Жизнь Джузеппе Гарибальди, рассказанная им самим. Книга первая (Джузеппе Гарибальди)

Прежде чем начать рассказ о моей жизни, я должен упомянуть о моих добрых родителях, чьи душевные качества и любовное ко мне отношение имели большое влияние на мое воспитание и физическое развитие.

Отец мой[1], сын моряка и с раннего детства сам моряк, не обладал, конечно, теми познаниями, которые украшают в наше время людей его звания. В молодости он служил на кораблях моего деда, а потом стал водить собственные суда. Ему пришлось испытать немало превратностей судьбы, и мне нередко приходилось слышать рассказы отца о том, что он мог бы оставить нас более обеспеченными. Однако я глубоко благодарен ему и за то, что он оставил мне, ибо глубоко убежден, что отец не пожалел ничего для моего воспитания, даже в то время, когда он находился в стесненных обстоятельствах и когда воспитание детей при его весьма скромном достатке было, конечно, тяжелым бременем.

Если мой отец не дал мне более разностороннего воспитания, не обучал меня гимнастике, фехтованию и другим физическим упражнениям, то в этом виновато само время: тогда под влиянием наставников из духовенства предпочитали делать из молодых людей скорей монахов и законников, чем достойных граждан, обученных полезному и мужественному делу и способных служить своей обездоленной стране.

Впрочем отец горячо любил своих детей и потому боялся, как бы их не привлекло к себе военное поприще.

Эти опасения моего дорогого отца, порожденные чрезмерной привязанностью, – единственное, что я могу поставить ему в упрек. Ибо из страха, что я слишком молодым столкнусь с трудностями и опасностями моря, он до пятнадцати лет, вопреки моим склонностям, не позволял мне заняться мореплаванием.

Это не было мудрым решением. Ныне я убежден, что моряк должен приобщаться к своему занятию с самого раннего возраста, если можно еще до восьми лет, руководствуясь в этом прежде всего примером лучших мореплавателей – генуэзцев и особенно англичан.

Нужно признать порочной систему, при которой молодых людей, решивших посвятить себя мореплаванию, обучают в Турине или Париже, а затем, когда им уже минет двадцать, посылают на корабли. Я считаю более разумным, чтобы они обучались на кораблях и одновременно практиковались бы на них в мореплавании.

А моя мать! Я с гордостью утверждаю, что она могла служить образцом для матерей, – думаю, что этим сказано все.

Одним из самых тяжких огорчений моей жизни было то, что я не смог скрасить последние дни моей доброй родительнице, которой моя скитальческая жизнь доставила столько горестных минут.

Быть может, она относилась ко мне с чрезмерной нежностью. Но не обязан ли я ее любви и ее ангельскому характеру тем немногим, что есть во мне хорошего? Не обязан ли я ее добросердечию и любви к ближнему, ее милосердию и искреннему состраданию к несчастным и страждущим той любовью к родине, быть может и недостаточной, которая привлекла ко мне симпатии и привязанность моих несчастных, но достойных соотечественников?

Я отнюдь не суеверен, но нередко в самые трудные минуты моей беспокойной жизни, когда я выходил невредимым из ожесточенных сражений или океанских бурь, мне являлась моя обожаемая мать – преклонившая колени перед ликом Спасителя и молящаяся за жизнь порожденного ею… И хотя я мало верю в силу молитвы, я бывал тронут ею, становился счастливым или менее удрученным!

Я родился 4 июля 1807 г. в Ницце, в глубине гавани Олимпио, в доме над морем. Мое детство я провел, подобно другим детям, среди игр, смеха и слез, обнаружив большую склонность к забавам, чем к учению.

Я не воспользовался должным образом теми заботами и расходами, на которые пошли мои родители, чтобы воспитать меня. В моей юности не случилось ничего особенного. У меня было доброе сердце, и следующие случаи, как бы они ни были незначительны, подтвердят это.

Однажды я поймал кузнечика. Принеся его домой, я начал играть с ним и оторвал бедняге ногу. Я так опечалился, что, запершись в комнате, долго и горько плакал.

В другой раз мы были на охоте в Варо с моим двоюродным братом. Я остановился у края глубокой ямы, в которой обычно вымачивали коноплю и в которой какая-то бедная женщина тогда стирала белье. Не знаю, каким образам эта женщина упала головой в воду и стала тонуть. Хотя я был тогда еще ребенком и к тому же мне мешал ягдташ, я бросился в воду и спас ее. Впоследствии всякий раз, когда речь шла о чьей-либо жизни, я никогда не медлил с помощью, даже с риском для самого себя.

Моими первыми учителями были два священника. Я думаю, что своим низким культурным и физическим уровнем итальянцы обязаны главным образом этому вредному обычаю. О моем третьем учителе, синьоре Арена, преподававшем мне итальянский язык, каллиграфию и математику, я сохранил теплые воспоминания.

Если бы я был более рассудительным и мог предположить, что в будущем мне придется общаться с англичанами, я старательнее изучал бы их язык, в чем мне мог помочь второй учитель, отец Джауме, свободный от предрассудков священник, великолепно знавший прекрасный язык Байрона.

Мне всегда было досадно, что я не изучил как следует английский язык, когда у меня была такая возможность; эту досаду я испытывал снова всякий раз, когда жизнь сталкивала меня с англичанами.

Своими немногими познаниями я обязан синьору Арена, человеку светскому; я навсегда сохранил к нему чувство благодарности, особенно за то, что он обучал меня родному языку и римской истории.

Отсутствие серьезного обучения, в том числе отечественной истории – порок, присущий всей Италии, но особенно он дает о себе знать в Ницце, пограничном городе, который, к несчастью, столько раз оказывался под французским владычеством.

В моем родном городе, даже во времена, когда писались эти строки (1849), немногие сознавали себя итальянцами. Большой наплыв французов, распространение диалекта, весьма похожего на провансальское наречие, и бездействие правителей, для которых народ существует только для того, чтобы грабить его и брать его сыновей в солдаты, – таковы причины, делавшие жителей Ниццы совершенно безразличными к патриотическому движению и облегчившие духовенству и Бонапарту в 1860 г. возможность оторвать эту прекрасную ветвь от материнского ствола[2].

Итак, своими скромными познаниями в итальянском языке я отчасти обязан этому первому знакомству с отечественной историей, а также моему старшему брату Анджело, который, находясь в Америке, настойчиво советовал мне изучать этот прекраснейший из языков.

Повествование об этом первом периоде моей жизни я закончу коротким рассказом об эпизоде, явившемся предвестником будущих приключений.

Устав от школы, измученный постоянным пребыванием в четырех стенах, я предложил однажды нескольким моим сверстникам бежать в Геную без определенной цели, но в сущности для того, чтобы попытать счастья. Сказано – сделано. Мы берем лодку, запасаемся кой-какими припасами и рыболовной снастью, и вот – лодка плывет на восток. Мы были уже в море у Монако, когда нас настиг какой-то корсар, посланный вдогонку моим добрым отцом, и привел нас, совершенно пристыженных, домой.

Нас, беглецов, выдал аббат. Посмотрите, какое сочетание: аббат, будущий священник, помог, возможно, моему спасению, а я в своей неблагодарности поношу этих бедных священников. Как бы то ни было, духовенство – это обманщики, я же посвятил себя святому культу истины.

Вместе со мной в побеге участвовали Чезаре Пароди, Раффаэле Деандреис; остальных я не помню.

Здесь мне следовало бы рассказать о молодежи Ниццы, – находчивой, сильной, смелой, – которая могла бы прекрасно послужить на гражданском и военном поприще. К сожалению, ее увлекли на ошибочный путь сначала духовенство, а потом разврат, насаждавшийся иноземцами, которые превратили эту прекраснейшую «Чимеле деи романи»[3] в космополитический рассадник всякого порока.

Юности, жаждущей броситься в неведомые приключения, все рисуется в радужном свете. Как прекрасна была ты, «Костанца», на которой мне суждено было впервые бороздить Средиземное, а затем Черное море! Твои крепкие борта, стройный рангоут, просторная палуба и женский бюст на носу навсегда врезались в мою память. Как грациозно гребли твои санремские моряки – истинный тип наших отважных лигурийцев![4] С каким восторгом я бросался на мостик, чтобы услышать их народные песни, их гармонические хоры. Они пели о любви, и я был тогда восхищен, растроган по ничтожному поводу. О, если бы они пели мне о родине, об Италии, о ее невыносимых страданиях! Внушил ли кто-нибудь им, что нужно быть патриотами, итальянцами, борцами за человеческое достоинство? Сказал ли кто-нибудь нам, юношам, что у нас есть родина, Италия, за свободу и возрождение которой нужно бороться? Это сделали, может быть, священники, наши единственные учителя? Нет, мы росли как торговцы, будучи убеждены, что золото – это единственная награда, единственная цель жизни.

И вот, опечаленная мать собирала мне вещи для плавания в Одессу на бригантине «Костанца», которой командовал Анджело Пезанте из Сан-Ремо – лучший морской капитан, которого мне приходилось встречать.

Если бы наш военный флот увеличился должным образом, капитану Анджело Пезанте следовало бы поручить командование одним из первых военных судов, и вряд ли нашелся бы командир лучше его. Пезанте не приходилось командовать военным флотом, но я убежден, что на любом судне – от барки до боевого корабля – он сделал бы все необходимое, чтобы отстоять честь Италии.

Здесь я должен сказать, что в случае войны на море нашей стране следует положиться на свой торговый флот: он воспитывает не только мужественных моряков, но и доблестных офицеров, способных выполнить свой долг в сражениях.

Свое первое плавание я совершил в Одессу. Такие плавания стали настолько обычными, что нет надобности описывать их. Второе плавание я совершил в Рим вместе с моим отцом на борту его собственной тартаны «Санта Репарата».

Рим! Он представлялся мне столицей мира, а ныне – это столица самой отвратительной из сект! Столица мира – о ней напоминают громадные, прекрасные руины – остатки великого прошлого! Город, бывший когда-то пристанищем секты последователей Праведника, который разорвал узы рабства, утвердил и облагородил человеческое равенство. Его благословляли бесчисленные поколения, устами священников, апостолов народного права; ныне же они превратились в выродков, в трутней, в подлинный бич Италии, которую они продавали иноземцам бесчисленное количество раз!

Нет, тот Рим, рисовавшийся моему юношескому воображению, был Римом будущего, который я, заброшенный в дебри американских лесов, умиравший, терпевший кораблекрушение, уже отчаялся когда-нибудь увидеть!

Рим, с которым связана идея возрождения великого народа! Идея, на которую меня вдохновили прошлое и настоящее и которая стала главкой идеей всей моей жизни.

С того времени Рим стал для меня дороже всего на свете. Я восхищался им со всем пылом моей души – и не только его гордыми бастионами, свидетельством многовекового величия, но и последними его развалинами.

Мое сердце таило в себе ценнейший клад – мою любовь к Риму. Я давал ей выход лишь тогда, когда мог горячо восхвалять предмет моего поклонения. Изгнание и дальность расстояния не ослабили моей любви к Риму, но, напротив, укрепили ее. Часто, очень часто меня делала счастливым мысль о возможности увидеть его еще раз.

Наконец, Рим для меня – это вся Италия, а я представляю себе Италию не иначе, как в виде единого целого или союза, объединяющего ее разрозненные части. Рим – это символ единой Италии, в какой бы форме ни хотели видеть ее.

И самое преступное деяние папства состояло в том, что оно стремилось удержать Италию в состоянии территориальной и духовной разобщенности.

Я совершил с отцом еще несколько плаваний, а затем отправился с капитаном Джузеппе Джервино в Кальяри на бригантине «Энеа». Во время этого плавания я был свидетелем ужасного кораблекрушения, которое оставило неизгладимый след в моей памяти.

Возвращаясь из Кальяри, мы достигли мыса Ноли, где оказались и другие суда, в том числе каталонская фелюга.

В течение нескольких дней дул грозный Ливийский ветер, и на море разыгрался шторм; ветер стал таким яростным, что принудил нас пристать в Вадо, ибо в такую бурю было опасно заходить в генуэзский порт.

Сначала фелюга превосходно держалась на воде, так что наши более опытные моряки говорили даже, что они предпочли бы находиться на ее борту. Но очень скоро нашему взору представилось печальнейшее зрелище гибели несчастных людей. Огромный вал опрокинул их судно, и мы успели заметить на его вздыбившейся палубе лишь нескольких людей с простертыми к нам руками; через мгновение они исчезли под вторым, еще более громадным валом.

Катастрофа произошла справа от кормы нашего корабля, поэтому мы были не в состоянии оказать помощь несчастным. Барки, которые шли вслед за нами, также не могли приблизиться к тонувшим из-за ураганного ветра и высоких волн.

Как мы потом узнали, страшная гибель постигла девять человек из одного семейства. При этом трагическом зрелище у самых впечатлительных на глаза навернулись слезы, но мысль о грозившей нам самим опасности скоро осушила их.

Из Вадо мы направились в Геную, а оттуда – в Ниццу. Затем я начал плавать в Левант[5] и другие страны на судах компании Джоан.

Я побывал в Гибралтаре и на Канарских островах, плавая на корабле «Коромандель», принадлежавшем синьору Джакомо Галлеано, под началом его племянника капитана Джузеппе, носившего ту же фамилию; я вспоминаю о нем с благодарностью.

Потом я снова вернулся к плаваниям в Левант. Во время одного из них на бригантине «Кортезе», капитаном которой был Карло Семериа, я заболел и остался в Константинополе. Судно ушло, а моя болезнь неожиданно затянулась, и я оказался в стесненном материальном положении. Как бы ни были плохи обстоятельства, какая бы опасность ни грозила мне, я никогда не терял присутствия духа. Мне посчастливилось встретить благожелательных людей, принявших участие в моей судьбе. Среди них я никогда не забуду синьору Луизу Совего, родом из Ниццы. Она принадлежала к числу тех женщин, которые заставляли меня не раз утверждать, что женщина – самое совершенное создание, что бы о ней ни думали мужчины.

Она была счастьем и отрадой своего мужа, достойнейшего человека, образцовой матерью, с несравненной тонкостью воспитывавшей своих милых детей.

Война, начавшаяся между Россией и Портой[6], продлила мое пребывание в Константинополе. Из-за этого мне пришлось поступить на должность гувернера: я сделал это по предложению синьора Диего, доктора медицины, который представил меня вдове Тимони, искавшей учителя.

Войдя в этот дом как наставник трех мальчиков, я использовал это спокойное время, чтобы немного изучить греческий язык; впоследствии он забылся, так же как и латинский, которому меня обучали в детстве.

Потом я снова занялся мореплаванием. Вместе с капитаном Антонио Казабона мы ходили на бригантине «Ностра Синьора делла Грацие». На этом судне я впервые выполнял обязанности капитана: это было во время плавания в Маон и Гибралтар и на обратном пути в Константинополь. Я не стану рассказывать о других моих плаваниях в Левант, ибо в то время со мной не произошло ничего примечательного.

С ранних лет горячо любя свою страну и страдая из-за того, что она находится в состоянии рабства, я жаждал быть посвященным в тайну ее возрождения. Поэтому я повсюду искал книги и сочинения, в которых шла речь о борьбе за свободу Италии, и старался найти людей, посвятивших себя этой борьбе.

Во время одного плавания в Таганрог я повстречался с молодым лигурийцем[7], от которого впервые получил некоторые сведения об освободительной борьбе.

Колумб, наверное, не испытывал такой радости при открытии Америки, какую испытал я, когда столкнулся с человеком, посвятившим себя освобождению родины. Я душой и телом отдался этому делу, которое уже давно считал своим собственным, и 5 февраля 1834 г. в семь часов вечера я, переодетый крестьянином, вышел из ворот Лантерна и покинул Геную изгнанником.

Так я вступил на общественное поприще. Спустя несколько дней я впервые увидел свое имя в газете: то был смертный приговор, о котором сообщила марсельская газета – «Пополо Соврано».

В Марселе я провел в бездействии несколько месяцев. Как-то вечером, в бытность мою помощником капитана Франческо Газана на французской торговой бригантине «Унионе», я, одетый по-праздничному, находился у себя в каюте, готовясь сойти на берег. Услыхав какой-то шум за бортом, я и капитан выбежали на мостик. Между кормой и молом тонул человек. Я бросился в воду и мне удалось спасти тонувшего француза. Много людей, столпившихся на берегу, рукоплескали мне. Спасенным оказался четырнадцатилетний Жозеф Рамбо. Его мать рыдала у меня на груди слезами радости, я заслужил благословение целой семьи.

Несколькими годами раньше, на рейде в Смирне, мне также посчастливилось спасти моего друга и товарища детства Клаудио Терезе.

Я совершил в то время еще одно плавание по Черному морю на «Унионе» и одно в Тунис на военном фрегате, построенном для бея в Марселе. Затем я отправился из Марселя в Рио-де-Жанейро на бригантине из Нанта «Нотонье», которой командовал капитан Борегар.

Когда я последний раз был в Марселе, вернувшись из Туниса на принадлежавшем этой стране военном корабле, в городе свирепствовала холера, унесшая множество жизней. Были устроены госпитали, в которые стекались люди, добровольно предлагавшие свои услуги. Я явился в один из них и в течение нескольких дней, которые мне оставалось пробыть в Марселе, дежурил по ночам, ухаживая за холерными больными.

По прибытии в Рио-де-Жанейро мне не пришлось потратить много времени, чтобы найти друзей. Россетти, которого я никогда раньше не видел и все же отличил бы в любой толпе благодаря взаимному и горячему влечению, встретил меня в Ларго-до-Пассо. Наши взгляды встретились, и нам показалось, что мы видим друг друга не в первый раз, как это было в действительности. Мы улыбнулись друг другу и сделались братьями на всю жизнь, на всю жизнь неразлучными!

Не было ли это одним из множества случаев проявления того бесконечного разума, который, возможно, одушевляет пространство, миры и существа, обитающие на них? Отчего я должен лишать себя дивного наслаждения, которое наполняет меня счастьем, и не верить в передачу материнских чувств, вернувшихся в лоно бесконечного, откуда они брали свое начало, и чувств моего незабвенного Россетти?

Я описал в другом месте прекрасные душевные качества этого человека. Быть может, я умру неуспокоенным, так и не поставив крест на американской земле в том месте, где покоится прах достойнейшего среди верных сынов нашей прекрасной и несчастной родины. Останки доблестного лигурийца, павшего во время внезапного ночного нападения бразильцев на деревню, в которой он случайно оказался, должны покоиться на кладбище в Виамао.

Несколько месяцев прошли в бездействии, и вот Россетти и я занялись торговлей, но мы не были созданы для нее.

Во время войны между республикой Риу-Гранди и Бразильской империей были захвачены в плен Бенто Гонсалвис[9], президент, командующий армией республики и его генеральный штаб; в плену оказался также его секретарь Дзамбеккари, сын знаменитого болонского воздухоплавателя.

Россетти получил разрешение от республики, и мы здесь же, в порту Рио-де-Жанейро, вооружили небольшое судно «Мадзини».

Корсар! Выйдя в океан с двенадцатью товарищами на борту гароперы[10], мы бросили вызов империи! Впервые у этих южных берегов стало развеваться знамя свободы, республиканское знамя Риу-Гранди.

В море против острова Илья-Гранди мы повстречали шхуну с грузом кофе и захватили ее. «Мадзини» пришлось затопить, ибо у нас не было лоцмана, который мог бы вести его в открытом море.

Россетти был со мной, но не все мои товарищи были под стать ему, т. е. не все они были чисты душой так, как он. К тому же некоторые из них, чей вид не внушал слишком большого доверия, держали себя с чрезмерной свирепостью, чтобы запугать наших ни в чем не повинных противников. Я постарался, естественно, утихомирить их и рассеять испуг наших пленников, насколько это было возможно.

Когда я поднялся на шхуну, один из ее пассажиров-бразильцев подошел ко мне и с умоляющим видом предложил шкатулку с тремя великолепными бриллиантами. Я отказался их принять – ведь мною был отдан приказ, запрещавший посягать на личные вещи экипажа и пассажиров. Такого правила я придерживался во всех подобных обстоятельствах, и мои приказания никогда не нарушались, так как мои подчиненные твердо знали, что от меня нельзя было ждать здесь снисхождения.

Мы высадили пассажиров и экипаж «Луизы» (так называлась шхуна) к северу от мыса Итапекоройа, разрешив им взять в шлюпку помимо их личных вещей все необходимые припасы.

Наш корабль поплыл на юг, и через несколько дней мы вошли в гавань Мальдонадо, где население и местные власти тепло приняли нас, в чем мы увидели доброе предзнаменование.

Мальдонадо, лежащий в устье Ла-Платы, имеет важное значение благодаря своему положению и достаточно удобной гавани, в которой мы застали французское китобойное судно. В Мальдонадо мы, как корсары, весело провели несколько дней.

Россетти отправился в Монтевидео, чтобы урегулировать там наши дела. Я оставался здесь со шхуной примерно восемь дней, когда над нами стали собираться тучи. Дело могло бы иметь для нас плачевный исход, если бы наместник Мальдонадо был менее достойным человеком, а я – не столь удачливым. Он предупредил меня, что права Риу-Грандийской республики не только не признаются (вопреки ранее данным инструкциям), но что даже пришел приказ задержать меня и мое судно. Это заставило нас поднять паруса и двинуться с северо-восточным ветром вверх по Ла-Плате, притом почти наугад; у меня едва хватило времени передать одному знакомому, что мы направляемся к мысу Хесус-Мария, у barrancas[11] Сан-Грегорио, севернее Монтевидео, где будем ожидать решений, которые примут Россетти и наши друзья в столице.

Мы достигли Хесус-Марии после трудного плавания, едва было не потерпев кораблекрушения у Пьедрас-Неграс из-за тех непредвиденных обстоятельств, от которых часто зависит жизнь многих людей.

В Мальдонадо, узнав об угрозе ареста и не слишком доверяя благожелательности наместника, я, находясь на берегу, чтобы закончить некоторые дела, передал на судно распоряжение подготовить оружие. Этот приказ был тотчас же выполнен. Но случилось так, что оружие, извлеченное из трюма, сложили – дабы оно всегда находилось под рукой – в отсеке, расположенном рядом с компасом.

Когда стали поднимать паруса, в спешке никому не пришло в голову, что оружие находится в таком месте, где оно может влиять на компас. К счастью, мне не особенно хотелось спать. Сильный ветер, доходивший до шквального, заставил меня встать с подветренной стороны, рядом с рулевым, т. е. на правом борту судна. По привычке я вглядывался в очертания берега, который между Мальдонадо и Монтевидео очень опасен из-за рифов, подступающих к его мысам.

Была первая вахта, т. е. время от восьми до полуночи. Ночь была темной и бурной. Все же глазу, привыкшему отыскивать во мраке землю, было не трудно различать берег, тем более, что он, как мне казалось, все более приближался к нам, хотя я скомандовал рулевому румб, который должен был отдалить нас от берега.

«Левее на кварту! Еще левее на кварту!»[12] Я приказал взять влево уже более, чем на целый ветер (т. е. от четырех до пяти кварт), а берег все больше приближался.

Около полуночи вахтенный на носу закричал «земля!» Какая там земля! Через несколько мгновений нас отнесло к бурунам, кипевшим среди черных страшных скал, которые угрюмо выглядывали из воды. Обойти их было невозможно. Нам угрожала неминуемая опасность. Не оставалось иного выхода, как устремиться в просветы между скалами и постараться найти там проход. Счастье, что я не растерялся. Взобравшись на самый верх грот-мачты, я, напрягая голос, как только мог в свои двадцать восемь лет, стал направлять шхуну в такие места, которые казались мне менее опасными, одновременно приказывая рулевому совершать необходимые маневры.

Бедную «Луизу» захлестывали волны, которые разбивались о ее палубу с такой же яростью, как и о скалы.

Здесь передо мной открылось новое зрелище: множество морских волков[13], несмотря на бурю, сновали вокруг судна и играли, как дети на цветущем лугу. Однако их головы, такие же черные, как окружавшие нас скалы, и что-то угрожающее, что чудилось в их забавах, не внушали большого доверия. Кто знает – не таилась ли в этих черных, как сажа, башках мысль о том, что недурно было бы испробовать наше мясо.

Но грозившая нам опасность заставляла забыть обо всем остальном. То, что нам удалось выйти из этого лабиринта, не наскочив на рифы, было невероятной удачей. Малейший удар об эти страшные скалы превратил бы в щепы наше потрепанное бурей судно.

Как я сказал, мы достигли мыса Хесус-Мария в скалистой местности Сан-Грегорио примерно в сорока милях от Монтевидео, вверх по Ла-Плате.

Лишь в этот день я узнал, что оружие было извлечено из трюма и сложено в отсеке рядом с компасом.

В том месте, которого мы достигли, ничего нового не произошло. Это было вполне естественно, ибо Россетти, преследуемый властями Монтевидео, вынужден был скрываться, чтобы избежать ареста. Поэтому он и не смог заняться нами.

Припасы кончились, а у нас не было лодки, чтобы высадиться на берег. А между тем нужно было утолить голод двенадцати человек. Заметив примерно в четырех милях от берега какой-то дом, я решил добраться до суши на столе и во что бы то ни стало доставить на судно продовольствие. Между тем дул сильный ветер, так что высадиться на сушу было бы трудно даже с помощью шлюпки.

Мы бросили два якоря так близко к берегу, как это только представлялось возможным, на таком расстоянии от него, что в другое время это показалось бы неосторожным, но сейчас было необходимо, так как мне предстояло вернуться на шхуну, плывя на столе, поддерживаемом бочками.

И вот я и матрос Маурицио Гарибальди взобрались на этот стол, который держался на воде благодаря двум бочкам. Нашу одежду мы повесили, подобно трофею, на шест, водруженный на судне этой необычной конструкции. Мы не плыли, а кружились среди бурунов у этого негостеприимного берега.

Река Ла-Плата огибает государство Монтевидео (называемое также Банда Ориенталь)[14], которое лежит на ее левом берегу. Эта прекраснейшая страна покрыта более или менее высокими холмами, и река, подмыв берега, образовала почти однообразные скалы, которые тянутся на большом расстоянии, кое-где достигая огромной высоты.

На правом берегу, омываемом той же важнейшей рекой, раскинулось государство Буэнос-Айрес[15]. Река выносит сюда свои наносы, которые с течением веков образовали необозримые долины Пампы.

Нам посчастливилось добраться до берега и мы вытащили из воды потрепанный «корабль». Оставив Маурицио чинить его, я один двинулся к замеченному мною дому.

Зрелище, впервые открывшееся моему взору, когда я поднялся на вершину las barrancas, воистину достойно упоминания. Бескрайняя волнистая степь – это природа совершенно новая для европейца и особенно для итальянца, который родился и вырос там, где редко можно найти незастроенный, неогороженный или необработанный клочок земли. Здесь же все обстоит по-иному: креол сохраняет поверхность этой земли в том же самом виде, в каком она досталась ему от предков, истреблявшихся испанцами. Степь, покрытая зеленым ковром, меняет свой вид только в долинах, у берегов небольших рек или в каньонах, где растет жесткая трава.

Берега рек и ручьев покрыты обычно великолепными лесами, достигающими часто большой высоты. В этой избранной природой земле обитают лошади, рогатый скот, газели и страусы. Одинокий человек, истинный центавр, пересекает степь только для того, чтобы напомнить своим бесчисленным, но диким, рабам об их властелине.

Нередко огненный жеребец, ведущий за собой табун кобыл, или бык бросаются наперерез, явно и энергично выражая свое презрение к надменному человеку.

Я видал на своей несчастной родине австрийца, глумящегося над людьми и попирающего их достоинство. Рабы прятали взгляд, боясь выдать себя! О, потомки Кальви и Манары[17], ради создателя, не допустите возврата к такому унижению!

Как прекрасен жеребец Пампы! Его губы никогда не знали отвратительного холода узды; его лоснящаяся спина, которую человек никогда не осквернял своим прикосновением, блещет на солнце как бриллиант. Его роскошная, но спутанная грива бьет по бокам, когда гордый конь, сгоняя в табун кобылиц и убегая от человека, мчится со скоростью ветра. Его копыта, никогда не загрязненные в конюшнях, блестят сильнее слоновой кости, а густой, роскошный хвост, который раздувает ветер, защищает благородное животное от назойливых насекомых. Подлинный султан степей, он выбирает себе самую грациозную из одалисок, без помощи рабских и гнусных услуг самого жалкого из существ – евнуха!

Как передать чувство, испытанное 25-летним корсаром, который оказался в этой девственной, впервые им увиденной стране!

Сегодня 20 декабря 1871 г., я, состарившийся, зябко съежившись у очага, с волнением вспоминаю эти сцены прошедшей жизни, когда все улыбалось при виде самого чудесного зрелища, которое мне довелось наблюдать.

Но что ожидает тех гордых коней, быков, газелей, страусов, которые так украшали и оживляли эти райские холмы? Конечно, их потомки будут пастись на этих тучных пастбищах, пока туда не придут пар и железо, чтобы приумножить богатства почвы, но в то же время обеднить красоту этих изумительных сцен природы.

Конь или бык, не привыкшие видеть идущих людей, на мгновение останавливаются, как вкопанные, и кажутся застывшими в странном оцепенении; затем, охваченные, быть может, презрением к этим тщедушным двуногим существам, которые держатся как владыки мира, они играючи бросаются на них; если бы они захотели сделать это всерьез, как того требует справедливость, они бы растоптали их.

Конь может играть, может угрожать, но он никогда не причинит вреда. Быку же доверять нельзя. Газель и страус при виде человека убегают с быстротой скаковой лошади; на возвышенном месте они останавливаются, чтобы посмотреть, не преследуют ли их.

В то время часть территории восточной провинции, о которой идет речь, находилась в стороне от театра военных действий; поэтому здесь было бесчисленное множество самых различных животных.

Глава 8

Любуясь этим восхитительным зрелищем, я прошел около четырех миль и достиг хижины, замеченной мною с судна. Там у меня произошла приятнейшая встреча: молодая, очень пригожая женщина приняла меня самым радушным образом. Быть может, она не отличалась красотой рафаэлевских дев, но она была хороша собой, образованна и даже оказалась поэтессой.

Какое удивительное сочетание качеств! И в этой глуши, на таком расстоянии от столицы! Мне казалось, что я грежу наяву. Я узнал от нее, что она – жена capataz (управляющего) эстансией[18], находящейся за много миль отсюда; дом же, в котором она обитала, был простой сторожкой этой эстансии.

Она приняла меня с любезностью, о которой я сохранил благодарную память на всю жизнь. Мне было предложено классическое mate[19] и прекрасное жаркое, которое только и едят в этих краях, где мясо является единственной пищей.

Пока я подкреплял свои силы едой, она читала мне Данте, Петрарку и других великих итальянских поэтов. Она заставила меня принять на память книгу прекрасных стихов Кинтаны[50]. Наконец, она рассказала мне историю своей жизни. Она происходила из зажиточной монтевидеоской семьи. Некоторые обстоятельства, связанные с торговыми делами, забросили ее в деревню, где она познакомилась со своим нынешним мужем, с которым жила очень счастливо. Она, с ее романтическими наклонностями, даже во сне не пожелала бы сменить свое положение на шумную жизнь в столице.

Услышав, что мне нужна корова, чтобы обеспечить мясом экипаж, она обещала мне, что ее муж с радостью удовлетворит мою просьбу – нужно было лишь дождаться его. Между тем было уже поздно, и доставить животное к берегу было невозможно раньше следующего дня.

Ее муж долго не шел, я, тогда еще плохо знавший испанский язык, говорил мало. Поэтому у меня было время поразмыслить над превратностями судьбы. Передо мной было такое стечение жизненных обстоятельств, которое не может изгладиться из памяти.

В этой пустыне мне довелось встретить молодую, красивую женщину, хорошо образованную, с поэтическим даром; и она была женой человека, который, возможно, был полудикарем! В мое время любили повсюду находить поэзию, и подобная превратность судьбы могла показаться скорее плодом фантазии, чем действительностью.

Подарив мне книгу стихов Кинтаны, которая послужила темой для разговора, прекрасная хозяйка захотела прочесть мне несколько своих стихотворений, которые привели меня в восторг.

Могут спросить: как я мог восхищаться стихами, почти не зная испанского языка и мало разбираясь в поэзии? Конечно, я мало смыслю в ней, но красота стихов могла бы, пожалуй, тронуть и глухого. А испанский язык так близок к нашему, что я без особого труда понимал его с самого начала моего пребывания в тех странах, где на нем говорят.

Я наслаждался обществом приветливой хозяйки дома до прихода ее мужа, человека не грубого, но сурового на вид. Мы договорились с ним, что на следующее утро он доставит к берегу rez[20].

На заре я распрощался с привлекательной поэтессой и вернулся к тому месту, где меня не без страха ожидал Маурицио, лучше меня знакомый с этой частью Америки. Он знал о том, что здесь водятся тигры, конечно менее сдержанные в своих повадках, нежели бык или конь.

Вскоре появился и капатас с быком на веревке, который очень скоро был заколот, ободран и разделан: такова сноровка этих людей в подобном занятии.

Теперь нужно было перевезти разрубленного на части быка с берега на судно, на расстояние, примерно, тысячи шагов, по бушующему морю – не очень-то большое утешение для того, кому предстояло совершить эту переправу. И вот мы с Маурицио приступили к этому трудному предприятию.

Две пустые бочки были уже прикреплены к краям «гастрономического корабля», куски мяса были тщательно привязаны к импровизированной мачте, так чтобы их не залило водой. В руках у каждого из нас было по шесту, служившему веслом и для отталкивания. Затем экипаж, освободившись от всякой лишней одежды, по пояс в воде, спустил «судно» в реку.

И вот с помощью весел наша барка двинулась вперед! Хохоча над этим новым способом плавания, трепеща от опасности, на глазах аплодировавшего нам американца и наших товарищей, молившихся, наверное, скорее о том, чтобы уцелело мясо, чем о нашем спасении, мы отважились двинуться навстречу стихии. Поначалу дело шло не плохо, но когда мы достигли более отдаленных и сильных бурунов, волны стали накрывать нас и отбрасывать к берегу, что было хуже всего.

С большим трудом мы преодолели все буруны, но здесь возникла не менее серьезная опасность, против которой мы были бессильны. За линией бурунов, где глубина равнялась четырем локтям, было очень сильное течение, которое понесло нас на юго-восток в сторону от «Луизы». Оставалось только одно средство спасти нас: поднять паруса на шхуне и догонять наш плот, с тем чтобы бросить нам конец. Так мы были спасены, а вместе с нами и мясо, которое наши изголодавшиеся товарищи уплели с невероятной быстротой. На другой день, проплывая мимо паландры (маленькой речной шхуны), я решил купить лодку, которую заметил у нее на палубе. Подняв паруса, мы подошли вплотную к паландре, на которой охотно согласились продать нам лодку за тридцать скуди.

Мы провели этот день еще в виду мыса Xecyc-Мария, тщетно ожидая вестей из Монтевидео.

Глава 9

На следующий день, когда наша шхуна стояла на якоре несколько южнее названного пункта, со стороны Монтевидео появились два судна, которые мы приняли за дружественные. Но так как на них не было установленного знака – красного флага, – я счел за благо в ожидании их поднять паруса. Мы снялись с якоря и легли в дрейф, держа оружие наготове. Эти меры предосторожности оказались не напрасными. К нам приближалось более крупное судно: на нем были видны только три человека. Когда же судно оказалось совсем рядом с нами, с него потребовали, от имени правительства Восточной провинции, чтобы мы сдались, и на палубе судна появилось до тридцати грозно вооруженных людей.

Так как наша шхуна лежала в дрейфе, я немедленно скомандовал: «поднять паруса!» При этой команде они дали по нам залп и убили одного из лучших моих товарищей – итальянца по имени Фиорентино, уроженца острова Маддалена. Я тотчас же приказал разобрать ружья, ранее извлеченные из боевого отсека и сложенные на скамье вахтенного, и открыть ответный огонь.

Между двумя сторонами завязалась жаркая схватка. Неприятельское судно атаковало нашу шхуну с правой стороны кормы. Несколько человек неприятеля, карабкаясь на фальшборт, готовились уже спрыгнуть к нам на палубу, но несколько ружейных выстрелов и сабельных ударов заставили их поспешно вернуться на судно или броситься в воду.

Все это произошло в какие-то мгновения, и так как мои люди не были еще достаточно закалены, возникло замешательство. Мое приказание отдать паруса не было выполнено, так как несколько человек бросились травить брасы с левой стороны, но никто не догадался сделать это-справа; поэтому люди без толку тянули за веревки. Увидев это, Фиорентино оставил штурвал, у которого он находился, и бросился осуществлять маневр, но в этот миг ему в голову попала пуля и он упал замертво. Я вел огонь как раз недалеко у оставленного штурвала. Поэтому я поспешил к нему и схватил колесо. В ту же минуту пуля поразила меня в шею и я без чувств рухнул на палубу. Всю тяжесть сражения, продолжавшегося еще около часа, приняли на себя главным образом боцман Луиджи Карнилья, младший лоцман Паскуале Лодола и матросы Джованни Ламберти, Маурицио Гарибальди, двое Мальтези и другие. Итальянцы, кроме одного, дрались на славу. Иностранцы и пятеро негров-вольноотпущенников спрятались в трюме.

В течение получаса я оставался лежать на палубе как труп, и хотя затем сознание стало постепенно возвращаться ко мне, я не мог двинуться и меня сочли убитым.

Отбросив неприятеля ружейным огнем, наши люди не намеревались больше уже ни с кем сражаться в этих широтах и поплыли вверх по Ла-Плате в поисках пристанища и продовольствия.

Мое положение было очень затруднительным. Я был тяжело ранен и не мог двигаться, а на шхуне не было никого, кто бы обладал малейшими географическими познаниями. Поэтому передо мной разложили судовую гидрографическую карту, чтобы я, напрягши слабеющий взор, показал на ней какой-нибудь пункт, к которому следовало повести судно. Я указал Санта-Фе, на реке Парана, название которого, нанесенное на карте большими буквами, мне удалось разобрать. Никто не плавал по этой реке, исключая Маурицио, который только один раз ходил вверх по Уругваю.

Матросы, напуганные случившимся (итальянцы, я должен сказать, не поддались испугу), т. е. тем, что на них напал флот правительства Монтевидео, единственного, которое считалось дружески расположенным к Риу-Грандийской республике, и тем, что их могли принять за пиратов, матросы, говорю я, совершенно пали духом. На их лицах был испуг, вызванный моим тяжелым состоянием, смертью Фиорентино и страхом, что их повсюду принимают за морских разбойников; в каждой лодке, в каждой птице этим трусам мерещился противник, бросившийся за нами в погоню. При первом же удобном случае они бежали с нашего судна.

Тело Фиорентино было погребено в волнах (обычная судьба моряков) с подобающими для такого случая церемониями, т. е. провожаемое сердечным «прости» соотечественников.

Должен сознаться, что этот род погребения мне вовсе не нравится, и так как подобная судьба, по всей вероятности, ожидала вскоре меня самого, то я, будучи не в состоянии помешать совершению такого обряда над моим товарищем, удовольствовался тем, что попросил моего дорогого друга Луиджи не подвергать меня в случае необходимости такому погребению.

Обращаясь к моему бесценному другу с кратким, но красноречивым призывом, я прочел ему между прочим эти прекрасные стихи Уго Фосколо:

Камень, Камень, который отмечает мои кости

От костей, рассеянных смертью по земле и океану…

Мой дорогой друг плакал и обещал, что в случае моей смерти он не даст бросить меня в воду. Но кто знает, смог ли бы он действительно выполнить свое обещание; быть может, мой труп стал бы добычей морских волков или крокодилов где-нибудь в Ла-Плате.

Да, мне не пришлось бы больше увидеть Италии – единственной цели всей моей жизни, не пришлось бы больше сражаться за нее. Но мне также не пришлось бы увидеть ее позор и бесчестье.

Кто бы мог тогда сказать моему смелому, доброму, ласковому Луиджи, что спустя год я увижу его тонущим в море, что буду напрасно искать в воде его тело, чтобы похоронить его в чужой земле и положить над ним камень, дабы о нем знал прохожий!

Бедный Луиджи! В течение всего плавания до Гуалегуая он заботился обо мне как родная мать и единственной поддержкой в моих страданиях было внимание и попечение этого, сколь великодушного, столь и мужественного, человека.

Я хочу сказать несколько слов о Луиджи. А почему бы и нет? Потому что он родился среди тех простолюдинов, которые работают за всех? Потому что он не принадлежал к высшему классу, который вообще не работает, а потребляет за многих? К высшему классу, о котором только и говорят в исторических книгах, не утруждая себя упоминанием о низком плебсе, из которого, однако, вышли Колумбы, Вольта, Линнеи[21] и Франклины?[64] И разве Луиджи Карнилья не был человеком благородной души, способным в любом месте поддержать честь итальянского имени?! Он смело бросал вызов буре, он храбро шел навстречу любой опасности, чтобы творить добро! Он опекал и берег меня как попавшего в беду родного сына, когда силы мои иссякали и я лежал недвижимый, в таком состоянии, что все покидали меня. Когда я метался в смертельном бреду, рядом со мной самоотверженно, с ангельским терпением сидел Луиджи, и если оставлял меня на минуту, то для того только, чтобы поплакать.

О Луиджи! Твои кости, рассеянные по просторам океана, заслуживают памятника, пред которым благодарный изгнанник мог бы в один прекрасный день вспомнить о тебе со слезами на священной земле Италии!

Луиджи Карнилья был родом из Деивы, небольшого селения в Ривьере, к востоку от Генуи. В стране, где по вине правительства и священников семнадцать миллионов человек остаются неграмотными, он не получил никакого образования; однако этот недостаток восполнялся замечательным умом. Не имея никаких специальных познаний, которые необходимы для лоцмана, он привел «Луизу» до Гуалегуая (где раньше никогда не был) с искусством и сметливостью опытного мореплавателя.

В сражении с двумя судами мы главным образом были обязаны ему тем, что не попали в руки неприятеля. Стоя на самом опасном месте с мушкетоном в руках, он наводил страх на осаждавшего нас неприятеля.

Карнилья был высокого роста и крепкого телосложения, необычайно силен и ловок, так что при виде его можно было сказать, не боясь впасть в преувеличение: «у этого хватит сил на десятерых!».

Отличаясь удивительной добротой в повседневной жизни, он обладал даром вызывать к себе любовь всех, кто имел с ним дело.

Еще один мученик, принесший себя в жертву свободе, из числа стольких итальянцев, вынужденных служить ей повсюду за пределами их несчастного отечества!

Удивительно, что на протяжении моего долгого боевого пути я никогда не был в плену, несмотря на то, что столько раз мне приходилось попадать в крайне опасное положение. В создававшихся обстоятельствах, на какую бы землю мы ни вступили, нас могли взять в плен, ибо никто не признавал нашего флага – флага восставшей республики Риу-Гранди-ду-Сул.

Мы прибыли в Гуалегуай, селение в провинции Энтре-Риос, где нам оказал огромные услуги Лука Тартабул, капитан голеты «Пинтореска» из Буэнос-Айреса, а также его пассажиры, жители и уроженцы этих краев. Мы встретили шхуну в устье Ибикуи, небольшого притока реки Гуалегуай. Когда посланец от Луиджи попросил у них какую-нибудь провизию, эти великодушные люди взялись сопровождать нас до Гуалегуая – места назначения их судна. Больше того, они рекомендовали меня губернатору провинции дону Паскуале Эчагуэ, который был столь любезен, что, собираясь уезжать, оставил со мной своего врача, молодого аргентинца дона Рамона дель Арка, который немедленно извлек пулю, засевшую в шее, и полностью вылечил меня.

Все шесть месяцев, проведенных мною в Гуалегуае, я жил в доме дона Хасинто Андреуса. Этот великодушный человек, как и все его семейство, был ко мне чрезвычайно добр и внимателен.

Но я не был свободен! Несмотря на доброе расположение ко мне Эчагуэ и сочувствие славных жителей Гуалегуая, я не мог уехать без позволения диктатора Буэнос-Айреса (ему подчинялся губернатор провинции Энтре-Риос), который никак не принимал решения.

После того, как моя рана зажила, я стал совершать прогулки: мне разрешили ездить верхом, но не дальше десяти – двенадцати миль.

Помимо стола, который предоставлял мне гостеприимный дон Хасинто, я получал ежедневно изрядную сумму, что позволяло жить в полном довольстве в этих краях, где расходы весьма незначительны.

Но все это была далеко не свобода, которой я был лишен. Кое-кто дал мне понять (из благих или из враждебных побуждений), что мое исчезновение не вызвало бы недовольства правительства. Поэтому я неосторожно замыслил побег, полагая, что совершить его будет не трудно и что по указанной мною выше причине этому побегу не придадут особого значения и не станут рассматривать его как преступление.

Комендантом Гуалегуайя был некий Миллан. Он относился ко мне не плохо, ибо таково было указание властей провинции, и до того момента я, действительно, не мог ни в чем на него пожаловаться, хотя он не обнаруживал ко мне особого сочувствия.

Итак, я решил бежать и сделал с этой целью некоторые приготовления. Однажды, в бурную ночь я отправился в дом одного доброго старика, у которого часто бывал и который жил в трех милях от Гуалегуая. Я открыл ему свое намерение и попросил его достать мне проводника, имеющего лошадей, который доставил бы меня к реке Ибикуи, где я надеялся сесть на судно и добраться инкогнито до Буэнос-Айреса или Монтевидео.

Старик нашел мне проводника и лошадей, и мы, чтобы не быть замеченными, отправились в путь через степи. Нам предстояло проехать пятьдесят четыре мили, которые мы преодолели за ночь, почти все время скача галопом. На рассвете мы были уже в виду эстансии Ибикуи, примерно в полумиле от нее.

Мой проводник попросил меня подождать его в роще, где мы остановились, а сам решил отправиться к дому, чтобы обо всем разузнать. Так и сделали: он ушел, а я остался один, очень довольный тем, что можно дать короткий отдых онемевшим от такой быстрой скачки членам, ибо я, моряк, не привык к верховой езде.

Спрыгнув с коня, я привязал его к стволу акации, из которой целиком состоят эти рощи. Деревья росли здесь так редко, что всадники могли свободно проезжать под деревьями и между ними. Растянувшись на траве, я довольно долго дожидался моего проводника. Затем, видя, что он не возвращается, я встал и подошел к опушке рощи, надеясь его увидеть. Внезапно позади меня раздался стук копыт, и я увидел отряд всадников, которые с обнаженными саблями приближались ко мне. Они уже были между моим конем и мною. Бесполезно было поэтому от них бежать и тем более – сопротивляться. Мне скрутили за спиной руки, взвалили на клячу, и, связав ноги под брюхом лошади, повезли в таком виде в Гуалегуай, где меня ожидало еще нечто значительно худшее.

Дрожь пробегает по моему телу всякий раз, когда я вспоминаю этот ужаснейший момент моей жизни. Когда меня привели к Миллану, ожидавшему у дверей тюрьмы, он потребовал, чтобы я назвал тех, кто предоставил мне средства к побегу. Убедившись, что я ничего не намерен ему открыть, он начал зверски избивать меня хлыстом. Затем, когда я снова отказался отвечать, он приказал перекинуть веревку через балку и подвесить меня за руки.

Два часа подобной пытки, которую заставил меня вынести этот негодяй!

Меня, посвятившего всю жизнь облегчению участи несчастных, боровшегося с тиранией и священниками, поборниками и организаторами пыток!

Тело мое горело как раскаленная печь. Я все время глотал воду, которую давал мне солдат, но она мгновенно высыхала у меня в желудке, как если бы ее лили на раскаленное железо.

Страдания мои были невыносимы! Когда меня развязали, я не жаловался… Я упал без чувств, я был полутрупом. И, несмотря на это, меня заковали в кандалы, хотя я проехал до этого пятьдесят четыре мили по болотистой местности со связанными руками и ногами, мучимый заедавшими меня москитами, которые особенно злы в это время года, и не имел возможности защищаться от истязаний, которым подверг меня Миллан.

Я перенес жестокие мучения, а потом меня, закованного в кандалы, оставили вместе с одним убийцей.

Мой благодетель, Андреус, был брошен в тюрьму. Жители этого селения были устрашены, и если бы не великодушная забота обо мне одной женщины, которая была моим ангелом-хранителем, я бы умер. Госпожа Аллеман, презрев страх, которым все были объяты, явилась на помощь несчастному мученику! Благодаря этой милой благодетельнице, я не знал ни в чем недостатка в тюрьме.

Спустя несколько дней меня перевезли в Бахаду, столицу провинции. Там я провел два месяца в тюрьме, после чего передали от губернатора, что я могу свободно уехать.

Хотя я придерживался иных убеждений, чем Эчагуэ, и сражался за иное дело, чем он, т. е. я отстаивал свободу республики Монтевидео, а он был наместником тирана Буэнос-Айреса, стремившегося поработить эту республику, – несмотря на это я должен признаться, что обязан ему очень многим; еще и теперь я хотел бы доказать ему мою благодарность за все сделанное им для меня и, особенно, за возвращение мне свободы, которую я никогда бы не смог обрести без его помощи.

Из Бахады я отправился на генуэзской бригантине, которой командовал капитан Вентура, человек, выделявшийся из массы наших соотечественников, посвятивших себя благородному делу мореплавания. В подавляющем большинстве они руководствуются самым низменным расчетом, ибо их воспитали на родине в духе стяжательства.

Этот расчет состоит, конечно, не в той необходимой экономии, которая позволяет при любых обстоятельствах вести достойный образ жизни, не в той экономии, говорю я, при которой человек, приноравливаясь к своему положению, старается соразмерить расходы с доходами и, будучи в состоянии тратить, к примеру, десять, тратит только восемь, создавая таким образом сбережения, которые не только делают его независимым от других, но и позволяют ему испытать ни с чем не сравнимую радость от благотворительности.

Что, как не роскошь, непомерные желания и неумение сообразоваться со своими возможностями, неумение вести умеренный и трудолюбивый образ жизни, заставляют толпы развращенных лентяев склонять спины перед сильными мира сего и порождают доносчиков, шпионов и разного рода преступников?

Капитан Вентура обходился со мной с рыцарским великодушием. Он довез меня до Гуасу, где Парана впадает в Ла-Плату. Отсюда я отправился в Монтевидео на баландре[22], принадлежавшей генуэзцу Паскуале Корбоне; он тоже относился ко мне с большим уважением.

Счастье, как и несчастье, обычно не приходят к нам единожды; и вот в этих обстоятельствах удача стала неизменно сопутствовать мне.

В Монтевидео я встретил множество друзей, и среди них особенно дорогих мне Россетти, Кунео и Кастеллини. Первый вернулся из поездки в Риу-Гранди, где он был отлично принят отважными республиканцами.

В Монтевидео, однако, меня все еще считали вне закона из-за стычки с судами этой республики. Поэтому я вынужден был скрываться в доме моего друга Пезенте, где я пробыл целый месяц.

Мое затворничество скрашивали посещения многих известных итальянцев, которые в этот счастливый для Монтевидео период, как впрочем и всегда в мирное время, отличались щедростью и гостеприимством, достойными похвалы. Война и особенно вызванная ею осада города создали много трудностей для этих достойных людей, и их положение резко ухудшилось.

Спустя месяц я отправился с Россетти из Монтевидео в Риу-Гранди. Эта первая длительная поездка верхом доставила мне огромное удовольствие.

Мы приехали в Пиратини, где нам был оказан превосходный прием правительством республики Риу-Гранди, которое временно избрало это селение своей резиденцией, чтобы быть подальше от набегов неприятельских имперских войск. Во всяком случае это правительство было вынуждено, погрузив на повозки архивы, последовать в сельскую местность за республиканской армией, разделяя с воинами все тяготы и опасности сражений. Подобным же образом поступило и республиканское правительство Соединенных Штатов, когда их столица – Филадельфия – оказалась под угрозой захвата английской армии. И так должны поступать все нации, которые предпочитают любые жертвы, лишения, тяготы и опасности унижению покориться чужеземцам.

Я имел честь воспользоваться гостеприимством Алмейда, министра финансов, который принял меня просто, но очень любезно. Бенто Гонсалвис, президент республики и командующий армией, находился в походе; он выступил во главе кавалерийской бригады, чтобы дать бой генералу Бразильской империи Сильва Таваресу, который, перейдя канал Сан-Гонсалвис, опустошал восточную часть провинции.

Пиратини, служивший тогда местопребыванием республиканского правительства, представляет небольшое селение, удачно расположенное в гористой местности. Центр департамента того же названия, Пиратини, окружен воинственным населением, глубоко преданным республике.

Не имея никакого занятия в Пиратини, я попросил разрешения присоединиться к войскам, действовавшим у Сан-Гонсалвиса, и получил согласие. Я был представлен Бенто Гонсалвису, очень хорошо встретившему меня. Я провел некоторое время в обществе этого замечательного человека, который был поистине баловнем природы, одарившей его самыми лучшими качествами; зато военное счастье почти никогда не сопутствовало ему, склоняясь на сторону Бразильской империи.

Бенто Гонсалвис был образцом благородного и блестящего воина, которым он и оставался в свои шестьдесят лет[23], когда я с ним познакомился.

Высокий и стройный, он ездил на горячем коне с легкостью и проворством своих молодых соплеменников; недаром риу-грандийцы считаются одними из лучших кавалеристов на земле.

Будучи бесстрашным, он готов был вступить в любой поединок и, наверно, победил бы любого противника, как бы тот ни был силен. По природе скромный и великодушный, он, я уверен в этом, побудил риу-грандийцев начать борьбу за освобождение против империи не из корыстных побуждений.

Будучи умеренным в потребностях, как всякий принадлежащий к этому мужественному народу, он, подобно простому воину, питался в походе agado (жареным мясом) – единственной пищей в этих изобилующих скотом степных краях, где участвующие в войне стороны не отягощают себя громоздкими обозами – главной помехой европейских армий. Я впервые разделил с ним тогда его походную трапезу, за которой чувствовал себя так непринужденно, как будто мы были товарищами с детства и равны между собой.

Так щедро одаренный природой Бенто был кумиром своих сограждан. И все же, несмотря на свои качества, он почти неизменно терпел неудачи в сражениях, и это всегда заставляло меня думать, что везение играет большую роль в превратностях войны.

Храброму республиканскому генералу не хватало в сражениях настойчивости. Я же считаю отсутствие этого качества огромным недостатком! Прежде чем начинать любой бой, нужно все хорошенько обдумать, но уж коли сражение началось, следует бороться за победу до конца, до последних резервов.

Я следовал за Бенто вплоть до Канудос, где была переправа через канал Сан-Гонсалвис, соединяющий озера Патус и Мирин. Туда отступил Сильва Таварес, опасаясь столкнуться с первой бригадой республиканской армии, которая неотступно преследовала его.

Так как противника настигнуть не удалось, бригада повернула назад, и я последовал за президентам в Пиратини. Примерно в это время мы получили известие о сражении при Риу-Парду, где имперская армия была наголову разбита республиканцами.

Мне поручили вооружить два судна, находившихся на реке Камакуано, которая впадает в озеро Патус. Я сделал приготовления, чтобы отправиться в этот поход с моими товарищами, прибывшими со мной из Монтевидео.

Россетти остался в Пиратини, где он был занят редактированием газеты «О Пово» («Народ»), так как никто лучше него не мог руководить республиканским периодическим органом.

Мы прибыли по реке Камакуан на эстансию Бенто Гонсалвиса, где находились суда, которые мы вооружили. Командование одним из них, названного нами «Республиканец», взял на себя североамериканец Джон Григг, встреченный мною в этом месте, где он участвовал в постройке этих судов. Я принял командование над «Риу-Парду», вторым, более крупным судном.

Мы начали плавание по озеру Патус; нам удалось захватить очень большую шхуну с богатым грузом. На западном берегу озера, недалеко от Камакуана, мы разгрузили шхуну, и, сняв с нее все, что могло быть полезным для нашего маленького арсенала, сожгли ее.

Эти первые трофеи несколько поддержали нашу крохотную команду. Люди, которые до сих пор почти не имели средств, получили солидную часть добычи. В то же время я позаботился о том, чтобы их обмундировать.

Имперские войска, которые доселе презирали нас, вынуждены были теперь считаться с нашим присутствием на озере и выделить немало военных судов для борьбы с нами.

Наша жизнь, проходившая в такого рода боевых операциях, была деятельной и полной опасностей из-за численного превосходства неприятеля, который был силен во всех родах войск; но в то же время эта жизнь была яркой и привлекательной, отвечавшей моим склонностям к приключениям.

Мы не ограничивались только морскими операциями. У нас на судах были седла; лошадей, которые в этих краях были в избытке, мы находили повсюду; это позволяло нам в случае необходимости превратиться в кавалерийский отряд, внешне не особенно блестящий, но зато дерзкий и наводящий страх на противника.

На берегах озера находились эстансии, владельцы которых были вынуждены покинуть их из-за военных действий. Здесь мы находили лошадей и различный скот, обеспечивавший нас пищей. Кроме того, почти в каждой из этих ферм были rossas – возделанные земли, с которых мы в изобилии собирали кукурузу, буковые орехи, сладкий картофель и часто апельсины, превосходные в этой стране.

Люди, меня сопровождавшие, – истинная толпа космополитов – были всех национальностей и состояний и разного цвета кожи. Большинство американцев составляли вольноотпущенники – негры и мулаты; как правило это были самые лучшие и надежные люди. Среди европейцев были итальянцы, в том числе мой дорогой Луиджи, а также Эдоардо Мутру, мой товарищ детства; всего их было семь человек, на которых я мог всецело положиться. Остальные принадлежали к той категории моряков-авантюристов, которые известны на американском побережье Атлантики и Тихого океана под названием «freres de la cote» («братья с берега»), они обычно пополняли ряды флибустьеров и буканеров[24] и до сегодняшнего дня причастны к работорговле.

Я был добр с моими людьми, быть может даже излишне, не зная тогда еще человеческой природы, которая менее поддается тлетворному влиянию, когда человек образован, и особенно восприимчива к нему, когда он невежествен.

Конечно, мои недостаточно дисциплинированные товарищи не были лишены храбрости. Мне они подчинялись беспрекословно и давали мало причин обходиться с ними сурово. Поэтому я был ими доволен и должен сказать, что так было со мной всегда на протяжении всей моей жизни в самых различных обстоятельствах, в которых мне приходилось командовать подобными людьми.

На Камакуане, где находился наш маленький арсенал и откуда вышла республиканская флотилия, на большом протяжении вдоль реки жили, занимая огромные пространства земли, семейства Бенто Гонсалвиса и его братьев, а также многочисленные и состоятельные семейства их родственников. На этих обширных долинах и прекрасных пастбищах паслись бесчисленные стада, которых не затронула война, ибо они находились вне пределов ее досягаемости. Продукты земледелия были здесь также в изобилии.

Следует сказать, что нигде в мире нельзя найти гостеприимства более искреннего и чистосердечного, чем в провинции Риу-Гранди. В этих домах, где повсюду встречаешь благотворное влияние патриарха семьи и всеобщую приязнь, вызванную царящим здесь согласием во мнениях, нас принимали с неописуемым радушием. Эстансии, на которых мы чаще всего останавливались из-за их близости к озеру, а также благодаря радушному приему и удобствам, принадлежали донне Антонии и донне Анне, сестрам Бенто Гонсалвиса. Первая эстансия находилась у устья Камакуана, вторая – у устья Арройо-Гранде.

Не знаю, был ли тому причиной мой возраст, заставлявший меня, молодого и неопытного, видеть все в приукрашенном свете, но могу твердо сказать, что ни один период моей жизни не рисуется мне более прекрасным, не навевает на меня более сладостных воспоминаний, чем тот, который я провел в очаровательном обществе этих синьор и их милых родственников.

Дом донны Анны, в особенности, был для нас настоящим раем, Эта, уже не первой молодости, женщина обладала большим обаянием. У нее жило целое семейство, эмигрировавшее из Пелотаса (селения на берегу канала Сан-Гонсалвес), главой которого был дон Паоло Феррейра. Три молодые девушки, одна лучше другой, служили украшением этого счастливого дома. Одна из них, Мануэла, совершенно завладела моим сердцем. Я не переставал любить ее, хотя и без всякой надежды, ибо она была невестой сына президента. Я боготворил это ангельское создание как идеал красоты и в моей любви не было ничего низменного. Однажды, после того как меня сочли убитым в одном сражении, я узнал, что она неравнодушна ко мне, и это утешило меня, сознававшего, что она никогда не будет моею.

Вообще риу-грандийские женщины очень красивы, так же, как и все население. Нельзя было оставаться равнодушным и к цветным рабыням, которые были в этих замечательных поместьях.

Понятно поэтому, что всякий раз, когда встречный ветер, буря или какая-нибудь операция заставляли нас повернуть к Арройо-Гранде, это был для нас настоящий праздник. Когда перед нами открывалась роща высочайших пальм (tiriva), которая обозначала вход в эту небольшую речку, ее всегда радостно приветствовали громким криком.

Когда же нам случалось подвозить наших милых и любезных хозяек до Камакуана, куда они отправлялись навестить донну Антонию и ее приветливую компанию, какие начинались хлопоты, какой заботой и вниманием были окружены прекрасные путешественницы! Каждый старался перещеголять другого, – так все жаждали выразить привязанность, уважение, поклонение этим дивным существам.

Между Арройо-Гранде и Камакуаном был ряд песчаных отмелей, называвшихся puntal. Начинаясь от западного берега, к которому они были расположены почти перпендикулярно, эти отмели тянулись почти во всю ширину озера, близко подходя к противоположному восточному берегу, где заканчивались каналом под названием Dos barcos. Чтобы обойти эти отмели, плывя от Арройо-Гранде к Камакуану, пришлось бы проделать очень длинный путь; но так как при некотором усилии можно было перевалить через эти отмели (все бросались в воду и перетаскивали суда волоком), то почти всегда прибегали к этому средству, в особенности же если наши суда были почтены присутствием драгоценных путешественниц.

Ловя парусами ветер, наши суда достигали края отмели и садились на мель. Вслед за тем, я командовал: all’agua, patos! (в воду, утки!) и тотчас же все мои смелые товарищи, подобно амфибиям, бросались вместе со мной в воду, и каждый занимал положенное место.

Когда на судах бывали наши хозяйки, приказание исполнялось с подлинным ликованием, хотя в других обстоятельствах оно выполнялось также с неизменным весельем. Этот маневр мы проделывали не раз, когда нас преследовал неприятель, всегда обладавший большими силами, или когда нас подгоняла гроза. В таких случаях нам приходилось иногда проводить в воде всю ночь среди волн, а часто и под ледяным дождем, не находя убежища, ибо мы находились далеко от берега. Тогда для нас начинались, настоящие мучения, и, конечно, только пылкая молодежь могла это выдержать и не погибнуть.

После того как мы захватили шхуну (Brik Schooner), имперские торговые суда стали ходить только под конвоем военных кораблей, поэтому попытки захватить их стали трудным делом. Операции наших судов ограничивались теперь крейсированием по озеру, приносившим незначительный успех, так как имперские войска преследовали нас на море и на суше.

Нападение, совершенное на нас неприятельским полковником Франсиско де Абреус, чуть было не привело к полному уничтожению корсаров: и прекращению их вылазок.

Мы находились тогда у устья Камакуана; наши суда мы вытащили на берег у galpon da Charqueada – склада предприятия, служившего ранее для соления мяса, а теперь – для хранения травы mate, употребляемой в Южной Америке вместо чая. Это предприятие принадлежало донне Антонии, сестре президента.

Из-за военных действий мясо тогда не солили, и склад был наполовину заполнен травой. Мы использовали весьма пространное помещение склада под арсенал, а наши суда вытащили на сушу, между складом и берегом, чтобы ремонтировать их.

В этом месте были плотники и кузнецы, работавшие на предприятии. Древесный уголь был в избытке, так как местность кругом была лесистая, встречались даже рощи мачтового леса.

Предприятие, хотя и бездействовавшее, сохранило тот же вид, что в период своего былого процветания, в нем было много различных заготовок из стали и железа, которые годились для нужд наших маленьких судов. Кроме того, дружески расположенные к нам владельцы эстансий, разбросанных на разном расстоянии, любезно предоставляли все необходимое для нашего арсенала. До этих эстансий можно было доскакать галопом. Для смелости, воли и настойчивости нет преград. Это доказал (за что следует воздать ему должное) мой товарищ и предшественник Джон Григг, который, столкнувшись при постройке двух судов со столькими трудностями и препятствиями, преодолел их. Это был молодой, не знавший страха человек, с превосходным характером и невероятным упорством. Происходя из богатой семьи, он посвятил жизнь делу республики. Письмо его родственников из Северной Америки, просивших его приехать на родину, чтобы получить огромное наследство, пришло тогда, когда он мужественно пал в борьбе за дело несчастного, но великодушного и сильного народа. Мне пришлось увидеть моего друга, разорванного надвое: тело его оставалось на палубе в прямом положении, удерживаемое бортом «Кассапава» (нашего вооруженного судна), с лицом, разгоряченным и бесстрашным, как у живого человека, а конечности, оторванные и раздробленные, были разбросаны вокруг него. Выстрел с близкого расстояния из пушки, заряженной картечью, разорвал тело моего славного товарища во время последней морской битвы в лагуне Санта-Катарина. Я увидел его в таком изуродованном виде в тот день, когда, поджигая по приказанию генерала Канабарро флотилию, поднялся на корабль Григга, все еще находившийся под яростным огнем неприятельской эскадры.

Итак, наши суда были на суше, и мы энергично занимались их починкой. Часть экипажа училась обращаться с парусами, другая отправилась в лес, чтобы заготовлять дрова для выжигания угля. Каждый был занят делом, а те, кто не работал, стояли на страже или отправились в окрестности на разведку.

Однажды Франсиско де Абреус, по прозвищу Моринг (Куница), заявил о своем намерении напасть на нас врасплох, и хотя его попытка не удалась, он внушал нам некоторое опасение, ибо это был храбрый, предприимчивый человек, превосходно знавший Камакуан, на котором он родился. И вот на этот раз он действительно очень искусно и внезапно на нас напал.

Всю ночь наши пешие и конные дозоры патрулировали в долине, а остальные люди расположились в сарае, служившем складом, имея наготове заряженное оружие.

Утро выдалось туманное. Поэтому все оставались на месте, пока туман полностью не рассеялся. После этого были разосланы во все стороны люди, чтобы произвести самую тщательную разведку. Было около девяти часов утра, когда разведчики, ничего не обнаружив, вернулись назад. Люди приступили к своим обязанностям: большинство занялось заготовкой дров для угля, для чего должно было порядочно углубиться в лес.

В то время экипаж двух судов составлял пятьдесят человек, а в этот день, случайно, в связи с разными нуждами, у судов остались считанные люди.

Я присел у огня, на котором готовился наш завтрак, и принялся пить mate, поданный мне поваром, единственным человеком, находившимся рядом со мной. У нас была деревенская кухня, устроенная под открытым небом примерно в сорока метрах от двери склада.

Внезапно, и как мне показалось у меня над головой, раздался выстрел и послышались крики. Оглянувшись, я увидел, что на нас неслась вражеская кавалерия. Я едва успел вскочить и, кинувшись со всех ног, добежать до входа в склад, как вражеская пика проткнула мой панчо (род американского плаща или накидки).

Наше счастье, что оставаясь всю ночь начеку, мы держали наши ружья заряженными, поставив их в козлы внутри помещения.

В это первое мгновение я один стал хватать ружья и стрелять в противника. Через минуту рядом со мной были бискаец Игнацио Бильбао и Лоренцо Н., генуэзец, – два смелых офицера, а затем Эдоардо Мутру, Раффаэле и Прокопио – мулат и негр (оба вольноотпущенники), а также наш боцман-мулат, которого звали Франсиско.

О, я хотел бы вспомнить имена всех тех четырнадцати храбрецов, которые несколько часов сражались со ста пятьюдесятью неприятельскими солдатами, убив и ранив немало из них и, наконец, заставив противника отступить.

У неприятеля было восемьдесят человек пехоты, состоявшей из австрийцев, которые обычно сопровождали Куницу в подобных операциях; эти солдаты хорошо действовали в пешем и в конном строю. Приблизившись, они спешились и окружили нас, используя неровности местности, кусты и хижины, раскинутые вокруг главного строения. Этот маневр неприятеля принес нам спасение.

Заняв позиции, солдаты противника открыли по нас ураганный огонь, сосредоточив его на главном входе в склад. Но как всегда бывает при внезапных нападениях, если атакующие замешкаются и не действуют решительно, им трудно добиться успеха. Если бы вместо того, чтобы укрепиться на позициях, противник бросился к складу и ворвался в него, все было бы кончено, ибо один или несколько человек не смогли бы, конечно, оказать сопротивление таким силам противника, тем более, что у склада были боковые двери (значительно более широкие, чем это требовалось для проезда груженых повозок), которые остались распахнутыми и которые мы не закрыли, чтобы не показать страха. Напрасно наши противники толпились у стен, напрасно они, взобравшись на крышу и разрушив ее, кидали на нас ее обломки и зажженные фашины. Выстрелами и ударами пик через сделанные нами отверстия мы согнали их с крыши, убив и ранив многих из них.

Чтобы противник подумал, что нас много, мы стали петь изо всех сил республиканской гимн Риу-Гранди: «Война, война! Против варваров-тиранов и против господ, не республиканцев!»

Двое наших людей из тех, кто посильней, размахивали копьями у каждой двери, выставив наружу их железные наконечники, что, конечно, отбивало охоту у нападающих атаковать нас. Около трех часов пополудни неприятель отступил, имея много убитых и раненых, среди которых был сам начальник с раздробленной рукой. У склада осталось семь трупов, еще несколько лежало на разном расстоянии.

У нас из четырнадцати человек было ранено восемь. Россетти, Луиджи и другие наши товарищи не смогли, к своему сожалению, помочь нам, ибо находились далеко или не были вооружены; одни, преследуемые противником, вынуждены были уйти через реку вплавь, другие скрылись в лесу. Один захваченный безоружным был убит.

Столь опасное и вместе с тем столь счастливо окончившееся сражение очень ободрило наших людей, а также жителей побережья, уже с давнего времени подверженного набегам этого смелого и хитрого противника.

Куница был, безусловно, лучшим из имперских военачальников, особенно по части внезапных нападений, которые ему удавались благодаря тому, что прекрасное знание страны и людей сочеталось у него с хитростью и полной неустрашимостью. Будучи выходцем из Риу-Гранди, он причинил много вреда республиканцам, и Бразильская империя во многом обязана ему покорением этой провинции. Итак, мы праздновали нашу победу, радуясь спасению от грозной опасности.

На эстансии донны Антонии одна молодая девушка с живейшим интересом выспрашивала известия обо мне; это доставило мне величайшую радость.

О, прекрасная дочь Континенте[25], я был бы счастлив принадлежать тебе во что бы то ни стало. Ты была предназначена другому, а мне судьба даровала другую бразилианку, единственную для меня в мире, которую теперь оплакиваю и буду оплакивать всю жизнь. Ту, которая узнала меня во время ужасов кораблекрушения, и которую мои несчастья, быть может, больше, нежели мои заслуги, привязали ко мне навсегда!

После этого происшествия ничего особенно важного на озере Патус не случилось. Мы заложили два новых судна; то, что было необходимо для их постройки, мы взяли из остатков наших трофеев; кроме того, мы получили помощь от местного населения, которое всегда было по отношению к нам доброжелательно и отзывчиво. Когда два новых судна были построены и вооружены, нам предложили присоединиться у Итапуана к республиканской армии, которая осаждала тогда Порту-Алегри, главный город провинции.

Армия бездействовала из-за отсутствия артиллерии, да и мы не провели никаких операций за все время нашего пребывания в этой части озера.

Было решено направить экспедицию в провинцию Санта-Катарина. Я был приглашен принять в ней участие и должен был сопровождать генерала Канабарро, начальника всех отправлявшихся туда войск.

Два небольших судна остались на озере под командой Дзеффирино д’Утра, а я с двумя другими судами сопровождал дивизию Канабарро; ей предстояло действовать на суше, а мне – с моря. Со мной бы неразлучный Григг и отборная часть моих людей. Озеро Патус достигает в длину 135 миль при средней ширине от 15 до 20 миль. В том месте, где озеро впадает на востоке в океан, находится на правом берегу укрепленный город Риу-Гранди-ду-Суд, не уступающий по значению столице. На противоположной стороне озера расположен также сильно укрепленный пункт – Рио-Гранди-ду-Норти; оба эти города, равно как и Порту-Аллегри, находились под властью имперских войск.

Поскольку противник контролировал единственный выход из озера в море, у нас не было возможности им воспользоваться. Поэтому нам пришлось построить повозки и взгромоздить на них суда. Из этого видно, каковы были размеры наших более крупных кораблей.

В северо-восточной части озера была глубокая бухта Капивари, название которой происходит от небольшой речки, впадающей в озеро в глубине бухты. Название же этой речки происходит от capivara – вида земноводной свиньи, водящейся в этих местах.

Эта-то речушка была избрана для того, чтобы причалить суда и установить их на повозки, что и было проделано на правом берегу.

Один житель этой части провинции, по имени Де Абреу, сделал восемь очень крепких колес, соединив каждые два осями, прочность которых была рассчитана на тяжесть судов. Затем, когда около двухсот волов были впряжены в упряжку, суда подошли к берегу, и мы разместили под ними в воде колеса на равном расстоянии друг от друга так, чтобы не нарушался центр тяжести. С боков под суда были подведены оси таким образом, чтобы они не мешали свободно вращаться колесам, и вот волы, впряженные с помощью крепких веревок, двинулись вперед, везя по полю республиканские суда. Приведенные затем в порядок с большой тщательностью, эти суда, к вящему изумлению редких в этих краях жителей, проехали без всякого затруднения на колесах пятьдесят четыре мили до берега озера Трамандай. Здесь они были сняты с повозок, оснащены всем необходимым и подготовлены к плаванию. Озеро Трамандай, образованное потоками, сбегающими с восточного склона гор Эспиньясу, имеет выход в Атлантический океан. Однако эта протока очень мелка, так что во время приливов уровень воды достигает в ней всего около четырех футов. К тому же у этого аллювиального берега, негостеприимного, как пески Сахары, море никогда не бывает спокойно из-за ветра, постоянно дующего в тропическом поясе. Шум от свирепых бурунов слышен на расстоянии многих миль внутри материка, походя на отдаленные раскаты грома, а тучи водяной пыли и песка, поднятого ветром, слепят глаза.

Готовые к отплытию, мы, дождавшись начала прилива, решили отправиться в четыре часа пополудни.

В этих обстоятельствах нам очень пригодился наш опыт плавания среди бурунов, иначе не знаю, как бы удалось вывести наши суда в море. Хотя мы и выбрали время, когда прилив достигал наибольшей высоты, глубина воды была недостаточной. Как бы то ни было, с наступлением ночи наши усилия увенчались полным успехом и мы бросили якорь в океане по другую сторону от этих страшных бурунов, примерно в шестистах метрах от берега. Заметим, что ни одно судно никогда ранее не выходило из озера Трамандай.

Около восьми часов вечера мы подняли паруса и поплыли при легком южном ветре, который мало-помалу крепчал, пока не разыгралась буря. На другой день в три часа пополудни мы потерпели кораблекрушение близ устья реки Арарангуа. Шестнадцать моих товарищей утонули в океане, а находившийся под моей командой «Риу-Парду» разбился о страшные подводные скалы, находящиеся у этого берега.

С приближением вечера, когда мы отплыли из Трамандай, поднялся южный ветер, яростные порывы которого стали угрожать нам. Мы плыли параллельно берегу. «Риу-Парду», имевший на борту тридцать человек, двенадцатифунтовую пушку с вращающимся устройством, позволявшим вести огонь во всех направлениях, большое количество снаряжения и припасов для экипажа, взятых потому, что мы, конечно, не предвидели такого внезапного и страшного шторма и не знали, что нас ожидает в этой неприятельской земле, к которой мы собирались пристать, – «Риу-Парду», говорю я, оказался перегруженным; волны заливали его так, что несколько раз мы оказывались совершенно скрыты под водой. Маленькое судно оказалось в опасности: волны грозили с минуту на минуту опрокинуть и поглотить его. Поэтому я решил приблизиться к берегу и во что бы то ни стало пристать к нему. Но ветер и шторм, становившиеся все сильнее, не дали нам времени выбрать место: страшный вал опрокинул судно.

В тот момент я находился на верху фок-мачты, откуда надеялся выбрать место, где можно было бы с меньшей опасностью пристать к берегу. Судно повалилось на правый борт, вследствие чего меня отбросило в сторону на значительное расстояние. Я хорошо помню, что в этот страшный миг я не думал о смерти; меня мучила мысль, что многие мои товарищи, которые не были моряками, совсем лишились сил из-за морской болезни. Поэтому я стал вылавливать весла и другие нетонущие предметы, собирать их и подгонять к лежавшему на борту судну, крича своим людям, чтобы они схватились за какой-нибудь из этих предметов и, удерживаясь таким образом на поверхности, плыли с их помощью к берегу.

Первый, кого я увидел, был мой товарищ детства Эдоардо Матру, уцепившийся за ванты с той стороны судна, которая была погружена в воду и через которую мне удалось взобраться на борт. Я подтолкнул к Матру люк, которым закрывался трюм корабля, и посоветовал не отпускать его до тех пор, пока не удастся достичь где-нибудь берега.

Луиджи Карнилья, наш отважный боцман, находившийся в момент катастрофы у штурвала, крепко держался у борта с левой стороны кормы, которая находилась над водой. К несчастью, на нем была куртка из плотного сукна, которая стала очень тяжелой от пропитавшей ее воды и так стесняла его движения, что Луиджи, вынужденный крепко держаться, чтобы не быть сброшенным в море, оказался не в состоянии освободиться от нее. Карнилья крикнул мне об этом, и я поспешил на помощь своему Другу.

В кармане штанов у меня был маленький нож с белой рукояткой. Я выхватил его и, собрав все силы, стал разрезать воротник, который был из бархата. Окончив резать, я сделал еще одно усилие, чтобы распороть или разорвать эту проклятую куртку, как вдруг на нас обрушилась страшная волна, которая разбила наше судно и сбросила в море всех, кто находился на борту. Меня бросило в глубину моря как камень; когда же я выплыл на поверхность, оглушенный ударом и задохнувшийся в водовороте, мой несчастный друг исчез навсегда.

Оглядевшись, я увидел часть моих товарищей, рассеянных по морю и старающихся вплавь добраться до берега, – решение, которое и я должен был принять, как и другие, чтобы спасти свою шкуру. Будучи с детства хорошим пловцом, я одним из первых достиг берега. Вступив на землю, я тотчас же обернулся, чтобы увидеть, какова судьба моих товарищей. Невдалеке я заметил Эдоардо. Люк, за который я посоветовал ему держаться, он выпустил, или скорее всего его вырвало у него из рук волной. Он еще плыл, но его судорожные затрудненные движения говорили, что у него уже нет сил. Я любил Эдоардо, как брата, и меня ужаснуло его отчаянное положение. Да, мне казалось, что в те времена я был более отзывчивым и великодушным. Годы и болезни иссушают и делают черствым даже сердце!

Я бросился к моему дорогому другу, чтобы подтолкнуть к нему какой-то кусок дерева, с помощью которого мне удалось спастись. Я уже был рядом с ним и, горя желанием спасти моего брата, добился бы своего. Каким бы счастьем это было для меня! Тщетная надежда! Волна накрыла нас обоих… Спустя минуту я вынырнул, позвал его, но Мутру не показывался, я звал его в отчаянии, но все было напрасно. Друг моего детства исчез в пучине того океана, который он не побоялся переплыть, чтобы присоединиться ко мне и служить делу народа. Еще один мученик за итальянскую свободу! И над ним не будет могильного камня, который бы указал место, где в песках Нового Света покоится его прах.

Шестнадцать наших товарищей постигла та же участь – они были поглощены морем. Их трупы были унесены течением за тридцать миль к северу и там погребены среди прибрежных песков. В числе шестнадцати погибших было шестеро итальянцев: Луиджи Карнилья, Эдоардо Мутру, Луиджи Стадерини, Джованни Д. и двое других, имен которых я не запомнил, все сильные и смелые молодые люди. Я был седьмым – единственным из итальянцев, кому удалось спастись!

Оставшиеся в живых четырнадцать человек один за другим выбрались на берег. Но тщетно я искал среди них кого-нибудь из итальянцев – все они погибли! Мне казалось, я остался один, в целом мире. Я терял рассудок, мне казалась почти обременительной сама жизнь, спасенная с таким трудом. Трудно найти объяснение тому, что многие из спасшихся не были моряками и даже плохо плавали.

Среди утонувших были и другие близкие мои товарищи: два вольноотпущенника, мулат и негр, Раффаэле и Прокопио, люди, не раз доказывавшие свою верность и отвагу.

Вместе с нами к берегу прибило бочонок водки. Мне показалось это милостью судьбы. Я сказал Мануэлю Родригесу, каталонскому офицеру, чтобы он открыл его и дал подкрепиться нам и тем, кто подплывал к берегу.

Занялись откупориванием бочонка, но тем временем мы совершенно окоченели от холода; к счастью, мы догадались, что нужно бегать. Если бы не это, мы, конечно, погибли бы от холода и изнеможения: дул резкий, пронизывающий ветер, и наша одежда была насквозь мокрой.

Мы бежали и бежали машинально вдоль берега в южном направлении, подбадривая друг друга. Берег моря стал круче и тем самым несколько заслонил нас от порывов ветра. По внутреннему склону сбегала к северу небольшая река Арарангуа; на значительном расстоянии она протекала параллельно берегу, а затем, недалеко от того места, где мы находились., впадала в океан.

Итак мы двигались по правому берегу реки; пройдя примерно четыре мили, мы наткнулись на обитаемый дом, где нам оказали щедрое гостеприимство. Дом находился на опушке великолепного огромного бразильского леса, одного из величайших в мире, о котором я уже говорил. На небольшой поляне стояла эта хижина, в которой жили отец, мать и ребенок. Кругом высились могучие старые деревья-великаны, а на одном конце поляны был маленький сад цитрусовых деревьев, самых прекрасных из тех, какие мне приходилось видеть, с апельсинами на ветвях – настоящее чудо! Для потерпевших кораблекрушение это был приятный сюрприз.

Нашему второму судну «Сейвал», которым командовал Григг, повезло больше. Он был ненамного крупнее «Риу-Парду», но, благодаря иной конструкции, мог выдержать бурю и благополучно продолжил свое плавание до назначенного места.

К нашему счастью, та часть провинции Санта-Катарина, в которой мы потерпели кораблекрушение, восстала против империи при известии о приближении республиканских войск, и поэтому мы нашли там друзей. Более того, нас встретили с радостью, и мы немедленно получили если не все необходимое, то во всяком случае все то, что эти щедрые люди были в состоянии предоставить нам.

Они тотчас же снабдили нас средствами транспорта, с помощью которых мы могли догнать авангард генерала Канабарро, находившийся под командованием полковника Тейксейра, который быстро двигался к Лагуне[26] с тем, чтобы захватить ее. И в самом деле, нам пришлось недолго задержаться у этого городка. Находившийся в нем гарнизон численностью около четырехсот человек отступил из города на север, а три небольших военных судна после непродолжительного сопротивления сдались.

Я перешел с моими людьми, спасшимися при кораблекрушении, на шхуну «Итапарика», вооруженную семью пушками. Судьба была так благосклонна к республиканцам в эти первые дни оккупации, что, казалось, ей доставляло удовольствие осыпать нас благодеяниями.

Имперские войска не знали об этом внезапном нападении и не допускали возможности его; но прослышав о планах этой экспедиции, они позаботились о том, чтобы направить в Лагуну оружие, военное снаряжение и солдат, которые прибыли уже после взятия нами города и потому попали к нам в руки.

Жители провинции отнеслись к нам как к братьям и освободителям, однако во время пребывания среди этого дружественного народа мы не смогли оправдать подобного отношения к нам.

Генерал Канабарро назначил свою ставку в городе Лагуна, который республиканцы назвали Вилла Джулиана, поскольку он был завоеван в июле месяце. Я говорю завоеван потому, что в этом крае, с населением которого нам следовало обращаться по-братски, мы вели себя как завоеватели.

При нашем вступлении в город было создано провинциальное республиканское правительство, которое сначала возглавил священник, пользовавшийся высоким престижем у народа. Россетти, в качестве секретаря правительства, стал его подлинной душой: он был как будто создан для такой должности.

Все шло прекрасно: отважный офицер, полковник Тейксейра, со своим храбрым авангардом, преследуя бегущего противника, принудил его запереться в столице провинции и овладел затем большей частью ее территории и населенных пунктов.

Повсюду нас встречали с распростертыми объятиями; и мы принимали много дезертиров из имперской армии, которые переходили на службу республики.

Генерал Канабарро строил тысячи прекрасных планов. Это был честный и отважный воин-республиканец, немного грубый, но добрый человек, что он и доказал именно в это тревожное время.

Он любил говорить, что из Лагуны выйдет гидра, которая проглотит империю; и быть может так бы оно и было, если бы эта удачная экспедиция проводилась с большей мудростью и предусмотрительностью.

Но наше высокомерное обращение с добрыми жителями провинции, которые сначала были нашими друзьями, а затем превратились в заклятых врагов, недостаток сил и средств, использованных в столь важной экспедиции, а также недоброжелательное отношение и, возможно, зависть к нашему генералу со стороны тех, кто должен был оказывать ему всемерную поддержку и помощь, – все это явилось причиной того, что мы лишились плодов блистательной кампании, которая могла привести к падению империи и утверждению республики на всем американском континенте.

Генерал Канабарро решил, чтобы я отправился из Лагуны с тремя вооруженными судами для нападения на имперские войска у берегов Бразилии. Я приготовился к выполнению этого задания, запасшись необходимым вооружением.

В этот период времени произошло одно из важнейших событий в моей жизни.

Я никогда не помышлял о браке и считал, что не создан для него из-за независимости своего характера и склонности к жизни, полной приключений. Иметь жену, детей казалось мне совершенно неуместным для человека, целиком посвятившего себя борьбе за осуществление своих идей, борьбе, которая (как бы она ни была успешна), требуя от меня напряжения всех сил, делала невозможным душевное спокойствие, необходимое для отца семейства. Однако судьба решила иначе.

Потеряв Луиджи, Эдоардо и других своих соотечественников, я остался совершенно одинок. Мне казалось, что я один в целом мире! У меня не осталось больше никого из друзей, которые в этих далеких краях как бы заменяли мне родину. Я не был близок ни с одним из моих новых товарищей, которых едва знал, и у меня не было друга, в котором я постоянно нуждался. К тому же случившееся было так внезапно и ужасно, что оно глубоко потрясло меня.

Россетти, единственный, кто мог заполнить образовавшуюся в моем сердце пустоту, был далеко, выполняя свои обязанности в правительстве нового республиканского государства, и потому я был лишен его братской поддержки. Следовательно, мне нужен был человек, который бы полюбил меня, и притом сразу, и был неразлучен со мною; без этого мое существование становилось невыносимым.

Не будучи старым, я все же достаточно хорошо знал людей, чтобы понять, как важно найти истинного друга.

Мне нужна была подруга, именно подруга, ибо я всегда считал, что женщина – совершеннейшее из созданий! И что бы ни говорили, среди них бесконечно легче найти любящее сердце.

Погруженный в эти печальные мысли, я ходил по корме «Итапарика». Обдумав все, я решил, наконец, найти себе подругу, которая помогла бы мне избавиться от невыносимой тоски.

Случайно мой взгляд привлекли к себе несколько простых домиков, живописно раскинувшихся у подножья довольно высокого холма Барра (на южном берегу у входа в лагуну). В подзорную трубу, которую я обычно имел при себе, когда находился на палубе, я заметил там молодую девушку. Я велел пристать к берегу и направился к домам, где должна была находиться та, ради которой я пришел, но мне не удалось сразу найти ее. Я повстречал местного жителя, с которым познакомился в первый момент нашего прибытия. Он пригласил меня зайти к нему в дом выпить кофе. Мы вошли, и первая, кого я увидел, была та, которая заставила меня сойти на берег. Это была Анита, впоследствии мать моих детей, верная подруга жизни, делившая со мной радость и горе. Женщина, чьей смелости я не раз завидовал! Несколько мгновений мы стояли неподвижно, молча вглядываясь друг в друга, как люди, которые видятся не в первый раз и стараются найти в облике друг друга какие-то черты, облегчающие воспоминание. Наконец, я приветствовал ее и сказал: «ты будешь моей!» Плохо зная португальский язык, я произнес эти дерзкие слова по-итальянски. Как бы то ни было в моей дерзости было что-то притягательное. Я завязал узел, я скрепил союз, который могла разорвать одна только смерть! Итак, я нашел запретное сокровище, но как оно было драгоценно!

Если при этом был кто-то виноват, то вина целиком ложится на меня! Я был виноват в том, что два сердца оказались скрепленными горячей любовью, и это разбило жизнь невиновного! Она умерла! На меня обрушилось горе, а он отмщен! Да, отмщен! Я осознал великое зло, совершенное мною, в тот день, когда, надеясь еще отстоять ее жизнь, я искал пульс на хладеющей руке… и рыдал, рыдал в отчаянии! Я жестоко ошибся и ошибся один!

В числе трех вооруженных судов, предназначенных для рейса в Атлантический океан, были два голета: «Риу-Парду», находившийся под моей командой (это был новый корабль, названный так в память погибшего при кораблекрушении), «Кассапара», капитаном которого был Григг, и шхуна «Сейвал», перевезенная на повозке из озера Патус и находившаяся под командованием итальянца Лоренцо.

Выход из лагуны Санта-Катарина блокировали имперские военные суда. Мы вышли ночью и не были замечены ими. Наши суда взяли курс на север.

Достигнув мыса Сантос, мы встретили имперский корвет, который тщетно преследовал нас в течение двух дней. Бразильские военные суда имели явно худшее командование, чем во время кампании против Парагвая. Если бы у них был способный командир, три небольших республиканских судна были бы уничтожены за каких-нибудь несколько часов; ведь у нас были всего три маленькие пушки – две девятидюймовые и одна двенадцати. На корвете же было двадцать больших пушек, имевших укрытия; это был настоящий военный корабль.

В первый день мы стремились взять корвет на абордаж; после продолжительной орудийной перестрелки он обратился в бегство, и мы остались хозяевами положения.

На другой день мы находились ближе к берегу, чем накануне. Сильный сирокко положил конец сражению, которое было простой видимостью и не дало никакого результата, ибо суда находились на слишком большом расстоянии друг от друга из-за волнения на море.

После этих двух стычек мы подошли к острову ду-Абриго. Здесь мы захватили две груженные рисом сумаки (так бразильцы называют особый вид бригантин). Продолжив свой путь, мы захватили еще несколько судов. Среди них была сумака, захваченная Григгом, который отдал ее под начало своих людей. Последние подверглись нападению бразильского судна, экипаж которого связал их, чтобы передать как пленных в руки неприятеля. Было истинным счастьем для этих людей, что они попались нам навстречу.

Спустя восемь дней после нашего отплытия мы вернулись в лагуну. У меня было зловещее предчувствие того, что нас там ожидало, потому что еще до нашего отплытия жители провинции Санта-Катарина стали относиться к нам враждебно. Кроме того, было известно о приближении с севера сильного отряда имперских войск под командованием генерала Андреа, прославившегося усмирением провинции Пара и примененными им там репрессиями. При нашем возвращении в лагуну мы встретили у мыса Санта-Катарина неприятельский военный корабль типа patacho. С нами были тогда только два судна – «Риу-Парду» и «Сейвал», так как «Кассапара» вот уже несколько дней как отстала от нас в ночной темноте.

Это бразильское судно было замечено с носа нашего корабля, когда мы с сильным попутным ветром шли в лагуну Санта-Катарина. Противник, очевидно крейсировавший от острова того же названия на восток, был замечен нами слева по борту.

На патачо насчитывалось семь пушек, это был настоящий военный корабль, тогда как «Риу-Парду», имевший только одну девятидюймовую пушку, был маленьким торговым судном, лишенным всяких боевых приспособлений. Как бы то ни было, нужно было твердо держаться. Просигналив трем трофейным судам, чтобы они шли к Имбитуба, «Риу-Парду» приблизился к патахо на расстояние ружейного выстрела, взял курс налево и открыл огонь из орудия по неприятельскому кораблю. Патачо ответил энергичной пальбой. Однако сражение не дало почти никакого результата из-за того, что море было бурным. Вода не раз заливала нашу батарею на правом борту, а противнику, несмотря на интенсивный огонь, удалось лишь немного повредить наши паруса.

Однако эта стычка стоила нам потери двух шхун, одна из них выбросилась на берег, а на другой капитан, испуганный захватом судна, спустил флаг.

Было спасено лишь одно трофейное судно под командованием Игнацио Бильбао, отважного бискайского офицера, который пристал с ним в порту Имбитуба, находившемся тогда в наших руках. Маленький «Сейвал», у которого во время стычки в бурном море было сбито орудие, направился в том же направлении. Поэтому я также вынужден был, пользуясь северо-восточным ветром, который ночью стал дуть на юг, пристать в Имбитуба. При таком ветре невозможно было войти в лагуну, и не вызывало сомнения, что имперские военные суда, стоявшие у острова Санта-Катарина, разузнав о нас у экипажа «Андуринья» (корабль, с которым мы вступили в бой), постараются атаковать нас. Поэтому мы должны были подготовиться к бою.

Орудие, сбитое на «Сейвале», было перенесено на мыс, который закрывал бухту Имбитуба с востока, и здесь мы построили укрепление, обнесенное турами. Эту работу мы проделали ночью, а едва забрезжил день, как появились три имперских корабля, которые шли в нашу сторону.

«Риу-Парду», встав на якоре в глубине бухты, начал весьма неравное сражение, ибо имперцы были несравненно сильнее нас. Неприятельские суда, пользуясь благоприятным ветром, который дул из бухты, держались на парусах, лавируя, и вели ураганный артиллерийский огонь. Так как противник мог стрелять из своих пушек под любым углом, то весь огонь сосредоточился исключительно на бедном «Риу-Парду», который находился под моим командованием. Однако мы со своей стороны сражались с отчаянной решимостью; и так как бой проходил на близком расстоянии, то обе стороны вели огонь также из карабинов.

Уступая в силе противнику, мы несли, конечно, большие потери: вся палуба у нас была покрыта трупами и изуродованными телами. Но хотя борта «Риу-Парду» были изрешечены ядрами, а снасти перебиты, мы решили сражаться насмерть. В этом решении нас поддерживало самообладание бразильской амазонки: Анита не только не пожелала сойти на берег, но и мужественно сражалась во время этого ожесточенного боя.

Нашей решимости сражаться во многом содействовал также храбрый Мануэль Родригес, который, командуя нашим орудием на берегу, весьма искусно вел огонь по неприятельским судам.

Противник яростно атаковал «Риу-Парду»; не раз его суда подходили совсем близко, и я ожидал, что неприятель собирается идти на абордаж. Мы были готовы на все, кроме капитуляции. Наконец, после нескольких часов ожесточенного боя, противник к нашему изумлению отступил. Впоследствии стало известно, что причиной отступления была смерть командира «Белла Американа», одного из самых крупных неприятельских судов.

Остаток дня мы посвятили погребению мертвых и исправлению тяжелых повреждений, причиненных бедному «Риу-Парду». На другой день противник держался в отдалении, очевидно готовясь снова напасть на нас. Поэтому позднее, под покровом ночи, мы при попутном южном ветре поплыли в лагуну.

С наступлением темноты мы, стараясь не нарушать тишины, перевезли на судно находившееся на берегу оружие; когда неприятель заметил наше отплытие, мы были уже далеко. Лишь утром следующего дня он настиг нас и произвел несколько выстрелов, не причинивших никакого вреда.

Мы вошли в лагуну Санта-Катарина, радостно встреченные нашими товарищами, которые удивлялись тому, что нам удалось ускользнуть от значительно более сильного противника.

В Лагуне нас ожидало известие об очень серьезных событиях. Приближение противника, обладавшего крупными сухопутными силами, а также грубое обращение с жителями провинции Санта-Катарина побудили часть населения, в том числе жителей селения Имириу (в глубине лагуны, на ее юго-восточном берегу), восстать против Республики.

Я получил от генерала Канабарро очень неприятный приказ – усмирить этот город и в наказание подвергнуть его разграблению. Я был вынужден выполнить приказание. И при республиканском правительстве обязанность беспрекословно подчиняться – отвратительная необходимость.

Гарнизон и жители приготовились защищаться со стороны лагуны. Я сделал высадку в трех милях к востоку и внезапно напал на них с тыла, со стороны горы. Гарнизон был разбит и обратился в бегство, и мы овладели Имириу.

Мне бы хотелось, чтобы ни я и никто другой, кто не забыл о том, что он человек, не оказался вынужденным разрешить грабеж.

Хотя есть пространные донесения о таких преступлениях, но я думаю, что невозможно подробно рассказать о всех мерзостях и гнусностях, которые творятся в таких случаях. Ни один день моей жизни не оставил о себе такого горестного воспоминания, не вызвал такого отвращения к человеческому роду, как этот! В тот ужасный день мне стоило тяжкого и невероятного труда обуздать насилия над населением; мне пришлось для этого, пренебрегая жизнью, прибегнуть к оружию. Однако предотвратить ужасные беспорядки, вызванные разграблением имущества, я был не в состоянии. Не помогли ни авторитет начальника, ни удары, наносимые мною и несколькими офицерами, которые не поддались необузданной жадности. Не помог и умышленно распущенный слух о том, что противник возвращается с более крупными силами, чтобы возобновить бой. Если бы неприятель действительно появился (а это не было лишено вероятности, так как его заметили на близлежащих холмах), то, застав врасплох этих опьяневших и распоясавшихся людей, он бы устроил кровавое побоище. Однако противник не решился атаковать нас. Ничто не могло сдержать разнузданных грабителей. К тому же в этом селении, хотя оно и было невелико, к несчастью имелось множество всяких припасов, и особенно спиртных напитков, так как Имириу обеспечивал провиантом немало обитателей гор. Поэтому началось повальное пьянство. К тому же, я почти не знал тех, которые высадились со мной на берег: в большинстве своем это были недавно набранные и совершенно недисциплинированные люди. Если бы в этот момент на нас напало полсотни неприятельских солдат, мы бы все погибли.

Наконец, с – помощью угроз, ударов и убийств удалось посадить на суда этих сорвавшихся с цепи зверей. Погрузив несколько бочонков водки и кое-какие припасы, предназначенные для дивизии, мы вернулись в Лагуну.

Представление о том, какого сорта люди находились под моим командованием в этой экспедиции, может дать следующий эпизод.

Один немецкий сержант, очень уважаемый солдатами, был убит в Имириу. Я приказал похоронить его, но так как люди были заняты другим, а также под тем предлогом, что этот храбрец заслужил, чтобы его тело была перевезено в Лагуну и там погребено с почестями, они перенесли тело убитого на корабль.

Проходя по корме судна и заметив свет в трюме, где во время плавания находилась большая часть экипажа, я увидел такую картину: тело немецкого сержанта, длинное и тучное, лежало посреди столпившихся людей, чьи пьяные физиономии отнюдь не свидетельствовали о благородстве. На этих рожах отражался свет сальных свечей, воткнутых в горлышки бутылок; они были поставлены на панчо, на котором лежал труп. Эти люди, которые походили на демонов, принявших обличье азартных игроков в тресет или брисколу и разыгрывавших на панчо, рядом с трупом их товарища, добытую грабежом добычу, снова напомнили мне о несчастных ограбленных жителях Имириу.

Тем временем наш авангард под командованием полковника Тейксейра отступал перед противником, который крупными силами быстро наступал с севера. Достигнув Лагуны, мы начали перевозить снаряжение дивизии на правый берег Барра, а вскоре пришлось подумать о переправе войск.

В день нашего отступления вся дивизия с большим количеством снаряжения переправлялась на правый берег. У меня было много работы, потому что, хотя численность людей была не очень велика, у нас было много кавалерии, а место, избранное для переправы, оказалось очень широким и с сильным течением. Поэтому я был занят с самого утра и до полудня, используя для переправы все имевшиеся в моем распоряжении средства.

Затем я поднялся на холм, находившийся в устье лагуны, чтобы наблюдать за появившимися вражескими судами, на которых находилось много солдат; одновременно с флотом приближались сухопутные войска.

Прежде чем сойти с холма, я дал знать генералу Канабарро, что противник собирается форсировать пролив. О намерении противника осуществить эту операцию я уже догадался, наблюдая за его маневрами с того места, где происходила наша переправа. Теперь, поднявшись на холм, я окончательно убедился в этом. Неприятельских судов было двадцать два. Они были невелики, но хорошо приспособлены для плавания на глубоких местах в устье лагуны. Я тотчас же снова передал сообщение об увиденном генералу Канабарро, ибо нельзя было терять время.

Однако, то ли из-за нерешительности генерала, то ли потому, что нашим людям действительно было необходимо подкрепиться и отдохнуть, но остается фактом, что никто не пришел вовремя, чтобы помочь оборонять устье в том месте, где можно было разгромить противника, подоспей сюда наша пехота. Правда, батарея под командованием храброго капитана Капотто, находившаяся на восточном мысу, оказала сопротивление, однако оно было очень слабым из-за неопытности артиллеристов и плохого состояния орудий. То же самое произошло и на трех небольших республиканских судах, находившихся под моим командованием. Их экипаж очень сократился, ибо в тот день многие, в том числе лучшие матросы, были заняты переправой нашей дивизии; другие же задержались на берегу, чтобы быть подальше от жестокого и неравного сражения.

Сойдя с холма, я поспешил на свой пост – на борт «Риу-Парду», где моя несравненная Анита, со свойственной ей храбростью, уже открыла артиллерийский огонь, сама наводя орудие и воодушевляя оробевшую команду.

Бой был непродолжительным, но яростным. Если погибло не много людей, то только потому, что их было мало на кораблях. Однако из офицеров, находившихся на трех судах, один лишь я остался в живых.

В бой вступила вся неприятельская эскадра, открыв адский огонь из пушек и ружей. Ветер и течение благоприятствовали ее действиям, удваивая ее подвижность, поэтому ей был причинен незначительный ущерб. Затем, бросив якорь на расстоянии пушечного выстрела, вражеские суда продолжали обстреливать нас из пушек, которые по своему калибру превосходили наши.

Я попросил у генерала Канабарро подкрепления, чтобы продолжать борьбу, однако он приказал мне сжечь наши суда и отступать с экипажем по суше.

С этой просьбой о подкреплении я отправил к генералу Аниту, заставив ее дать обещание, что она не вернется на корабль. Однако Анита, вместо того чтобы послать кого-нибудь с ответом, сама возвратилась на корабль. Благодаря удивительному хладнокровию молодой героини, нам удалось спасти военное снаряжение.

Под непрекращающимся огнем неприятельской артиллерии, я должен был почти в одиночку поджигать суда нашей флотилии, поэтому мне стоило немалого труда выполнить эту задачу.

Я не имел возможности похоронить погибших товарищей по оружию или воздать им заслуженные почести, и мне пришлось смириться с печальной необходимостью и увидеть, как тела погибших были погребены в огне.

Я переходил с одного нашего корабля на другой, чтобы поджечь их. Палубы судов были усеяны трупами и оторванными конечностями. Тело командира «Итапарика», Хуана Энрике, уроженца Лагуны, я нашел среди других трупов, с грудью, пробитой biscaino – круглой железной пулей. Командир «Кассапава», Джон Григг, был в упор поражен залпом картечи, оторвавшим ему ноги, но так как его туловище, поддерживаемое бортом, оставалось в вертикальном положении, а с лица еще не сошел румянец, он казался живым.

Спустя несколько минут останки этих отважных бойцов исчезли в пучине! И не стало этих крошечных, но грозных судов, которые были грозой для империи и, которые, как имел обыкновение говорить генерал Канабарро, должны были уничтожить ее.

Уже была ночь, когда я, собрав оставшихся в живых товарищей, двинулся в арьергарде нашей дивизии, отступавшей к Риу-Гранди, по той же самой дороге, по которой мы шли несколько месяцев тому назад с сердцами, переполненными надеждами, видя перед собой победу.

Среди бесчисленных превратностей моей бурной жизни случались у меня и приятные часы. Одним из них (хотя, казалось, ему следовало быть, напротив, печальным) был тот час, когда во главе горстки людей, которые уцелели во многих боях и которые с полным основанием заслужили называться храбрецами, я ехал на коне рядом с подругой моего сердца, достойной всеобщего восхищения. Передо мной открывалось поле деятельности, еще более заманчивой, чем морская служба.

Разве имело значение, что у меня не было другой одежды, кроме той, что была на мне? Что я служил бедной республике, которая не могла уплатить никому ни гроша? У меня были сабля и карабин, лежавший поперек седельной луки. Рядом со мной было мое сокровище, моя Анита, как и я горячо преданная священному делу народов и любившая жизнь, полную приключений. Сражения были для нее развлечением, а лагерная жизнь с ее тяготами – приятным времяпровождением. Чтобы то ни было, мне улыбалось счастливое будущее, и чем более дикими становились бескрайние американские степи, тем прекраснее и пленительнее казались они мне. К тому же я полагал, что, участвуя во многих опасных сражениях, я выполнил свой долг и заслужил уважение воинственных сынов провинции Континенте (Риу-Гранди). Итак, мы продолжали отступление до Лас-Торрес, границы двух провинций, где разбили лагерь. Неприятель удовольствовался тем, что овладел Лагуной и не стал преследовать нас. Однако дивизия Акунья, пришедшая из провинции Сан-Паолу, чтобы отрезать нам путь к отступлению, соединившись с отрядом Андреа в районе Серры, представлявшем собой покрытые лесом горы, двинулась затем в Сима-да-Серру – горную область в провинции Риу-Гранди.

Жители этой горной местности, подвергшиеся нападению превосходящих сил неприятеля, попросили помощи у генерала Канабарро, который направил к ним отряд под командованием полковника Тейксейра. Мы приняли участие в этой экспедиции. Соединившись с горцами Серры, которыми командовал полковник Аранья, мы наголову разбили при Санта-Витория дивизию Акуньи. Сам Акунья утонул в реке Пелотас, а большая часть его войск сдалась в плен.

Благодаря этой победе республиканский порядок был восстановлен в трех департаментах – Лажис, Вакариа и Сима-да-Серра. Спустя несколько дней мы с триумфом вошли в Лажис (январь 1840 г.).

Между тем вторжение имперских войск ободрило приверженцев Бразильской империи в провинции Мисьонес, и имперский полковник Мелло пополнил свой отряд почти пятьюстами всадников.

Генерал Бенто Мануэль, который должен был вступить с ним в сражение, решил послать туда полковника Портиньоса. Последний, не имея достаточных сил, ограничился только наблюдением за Мелло, который направился к Сан-Паолу. Занимаемые нами позиции и имевшиеся у нас силы позволяли не только воспрепятствовать походу Мелло, но и разбить его. Однако судьба не пожелала этого.

Полковник Тейксейра, не зная, пойдет ли противник через Вакарию или другим путем на Куритибанус, разделил свой отряд на две части: лучшую кавалерию, набранную из жителей Серры, он направил с полковником Аранья в Вакарию, сам же с пехотой и частью кавалерии, состоящей в основном из пленных, захваченных у Санта-Витории, двинулся к Куритибанусу.

Но именно сюда и шел неприятель. Это разделение сил оказалось гибельным для нас. Недавняя наша победа, пылкий характер нашего предводителя, как и вообще всех республиканцев, а также полученные нами сведения о неприятеле, преуменьшавшие его силы и представлявшие в неправильном свете его моральный дух, – все это побудило нас отнестись к противнику с полным пренебрежением.

Через три дня мы достигли Куритибануса и расположились лагерем на некотором расстоянии от перевала Маромба, через который, по нашим предположениям, должен был пройти неприятель. У перевала и в других местах, где сочли это необходимым, были поставлены часовые.

Около полуночи пост у перевала был с такой яростью атакован противником, что часовые едва успели отойти, произведя несколько выстрелов. С этого момента и до рассвета мы простояли со всеми нашими силами, готовые вступить в бой. Противник не заставил себя ждать: переправив через реку свои войска, он остановился недалеко от нас, готовясь к сражению. Всякий другой, кроме Тейксейры, видя превосходство сил противника, немедленно отправил бы гонца к Аранья с просьбой двигаться к нам и постарался бы задержать противника до подхода главных сил. Но этот отважный республиканец боялся, чтобы противник не отступил и не лишил его возможности встретиться с ним в бою. Поэтому – в атаку, какое бы выгодное положение ни занимал неприятель!

Используя неровности местности, Мелло устроил свои позиции на очень высоком холме, перед которым находилась глубокая долина, изрезанная множеством оврагов. На флангах Мелло расположил в засаде несколько взводов кавалерии, которые были скрыты от нас.

Тейксейра отдал приказ атаковать противника пехотной цепью, используя имевшиеся в долине укрытия. Атака началась, и противник сделал вид, что отступает. Но когда наша цепь, преодолев долину, стала преследовать противника, ведя по нему ружейный огонь, она сама была атакована с фланга вражеским кавалерийским эскадроном, находившимся в засаде; это вынудило ее в беспорядке отступить и соединиться с главными силами В этом бою погиб один из самых храбрых наших офицеров, Мануэль Н., которого очень любил наш командующий.

Получив подкрепление, наша цепь с большей решимостью снова двинулась вперед, и неприятель наконец, не выдержав, стал отступать, оставив на поле боя одного убитого. Раненых с обеих сторон было мало, потому что в бою участвовало и с той и с другой стороны немного сил.

Между тем, противник продолжал поспешно отступать, и мы непрерывно преследовали его. Между обоими кавалерийскими отрядами – нашим, двигавшимся в авангарде, и неприятельским, составлявшим арьергард, происходили стычки, но так как преследование продолжалось около девяти миль, то наша пехота осталась далеко позади, ибо она, несмотря на все усилия, не могла, естественно, поспеть за кавалерией. Этим обстоятельством воспользовался неприятель, а, возможно, он сам постарался вызвать такое положение.

Когда наш авангард достиг вершины перевала Маромба, начальник авангарда, майор Джачинто, послал гонца к полковнику с уведомлением, что противник переходит реку вброд и что ganado и cavallados[27] уже находятся на другом берегу, – свидетельство того, что неприятель продолжает отступать. Доблестный Тейксейра, не медля ни минуты, приказал нескольким взводам нашей кавалерии двинуться галопом, чтобы успеть атаковать противника во время переправы и обратить его в бегство. Мне он также приказал, чтобы пехота, не жалея сил, преследовала противника.

Однако коварный Мелло, чтобы ввести нас в заблуждение, прибегнул к хитрому маневру. Он приказал своим отрядам двигаться как можно быстрее с тем, чтобы мы потеряли их из виду; подойдя к реке Куритибану, он даже начал переправлять на другой берег быков и лошадей, войска же его, расположившись за холмами, которые находились слева от нас, оказались совершенно скрытыми от наших глаз.

Приняв эти меры и оставив взвод для прикрытия цепи своих стрелков, неприятель, догадавшись, что наша пехота находится далеко, отступил под прикрытие высоких холмов, а затем, совершив этот фланговый марш, он внезапно появился и атаковал слева один за другим наши взводы и полностью рассеял их.

Наш кавалерийский взвод, который поддерживал стрелковую цепь и который преследовал с пиками наперевес неприятеля среди песчаных холмов, первый заметил ловушку, но у него не было времени избежать ее, поэтому его постигла участь других взводов, несмотря на храбрость и решительность Тейксейра и некоторых отважных риу-грандийских офицеров. Спустя несколько минут наша кавалерия являла собой позорное зрелище, уподобившись бегущему стаду овец.

Я был очень недоволен тем, что наша пехота осталась далеко позади, учитывая, что кавалерия состояла из ненадежных людей, в большинстве своем взятых в плен при Санта-Витория. Поэтому я заставлял моих пехотинцев двигаться как можно быстрей, чтобы вступить в бой, но все оказалось тщетным.

С высоты холма я увидел, что сражение проиграно и что уже поздно* думать о победе; следовало позаботиться о том, чтобы не дать всем погибнуть. Я громко позвал к себе человек двенадцать самых ловких и смелых моих товарищей-моряков (они немедленно явились на мой зов, хотя очень устали от долгого и быстрого марша), и приказал им занять выгодную для пехоты позицию, которая, господствуя над местностью, была к тому же защищена зарослями и скалами. Отсюда мы открыли огонь по неприятелю, заставив его почувствовать, что его победа не была еще окончательной.

К нам примкнул полковник с несколькими адъютантами после того, как он, презирая всякую опасность, сделал все возможное, чтобы остановить бегущих. Пехотинцы из моего отряда под командованием майора Пейксотто присоединились к нам на той же позиции; завязался ожесточенный бой, во время которого противнику был нанесен немалый урон.

Мы потеряли многих из тех пехотинцев, которые, оставшись позади, были затем увлечены бегущими кавалеристами и почти все перебиты.

Тем временем, закрепившись на выгодной позиции, мы, в количестве семидесяти трех человек, успешно дрались с неприятелем, который не имел пехоты и не привык с ней сражаться.

Однако, несмотря на успех, мы оставались на невыгодной позиции. Нужно было поискать более надежное укрытие, которое можно бы покинуть, не ставя себя под удар противника, а главное нужно было отступить, пока побеждавший противник не успел собрать все свои силы и пока у наших людей не остыл боевой пыл.

Примерно в миле от нас виднелась густая роща (capon), к которой мы и начали отступать. Противник старался разгромить нас во время движения и атаковал нас эшелонами, всякий раз, когда это позволяла местность.

В этих обстоятельствах для нас было настоящим счастьем, что офицеры имели карабины; будучи закалены в боях, они стойко, с непоколебимым спокойствием отбивали атаки противника. Благодаря этому, нам удалось укрыться в роще, где неприятель уже не мог причинить нам вред.

Углубившись немного в лес, мы вышли на поляну; здесь, держась все вместе, имея оружие наготове, мы остановились на отдых и стали ожидать наступления ночи.

Противник не раз кричал нам издали, предлагая сдаться, но мы отвечали ему молчанием.

Наступила ночь, мы приготовились к выступлению. Труднее всего пришлось с ранеными, среди которых был майор Пейксотто, раненный пулей в ногу. Около 10 часов вечера, устроив как можно удобнее раненых, мы выступили в поход: двигаясь опушкой рощи, которая оставалась справа, мы стремились достичь конца леса. Этот лес, быть может величайший в мире, простирается от берегов Ла-Платы до Амазонки покрывая горы Серра-ду-Эспиньясу, этого станового хребта Бразилии на протяжении почти тридцати четырех градусов широты. Я не знаю, какова его протяженность по долготе, но она, вероятно, огромна. Три департамента – Сима-да-Серра, Вакария и Лажис – представляют собой campestres посреди этого леса, т. е. окруженные лесом поля. Куритибанус, где происходили рассказанные мною события, расположен в департаменте Лажис, провинции Санта-Катарина; оно было названо так местными жителями – выходцами из Куритиба, селения в провинции Сан-Паолу.

Итак, мы двигались краем рощи, чтобы приблизиться к этому лесу, держась направления на Лажис и намереваясь соединиться с отрядом Аранья, так некстати ушедшим от нас. При выходе из рощи с нами случилось одно из тех происшествий, которые доказывают, насколько человек зависит от обстоятельств и насколько даже храбрейшие люди могут поддаваться паническому страху.

Мы шли в молчании, как того требовала обстановка, готовые сражаться, если бы нам встретился неприятель. Вдруг лошадь, которую, должно быть, потерял накануне какой-то всадник и которая, будучи взнузданной и оседланной, с трудом доставала траву, испугалась производимого нами шума и бросилась бежать.

Тотчас же раздался возглас «неприятель!», при котором все кинулись в чащу леса – те самые семьдесят три человека, которые на протяжении многих часов сражались против пятисот вражеских солдат! Они разбежались так далеко, что несмотря на поиски, продолжавшиеся несколько часов, нам.

Собрав всех, кого можно было собрать, мы снова двинулись в путь и к рассвету вышли к желанному краю огромного леса, держась направления на Лажис.

Неприятель искал нас на следующий день после боя, но тщетно, ибо мы были уже далеко.

День сражения был ужасным из-за опасностей, трудностей и усталости; но мы сражались и мысль об этом подчиняла все остальное. Однако в лесу, где не было ни обычной пищи – мяса, ни других продуктов пропитания, голод дал знать о себе. В течение четырех дней мы ничего не ели, кроме кореньев. Невозможно описать, какого труда стоило нам проложить себе дорогу в этом лесу, где не было даже тропинок и где могучая, изнемогающая от избытка сил природа вырастила под громадными соснами нескончаемого леса гигантский тростник taquara, чьи отмирающие стебли, падая на остатки других растений, образуют непроходимые топи, которые могут поглотить и похоронить человека, неосторожно ступившего на них. Многих из нашего отряда покинуло мужество, кое-кто дезертировал; пришлось собрать всех и твердо заявить, что будет лучше, если каждый открыто скажет – желает ли он следовать за нами; те же, кто хотят уйти, могут быть свободны.

Это решительное средство оказалось весьма действенным; с этого момента никто больше не дезертировал, люди обрели надежду на спасение.

На пятый день после сражения мы наткнулись на piccada, проложенную в лесу тропу, в начале которой находился дом, где мы утолили свой голод, заколов двух быков. В этом доме мы захватили двух людей, которые принадлежали к силам неприятеля, нанесшего нам поражение. Затем мы снова двинулись по тропе, которая вывела нас к Лажису, куда мы пришли под проливным дождем.

Область Лажис, которая радостно встретила нас, когда мы явились туда после одержанной победы, при известии о нашем поражении у Куритибануса перешла на сторону неприятеля, и некоторые наиболее решительно настроенные люди восстановили имперские порядки. Впрочем, эти люди бежали при нашем появлении, и так как в большинстве своем это были торговцы и притом самые богатые, то они побросали свои лавки, где было все, чего только можно пожелать. Благодаря этому мы обеспечили себя всем необходимым и улучшили наше положение.

Между тем, Тейксейра отослал Аранье приказ идти на соединение с нами. Примерно тогда же Тейксейра получил известие о прибытии подполковника Портиньоса; последний был послан со своей колонной генералом Бенто Мануэлем преследовать тот самый отряд Мелло, с которым у нас произошло такое неудачное столкновение у Куритибануса.

В Америке я служил народному делу и служил искренне, повсюду сражаясь против деспотизма. Будучи по своим убеждениям приверженцем республиканской системы, я отвергал вследствие этого противоположную систему. Люди вызывали у меня скорее сожаление, чем ненависть, ибо я сознавал причины зла, т. е. эгоизм нашей несчастной природы.

Ныне, в 1850 г., находясь вдали от тех мест, где совершились описываемые мною события, я могу рассказать о них спокойно и каждый может быть уверен в моем беспристрастии.

Итак я хочу сказать, что эти славные сыны Континенте принадлежали к числу отважнейших людей, так что занятие нами Лажиса было очень дерзким шагом. Мы занимали Лажис немало дней, решив обороняться против победоносного, вдесятеро более сильного неприятеля, от которого нас отделяла лишь река Каноас; мы не смогли бы отстоять здесь свои позиции без подкрепления, которое было очень далеко. Прошло много дней, прежде чем к нам присоединились Аранья и Портиньос, и в течение всего времени мы сдерживали силы противника с горстью людей.

Как только к нам подошло подкрепление, мы атаковали неприятеля, который, не приняв боя, стал отступать, надеясь укрепиться в провинции Сан-Паолу, куда должны были подойти к нему на помощь значительные силы пехоты и кавалерии.

Тогда мы ощутили тот порок, которым вообще страдает республиканская армия и который состоит в том, что бойцы не желают оставаться постоянно в строю, если в скором времени не ожидается боев. Подобный порок был присущ также армии Вашингтона и вообще любой армии, в которой не придается значения поддержанию подлинной дисциплины среди бойцов за свободу, той дисциплине, которая порождается чувством долга и глубоко отличается от принудительной дисциплины. В этом случае либо солдата насильственно отрывают от своего очага и вынуждают подчиняться начальнику, какое бы гнусное приказание он ни отдал; либо солдат является наемником, продающим тело и душу тому, кто ему платит за это, и склонным по своему характеру совершать то, чего постыдился бы и дикий зверь.

Воин-гражданин, принадлежащий к свободной нации, становится под знамена, когда его к этому призывают, когда родине грозит могущественный неприятель. Такой воин добровольно встает на защиту своей страны и своей семьи и остается в национальной армии до тех пор, пока не минует опасность и его не отпустят военачальники.

Республиканская армия Риу-Гранди состояла большей частью из смелых бойцов-добровольцев, которые, однако, не считали нужным оставаться в армии, если, по их мнению, опасность для родины миновала и не предвиделось больше сражений; в таком случае они покидали войска, не дожидаясь разрешения командира.

В создавшейся обстановке этот порок едва не послужил причиной нашей гибели: более предприимчивый противник смог бы разгромить нас, если бы воспользовался нашей слабостью, вызванной этим беспорядком.

Первыми стали уходить жители окрестных гор Серры; они покидали нас, уводя с собой не только собственных лошадей, но и тех, которые принадлежали дивизии. Их примеру последовали люди из отряда Портиньоса, жители провинции Мисьонес; вскоре наши силы уменьшились настолько, что мы вынуждены были оставить Лажис и отступить в провинцию Риу-Гранди, опасаясь приближения неприятеля, против которого мы не смогли бы устоять.

Резкое сокращение численности наших сил, отсутствие самого необходимого, особенно одежды в условиях горной местности, где холод становился невыносимым, – все это действовало деморализующим образом на наших людей, которые стали громко требовать возвращения домой, т. е. в низменную и теплую часть провинции.

Риу-Гранди делится на два района. Низменный – ограничен с востока Атлантическим океаном, а на западе и северо-западе – горами Серра-ду-Эспиньясу, с теплым, почти тропическим климатом. Кофе, сахар, цитрусовые и другие плоды обогащают эту счастливую страну, которая получает к тому же выгоды от разведения огромного количества скота. Населяют ее люди замечательной красоты, к тому же, как истинные сыны провинции Ла-Плата, прекрасные наездники.

В высокогорном районе Серры, где значительно холоднее, растут плодовые деревья, приспособившиеся к более суровому климату; здесь созревают яблони, груши, персики и т. д. Южная оконечность этого района покрыта огромным лесом, о котором я раньше уже упоминал; могучие сосны напоминают колоны храмов.

Итак, полковник Тейксейра вынужден был уступить этим требованиям. Он приказал мне спуститься с Серры с пехотой и матросами и присоединиться к армии; сам он также готовился следовать за нами с кавалерией.

Это отступление было очень трудным из-за плохих дорог и открытой враждебности местных жителей, заклятых врагов республиканцев. Странно, но это действительно так: крестьяне, которые, казалось, больше чем кто бы то ни было, должны были любить строй, основанный на свободе, отвергают его и борются с ним!

Нас было около шестидесяти человек, спустившихся по лесной тропе у Пелуффо. Мы двигались навстречу коварным засадам, которые преодолели удивительно удачным образом, благодаря смелости моих людей, а также вследствие того, что противник оказался недостаточно опытным в военном отношении.

Тропа, по которой мы шли, была очень узкой, проложенной в густом лесу. Противник, на чьей стороне были горцы, превосходно знавшие местность, выбирал самые скрытые места для засад, откуда он яростно, с дикими криками бросался на нас или жестоко обстреливал из чащи леса. Однако мы держались хладнокровно, и это вселило такой страх в горцев, что они смогли лишь легко ранить нескольких человек; одна наша лошадь была убита.

Мы вернулись на главную квартиру в Малакара (в 12 милях от Порту-Алегри), где находился президент Бенто Гонсалвис, который тогда возглавлял армию.

Республиканская армия, когда мы присоединились к ней, готовилась к походу. Неприятель, после проигранного сражения у Риу-Парду, собирался в Порту-Алегри; выступив оттуда под командованием старого генерала Джорджио, он расположился лагерем на берегах реки Кай под прикрытием своих военных судов, с многочисленной артиллерией. Усиленный большим количеством пехоты, противник поджидал подхода генерала Кальдерона, который, двигаясь от Риу-Гранди, собрал в сельской местности значительный отряд кавалерии.

Используя все средства подкупа, империя добилась того, что в провинции Риу-Гранди на ее сторону переходило немало людей. Здесь, так же как и в долине Ла-Платы, люди, можно сказать, рождаются в седле, и сам кавалерийский дух делает жителей этих мест воинственными. Но не все люди, какими бы отличными кавалеристами они ни были, могут устоять перед позолотой, титулами, побрякушками и особенно всесильным металлом. Упомянутый мною порок, т. е. нежелание республиканцев оставаться в строю, когда им не угрожал неприятель, весьма облегчал действия последнего. И когда генерал Нетто, который командовал в этой кампании республиканскими войсками, собрал, наконец, достаточное число людей, чтобы разбить Кальдерона, последний уже соединился со своими главными силами у реки Кай, после того, как гуда было пригнано много лошадей, в которых так нуждались имперские войска. Вследствие этого, имея большое превосходство в силах, генерал Джорджио стал угрожать осаждавшим столицу республиканским войскам, вынуждая их к снятию осады.

Чтобы разбить неприятельские войска, президенту республики было необходимо соединиться с дивизией генерала Нетто; этот, успешно осуществленный маневр, делает честь военному таланту Бенто Гонсалвиса.

Европейская армия, отягощенная обозами, была бы не в состоянии осуществить подобный маневр. Мы вышли с армией из Малакара, взяв направление на Сан-Леопольду (немецкая колония); ночью мы прошли в двух милях от неприятельской армии. После перехода, продолжавшегося два дня и две ночи, в течение которых мы почти ничего не ели, наш отряд приблизился к окрестностям Такуари, где мы соединились с генералом Нетто, который выступил нам навстречу. Я сказал – почти ничего не ели – и это правда. Узнав о нашем марше, неприятель поспешно выступил, чтобы напасть на нас, и хотя ему было труднее двигаться, чем нам, ибо с ним была артиллерия и снаряжение, он несколько раз настигал нас, когда, отдыхая после длинных переходов, мы жарили мясо – единственную нашу пищу; и не раз неприятель вынуждал нас взваливать зажаренное мясо на спину и поспешно уходить.

В Пиньейриньо, в шести милях от Такуари, мы устроили привал и сделали все необходимые приготовления для боя.

Республиканская армия, насчитывавшая пять тысяч конницы и тысячу человек пехоты, занимала высоты Пиньейриньо, небольшую гору, наполовину покрытую лесом. Пехота, которой командовал старый полковник Крешенцио, заняла позицию в центре, правым крылом командовал генерал Нетто, а левым – генерал Канабарро. Оба крыла состояли из одной кавалерии, несомненно лучшей в мире, хотя и состоявшей из фаррапос[28].

Наша пехота, которая за исключением офицеров в большинстве своем состояла из цветных людей, также была превосходной, и желание сражаться было всеобщим.

Полковник Жоан Антонио возглавлял резерв, состоявший из кавалерийского отряда.

У неприятеля было четыре тысячи пехоты, три тысячи кавалерии и несколько орудий. Он занял весьма выгодную позицию на другом берегу небольшой реки, разделявшей обе армии. Не следовало относиться пренебрежительно к неприятелю: у него были отборные имперские войска, а старый генерал Джорджио, который командовал ими, считался весьма опытным.

До сих пор неприятельский командующий упорно преследовал нас, теперь он отдал все необходимые распоряжения для организации правильной атаки.

По его приказу два пехотных батальона перешли высохшее русло ручья и, построившись в каре, двинулись вперед. Два неприятельских орудия, удачно поставленные на другом берегу, открыли огонь по нашим кавалерийским цепям. Храбрецы из первой кавалерийской бригады генерала Нетто вынули сабли из ножен, ожидая лишь сигнала, чтобы броситься на два наступавших батальона неприятеля. Эти воинственные сыны провинции Континенте были уверены в победе: находясь под командованием генерала Нетто, они ни разу еще не знали поражения.

Наша пехота, которая с развернутыми знаменами расположилась цепями на самом высоком холме, будучи прикрыта его гребнем, горела желанием броситься в сражение. Уже страшные копейщики Канабарро, состоявшие поголовно из освобожденных рабов, занимавшихся укрощением диких коней, двинулись вперед, обходя правый фланг неприятеля, который в беспорядке вынужден был поэтому также повернуть свой фронт вправо.

Храбрые копейщики, гордые своим внушительным видом, двигались еще более сомкнутыми рядами; сплошному лесу пик был подобен этот превосходный отряд, состоявший из освобожденных республикой рабов, набранных среди лучших в провинции укротителей диких лошадей; все всадники были черные за исключением высших офицеров. Никогда еще противнику не доводилось видеть спину этих подлинных сынов свободы, которые воистину сражались за нее. Их копья, превышавшие обычную длину этого оружия, их совершенно черные лица, их атлетические тела, закаленные в постоянном тяжелом труде, и их превосходная дисциплина наводили ужас на неприятеля.

Уже над рядами раздался призывный клич командующего: «Пусть сегодня каждый сражается за четверых!» – с этими скупыми словами обратился к нам предводитель, который был наделен всеми качествами великого полководца, кроме одного – везения!

Предчувствие битвы и вера в победу заставляли трепетать наши сердца. Никогда мне еще не доводилось быть свидетелем зрелища более великолепного. Находясь в центре нашей пехоты на самом высоком месте, я мог обозревать войска обеих сторон. Расстилавшиеся внизу поля были покрыты редким и низким кустарником; ничто не мешало обзору, так что можно было видеть самые небольшие передвижения.

Вот там, внизу, через несколько минут должна решиться судьба самой большой части американского материка – Бразилии! Судьба целого народа! Пройдут мгновения, и эти, столь стройные, великолепные и блестящие отряды будут рассеяны, разгромлены, смешаются в ужасной свалке, движимые низкой страстью уничтожения! Через минуту кровь, изуродованные члены и мертвые тела этих прекрасных молодых людей осквернят девственные, чудесные поля! Однако все ждали, все жаждали сигнала к началу сражения.

Но нет, этой долине не суждено было стать местом кровавой сечи! Неприятельский командующий, устрашенный решимостью республиканцев и занимаемой нами сильной позицией, поколебался начать ранее задуманную атаку и приказал вернуться двум батальонам; вместо наступления, которое он вел до сих пор, неприятель, следовательно, перешел к обороне.

Во время рекогносцировки был убит генерал Кальдерон, и это, возможно, явилось одной из причин нерешительности, обнаруженной генералом Джорджио.

Если неприятель не атаковал нас, то нам самим следовало атаковать его – таково было мнение многих. Но было ли разумно поступить так? Если бы нас атаковали на наших отличных позициях у Пиньейриньо, мы имели бы очень большие шансы одержать победу. Но, оставив эти позиции и двинувшись на сближение с неприятелем, мы вынуждены были бы перебираться через бугристое, хотя и высохшее русло реки; кроме того, неприятельская пехота по своей численности значительно превосходила нашу; к тому же у противника была артиллерия, а у нас – ни одного орудия.

В конце концов, сражение так и не началось: мы простояли весь день, и дело ограничилось небольшими стычками.

Слишком сильные позиции, а нередко также и крепости с их удобствами имеют ту отрицательную сторону, что они предрасполагают к отдыху и бездействию, в то время когда можно склонить чашу весов в свою сторону с помощью решительного сражения. В подтверждение этого можно было бы привести множество примеров, и потому заслуживает сожаления намерение итальянских военных специалистов в 1872 г. усеять крепостями полуостров – из-за боязни вооружить два миллиона граждан и послать священников осушать понтийские болота.

В нашем лагере не хватало провизии, и особенно плохо приходилось пехоте. Но еще более невыносимой была жажда, ибо там, где стояли наши войска, не оказалось воды. Но наши люди были закалены жизнью, полной лишений, и жаловались только на то, что им не пришлось сразиться с противником!

Мои соотечественники! В тот день, когда вы будете объединены (к несчастью, это произойдет не очень скоро) и станете столь же нетребовательными, как эти сыны Континенте, – иноземец не осмелится более попирать вашу землю, осквернять ваши брачные ложа! В этот день Италия вновь займет место среди первых наций мира!

Когда настала ночь, старый генерал Джорджио скрылся; утром мы нигде не могли обнаружить противника. До 10 часов, из-за утреннего тумана мы оставались в неведении о его новом расположении. Только к этому часу удалось, наконец, заметить, что неприятель занял сильные позиции у Такуари. Я уверен, что ловкий маневр противника причинил глубокое огорчение главе республики. Но поправить дело было уже невозможно. Он упустил блестящую возможность нанести сокрушительный удар империи и, быть может, обеспечить победу своей стране.

Вскоре мы узнали, что неприятельская кавалерия переправляется через Такуари при поддержке имперских судов. Итак, неприятель отступал, и следовало без промедления атаковать сзади. Наш генерал, не колеблясь, подал команду, и мы решительно ринулись в бой.

Неприятельская кавалерия уже переправилась через реку с помощью нескольких имперских судов, зато вся пехота оставалась на левом берегу, укрепившись на сильных позициях, под прикрытием военных судов и высокого густого леса.

Нашей второй пехотной бригаде, в составе второго и третьего батальонов, был отдан приказ об атаке. Бригада начала ее самым энергичным натиском, однако у неприятеля был слишком большой перевес в силах, и наши бесстрашные воины, несмотря на проявленные ими чудеса храбрости, вынуждены были отступить, опираясь на поддержку первой бригады, состоявшей из первого батальона, моряков и артиллеристов без орудий.

Страшным было это пехотное сражение в лесу; в густом дыму раздавался треск ружейных выстрелов и шум ломающихся деревьев, так что сражение походило на какую-то адскую бурю. Каждая из сторон потеряла не менее пятисот человек убитыми и ранеными. Тела храбрых республиканцев устилали землю до самого берега реки, где они смело бросились в штыковую атаку на неприятеля. Однако этот отчаянный натиск, к сожалению, не принес никакого результата, ибо вторая бригада, под давлением превосходящих сил, вынуждена была отступить, и сражение прекратилось.

С наступлением ночи противнику удалось без помехи закончить переправу на правый берег Такуари.

По мнению многих, наряду с прекрасными качествами генералу Бенто Гонсалвису не хватало решительности, и это было причиной того, что проводимые им операции заканчивались неудачно. Полагали, что вводя в бой пехотную бригаду, резко уступавшую по своей численности противнику (соотношение сил было по крайней мере один к шести), следовало поддержать атаку, бросив в бой первую бригаду и всю имевшуюся у нас кавалерию, вооруженную карабинами.

Я придерживаюсь того же мнения, т. е. полагаю, что, подготавливая атаку, следует все тщательно обдумать, но приняв решение, нужно вводить в бой все наличные силы, вплоть до последних резервов. Исключением может служить разве что только рекогносцировка, когда делают вид, что атакуют противника всеми силами с тем, чтобы разведать, где находятся его позиции и какова численность его войск, которых заставляют обнаружить себя, после чего атакующие возвращаются на свои позиции. Но в таком случае наша задача состояла в том, чтобы провести обыкновенную рекогносцировку. Следует, однако, всегда быть готовым к отражению действительной атаки противника. В тех обстоятельствах атака всеми силами могла бы действительно увенчаться блестящей победой, если бы мы, опрокинув противника, загнали его в реку. Ведь неприятеля, несомненно, объял страх из-за того, что он подвергся нашему преследованию во время отступления; поэтому, бросив все силы в атаку, мы, весьма вероятно, добились бы успеха. Однако командующий счел за благо не рисковать и не вступать в генеральное сражение, подвергая опасности всю ту пехоту, которая была, у республики. Он, без сомнения, сожалел о том, что не дал сражения накануне, когда его бойцы, находясь на открытой местности, могли бы творить чудеса.

Во всяком случае этот бой причинил нам невозвратимые потери, так как некем было заменить около половины наших храбрых пехотинцев, потерянных в этом бою; для неприятеля же потеря пятисот человек пехоты была малоощутимой.

Противник расположился на правом берегу Такуари, что обеспечило ему почти полное господство над окружающей местностью. Мы двинулись по дороге, ведущей к Порту-Алегри, с целью возобновить его осаду.

Положение республики несколько ухудшилось. Мы снова направились к Сан-Леопольду, к Сеттембрине, а затем пришли в Малакару, в наше старое место расположения. Отсюда через несколько дней мы перенесли наш лагерь в Белья-Виста, расположенную ближе к озеру Патус, на северо-восток от Малакары. В то же время генерал Бенто Гонсалвис задумал новую операцию, которая, в случае успешного исхода, могла бы значительно поправить наше положение.

Противник, делая вылазки на открытом пространстве, несколько ослабил гарнизоны своих крепостей. В числе их оказался Риу-Гранди-ду-Норти. Эта крепость, расположенная на северном берегу у входа в озеро Патус, была одним из ключевых пунктов и захват ее мог бы изменить положение дел. Главная выгода состояла здесь в том, что в крепости было много различных съестных припасов, оружия и снаряжения.

Наши части находились тогда в самом жалком состоянии; в Риу-Гранди их можно было одеть и снабдить всем необходимым.

Чрезвычайно важное значение этого пункта определялось не только тем, что он контролировал вход в лагуну и являлся единственным портом провинции; но и тем, что в этом месте находилась atalaya, т. е. сигнальная мачта для судов, с которой им указывали уровень воды у места выхода из озера в море.

К несчастью, в этой экспедиции случилось то же, что и при Такуари. Хотя вылазка, осуществленная с чрезвычайной предусмотрительностью и в тайне, была близка к успешному завершению, мы не достигли никаких результатов, ибо не нанесли решительного удара.

После восьмидневного похода, преодолевая не менее 25 миль в день, мы неожиданно подошли к траншеям, окружавшим крепость. Это было в одну из тех зимних ночей, когда тепло и приют кажутся счастьем; наши бедные воины свободы, оборванные и голодные, коченея от стужи, ибо в течение всего похода лил дождь и дул холодный ветер, в полном молчании бесстрашно приблизились к укреплениям, охранявшимся часовыми.

Лошади были оставлены невдалеке под присмотром кавалерийского эскадрона, и каждый, затянув потуже свои жалкие лохмотья, приготовился к штурму, который должен был начаться при первом возгласе часового – «кто идет?»

Республиканские воины овладели стенами крепости со стремительностью, которой могли бы позавидовать лучшие солдаты мира. Сопротивление противника на стенах было слабым, артиллерийский и ружейный огонь – незначительным, и наши люди, взобравшись на плечи друг другу, скоро сумели проникнуть внутрь крепости. Несколько более упорное сопротивление оказали четыре форта, которые господствовали над укреплениями. В час пополуночи началась атака, а к двум часам, без единого выстрела, мы уже овладели траншеями и тремя фортами, понеся при этом незначительные потери.

Захватив траншеи и три форта из четырех, мы не смогли удержать их за собой. Это кажется невероятным, но, увы, и на этот раз должно было случиться самое худшее. Звезда республики клонилась к закату, и военное счастье отвернулось от нашего предводителя.

Оказавшись внутри города, наши изголодавшиеся, оборванные воины решили, что дело сделано и что теперь не остается ничего другого, как хорошо поесть, еще лучше выпить, одеться и захватить добычу. Поэтому большинство их разбрелось в разные стороны с мыслью о грабеже.

Тем временем несколько тысяч имперских войск, оправившись от неожиданности, собрались в укрепленной части города.

Мы атаковали их, но были отброшены. Попытка собрать наших людей, чтобы возобновить атаку, оказалась бесполезной; те же, кого удалось встретить, были нагружены бутылками и пьяны; обремененные добычей, они не хотели больше рисковать жизнью. Некоторые из них сломали ружья, когда выламывали ими двери домов и лавок, которые они хотели грабить; другие потеряли кремни от ружей.

Неприятель со своей стороны не терял времени. Несколько военных судов, оказавшихся в порту, заняли позицию напротив тех улиц, которые были заняты нами, ибо город раскинулся непосредственно на берегу лагуны.

Из Риу-Гранди-ду-Сул, расположенного за несколько миль на противоположном берегу, на помощь неприятелю прибыло подкрепление, а единственный форт, который мы по своей неосмотрительности не захватили, был занят неприятелем.

Самый же большой из всех четырех фортов (он был захвачен нами ночью штурмом), который занимал доминирующее положение в центре линии траншей и обладание которым имело наиболее важное значение, был выведен из строя ужасным пороховым взрывом, в результате чего было убито и ранено много наших людей.

Катастрофа произошла утром, когда еще не совсем рассвело, и я навсегда запомнил увиденное мною: наши люди, находившиеся в форту, подброшенные взрывом в воздух, напоминали светлячков из-за горевшей на них одежды; они падали на землю в страшно изуродованном виде.

Наконец к полудню самая славная из наших побед обратилась постыдным отступлением, почти бегством. Те немногие, которые стойко сражались до конца, плакали от ярости и унижения.

Мы потеряли, сравнительно с численностью нашего отряда, огромное количество людей, и от нашей славной пехоты, состоявшей из освобожденных рабов, уцелели жалкие остатки. Небольшой кавалерийский отряд, участвовавший в экспедиции, прикрывал отступление. Наша колонна двинулась к своему лагерю в Белья-Виста, а я остался с горстью моряков в Сен-Симоне, имении, расположенном на берегу озера Патус. Морской экипаж насчитывал теперь не более сорока человек, офицеров и рядовых.

В южном полушарии зима, как известно, приходится на те месяцы, когда у нас бывает лето. Даже местные жители находили наступившую зиму холодной, нам же она казалась еще более суровой из-за того, что ни у кого из нас не было достаточно одежды и не было возможности приобрести ее.

Мы остались в Сен-Симоне для того, чтобы изготовить несколько каноэ (особый вид лодок, выдолбленных из целого ствола) и установить сообщение с противоположной частью озера. Но в течение тех нескольких месяцев, пока я находился в этом пункте, каноэ так и не удалось сделать, поэтому ничего из задуманного нами не было осуществлено. Вместо постройки лодок мы занялись лошадьми, ибо в Сен-Симоне, уже несколько месяцев оставленном землевладельцами, которые принадлежали к имперской партии, было множество молодых лошадей. Они послужили для того, чтобы сделать из моих моряков кавалеристов; а некоторые, хотя и с грехом пополам, стали даже объезжать лошадей.

Сен-Симон представлял собой огромное прекрасное имение, которое в то время было заброшено и разорено; оно принадлежало, помнится, графу Сен-Симону; он сам или его наследники находились в изгнании, потому что были противниками Республики.

Так как хозяева, принадлежавшие к лагерю наших противников, отсутствовали, то мы завладели этим имением. Впрочем все свелось к тому, что мы использовали для пропитания находившийся там скот и занялись выездкой молодых лошадей.

В это время (16 сентября 1840 г.) моя Анита родила своего первенца, Менотти, появление которого на свет живым было истинным чудом, ибо во время беременности этой храбрейшей женщине пришлось участвовать во многих боях и перенести множество лишений и тягот; из-за ее падения с коня ребенок родился с рубцом на голове.

Анита разрешилась от бремени в доме одного местного жителя, недалеко от деревушки под названием Мустарда. Семейство Коста, приютившее Аниту, проявило верх великодушия, окружив ее всеми возможными заботами. Я на всю жизнь сохраню признательность к этим добрым людям.

Моей прекрасной подруге очень повезло, что она оказалась в этом доме, ибо нехватка самых необходимых вещей, от которой страдала наша армия, достигла таких размеров, что я смог подарить моей дорогой роженице и младенцу один лишь платок.

Чтобы достать какую-то одежду для дорогих мне существ, я решили совершить поездку в Сеттембрину, где несколько моих друзей, и особенно Блинджини, человек прекрасной души, помогли бы мне достать кой-какие вещи.

Итак, я отправился в путь через поля, которые в этой части провинции, где вся почва наносная, залиты водой; целыми днями моя лошадь шла по брюхо в воде. Добравшись до Ранчо-Вельо (старое обработанное поле), я повстречал капитана Массимо, который командовал освобожденными рабами-копейщиками; он принял меня как настоящий, верный друг. С отрядом своих воинов Массимо был приставлен стеречь на этих превосходных пастбищах cavallados (запасных лошадей). Я приехал в это место вечером, под проливным дождем, и провел там ночь; на рассвете, хотя дождь лил еще сильнее, я снова отправился в путь, несмотря на возражения славного капитана, который просил, чтобы я остался, пока погода не улучшится. Однако цель моей поездки была слишком важной, чтобы откладывать ее; поэтому я снова рискнул двинуться дальше под дождем, через затопленные поля.

Проехав несколько миль, я услышал выстрелы в той стороне, откуда я отправился; это было подозрительно, но мне не оставалось ничего иного, как продолжать путь.

Приехав в Сеттембрину, я купил несколько кусков материи и отправился назад в Сен-Симон.

Проезжая обратно через Ранчо-Вельо, я узнал о причинах услышанной мною стрельбы и о том несчастье, которое случилось с капитаном Массимо и его храбрыми людьми тотчас же после моего отъезда из этого дома.

Моринг, тот самый, который застал меня врасплох у Камакуана, внезапно напал на отряд капитана Массимо; после отчаянного сопротивления этот храбрый офицер и почти все его люди были убиты.

Лучшие лошади были погружены на суда и отправлены в Порту-Алегри, остальные – перебиты. Неприятель осуществил сбою вылазку с помощью военных судов и пехоты; затем, посадив пехоту на суда, Моринг двинулся с кавалерией к Риу-Гранди-ду-Сул, наводя страх на небольшие силы республиканцев, рассеянных на этой территории, и обращая их в бегство. В числе их оказались и мои моряки, которым пришлось оставить свои позиции и искать убежища в лесу, поскольку противник численно явно превосходил их.

Моя бедная Анита, спустя двенадцать дней после родов, также вынуждена была бежать в бурную непогоду, держа ребенка на седле. Вернувшись в Сен-Симон, я не застал там ни моих людей, ни семьи; мне удалось разыскать их на опушке леса, где они все еще находились, не зная в точности о местонахождении неприятеля.

Мы возвратились в Сен-Симон, где оставались еще некоторое время. Затем мы перенесли наш лагерь на левый берег реки Капивари. Эта река образуется из стоков многих озер, которыми изобилует северная часть провинции Риу-Гранди – от берега океана до восточного склона гор ду-Эспиньясу. Название этой реки произошло от capivara, особого вида земноводных животных, которые широко распространены в реках Южной Америки.

По Капивари и Санградор-ду-Абреу (т. е. по каналу, который служит для сообщения между болотом и озером или рекой), где мы раздобыли и привели в порядок два каноэ, мы совершили несколько поездок на западный берег озера Патус, перевозя людей и корреспонденцию.

Между тем положение республиканской армии ухудшалось с каждым днем, нужды ее росли, а удовлетворить их становилось все труднее. После двух сражений – при Такуари и Риу-Гранди-ду-Норти – численность пехоты сократилась настолько, что от батальонов остались жалкие остатки. Крайняя нужда порождала недовольство, а последнее вело к дезертирству. Население, как это обычно бывает во время продолжительной войны, стало уставать, а переход территории из рук в руки и постоянная смена требований со стороны воюющих сторон вселили в него равнодушие. При таком положении дел имперцы предложили условия перемирия. Хотя эти условия были выгодны для республиканцев (учитывая положение, в котором они оказались), последние не приняли их. Наиболее стойкая часть армии гордо отвергла предложение неприятеля. Однако этот отказ усилил недовольство среди наиболее усталой и склонной к уступкам части войск. Наконец было решено снять осаду столицы и начать отступление.

Дивизии Канабарро, в которую входили также моряки, приказано было выступить первой и очистить проходы через Серру, занятые неприятельским генералом Лабатту, французом, состоявшим на службе у империи. Бенто Гонсалвис с остальной частью армии должен был двигаться следом, прикрывая отступление.

В это время меня постигла невосполнимая утрата – гибель Россетти. Он остался с гарнизоном Сеттембрины, который должен был выступить последним. Наши люди подверглись внезапному нападению знаменитого Моринга, ставшего подлинным кошмаром для республиканцев. В этой схватке с неприятелем погиб, храбро сражаясь, замечательный итальянец. Когда раненый Россетти упал с коня, ему предложили сдаться. Он ответил ударами сабли и дорого продал свою жизнь, которая была так нужна Италии.

Нет на земле угла, где бы ни белели кости достойных итальянцев? Италия же не помнит о них. Она занята покупкой островов, чтобы устроить на них исправительные тюрьмы. Она вымаливает милость сильных мира сего, чтобы восстановить свои силы, чтобы «опоясаться чужим мечом»[29], аплодируя своим правителям, которые проституируют ее! Она заигрывает сегодня с гидрой папства, угождает ей, льстит и, преклонив колени, умоляет, чтобы та продолжала держать ее детей в состоянии невежества и отупения, называя – о позор! – акт самоубийства – гарантиями!

И в то же время она забывает о тех, кто прославил ее в Новом Свете и во всех углах земли! О, она почувствует их отсутствие в тот день, когда пожелает попрать этих воронов, которые терзали ее!

Отступление, начатое нами в зимнее время, через горные кряжи почти под непрекращающимся дождем, было самым трудным и ужасным, в каком мне приходилось когда-либо участвовать.

Несколько коров, которых вели на веревке, – вот весь имевшийся у нас провиант, ибо на тех тропах, ставших непроходимыми из-за дождей, по которым мы должны были двигаться, не встречалось никаких животных.

Многочисленные реки Серры, невероятно вздувшиеся от дождей, уносили людей, животных и вещи. Мы шли под дождем голодные, мы располагались на бивуак голодные и под дождем. У тех, кто оказывался между двумя разлившимися потоками вместе со скотом, было мясо, другие же оставались без пищи. Особенно плохо пришлось пехоте: у нее не было даже конского мяса, которое, из-за отсутствия другого, употребляли в пищу кавалеристы.

Во время похода происходили ужасающие сцены. По обычаю этих стран армию сопровождало много женщин, приносивших большую пользу, ибо благодаря отличному умению ездить верхом им поручали вести запасных лошадей. С женщинами, разумеется, были дети разного возраста. Мало кому из малышей удалось выбраться из леса! Лишь нескольких могли взять с собой кавалеристы, у которых осталось совсем мало лошадей. Многие матери погибли или отстали, умирая от голода, усталости и стужи.

В низменной части этой провинции, где климат почти тропический, в больших лесах встречаются деревья со съедобными и питательными плодами (такие, как guayaba, arassa и другие); в лесах же высокогорной Серры, через которые мы шли, не было таких деревьев; нам оставалось только рвать листву taquara[30]; она оказалась недостаточно питательной для животных и не могла спасти двух мулов, которые везли мои жалкие пожитки (имея жену и ребенка, мне пришлось обзавестись палаткой и кой-какими вещами).

Аниту приводила в ужас мысль потерять нашего Менотти; каким-то чудом удалось его спасти!

На самых опасных местах дороги и при переправе через реки я привязывал завернутого в платок трехмесячного сына к шее, стараясь согреть его теплом своего тела и дыханием.

Из дюжины принадлежавших мне животных, с которыми я вошел в лес (это были частью верховые, а частью вьючные лошади и мулы), у меня остались две лошади и два мула. Остальных, обессилевших, пришлось бросить.

К довершению несчастья, наши проводники сбились с piccada (проложенной в лесу тропы); это и явилось одной из причин того, что мы с таким трудом преодолели этот страшный лес las Antas[31].

Мы шли все дальше, а конца тропы не было видно; поэтому оставшись в лесу с двумя измученными мулами, я послал Аниту вперед вместе с ребенком и моим помощником для того, чтобы, меняя двух лошадей, которые у нас оставались, она отыскала выход из леса и раздобыла бы какую-нибудь пищу для себя и ребенка.

Имея двух лошадей, на которых она ехала попеременно, бесстрашная Анита смогла спасти то, что было мне дороже всего в жизни. Анита выбралась из леса и, к счастью, натолкнулась на нескольких моих солдат, гревшихся у огня, который не всегда удавалось развести как из-за непрерывного проливного дождя, так и потому, что мы были обессилены.

Мои товарищи, сумевшие высушить кой-какие лохмотья, закутали ребенка, которого все любили, согрели его и возвратили к жизни, тогда как бедная мать уже мало надеялась на то, что это слабое существо выживет.

Эти славные ребята с нежной заботливостью постарались найти пищу, которая подкрепила силы моей дорогой подруги и позволила ей накормить ребенка.

Напрасно я старался спасти моих мулов. Оставшись с этими измученными животными, я нарвал, насколько позволили мне силы, листьев тростника, чтобы накормить их; но из этого не вышло проку. Мулов пришлось бросить, и я вынужден был пробираться через лес пешком и голодный.

Только через девять дней после вступления в лес наша колонна достигла его конца; лошади уцелели лишь у нескольких офицеров.

Генерал Лабатту, который двигался впереди, бросил в том же лесу las Antas несколько пушек, но у нас не было возможности везти их с собой, и они остались похороненными в этих дебрях, кто знает, на сколько времени.

Казалось, только этому лесу досталось в удел ненастье, ибо, когда мы вышли на плоскогорье Сима-да-Серра, нас встретила прекрасная погода. Мы раздобыли там, что было очень кстати, несколько быков; это обеспечило нам пищу и несколько сгладило в памяти перенесенные нами тяготы.

Затем мы вступили в департамент Вакария, где пробыли несколько дней, поджидая подхода Бенто Гонсалвиса, поредевший корпус которого оказался в совершенно расстроенном виде. Неутомимый Моринг, узнав о нашем отступлении, бросился преследовать арьергард этого корпуса, всячески стараясь затруднить его движение, в чем ему помогали горцы, относившиеся с неизменной враждебностью к республиканцам.

Все это дало генералу Лабатту время, необходимое для того, чтобы отступить и присоединиться к основным силам имперской армии. Однако к тому времени у него почти не осталось солдат из-за постоянного дезертирства, вызванного усиленными маршами и теми же тяготами и лишениями, которые перенесли мы. Кроме того, с этим французским генералом случилось одно из тех происшествий, о котором нельзя не упомянуть из-за его необычности.

Лабатту, проходивший во время отступления через два леса, называвшихся Португез и Кастельяно, наткнулся в них на туземные племена под названием бугре, которые принадлежат к самым диким племенам Бразилии. Узнав о движении имперских войск, эти племена напали на них в нескольких местах из засад и причинили им большой урон; в то же время эти дикари дали знать генералу Канабарро, что они – друзья республиканцев. И в самом деле, когда мы проходили через их леса, нам не было причинено никакого вреда.

Однако мы видели их foge – глубокие, тщательно прикрытые дерном ямы, в которые проваливается неосторожный путник; тогда дикари нападают на него. Впрочем, ради нас все эти ямы были открыты, а на огромных баррикадах из бревен, возведенных по сторонам тропы, из-за которых дикари поражают проходящих стрелами и копьями, никого не было.

В те же самые дни мы встретили вышедшую из леса женщину, которая была похищена в молодости дикарями из одного дома в Вакарии. Воспользовавшись тем, что мы оказались поблизости, она решила спастись. Эта несчастная была в самом жалком состоянии.

Так как нам не приходилось уже ни бежать от неприятеля, ни преследовать его в этих гористых местах, мы продвигались очень медленно, ибо у нас почти совсем не было лошадей; пришлось прямо в пути объездить несколько степных, которых удалось поймать на этом плоскогорье.

Чтобы пополнить кавалерию, освобожденные рабы из отряда копейщиков, которые шли теперь в пешем строю, стали объезжать лошадей. Это было прекрасное зрелище! Почти каждый день многие из этих молодых и крепких негров, умелых наездников, вскакивали на диких скакунов, которые приходили в неистовство: они брыкались, стараясь изо всех сил сбросить с себя седока и отшвырнуть его так, чтобы он летел вверх тормашками; но человек, восхищая своей ловкостью, силой, смелостью, сидит на коне, как клещ, стегает, понукает и в конце концов укрощает гордого сына степей, который, почувствовав превосходство сидящего на нем наездника, летит вперед как стрела, покрывая в какое-нибудь мгновение огромное расстояние, и возвращается так же стремительно, взмыленный и тяжело дышащий.

В этой части Америки дикую лошадь настигают в степи, ловят с помощью лассо, седлают, взнуздывают и без всяких других приготовлений объезжают в открытом поле. Обычно это повторяется много раз в неделю, так что через несколько дней лошадь уже привыкает брать удила. За несколько месяцев даже самые непокорные лошади становятся вполне послушными. Однако солдатам трудно бывает хорошо объездить лошадей во время похода, когда за ними нет нужного ухода, а главное они не получают отдыха, необходимого для того, чтобы быть в хорошем состоянии.

Пройдя леса Португез и Кастельяно, мы спустились в провинцию Мисьонес, держа путь на Крус-Альта – центр небольшой провинции того же названия, скромный аккуратный городок, очень красиво расположенный на плоскогорье; впрочем, вся эта часть государства Риу-Гранди весьма красива. Из Крус-Альта мы двинулись к Сан-Габриель, где расположилась главная квартира и были выстроены помещения для войск.

Я также построил себе там хижину, в которой прожил некоторое время с семьей.

Однако шесть лет жизни, полной трудностей и лишений, вдали от моих старых друзей, вдали от родителей, о судьбе которых я ничего не знал, так как будучи оторван от мира и от всех морских портов я не имел возможности получить от них известия, – шесть лет такой жизни, говорю я, породили во мне желание перебраться в такое место, где я мог бы разузнать что-нибудь о моих родителях, любовь к которым, хотя временами и приглушалась среди моих приключений, неизменно жила в моем сердце.

Кроме того, я должен был позаботиться о таких вещах, в которых я сам до сих пор не нуждался, но которые стали необходимыми для моей жены и ребенка.

Поэтому я решил переехать в Монтевидео, хотя бы на время. Я испросил разрешения у президента, давшего свое согласие на поездку; вместе с тем, мне было разрешено обзавестись небольшим стадом рогатого скота, чтобы иметь возможность покрыть дорожные расходы.

И вот я стал truppiere, т. е. гуртовщиком. На одной эстансии, называвшейся Корраль-де-Педрас, я, с разрешения министра финансов, с огромным трудом собрал за двадцать дней около девятисот голов рогатого скота и с еще большим трудом погнал их в Монтевидео; однако мне не удалось довести их до этого города, туда я добрался, имея лишь около трехсот бычьих шкур.

В пути мне пришлось столкнуться с непреодолимыми препятствиями, самым серьезным из которых оказалась переправа через Риу-Негру, где я чуть было не потерял все мое состояние. Из-за моей неопытности в этом деле и из-за недобросовестности некоторых поденщиков, нанятых мною, чтобы гнать скот, через Риу-Негру удалось переправить лишь около пятисот животных, но и они, вследствие продолжительного пути, недостатка корма и усталости, вызванной переправами через реки, не смогли бы дойти до Монтевидео.

Вследствие этого было решено зарезать животных, снять с них шкуры, а мясо оставить на поживу воронам; так и пришлось сделать, поскольку не было другого способа что-нибудь спасти.

Замечу, что когда какое-либо из этих животных обнаруживало признаки усталости, я продавал его и бывал рад получить за него одно скудо.

Наконец, преодолев невероятные трудности, стужу и неудачи, я спустя пятьдесят дней прибыл в Монтевидео, имея при себе небольшое количество шкур – все, что осталось от стада в девятьсот голов скота. За эти шкуры мне удалось выручить несколько сот скудо, которых едва хватило на то, чтобы приобрести кое-какую одежду для семьи и двух моих товарищей.

В Монтевидео я нашел приют в доме моего друга Наполеоне Кастеллини; я многим обязан ему и его жене за доброе расположение ко мне. Я прожил у них некоторое время.

У меня была на руках семья, а наши средства истощались; приходилось поэтому позаботиться о том, чтобы обеспечить независимое существование трех людей. Чужой хлеб всегда казался мне горьким; и все же слишком часто в моей жизни, полной превратностей, я принужден был прибегать к услугам друга, которого, к счастью, я всегда мог найти.

Я испробовал два занятия, которые, правда, были мало прибыльными, но все же позволяли прокормиться: я стал торговым посредником и давал уроки математики в заведении уважаемого педагога синьора Паоло Семидеи.

Такой образ жизни я вел до моего поступления на службу в Восточную флотилию (т. е. флотилию Монтевидео).

Риу-Грандийский вопрос находился тогда на пути к урегулированию, и Анцани[32], оставленный мною командовать теми немногими силами, которые были подчинены мне в этой республике, уехал оттуда, сообщив в письме, что делать в этой стране больше нечего.

Республика Монтевидео не замедлила обратиться ко мне с предложением принять командование 18-пушечным корветом «Коститусьоне». Я принял это предложение. Восточной флотилией командовал американец полковник Коу, а флотилией, подчиненной Буэнос-Айресу, – англичанин, генерал Браун. Между кораблями двух флотилий произошло несколько сражений, но они не дали серьезных результатов.

В то время военным министром республики был назначен некто Видаль, оставивший о себе недобрую, позорную память.

Одно из первых и притом пагубных намерений этого человека состояло в том, чтобы ликвидировать флотилию, которая, по его словам, была бесполезна и слишком обременительна для республики; ту флотилию, которая во столько обошлась республике и которая, будь ее экипаж воодушевлен (что тогда было возможно) и подчинен умелому командованию, могла бы стать хозяином на реке Ла-Плата, – а без этого Монтевидео никогда бы не смог избавиться от подчинения Буэнос-Айресу и, что еще хуже, его тогдашнему тирану. Вместо этого, монтевидеоская флотилия была полностью ликвидирована вследствие злостного умысла названного министра, ее суда проданы за бесценок, а снаряжение – расхищено.

Чтобы довести уничтожение флотилии до конца, меня послали в экспедицию, которая не могла окончиться иначе, как гибелью отданных под мое командование судов.

С 18-пушечным корветом «Коститусьоне», бригантиной «Перейра», снабженной 18-дюймовыми пушками, и грузовой шхуной «Просида» меня послали в союзную провинцию Корриентес, чтобы оказать ей поддержку в военных операциях против войск Росаса, тирана Буэнос-Айреса. Причиной или предлогом моей экспедиции была также необходимость доставить снаряжение в эту провинцию.

Коротко скажу о новой войне, в которой мне предстояло принять участие.

Восточная республика Уругвай (с главным городом Монтевидео), названная так потому, что она действительно расположена на левом берегу реки того же названия, оказалась (подобно большинству республик Южной Америки) ввергнутой в состояние почти непрерывной гражданской войны, представляющей главное препятствие для прогресса, к которому эта прекрасная часть мира, обладающая всевозможными естественными богатствами, способна, конечно, не меньше, чем всякая другая. Причиной же внутренней междоусобицы была тогда борьба за пост президента республики между двумя генералами – Фруттосо Рибера и Мануэлем Орибе.

Сначала счастье было на стороне Рибера, который, одержав ряд побед, изгнал Орибе и завладел властью, находившейся в руках последнего. Низвергнутый Орибе бежал в Буэнос-Айрес, где Росас принял его вместе с уругвайскими эмигрантами и использовал их в борьбе против собственных врагов, возглавлявшихся в то время генералом Лавалле и носивших название «унитариев», тогда как сторонники партии Росаса назывались «федералистами». Одержав верх над Лавалле, жестокий экс-президент Монтевидео приступил к борьбе за возвращение себе утраченной власти над своей страной. Росас увидел в этом самую заманчивую возможность осуществить собственные цели, т. е. окончательно уничтожить своих смертельных врагов – «унитариев», последним прибежищем которых стал Монтевидео; больше того, он намеревался подчинить себе своего соперника – соседнюю республику (оспаривавшую господство на огромной реке), разжигая в ней пожар ожесточенной гражданской войны.

Во время моего отправления из Монтевидео в плавание по реке восточная армия находилась в Сан-Жозе в Уругвае, а армия Орибе – в главном городе провинции Энтре-Риос, Бахаде; обе они готовились к решающей битве.

Войска провинции Корриентес намеревались объединиться с восточной армией. Мне предстояло подняться вверх по Паране до Корриентеса, пройдя более шестисот миль по реке, берега которой находились в руках неприятеля, так что мы могли приставать только к островам или в пустынной местности.

После выхода из Монтевидео с тремя указанными кораблями, мне пришлось выдержать первое сражение с батареями острова Мартин Гарсиа, который занимает господствующее положение в месте слияния Уругвая с Параной – как потому, что этот остров достигает значительной высоты, так и потому, что обязательно приходится проплывать мимо него, ибо в других местах нет фарватера, достаточно глубокого для крупных судов. В этом первом столкновении я потерял несколько человек убитыми и ранеными.

Мы двинулись дальше, но в трех милях от Мартин Гарсиа «Коститусьоне» сел на мель и, к несчастью, во время отлива, так что нам стоило неимоверного труда снять его с отмели, но благодаря чрезвычайной решительности и энергии, проявленной в этих обстоятельствах всей командой, как офицерами, так и моряками, нашей флотилии удалось избежать беды.

В то время как мы были заняты переноской тяжелых вещей на «Просиду», с другой стороны острова показалась неприятельская эскадра в составе семи судов, которые при попутном ветре приближались к нам на всех парусах. «Коститусьоне» завяз в песке почти на три фута; с него были сняты наиболее крупные пушки и перенесены на маленькую «Просиду».

Создалось ужасное положение: «Просида» была совершенно бесполезна, от «Коститусьоне» пользы было еще меньше; оставалась одна бригантина «Перейра», храбрый капитан которой с большей частью своего экипажа находился рядом со мной, помогая нам в нашей работе. Между тем противник подходил все ближе и ближе при восторженных криках находившихся на острове войск; имея семь хорошо вооруженных кораблей, он был полностью уверен в победе; у нас же оставалось боеспособно только одно небольшое судно.

Я не позволил себе впасть в отчаяние, ибо никогда не терял присутствия духа, но я предоставляю другим вообразить себе мое состояние. Дело шло не об одной жизни, которая мало что значит для меня в такие моменты; следовало ожидать непредвиденного, фатального развития событий, даже гибели; казалось трудным спасти честь, ибо в положении, в котором мы оказались, невозможно было сражаться. Однако и на этот раз судьба оказала мне свое могучее покровительство, и потребовался лишь один поворот ее колеса.

Адмиральский корабль неприятеля «Бельграно» сел на мель. И это случилось недалеко от острова, на расстоянии двух пушечных выстрелов от нас – мы были спасены!

Неожиданная помеха, с которой столкнулся неприятель, придала нам бодрость. Прошло немного времени, и «Коститусьоне» закачался на волнах; на него были перенесены обратно пушки и весь груз. «Удача, как и несчастье, не приходит один раз», – говорят в народе; именно так и случилось на этот раз. Густой туман как по волшебству окутал все вокруг, чем очень помог нам, скрыв от противника направление, в котором мы поплыли. Это обстоятельство оказалось как нельзя кстати, ибо после того как был снят с мели «Бельграно», неприятель, потеряв наши корабли из виду, бросился преследовать нас по Уругваю, где нас вовсе не было, и, таким образом, потерял напрасно много дней, прежде чем узнал о нашем действительном курсе.

Между тем под покровом тумана и при попутном ветре мы вошли на Парану. Я сознавал, конечно, что мне предстоит одно из труднейших дел в моей жизни.

Но в тот же самый день радость от того, что удалось избежать грозной опасности, и воодушевление, вызванное мыслью о важности предстоящей мне операции, были отравлены глупостью, страхом и непокорностью лоцманов, которые до этого момента думали, что мы направляемся на Уругвай, левый берег которого по крайней мере был в руках нашей стороны, между тем как на обоих берегах Параны господствовали страшные противники: на левом – Орибе, а на правом – Росас.

Все лоцманы принялись доказывать, что они не знают Параны. В самом деле, чтобы ввести в заблуждение неприятеля, я потребовал и нашел лоцманов с Уругвая. С этого момента они сняли с себя всякую ответственность. Меня мало беспокоили их слова об ответственности: нам нужен был лоцман, каким бы он ни был. После долгих расспросов выяснилось, что один из них немного знает реку, но скрывает это из страха. Вид моей сабли тотчас же устранил трудности – у нас появился лоцман.

Попутный ветер позволил нам ночью достичь окрестностей Сан-Николаса, первого аргентинского селения, которое встретилось нам на правом берегу Параны. Здесь оказалось несколько торговых судов. Мы нуждались в транспортных средствах и в лоцманах. Благодаря ночной вылазке на шлюпках у нас оказались и лодки, и люди. Пришлось прибегнуть к силе: этого требовало затруднительное положение, в котором мы оказались. Среди захваченных в плен оказался некто Антонио, австриец, много лет плававший по Паране; он оказал нам большие услуги во время плавания.

Мы беспрепятственно двигались вверх по реке вплоть до Бахады, главного города провинции Энтре-Риос, где оказалась армия Орибе.

В пути, чтобы раздобыть свежего мяса, мы сделали несколько высадок для захвата рогатого скота, который у нас пытались отбить местные жители и кавалерийские отряды, караулившие на берегу. Вследствие этого произошло несколько стычек, имевших иногда удачный исход, а иногда нет. В одном из таких столкновений меня постигла жестокая утрата – погиб итальянский офицер Валлерга, из Лоано, юноша, обладавший удивительной отвагой и много обещавшими способностями. Он был замечательным математикам. И вот – еще один крест над могилой сына нашей несчастной родины, павшего, конечно, за правое дело, но, как и многие другие, надеявшегося отдать жизнь за родную страну!

В Бахаде, где находилась главная квартира Орибе, тщательно подготовились встретить нас. Завязался бой, который, как казалось по началу, должен был дать важные результаты; однако попутный ветер и возможность пройти на отдаленном расстоянии от вражеских батарей позволили нам и на этот раз избежать опасности и серьезных потерь. Обе стороны вели сильный артиллерийский огонь, причинивший, однако, незначительный урон.

В Лас-Кончас, в нескольких милях вверх от Бахады, мы сделали ночную вылазку и захватили, несмотря на упорное сопротивление неприятеля, четырнадцать голов скота. Наши люди отчаянно дрались в этой стычке; особенно отличились Валлерга, о котором я уже говорил, и Батталья, укротитель лошадей. Неприятельская артиллерия двигалась вдоль берега, и когда нам приходилось плыть против ветра или в узком месте, она успешно обстреливала наши корабли; там же, где это было возможно, артиллеристы стреляли в нас из мушкетов.

В Серрито, на левом берегу Параны, противник установил на выгодной позиции батарею из шести орудий. Ветер был попутный, но слабый, а в этом месте из-за изгиба реки он дул нам навстречу, вследствие чего мы вынуждены были на расстоянии около двух миль буксировать корабли, т. е., перенося вперед небольшие якоря на длинной бечеве, мы тянули лямку под бой барабана, идя форсированным шагом, но так как в узких местах сильное течение, мы продвигались очень медленно.

К счастью для нас, неприятельская батарея оказалась установленной на очень близком расстоянии и так высоко, что она казалась как бы подвешенной над нашей головой. Начавшееся сражение было блестящим. Большая часть наших людей тянула бечеву и сопровождала лодки; остальные вели огонь из пушек и ружей. Они сражались и работали с величайшим подъемом; бой превратился как бы в игру для моих отважных товарищей. А ведь наш противник был частью армии, воодушевленной и гордой недавно одержанными победами, той армией, которая немного спустя разгромила наши войска у Арройо-Гранде, вместе с присоединившимся к ней отрядом из провинции Корриентес.

Возникавшие препятствия были преодолены с небольшими потерями, причиненными огнем из мушкетов, залпы же неприятельских орудий, расположенных слишком высоко, причиняли повреждения только мачтам. Подавив огонь противника и сбив несколько его орудий, все наши суда, оставшиеся целыми, вышли на простор, где они были вне всякой опасности.

Несколько торговых судов из провинции Корриентес и Парагвая стояли под защитой неприятельской батареи. Нам без особого труда удалось захватить их. Тем самым мы обеспечили себя одеждой и разного рода припасами.

Мы продолжали наше трудное плавание по реке. Неприятель потерял охоту чинить нам препятствия. Наши корабли, особенно «Коститусьоне», несколько раз садились на мель, но все же мы достигли Кавалло Гуатья, где к нам присоединилась флотилия провинции Корриентес, состоявшая из двух шлюпов и баландры, приспособленных для боевых действий. Они доставили нам свежие припасы, что несколько улучшило наше положение. Мы имели теперь хороших и надежных лоцманов, а подкрепление, хотя и небольшое, было очень полезно; особенно оно подняло моральный дух экипажа.

Дойдя таким образом до мыса Брава, мы вынуждены были остановиться из-за того, что река здесь оказалась очень мелководной; разница между осадкой «Коститусьоне» и глубиной фарватера составляла четыре пяди. Такое препятствие возбудило во мне некоторое беспокойство за исход экспедиции.

Я не мог не понимать, что противник попытается сделать все возможное, чтобы сорвать наше отчаянно смелое предприятие; ибо если бы нам удалось достичь Корриентеса и стать господствующей силой на такой реке, как верхняя Парана, позволяющей занимать промежуточные позиции между внутренними провинциями Аргентинской республики, Парагваем и его столицей, то противнику был бы нанесен ощутимый удар. Река оказалась бы во власти корсаров, которые стали бы захватывать и уничтожать большую часть торговых судов неприятеля.

Поэтому использовали все средства, чтобы уничтожить нашу флотилию, и этому помогло то обстоятельство, что река сильно обмелела; как говорили лоцманы (и это подтвердил мне сам Ферре, губернатор Корриентеса), вода не падала так низко пятьдесят лет.

Поскольку плыть дальше было невозможно, я решил привести флотилию в состояние максимальной обороноспособности, ожидая со дня на день появления адмирала Брауна, который не мог долго оставаться в неведении о нашем движении.

У левого берега Параны ниже отмели, которая преградила нам путь, в том месте, где недалеко от берега река была достаточно глубокой, я расположил в линию суда, начиная с торговой яхты, на которой я приказал установить четыре пушки; «Перейра» стал в центре, а «Костигусьоне» – на правом фланге; таким образом суда выстроились поперек русла реки, простреливавшейся с левого борта корвета, на котором было много пушек и притом большого калибра; так мы приготовились всеми имевшимися у нас силами дать отпор противнику, который должен был появиться с часу на час.

Разместить корабли подобным образом стоило немалого труда, ибо хотя течение в выбранном нами месте было не сильным, оно все же заставило нас пустить в ход все цепи, якоря и кабельтовы, чтобы закрепить суда, особенно «Коститусьоне», который отнесло на восемнадцать шагов.

Мы еще не успели закончить работу по установке судов, как появилось семь неприятельских кораблей.

Неприятель значительно превосходил нас в силе. Кроме того, в случае необходимости он мог получить в неограниченных размерах подкрепление и продовольствие. Мы же, находясь вдали от Корриентеса, единственного района, откуда могла прийти поддержка, ясно понимали, что у нас почти нет надежды на какую бы то ни было помощь, что и подтвердилось на деле. И все-таки, даже под угрозой неизбежной гибели, нужно было сражаться по крайней мере во имя воинской чести. И мы стали сражаться!

Кораблями неприятеля командовал генерал Браун, самый знаменитый флотоводец Южной Америки; он по праву носил это звание, командуя аргентинской эскадрой со времени войны за независимость против испанского владычества. Итак, генерал Браун, в сознании своей силы, вел на нас корабли (кажется это было 15 июня 1842 г.[33]). Ветер в этот день не особенно благоприятствовал неприятелю, и это вынудило его, двигаясь вдоль левого берега реки, прибегнуть к буксировке судов. Плыть вдоль правого берега крупные суда не могли из-за того, что здесь было мелко. Господствуя над левым берегом, в который упирался левый фланг нашей боевой линии, мы высадили на сушу часть команды и солдат, без которых можно было обойтись на судах, с тем чтобы противник, вынужденный буксировать суда, не мог продвинуться ни на шаг вперед без сопротивления.

В этом сражении наши люди геройски бились на суше и приложили немало усилий для того, чтобы отсрочить развязку; однако противник, высадивший на этот берег пятьсот человек пехоты, имел явное численное превосходство, поэтому нашим людям пришлось отступить под защиту кораблей. Майор Педро Родригес, который командовал войсками, участвовавшими в вылазке, действовал чрезвычайно умело и с необыкновенным мужеством. К вечеру он установил на берегу аванпосты, которые оставались там всю ночь, пока обе стороны готовились к предстоящему сражению.

Шестнадцатого, еще не поднялось солнце, как противник открыл огонь из всех орудий, которые он сумел расположить по фронту истекшей ночью.

Мне хотелось, чтобы противник подошел как можно ближе, так как только те из наших орудий, которые находились в центре, были дальнобойными и могли поразить неприятельские суда; остальные же (а их было большинство) представляли собой короткоствольные орудия, и противник при той дистанции, которую он сохранял, был недосягаем для их огня, вследствие чего эти орудия оставались в бездействии.

Старый английский адмирал прекрасно определил дальнобойность нашей артиллерии, поняв, что она значительно уступает в этом отношении его собственной. Поэтому Браун, отказавшись от эффектного боя на ближней дистанции, позволявшего вести огонь картечью, избрал верный план, стремясь использовать превосходство в дальнобойности своих орудий; поэтому он приказал своим судам оставаться на значительной дистанции, что было очень невыгодно для нас. Бой не прекращался до наступления темноты; обе стороны сражались с большим упорством. Первой жертвой на борту «Коститусьоне» стал храбрый итальянский офицер, подававший замечательные надежды, Джузеппе Борцоне. В пылу ожесточенного боя я не смог позаботиться о его останках.

Обе стороны несли немалый урон. У наших судов обнажились каркасы, и на корвете, несмотря на то, что пробитые ядрами отверстия все время затыкали, вода поднялась настолько, что уже трудно было откачивать ее, хотя все члены экипажа по очереди непрерывно были этим заняты.

Капитан «Перейра» погиб во время отчаянно смелого нападения с суши на неприятельские корабли. Я потерял в нем лучшего и храбрейшего из моих товарищей. Многие были убиты, еще больше – ранены; оставшиеся в живых члены экипажа, падавшие от усталости, не имели возможности отдохнуть из-за того, что вода заливала трюм.

Однако у нас был еще порох, были боеприпасы и нужно было сражаться, если не ради победы и собственного спасения, то во имя чести! Честь! Когда я думаю о воинской чести, мне хочется презрительно смеяться! Особенно, когда речь идет о «чести» бурбонских, испанских, австрийских и французских вояк, нападающих как бандиты на большой дороге на бедняков! Одни считают честью убивать сограждан, другие – политических единомышленников, а в это время в Неаполе, Вене, Мадриде и Париже тиран, проститутка, коронованный бездельник, подсмеиваясь исподтишка над теми и другими, живут в свое удовольствие, предаваясь гнусному разгулу.

Да, мы сражались лишь во имя чести, по крайней мере потому, что так нам велела совесть: мы боролись за народ против двух тиранов, боролись во имя чести, окруженные со всех сторон врагами, в шестистах милях от Монтевидео, после стольких сражений, перенеся столько трудностей и лишений, будучи почти уверены в ожидавшей всех нас гибели.

В это время Видаль, главнокомандующий республики, скопив дублоны[34], чтобы истратить их на роскошь и удовольствия, подвизался в европейских столицах. А народ? Может показаться, что он создан для того, чтобы его грабили подобные негодяи, чтобы им командовали Малатеста Бальони, императоры и короли, чтобы его одурачивали священники или доктринеры!

Вот, цена чести, свободы, справедливости, законов в этом мире! Вот, ради кого обливается потом и умирает от голода простой народ! Вот, ради кого отдало жизнь множество достойных итальянцев, которых забросили на чужбину несчастья нашей родины!

Закованный в цепи Колумб[35]! Обезглавленный на площади в Буэнос-Айресе Кастелли[36]! Расстрелянный в Испании Борсо ди Карминати[37]! Какие люди! Они оказали столько услуг иноземцам, отплатившим им такой неблагодарностью! Иноземцам, которые только что выразили свои «симпатии» (1849 г.).

О Рим! Когда же ты восстанешь из мерзкой грязи, в которой держат тебя твои неблагодарные воспитанники, вызволенные тобой из варварства и дикости… О отец, о великий основатель и покровитель наций!

И все же они страшатся, что ты расправишь плечи. Они нуждаются в обмане, в интригах, в бесстыдном шпионаже священников, этих исчадий ада, чтобы унизить тебя. Но ты все же сохраняешь свое величие, Италия! И придет день, когда могучий призыв к освобождению отзовется набатом в душе твоих сынов. В этот день исчезнут алчные и трусливые стервятники, терзающие твою плоть!

В ночь с 16 на 17 все были заняты тем, что набивали патроны, рубили цепи, чтобы восполнить израсходованные ядра, и непрерывно выкачивали прибывавшую воду.

Мануэль Родригес, тот самый офицер-каталонец, который спасся вместе со мной во время кораблекрушения на «Риу-Парду» у берегов Санта-Катарина, вместе с горсткой самых надежных людей занялся приспособлением нескольких торговых судов под брандеры, перенеся на них все имевшиеся горючие материалы. Когда все было готово, около полуночи эти суда отбуксировали в том направлении, где находился противник. Эти брандеры в течение всей ночи причиняли ему беспокойство, и все же результат, на который мы рассчитывали, не был достигнут; люди слишком устали, и это явилось главной причиной недостаточного успеха предприятия.

Среди событий этой злосчастной ночи самое большое огорчение причинило мне дезертирство корриентинской эскадры. Ее командующий, Виллегас, подобно многим другим знакомым мне людям, любившим похвастать в мирное время или во время разгула, был так напуган приближением опасности, что пошел на самое низкое и постыдное преступление – дезертировал во время сражения. Виллегас был мало полезен мне во время боя на длинной дистанции, поскольку его пушки были слишком малы; однако я рассчитывал, что он окажет мне большую поддержку в том случае, если придется отразить прямое нападение противника или самому идти на абордаж, ибо его экипаж состоял из смелой молодежи. Кроме того, он сам обладал навыками лоцмана, и у него на кораблях были опытные лоцманы, хорошо знавшие реку, что могло быть очень полезно для меня. Наконец, его суда могли послужить ценным подспорьем для спасения раненых после поражения и помогли бы облегчить отступление.

С самого начала сражения я заметил, что Виллегас испуган, и поэтому приказал ему встать позади нашей боевой линии, чтобы его корабль находился вне досягаемости вражеских ядер; под его надзор было поставлено торговое судно, которое должно было служить госпиталем.

С наступлением вечера Виллегас сообщил мне, что он решил сменить позицию (не помню уж по какой причине или поводу). Ночью, когда потребовалась помощь для оборудования брандеров и я приказал позвать его, мне сообщили печальную весть, что Виллегаса не могут нигде найти. Не желая верить тому, что он способен на предательство, я отправился на легкой лодке, чтобы самому убедиться в том, что произошло. Не найдя его, я поднялся на несколько миль по направлению к Корриентесу, но тщетно его искал, предавший нас трус сбежал. Я вернулся крайне огорченный, и на то были веские основания: ведь большинство наших маленьких лодок было уничтожено во время сражения. Поэтому, предвидя неизбежное отступление, я рассчитывал на то, что с помощью корриентинских судов удастся спасти многих наших раненых и погрузить на эти суда необходимые для всех припасы, поскольку мы находились еще очень далеко от обитаемой части провинции Корриентес.

Последние надежды исчезли с подлой изменой этих наших союзников. Измена в час опасности – самое постыдное из всех преступлений!

Я вернулся на корабль незадолго до рассвета. Нужно было сражаться, но я видел вокруг себя только лежавших вповалку, сломленных усталостью людей и не слышал ничего, кроме душераздирающих стонов несчастных раненых, еще не перенесенных на госпитальное судно, которое было не в состоянии вместить стольких!

Дав сигнал к подъему, я приказал собрать людей и, взобравшись на один из насосов, сказал им несколько слов, стараясь ободрить и воодушевить их. Моя речь не была напрасной; мои обессиленные товарищи обнаружили такую решимость, которая ободрила и убедила меня, что можно спасти, по крайне мере, честь. Эти достойные люди снова единодушно решили сражаться, и каждый занял свое место.

Еще не совсем рассвело, когда битва возобновилась; но если накануне успех, казалось, склонялся на нашу сторону, то в этот день мы оказались явно в худшем положении. В наших новых патронах был плохой порох; ядра нужного калибра были израсходованы и пришлось использовать другие, меньшего размера, что вызвало неточность огня, особенно дальнобойных 18-дюймовых пушек, помещавшихся в центре батареи на «Коститусьоне», и двух пушек на борту «Перейра». Ночью были разбиты цепи, чтобы заряжать ими орудия вместо ядер, однако их можно было использовать только при стрельбе на близкое расстояние; при стрельбе же на длинные дистанции они были непригодны.

Ослабление нашего артиллерийского огня не осталось незамеченным противником; к тому же он был информирован о нашем положении дезертирами, которые покидали наши ряды во время высадки на берег. Поэтому неприятель, становившийся все более дерзким, воспользовался этим обстоятельством и выстроил все свои корабли в линию, чего он не смог сделать накануне из-за точного огня нашей артиллерии.

Положение противника с каждой минутой улучшалось, а наше становилось все более трудным.

Наконец, пришлось подумать об отступлении, но не могло быть и речи об отводе судов, которые из-за низкого уровня воды в реке, а также потому, что они были совершенно разбиты и большая часть их снасти разорвана, не могли сдвинуться с места.

Мы, было, осмотрели «Перейра», чтобы выяснить, не может ли он идти на парусах, но оказалось, что это совершенно исключено. Спастись удалось только одному голету «Просида», который взял на борт часть раненых и некоторые материалы.

Итак, нам пришлось ограничиться спасением остатков экипажа, а затем поджечь флотилию. Поэтому я приказал посадить оставшихся на кораблях раненых на несколько уцелевших лодок, а также погрузить в них (насколько позволяла их вместимость) легкое оружие, боеприпасы и продовольствие. Между тем сражение продолжалось, хотя наше сопротивление ослабевало, а натиск противника становился все более грозным.

Тем временем были подготовлены горючие смеси и назначены люди, чтобы поджечь суда. В этой связи мне придется рассказать об очень печальном эпизоде, вызванном злоупотреблением спиртным.

Среди членов экипажа, которым я командовал, были представители разных национальностей. Большинство иностранцев были моряки, причем почти все они дезертировали с военных судов. Должен сказать, что эти люди были не слишком распущенны. Что же касается американцев, то, за очень небольшим исключением, они были изгнаны из сухопутных войск за преднамеренные преступления, в особенности за убийства. Это был совершенно разнузданный народ, и нужна была вся строгость, допустимая на военном корабле, чтобы заставить их подчиняться порядку.

Только в день боя это разношерстное сборище становилось дисциплинированным, и люди дрались как львы.

Итак, чтобы легче было поджечь судно, в трюме собрали горючие материалы и вылили на них несколько бочонков водки, которая была среди нашего провианта. К несчастью, однако, когда у этих людей, привыкших получать небольшую порцию вина, оказалось в руках такое огромное количество спирта, они напились настолько, что были не в состоянии двигаться.

Это было поистине печальное обстоятельство, ибо мы оказались перед неизбежной необходимостью оставить этих смелых и несчастных людей в добычу огню! Я сделал все возможное в этих условиях, обязав их менее пьяных товарищей не покидать этих людей, а сам до последнего мгновения старался спасти этих бедняг, перетаскивая их на себе; к несчастью, однако, некоторые из них погибли среди обломков кораблей.

Во время этого сражения мне пришлось увидеть с отвращением также пьяных офицеров, которые, вероятно, прибегли к алкоголю, чтобы придать себе храбрости. И если такое недостойное состояние кого-нибудь из нижних чинов вызывает чувство гадливости, то для офицера оно попросту постыдно!

Когда все было приготовлено, и огонь взвился, я покинул корабль с теми немногими, которые оставались со мной до конца.

Противник, разумеется, заметил, что мы высадились с кораблей и начали отступление. Он бросил всю свою пехоту, в количестве около пятисот человек, преследовать нас. Мы приготовились сражаться изо всех сил, но бой сулил окончиться для нас плачевно из-за численного превосходства противника и большей опытности его пехоты, а также из-за нехватки у нас оружия и того тяжелого состояния, в котором находились наши люди. К тому же мы вскоре натолкнулись на серьезнейшее препятствие: путь нашего отступления перерезала большая река, приток Параны.

Нас спас взрыв пороховых погребов на судах; это внушительное, страшное зрелище испугало противника и заставило его прекратить преследование.

Было удивительно видеть, как взрывом подбросило в воздух суда, и в том месте, где они находились, осталась гладкая, как стекло, поверхность воды, а по обеим сторонам широкой реки с устрашающим грохотом падали обломки судов.

Ночью мы переправились через реку Эапинильо и расположились на привал на ее правом берегу.

Поход до Эскины, первого на нашем пути селения в провинции Корриентес, занял у нас три дня; мы продвигались с большим трудом, мимо островов и через болота, получая жалкий дневной рацион, состоявший из одного небольшого сухаря.

В Эскине наше положение несколько улучшилось: раненые были размещены под кровлей, у нас не было недостатка в мясе, доброе население этого городка оказало нам радушное гостеприимство.

За месяцы, проведенные мною в провинции Корриентес, не случилось ничего значительного. Правительство провинции строило планы снаряжения небольшой флотилии; однако оно преуспело только в том, что заставило меня напрасно потерять время.

Затем я получил приказ от правительства Монтевидео двинуться в направлении к Сан-Франсиску, в Уругвае, и поступить с моими людьми под командование генерала Рибера, стоявшего со своей армией лагерем неподалеку от этого места.

Поэтому мы пересекли всю территорию провинции Корриентес – от Санта-Люсия до перевала de Higos выше Уругвая; затем мы спустились к Сан-Франсиску, двигаясь частью по реке, частью по суше.

В Сальто я имел радость встретить Анцани; он был тогда торговцем или, вернее, приказчиком у выходца из Брешии Рини, который еще раньше обосновался в этом селении.

Дойдя до Сан-Франсиску, я нашел там несколько наших военных судов, которые взял под свое командование.

Генерал Рибера, президент республики Монтевидео, пришел в Энтре-Риос со всей республиканской армией; в этой провинции к нему должны были присоединиться войска из провинции Корриентес, чтобы всеми силами атаковать армию Орибе.

6 декабря 1842 г. при Арройо-Гранде произошла знаменитая битва, в которой были разгромлены наши войска, т. е. войска трех народов, сражавшихся за свои священные права против тирана.

Я не стану говорить о причинах неудачи: их слишком много и пришлось бы слишком долго их описывать. Несомненно однако, что раздоры, вызванные честолюбием и эгоизмом немногих, добивавшихся власти, стали источником неисчислимых бедствий и обрекли на истребление безжалостным победителем целые массы великодушного, беззащитного населения.

Впоследствии в Италии случилось то же, что и в ла-платских провинциях, и причиной тому были также внутренние неурядицы.

В Сан-Франсиску, где я застал генерала Агуйяра, оставшегося здесь из-за болезни, мы пробыли недолго. Вскоре я получил от этого генерала приказ двинуться со всеми находившимися в моем распоряжении силами (к которым были присоединены несколько сот бойцов, называвшихся aguerridos, во главе с полковником Гуерра) к переправе у Виссиллака, с целью оказать поддержку нашей армии.

Приплыв на судах в Виссиллак, мы нашли здесь лишь кое-какие оставленные армией материалы, но не встретили ни души. Я выслал несколько разведчиков, но в степи не было никого.

День 6 декабря, когда вся армия до последнего человека была брошена в решающий бой на берегах Арройо-Гранде, в восемнадцати милях от нас, был фатальным.

В человеческом естестве есть нечто помимо разума, что не поддается определению и объяснению, но тем не менее существует; и его проявлением, хотя и неотчетливым, является предчувствие (в каком бы смысле ни понимали это слово); предчувствие, которое приносит вам радость или огорчение. Быть может – это крошечная искра, частица Бесконечного, прибежищем которой служит наша бренная плоть, но которая бессмертна, как Бесконечное, и в состоянии чувствовать острее и видеть дальше, чем это дано нам.

Ничего нельзя было заметить в этих пустых полях. И все же в этом дне было что-то торжественное, мрачное и тягостное, как на сердце у тех, кто испускает дух или изнемогает от страданий на поле брани, попранный дерзким солдатом или конем жестокого, неумолимого победителя, радующегося страданиям, пыткам, смерти побежденного!

Слава, героизм, победа – так называют эти бойни! И какой-нибудь наемный священник возносит благодарственные гимны – Те Deum! Лишь считанные люди уцелели в этом страшном побоище, так что в нашем предчувствии жестокого разгрома не было никакого преувеличения.

Не найдя никого, кто бы мог сообщить нам сведения об армии, не получив никакого приказа, который мне должен был передать (как уверял меня генерал Агуйяр) командующий, я решил, оставив на судах небольшой экипаж, высадить на берег всех остальных людей и двинуться на поиски наших войск.

Небольшой сплоченный отряд, оказавшись рядом с потерпевшей поражение армией, всегда может принести огромную пользу, в чем я имел возможность неоднократно убедиться. Такой отряд не в состоянии превратить поражение в победу, но он всегда может спасти снаряжение, а также отдельных солдат и раненых, которым без подобной поддержки грозит попасть в плен к противнику.

Нередко случается также, что, видя смелые и организованные действия небольшого отряда, противник, чьи войска, хотя и одержавшие победу, неизбежно оказываются после сражения в беспорядочном состоянии, бывает вынужден остановиться и тем самым дает возможность побежденным отступить более организованно и с меньшими потерями.

Именно таков был результат твердых действий добровольцев в битве при Кустоце во время кампании 1866 г. Занимая тогда позицию на самом краю левого фланга итальянской армии, они получили приказ прикрывать со стороны озера Гарда отступавшую после сражения армию. Небольшое количество добровольцев, расположившихся на западном берегу Гарды, бросилось вперед к Лонато и Ривертелла и тем самым облегчило спасение снаряжения, а также раненых и отставших.

Замечу, попутно, что следуя принятой мною в Риу-Гранди тактике, я никогда не совершал марша без кавалерийского отряда, набранного из числа моих бойцов-амфибий, среди которых были прекрасные всадники, удаленные из кавалерийских войск за недисциплинированность, а возможно – за преступления; однако эти люди сражались в общем превосходно; если же им случалось провиниться, они, естественно, подвергались заслуженному наказанию.

Хотя в этом месте не было ни души, мы поймали несколько брошенных лошадей; завладев ими, мои отчаянные воины тотчас же раздобыли в достаточном количестве все необходимое для разведки: обилие лошадей в этой местности весьма облегчало проведение такой операции.

Мы уже приготовились и выступили в поход, когда приказ генерала Агуйяра заставил нас вернуться в Сан-Франсиску. Конечно, мы были бы обречены, если бы столкнулись с неприятелем в бескрайней степи Энтре-Риос; ведь нашу армию, потерпевшую в тот день сокрушительное поражение, обнаружить было вряд ли возможно; вместо соединения с ней, нас ожидал разгром, которого трудно было бы избежать.

Итак, не зная о причинах приказа и не имея возможности получить достоверных сведений о событиях, мы снова сели на суда.

По прибытии в Сан-Франсиску я получил от полковника Эстебеса записку, начинавшуюся следующими печальными словами: «Наша армия потерпела неудачу». Генерал Агуйяр двинулся вдоль левого берега Уругвая, чтобы собрать бегущих. Меня он попросил остаться в Сан-Франсиску для охраны находившихся там в большом количестве материалов.

В период времени между битвой при Арройо-Гранде и началом осады Монтевидео царило то замешательство (сопровождавшееся лихорадочным принятием планов, их отклонением и снова одобрением), которое случается в подобных обстоятельствах, т. е. после тяжелого поражения. И, в самом деле, нашу армию постигла почти полная катастрофа, ибо в течение длительного времени из ее остатков так и не удалось создать что-либо похожее на боеспособные войска. Однако, если принять во внимание, что монтевидеоские войска выступили против самой сильной армии, виденной когда-либо в Южной Америке, опьяненной многими недавними победами; если учесть, что наши войска атаковали эту армию с невыгодной позиции, имея у себя в тылу широкую реку Уругвай, – то станет понятно, почему остатки наших войск были уничтожены или захвачены в плен.

Многие наши люди были объяты страхом, обнаруживали нерешительность и дезертировали, что было совершенно неизбежно при такой войне, в которой обе воюющие стороны говорили на одном языке и большие группы людей происходили из одной и той же местности.

Однако народ с большой твердостью и героизмом откликнулся на энергичное обращение достойных людей, призывавших его к восстанию, объявлявших отечество в опасности и звавших всех под знамена. В короткое время была создана новая армия, не столь многочисленная и не очень дисциплинированная, но зато в большей мере проникнутая верой и энтузиазмом и глубже осознавшая священный долг, который призывал ее на борьбу. Отныне ею руководили не интересы одного человека, заставлявшие простолюдинов идти на поля сражения; звезда этого человека закатилась в последней битве, и тщетно он пытался впоследствии возвыситься вновь; отныне армия руководствовалась интересами нации, перед которыми отступали вражда, личные притязания, мелочные раздоры.

Иноземец приготовился вторгнуться на территорию республики. Каждый гражданин с оружием и лошадьми спешил встать под знамена, чтобы дать отпор врагу. Опасность возросла с приближением мощной армии Росаса, которой командовал его ужасный подручный Орибе. Однако укреплялся дух этого мужественного народа, росла его преданность своей родине. Ни один человек не предложил пойти на уступки, начать переговоры с – захватчиком! Уже тогда можно было предугадать, какие лишения способны перенести эти люди, какую стойкость и героизм может проявить эта нация, которая выдержала в своей столице девятилетнюю осаду, чтобы в конце концов победить!

Я краснею от стыда, когда вспоминаю о том, что было сделано в Италии после сражения при Новаре. Тогда вся Италия, противившаяся подчинению иноземному господству, жаждала сражаться; и мне ли не знать, способен ли наш народ проявить упорство и самоотверженность! Но обстоятельства! О, сколько было обстоятельств, обусловивших наши несчастья! И сколько гнусных предателей самых разных мастей вскармливает наша прекрасная и глубоко несчастная родина!

Тем временем я получил приказ потопить самые крупные суда нашей флотилии в том месте фарватера, где мог пройти неприятельский флот; позже было приказано не топить, а сжигать суда.

Итак, мне пришлось в третий раз сжечь флот. В первых двух армиях мы, по крайней мере, смогли сражаться, как нам повелевал долг.

Мы снова превратились в сухопутный отряд и оставались еще несколько дней в Сан-Франсиску, чтобы дать возможность эвакуировать оставшиеся здесь армейские материалы в Монтевидео. После этого мы также двинулись к столице, в окрестностях которой должны были соединиться все формировавшиеся военные силы республики.

Во время нашего похода не произошло ничего особенно важного, за исключением знакомства с генералом Пачеко (в то время в чине полковника он находился в Мерседес). Этот славный воин в создавшейся опасной ситуации обнаружил незаурядные качества, действуя мужественно, энергично и умело. Он, безусловно, стал предводителем своей страны в той гигантской борьбе, которую развернул Монтевидео против иноземных захватчиков, борьбе, которая должна послужить примером грядущим поколениям всех народов, не желающих подчиниться насилию!

Я горд тем, что в течение нескольких лет участвовал с этим мужественным народом в его доблестной обороне.

Монтевидео представлял в эти дни удивительное зрелище. Одержав победу, неумолимый Орибе во главе своей армии прошел как вихрь, как гроза, по аргентинским провинциям, отколовшимся от правительства Росаса.

Мольба и унижения священников, жен и матерей не смогли бы заставить смилостивиться Кориолана[38] из Монтевидео. Мысль покарать дерзкий город, который изгнал его, чтобы затем превознести его заклятого соперника, видевшего его бегство и насмеявшегося над ним, – эта мысль была так же приятна свирепому победителю генерала Лавалле[39], как ласка девушке.

Монтевидеоская армия потерпела такое поражение, которое, быть может, никогда не приходилось испытывать другой армии; от республиканских войск сохранились лишь мелкие и разобщенные группы, разбросанные по территории страны на большом расстоянии друг от друга.

Флот был уничтожен, оружия и боеприпасов оставалось ничтожное количество, казны не было никакой – и это неудивительно, если учесть, что ею распоряжались такие люди, как Видаль, помышлявший лишь о том, чтобы собрать такое количество золота, с которым было бы удобно совершить задуманный побег. И этот вор был главным министром!

Итак, все же надо было защищаться. Такова была воля всего этого замечательного народа!

В городе было много явных приверженцев партии Риберы, которые не могли рассчитывать на спасение в случае прихода Орибе, непримиримого противника первого; для этих людей оборона была самой настоятельной необходимостью, но они были бессильны и трусливы, так как большинство их было связано с государственной кормушкой.

Однако подлинный народ, составляющий нацию, видел в Орибе не антагониста Риберы, а главаря армии чужеземцев, солдат тирана, вторжение которых несет рабство и смерть. И народ поднялся на защиту с сознанием своих священных прав. В короткое время несколько кавалерийских отрядов было создано в сельской местности. Армия, состоявшая почти целиком из пехоты, формировалась в самом Монтевидео, оплоте свободы республики, под надзором прославившегося своими победами генерала Паса – одного из самых лучших и достойных военачальников Южной Америки.

Генерал Пас, отстраненный от командования завистливыми и ничтожными людьми, откликнулся на призыв отечества, оказавшегося в опасности; он возглавил бойцов, вставших на защиту столицы, и организовал из рекрутов и освобожденных тогда республикой рабов ту армию, которая в течение семи лет была оплотом страны и поныне мужественно противостоит самому сильному противнику, с которым когда-либо приходилось бороться этому народу (1849).

Многие выдающиеся военачальники – ранее позабытые или проявлявшие безразличие к войне, главной целью которой были интересы отдельной личности, – встали теперь в ряды бойцов, что еще больше укрепило уверенность и энтузиазм. Было решено построить укрепления вокруг города и в степи на перешейке. Множество народа энергично трудилось на постройке укреплений, чтобы успеть возвести их до подхода противника.

Мастерские по производству оружия и боеприпасов, орудийные заводы, мастерские, выпускающие обмундирование и снаряжение для воинов, – все возникло, как будто по чудесному мановению. Пушки, которые со времени испанского господства считались ненужными и использовались в качестве ограждения тротуаров вдоль дорог, были извлечены из земли и установлены для целей обороны. Прибытие из Мерседес генерала Пачеко и его вступление на пост военного министра явилось завершающим моментом в подготовке обороны.

Мне была поручена организация флота, ибо от старого – стараниями уже названного выше министра-предателя – ничего не оставалось. Было арендовано несколько небольших торговых барок, которые мы вооружили, как смогли, а счастливый случай во многом помог нам успешно продолжить такое вооружение.

Неприятельский бриг «Оскар», плывя ночью недалеко от берега, сел на мель у Серро; несмотря на отчаянные усилия снять корабль с мели, противнику пришлось покинуть его.

Мы постарались извлечь из этого кораблекрушения всю возможную для себя пользу. Сначала противник попытался помешать нам приблизиться к кораблю, выслав военную шхуну «Пальмар», чтобы обстрелять нас из пушек; но видя безрезультатность обстрела и наше намерение во что бы то ни стало овладеть трофеями с застрявшего корабля, он перестал нам чинить препятствия.

Среди большой добычи, взятой нами на бриге, было пять пушек, которые оказались для нас как нельзя более кстати: мы вооружили ими три небольших судна, положивших начало новому флоту; эти суда использовали также непосредственно для защиты левого крыла линии укреплений.

Потеря неприятелем брига «Оскар» показалась мне счастливым предзнаменованием в предстоявшей нам трудной борьбе; этот случай содействовал также укреплению боевого духа всех участников обороны.

16 февраля 1843 г., едва мы успели закончить сооружение городских укреплений, установив на них имевшиеся у нас немногие орудия, как на близлежащих высотах появились передовые отряды неприятеля. Наша кавалерия, возглавляемая генералом Рибера, слишком слабая для того, чтобы напасть на противника, пробила себе дорогу и, двигаясь степью, обошла левый фланг противника, оказавшись у него в тылу.

Подобный маневр легко удается в стране, где каждый – превосходный всадник и где в походе единственной пищей служит мясо, что делает ненужным громоздкие обозы, без которых невозможно обойтись во время войн в Европе. Кроме того, Рибера, хотя он и действовал недостаточно умело в решающих сражениях, был мастером военных хитростей, которые характерны для небольших операций; в частности, этот маневр, выполненный им с большим искусством, вновь позволил ему сильно затруднять действия противника.

Генерал Пас сохранил за собой командование войсками, оборонявшими столицу. Эти войска были многочисленны, сравнительно с протяженностью стен, которые предстояло защищать, однако, если учесть, что они состояли целиком из новобранцев и что не все из них были цветом воинства, т. е. не все были воодушевлены подлинной любовью к родине, то нельзя не восхищаться мудростью, отвагой и упорством этого славного генерала, который, организовав эти войска и подчинив их дисциплине, выдержал с ними первые и самые опасные удары осаждавшего город противника.

Хотя население было охвачено патриотическим порывом, нашлось немало перебежчиков, трусов и предателей. Первый министр Видаль прихватил с собой казну и скрылся. Полковник Антунья, командир корпуса и глава полиции, перешел на сторону противника вместе со многими офицерами и чиновниками. Отряд, состоявший из «агерридос», т. е. из иностранцев, получавших плату от республики, в результате неоднократных дезертирств перешел почти полностью на сторону противника; более того, однажды ночью, когда этот отряд занимал передовые сторожевые посты, он своим предательством создал серьезную угрозу безопасности города. Этим примерам, естественно, следовали отдельные лица, которые, полагая, что все потеряно, под тем или иным предлогом покидали ряды защитников, чтобы перебежать к противнику.

Сначала наши дела были не очень блестящи, и я никогда не мог понять, почему Орибе, подробно информированный обо всем своими приверженцами внутри Монтевидео, не воспользовался царившим у нас беспорядком и недостаточной надежностью укреплений и не предпринял решающего штурма. Вместо этого он проводил лишь рекогносцировки и ложные ночные атаки, которые позволяли необстрелянным защитникам Монтевидео приобрести военный опыт.

Тем временем происходили вооружение и организация иностранных легионов, и как бы ни истолковывали причины сформирования Французского и Итальянского легионов, нельзя отрицать, что оно явилось выражением благородного порыва, преддверием первого призыва к оружию и диктовалось стремлением защитить от вторжения гостеприимный край, ставший местом изгнания. То, что впоследствии к легионам примкнули липа, движимые корыстными, недостойными целями, также соответствует истине. Как бы то ни было, вооружение и организация этих легионов, не сыграв решающей роли, тем не менее позволили обеспечить безопасность города.

Французы, численно преобладавшие над итальянцами и в большей мере заботившиеся о поддержании воинского престижа, в скором времени имели под ружьем две тысячи шестьсот человек. Итальянцев набралось около пятисот, и хотя это число казалось незначительным в сравнении с численностью наших соплеменников в этой стране, я никак не мог надеяться, что их соберется столько, учитывая наши привычки и воспитание. В дальнейшем Итальянский легион увеличился, но его численность никогда не превышала шестисот человек.

Генерал Пас, воспользовавшись ростом наших сил, установил внешнюю линию обороны на расстоянии пушечного выстрела от стен.

С этого времени оборонительная система была упорядочена, и противнику больше не удавалось приблизиться к городу.

Будучи занят делами формировавшейся флотилии, я предложил поручить командование Итальянским легионом некоему Анджело Манчини, впоследствии оставившему о себе недобрую память. Это предложение было принято правительством.

Боевое крещение Легион получил во время вылазки, которая, как и следовало ожидать, оказалась малоуспешной, ибо в ней участвовали еще не обстрелянные в боях люди. В Монтевидео над нами насмехались, смелость итальянцев была поставлена под сомнение. Мне пришлось краснеть от стыда; было необходимо устранить повод для насмешек.

В следующий раз Легиону предстояло принять участие в экспедиции в Серро. Я должен был отправиться вместе с ними. В этот день экспедицией командовал генерал Бауза, хороший солдат, но уже сильно состарившийся. Стоя перед противником, он совершал марши и контрмарши, не приносившие никакого результата. Возможно, благоразумно было не атаковать противника, который, не превосходя нас в численном отношении, был, конечно, значительно более закален в боях. Горя нетерпением испытать в бою своих соотечественников, я старался, хотя и тщетно, убедить старого генерала начать атаку, когда судьба послала нам из Монтевидео генерала Пачеко, в то время военного министра. Мне стало легче на душе при виде этого гене рала, которого я знал как предприимчивого и смелого воина.

Подойдя к нему, я, как только мог, уверенно и непринужденно попросил разрешения выбить неприятеля с его укрепленной насыпью позиции, которая доминировала над находившимся перед нами рвом; на этой позиции противник чувствовал себя в полной безопасности.

Министр не только дал согласие на мою просьбу, но и приказал генералу Бауза поддержать атаку Итальянского легиона.

Я выстроил Легион в колонну повзводно под прикрытием одного из многих полуразрушенных домов; две роты развернулись в колонну по фронту, и после того, как я сказал несколько слов, напомнив, что дело идет о чести нашего отечества, мы двинулись в атаку на левое крыло неприятеля, который, привыкнув не бояться нас, не дрогнул и встретил наступающих плотным ружейным огнем.

Но Итальянский легион должен был победить в этот день: он дал в том клятву и сдержал ее. Хотя многие из нас падали, раненные пулями, Легион продолжал смело наступать, и когда мы приблизились к противнику на расстояние штыкового удара, он обратился в бегство и продолжительное время должен был спасаться от преследования.

Наши действия в центре и на левом фланге также увенчались успехом, и в итоге мы захватили сорок два пленных.

Этот бой, несмотря на скромные размеры, имел громадное значение, ибо он поднял моральный дух наших войск и поколебал уверенность противника. С этого дня начался славный боевой путь Итальянского легиона, заслужившего всеобщее восхищение. Этот день стал предвестником тысяч славных подвигов, совершенных нашими соотечественниками, которым никогда уже не приходилось быть побежденными! А спустя несколько месяцев, 28 марта (не помню точно года), на том же самом поле у Серро, Итальянский легион с эскадроном кавалерии и небольшим отрядом местной пехоты одержал блестящую победу в сражении, в котором пал неприятельский генерал, пресловутый Нуньес.

На другой день после первого небольшого успеха Итальянский легион выстроился на главной площади Монтевидео – Матрис – и при огромном стечении народа удостоился похвал и поздравлений военного министра и горячих приветствий всех собравшихся Проникновенные слова генерала Пачеко зажгли сердца простых людей. Никогда больше мне не приходилось слышать столь волнующей речи, способной в такой мере вдохновить народ.

В рядах Итальянского легиона в этот день впервые сражался и отличился Джакомо Минуто, прозванный Бруско; впоследствии, будучи капитаном кавалерии в Риме, в 1849 г., он был ранен пулей в грудь и умер от того, что сорвал повязку с раны, узнав о вступлении в город солдат Бонапарта.

Большое мужество проявил в бою также майор Педро Родригес из Монтевидео, офицер морской пехоты.

С этого дня и до появления в легионе Анцани я, хотя и был очень занят делами флота, редко оставлял наш отряд.

Анцани, находившийся в это время в Буэнос-Айресе, получил мое приглашение и поспешил в Монтевидео. Приход Анцани в Итальянский легион был очень кстати во всех отношениях, но особенно он был полезен для обучения и укрепления дисциплины. Это был человек опытный в военном деле, участник войн в Греции и Испании, и мне никогда не приходилось встречать офицера более смелого, хладнокровного и образованного, чем Анцани. Повторяю, он был подлинным сокровищем для Легиона, и мне, мало искушенному как организатору, чрезвычайно повезло, что рядом со мной был этот несравненный друг и боевой товарищ. Зная, что он возглавляет Легион, я мог быть уверен, что все пойдет превосходно; к тому же Анцани был воплощением скромности и благородства. Все это позволяло мне заняться делами флотилии.

Конец ознакомительного фрагмента.