаюсь на то место, куда утка упала. Вдруг неожиданный резкий крик, от которого я вздрогнул. Из под моей ноги порхнула и побежала по траве уточка, волоча за собой левое перебитое крыло. Время от времени она оглядывалась на меня. В глазах уточки я видел и панику, и ужас. Я, конечно, ее поймал и понес отцу. Меня душила жалость к этой уточке, я вдруг понял, что это существо думающее. Ведь я топтался в полуметре от нее, а она замерла и не шевелилась, понимая, что серенькая, что сливается с травой, и ее не видят.
Я подошел к отцу и отдал ему утку со словами:
– Вот, поймал.
Отец увидел мое состояние и строго спросил:
– Почему она живая? Она же мучается.
– Я не знаю, что делать, – ответил я.
Отец взял утку за туловище, резко ударил головкой о приклад ружья и, повесив ее сбоку на удавку, сказал:
– Женя, ты охотник, а это дичь. Дичь на охоте жалеть нельзя.
И вот прошло много-много лет, и стало мне понятно, как важен был в моей жизни этот эпизод с уточкой. Очевидно, что отец мой был абсолютно прав, но ясно и другое. Понятно мне теперь, что, возможно, родился я совсем для другого времени, когда нарушилось равновесие на Земле между человеком и миром животным. У человека сейчас осталось одно право по отношению к дикому животному миру – любить и сохранять. Иначе как объяснить то, что в своем роду я должен был стать четвертым поколением охотников. Все к этому шло, и с самого раннего детства рос я на легендах о своих знаменитых предках-охотниках. Что стоит только то, что дед мой Иван охотился на дроф, и писал статьи в журнал «Охота и охотничье хозяйство». А отец? Высокий профессионализм охотника совсем не противоречил его любви к природе. Однако охотником я не стал, хотя охотничий билет имел, и в лес с ружьем иногда ходил, но интересен там мне был сам процесс, а совсем не результат. Этот эпизод показал, что даже утка не станет для меня дичью, а я не стану охотником, и династия охотников в нашем роду завершится на моем отце.