Горе горькое
Но, то ли возраст дал о себе знать, то ли другие причины возникли, а только начало у моей Юлиньки сдавать сердце. Пришлось ходить по врачам. И однажды зимой прямо из поликлиники, её отправили в больницу: слишком высокое давление было, да и другие показатели подкачали. Дней десять она там подлечилась, и её выписали. Тут уже после возвращения домой она по набережной не бегала, но стала прогуливаться по утрам. Прочитала она где-то про скандинавскую ходьбу, что поддерживает силы. Срезали ей две палки в лесочке, и начала она с ними вышагивать километровки. Страх потерять силы превышал всякие недомогания. Поднималась она всегда раньше меня. Я-то сова по природе, работаю до поздней ночи, а она жаворонок, вставала чуть свет и шла с палками, но всегда стремилась успеть придти домой до моего пробуждения, чтобы приготовить завтрак.
Интересная деталь. Юля любила носить мои вещи. То рубашку мою наденет, то в мои сапоги влезает, то джинсы мои старые донашивает. Своих вещей у неё хватало, однако к моей одежде у неё было пристрастие, словно она чувствовала в ней мою близость.
В собесе дали нам с нею путёвку в подмосковный санаторий на берегу Истры. Там мы регулярно занимались лечебной гимнастикой и плавали в бассейне. Тут уж по числу кругов, которые она делала в воде из конца в конец бассейна, её никто не мог опередить. Плавала она, не торопясь, но долго. Она ж у меня была худенькая и спортивная.
Но судьбе было угодно повернуть всё по-своему, а не так, как Юля хотела. Однажды весной, когда она больше всего опасалась обострений, ночью в нашей квартире с потолка полилась вода. Это соседка этажом выше уехала на дачу, а мужа оставила дома пьянствовать. Что он там делал, не знаю, но он крепко спал, когда по всему полу разливалась вода, а у нас в квартире пошёл настоящий дождь. Мы с дочкой бросились убирать воду, и надо же было так случиться, что именно в это время Юля почувствовала себя плохо, давление подскочило. Я вызвал скорую помощь. Прибыл врач быстро, так что ему и медсестре пришлось ещё шагать по воде.
Состояние Юли им не понравилось, и взяли её в больницу на Таганке. Оттуда через несколько дней мы по знакомству перевели её в кардиологическое отделение научно-исследовательского центра профилактической медицины, где её могли хорошо обследовать. Опять брали анализы, всё проверяли, и выяснилось, что подкачали сосуды и нужно делать операцию, но не здесь, а в другом месте – в кардиологическом институте имени Бакулева. Тоже известный в стране научный центр.
Дали мне телефон хирурга, мы с ним встретились в его кабинете. Поразил меня в нашу первую встречу прямо поставленный вопрос: «Каковы ваши финансовые возможности?» Тогда я не придал этому факту большого значения, сказав, что живём мы на обычную пенсию, да платят мне за преподавание, а книги свои я, как большинство писателей в наше время, издаю за свой счёт.
Хирург оказался арабом по национальности. Кстати, в этом институте, как я узнал позже, работает много иностранцев из бывших советских республик и стран востока. Видимо, нашим российским хирургам меньше доверяют или им труднее пробиться в этот институт.
Ну, в общем, араб с отчеством Ахмедович усмехнулся моим возможностям и сказал, что придётся заплатить за некоторые анализы, которые в их поликлинике платные, и потом после операции нужно заплатить сиделке за ночное дежурство у больной. Я сказал что, естественно, всё будет оплачено. Что касается самой операции, то нам, как жителям Москвы, её делали по квоте департамента здравоохранения бесплатно.
Пролежала Юля весь май. Сделали операцию по шунтированию сердца. Может, это как-то иначе называется, не само сердце шунтировали, а какие-то сосуды и аорту, но не в этом дело. Выполнял операцию грузин. Я потом почти целые дни проводил в больнице, прогуливая Юлю по коридорам, и тогда познакомился со всеми врачами и обслуживающим персоналом, всем раздаривал свои книги. Грузинский хирург мне очень понравился – серьёзный такой, собранный, выглядит надёжным специалистом, которому хочется доверять. И действительно, свою работу он исполнил отлично, как потом выяснилось.
Всё было хорошо. Каждый вечер мы прогуливались с Юлей по нашей набережной. Первые дни ходили от скамейки к скамейке, так как ноги её быстро уставали. Но постепенно мы проходили расстояние всё большее и большее.
По привычке, которая сложилась чуть ли не с самой первой встречи, Юля шла с левой стороны от меня, крепко держа меня под руку. Иной раз у меня рука млела от её захвата, и я шевелил ею, чтобы прошли мурашки. Но так мы казались ближе друг к другу, и Юля была всегда со стороны моего сердца.
Мы доходили, не торопясь, до остановки «Причал Кленовый бульвар», и там жена моя, хотя я никогда не называл её женой – она всегда была моей любовью – садилась на скамейку, если там никого не было, клала ноги на скамью так, чтобы обувь выступала за край, и отдыхала. Если на остановке были люди, ожидавшие автобус, Юля сердилась, и мы проходили мимо, останавливаясь неподалёку, пока не приходил автобус и не забирал пассажиров. Тогда она занимала привычное место, позволяя ногам расслабиться.
Купили стимулятор крови для ног. Включали каждый вечер после прогулки. Это тоже помогало.
То, что через несколько месяцев предстоял второй этап операции по шунтированию сонной артерии, нас не очень пугало. Специалистам мы верили. Раз надо, так надо. И в октябре Юля снова оказалась в этом же институте, только теперь в отделении сосудистой хирургии, где командовал Ахмедович. Кажется, за день до операции мы с ним встретились. Он назвал мне тогда какой-то процент неудачных операций, которые могут завершиться даже летальным исходом. Мне думалось, что это не может иметь к нам отношение. Вспомнил я его слова во время операции, когда дежурил в больничном коридоре. Войдя в кабинет, когда туда вернулся после операции Ахмедович, я не услышал от него ободряющих слов «Всё прошло нормально». Не глядя мне в глаза, он буркнул:
– Ещё ничего не известно. Она в реанимации. Посмотрим, как пройдёт ночь.
Это было неутешительно. На следующий день я передал в реанимацию Юле записку и фрукты. Врач сказала, что состояние стабильное и скоро Юлю переведут в палату. Казалось бы, операция прошла успешно. То, что в голове Юля ощущала тяжесть, нам объяснили остаточным явлением наркоза. Но это состояние почему-то не проходило целых два года. Следовало придти на контрольную проверку в институт через три месяца, но врачи об этом ничего не сказали, а запись в выписном эпикризе мы не поняли, думая, что всё там написано для лечащего врача в поликлинике.
Сам Ахмедович не пожелал со мной встретиться после операции, Когда я заглядывал в его кабинет, он говорил, что занят, а потом сбегал, поэтому коньяк, конфеты и книги, которые я принёс в качестве благодарности, пришлось оставить в ординаторской и попросить передать шефу.
В поликлинике по месту нашего жительства, хоть и взяли копию выписного эпикриза, но тоже ничего не сказали о том, что надо снова обратиться к врачам больницы для контрольной проверки. Юля жаловалась на тяжесть в голове, на то, что ослабла память. А я, пытаясь её успокоить, говорил, что любой человек забывает порой, что сказал и зачем пришёл. Врачи выписывали то одно лекарство, то другое.
Мы продолжали каждый вечер в любую погоду выходить на прогулку. Нам постоянно встречались одни и те же бегуны, которые, как и мы, не боялись ни дождя, ни снега, выполняя свою ежедневную норму бега. В хорошую погоду гуляющих было много. Тут тебе и на велосипедах, и на роликовых коньках, и мамы с колясками, и целующиеся парочки влюблённых, и рыбаки с удочками и рамочными сетками. Больше всего нам нравилось выходить в ненастную погоду, когда набережная на километр впереди оказывалась совершенно пустынной, и мы единственные шли, пригибаясь, навстречу ветру, обходя лужи и никого не встречая на своём пути. Нас охватывало тогда чувство гордости, что вот, мол, мы какие стойкие: никто не решается, а мы идём.
Как правило, я ходил, молча, продумывая очередную статью, которую собирался написать. Юля что-то рассказывала. Я её никогда не прерывал. Но однажды она была чем-то рассержена и даже выпустила мою руку из своей. Это случалось с нею крайне редко. Я обычно при этом замыкался и долго с нею не разговаривал, думая с горечью, что вот, мол, я всё для неё делаю, а она позволяет себе повышенным тоном разговаривать. Так было и в этот раз. Но это, скорее всего, было связано с её плохим состоянием. Однако через несколько минут она снова взяла меня под руку и проговорила:
– Я резко с тобой разговаривала. Извини, пожалуйста.
Но я отхожу от обиды очень медленно, и она это знала. Поэтому она начала что-то весело щебетать, пытаясь отвлечь от моих мыслей, задавала вопросы, принимая мои односложные ответы в качестве согласия на примирение. Уже на обратном пути домой Юля пела «Нам песня строить и жить помогает». Я подпевал ей, забыв окончательно о размолвке.
А проблема с головой не исчезала. Да и шея в месте операции над сосудами продолжала болеть. К этому добавилось ухудшение зрения. Пошли в институт глазных болезней имени Гельмгольца, где определили, что в одном глазу катаракта, а в другом начинается глаукома. Стали готовиться к операции на глазах. Но врачи попросили сначала отрегулировать кровяное давление, так как оно скакало, а операция на глазах, хоть и не такая сложная, но всё же операция и сопряжена с рисками.
Время от времени Юлю беспокоила застарелая язва желудка, на которую, видимо, влияли некоторые принимаемые от сердца и давления пилюли. И меня поражали упорство и настойчивость Юли. Почти каждый день она ходила по врачам, просиживала в поликлиничных очередях, решалась на различные анализы и процедуры. Врачи районной поликлиники никак не могли определить причину тяжести в голове у Юли. Наконец, направили на обследование в другую поликлинику, где сделали сканирование артерий.
Даже в нашу местную поликлинику я часто ходил вместе с Юлей. Она привычно брала меня под руку с левой стороны, и мы неторопливо шли, преодолевая расстояния. А в эту поликлинику, куда надо было ехать, мы тем более пошли вместе. Далеко она боялась сама идти, предполагая, что с нею всегда может что-то произойти. Бывало же, что и дома она неожиданно падала, опрокидывая стол, за который хваталась при падении. Участковый врач грешил на сосуды.
Сканирование проводила милая женщина. Для пояснения результатов она пригласила меня в кабинет и сказала, что обнаружила окклюзию левой сонной артерии, то есть той самой, на которой ей делали шунтирование. Эта артерия сейчас оказалась забитой тромботическими массами и заплатой. При этом она добавила, что впервые в своей практике сканирования артерий видит такой странный материал, использованный для шунтирования артерий.
Мне сразу вспомнились глаза Ахмедовича, ускользавшие от моего взгляда после операции. Стало понятно, что не остаточные явления наркоза беспокоили Юлю два года, а то, что по левой сонной артерии, снабжающей мозг, не поступала кровь вообще, а по правой поступала частично.
Чудесная во всех отношениях женщина, раскрывшая нам правду о состоянии Юли, узнав о её дополнительной проблеме с глазами, сказала, что глаза могут подождать, а с сосудами надо решать как можно скорее.
Выписали Юле направление в ту же самую больницу имени Бакулева, чтобы они сами исправили свою же оплошность. Правда, в поликлинике этой больницы сразу раскритиковали заключение по дуплексному сканированию, провели своё сканирование, которое подтвердило предыдущее. Я позвонил Ахмедовичу по мобильному телефону. Он находился тогда в отпуске. Я напомнил о себе и сказал, что мы снова попадаем к нему, и я буду рад встрече с ним. Он в разговоре особой радости не проявил, спросил, откуда у меня его телефон, и пояснил, что к поликлинике больницы он не имеет отношения, а всё надо решать через поликлинику.
Короче, после всех мытарств с новыми анализами – любой собьётся со счёта, сколько раз Юля их сдавала – положили её опять в кардиологическое отделение. Хорошо, что дочка могла помочь мне ухаживать за мамой. Это было в конце лета. Я ещё находился в летнем отпуске и потому опять проводил все дни в больнице возле Юли. Тут меня все медсёстры и врачи узнавали, весело здоровались: они помнили, что я дарил им книги. А Юля продолжала бороться со всеми неприятностями, с оптимизмом посещая разные кабинеты и стойко перенеся коронаграфию, при которой ей делали укол в ноге, вводили в вену особый раствор и определяли проходимость крови в сосудах. Весьма неприятная процедура. Но при этом опять же подтвердились предыдущие данные о том, что левая сонная артерия заблокирована, а правая тоже забита, но на восемьдесят пять процентов. Что касается области сердца, то поставленный там шунт работает безукоризненно.
Таким образом, оказалось очевидным, что в кардиологии Юле делать нечего. Проблема была с сосудами. Я вообще не понимаю, почему её тогда положили в кардиологическое отделение, когда сразу было ясно, что дело в сосудах. Пациентку выписали, а через три дня положили теперь уже в отделение к Ахмедовичу.
В палате было пять коек и пять больных женщин. Я приходил каждый день и садился возле кровати Юли. Мы ходили с нею по коридору, но немного. Она быстро уставала, но главное – она не чувствовала поддержку врачей. Ахмедович зашёл утром в палату, но к Юле не подошёл вообще. Это её очень расстроило. Она явно падала духом. Только хирург, который ей делал операцию на сердце, при встрече с нею в коридоре, стал расспрашивать о состоянии здоровья, ещё раз подтвердил, что с сердцем у неё всё в порядке, и постарался успокоить по поводу предстоящего стентирования. Он был в курсе того, что принято решение не оперировать заблокированную левую сонную артерию, так как это очень опасная операция, а поставить стент, то есть трубочку, на правую артерию, чтобы увеличить ток крови через неё и тем самым улучшить состояние головного мозга.
– Это даже не называется операцией, – говорил он. – Она напоминает коронаграфию, которую вы уже делали успешно, и осуществляется без общего наркоза, так что всё будете наблюдать, осознанно.
Мы немного успокоились. В понедельник назначили операцию. Обещали начать в двенадцать дня. Я пришёл к одиннадцати утра, но Юлю отвезли ещё в десять. В палате женщин мне делать было нечего, и я начал прохаживаться по коридору в ожидании появления каталки с Юлей. Тут идёт Ахмедович. Поздоровался со мной и настойчиво попросил не ходить беспокойно, а сесть в кресло и ждать. Я понял, что операцией занимается другой врач. Время тянулось медленно. Я садился и опять вставал. Ахмедович, проходя мимо, встретился с радостно улыбающейся пациенткой и представил меня ей, сказав:
– Вот писатель. – И, обращаясь ко мне, попросил меня назвать мою фамилию, которую он забыл.
Я назвал себя, и на том наше общение закончилось.
Привезли в палату другую больную, а Юли всё не было. Наконец, около двух часов дня я увидел каталку с выглядывавшей из-под простыни родной мне головкой Юли. При виде меня на лице её появилась едва заметная улыбка радости. Когда её завезли из коридора и переложили в кровать, я вошёл и, склонившись над ней, поцеловал. Она спросила, долго ли я ждал. Потом сказала, что с трудом вынесла такую процедуру, когда врач исколол ей все ноги и никак не мог попасть в нужный сосуд.
– Но теперь тебе легче? – спросил я.
– Ну, вроде бы, – ответила она уклончиво.
Однако это и понятно. После такого напряжения, кто же сразу почувствует себя лучше. Я вышел из палаты высказать свои слова признательности врачам. В коридоре встретил Ахмедовича. Обратился к нему, но он сразу остановил меня словами:
– Вон ваш спаситель. Говорите с ним, – и он показал на вышедшего из лифта высокого ярко выраженного грузина.
Я пошёл ему навстречу, представился мужем Юли. Он пожал мне руку. От него несло спиртным. Это меня удивило, но я подумал, что, вероятно, врач помыл руки спиртом после операции.
Говорю:
– Мне хотелось бы вас поблагодарить за работу.
На это он чуть не замахал руками, сказав неожиданно, что всё ещё впереди, успею поблагодарить. Я не понял и вопросительно посмотрел на него. Тогда он пояснил, что они поставили стент на позвоночную артерию, которая тоже была забита, из-за чего на сонную артерию ставить стент было опасно. Так что теперь они посмотрят, как будет вести себя этот стент, и потом поставят стент на сонную артерию. Мне вспомнились слова Юли о том, что ей все ноги искололи в поисках нужной артерии. И от врача несло спиртным. Такое совпадение меня насторожило.
Я пошёл в палату к Юле. Она должна была лежать сутки, не поднимаясь, и, главное, не сгибая ноги. А ко всем прочим бедам перед тем, как она пошла в больницу, её стал мучить цистит. Мы даже прогулки по набережной в последние дни сократили до минимального расстояния. Она упоминала об этом врачам в кардиологическом отделении, но те сказали, что это не по их части, это нужно ложиться в урологию. С такой проблемой она и осталась. Я старался исправно исполнять роль сиделки. Только на ночь попросил подежурить нянечку, с которой мы познакомились ещё в прошлое пребывание Юли здесь. При этом она даже от оплаты в этот раз наотрез отказалась, очевидно, помня мою прошлую благодарность.
Подсев к Юле, я сказал ей о нашем разговоре с хирургом. Услышав, что стент поставили не на сонную артерию, а на позвоночную, и что предстоит ещё одна операция, Юля просто мне не поверила.
– Ты не так понял врача, – сказала она. – Этого не может быть.
Но через некоторое время в палату вошёл хирург-грузин и подтвердил сказанное мною.
– Как вы себя чувствуете сейчас? Лучше?
– Немного лучше, – ответила Юля неуверенно.
– Ну, а как же? Иначе не стоило ничего делать, – сказал врач и удалился.
Юля была в шоке. На следующий день ей разрешили ходить. Мы начали было с нею прогулки по коридору, но теперь она быстрее уставала и сразу шла к кровати. С соседками по палате она почти не разговаривала и была очень недовольна, если я отвечал на их вопросы и даже дарил книги.
– Они пристают к тебе и не дают нам с тобой поговорить, – рассердилась она.
Такое отношение к соседкам меня очень удивило, так как вообще-то Юля была очень общительна всегда, в больницах оставались у неё подруги, с которыми она потом созванивалась. А тут мы практически всё время молчали с нею, глядя друг на друга, если я не задрёмывал. Но это она терпела нормально.
Кто-то из женщин сказала Юле:
– Вы бы отпустили мужа домой, а то он не высыпается.
Она ответила:
– Да он не уйдёт. Я же знаю его.
И я действительно уходил, только когда кончалось время посещений.
В четверг Юле сказали, что в пятницу её выписывают из больницы. Я спешно раздариваю принесенную партию книг. В пятницу утром Юля позвонила и сообщила, что её оставляют в больнице, а в понедельник сделают операцию на сонной артерии. Я обрадовался и сказал, чтобы она не волновалась, что после занятий в институте заеду к ней.
Занятия у меня ещё не кончились, когда опять позвонила Юля и сказала, что всё-таки её выписывают в пятницу и уже принесли выписной эпикриз.
Это даже меня потрясло, а уж Юлю тем более. Вечером, даря свою книжку лечащему врачу, я узнал от него, что повторная операция планируется через две-три недели. Смотрю в эпикриз – там ничего об этом не сказано. Спрашиваю, в чём дело. Врач читает заключительные рекомендации о лечении под наблюдением врача в поликлинике и говорит, что это недосмотр при печати, тут же вписывает ручкой, что нужно придти на консультацию через две недели.
Однако, выйдя из стен больницы, Юля ошеломила меня фразой:
– Я больше сюда никогда не вернусь.
Я не стал ей возражать. Думал, что слова выскочили внезапно от расстройства и что это пройдёт. Я не знал, какое решение созревало в голове моей Юлиньки.