Жизнь и ее суррогаты. Как формируются зависимости. Глава 2. История наркотической зависимости (Майа Шалавиц, 2016)

В первом пункте скорой помощи, куда мы обратились, меня не приняли, сказав, что они не лечат «наркоманов». Несмотря на то что мать месяцами пыталась уговорить меня принять медицинскую помощь, она была страшно удивлена, когда я, наконец, согласилась. Теперь она сама не знала, куда меня госпитализировать, сразу исключив из списка возможностей одну из местных больниц. Моя сестра работала там младшей медсестрой, и мать не хотела удручать ее моим страшноватым видом. В конце концов, я оказалась в генеральном госпитале графства Салливен, где меня согласились взять на семидневный курс детоксикации.

Лежа на каталке, я дрожала и плакала, вцепившись в руку матери. В какой-то момент мне сделали инъекцию, которая, как мне показалось, не произвела ни малейшего эффекта. Сестра не сказала мне, что это было. Позже я узнала, что мне ввели налоксон, опиоидный антагонист, который очень благотворно действует при передозировках, но является садистским средством для тех, кто уже испытывает ломку от абстиненции, так как усиливает ее симптомы. Налоксон действует как антидот, вытесняя наркотик из связей с рецепторами. (Это то самое лекарство, которое теперь сделали доступным для зависимых, – любимое лекарство наркоманов и полицейских, так как позволяет вылечить любую передозировку; использование его, несомненно, спасло множество жизней.)

Думаю, что теоретическим обоснованием немедленного введения налоксона при детоксикации является убеждение в том, что такая инъекция будет способствовать более быстрому выведению наркотика из организма. Однако это еще и наказание, потому что инъекция увеличивает страдание. Короче, лекарство, усугубляющее симптомы ломки, было введено мне без моего согласия – еще один довод в пользу того, что наркоманию одновременно считают не столько болезнью, сколько грехом. Идея о том, что наркоман тоже должен иметь право на информированное согласие, как и любой другой больной, просто не пришла никому в голову. Несмотря на то что, в принципе, наказание и лечение являются противоположными подходами к проблеме, правилом является моралистическая тактика, и она остается прежней именно для пациентов с зависимостями.

До того как я стала искать помощи, я много читала о том, как зависимых во время реабилитации усаживают, фигурально выражаясь, на электрический стул, а все присутствующие ругают их, судачат по поводу телесных изъянов, бьют по лицу, а иногда и плюют на них. Я слышала, что такие истязания продолжаются часами без перерывов на душ и сон, что зависимые при этом лишаются всякого права на приватность, что эти издевательства, унижающие личность, продолжаются все время «лечения». Я видела телевизионные программы на эту тему, в которых участвовали многие знаменитости, видела благотворительные концерты с их участием, на которых о подобной практике говорили как о чем-то само собой разумеющемся. Кстати, страх перед жестоким и унижающим обращением с пациентами закрытых клиник, о котором я много слышала, больше всего мешал мне обратиться за помощью раньше.

Вообще, я всегда испытывала страх перед другими людьми; наркотики я принимала, чтобы ощутить себя защищенной. Сама мысль о том, что меня сделают еще более уязвимой и «сломленной» ради исцеления от зависимости, казалась мне противоестественной, это было нечто противоположное тому, в чем я на самом деле нуждалась. Я представляла себе ад именно как такое место, где я буду объектом проклятий и при этом не смогу нигде найти защиту. Я не страдала от бесстыдства, не проклинала себя и не испытывала чувства вины; я теперь не колола себе кокаин по дюжине раз в день и очень этим гордилась.

Однако для прирожденных интровертов или людей, обладающих повышенной чувствительностью, отсутствие личного пространства или личного времени, принуждение к длительной групповой деятельности, даже вполне дружелюбной, могут стать невыносимой пыткой. Если враждебные и беспощадные личные нападки сосредоточены на тебе, то это наносит сильную психическую травму – особенно тем, кого обижали в детстве (а таких людей очень много среди лиц, страдающих зависимостями). В одном исследовании были обнаружены устойчивые психологические нарушения у девяти процентов психически здоровых студентов колледжей, участвовавших в качестве пациентов в подобных сеансах лечения, принятых в лечении наркотической зависимости. Естественно, что глубина воздействия на людей, исходно страдающих психическими нарушениями, оказывается еще больше. У меня, однако, не было выбора, мне надо было получить максимум возможного из того, что мне предложили в качестве лечения.

Не могу сказать, насколько эта история изменила мои представления о зависимости и мое отношение к тому способу, каким меня лечили.

Использование веществ, изменяющих настроение, вероятно, началось раньше появления людей и вообще приматов. Животные многих видов целенаправленно разыскивают опьяняющие растения или алкоголь, образующийся в гниющих плодах. Кошки, крупные и мелкие, катаются в котовнике или грызут его с одной очевидной целью – получить удовольствие (хотя вполне возможно, что у этого удовольствия есть и чисто прагматическая сторона – уничтожение паразитов). Лошади разыскивают астрагал, от которого начинают весьма странно себя вести, – и едят его повторно, несмотря на то что эта трава вызывает у них явные симптомы отравления. Стимулирующие свойства кофе были открыты после того, как люди наблюдали повышенную подвижность коз после того, как они поедали плоды этого растения. Некоторые археологи даже утверждают, будто сама цивилизация началась, когда люди перешли к оседлому образу жизни и выращиванию злаков, но не ради пищи, а ради пива.

Какими бы ни были эволюционные предшественники наркотиков, никто пока не открыл ни одной человеческой культуры, свободной от наркотиков, возбуждающих или опьяняющих веществ и традиции их употребления. Подобно музыке, речи, искусству и использованию орудий труда, стремление достичь измененного состояния сознания является универсальным свойством всех людей. Не имея другой альтернативы, сибирские шаманы использовали мочу оленей и людей для усиления психоделических свойств мухоморов (вероятно, метаболиты токсических веществ, содержащихся в мухоморах, действуют сильнее исходных веществ). Редко можно встретить человека, который не принимал бы в своей жизни средства, изменяющего настроение. По статистике выходит, что как раз отказ от употребления таких средств является отклонением от нормы.

В самом деле, приблизительно две трети американцев старше двенадцати лет выпивают по крайней мере один раз в течение года, один из пяти – курильщик (в сороковые и пятидесятые годы курили 67 процентов американских мужчин). Среди лиц в возрасте от 21 до 25 лет принимали наркотические вещества по крайней мере один раз 60 процентов (преимущественно марихуану), а в двадцати процентах случаев люди этого возраста употребляли их хотя бы один раз в течение прошедшего месяца. Больше того, почти половина из нас испытывает симптомы абстиненции, если не выпьет с утра кофе. В то время как американцы относительно неумеренно употребляют наркотики – они бьют множество рекордов в этой области, – мы отнюдь не одиноки в своих психотропных пристрастиях.

Истинная лекарственная или наркотическая зависимость встречается намного реже – обычно она поражает 10–20 процентов потребителей наиболее распространенных веществ, за исключением никотина в форме курения сигарет. В случае с табаком зависимость поражает около одной трети тех, кто пробовал курить. Опять-таки, за исключением табака, эта статистика регулярно подтверждается в масштабных национальных исследованиях, в которых сравнивают число людей, пробовавших какое-либо вещество, с числом людей, которые употребляют его регулярно и соответствуют клиническим критериям зависимости. Эти данные подтверждаются также в исследованиях, в которых судьбу отдельных зависимых лиц прослеживают на протяжении длительных периодов времени, а также в исследованиях, касающихся распространенности различных психиатрических расстройств, включая зависимости, на больших международных популяциях. Несмотря на то что органы медицинского просвещения избегают публикации этих данных, почти все специалисты согласны в том, что серьезная зависимость поражает меньшинство из тех, кто пробовал даже самые мощные наркотики, и даже в этой группе выздоровление без лечения является скорее правилом, чем исключением.

Очень важно помнить, что сама идея наркотической зависимости является относительно новой. Для того чтобы по-настоящему понять, что это такое и как наше понимание феномена стало искаженным, очень важно узнать историю идеи и посмотреть, как политические и культурные пристрастия и предубеждения стали господствовать даже в науке. Мое осознание проблем с героином и кокаином оформилось под воздействием этой тяжелой истории; только после того, как я узнала о происхождении стереотипов в отношении зависимости и подверженных ей людей, я смогла понять масштабы вреда, причиненного этими стереотипами. Без учета истории очень трудно понять, почему мы лечим зависимости так, как мы их лечим, и почему для того, чтобы изменить это плачевное положение вещей, нам надо осознать роль обучения.

Исторически слово «зависимость» (по-английски addiction) восходит к отношениям вассальной зависимости и происходит от латинского корня, означающего «порабощение», «перевод в зависимое состояние». Поначалу то, что мы называем зависимостью, рассматривали как произвольный, хотя и не поощряемый, выбор. Например, в Библии «пьяниц» описывают как «любителей вина»; под зависимостью здесь имеют в виду потакание удовольствиям, а не безрадостное принуждение. «Бог насылает тяжкие язвы на людей, предающихся неумеренности пьянства», – проповедовал пуританин Сэмюель Данфорт, отражая взгляд, согласно которому зависимость рассматривали как привычную, но добровольную склонность к регулярным излишествам. Тех, кто поддавался своим пристрастиям, считали людьми, которые любят состояние опьянений, но в иных отношениях ничем не отличались от других грешников. Эту связь между нездоровой любовью и пристрастием (зависимостью) впоследствии открывали заново не один раз. Однако, несмотря на столь частые повторные открытия, эту связь до сих пор так и не поняли до конца (что я покажу в главе 11).

Такой «пожиратель опиума», как Томас де Квинси, прославившийся своей исповедью об опыте употребления опиума в 1821 году, тоже говорил о «мощной силе» и «чудесном действии» этой субстанции. Приход «кайфа» он описывал как «панацею от всех человеческих бед» и как «бездну божественной радости». Перу де Квинси принадлежат также не менее роскошные описания абстиненции, но в заключении он тем не менее пишет: «Мой случай может служить достаточно убедительным доказательством того, что можно избавиться от опиума после семнадцати лет употребления и восьми лет злоупотребления им». Однако, как и у многих, кто последовал примеру первого в мире автора подобных воспоминаний, у самого де Квинси вскоре последовал рецидив. Парадоксально, но факт – де Квинси одновременно прославил и проклял опиум, предупредил о его смертоносном соблазне, представив историю наслаждения, расплаты и преодоления.

Идея о том, что зависимость есть форма химического рабства, приобрела большую популярность спустя несколько десятилетий, в середине девятнадцатого века. Не может быть простым совпадением то, что в то время в Соединенных Штатах развернулись ожесточенные дебаты относительно расовых притеснений и реальном рабстве. Откровенный расизм и идеи порабощения сыграли свою роль в становлении современных представлений о зависимости и взглядов на политику по отношению к ней. Таким образом, противостояние роли расовой принадлежности в наших концепциях зависимости является важным, так как способствует лучшему определению проблемы и разработке более прогрессивных методов лечения и общественной профилактики лекарственных зависимостей.

Американский врач и один из авторов «Декларации независимости» Бенджамин Раш был одним из первых, кто назвал алкоголизм «болезнью воли». Эта идея красной нитью проходит через опубликованный им в конце восемнадцатого века памфлет: «Исследование о воздействии спиртных напитков на человеческий организм и их влиянии на счастье общества». Памфлет был напечатан в 1784 году. В этой книге автор во всем обвинил физическое воздействие самого алкоголя, подавляющее всякую возможность контролируемого питья у тех, кто много и неумеренно пьет (странно, но Раш считал, что проблема ограничивается только крепкими напитками, и не относил к спиртному вино и пиво). Однако эта концепция заболевания была забыта, и о ней вспомнили только через много десятилетий, когда эта идея породила движение в пользу сухого закона, который был принят в начале века и продержался довольно долго.

Интересно, что Раш, кроме того, был и убежденным аболиционистом: он учредил первое в США общество за упразднение рабства. Однако, как и в случае с зависимостью от алкоголя, Раш рассматривал темную окраску кожи как болезнь. Он назвал эту болезнь «негритудо» и полагал, что вылечить ее можно, лишь превратив негра в белого. (Он считал, что это возможно, потому что лично наблюдал случаи витилиго, болезни, при которой на фоне более темных участков кожи возникают светлые, депигментированные пятна.) Кажется, что сам Раш не связывал болезнь «негритудо» с расистскими стереотипами относительно характера афроамериканцев, – и то, что он считал черноту и зависимость болезнями, можно считать простым совпадением.

Однако это очень красноречивое совпадение, так как политика в отношении наркотической зависимости всегда была тесно сплетена с расизмом и рассуждениями о том, кто является «одним из нас», а кто – «одним из них». Действительно, отнюдь не является совпадением то, что негативные личностные черты, характеризующие расистские стереотипы, практически совпадают с чертами, какие приписывались людям, страдающим зависимостями, – от преступных наклонностей, лени, склонности к беспорядочным половым сношениям, насилию и инфантильности до отсутствия представлений о порядочности и патологической лживости. Эти извращенные стереотипы долго использовались как для пропаганды суровых антинаркотических законов, так и для попыток дискредитации людей, цвет кожи и культура которых якобы предрасполагала к употреблению запрещенных веществ.

Более того, избирательное применение этих законов порождает еще большую уверенность в связи зависимостей с преступностью, расовой принадлежностью и культурными особенностями, что, в свою очередь, порождает порочный круг. Следовательно, представления о природе зависимости, возникшие в период так называемого «научного расизма», до сих пор влияют на наше сегодняшнее восприятие проблемы. Если вы видите на первых полосах шапки выражения типа «кокаин начинает поражать средний класс» или читаете рассказ белого человека о том, что он вовсе не «типичный наркоман», то вы слышите эхо расистских истоков современных идей о зависимостях. Это эхо глубоко укоренилось в нашем обществе, даже среди тех, кто считает себя выше расхожих расистских и иных стереотипов.

Наша концепция зависимости крепко сцеплена со страхами, связанными с этнической идентичностью, классовой принадлежностью и проблемой иностранцев, так как именно эти идеи были с самого начала использованы в борьбе с наркотиками в качестве предлога к их запрещению. Опьяняющие вещества, используемые «нами», никогда не рассматривались как наркотики. Это всегда лекарства или тонизирующие средства. Но субстанции, употребляемые «ими», – это опасные наркотики, не нашедшие легального применения. Следовательно, наркоманы не могут быть такими же приличными людьми, как «мы», – они ужасны, плохи, злы, ненормальны, это люди, которых можно остановить только крайними средствами. Другими словами, если мы рассматриваем их как заклейменное меньшинство, то и лечить их мы будем наказаниями и очень сильными лекарствами; если же вдруг кто-то из «нас» вдруг окажется пораженным этой болезнью, то этот человек, несомненно, просто оступился и заслуживает более мягкого и гуманного обхождения.

Первый американский закон против употребления кокаина был принят на Юге, в эпоху Джима Кроу. Историк Дэвид Масто пишет: «Страх перед нанюхавшимися кокаина черными совпал по времени с пиком судов Линча, легальной сегрегации и с ограничениями в избирательном праве, что было призвано лишить черных всякого политического и социального влияния». Южные шерифы утверждали, что употребление кокаина делало черных превосходными стрелками и лишало чувствительности к огнестрельным ранам, что заставляло полицейских прибегать к оружию более крупного калибра. Хуже того, кокаин заставлял черных насиловать белых женщин, а кроме того, его можно использовать для соблазнения невинных белых девушек, которые в иных обстоятельствах никогда бы не пошли на межрасовый мезальянс.

Точно так же законы в Калифорнии и других западных штатах, запретившие употребление опиума в восьмидесятые годы девятнадцатого века, прошли после того, как те, кто их предложил, воспользовались расистскими страхами перед китайскими рабочими, строившими трансконтинентальную железную дорогу. На Юге расисты говорили, что кокаин помогает черным совращать белых женщин. На Западе практически такие же обвинения были выдвинуты против китайцев и их соблазняющего опиума, несмотря на то что эти средства обладают совершенно противоположными эффектами (кокаин является стимулятором, а опиум угнетает психику). В одном полицейском рапорте из Калифорнии того времени сказано: «Полиция обнаружила белых женщин и китайских мужчин, лежавших рядом под действием наркотика, – это унизительное зрелище для любого, в ком сохранились хотя бы остатки мужественности».

Расистская журналистика и политические кампании помогли принятию в 1914 году Наркотического Акта Гаррисона. Под маской закона о налогообложении этот закон сделал практически нелегальными кокаин, опиум и их производные, сделав исключение только для их медицинского применения. Помимо других факторов, таких как право наименования и борьба за контроль над сбытом, в которой сцепились врачи, фармацевты и промышленники, расизм тоже пронизывал все дебаты, а также газетные публикации. Даже такая либеральная газета, как «Нью-Йорк Таймс», не проявила иммунитета к расизму: в 1905 году одна из опубликованных в газете статей была озаглавлена «Негритянское кокаиновое зло», а в 1914 году одну редакционную статью озаглавили так: «Черные кокаиновые черти – новая угроза с Юга». Выступая перед конгрессом в защиту антинаркотического законодательства, один «специалист» сказал: «Большая часть нападений на белых женщин в Южных Штатах – это прямое следствие одурманивания кокаином негритянских мозгов».

Запрет марихуаны тоже был принят под давлением расизма. Главный апологет запрета, Гарри Анслингер, пользовался расистской риторикой для того, чтобы протолкнуть законопроект. Закон был принят в 1937 году. Анслингер без обиняков заявил, что основная причина необходимости запрета конопли заключается в ее губительном действии на «дегенеративные расы». Он утверждал, что «травка помогает черным воображать, что они такие же, как белые», и предупреждал, что «в Штатах сто тысяч курильщиков марихуаны, и большинство из них негры, латинос, филиппинцы и всякие клоуны. Их сатанинская музыка, джаз и свинг – все это прямое следствие курения марихуаны. Марихуана заставляет белых женщин искать сексуальных контактов с неграми, музыкантами и прочей нечистью». Несмотря на то что такие ораторы – как и, например, фильм тридцать шестого года «Курительная лихорадка» – сегодня кажутся смехотворными, именно они создали основу законодательства, которому мы подчиняемся и сегодня.

Если какие-то наркотические лекарства не были связаны с «опасными классами», то пристрастие к ним, однако, рассматривалось как чисто медицинская проблема. Например, еще до 1906 года «Акт о чистоте пищи и лекарств» потребовал от производителей «патентованных лекарств» перечислять их ингредиенты, и героин, кокаин и марихуана часто содержались в «тониках» и пилюлях, которые можно было свободно купить в любой аптеке. Типичным опиатным наркоманом в то время была мать семейства и домашняя хозяйка, которая стала зависимой после регулярного приема разрекламированных лекарств, на упаковках которых отсутствовали какие бы то ни было предостережения. Мы не знаем, какую долю этих лекарств принимали для снятия боли и какую – люди, впавшие в зависимость. Однако исторические свидетельства позволяют утверждать, что некоторые женщины принимали наркотики для того, чтобы улучшить настроение или убежать от действительности.

Такие наркоманы или, выражаясь современным языком, зависимые не рассматривались как угроза обществу. Они считались пациентами, которых надо жалеть, лечить, просвещать и защищать от бессовестных фармацевтических компаний. Таких наркоманов лечили врачи. На самом деле, только указание на упаковке, что лекарство содержит опиаты, сократило потребление их на 25–50 процентов за годы, прошедшие после принятия закона 1906 года, и это показало, что меры, далекие от криминализации, могут сократить потребление даже наиболее опасных наркотиков и что просвещение – важная часть профилактики.

Двадцатый век вступал в свои права, и идеи, касающиеся употребления наркотиков, стали меняться. Когда-то Раш и его коллеги описывали алкоголизм как болезнь, вызванную употреблением «крепкого жгучего алкоголя», разрушавшего свободу воли человека. Проблема была в самом наркотике, в данном случае в алкоголе; каждый, кто его пробовал, мог стать алкоголиком, если употреблял его достаточно долго и в больших дозах. В этом не было никакой вины самого человека. Неудивительно, что такая идеология привела в результате к принятию сухого закона, который продержался с 1920 по 1933 год. В конце концов, если алкоголь вызывает алкоголизм – а все домашнее насилие, драки в барах, нищета и деградация были с ним крепко связаны, – то его (алкоголя) запрет позволит уничтожить или, на худой конец, ослабить эти проблемы.

Примечательно, что так же, как с утверждением других антинаркотических законов, расизм и предубеждения против иностранцев и иммигрантов сыграли решающую роль в принятии сухого закона. Самыми яростными сторонниками его введения были члены Ку-Клукс-Клана, деятельность которого оживилась на фоне дебатов насчет сухого закона. Один историк писал, что «поддержка сухого закона представляла единственное, что скрепляло между собой людей Клана по всей стране». Другие историки писали о нападениях куклуксклановцев на бутлегеров, а также о частых случаях, когда одни и те же люди состояли в Клане и Антисалунной Лиге, организации, сыгравшей ключевую роль в утверждении законов, запретивших продажу алкоголя. Однако на этот раз острие расистской атаки было направлено не на черных; фактически оно ударило по тем иммигрантам, которых поборники нового закона обвиняли в повальном пьянстве, – по немцам, ирландцам, евреям и итальянцам.

Конечно, теперь общеизвестны катастрофические последствия принятия сухого закона. Хотя на первых порах его введение снизило потребление алкоголя и уменьшило число госпитализаций по поводу вызываемых им заболеваний, так же как и смертность от цирроза печени. Такое же снижение этих показателей наблюдалось в странах, где набрало силу движение за умеренное потребление спиртного, но не вводилось строгое антиалкогольное законодательство. Представители страховых компаний отметили, что за период действия сухого закона заболеваемость алкоголизмом выросла на 300 процентов. В то же время число убийств на сто тысяч населения возросло за период с 1918 года (до принятия закона) с 6,5 до 9,7 в 1933 году (в год отмены сухого закона), то есть почти на 50 процентов. На возражение о том, что это могло быть случайным совпадением, можно ответить, что после отмены этот показатель вернулся на уровень 6 убийств на 100 тысяч населения.

Что еще хуже, остался в тени один малоизвестный эпизод, показывающий, насколько преступно могут американцы отнестись к употреблению любой субстанции, которую они решили возненавидеть, – за время действия сухого закона тысячи людей погибли в результате потребления технического спирта. Никто пока не удосужился точно посчитать число смертей, которых вполне можно было избежать. Однако факт остается фактом – в 1926 году администрация Кулиджа распорядилась, чтобы производители добавляли в технические спирты ядовитые вещества, такие как метанол, бензин, хлороформ, карболовая кислота и ацетон, для того, чтобы этот спирт не покупали бутлегеры. Только в одном 1926 году в Нью-Йорке отравились 1200 человек, 400 из них умерли. Вскоре стало ясно, что закон не только невыполним, но и неэффективен.

После отмены позорного сухого закона была дискредитирована также идея о том, что алкоголизм является всего лишь следствием избыточного потребления спиртного. Движение за отмену закона и общество анонимных алкоголиков, возникшее в 1935 году, придерживались несколько иной модели заболевания. Вместо того, чтобы считать алкоголь единственной причиной алкоголизма, они стали рассматривать питие как симптом. Теперь само опьяняющее вещество перестали считать главной проблемой: все дело, по мнению анонимных алкоголиков, заключалось в отношении людей к спиртному. Большинство людей могут безнаказанно пить крепкие напитки, а алкоголики не могут. Значит, у алкоголиков «аллергия» на алкоголь. Если сделать продажу спиртного легальной, то таких людей можно будет лечить, как обычных больных, а всех остальных, в том числе производителей, можно будет оставить в покое, сэкономив на этом массу бюджетных денег.

Эти идеи о неудаче сухого закона, с помощью которого государство хотело арестами решить проблему алкоголизма, остаются общепринятыми и сейчас – по крайней мере в отношении спиртного. Однако эти же идеи не прижились в отношении к наркотикам, даже несмотря на то, что доля зависимых среди потребителей героина, метамфетамина и кокаина сопоставима с долей зависимых среди потребителей алкоголя, а доля таковых среди курильщиков марихуаны заметно ниже.

Пока я находилась на курсе детоксикации, мне стало совершенно ясно, что на зависимости медицина смотрит совсем не так, как на другие заболевания – душевные и телесные. Образ зависимого человека был пропитан стереотипами, которые я теперь считаю вредными и лживыми. Это представление о зависимом как о человеке, способном лгать, мошенничать, воровать, продаваться за деньги и убивать за заветную дозу. Конечно, мне приходилось видеть среди наркоманов людей, которые вели себя именно так, – по крайней мере, они не гнушались ложью, проституцией и воровством, и в то время я не имела никакого представления о том, откуда у меня взялись такие представления. Я просто приняла для себя такую моральную модель.

Мое представление о зависимости, надо признать, сформировалось, когда я стала нюхать кокаин, который, как считалось, не вызывает сильного пристрастия. В это трудно поверить, особенно в свете реальных последствий потребления кристаллического кокаина (крэка), но это показывает, насколько трудно отчетливо сформулировать и определить проблему. В то время эта научная недоработка – по крайней мере в моем случае – непреднамеренно поощряла меня к употреблению наркотиков.

В 1982 году в «Сайентифик Америкен» была опубликована статья, где утверждалось, что кокаин не является наркотиком в классическом смысле этого слова, так как не вызывает болезненного пристрастия; я читала эту статью или дома, так как отец выписывал журнал, или в Колумбийском университете. Авторы статьи, Крейг Ван Дайк и Роберт Бик утверждали, что поведенческие особенности тех, кто нюхает кокаин, «можно сравнить с поведением любителей арахиса или картофельных чипсов. Постоянное жевание отвлекает людей от повседневных и важных дел, но в то же время служит источником удовольствия». Другими словами, понюшки кокаина не более вредны и прилипчивы, чем чипсы и соленые орехи. Эти утверждения были вскоре встречены насмешками и негодованием, так как потребление кокаина связывали с ростом преступности, а в вечерних телевизионных новостях часто показывали похожих на скелеты любителей кокаина. (В наши дни, однако, многие специалисты говорят о том, что чипсы и орешки являются столь же прилипчивыми и вызывают почти такую же зависимость, как кокс, что можно подтвердить эпидемией ожирения; однако в то время такая идея казалась одновременно абсурдной и еретической.)

Дело, однако, в том, что авторы стремились донести до читателей суть противоречия, затруднявшего понимание зависимости с тех пор, как словом «зависимость» стали обозначать наркоманию и болезненное пристрастие, то есть с начала девятнадцатого века. Такие угнетающие психику средства, как алкоголь, опиум и героин, вызывают физическую зависимость – сначала все больше и больше наркотика требуется для того, чтобы достичь прежнего уровня эйфории (толерантность), а затем, если наркотик принимают достаточно долго, дозу приходится увеличивать, чтобы избежать симптомов абстиненции – тошноты и тремора (ломки).

Напротив, такие стимуляторы, как кокаин и метамфетамин, не вызывают толерантности. Наоборот, результат их применения является противоположным в этом отношении, и называется этот эффект сенсибилизацией, когда эффект со временем становится сильнее на фоне снижения дозы. (К великому несчастью для зависимых от кокаина, нарастание эффектов на фоне уменьшения дозы касается не удовольствия, а таких неприятных эффектов, как тревожность и мания преследования.) Отмена стимуляторов не приводит к ухудшению физического самочувствия, как отмена подавляющих средств – героина или алкоголя; все побочные эффекты отмены кокаина и амфетамина можно считать «психологическими», а не «физическими». К таким эффектам относят раздражительность, желание добавки, плохое настроение и расстройства сна.

Проблемы, связанные с толерантностью и отсутствием признаков физической зависимости (таких, как понос и рвота) на фоне отмены стимуляторов, позволяют ученым рассматривать зависимость от них не столь тяжелой, как зависимость от алкоголя или опиатов. Вы можете хотеть понюхать кокаин или проглотить амфетамин, но у вас нет физической потребности в них, как это бывает у опиатных наркоманов или алкоголиков. В то время зависимость описывали как борьбу организма с абстиненцией, следовательно, если эта борьба не приводила к тяжелым физическим последствиям, то считалось, что данное средство не вызывает сильной зависимости или болезненного пристрастия. Поэтому такими средствами стали считать марихуану, кокаин и амфетамины, в то время как героин и алкоголь стали считать средствами, вызывающими тяжелую зависимость. Физические симптомы рассматривали как реальные и поддающиеся количественной оценке, а психологические симптомы не расстраивают телесное здоровье, и поэтому их не стоит воспринимать серьезно. При этом все – и ученые, и общество – игнорировали тот простой факт, что симптомы обоих типов являются результатом биохимических изменений или структурной перестройки в мозге, то есть являются в полном смысле телесными.

Я и сама в тот период разделяла общепринятый взгляд, и именно поэтому присоединилась к программе лечения метадоном. Я была искренне уверена, что облегчение опиатной абстиненции с помощью медленного уменьшения дозы в конце концов вылечит меня, а бросить вводить кокаин, который вообще практически не вызывает пристрастия, не составит никакого труда. Каждый день лета 1988 года буквально кричал мне в уши, насколько ложными были такие представления.

Таким образом, начав получать лечение детоксикацией, я по-прежнему не очень хорошо представляла себе, что такое зависимость, но зато твердо знала, чем она не является. Я поняла, что зависимость – это не просто физическая потребность в каком-то веществе, которое принимают, чтобы избежать ломки. Но это нисколько мне не помогло. Физические симптомы ломки – это ничто в сравнении с психологическим желанием: в зависимости важно, что вы хотите и – да! – верите, что испытываете потребность, и это неудержимое желание не зависит от того, мучаетесь вы в этот момент от абстиненции или нет. В моей жизни было пять эпизодов ломки, и я обнаружила, что физические мучения не сочетались с повышенным желанием принять дозу, как раз наоборот. Наибольший риск рецидива и возобновления введения героина возникал как раз тогда, когда физически мне становилось лучше. Я уговаривала себя, что в ломке нет, собственно говоря, ничего страшного, и я могу в любой момент на время остановиться, чтобы не доводить дело до физической зависимости.

Вскоре я поняла, что вопрос о том, что значит в этом деле больше – тело или психика, является главным вопросом, ответ на который жизненно важен для понимания сути зависимости.