Жизнь Бальзака. Часть первая (Грэм Робб, 1994)

Утверждение, типичное для Бальзака: «Несущественного не бывает». Важно все: питание матери, мужская сила отца и, самое главное, «поза» родителей во время зачатия³. Страсть к генетике Бальзак унаследовал от отца, который вынашивал «странные идеи» улучшения человеческой расы. К сожалению, отец никогда не рассказывал будущему великому писателю, в какой позе он был зачат. Для нас история жизни Бальзака должна начинаться с его рождения. Он родился в Туре 20 мая 1799 г. в 11 часов утра.

Почти через сто лет Генри Джеймс, который отправился в паломничество «по бальзаковским местам» в долину Луары, был потрясен, узнав, что человек, который «больше, чем кто-либо после Шекспира, разбирался в человеческой жизни», родился в скромном жилище, «стоящем в сплошном ряду домов с общей стеной». Более того, он появился на свет в доме, которому к моменту его рождения «было всего двадцать лет». «Если уж жилье, которому выпала такая честь, не было старинным, потемневшим от времени, ему следовало хотя бы стоять особняком»⁴. И все же кажется символичным, что человек, посвятивший жизнь наблюдению за личной жизнью современников, провел первые годы в пределах слышимости соседей.

Сам Бальзак с удовольствием относился к своим «исходным данным». Рожденный в 1799 г., он считал, что имеет запас прочности на сто лет и вполне может застать три века. 1799 г. оказался знаменательным и с исторической точки зрения: тогда Бонапарт стал первым консулом. Впоследствии Бальзак тоже построит свою империю. Придуманный им мир окажется таким реальным, что в словах Оскара Уайльда, сказавшего, что Бальзак «изобрел девятнадцатый век», похоже, только доля шутки.

Ну а дом, так разочаровавший Генри Джеймса, стоял в деловом центре Тура, на улице «с тротуарами с обеих сторон», более того, «на единственной приличной улице Тура», ибо остальные были «темными, извилистыми, узкими и сырыми». Той улице, по мнению Бальзака, недоставало лишь одного: памятника Декарту и Рабле, самым прославленным уроженцам края⁵. Благодаря теплому климату и изобилию Турень всегда служила настоящей питательной средой для гениев. Вернувшись позже на родину, Бальзак испытает восхитительное чувство, похожее на то, как если бы его зарыли по шею в огромный паштет фуа-гра⁶. Для него в Турени причудливо сплетались романтическая экзотика и домашний уют. Наверное, сходное чувство испытывает ребенок во чреве матери. Турень стала для него землей лотофагов в центре Франции. Попадая туда, утверждал он, люди становятся «вялыми, праздными и счастливыми». Правда, сам Бальзак был другим. Он страдал бы от «пересадки», которая, по его словам, помогает уроженцу Турени приносить плоды⁷.

Наконец, он получил имя, достойное гения. Фамилия его отца – Бальса. Эта фамилия в нескольких вариантах до сих пор остается весьма распространенной в горах Оверни. Ее носят крестьяне, уроженцы высокогорья. Поднявшись по социальной лестнице, отец Бальзака изменил фамилию, притязая на родство со старинным дворянским родом, а впоследствии и добавил к ней аристократическую частицу «де». Ему нравилась звучность и решительность фамилии Бальзак. Она стала не ярлыком, но мощным талисманом. По теории одного из бальзаковских персонажей, «“з” взлетает, как ракета»⁸.

Такой образ легко приложим к отцу Бальзака⁹. Бернар Франсуа Бальса родился в 1746 г. в крестьянской семье, жившей на хуторе возле Альби на юге Франции. Он стал старшим из одиннадцати детей. Так как перспектива работать в поле, как отец, его не прельщала, он попросил приходского священника научить его грамоте и скоро стал клерком в конторе стряпчего. Там он открыл для себя устройство французского общества и, когда ему не исполнилось и двадцати лет, отправился в Париж искать счастья.

К тридцати годам Бернар Франсуа достиг того, на что обычно уходят усилия нескольких поколений. Сначала он устроился учеником в контору государственного обвинителя, затем, в 1776 г., стал секретарем Королевского совета. Благодаря своему посту он обзавелся несколькими влиятельными знакомыми. Его карьере, несомненно, помогло и то, что он стал масоном. Во время Великой французской революции он благоразумно держал нос по ветру. Сначала он как будто заразился революционной лихорадкой. По сведениям из полицейского рапорта, гражданина Бальзака видели ночью 6 августа 1792 г. Он размахивал саблей и «призывал обезглавить короля и королеву». Как обычно, он был на шаг впереди своих современников. Его воодушевление выходило за рамки политики. В годы террора он помог нескольким своим бывшим покровителям эмигрировать из страны. Бернар Франсуа сильно рисковал. От последствий его спас неизвестный благодетель, возможно Дантон. Бернара Франсуа послали на север страны и поручили организовать поставки продовольствия в армию. В 1795 г. его перевели в Тур; он по-прежнему занимался снабжением.

На новом месте Бернару Франсуа очень понравилось. Он наслаждался в стране Рабле, «прославленного выдумщика с непоколебимым добродушием»¹⁰. Он даже начал считать Турень своей настоящей родиной. Хотя Бернара Франсуа считали чудаком, ему покровительствовал местный префект генерал Померель, тоже масон. Как-то предложили Бернару Франсуа стать мэром города. Он отказался, предпочитая тратить свою неукротимую энергию на руководство больницей, к которому он приступил в 1803 г. На своем посту он с одинаковым рвением боролся и с болезнями, и с чиновниками.

Головокружительный взлет Бернара Франсуа объяснить непросто. Бальзак-сын, что для него типично, считал, что все дело в огромном запасе у его отца загадочной физической субстанции – силы воли. В доказательство он обычно рассказывал о случае, произошедшем с его отцом, когда он только приехал в Париж: «Его поселил у себя прокурор. По обычаям того времени, клерки питались за одним столом с хозяевами. Как-то к обеду подали куропаток. Жена прокурора, не сводившая глаз с нового клерка, спросила его: “Мсье Бальзак, вы умеете разделывать куропатку?” – “Да, мадам”, – ответил молодой человек, покраснев до корней волос. Он набрался смелости и взял нож и вилку. Хотя он понятия не имел о правилах разделки птицы, он все же разрезал куропатку на четыре части, но так усердно, что разбил блюдо, порвал скатерть и поцарапал столешницу. Не слишком ловкий его поступок произвел огромное впечатление. Жена прокурора улыбнулась, и с того дня в доме относились к молодому клерку с большим уважением»¹¹.

В 1797 г. Бернар Франсуа наконец решил жениться на Анне Шарлотте Лоре Саламбье, хорошенькой дочери галантерейщика. Ее «приличные» и «тщеславные» родители жили в парижском округе Маре. Свадьбу устроил ее отец, бывший коллега Бернара Франсуа. Лоре было всего восемнадцать, а ее мужу – пятьдесят. Даже для того времени брак был необычным; но от него выиграли оба. Бернар Франсуа, который намеревался остаток жизни наслаждаться покоем, позволил своим иждивенцам «свободу, которую он хотел для себя»¹². Для Лоры же супруг со старомодными представлениями о терпимости в браке стал гарантом независимости.

Не будь у нас других источников информации, можно было бы предположить, что Бернара Франсуа выдумал его сын. Он обладал качеством, которое обычно встречается лишь у героев комических романов: несокрушимой верой, что он может влиять на законы природы. Родная дочь сравнивает Бернара Франсуа с дядюшкой Тоби из «Тристрама Шенди». Самым большим его хобби было долголетие. Он считал, что «жизненные силы» – свежий воздух, удобная одежда, умеренность во всем и одна груша на ужин – помогут ему дожить до ста лет. Уверенный в успехе, он вложил почти все свое состояние в тонтину, систему страхования с общим фондом, при которой всю сумму страховки получает член фонда, переживший остальных. Бернар Франсуа, таким образом, превосходно позаботился о том, чтобы родные ухаживали за ним в преклонном возрасте. Позже Бальзак сделал вывод, ставший одним из примеров его нестандартного мышления: хотите жить долго – обзаведитесь захватывающим хобби.

Через год и четыре месяца после свадьбы у супругов родился первенец. Луи-Даниэль появился на свет 20 мая 1798 г. Он прожил всего тридцать три дня¹³.

Оноре родился ровно через год после Луи-Даниэля, 20 мая 1799 г. Отец не придал значения тому, что многие сочли бы дурным предзнаменованием, и назвал сына в честь святого Оноре, на чей день пришлось рождение мальчика. Затем, словно желая подчеркнуть, что он не заражен религиозными предрассудками, он отказался крестить сына.

Позже первая любовница Бальзака, желая сделать ему комплимент, говорила, что он «орел, высиженный гусыней»¹⁴. Бальзак с ней согласился. В подтверждение он мог бы заметить, что через несколько часов после рождения его перевезли в дом кормилицы. Печальный пример поэтической несправедливости: его отправили в дом человека, торговавшего птицей.

Сестра Бальзака, Лора, весьма типично для себя объясняет такой поступок родителей в краткой биографии брата, которую она издала после его смерти: «Матушка потеряла первенца, так как хотела кормить его сама. Когда на свет появился малыш Оноре, ему подобрали опрятную кормилицу, жившую на окраине города в славном, светлом домике, окруженном садом». В свидетельстве о смерти Луи-Даниэля действительно записано, что мать кормила его сама. Хотя умер ребенок все-таки не дома, а у птичницы на соседней улице¹⁵.

Видимо, г-жа Бальзак подчинилась влиянию мужа, который убеждал ее растить первенца в соответствии с наставлениями, изложенными в «Эмиле» Руссо. В свидетельстве о рождении Оноре имеется запись N.P.E. – nourri par étrangère, то есть «вскормлен не дома». Запись доказывает, что г-жа Бальзак не стала повторять опыт со вторым ребенком. К несчастью для Оноре, смерть брата была не единственной причиной своеобразного отношения к нему матери, которое он позже расценил как отказ от себя. В 1799 г. общественная жизнь оживала после долгих лет революции, и молодая мать Оноре поспешила воспользоваться удобным случаем. Как указывает Бальзак, более откровенно, чем многие его биографы, и все же с ноткой горечи, «женщины сражались из-за героев империи, и девяносто девять процентов матерей отдавали младенцев кормилицам»¹⁶. В письмах он также намекает на то, что Луи-Даниэль имеет какое-то отношение к его судьбе: «Мать возненавидела меня еще до того, как я родился…»¹⁷

Для отца Бальзака кормилица стала разумным компромиссом: крестьяне ведут более здоровую жизнь, чем так называемые «цивилизованные люди»; воздух на окраине города чище, чем в центре, и вообще в кормилице нет ничего дурного. Самого Бернара Франсуа в детстве подкладывали к козе, у которой он пил молоко. Как ехидно предполагает анонимный биограф¹⁸, именно поэтому позже он вел себя как козел. Козье молоко Бернар Франсуа считал одной из составляющих своего железного здоровья: разве младенца Зевса не вскормила коза по имени Амалфея?

Ранние годы Бальзака сопровождаются не таким большим количеством мифов, отчасти потому, что в его вымышленном мире достаточно кормилиц, которые встречаются в любых положениях и событиях. Еще больше затемняют суть дела «реалистические» приемы Бальзака: истории, которые на первый взгляд кажутся «истинной правдой», оказываются выдумкой, зато события, окруженные ореолом нереальности, происходили на самом деле, хотя позже и были слегка видоизменены. Впрочем, сейчас можно развенчать одну легенду, которую упорно повторяли многие биографы. Считалось, что первые годы жизни Оноре провел в доме жандарма. В письме будущей жене он утверждал, что его отдали кормилице, chez un gendarme¹⁹. Как то часто бывает с Бальзаком, самая утешительная версия – будущий смутьян, выросший в доме опоры общества, – оказалась ложной. Бальзак обозвал «жандармом» саму кормилицу, употребив это слово в его разговорном значении: грозная, вздорная женщина²⁰.

Возможно, сварливая кормилица, «жандарм в юбке» – одно из тех мифических чудовищ, которыми Бальзак населил свое детство. Ему нравилось считать себя одиноким, любящим героем, брошенным в суровый, но увлекательный мир. Несмотря на это, при беспристрастном анализе искажение переносится и на скучную реальность. Насильственное отторжение Оноре от родительского гнезда оказалось не просто медицинской предосторожностью. Он продолжал жить у кормилицы и после отлучения от груди. Первые годы жизни он провел на другом берегу реки, в деревне Сен-Сир. К родителям он вернулся в четыре года.

К сожалению, впоследствии Бальзак стал разделять мнение своего отца о том, что материнское молоко – единственная пища, пригодная для младенца; все остальное, говорит он, скорее всего, породит неестественное, изуродованное создание²¹: может быть, то самое создание, которое иногда появляется в шутовских нарядах в романах Бальзака. В его творчестве постоянно всплывает образ материнской плоти – тут есть над чем задуматься психоаналитику. В одной сцене горбун мечтает поджарить большую женскую грудь и сожрать ее «даже без соуса»²². В «Старой деве» серьезный молодой герой сравнивает пышные прелести мадемуазель Кормон с «жирной куропаткой, привлекающей чревоугодников»²³. Щекочущее нервы сочетание полового влечения и садизма наводит на мысль о сильной обиде на мать, на горечь утраты, на желание захватить то, чего он был лишен. Впрочем, и горбун, и серьезный молодой герой живут собственной богатой вымышленной жизнью.

В сентябре 1800 г. у Оноре родилась сестра Лора, а около 1802 г. – еще одна сестра, Лоранс. На следующий год детей повезли в Париж, в гости к бабушке – матери г-жи Бальзак. Вскоре после их визита дед Бальзака умер от сердечного приступа. Он был на два года моложе Бернара Франсуа; возможно, зять отпустил ряд уместных замечаний о тлетворном парижском воздухе и необходимости есть свежие овощи. Мадам Саламбье переехала к дочери в Тур, где стала надежной, хотя и не слишком влиятельной союзницей детей Бальзак.

В 1803 г. родители решили, что Оноре и Лоре уже можно вернуться домой. Вскоре Бальзаки переехали в новый дом под номером 29 на той же улице²⁴. В отличие от того дома, где родился Бальзак, – его разбомбили в 1940 г. вместе с почти всем старым городом – второй дом по-прежнему стоит на улице Насьональ, только теперь он значится под номером 53. Детям новое жилище показалось огромным – двор с конюшней и службами, две кухни, пять погребов, парадная гостиная с отдельным входом. В гостиной – своем салоне – г-жа Бальзак принимала многочисленных посетителей. Оноре отвели комнату на третьем этаже, куда приходилось подниматься по деревянной лестнице.

По сравнению с родительским домом жизнь у кормилицы казалась раем. Детей без конца инспектировали; у них находили бесконечные недостатки. Прощание перед сном превратилось в торжественную церемонию. Г-жа Бальзак отличалась мнительностью; по словам Лоры, она гордилась своей способностью угадать по лицам детей малейшие признаки непослушания. Может быть, именно материнские инспекции и допросы с пристрастием легли в основу интереса Бальзака к физиогномике, который не покидал его всю жизнь. Физиогномика представляла для него не научный и даже не литературный интерес, но была средством выживания.

Краткое пребывание маленького Оноре под крышей родительского дома отмечено двумя происшествиями, проливающими свет на психологическую атмосферу. О первом происшествии Бальзак вспоминает в «Лилии долины»; рассказ о событиях тридцатилетней давности звучит из уст главного героя. Теперь можно лишь гадать, насколько правдив тот разоблачительный эпизод. Когда речь заходит о биографии, главное препятствие заключается не в точности изложения, но в хронологии:

«Обо мне так мало заботились, что гувернантка подчас забывала уложить меня спать. Как-то вечером, спокойно примостившись под фиговым деревом, я смотрел с чисто детским любопытством на яркую звезду, и под наплывом печальных мыслей мне чудился в ее мерцании проблеск дружеского участия… Мать случайно заметила мое отсутствие. Желая избежать упреков, грозная мадемуазель Каролина, наша гувернантка, подтвердила опасения матери, заявив, что я ненавижу бывать дома, что без ее бдительного надзора я бы давно сбежал, что я не глуп, но скрытен и хитер, что среди всех детей, которых ей приходилось воспитывать, не было ни одного с такими дурными наклонностями. Гувернантка притворилась, будто ищет меня, и стала звать, я откликнулся; она подошла к фиговому дереву, заранее зная, что я там.

– Ты что тут делаешь? – спросила она.

– Смотрю на звезду.

– Ты не смотрел на звезду, это неправда, – проговорила мать, наблюдавшая за нами с балкона, – разве в твоем возрасте интересуются астрономией?!»²⁵

Равнодушная гувернантка фигурирует и в биографии, написанной Лорой. Мадемуазель Делайе, пишет она, прививала своим воспитанникам почтение, послушание и, превыше всего, страх. Следует заметить, что гувернантки в то время занимали неопределенное положение между буржуазией и обслугой; платили им очень мало. Если им попадалась мнительная хозяйка, такая как г-жа Бальзак, гувернантки, наверное, считали, что проще всего держать детей в страхе. Бальзак догадывался, что причиной подобного отношения тоже была его мать, любившая диктовать свою волю, считавшая проявления ума признаками неповиновения. К сожалению, она еще рассчитывала впоследствии получить приличную награду за свои труды.

«Наступает время, – пишет Бальзак, – когда дети судят родителей»²⁶. Для него такое время наступило рано; и, может быть, его мать понимала, что сын судит ее.

Случай, о котором идет речь в «Лилии долины», показывает, что Бальзак стремится облачить себя в ранние годы в костюм романтического героя. В его детских воспоминаниях ощущаются отзвуки «Исповеди» Руссо, а также произведений, в которых речь идет о детской страсти, подчас даже кровосмесительной – «Поле и Виргинии» и «Рене» Шатобриана. Впрочем, Оноре как будто сохранил мало сходства с тем заброшенным ребенком, какого он любит вспоминать. Лора помнит его «славным мальчуганом». Она пишет: «…когда нас вместе вели на прогулку, его обычно все замечали благодаря его счастливой внешности: хорошо сформированному, улыбающемуся рту, огромным, лучистым карим глазам, высокому лбу и густым черным волосам». Правда, затем Лора простодушно признается, что жизнерадостное личико Оноре считалось серьезным недостатком: его веселье и крепкое здоровье не позволяли их матери «тревожиться за него» и потому относиться нежно и с любовью. Бернар Франсуа считал, что природа свое возьмет, но его жена шагала в ногу со временем: дети для нее по самой своей сути были источником неудобств и неприятностей и нуждались в исправлении.

Самое первое неудобство связано с красной скрипочкой. Благодаря скрипке Оноре обрел своего первого слушателя – Лору: «Бывало, он пиликал на ней без конца – часами… и лучезарно улыбался, как будто слышал чудесные мелодии». Лора умоляла брата прекратить, но он изумленно спрашивал ее: «Неужели ты не слышишь, как это красиво?» Возможно, Оноре вдохновлял недавний пример Паганини, который, как говорили, буквально завораживал публику своими неистовыми импровизациями. Бальзак рано открыл для себя великую тайну искусства: истинная красота чаще прячется в голове художника, чем показывается взору зрителя. Позже его открытие вызовет к жизни «Философские этюды», повести «Гамбара» (Gambara) и «Неведомый шедевр» (Le Chef-d’Oeuvre Inconnu). В обеих повестях мечта о несбыточном идеале уничтожает само творчество. Настало время для Оноре спуститься к началам – в данном случае к начальным классам школы.

Вначале г-жа Бальзак собиралась учить Оноре сама. К счастью для него, она передумала. Материнские заботы уступили место бурной личной жизни. Незадолго до того, как Оноре исполнилось пять лет, в апреле 1804 г., его отдали приходящим учеником в расположенный поблизости пансион Леге²⁷. Небольшой пансион располагался в центре старого Тура; там обучались сыновья купцов и буржуа, границы между которыми снесла революция. За 6 франков в месяц их обучали читать и писать. Уроки продолжались шесть часов. В основном им читал вслух старичок, г-н Док, у которого тряслись руки; а его костюм стойко пережил полвека перемен. Изредка его сменял г-н Бенуа, который обучал их писать красивым «английским» почерком. Любимыми уроками Бальзака были уроки каллиграфии.

Оноре каждый день провожал в школу отцовский камердинер. В его корзинке с завтраком лежали сыр и сухофрукты. В обеденный перерыв Оноре очень стеснялся своей корзинки (по мнению, в котором каждая поддающаяся проверке деталь оказывается верной с автобиографической точки зрения и к которому сестра Бальзака относится как к истории из собственной жизни). Другие мальчишки уплетали блюда, которыми до сих пор славится Тур: бутерброды со свиным паштетом (rillettes) или свиные шкварки, по виду напоминавшие трюфели (rillons). Хотя припасы одноклассников нельзя было назвать роскошными, дома Оноре не пробовал ничего подобного. Замечая, как он жадно смотрит на их обеды, другие мальчишки, считавшие его «богачом», дразнили его²⁸.

В «Лилии долины» (Le Lys dans la Vallée) Бальзак устами героя вспоминает о своих неудачных попытках отомстить обидчикам и о том, какая затем последовала травля: ему в спину швыряли камни, завернутые в носовые платки. Камердинеру пришлось за него заступиться. Первые дни учебы Бальзак почти всегда рисует в мрачных тонах. Позднейшие отзывы о его поведении в школе наводят на мысль о том, что он был бунтарем, который пользовался довольно большой популярностью среди своих сверстников; возможно, над его пылкостью и доверчивостью смеялись, но подавить его было нелегко. Кроме того, пансион Леге был единственным местом, где будущий писатель встречался с типичными представителями Турени и с турским диалектом, о котором позже он всегда упоминает с нежностью и с долей ностальгии. Происшествия, о которых идет речь в «Лилии долины», выражают боль гораздо более глубокую. По мнению Оноре, главной виновницей его страданий была мать. В романе, когда слуга рассказывает матери героя о том, как обижают ее сына, она отвечает так же, как потом писала в письмах сама г-жа Бальзак: «От этого проклятого мальчишки одно горе!»

К сожалению, ни одного отзыва о Бальзаке его учителей до 1807 г. не сохранилось. По словам героя «Лилии долины», учитель, который всегда видел его мрачным, презираемым и одиноким, подтвердил подозрение родных о том, что он ни на что не годен. С другой стороны, в рапорте по начальству, который составил сам Леге в 1810 г., утверждается, что о мальчиках в возрасте между пятью и семью годами, которые только учатся читать, сказать практически нечего²⁹. Все, что нам известно наверняка, – во время пребывания в пансионе Леге Бальзак переболел оспой. Болезнь протекала в легкой форме и, в отличие от случая со шкварками, не оставила шрама в его душе.

В восемь лет Оноре снабдили всем необходимым и отправили в городок Вандом, расположенный в 35 милях к северо-востоку от Тура. На следующие шесть лет его домом предстояло стать старинному Вандомскому коллежу³⁰. За шесть лет он виделся с матерью всего два раза – несмотря на то что в то время в Вандоме было более регулярное почтовое сообщение, чем в наши дни.

Вандомский коллеж считался одной из лучших французских школ, в него поступали «сливки» крупных провинциальных городов, в том числе Тура. Видимо, поэтому г-жа Бальзак его и выбрала. Возможно, не случайно в тот самый день, когда Оноре отправили в Вандом, она внесла плату за полгода за место в Турском кафедральном соборе³¹. Жене человека, которого считали вольнодумцем, необходимо было часто показываться на службах.

Оноре считал, что его отправили в Вандомский коллеж по другой, более неприятной для него причине. Она связана с правилом, изложенным в рекламном проспекте школы: «Родителей настоятельно просят не забирать детей домой даже на каникулы». Иными словами, принятый в коллеж ученик телом и душой принадлежал школе до тех пор, пока не завершал образования – или, как случилось с Бальзаком, до тех пор, пока он не переставал функционировать как нормальное человеческое существо. Визиты родителей не поощрялись и разрешались только на Пасху и в дни раздачи наград, один из которых обычно совпадал с Пасхой.

Такова была освященная временем система воспитания, придуманная монахами ораторианского ордена, которые основали школу в 1623 г. В педагогике ораторианцы часто выступали антиподами своих конкурентов – иезуитов. Их система отличалась более гибким отношением к историческим переменам; можно сказать, что они воспринимали все новомодные веяния. Впрочем, неизменная гибкость помогла ораторианцам в свое время пережить революцию. Школьная форма дополнялась круглой шапочкой и синим воротником; геральдические лилии (fleur-de-lys) на пуговицах в нужное время весьма кстати заменили словами «Искусства и науки». Через несколько лет в школьный катехизис включили Наполеона. Его назвали «человеком, которого призвал Господь в трудное время», дабы он «защитил государство своей мощной дланью». К тому времени, как в коллеж поступил Бальзак, школа была отделена от церкви. Членами ордена ораторианцев оставались всего семь из шестнадцати учителей, да и тех освободили от монастырских обетов. И все же Вандомский коллеж был вопиющим анахронизмом, который гордился своей монастырской атмосферой и освященными временем традициями. Ученики других школ при Бонапарте маршировали под барабанный бой; в Вандомском коллеже, словно застывшем в прошлом, распорядок дня отмерялся ударами колокола.

Большая монастырская школа до сих пор располагается в центре города. За ее старинными серыми стенами, отгородившими коллеж от речушки Луар, притока Сарты, скрывается огромная территория, куда входят «постройки, необходимые в подобных учреждениях»: часовня, театр, изолятор, пекарня, парк и фонтаны. 228 учеников делили на четыре группы: маленькие (Minimes), младшие (Petits), средние (Moyens) и старшие (Grands). У каждой группы были отдельные дортуары и классные комнаты. Двери всех комнат выходили в четырехугольный двор, откуда можно было попасть в столовую.

Таково было историческое заведение, из которого Бальзак вый дет весной 1813 г., не облеченный яркими крыльями гениальности, но еще более замкнутый, чем раньше, – бледный, худой, ошеломленный беспорядочным чтением, замкнутый в себе, поселившийся в своем тревожном мире без каких-либо внешних признаков взросления.

22 июня 1807 г., по прибытии в коллеж, Оноре занесли в журнал под номером 460. Первая характеристика, данная им современниками, была такая: «Возраст – восемь лет и пять месяцев; перенес оспу без осложнений; по характеру сангвиник; легковозбудим и подвержен беспокойству». «Сангвиником» его назвали в том смысле, какой придавался этому слову ранее: веселый, общительный, с румянцем во всю щеку; позже сын директора школы вспоминал, что Оноре был «румяным пухлощеким толстячком»³².

Первая вспышка перевозбуждения случилась с ним в столовой, которой Бальзак посвящает длинный, задумчивый пассаж в «Луи Ламбере» (Louis Lambert). Разговоры за едой допускались, поэтому возник своеобразный «гастрономический обмен»: «Если кто-нибудь из среднего класса, посаженный во главе стола, предпочитал порцию красного гороха десерту, потому что нам давали и десерт, тотчас предложение – “десерт за горох” – передавалось из уст в уста, пока какой-нибудь сладкоежка не принимал предложения и не посылал свою порцию гороха, и она передавалась из рук в руки, пока не доходила до предложившего обмен, и тем же путем отправлялся десерт. Ошибок никогда не бывало. Если возникало несколько предложений подобного рода, то они нумеровались, тогда говорили: “Первый горох за первый десерт”». Шум, поднимаемый двумя сотнями мальчишек, которые менялись блюдами, изумлял посетителей школы. В капиталистических джунглях «Человеческой комедии» столовая в Вандомском коллеже ближе всего к описанию идеального общества.

Другими особенностями Вандомского коллежа, призванными подсластить горечь ссылки, служили участки земли, на которых мальчики сами выращивали овощи, и голуби, которых держали в клетках на стенах. Была также лавочка, где торговали стеклянными шариками, перочинными ножами, карандашами, молитвенниками (их покупали редко) и, если главный ингредиент приносил сам покупатель, голубиным паштетом³³.

Святые отцы (как их продолжали называть) стремились избавить учеников от «тех небольших превратностей судьбы, которые очень часто становятся поводом для сравнения у мальчиков»³⁴.

Повторяю, Бальзак на себе испытал власть денег в послереволюционной Франции. Он получал всего 3 франка карманных денег в месяц. Очевидную скупость его отца можно объяснить другой большой движущей силой, которая действует в мире Бальзака, – простодушием. Бернар Франсуа открыл, что бедность и спартанские привычки – вернейшая дорога к счастью, а поскольку обычно для того, чтобы прийти к подобному выводу, требуется вся жизнь, его сын наслаждался бесценным преимуществом быть бедным еще во время обучения в школе. Возможно, Оноре усомнился в отцовской философии, когда заметил, что у его друзей всегда хватает денег на мелкие радости жизни.

С точки зрения спартанских привычек Вандомский коллеж не оставлял желать ничего лучшего. На картине, где изображен урок математики того времени, изображается учитель, который преподает в шляпе, с поднятым воротником, несмотря на то что в классной комнате есть большая печь³⁵. Бальзак часто вспоминает о теплом и мягком климате своей родины, всего в 35 милях от коллежа, где на солнце нежатся виноградники Вувре. В монастырских стенах Вандомского коллежа он больше всего страдал от холода: «Каждую зиму он отмораживал руки и ноги. Довольно часто это спасало его от наказания розгами, которое тогда еще широко практиковали, и его просто оставляли после уроков»³⁶. Кожаные перчатки презирались; их носили только маменькины сынки. Все, кто смел щеголять в кожаных перчатках, скоро обнаруживали, что их перчатки безнадежно испорчены – их бросали на горячую печку, где они усыхали.

В дортуарах было не лучше – они кишели клопами, в них воняло, полы были покрыты таинственным «общим гумусом», оставленным «тысячей учеников». Вносили свой вклад и другие, более простые источники «гниения, создающего определенную атмосферу»: ведра с холодной водой, которой умывались по утрам, еда, украденная из столовой, голуби, плесневевшие в шкафчиках³⁷. Каждый дортуар был поделен на отсеки в 6 квадратных футов, с решетками поверху и решетчатыми дверями. Каждую ночь двери с лязгом запирали. В 1810 г. Жозеф де Местр по ошибке называет такой старинный тип дортуара данью прошлому; он сожалеет о его утрате, ибо «порок так заразителен». В школах-интернатах мысли, слова и книги, особенно порочные, распространяются, как заразная болезнь³⁸.

Сначала Оноре редко бывал в таком положении, когда можно было бы говорить о «заразе». Почти все время он проводил в «тюрьме». Это означало одно из двух. Правонарушителя либо запирали в своем отсеке в дортуаре (на школьном сленге, сохранившем смутные воспоминания о средневековой пытке, такие отсеки назывались «деревянными штанами»); либо, если позволяла погода, его сажали в «альков», маленький чулан под лестницей в группе младших, где гуляли сквозняки.

Бальзака можно было бы заподозрить в преувеличении важности заточения в юные годы. В конце концов, тюремные камеры – питомник многих романтиков. С самого начала XIX в. поэтов так и тянет философствовать в чуланах и ватерклозетах. Однако распорядок жизни в Вандомском коллеже почти не допускал отклонений. Мрачные воспоминания, которым Бальзак предается в «Лилии долины» и «Луи Ламбере», с радостью подтвердил много лет спустя школьный сторож: «Помню ли я мсье Бальзака? Еще бы мне его не помнить! Я имел честь сопровождать его в тюрьму больше ста раз!»³⁹

Следует заметить, что провинившихся сажали в «тюрьму» надолго, а не на полчаса. Сын директора школы, сам бывший учитель, вспоминает, что в первые два года в Вандоме Бальзак проводил в алькове не менее четырех дней в неделю – «кроме тех дней, когда подмораживало». Причиной такого небывалого обращения служило «неистребимое отвращение мальчика ко всему, что ему предписывали делать». «От него ничего невозможно было добиться ни в классе, ни на уроках гимнастики». Издатели Бальзака наверняка посочувствовали бы его учителям. Конечно, Бальзак преувеличивает, и все же в его признании есть доля истины: «Я стал самым бездеятельным, самым ленивым, самым задумчивым учеником младшего отделения, и, следовательно, меня наказывали чаще других»⁴⁰.

Чем Оноре заполнял долгое сидение в карцере? Несмотря на защиту отдельных секций дортуаров, Жозеф де Местр предупреждал, что слишком частое безнадзорное сидение взаперти тоже опасно, ибо «худшее общество для молодого человека – это он сам». Может быть, Бальзак постепенно начинал усваивать то пагубное «интернатское образование», на которое он так часто ссылается, после которого молодая особа, даже если и выходит из школы «девственной, она отнюдь не целомудренна»⁴¹. Оноре представлял для себя лучшую компанию, чем большинство его одноклассников. Сидя в «деревянных штанах» и напряженно вслушиваясь, не заскрипит ли специально брошенная на пол ореховая скорлупа под ботинками приближающегося надзирателя, он активно размышлял, постепенно приучаясь воссоздавать перед своим мысленным взором те сцены, о которых он читал в книгах, и предаваясь собственным мыслям. Другие мальчики обзаводились вымышленными друзьями, у Бальзака была его память: «Когда хочу, я опускаю на глаза вуаль… Внезапно я погружаюсь в самого себя и нахожу темную комнату, где явления природы раскрываются в более чистой форме, чем та, в которой они появились сначала перед моими внешними чувствами»⁴².

Несмотря на пыль и обветшалость, в Вандомском коллеже Бальзак впервые получил возможность взглянуть на общество как на процесс неестественного отбора. Один из его менее одаренных одноклассников вынес свой приговор системе ораторианцев, сойдя с ума. Та же участь постигла друга рассказчика в «Луи Ламбере». Наивысшим достижением Бальзака в школе (так как его успеваемость отличалась крайне низким уровнем) можно считать то, что он сохранил здравый рассудок и ему удалось не превратиться в овощ – хотя вскоре в том возникли сомнения.

К счастью, его запас духовной пищи был необычайно велик. Еще до Вандома он читал часами – приключения, вроде «Робинзона Крузо» или Илиады, волнующие реляции о победах Наполеона и, конечно, Библию, которую его отец снабдил своими примечаниями, готовясь впоследствии написать историю евреев. Чтение в Вандоме заняло для него место моциона, который, впрочем, состоял лишь в том, что время от времени ученики совершали марш-бросок к загородному дому директора школы, где устраивали пикник. Даже на переменах Бальзаку давали дополнительные уроки математики. На этом настоял его отец, который надеялся, что Оноре выдержит экзамен в престижную Политехническую школу.

Частные уроки проводились в школьной библиотеке, служившей хранилищем для книг, конфискованных в монастырях в годы революции. Наставник Бальзака, отец Лефевр, о котором начальство говорило, что у него «больше воображения, чем проницательности, и тяга к чудесам и философским учениям», занимался собственными таинственными исследованиями, а его подопечному оставалось рыться на полках и выбирать книги по своему вкусу. Особенно нравились узнику Вандома жизнеописания раннехристианских мучеников.

Нет ничего удивительного в том, что «альков» фигурирует в самом раннем дошедшем до нас письме Бальзака. Вот что он пишет во второй год своего пребывания в коллеже:

«Вандом, 1 мая (1809).

Милая мама.

По-моему, папа очень огорчился, когда узнал, что я был в алькове. Пожалуйста, утешь его вестью, что меня представили к награде. Я не забываю чистить зубы носовым платком. Я завел тетрадь, в которую аккуратно переписываю упражнения, и получил несколько хороших отметок, чем надеюсь вас порадовать. От души обнимаю вас, а также всех родных и моих господ знакомых. Вот фамилии учеников из Тура, которые получили награды:

Буалеком

(Он – единственный, кого я помню).

Бальзак Оноре, твой послушный и любящий сын».

Бальзак написал домой на следующий день после раздачи наград. Шло самое суровое время года. Как обычно, его родители не приехали, прислав взамен советы усердно трудиться и чистить зубы. Они не видели, как Оноре вручили небольшой томик вольтеровской «Истории Карла XII, короля Швеции», подписанный по-латыни «Honoratus Balzac» в знак признания его достижений в устной латыни.

Это письмо – единственное сохранившееся свидетельство школьных лет Бальзака, однако оно содержит первый проблеск его огромной наблюдательности. Неуклюжее выражение «господа знакомые», которое следует сразу же за «родными», кажется подозрительным эвфемизмом или местью за пренебрежение. Некоторые эти «господа» в самом деле входили в число домочадцев Бальзака. Малыш Анри, родившийся через полгода после поступления Оноре в Вандомский коллеж и почти через шесть лет после предыдущего ребенка, служил живым доказательством тому, что г-жа Бальзак еще не распрощалась с молодостью и удовольствиями. Хуже того, в конце концов выяснилось, что у нее все же есть материнский инстинкт, который, впрочем, оказался избирательным: незаконнорожденный Анри стал зеницей ее ока. В Туре поговаривали о ее связи с местным землевладельцем по имени Жан де Маргонн, который позже косвенно подтвердил слухи, оставив Анри в своем завещании 200 тысяч франков⁴³. Сам Бальзак в 1848 г. подтвердил, что отцом Анри был Жан де Маргонн; как мы убедимся позже, у него имелись и другие доказательства того, что его матушка нарушала свой «долг».

Любовнику г-жи Бальзак, а также малышу Анри суждено было умереть ужасной смертью – одному в «Большой Бретеш» (La Grande Bretèche), второму – в рассказе с оптимистичным названием «Перст божий» (Le Doigt de Dieu)⁴⁴. Обе повести были написаны в начале 1830-х гг., но их замысел наверняка возник и сформировался в Вандомском коллеже.

Для Оноре материнская забота выражалась в форме литературной критики. Его нежные, дышащие любовью письма высмеивали за напыщенность, за жалость к себе. Возможно, единственное сохранившееся письмо дошло до нас только благодаря его относительной деловитости и сдержанности. Примечателен и почерк: мелкие, налезающие друг на друга буквы, строчки, которые бегут снизу вверх, огромные прописные буквы и множество завитушек. Первое письмо Бальзака – графологический образец огромного ума, выросшего в одиночном заключении.

По некоторым признакам, примерно с десяти лет мальчик, которого в младших классах наказывали чаще остальных, начал приобретать черты респектабельной посредственности. В 1812 г. он получил еще одну награду по устной латыни. В отчетах из школы, датированных 1809—1811 гг. (только они и дошли до наших дней), его поведение оценивается как «хорошее», «нрав» называется «веселым» или «очень веселым», хотя «характер» колеблется от «вялого» до «мягкого» и, наконец, «ребяческого». Ценность таких оценок в каком-то смысле преуменьшается тем, что отчеты о других учениках почти такие же: учителя явно считали, что все возможные особенности детей можно адекватно выразить с помощью полудюжины прилагательных.

Более верным признаком прогресса служит тот факт, что у Бальзака появилось несколько друзей: Луи-Ламбер Тинан, возможно увековечивший свое имя в романе, чье действие происходит в Вандоме; Баршу де Пеноэн, который, как Бальзак, с презрением отвергал общепризнанные увлечения и рано начал интересоваться метафизикой (позднее он стал признанным специалистом по немецкой философии); Буалеком, упомянутый в ранее цитируемом письме Бальзака, который впоследствии стал французским послом в Вашингтоне; Арман Дюфор, будущий министр и коллега де Токвиля. Это многое говорит о Вандомском коллеже и о той среде (milieux), из которой подбирались его ученики. Многие друзья и знакомые Бальзака, среди которых были уроженцы колоний – Антильских островов и Нового Орлеана – стали выдающимися политиками, адвокатами или журналистами. Бальзак познакомился со своими собратьями-ссыльными за неделю до раздачи призов, когда другие мальчики хвастливо обжирались в городе с родителями.

С точки зрения родителей, куда важнее было то, что Оноре наконец начал уделять некоторое внимание урокам. Как то часто бывает, самое большое педагогическое влияние оказалось неумышленным – отец Лефевр, поглощенный своими чудесами, пока Оноре наслаждался библиотекой. Впрочем, в коллеже были и два замечательных педагога, чье появление стало для Бальзака долгожданным освобождением из тюрьмы. Они же снабдили его темой для того, что стало его на первый взгляд ненужной привязанностью.

Лазара Франсуа Марешаля ученики обожали и считали едва ли не родным отцом⁴⁵. Он стал первым литературным критиком Бальзака за пределами семьи. Узнав, что Оноре живет по собственному распорядку, заполняет письменный стол кипами претенциозной прозы, но не успевает приготовить уроки, он рассказал ему поучительную историю о птенце, который выпал из гнезда, потому что пытался взлететь до того, как у него отросли крылья.

Марешаль поучал лицемерно – у него имелся свой опыт. Он сам давно сочинял стихи, испытывал не вполне приличное для школьного учителя пристрастие к эротической поэзии и взволнованным панегирикам любому режиму, которому случалось находиться у власти. Лилии, фригийские колпаки, имперские орлы удивительно к месту то влетают в его хвалебные стихи, то вылетают из них. Когда ночью 14 августа 1808 г. Наполеон проезжал через Вандом, Марешаль поспешил сочинить две латинские надписи в честь императора, которые повесили в городских воротах. Его ученикам выпал случай извлечь пользу из увлечения учителя; они наверняка изумлялись непривычным грамматическим формам. Фразы, которые мальчикам предлагалось перевести на французский, выдают стремление стимулировать юношеский ум чем-то более вдохновляющим, чем «Записки о галльской войне»: «Я видел воробушка Лесбии», «Девушка пряталась за кустами», «Венера с ногами обнаженными стянула пояс на своей пламенеющей мантии». Одна особенно яркая фраза наверняка затронула бы Оноре за живое, знай он тогда, что они с братом от разных отцов: «О боги, даруйте этой женщине способность к деторождению, но не ко греху».

По воспоминаниям современника Бальзака, полеты фантазии Марешаля слегка ограничивал его зять, Жан-Филибер Дессен⁴⁶. К Дессену относились с благоговейным ужасом, потому что внешне он напоминал типичного ученого-гения. В школьной лаборатории ему удалось произвести молнию. Кроме того, было известно, что он проводил важные опыты по магнетизму и фосфоресценции, которые признала даже Академия наук. На самом деле Дессен был самобытным для своего времени мыслителем и вполне мог пробудить в Бальзаке склонность к рациональным объяснениям так называемых «спиритических» явлений. Мысль для Дессена, как впоследствии и для Бальзака, являлась вещественной силой, которая двигалась в жидкой или намагниченной среде. «Разумеется, в наших глазах, – писал современник Бальзака, – он был ведущим европейским ученым». Дессен обладал обаянием непостижимости; говоря о своем предмете, он употреблял незнакомые новые слова. Например, в 1799 г., при раздаче наград, он занимал собравшихся учеников и их родителей пространными рассуждениями на тему о том, как в дни былые красноречивые писатели, не испорченные цивилизацией, брались за перо, только «когда ощущали определенный электрический тремор в предсердечной области, который поднимал все внутренние органы до высоты темы». Для всех, кто надеялся понять, как создавать шедевры, необычный взгляд на вдохновение казался очень волнующим: вдруг можно не ждать искры божией, а создать ее искусственно?

Хотя Дессен держался немного отстраненно, он создавал бодрящее впечатление того, что внешний (а может быть, и внутренний) мир не так статичен, как считали вандомские монахи. Сам Бальзак, наверное, испытывал некий тремор (frisson) в предсердечной области, когда набрасывал «Трактат о силе воли». До последнего времени «Трактат…» считался произведением несуществующим, придуманным специально для «Луи Ламбера», но он наверняка существовал ранее в какой-то форме: он упоминается одноклассником Бальзака в статье, вышедшей за несколько месяцев до публикации «Луи Ламбера»⁴⁷.

В любом случае жизнь «Трактата…» была недолгой: ее нашел учитель, который продал бумагу, на которой он был написан, вандомскому бакалейщику… Таким образом, первое произведение Бальзака пошло на кульки для конфет.

В письменном столе Бальзака лежал не только «Трактат о силе воли». Другим «отважным новым миром» стала для него лингвистика, открывавшая доступ к знаниям, о которых и не мечтали составители школьного расписания. Пока остальные мальчики корпели над упражнениями, Бальзак жадно читал словари, открывал для себя этимологию, развивал в себе тот вкус к всеведению, который проявляется во всех частях «Человеческой комедии». Правда, подавляющее большинство научных и мистических сведений в «Луи Ламбере» отражает более поздний период жизни Бальзака. Пройдет какое-то время, прежде чем его ранние опыты принесут плоды.

Конечно, у Оноре даже в десятилетнем возрасте имелись и далекоидущие планы. Некоторые мальчики из старшей группы входили в так называемую «Вандомскую академию» – своего рода молодежная ветвь Французской академии, научного учреждения, целью которого является изучение французского языка и литературы. Заседания Вандомской академии проходили дважды в год в присутствии всей школы. На них цитировались и обсуждались последние сочинения участников. Бальзаку так и не удалось попасть ни в молодежную, ни в «настоящую» академию. Тем не менее его одногодки восхищались сочиненной им поэмой – произведением, принадлежавшим к самому престижному литературному жанру. Сочинять поэмы не отваживался даже сам Марешаль. Поэма была посвящена завоеванию испанцами империи инков. Тема превосходная, если только понимать, что она относилась не к Наполеону, который как раз в то время подавлял Пиренейский полуостров, а к эксцессам недавней монархии. Сохранился и цитируется лишь один возвышенный отрывок: «О инка! властелин и злополучный и несчастный!» (O Inca! Ô roi infortuné et malheureux!)⁴⁸

Едва ли подобного отрывка достаточно для того, чтобы впасть в отчаяние, но старшие мальчики в насмешку прозвали Бальзака «Поэтом». Гений, по словам Бодлера, «обладает привилегией быть великими во всем»⁴⁹. Бальзаку удалось выразить свое величие в александрийском стихе – двенадцатисложной строке, где он умудрился сделать почти все элементарные ошибки, которые описаны в пособиях по стихосложению. Цезура неправильно падает на середину слова in | fortuné, что является одним из самых тяжких грехов в просодии. Неблагозвучие из-за слияния гласных наблюдается в четырех местах (возможно, это единственный пример множественного хиатуса во французской литературе). Кроме того, стих на один слог длиннее, чем нужно. Сейчас, оглядываясь назад, можно утверждать, что Бальзак взламывал границы традиционных жанров. В то время его стих лишь подтвердил точку зрения директора школы.

По иронии судьбы «Поэт» вдохновлялся прославленным историческим романом «Инки» Мармонтеля (1777). Но произведение Мармонтеля относилось к низшему роду литературы: «Инки» – «всего лишь» роман.

Пылкая изобретательность Оноре распространялась с бо́льшим успехом и на предметный мир. Запертый в дортуаре или в чулане под лестницей, он открывал другие способы для упражнения уже присущей ему способности к символическим действиям. Он создал часы⁵⁰ и, как вспоминал позднее сын директора школы, «считался, по крайней мере в Вандомском коллеже, изобретателем пера с тремя кончиками» – он совершил буквально революцию в ненавистном всеми школьниками написании «строчек». Его изобретение было хорошим началом для одного из самых плодовитых писателей века: один прибор для измерения быстро текущего времени, а второй – для того, чтобы победить время.

Однако, по мнению учителей, спустя шесть лет после поступления в Вандомский коллеж Бальзак почти ни в чем не преуспел, кроме зачатков латыни, географии, истории, физики, химии, фехтования и музыки. В математике его успехи были весьма скудными. Не приходится удивляться тому, что потом все его финансовые аферы были самыми неудачными из всех его произведений. Ораторианская система образования не оказала должного влияния на ученика под номером 460. Более того, его развитие, как казалось, пошло вспять…

Из Вандомского коллежа Бальзак уехал при загадочных обстоятельствах. Его сестра Лора приводит официальное объяснение семьи:

«Ему было четырнадцать лет, когда директор школы, г-н Марешаль, написал маме (это было между Пасхой и днем раздачи наград). Он попросил ее как можно скорее приехать и забрать сына. Он впал в своего рода кому⁵¹, которая особенно беспокоила его учителей, так как они не находили для нее никакой причины. По их мнению, мой брат был ленивым учеником, поэтому едва ли у него началось воспаление мозга из-за умственного переутомления. Оноре очень вытянулся и похудел. Он напоминал лунатика, который спит с открытыми глазами. Он не понимал обращенных к нему вопросов и не знал, что ответить, если спросить его вдруг, без предупреждения: “О чем ты думаешь? Ты меня слышишь?”

Как он впоследствии понял, его удивительное состояние стало результатом своего рода умственной перегрузки (если вспомнить его слова). Без ведома учителей он успел прочесть почти все книги из обширной школьной библиотеки. Серьезные книги развили его ум в ущерб телу»⁵².

Как замечает Лора, такой диагноз ее брат поставил себе сам. «Умственная перегрузка» была профессиональной болезнью, к которой склонны расцветающие гении – по крайней мере, об этом свидетельствуют романы Бальзака. Несколько его героев в определенные моменты жизни набивают себя знаниями до отказа и становятся жертвами своего безмерного аппетита. Романтических героев того времени редко можно было застать в таком удручающем состоянии; они не склонны замыкаться в себе или думать о чем-то превыше своих возможностей. Однако в «Человеческой комедии» время от времени мелькают молчаливые философы, впавшие в оцепенение, обозревающие фантастический мир идей внутри себя, а внешне производящие полное впечатление идиотов.

Подобно водопадам, которые лучше видны издалека, говорит Бальзак, их разум вблизи кажется неподвижным⁵³.

Изучая живого пациента, достаточно трудно найти причинноследственные связи. Воображаемое вскрытие еще менее надежно, и опрометчиво было бы связывать тогдашнюю странную летаргию с позднейшими заболеваниями Бальзака. Можно с таким же успехом согласиться с таким же спорным диагнозом, который обычно ставили в таких случаях. Директор школы упомянул о молчаливости (taciturnité) и grande insouciance своего ученика. Слово insouciancе в данном случае означает и «апатию», и «равнодушие». В сочетании с ненормальной бледностью (для прежде румяного мальчика), потерей веса, общей вялостью и частым сидением в карцере все указывало на одно. В популярном «Трактате о тайных привычках и удовольствиях» (1760), который использовался в школах-интернатах еще в начале ХХ в., говорится, что приведенные выше признаки – классические признаки «злоупотребления своими силами». Сходным образом в «Сельском враче» Бальзака женственного и начитанного Адриена забирают из школы по той же причине (врача убеждает быстрый осмотр его колена…). Ну а Бальзака, насколько нам известно, исцелили свежий воздух, физические упражнения и общество⁵⁴.

Это, разумеется, самая внятная причина для быстрого отъезда Бальзака. При тогдашнем широком распространении карательного школьного образования никто не встревожился, узнав, что Бальзак провел опасно много времени в одиночном заключении. Он, конечно, правильно думал, что его отец «огорчится», узнав, что его сын томится в «алькове». Когда в 1807 г. Оноре отправился в Вандомский коллеж, его отец как раз дописывал свой первый и самый примечательный памфлет: трактат «о средствах профилактики воровства и убийств и о возвращении совершившим их людям полезной роли в обществе».

Подобно многим людям, которых считали чудаками, отец Бальзака обладал необычайной дальновидностью. В своем труде он выдвинул на первый взгляд безрассудную мысль о том, что тюрьмы не исправляют преступников и что следует идти по пути реабилитации. В годы террора нескольких друзей Бернара Франсуа посадили за решетку. Когда он увидел сына после шести лет обучения и узнал о плачевных результатах, он, должно быть, сразу узнал симптомы. «Состояние сына очень встревожило отца», – пишет Лора. А бабушка Саламбье, наверное, воскликнула: «Так вот в каком виде школа возвращает славных мальчиков, которых мы туда посылаем!» Необходимо было предпринять срочные меры, иначе маленькому Оноре грозили преступная жизнь и ранняя смерть.

Конечно, чувства самого Бальзака были более сложными. В своей тюрьме он бывал счастлив. Он придумал для себя мучительный распорядок дня, которому потом следовал почти всю жизнь: огромные отрезки времени, посвященные ничем не прерываемой деятельности. Словно в память о Вандомском коллеже, Бальзак писал в монашеской рясе. В его «темной комнате» «превратности судьбы» и несправедливость матери переставали существовать. Там его разум отыскивал тайные принципы, которые, по мнению Дессена, управляли всей Вселенной. Во мраке «алькова» все стороны жизни имели равное право на существование; все было взаимосвязано.

Разум стал для него не просто отдельной игровой комнатой, но и арсеналом. В дортуарах Вандома зародился европейский реализм. А в созданной Бальзаком вселенной в Вандомском коллеже учился и Вотрен, главный злодей, наделенный сверхъестественными силами и страстным желанием управлять обществом, которое он понимает и которое поэтому презирает⁵⁵.

С образом Вотрена у Бальзака связана стихия саморазрушения. Мать убедила его в том, что он состоит из одних недостатков и ему никогда не удастся ей угодить. Позже подходящим выходом из положения показалось бы самоубийство. В Вандомском коллеже такое отношение вылилось в самовнушенное безумие. В «Баламутке» (La Rabouilleuse) (1840—1842) подростковая апатия одного из малообещающих вялых гениев, художника Жозефа Бридо, объясняется не только его крайней сосредоточенностью, но также и семейным положением: мать изливает всю свою любовь на его никудышного брата. Заброшенный Жозеф пренебрежительно относится к себе; он неразговорчив, замкнут, его огромная голова, которая для рассказчика является доказательством гения, кажется родителям признаком водянки мозга.

Униженный ученик, уверенный в своем сиротстве при живой матери, без труда затмевается раблезианским лицом знаменитого романиста, от хохота которого дребезжат стекла. Он развлекает друзей бесконечными забавными историями. Его сцена – весь Париж. Он неотразимо счастлив и умеет по-детски непосредственно забываться, сосредотачиваться и отвлекаться. Но и первый Бальзак – тоже Бальзак, хрупкий, незрелый, до боли верящий в то, что гений – единственная альтернатива смерти и что «никакое порядочное образование не полно без страданий»⁵⁶.

По бытовавшему тогда милому обычаю, Оноре поправлял здоровье в лоне любящей семьи. Родные якобы наняли ему репетиторов, а затем, через год и два месяца после возвращения из Вандома, он поступил в местный Турский коллеж. На самом деле ему дали два месяца на то, чтобы снова стать нормальным, а затем посадили в карету и отправили в Париж.

Паршивая овца вернулась в дом, где хватало более насущных проблем, чем «умственная перегрузка». Покровитель Бернара Франсуа, генерал Померель, за несколько лет до того уехал в Лилль, оставив старого друга без масонского щита, которым он успешно отражал нападения двух архиепископов подряд, причем оба архиепископа отличались крайней назойливостью. Возможно, им надоело обращение «гражданин архиепископ». Одного из них даже включили, благодаря Померелю, в биографический словарь «атеистов». С благословения церкви, новый префект стал вмешиваться в дела Бернара Франсуа. Он несправедливо намекал на растраты, допущенные при управлении больницей, и спрашивал, почему турские Бальзаки так богаты, хотя их родственники-крестьяне, живущие в Альби, по сути бедняки. В ноябре 1814 г. Бернар Франсуа попросил о переводе в Париж.

Во враждебном отношении к Бернару Франсуа со стороны властей отчасти повинна его жена. Провинциальную жизнь во времена социальных потрясений можно уподобить военной кампании: «Если женщина хорошо одевается, она производит впечатление кокетки и даже легкомысленной, – поучает г-жа Бальзак свою дочь Лору, когда та выходит замуж. – Скоро пойдут слухи, что ее муж уж слишком успешен в делах… Если бы моя матушка в свое время предупредила меня об этом, жительницы Тура не относились бы ко мне так плохо. В силу возраста твоему батюшке хватило такта не перечить мне. Нам по карману были самые элегантные наряды»⁵⁷.

Г-жа Бальзак измеряла успех в обществе по зависти, которую она возбуждала в других женщинах; очевидно, она служила мишенью для злобных сплетен. Она не утратила привлекательности даже в тридцать пять лет – в возрасте, который тогда считался преклонным; у нее был пожилой муж, который во имя семейного согласия сквозь пальцы смотрел на ее интрижки. Кстати, в романах Бальзака часто встречаются такие просвещенные мужья. Все стало только хуже после того, как Бальзаки все чаще стали добавлять к своей фамилии частицу «де». Многие полагали, хотя в случае с Бальзаками предположение остается недоказанным, что частица намекает на их родство со старинным и благородным родом Бальзак д’Антраг, давно пресекшимся.

Вот так Оноре познакомился с восхитительно мелким мирком провинциальных интриг. По мнению сестры Лоры, он учился выживать, наблюдая за непредсказуемыми сменами настроения у матери. Постепенно он стал настоящим мастером наблюдательности. С Лорой, чьим обществом он безмерно наслаждался, он практиковал свой навык на представителях турского общества, которые приезжали к ним в гости и которые появляются в первой части «Утраченных иллюзий» (Illusions Perdues)⁵⁸, хотя там действие происходит не в Туре, а в Ангулеме: будущие парижане изо всех сил подражают парижским модам; они люди достойные, но случается, впадают в бешенство, когда проигрывают в карты. Матери подыскивают подходящих мужей для своих некрасивых дочерей; отцы заучивают наизусть отрывки из Цицерона или описания новейшей сельскохозяйственной техники, чтобы потом блеснуть в разговоре… Все персонажи более или менее осознанно подчиняются сложному своду общественных правил. Вскоре Бальзак узнает, что немцы придумали название для такой забавной деятельности. Он одним из первых из французских писателей употребил это слово – «антропология» – в современном смысле⁵⁹.

В течение дня Оноре вынужден был развлекать младшего брата; впрочем, ему это очень нравилось. Лора вспоминала: если г-жа де Бальзак замечала, что Оноре мечтательно любуется красивым закатом и снова впадает в задумчивость, она посылала его помочь маленькому Анри запустить воздушного змея. Но Оноре всегда сопровождало грызущее предчувствие несчастья. Имена для него были наполнены мистическим смыслом. От его внимания не ускользнуло, что Анри (Henry), в чьем имени те же согласные, что и у него, Оноре (Honoré), а на конце «англизированная» -y вместо обычного -i, уготована роль нового, так сказать, улучшенного Оноре. Их мать почти не скрывала своих пристрастий, даже в завещании, которое она составила в 1832 г., во время эпидемии холеры: она оставляла «дорогому сыну Анри» почти все свои книги (судя по школьным отметкам Анри, она принимала желаемое за действительное), а также большой кофейник. В то же время книги по «метафизике» и маленький кофейник предназначались величайшему любителю кофе в литературе, которого она сухо именовала «Оноре Бальзак, мой старший сын»⁶⁰.

В раннем рассказе «Перст божий» (Le Doigt de Dieu) (1831) «дитя любви» сталкивает с крутого склона «дитя супружеского долга». «Дитя любви» с криками тонет в мутной реке. Автор, от чьего имени ведется рассказ, наблюдает за происходящим из-за дерева. Эта необычайная, почти сказочная сцена наводит на мысли об участии бессознательного в создании персонажей и намекает на зловещие аналогии между писательством и культом вуду. Впрочем, в дальнейшем становится понятно, что булавками колдун собирался утыкать куклу, которая символизировала мать. Бальзак никогда не таил злобы по отношению к Анри, который, словно по велению Божьему, оказался вместилищем недостатков, в которых обвиняли его старшего брата: слабовольный, ленивый, незрелый по характеру, он в конце концов уехал на остров Маврикий, где служил таможенным инспектором, но никаких успехов не добился. Отношение Бальзака к Анри точнее выражено посвящением «Анри де Бальзаку» повести «Загородный бал» (Le Bal de Sceaux) – своего рода предостережения, в котором говорится о том, что избалованные младшие дети не оправдывают ожиданий любящих родителей и никогда в конце концов не получают того, чего им хочется.

В конце весны или в начале лета 1813 г. Оноре уехал в столицу. Должно быть, первое знакомство с городом, которому предстояло стать одним из главных героев «Человеческой комедии», было для него мучительным. Одновременно первая поездка была типичной для Бальзака, который любил знакомиться с чем-то вначале умозрительно. Его записали в частную школу Ганзера и Бёзлена, своего рода пансион для учеников расположенного неподалеку лицея Карла Великого в сердце парижского квартала Маре⁶¹.

Квартал Маре, сыгравший такую важную роль в юности Бальзака, оказался не совсем тем Парижем, который молодой человек мечтал завоевать. Это была обшарпанная разновидность провинции, где между булыжниками мостовой росла трава⁶². По улицам очень редко грохотали экипажи; в основном в Маре царила тишина. Квартал постепенно приходил в упадок с конца XVII в.; до того там селились разбогатевшие купцы, которые строили себе роскошные особняки. Тогда Маре считался местом аристократическим. Когда в Маре поселился Бальзак, квартал еще отличался некоторой буржуазной респектабельностью, но его население стало весьма пестрым. В Маре во времена Бальзака жили чиновники, лавочники, пенсионеры, последние аристократы, которые все не решались переехать. Как везде, в Маре много было вездесущих, всевидящих консьержей и других любопытных особей, например полицейских шпионов и гадалок, которых привлекали тишина на улицах и дешевые рестораны.

Школа соответствовала своему окружению. Она заполнила собой когда-то величественный особняк Сале (теперь в нем музей Пикассо), ограбленный в годы революции – до того его владельцем был архиепископ Парижский. С годами особняк постепенно разрушался, так как в нем два десятилетия жили ученики⁶³. Школа была одной из многих живописных останков более спокойного века, сохранившихся в Маре до наших дней; эти останки полуразрушены, полны очарования и, что удивительно, часто обитаемы.

Когда вереница школьников, идущих парами, проходила по сырым улицам перед тем, как выйти, «как из погреба»⁶⁴, на улицу Сен-Антуан напротив лицея Карла Великого, Бальзак разглядывал трещины на стенах и двери, разгадывал «иероглифы» архитектурных чудачеств, наделяя все, что он видел, «огромным смыслом, какой приобретают предметы в романах Фенимора Купера» – «ствол дерева, бобровая плотина, камень, неподвижное каноэ, ветка, которая клонится к воде»⁶⁵.

О его восьмимесячном пребывании в Париже известно мало, но, вполне возможно, отрывочность воспоминаний соотносится с опытом самого Бальзака: он имел возможность хотя бы мельком видеть величие Наполеона, когда войска проходили торжественным маршем по Тюильри⁶⁶; он наносил визиты родственнице, жившей в таком же, как Маре, старевшем квартале на острове Святого Людовика. Вот как он ее описывает: «Древняя, как собор, раскрашенная, как миниатюра, роскошно разодетая, она жила в своем отеле, как будто Людовик XV никогда не умирал»⁶⁷. Другие кварталы города закрепляются в его личной мифологии: знаменитые театры и рестораны, которые он поклялся посещать, когда станет старше, и гибельное место, о котором часто рассказывали мальчики постарше (в рассказах они играли сомнительные роли) – Пале-Рояль, где в символической близости жили проститутки и издатели.

Бальзак на время был спасен от «гибели» благодаря огорчительной интенсивности подготовки в школе Ганзера и Бёзлена. Надзиратели провожали пансионеров в лицей и обратно и следили за тем, чтобы все делали уроки. Однако Бальзак украдкой совершает вылазки и бродит по зданию пансиона, в котором его тоже ждут открытия: «Помните долгие разговоры, разжигаемые дьяволом, – спрашивает он читателей в своей «Физиологии брака» (Physiologie de Mariage), – тайные познания о природе вещей, какими обмениваются мальчишки? Ни Лаперуз, ни Кук, ни капитан Парри так пылко не стремились к полюсам, как ученики пансионов, которые выходят в океан беззаконного наслаждения»⁶⁸.

Те годы были временем заката империи. Иностранные армии наступали с востока. Весной 1814 г. Наполеон уехал на границу с небольшой, необученной армией. Париж вскоре капитулирует, и, к облегчению многих, восстановится монархия. Родители Бальзака решили, что школьникам, воспитанным в преклонении перед императором, угрожала опасность.

Г-жа Бальзак вызвалась спасти Оноре от воображаемых бедствий – но вначале договорилась о свидании в Париже с одним испанским графом, с которым была знакома в то время, когда тот, будучи беженцем, обосновался в Туре. Обладатель пышного имени Фердинанд де Эредиа, граф де Прадо Кастеллане был утонченным человечком; его двойник появляется в одном из рассказов Бальзака. У него, по словам Бальзака, «больше кистей для маникюра, чем у большинства женщин для их туалета»⁶⁹. Граф произведет на Бальзака ужасное впечатление. О романе г-жи Бальзак можно узнать из писем, посланных ею Эредиа; теперь они хранятся в собрании Спульберга де Ловенжуля. В одном письме упоминается пантомима, которую любовники вместе посетили в Париже; она шла с 3 февраля до 13 марта 1814 г., что подтверждает версию событий, описанных в «Лилии долины»⁷⁰. На следующий день г-жа Бальзак забрала своего старшего сына из пансиона. Неизвестно, знал ли Бальзак в то время о связи матери с графом, однако неприятные воспоминания и подозрения постоянно всплывают в его творчестве. Восемнадцать лет спустя г-жа Бальзак смогла прочесть ужасный рассказ сына, местом действия которого послужил Вандом: любовника-испанца молодой жены замуровали заживо в кирпичной стене спальни и бросили умирать. Фамилия несчастного, почти не замаскированная, была Фередиа⁷¹.

Долгая обратная дорога в Тур оказалась незабываемо печальной. Переночевали в Орлеане. Оноре, который сильно соскучился по матери, надеялся на ответную нежность. Г-жа Бальзак вначале обвинила сына в притворстве, а затем возмущалась его молчанием. На следующий день они добрались до Вандома. Лошадей меняли в Блуа, где тогда находилась императрица Мария-Луиза.

Наполеоновская империя пришла в смятение, как и жизнь Бальзака. Он побежал на мост через Луару, собираясь прыгнуть в воду. Ему не удалось осуществить свой замысел, так как парапет оказался слишком высок⁷².

То было первое из нескольких известных его покушений на самоубийство; похоже, что он вовсе не рассчитывал на успех. Видимо, поводом к той, первой попытке послужил роман матери или просто осознание того, что его она не любит. Как говорила ему позже сама г-жа Бальзак, она считала, что Оноре пошел в отца «характером и умом»⁷³, а он считал, что она недодала своей любви и ему, и его отцу. В 1846 г., в письме к будущей жене, он расскажет, как сыновнее обожание постепенно сменялось страхом, а страх – равнодушием; но тон письма подразумевает и какой-то промежуточный этап: «Матери у меня никогда не было, а сегодня враг объявил о себе. Я никогда не показывал вам эту рану – она была слишком ужасна, но, чтобы поверить мне, ее необходимо увидеть»⁷⁴.

Значение первого знакомства Бальзака с Парижем, которое проявилось много лет спустя, он начал понимать лишь после возвращения в долину Луары, в места, заменившие ему материнскую любовь. Он покинул мрачный Париж и уехал в Турень ранней весной. Поездка стала для него откровением. Те дни врезались в сознание Бальзака так глубоко, что в течение всей жизни повторяются в его романах. Прогулки по округе – фермы и замки, «похожие на многогранные бриллианты», виды, сменяющие друг друга, – ланды, склоны, поросшие виноградниками, Шер и Эндр, обсаженные тополями «под теплым, ленивым небом»⁷⁵ – почти во всех блестящих турских пейзажах Бальзака соответствуют сексуальному пробуждению: «Природа принарядилась, как женщина, которая собирается на свидание с любовником; моя душа впервые услышала ее голос, мои глаза восхищались ею, такой же изобильной и великолепной, какой я представлял ее в своих школьных мечтах»⁷⁶.

Сама Луара, как ее описывает Бальзак, напоминает его идеал женской красоты – полная, мощная, с широкими изгибами, щедрая, зрелая и, превыше всего, материнская: «У молодой женщины тысяча поводов для волнения; у зрелых женщин нет ни одного. Их любовь похожа на Луару в ее устье: необъятная, она полнится разочарованиями и притоками жизни»⁷⁷.

Особенно красноречиво поведение будущей жены Бальзака. Просматривая его романы и ища в них доказательства его неверности, она вела себя довольно своеобразно: ревновала к его описаниям природы в «Крестьянах» (Les Paysans). После смерти мужа она вычеркнула оттуда самые эротичные сравнения: мягкая, теплая земля, окутанная утренней дымкой, пахнет «как женщина, которая встает с постели»; природа, «весной оживленная и соблазнительная, как брюнетка, осенью – сочная и меланхоличная, как блондинка»⁷⁸.

Неясно, была ли у пятнадцатилетнего Оноре возможность излить свою любовь на женщину. Позже в письме к жене Виктора Гюго его сестра заметила, что ее брат созрел рано и принимал участие в любовных похождениях настолько интересных, что она предпочитает хранить о них молчание⁷⁹ – возможно, в его похождениях принимала участие молодая англичанка, упомянутая в «Луи Ламбере»⁸⁰ (в Туре жила большая колония англичан) или таинственная девушка в красном платье, которая не раз возникает на фоне приглушенных по сравнению с ней описаний долины Луары⁸¹. В некотором смысле объект любви почти не имеет значения. В силу своей любвеобильности Бальзак мог в равной степени восхищаться мужчиной, женщиной, а также животным, овощем или минералом.

Любопытно, что одним из любимых маршрутов, какой Бальзак выбирал для прогулок, была дорога в замок Саше, где он впоследствии напишет некоторые из лучших своих романов: Саше принадлежал семье друга, Жана де Маргонна. Бальзак всегда отзывался о нем с нежностью, даже после того, как узнал, что де Маргонн – отец Анри.

Если не считать нового знакомства с родными краями, короткий период, предшествовавший переезду семьи в Париж, был отмечен двумя довольно комическими происшествиями. Оба довольно любопытны, так как благодаря им Бальзак, хоть и не без двусмысленности, начал вписываться в общество Франции эпохи Реставрации.

Первым событием стал бал, который местные сановники давали по случаю проезда через Тур герцога Ангулемского, племянника Людовика XVIII⁸². После отречения Наполеона все принялись заверять друг друга, будто все это время поддерживали монархию. Оноре послали на бал как представителя семьи, так как отец его пойти не мог; он сидел один, любуясь великолепными нарядами и вдыхая аристократические ароматы. Точнее, он сидел один до тех пор, пока рядом с ним не села женщина, «как птичка, которая садится в гнездышко»: «Меня сразу поразили ее пухлые белые плечи… плечи, тронутые розовым, которые, казалось, вспыхивали, словно обнажились впервые… Я потянулся, дрожа, стараясь разглядеть вырез, и меня в высшей степени заворожила грудь, скромно прикрытая прозрачным газом, однако голубоватые, идеально округлые полушария отчетливо виднелись в кружевах».

Его реакция (по крайней мере, в романе) была немедленной: он бросился на обнаженную плоть, как романтический любовник худшего сорта. Вполне естественно, изумленная соседка пронзительно вскрикнула и бежала прочь. Только тогда понял он всю смехотворность своего положения, только тогда заметил, что одет «как шут».

Многозначительное происшествие описано в «Лилии долины» и, несомненно, сильно приукрашено. Бальзак имел обыкновение преувеличивать свою неловкость, и в его юношеских автопортретах почти нет следов той жизнерадостности и смешливости, которые запомнила его сестра. Однако сам бал имел место в действительности. Бал – одно из первых доказательств того, что Бальзака влекло в высшее общество; он пытался понять его, вписаться в него – как лично, так и косвенно, воссоздавая его в своем воображении⁸³. Но тот случай, помимо всего прочего, мог бы стать предзнаменованием и того, что высшее общество будет упорно его отторгать. Несмотря на все свои генеалогические притязания, отец Бальзака родился в крестьянской семье, а его репутация чудака и вольнодумца не давала г-же Бальзак выглядеть респектабельно. С другой стороны, еще в пансионе Леге Оноре понял, что не принадлежит и к низшим классам. Социальная неопределенность, промежуточное положение, на которое часто указывают его современники, – один из тайных краеугольных камней, на основе которых Бальзак показал французское общество во всей его полноте. Его, если можно так выразиться, «социальная неуверенность» проявляется иногда самым неожиданным образом.

Еще одним соприкосновением с монархией, оказавшим влияние на Бальзака, стали награды, полученные им в Турском коллеже, который он посещал как приходящий ученик с июля по сентябрь 1814 г. В нелепом несоответствии с самим достижением (кроме того, он был второгодником) его наградили недавно созданным орденом Лилии⁸⁴. Разумеется, в официальном сертификате фамилии Бальзак предшествует частица «де». В тексте благожелательно сообщается, что его величество Людовик XVIII «совершенно убедился в его верности и преданности своему королевскому величеству».

Орден Лилии стал нелепой (и, в случае с Бальзаком, напрасной) попыткой нового режима придать налет тщеславия остаточному наполеоновскому пылу. Вдобавок орден, полученный Оноре, возможно, послужил косвенной наградой Бернару Франсуа за его патриотические памфлеты, составленные в примирительном духе (что было преждевременно) и составленные в таких подходящих к случаю двусмысленных выражениях, что их можно было переиздавать при разных режимах. Самым примечательным среди них был трактат 1809 г., который доказывает, что Бернар Франсуа, не меньший провидец, чем его сын, первым предложил соорудить пирамиду перед Лувром⁸⁵. Неявная аллюзия – впрочем, вполне очевидная в то время – указывала на египетские завоевания Наполеона, что объясняет, почему в более позднем сочинении, изданном в годы Реставрации, Бернар Франсуа предлагает воздвигнуть вместо пирамиды конную статую Генриха IV.

И все же ловкое лавирование Бернара Франсуа свидетельствует и о его шатком положении, и о том, что он понимал: государственным служащим необходимо придерживаться «правильных» взглядов. Сходные противоречия обнаруживаются и у самого Бальзака, когда он пробует определить свое место в обществе. Он очень гордился своей прославленной фамилией и все же в 1835 г. сказал знакомому: «В наши дни знатность – это доход в пятьсот тысяч франков или личная слава»⁸⁶. Продолжая, вслед за отцом, подниматься по социальной лестнице, Бальзак послужил примером необычайной подвижности, которую он сам называет сутью неистового индивидуализма и новой «знати» – выскочек с большими деньгами.

Он пойдет по отцовским стопам еще в одном смысле: предложит ряд нововведений Парижу, который ему предстояло заново открыть для себя в конце 1814 г. Но его самое яркое предложение выдает не столь патриотическое желание сыграть одновременно и на блеске, и на нищете Парижа. Задуманный Бальзаком монумент должен был тянуться не вверх, а вниз. Он предложил вырыть винтовую лестницу в середине Люксембургского сада. Туристы спускались бы по ней в катакомбы, которые тянутся под благородным кварталом Фобур-Сен-Жермен и плебейским кварталом ФобурСен-Марсо⁸⁷.

К тому времени, как Бальзаки зимой 1814 г. переехали в Париж, Оноре решил стать великим и знаменитым. «Он мечтал о том, что когда-нибудь люди заговорят о нем»⁸⁸, и одного этого хватало, чтобы сделать его предметом пересудов. Родственники его высмеивали – в чем-то лицемерно, ведь сами они, судя по всему, считали себя людьми незаурядными. Поэтому Лору и Оноре прозвали «божественным семейством». Старший сын просто продолжал семейную традицию. По словам Лоры, он «не обижался на насмешки и сам смеялся громче других». В мире Бальзака смех – признак творческой натуры. Для родителей и даже для сестры смех служил признаком ребячества. Может быть, два этих мира не так уж несовместимы.

В тот период и следующие несколько лет «призвание» Бальзака было одним беспредметным желанием. Если бы его спросили, в чем источник его величия, он бы, наверное, не сумел ответить. Может быть, философия или поэзия и драма, а потом политическая карьера; но все это лишь средства, которые ведут к цели. В 1834 г. он утверждал, что до двадцати двух лет был «одурманен» жаждой славы: «Я хотел стать таким маяком, который способен привлечь и ангела. Во мне самом ничего привлекательного не было. Я считал себя случаем безнадежным»⁸⁹.

В письмах Бальзака можно часто встретить возвышенные рассуждения о величии, которое рождается из какого-то неисцелимого недостатка. Они отражают его желание черпать поддержку в воспоминаниях о преодоленных трудностях. Даже в самых обычных случаях, которые сопровождают взросление, он склонен видеть нечто необычайное. Наверное, ему хотелось найти что-то положительное в годах, которые в противном случае кажутся растраченными впустую: «После такого детства, какое было у меня, – писал он в 1842 г., – следует либо поверить в славный вечер, либо броситься в реку»⁹⁰. Однако, заявив о своем намерении прославиться в пятнадцать лет, он продемонстрировал свою типично неромантическую хватку. Вдохновленный картезианским подходом к жизни своего отца (когда телегу ставят впереди лошади), он определил для себя первую составляющую дороги к славе – гений. Самые ранние сохранившиеся заметки Бальзака, которые упоминаются в данной главе, содержат полезные наставления по этому вопросу. Пока же его метод больше походил на евангельское: «все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, – и будет вам»⁹¹, и этому методу суждено было оказаться на удивление действенным.

Париж оказался превосходным местом приложения сил. В Париже того времени выходцы из буржуазии получали возможность высоко взлететь. Видимость служила не антиподом действительности, но ее предтечей. Амбициозные молодые герои «Человеческой комедии», приехавшие в Париж, как правило, в начале Реставрации (после Ватерлоо), быстро понимают, что скорее всего достигнут своих целей, если создадут у окружающих впечатление, будто их цели уже достигнуты. Они понимают, что начищенные до блеска кожаные сапоги, модные жилеты, галстуки нужного цвета для определенного времени дня способны открыть любую дверь⁹². Оказавшись в отчаянном положении, человек утонченный прибегает к помощи зубочистки: голодный юноша, который не спеша фланирует по бульвару и ковыряет в зубах, скорее получит приглашение на обед, чем нищий, который просит подаяние. Позже Бальзак узнал, что на языке финансистов подобного рода видимость называется «созданием доверия»⁹³.

Самонадеянность помогает самому Бальзаку пережить отрочество и раннюю юность. Некоторые писатели рассматривают годы своего «ученичества» в свете последующего апофеоза, и потому ученичество видится им романтическим обманом, данью легенде, в которой биограф берет на себя роль чревовещателя. Ретроспектива Бальзака показывает подростка таким, каким он себя предвидел – результат его личных подвигов Геракла. Он представляется юношей вызывающим, который предвидит свое величие и смеется над своими врагами.

Даже в ранние годы он держался как фигура выдающаяся. Он уже привык к критике, а может быть, и к зависти. «Оноре, ты, наверное, не понимаешь, что имеешь в виду, когда говоришь такое», – любила говаривать его мать, когда он делал какое-нибудь умное замечание⁹⁴. Кроме того, он обладал таким достойным зависти талантом, который мог пригодиться в политике и определенно станет важным в литературе: способностью твердо верить в невероятное. Лору фантазии брата очень забавляли. Однажды она поручила ему заботиться, по ее словам, за драгоценным семенем кактуса из самой Святой земли. Оноре посадил семечко в горшок, поливал его и наблюдал за его ростом. Из семечка выросла тыква.

Некоторые из историй показывают, что родные пытались переделать Оноре, приручить его. Кстати, стоит отметить: до того как Лора создала биографию брата, она уже написала несколько детских рассказов. Красивые, но скучные картинки дают представление о другом Оноре, который как будто существовал параллельно с первым: он подавал матери серьезные поводы для беспокойства. Хотя г-жа Бальзак все больше увлекалась сочинениями мистиков вроде Сведенборга и Сен-Мартена, она вовсе не считала доверчивость достоинством. Муж ее не будет жить вечно (что бы ни думал по этому поводу он сам), и Оноре предстоит стать главой семьи. И тут одного тщеславия недостаточно. Если юноша с зубочисткой на самом деле верит, что он уже пообедал, его шансы на выживание ничтожны.

Следующие несколько лет Бернар Франсуа руководил снабжением Первой армейской дивизии в Париже. Ему положили приличное жалованье в 7500 франков. Оноре какое-то время мог не заботиться о заработках.

Семья поселилась на улице Тампль, в доме номер 40. Дом их находился на западе Маре, квартала, с которым Бальзак уже познакомился во время своего предыдущего пребывания в Париже. В «Человеческой комедии» он вспоминает, что в их квартале сохранились развалины старинной канализационной системы Парижа: огромная, зияющая пасть в пять футов высотой, со сдвижной решеткой, которая улавливает мусор. Однажды, в 1816 г., после сильной грозы, маленькую девочку, которая несла бриллианты актрисе в театр «Амбигю комик», подхватило течением; «она бы исчезла, если бы на помощь ей не бросился прохожий»⁹⁵. В представлениях Бальзака о Маре археология и мелодрама относятся к одному и тому же ведомству. Улицы, дома и даже совсем непоэтические вещи вроде сточных канав никогда не сливаются в абстракцию «взрослого» видения мира; предметам присущ особый характер; они о многом могут рассказать. И в доме, в котором поселились Бальзаки, жила старушка – «осколок древности». Престарелая мадемуазель де Ружмон, подруга бабушки Саламбье, в молодости была знакома с Бомарше, автором «Фигаро». Бальзак часами беседовал с ней, и она без труда вспоминала интересные истории и подробности, жесты и разговоры, неизвестные биографам Бомарше. Вот откуда впечатление подлинности, часто возникающее у читателей романов Бальзака. Кажется, будто он сам был очевидцем многих сцен, происходивших задолго до его рождения⁹⁶. Дом, как и многие такие же шестиэтажные строения, вмещал в себя словно французское общество в миниатюре. Одна дверь уводила в тайный мир недавней истории и будущей карьеры Бальзака, зато другая вела в коридоры более предсказуемые и скучные. В доме номер 40 жил и Виктор Пассе, старый друг Бернара Франсуа и семейный поверенный.

В новом 1815 г. Оноре отдали в пансион Лепитра, знакомого Бернара Франсуа. Пансион находился совсем недалеко от дома, и все же Оноре не стал приходящим учеником. Как в заведении Ганзера и Бёзлена, пансионеры Лепитра посещали коллеж (ранее лицей) Карла Великого. Неясно, почему Оноре не отдали в прежний пансион, ведь его директора также были друзьями родителей. Возможно, Бернар Франсуа поспешил засвидетельствовать верность новому режиму: Лепитр считался ярым монархистом.

Толстенький маленький человечек, косолапый, с костылем и явным недостатком для учителя – обладатель фамилии, которая в переводе означает «клоун», Лепитр принимал участие в заговоре 1792 г., целью которого было освобождение Марии-Антуанетты. Заговор провалился из-за Лепитра, который нечаянно переменил ход истории, по глупости потребовав, чтобы дофину дали «Телемака», пособие Фенелона для будущих монархов…⁹⁷ Когда в школу поступил Бальзак, Лепитра имел обыкновение хвастать, что у него те же недостатки, что и у нового короля: ожирение и косолапость. Бальзак мог бы напомнить, как он часто делает в своих произведениях, что другим общеизвестным недостатком Людовика XVIII была импотенция.

К несчастью для Лепитра и его кумира, с острова Эльба вернулся Наполеон. В марте он вошел в Париж, а затем двинулся в Бельгию. 18 июня 1815 г. произошло сражение при Ватерлоо. Когда победоносные союзники вступали в столицу Франции, костры наполеоновской страсти еще дымились. Несколько учеников из пансиона Лепитр, руководимые супругой директора, отправились строить баррикады в Венсенское предместье. Оноре почти наверняка был среди них. Лепитр ковылял позади, по Фобур-Сен-Антуан, выкрикивая угрозы.

Вскоре после тех событий, 29 сентября, Бальзак оставил школу. Ему вручили аттестат, в котором упоминалось о «прилежании и добронравии». Аттестат стал простой формальностью. Как сообщил Лепитр министерству образования в обычном для себя подобострастно-высокомерном письме, всех бонапартистов изгнали из пансиона – вместе с мятежной г-жой Лепитр.

Бонапартистские наклонности Бальзака являются сюрпризом для всех, кто входит в «Человеческую комедию» через большой портал предисловия 1842 г. где отстаиваются монархические принципы. Но противоречие здесь лишь кажущееся. Владения и судьба нескольких известных семейств были для Бальзака важнее, чем родословная правящей династии. Основное различие лежит в его отношении к образу Наполеона. Наполеон поднялся из низов и снабдил молодую нацию, которую до того осиротила революция, твердыми принципами. В 1815 г. его постигла судьба всех провидцев: «Проклятия сыплются на него градом в миг его поражения»⁹⁸. В каком-то смысле Наполеон был для Бальзака идеалом отца. Вот уж кто не предоставил бы г-же Бальзак полную свободу дома, не позволил ей превращать в капитал «спад отцовской власти», который начался с казни Людовика XVI. «Эта власть, которая когда-то тянулась до смерти отца, была единственным человеческим трибуналом, в котором судили за домашние преступления»⁹⁹.

Очень показательно, что на единственной странице из школьной тетради, которую сохранили сам Бальзак или его сестра, остался кусок из пьесы о Бруте, основателе Римской республики. Возможно, вдохновленный картиной Давида, Бальзак в пышных выражениях, напоминающих трагедию Корнеля, передает тирады жены Брута: стойкий республиканец и отец со стальными кулаками, Брут приговорил собственных сыновей к смерти за заговор с целью реставрации монархии¹⁰⁰.

Оноре, безусловно, пошли на пользу разносторонние интересы своего отца, который в тот период увлекался Китаем. «В пятнадцать лет я знал все, что только можно было, в теории, о Китае»¹⁰¹. Кроме того, Оноре видел: уносясь мыслями в Поднебесную империю и явно восхищаясь тем, как там уважали старших, Бернар Франсуа злостно пренебрегал собственным отцовским долгом. Кое-что от такой двойственности сохранилось в романе «Дело об опеке» (L’Interdiction), где жена подает в суд на маркиза д’Эспара за то, что тот пренебрег образованием детей, зато научил их нескольким диалектам китайского языка¹⁰². Кроме того, образ Бернара Франсуа ненадолго появляется в раннем романе «Жан Луи». Он изображен болтливым философом, который постоянно сомневается в существовании неоспоримых вещей. Он публикует памфлеты по целому ряду вопросов, в том числе «труд поистине выдающийся» – возможно, Оноре вспомнил слова своего отца, – в котором перечисляются «172 честных способа заполучить собственность других людей». До странности серьезный абзац в «Жане Луи» перебивает описание человека, который вначале кажется безвредным и даже симпатичным безумцем: «К великому сожалению, философия делает людей бездушными эгоистами. Ученый, предоставленный всецело своим книгам, не жалеет других… В его мире никакой реальности не существует; такой человек готов пожертвовать всем, лишь бы обрести истину. Он живет в окружении химер».

Бабушка Бальзака разделяла разумные взгляды своего внука и считала Бернара Франсуа «самым слабым человеком из всех, кого она знала, – если не сказать большего».

Подрывная деятельность Бальзака во время его девятимесячного пребывания в пансионе Лепитра (январь—сентябрь 1915 г.) не сводилась только к политике. Однокашником Бальзака был историк Жюль Мишле. В своей автобиографии, написанной в 1820 г., – он, между прочим, запретил своим детям читать ее, «пока им не исполнится двадцать лет», – он вспоминает о своем одиночестве в пансионе и намекает на широко распространенное влечение пансионеров к «хорошеньким мальчикам»¹⁰³. Некоторые юношеские отношения Бальзака и рискованные описания «страстей, которые возникают лишь ближе к концу отрочества»¹⁰⁴, подразумевают, что и его данное влечение не обошло стороной. Половое влечение удовлетворялось и более традиционными способами – во многом благодаря школьному консьержу, который, по освященной веками традиции его профессии, закрывал глаза на ночные похождения учеников. Тот же Мишле упоминает двух одноклассников, которые, «по их словам, были завсегдатаями в самых дорогих парижских борделях».

Дорогие бордели были Бальзаку не по карману, но, возможно, он удовлетворял свое влечение в Пале-Рояле и окружавших его жалких Деревянных галереях. Те места он в «Утраченных иллюзиях» называет «зловещей свалкой отбросов», «напоминающей цыганский табор»¹⁰⁵. В этих «рассадниках грязи и безнравственности», куда путеводитель того времени рекомендует заходить только туристам с крепкими нервами¹⁰⁶, были представлены почти все известные ремесла. До революции 1830 г. там помещалась даже фондовая биржа, что порождало ехидные сравнения. С наступлением вечера «ужасный базар» расцветал пышным цветом. Из прилегающих переулков выходили проститутки такими толпами, что «передвигаться можно было с черепашьей скоростью». Впрочем, никто не возражал: медленные прогулки служили удобным предлогом глазеть на женщин с иноземными прическами, в платьях с низкими вырезами – «на всю постыдную поэзию, которая теперь является достоянием истории»:

«Среди почти одинаковых мужчин, одетых в темное, ярко выделялись своей белизной плечи и груди… Почтенные горожане и знатные люди толкались рядом с теми, в которых можно было без труда признать уголовников. Эта чудовищная скученность обладала таким дурманящим влиянием, что ему поддавались даже самые бесчувственные… Когда постыдные деревянные постройки снесли, все дружно жалели о них».

Кроме того, консьерж проносил в пансион разнообразные, по большей части контрабандные, товары, в том числе запрещенные книги и ту субстанцию, которой суждено стать едким топливом вымышленного мира Бальзака: кофе. Колониальные товары стоили дорого и потому считались не просто лакомством, но и признаком определенного статуса. Бальзак, которого родители не баловали, как прежде в Вандомском коллеже, покупал кофе в кредит. Вот поистине важная веха: его первый долг. Г-жа Бальзак ужасно негодовала, узнав об этом признаке приближающейся зрелости. Она, как и следовало ожидать, впала в ярость, усомнившись в образовательной ценности кофе, объявила, что Оноре поглощает приданое сестер, и пришла к выводу, что «Марат был ангелом по сравнению со мной»¹⁰⁷.

Возможно, Оноре соглашался с Маратом в том, что слепое послушание всегда предшествует крайнему невежеству. И все же его мятежное поведение – республиканство, беспорядочные связи и любовь к кофе – указывает на стремление к тихой гавани. Долги, для многих писателей того времени, служили модным признаком независимости. Для Бальзака долги стали наказанием, цепью, которая на много лет приковала его к письменному столу. Злоупотребление кофе и бесконечные, постоянно растущие долги – признак зависимого характера. Как известно, самым главным и самым настойчивым кредитором Бальзака много лет была его мать.

История о первом долге Бальзака взята из «Лилии долины», но похожие воспоминания всплывают в его переписке 1843 г., с теми же двусмысленными выражениями: «Не следует позволять, чтобы вами управляли такие заботы, и во всяком случае я неподкупен, как женщина и как школьник. Для меня так унизительно занимать деньги, что источник моей храбрости кроется в самом унижении: я краснею, как будто мне пятнадцать лет. Как только я расплачусь с последним кредитором, я больше никогда не залезу в долги»¹⁰⁸.

Оставив нездоровое заведение Лепитра, Бальзак вернулся в выпускной класс пансиона Ганзера и Бёзлена. В статье, опубликованной в 1842 г., он называет двух директоров образцами для воссоздания французской системы образования¹⁰⁹. Судя по всему, школьные достижения самого Бальзака были невелики. Сестра его уверяет, что, в отсутствие нормальной библиотеки, Оноре стал увлеченным лингвистом¹¹⁰. Несомненно, лингвистика была одним из его призваний, но не осталось ни следа о каких-либо его выдающихся достижениях в латыни или французском. Более того, по мнению матери, Оноре был выдающимся лишь в другом отношении. Небольшая ошибка в переводе с латыни стала поводом для одного из ее апокалипсических писем, почти достойных жены Брута: «Мой дорогой Оноре, я не могу подобрать достаточно сильных слов, чтобы выразить то горе, которое ты мне причинил. Ты в самом деле доставляешь мне много несчастий. Делая для своих детей все, что я могу, я вправе ожидать, что и они меня порадуют в ответ. Добрый и достойный г-н Ганзер сообщил мне, что по переводу с латыни с листа ты 32-й… Поэтому теперь я лишена большой радости, которую обещала себе на завтра… Какая пустота в моем сердце! Каким долгим покажется мне завтрашний день!»

«Большая радость» – предполагаемый семейный обед в День Карла Великого (национальный праздник для хороших учеников). Обед, ужин и «славная, поучительная беседа». И подумать только, продолжала г-жа Бальзак, «Карл Великий был таким содержательным человеком, он так любил добросовестный труд!». В самом деле, невозможно представить, чтобы основатель Священной Римской империи пришел 32-м по переводу с латыни с листа! Но г-жа Бальзак наверняка знала, что ее сын восхищался Карлом Великим, как и Наполеоном. Позже она выяснит, что Оноре восхищался также достижениями Чингисхана и Аттилы – этих невоспетых полководцев и заложников добросовестности и тщеславия¹¹¹.

В сентябре 1816 г. Бальзак завершил свое официальное среднее образование. Хотя он посещал две самые лучшие французские школы – Вандомский коллеж и лицей Карла Великого, – он вышел оттуда со всеми признаками самоучки. Даже романы, написанные тридцать лет спустя, изобилующие громкими фамилиями и учеными аллюзиями, выдают пристрастие к беспорядочному чтению. Атмосферу книг он часто ценил больше содержания. Привычка Бальзака накапливать знания явно вступала в противоречие с заведениями, где учили по готовым лекалам.

В тот период учителя считали Бальзака посредственным учеником; то же самое часто говорится о многих великих людях. Конечно, в таком раннем возрасте никто не в состоянии предвидеть будущее. А может быть, Бальзак в самом деле «долго запрягал». Но вовсе не случайно критики, тяготеющие к классическим принципам, негативно отнеслись к творчеству Бальзака. Как и самому Оноре в тот день, когда он окончил школу, его произведениям недостает высокомерной самодостаточности. Сгруппированные в «Человеческую комедию», которая сама по себе осталась незаконченной, они сохраняют и излучают силу воли и навевают горечь утраты, отчасти ставшей причиной их появления на свет.

Г-жа Бальзак ужасно скучала. Ей исполнилось тридцать восемь лет, и теперь ее жизнь сосредоточилась на детях и лавочниках в их квартале Маре. Она решила восполнить пробелы в образовании Оноре и обеспечить его «уроками по всем наукам, которым в школе не уделяли должного внимания»¹¹². Наверное, в число этих наук входил и магнетизм, изучение таинственного «флюида», изобретенного Месмером. Магнетизм как будто обеспечивал недостающее звено между физическим и духовным мирами. Г-жа Бальзак с его помощью лечила свои боли¹¹³. Кроме того, она увлекалась френологией, теорией Галля, специалистом по которой считался семейный врач доктор Накар. Во всех этих науках неврология приятно сочеталась с самой темной магией; о них Бальзак не раз упомянет на страницах своих произведений.

За желанием восполнить пробелы в образовании Оноре крылось твердое убеждение в том, что Оноре не должен и минуты проводить наедине с самим собой. Едва выйдя из пансиона, он попал в рабство: его отправили в контору к другу отца, поверенному Гийонне де Мервилю, младшим клерком¹¹⁴. Чем ближе подступал выход на пенсию, тем яснее Бернар Франсуа предвидел для себя финансовые сложности, а что может быть полезнее, чем свой, семейный адвокат? Кроме того, в конторе Оноре будет сыт и под присмотром. В контору он поступил одновременно с поступлением на факультет права. Надо сказать, что слова «изучать право» в XIX в. довольно часто служили синонимом ничегонеделания. К Бальзаку это не относится. Расстояние от конторы в Маре до факультета права в Латинском квартале было вымерено по минутам, и за малейшую задержку с него строго спрашивали¹¹⁵. Сам студент вначале ничего не имел против строгостей; Бальзаку нравилось видеть себя в роли кормильца семьи. Кроме того, право стало первой серьезной ступенькой на лестнице, ведущей наверх, – и не на одной. Бальзак был на пути к успеху.

Младший клерк выходил из дому рано, в пять утра. Он и другие клерки работали в большой, пыльной, душной комнате, где пахло едой и бумагой, где висели плакаты с объявлениями об аукционах и конфискации имущества. Окна были такие грязные, что лампы приходилось жечь до десяти утра.

Позже Бальзак много раз возвращался в ту комнату в своем творчестве. Она появляется в «Человеческой комедии» как своего рода батискаф, который каждый день опускался в мутнейшие воды социального моря. За иллюминаторами проплывали мрачные создания, не описанные нигде, кроме скучных судебных документов:

«Я видел, как в каморке умирал нищий отец, брошенный своими двумя дочерьми, которым он отдал восемьдесят тысяч ливров годовой ренты, видел, как сжигали завещания, видел, как матери разоряли своих детей, как мужья обворовывали своих жен, как жены медленно убивали своих мужей, пользуясь как смертоносным ядом их любовью, превращая их в безумцев или слабоумных, чтобы самим спокойно жить со своими возлюбленными. Видел женщин, прививавших своим законным детям такие наклонности, которые неминуемо приводят к гибели, чтобы передать состояние ребенку, прижитому от любовника… И право, все ужасы, которыми нас пугают в книгах романисты, бледнеют перед действительностью»¹¹⁶.

В данном случае речь ведет Дервиль, честный адвокат, чьим прообразом для Бальзака послужил Гийонне де Мервиль. Эти «ужасы» дают некоторое представление о том, что происходило в голове Бальзака, пока он переписывал документы под диктовку старшего клерка. На лекциях на факультете права ему растолковывали терминологию: мрачные слова, которые обозначали чудовищную правду. «Адюльтер» вызывал в воображении мрачную последовательность «слез, стыда, презрения, ужаса, тайных преступлений, кровавых войн и обезглавленных семей». Сам брак был непознанным континентом. «Позже, – пишет Бальзак в «Физиологии брака», – добравшись до самых цивилизованных берегов общества, автор понял, что суровость брачных законов почти повсеместно закалялась адюльтером. Он открыл, что количество незаконных союзов значительно превосходит число счастливых браков… Но, подобно камню, брошенному в середину озера, это наблюдение потерялось в бездне буйных мыслей автора»¹¹⁷.

Второй этап подготовки Бальзака проходил в том самом доме, где жили его родители. В апреле 1818 г. Бальзака устроили в контору друга и поверенного семьи Виктора Пассе. Наверное, Пассе – тот самый адвокат, которого Бальзак описывает как насекомое в обратном порядке: яркая молодая бабочка преображается из-за губительной работы в «куколку, окутанную саваном»¹¹⁸. У Пассе у него появилась возможность понять, что такое банкротство и продажа имущества. Его посылали положить деньги на счет или получить подписи на брачных контрактах. Труднее всего, говорит Бальзак, оставаться столпом добродетели в гнезде порока. Его юридическое образование было почти завершено: научившись составлять контракты, он научился, как их обходить. Но главное, он увидел внутреннюю сторону стольких домов, сколько другие не видят за всю жизнь. Как пишет Бальзак в своем очерке «Нотариус», после такой подготовки «молодому человеку трудно сохранить чистоту: он знает изнанку каждого крупного состояния, видит ужасную борьбу наследников над еще неостывшими трупами, человеческое сердце, сжатое Уголовным кодексом»¹¹⁹.

Знания, которые приобрел Бальзак, оказались не так полезны, как, возможно, надеялся его отец. Похоже, в те времена юристы стремились лишь расширить практику, но не служить своим клиентам. Истцов, которые приходили в контору Гийонне де Мервиля, ждало символическое приветствие. Когда они шли через двор, клерки сверху обстреливали их хлебными катышками. Когда посетители, войдя, искали стул, который им заботливо не предлагали, они становились мишенью для грубых шуток и розыгрышей. Через несколько лет Бальзак излагает свои советы в «Пособии для честных людей» на тему «как не быть обманутым мошенниками». Он предупреждает неудачливого читателя, что против юристов защиты нет, хотя и рекомендует вложить 300 франков в вино и трюфели (для клерков). «Нет ничего удивительного в том, что многие предпочитают оставаться бедными»¹²⁰.

Взвешивая все за и против этого этапа в жизни Бальзака, обычно представляют, как из сухих цифр и пыльных папок возникает его пышная проза. Позже Бальзак поблагодарил Гийонне де Мервиля за то, что в конторе его научили «многочисленным способам вести дела в моем мирке»¹²¹, а его сестра сообщает о юристе, который пользовался «Цезарем Бирото» как справочником. В каком-то смысле воображение Бальзака должно было подпитываться непосредственным жизненным опытом, как банк подпитывается банкнотами. За два с половиной года работы клерком Бальзак усвоил не только набор анекдотов и своды законов. Он узнал о неистощимом запасе тайн, который в лицемерном обществе постоянно увеличивался. Кроме того, он сделал открытие, которое в то время, возможно, не показалось ему серьезным: в пределах одного языка существует множество подъязыков. Юридический язык свободно сосуществовал с жаргоном клерков: стиль, восходивший к Средневековью, оставался весьма современным. Он изобиловал каламбурами, афоризмами, искаженными пословицами, частными аллюзиями и нелепыми сравнениями.

Несмотря на порочную обстановку, окружавшую его, а может быть, наоборот, благодаря ей Бальзак был счастлив. Клерки отличались живостью характера; среди них было несколько начинающих писателей. До Бальзака в контору приняли молодого человека по имени Эжен Скриб – будущего драматурга¹²². Посыльный, Жюль Жанен, в будущем получит титул «Принца критиков». Он гневно обрушится на цинизм «Утраченных иллюзий»¹²³. Благодаря еще двум клеркам, которых Бальзак знал по конторе мэтра Пассе, он теперь оживает в глазах своих современников на пороге зрелости: «В те дни он был не тучным, а скорее стройным, и лицо у него было узкое, а не круглое. Зато он всегда был румяным; глаза так и сверкали. Его походка и поведение свидетельствовали об определенном самодовольстве и носили приметы жизнерадостности и здоровья, какие обычно встречаешь у провинциалов»¹²⁴.

Еще один современник, знавший Бальзака по Вандомскому коллежу, добавляет следующие подробности: «густые черные спутанные волосы, худое лицо, большой рот и, уже тогда, плохие зубы». «Он никоим образом не был дамским угодником»¹²⁵.

Оба современника вспоминали о Бальзаке уже после его смерти. Но похоже, даже в юные годы, еще не став «тем самым Бальзаком», он производил на людей сильное впечатление. Многие считали его глупым и неуклюжим, оскорбительно или нелепо уверенным в себе, одновременно открытым и замкнутым. Почти все, кто знали его, вспоминают его черные, «магнетические» глаза – как будто они принадлежали другому человеку. Почти все воспоминания о молодом Бальзаке окрашены либо завистью, либо просто изумлением, что из Оноре вышел великий писатель: «Главный клерк был довольно жизнерадостным малым, который любил пошутить… “Знаете ли вы, что мы нашли в столе Бальзака? – спросил он меня однажды, расхохотавшись. – Книгу Монтеня! Бальзак читает Монтеня! Ха-ха-ха!” Через несколько месяцев я услышал, что Бальзак покинул контору, и главный клерк, снова в приступе гомерического хохота, сообщил мне: “Вы можете себе представить? Бальзак пишет в газетах! Он приходил и показывал нам свою статейку о какой-то бездарной постановке… Какая нелепость!..” Признаюсь, я склонен был ему поверить»¹²⁶.

Оноре ближе сходился с пожилыми людьми. Гийонне де Мервиль был «симпатичным, остроумным человеком»¹²⁷, предпочитавшим дело еде и напиткам. Он поддерживал отношения со своим «милым и славным учеником» и каждый год приглашал его на праздничный ужин, иногда соблазняя его тем, что специально для него пригласил «молодую красавицу»¹²⁸. Бальзак посвятил своему бывшему наставнику «Случай из времен террора» (Un Épisode sous la Terreur). Отчасти ему труднее было заводить друзей среди сверстников потому, что он выработал для себя идеал дружбы: «С юности, в школе, я ищу… нет, не друзей, но друга. Я разделяю мнение Лафонтена, и мне еще предстоит найти то, что в таком ярком свете рисует мне мое требовательное и романтическое воображение»¹²⁹.

Так семь лет спустя Бальзак убеждал в своей невинной преданности герцогиню д’Абрантес. Но в то время у него не было близких друзей еще по одной причине: он то и дело пытался раздразнить других или манипулировать ими. Один из клерков, Эдуар Монне, вспоминает, что по вечерам в конторе мэтра Пассе часто пили пунш или играли на музыкальных инструментах. Когда достали карты, Бальзак, как всегда, решил скаламбурить и спросил: «Монне, где твои моннеты?» И так до бесконечности. (Став музыкальным критиком, Монне сменит имя на Пола Смита.) Отец Бальзака подвергался такому же обращению. Оноре нравилось доводить его до белого каления, когда он притворялся, будто всерьез считает, что фигуры на китайских вазах и ширмах на самом деле всецело реалистичны: им недостает перспективы из-за необычного устройства зрачка азиатов¹³⁰.

Стремление манипулировать другими просто забавы ради – или для того, чтобы сделать других интереснее, чем они были на самом деле, – прощается зрелому писателю. Бальзак от природы был талантливым актером и великим ценителем собственных представлений; в силу своего нарциссизма он часто не замечал, как оскорбляет чувства других.

Если Бальзаку предстояло иметь дело с женщинами, он тщательнее продумывал свое поведение. На одной вечеринке в доме мэтра Пассе он уверял однокашника по Вандомскому коллежу, что с помощью «магнетических лучей» может убедить красивую молодую женщину поцеловать его. Неудача его не обескуражила. «Скоро, – хвастался он, – я буду обладать тайной этой загадочной силы. Я заставлю всех мужчин подчиняться мне, а всех женщин – восхищаться мною». В другой раз Монне проходил мимо дома на улице Тампль. Задрав голову, он увидел в зарешеченном окне Бальзака. Тот завязывал галстук при свече: «Я до сих пор вижу на его лице самодовольную улыбку; и, если бы я хотел нарисовать аллегорию самоуверенности и проворства, мне не потребовался бы другой натурщик». После возвращения в Париж Бальзак стал брать уроки у танцовщика из Оперы. На пригородных балах, где его сестры должны были ослеплять потенциальных женихов, он пробовал применить свои навыки в действии. После тяжелой неудачи он заметил, что женщины смеются над ним, и «поклялся завоевать общество другими средствами, а не изяществом и достижениями, созданными для гостиных»¹³¹.

С 1816 по 1818 г. Бальзак был прилежным студентом, но не в школе права. Куда интереснее ему казалась программа Сорбонны. Там читали лекции три молодых профессора, и к ним набивались полные залы¹³². Гизо, будущий премьер-министр, преподавал современную историю. Вильмен, который в 1816 г. перешел в Сорбонну из коллежа Карла Великого, замечательно давал литературу. Старые нравственные суждения уступали сочетанию исторических фактов и личным впечатлениям. К литературным произведениям предлагалось относиться не как к сборникам непогрешимых истин, но как к точке зрения на общество. Романтизм проник и в ученые круги. Самое интересное, в то же время широкое распространение получили сочинения заграничных авторов: Гете, Байрона, Вальтера Скотта и драматурга, который до тех пор считался слишком вульгарным, чтобы его можно было помещать в учебный план, – Вильяма Шекспира.

Самым влиятельным из трех любимых преподавателей считался Виктор Кузен. Как ни странно, он преподавал философию, не требуя от учеников приходить к тем же выводам, что делал он сам. Он первым представил французам Канта и познакомил поколение писателей-романтиков с радостью чтения без понимания. Попытка Кузена очистить прочную теорию от всех предыдущих систем напоминает фундаментальный подход структуралистов; но Кузен был против «геометрического» мышления. Он посмел поставить темную, субъективную психологию в основу философии и определить «безучастную эмоцию Красоты» целью всех искусств или, если следовать его знаменитой фразе, «искусством для искусства».

Бальзак в карикатурном виде изобразил Кузена в 1832 г. как человека, который пытался ко всеобщему удовлетворению объяснить, почему Платон – это Платон¹³³. В то время он считал, что писателям следует предлагать «устоявшиеся мнения», а не посылать читателей рыскать в океанах сомнений и размышлений. Впрочем, в 1818 г. антенны Бальзака были настроены на все, что сулило интеллектуальные приключения. После лекций он бежал в библиотеку или бродил по Латинскому кварталу, выискивая на лотках редкие и интересные издания. Затем он несся домой «с пылающей головой» – ему не терпелось поделиться с сестрами тем, что он узнал. Он хотел собраться с мыслями и дать объяснение буквально всему. В Музее естественной истории он слушал Кювье, «величайшего поэта нашего века», человека, который раскапывал допотопные цивилизации в каменоломнях Монмартра, «воссоздавал миры из выбеленных временем костей; подобно Кадму, отстраивал города при помощи зубов; он вновь населил тысячу лесов зоологическими диковинками»¹³⁴.

Бальзаку захотелось стать философом. В 1818 г. он начал работать над «Лекцией о бессмертии души». Полученное им юридическое образование позволяло подвергать критике все известные системы мышления, и он стал нащупывать собственную систему. Стоит обратить внимание, что его рассуждения весьма напоминают ход мыслей его отца-атеиста. Бессмертие, заключает Бальзак, едва начав, – это опасная фантазия, продукт высокомерия и суеверия. Человек – простая субстанция, а понятие «нематериальная субстанция» сама себе противоречит. Из всех объяснений существования Вселенной больше всего Бальзаку нравилась мысль эпикурейцев, которые уверяли, что мир был создан, когда Бог был пьян¹³⁵. Это, конечно, была профессиональная шутка скептика; но интересно, что Бальзак обвиняет Творца в отказе от контрацепции.

Теория «страха влияния» не в состоянии объяснить ход мыслей в ранних записках Бальзака, в числе которых и неоконченное эссе о природе поэтического гения. Предшественники скорее подбадривали его. По большей части он находил предшественников в учебниках и антологиях: Пифагор, Платон и философы-материалисты XVIII в. Во всяком случае, интеллектуальные достижения человечества не слишком занимали Бальзака. Уверенный в размерах своего аппетита, он составил список из 164 дисциплин, которые представляют интерес для человечества. В их числе некромантия, ясновидение, демонология, гастрономия, космография, зоология, метеорология, уранография, астрономия, диоптрика, акустика, пневматология, психология, хирургия, медицина, патология и так далее – вплоть до мегалантропогении, дифференциального исчисления, агрономии, пресвитерианства, нумизматики и, наконец, дипломатии¹³⁶.

Философская составляющая первого литературного труда Бальзака, опубликованного частично лишь в изданных в 1990 г. «Избранных произведениях», бесценна с точки зрения хода развития его мысли. Здесь, на больших голубоватых листах бумаги, заметны первые признаки желания сблизить позитивизм с мистицизмом и тем самым, возможно, примирить противоположные подходы к познанию своих родителей. Оба подхода сулили скорое обретение истины. Или, как размышляет Рафаэль в «Шагреневой коже» (La Peau de Chagrin), вспоминая свои отроческие занятия, он «собирался взять приступом небо без помощи лестницы»¹³⁷. Рассуждая уверенно и пылко, но оставив большие поля слева, словно для комментариев учителя, Бальзак в самом деле приходит к некоторым весьма оригинальным выводам. Так, он считал, что можно решить загадку гения, изучая основы языка, – и это за сто лет до Соссюра!

Величайшая ценность ранних заметок Бальзака почти случайна. Вера человека в бессмертие в то время уже интересует его так же, как абстрактные хитросплетения. Примечательно, что он сохранил свои юношеские сочинения и заметки, нацарапанные на небольших клочках бумаги. Для него они стали первой главой великой жизни, ранним доказательством рождения гения, иными словами, вклада в «мегалантропогению». Ибо само название лекции также намекает на «бессмертие» ее автора.

Философские труды клерка из конторы поверенного знаменуют собой важную веху. Возвращение к истокам бытия было способом начать все сначала. Он воссоздаст свою жизнь на собственных условиях: «Время еще не начало свой бег; Смерть еще не родилась; солнце взошло в первый раз». Продолжая рассуждать, Бальзак доходит до волнующего и важного заключения. Он называет литературное самовыражение средством открытия и закалки личности:

«Многие пишут для того, чтобы другие прочли их мысли; но человек, который желает крепко держаться за что-то прочное, будет писать, чтобы заставлять своего читателя думать. Вот моя цель.

По крайней мере, мне дарована смелость начать с самого расхолаживающего предмета»¹³⁸.

Даже в тот период трудно понять, как Бальзаку на все хватало времени. По его собственному признанию, часто выражаемому в самых мрачных его письмах, он занимал годы у будущего, как герой «Шагреневой кожи». «Есть еще люди, которые считают “Шагреневую кожу” романом», – пишет он в 1838 г.¹³⁹ Помимо службы в конторе, он с успехом окончил два курса юридического факультета и вступил на новую стезю. Он позволил себе лишь одну интерлюдию, которая, возможно, спасла его от перегрева: летние каникулы со старым другом отца, Вилле-лаФеем, которому было семьдесят лет – самый подходящий возраст для Оноре.

Вилле-ла-Фей был мэром городка Лиль-Адам, расположенного к северо-западу от Парижа, на Уазе, в долине, окруженной лесами. Юный философ и бывший священник с вольтерьянскими взглядами прекрасно поладили. Оноре ходил на танцы и охотился на кабана. Его хозяин приглашал в дом хорошеньких девушек и, по рекомендации местных врачей, добывал для своего гостя ослиное молоко. Возможно, это было признаком слабого здоровья: обычно ослиное молоко прописывали при туберкулезе. Вилле-ла-Фей хотел помочь своему молодому другу в его «великом труде». Бальзак описывал Лиль-Адам как «рай для своего вдохновения»¹⁴⁰.

Они наведались в соседнее поместье, чей хозяин, миллионер-мизантроп, имевший обыкновение появляться в Опере, посыпав свой парик вместо пудры золотым песком, воссоздал в парке свои любимые итальянские пейзажи при полном отсутствии вкуса. Вместе с хозяином в этом романтическом Диснейленде жил орангутан. Бальзак видел, как орангутан пытался играть на скрипке: «Он вопросительно смотрел на молчаливую деревяшку, и в его бессмысленной мудрости заключалась таинственная неполнота». Бальзак посочувствовал животному. «Инструмент становится душой для художника и источником мелодии лишь после долгого периода учебы»¹⁴¹.

И вот появился случай – «величайший романист»¹⁴². Оноре предстояло извлечь выгоду из стечения трех неблагоприятных обстоятельств. Бернар Франсуа в апреле 1819 г. достиг пенсионного возраста, но пенсию в полном объеме ему так и не назначили. Пропали какие-то бумаги, дело затянулось, и Бернар Франсуа забрасывал письмами министерство. Может быть, ему решили отомстить за трактат о бешенстве, в котором он, как всегда провидчески, предлагает продавать владельцам собак особые лицензии? Он напомнил министру о своем «необычайном рвении» в составлении неизданной истории военных поставок, за которую он «получил хвалу столь лестную, что не считает себя достойным ее».

И все напрасно. Бальзакам, которые до тех пор жили вполне безбедно, пришлось потуже затянуть пояса, особенно после того, как Бернар Франсуа вложил большую сумму в банк своего работодателя: в 1817 г. банк обанкротился. Семье пришлось перебираться в городишко Вильпаризи в 15 милях к северо-востоку от Парижа, где только что купил дом один из кузенов г-жи Бальзак.

Еще одно событие того времени настолько странно и страшно, настолько выходит за рамки обычного, что биографы предпочитают просто не упоминать о нем. Луи Бальса, дядю Бальзака по отцовской линии, осудили за то, что он задушил крестьянку на шестом месяце беременности. 16 августа 1819 г. его казнили на площади в Альби. Процесс тянулся целый год, но парижские родственники, обладавшие кое-какими связями, ничего не сделали, чтобы помочь ему. Казненный на гильотине брат мог сильно скомпрометировать Бернара Франсуа, который старался не тормозить бюрократическую машину. Луи Бальса приговорили на основании «доказательств», состоявших из противоречивых слухов, сплетен его сокамерников и, главным образом, его «очень дурной репутации». Перед тем как его повели на казнь, он снова объявил себя невиновным, заявив, что сын богатых родителей – той самой семьи, что дала Бернару Франсуа его первую работу, – заплатил ему 200 франков, чтобы он признал отцом нерожденного ребенка себя. Как ни странно, к его словам не прислушались. Много лет спустя, если верить слухам, записанным в 1934 г., человек, на которого указал как на истинного виновника Луи Бальса, признался в своем преступлении на смертном одре¹⁴³.

Ни в одном сохранившемся письме Бальзаков нет упоминаний о том процессе. И все же известно, что Бернар Франсуа был в курсе дела; ему сообщил обо всем племянник, приезжавший из Альби. Знал ли о происходящем и Оноре? В его ранних романах героев довольно часто казнят на гильотине. Возможно, с тем давним случаем связана его знаменитая попытка спасти от казни Себастьяна Петеля в 1839 г. Возможно, тот случай стал для Оноре лишним зловещим доказательством того, что респектабельность, даже в родной семье, – не более чем видимость.

Вполне возможно, ускорить отъезд Бальзаков в Вильпаризи могли соседские сплетни. Сам Бальзак оценивал скорость распространений слухов в парижских жилых кварталах примерно в девять миль в час. Когда в 1820 г. на ступеньках Оперы убили герцога Беррийского, через десять минут об этом стало известно в сердце острова Сен-Луи¹⁴⁴.

Теперь все взгляды родных с надеждой обратились к Оноре. Ему пришлось взять на себя ответственность за семью. В начале 1819 г. он сдал экзамены на первую ступень бакалавра права. Затем, в наихудшее время, 1 июля, факультет права закрыли. Один из преподавателей не вовремя начал дискуссию о том, следует ли возвращать конфискованное имущество эмигрантам, которые прибывали во Францию вместе с Бурбонами. Вызвали войска; начались стычки, и правительство запретило все лекции¹⁴⁵. Бальзак с облегчением воспользовался этим предлогом и сообщил мэтру Пассе, что не вернется к нему.

Семья же предпочла разыграть настоящую мелодраму. «Неблагодарного сына» упрекали в эгоизме. Подумать только, он захотел стать писателем! Мало того, Пассе предлагал ему работу на полный день, и можно было надеяться, что после короткого периода ученичества к нему перейдет практика мэтра. Учитывая обстоятельства, решение Оноре, конечно, сильно огорчило родителей. Тем не менее они согласились финансировать его «поиски себя», причем весьма щедро.

Жизнь в семье Бальзак очень хорошо можно описать словом «непоследовательность». С расстояния в 170 лет иногда кажется, будто смотришь на них в кривое зеркало. Ретроспективно все они кажутся немного нелепыми и, несмотря на свои недостатки, милыми. Впрочем, Бальзаки сохраняли свои странности с любой точки зрения. Хотя Оноре до тех пор не демонстрировал никаких выдающихся способностей, родители поддержали его безрассудную затею – возможно, из любви к игре. Писатели всегда бедствовали; меценаты после революции перевелись. Иными словами, его поиски могли завершиться самым непредсказуемым и печальным образом. И все же это было куда занятнее виста и триктрака.

В спектакле задействовали и друзей семьи; их попросили высказать свое мнение о карьере Оноре. Впрочем, о выгодном предложении мэтра Пассе Бальзаки умалчивали. По словам одного знакомого, главным достоинством Оноре был его изящный почерк: из него вышел бы превосходный счетовод¹⁴⁶. Другие винили Бернара Франсуа в излишней мягкости, и он охотно соглашался. «Это потому, что никто меня все равно не слушает, – говорил он в тот год своей старшей дочери. – Его разбаловали праздностью и удовольствиями, тогда как ему следовало идти по тропе лишений и сурового труда, которая ведет к успеху». Вместо желания стать главным клерком, продолжал он, Оноре решил, что ему лучше заучивать наизусть названия пьес и имена актеров и актрис. «Не то чтобы я презирал такого рода знания; но, когда они встают на пути работы, это уже существенно…»¹⁴⁷

Оноре сильно рисковал. Ему дали два года на то, чтобы добиться успеха или – что, наверное, представлялось его родителям более вероятным и желанным – поражения. В августе 1819 г. ему сняли обшарпанную комнатку возле библиотеки Арсенала на восточной окраине Маре. Бальзаки уехали в Вильпаризи, приказав Оноре не попадаться знакомым на глаза. Всем сообщили, что он поехал навестить родных в Альби. Может быть, родители боялись, что их сочтут безответственными, а может, они забавлялись своим «заговором». В соответствии с правилами игры Оноре велели через сестер присылать родным письма якобы из Альби, сообщать вымышленные новости о родственниках Бальса – кроме, разумеется, того дядюшки, которого казнили на гильотине.

Родители надеялись, что бедность и одиночество приведут старшего сына в чувство. Оноре распрощался с родными и вернулся, взволнованный и решительный, в дом-тюрьму своего детства.

Сохранились фотографии якобы той комнаты в мансарде, в которой Бальзак начал новую жизнь¹⁴⁸. К сожалению, нумерация домов на улице Ледигьер давным-давно изменилась. Дом, который раньше значился под номером 9, снесли во время прокладки бульвара Генриха IV, который соединяет квартал Маре с островом Сен-Луи и выходит на площадь Бастилии. Узкий переулок, который на самом деле является местом второго рождения Бальзака, ничем не выдает своей роли в истории литературы. На нем по-прежнему стоят в основном жилые дома и несколько скромных магазинчиков. Переулок выказывает равнодушие даже к собственному названию: он называется либо Ледигьер, либо Ледигьере, в зависимости от того, с какой стороны в него поворачивать.

Сама комната описана в нескольких романах Бальзака, которые он считал отрывками автобиографии. «Ничто не может быть ужаснее, чем мансарда с грязными желтыми стенами, пахнущая бедностью». Комнатка была маленькая, с низким потолком; но Бальзак всегда умел находить более широкую перспективу: «Комната придает своего рода магию нашему окружению. Хлипкий стол, за которым я писал… странные рисунки на обоях, моя мебель, все оживало, каждый предмет становился моим скромным другом – молчаливые сообщники в ковке моего будущего»¹⁴⁹.

«Помню, как весело, бывало, я завтракал хлебом с молоком, вдыхая воздух у открытого окна, откуда открывался вид на крыши, бурые, сероватые или красные, аспидные и черепичные, поросшие желтым или зеленым мхом. Вначале этот пейзаж казался мне скучным, но вскоре я обнаружил в нем своеобразную прелесть. По вечерам полосы света, пробивавшегося из-за неплотно прикрытых ставней, оттеняли и оживляли темную бездну этого своеобразного мира. Порой сквозь туман бледные лучи фонарей бросали снизу свой желтоватый свет и слабо означали вдоль улиц извилистую линию скученных крыш, океан неподвижных волн… Словом, поэтические и мимолетные эффекты дневного света, печаль туманов, внезапно появляющиеся солнечные пятна, волшебная тишина ночи, рождение утренней зари, султаны дыма над трубами – все явления этой необычайной природы стали для меня привычны и развлекали меня. Я любил свою тюрьму, – ведь я находился в ней по доброй воле»¹⁵⁰.

Бальзак точно знал, на что будет похожа его тюрьма, еще до того, как увидел ее. В 20-х гг. XIX в. мансарды принято было считать типичным жильем поэтов. Во Франции имелись свои Чаттертоны; они либо погибали в живописной нищете, либо успевали сочинить слезливую оду к собственным похоронам. Видимо, и Бальзак некоторое время играл в любимую игру романтиков под названием «Слава или смерть», в которой он был одновременно «и игроком, и ставкой»¹⁵¹. На друзей, навещавших его в его поэтическом уединении, наверняка производили нужное впечатление и огарок сальной свечи в бутылке, и шаткий стол, и стул, из которого сыпалась солома, и импровизированная кровать, кое-как прикрытая грязными занавесками, и доказательства здорового питания: хлеб, орехи, фрукты и вода, не купленная, а набранная в ближайшем фонтане¹⁵².

К 1834 г., когда Бальзак диктовал критику введение к своим «Философским этюдам», его комнатка стала наиболее ценным экспонатом в вопиюще ложном автопортрете: «Именно в дни нужды, на которую его обрек отец, в ту пору противник его поэтического призвания – в дни, о которых поведал нам Рафаэль в “Шагреневой коже”, – мсье де Бальзак, уединившись в мансарде неподалеку от библиотеки Арсенала, в 1818, 1819 и 1820 гг. не прекращал трудиться. Он сравнивал, анализировал и обобщал результаты трудов, произведенных философами и врачами Античности, Средневековья и двух предыдущих столетий»¹⁵³.

Последним и по счету, и, наверное, по значению (после ярких картин и описаний) следует то, что Бальзак наверняка с отвращением назвал бы «реальностью». Франсуа Видок, исправившийся преступник, ставший главой Управления национальной безопасности и «отцом» уголовного розыска в его современном виде, как-то сообщил писателю, что реальность иногда бывает драматичнее, чем все, что можно прочесть в романах.

«Бальзак: Ах! Мой дорогой Видок! Значит, вы верите в реальность? Как очаровательно! Никогда бы не подумал, что вы так наивны. Реальность! Прошу, расскажите, что это такое. Вы ведь в самом деле бывали в этой сказочной стране. Бросьте! Это мы – люди, которые делают реальность»¹⁵⁴.

Поэтому, наверное, почти бессмысленно упоминать о том, что бальзаковская «башня из слоновой кости» вовсе не была мансардой. Это была комната в респектабельном третьем этаже; и если полуголодное существование и поддерживало его разум «в состоянии необычайной ясности»¹⁵⁵, либо он решил так сам, либо просто забывал сходить за продуктами. Узник улицы Ледигьер никогда и не бывал один. Старая экономка Бальзаков передавала письма в Вильпаризи и обратно, приносила Оноре выстиранное белье, картошку и фрукты из сада. Навещал его и Теодор Даблен, единственный друг семьи, знавший, что Оноре не поправляется после болезни в Альби, а залег на дно в столице¹⁵⁶. Даблен, торговец скобяным товаром на пенсии, был человеком очень практичным; именно он порекомендовал Оноре заняться счетоводством. Бальзак уважал откровенные мнения, и, когда дело дошло до его творчества (или до того, что Даблен саркастически называл его «детьми»), он уже достаточно созрел, чтобы выслушать неприятную правду. В нескольких письмах он просит «вероломного» Даблена прийти и покритиковать его труд: «У вас сложилось впечатление, что я живу далеко от вас, но это философская ошибка. Если бы вы прочли Ньютона, вы бы поняли, что я всего в шаге от вас»¹⁵⁷. Время от времени к нему заходили и родственники: Бальзаки сняли квартиру на улице Тампль, служившую им своего рода отдушиной. Когда супруги ссорились, г-жа Бальзак часто уезжала в Париж на несколько дней.

Естественно, комнатка на улице Ледигьер часто фигурировала в разных обличьях, потому что ее обитатель также во многом был плодом собственного воображения. У Бальзака было несколько разных масок. Его сохранившиеся портреты до странности не похожи друг на друга, что подтверждает: его многочисленные персонажи стали не просто плодом его фантазии. Он вложил в них изрядную толику себя самого. Именно в тот период он примерил на себя, по крайней мере временно, будущий распорядок. Он был драматургом, романистом, сатириком, социологом, который днем предавался праздности, а по ночам трудился, словно раб на галерах. Он был одновременно отшельником и праздношатающимся (flâneur), и даже, если верить одному из его писем, оборотнем. Бальзак постепенно понял, что образ – одно из орудий его труда, не менее важный, чем гусиное перо или чернильница. Естественно, его первый независимый поступок совершенно в его духе. Мать прислала ему зеркало и пришла в ярость, узнав, что он купил себе другое – квадратное, в позолоченной раме. Зачем понадобились Оноре два зеркала?

Возможно, ответ таится в неизданном тексте, озаглавленном «Теория сказки». Описание Бальзака напоминает кошмар биографа; оно приоткрывает дверь в тайное убежище писателя: «Вчера, вернувшись домой, я увидел бесчисленное количество своих двойников. Все они прижимались друг к другу, тесно, как сельди в бочке. Бесконечные отражения моего лица уходили к какому-то магическому горизонту – подобно тому, как свет лампы, стоящей посреди гостиной, бесконечно отражается в двух стоящих напротив зеркалах»¹⁵⁸.

Даже и в отсутствие гостей Бальзак редко бывал один. Есть даже доказательство – научное доказательство – того, что «комната, набитая Бальзаками» не просто вымысел писателя: «Однажды я пошел с г-жой де Жирарден на улицу Бак к гипнотизеру Дюпоте. Из любопытства он велел женщине-медиуму взять меня за руку. Едва положив мою руку к себе на живот, медиум вздрогнула и выпустила ее. “Ну и душа! – вскричала она. – Это целый мир! Он пугает меня!”»¹⁵⁹

В наши дни критики редко вспоминают о прорицаниях; впрочем, общие выводы кажутся не менее убедительными, чем те, к которым привели более общепринятые виды анализа.

Многочисленные голоса достигают неблагозвучного крещендо в ранних письмах и заметках Бальзака. Он нащупывает произведение, которое отражало бы его шатания, точнее, многочисленные выводы, с каждым из которых он был искренне согласен. Он продолжает заниматься в библиотеке Арсенала; если не для того, чтобы вобрать в себя все достижения человеческой мысли, начиная с Античности, то, по крайней мере, для того, чтобы вести воображаемый спор с философами прошлого. Он перевел на французский язык малопонятную «Этику» Спинозы (незаметный, но важный вклад в историю французской философии) и попытался воссоздать интеллектуальную атмосферу двухсотлетней давности. Бальзак выводит на ринг Декарта с его главными комментаторами и, выйдя следом, наносит несколько ударов: «Je pense, donc je suis, говорите вы, “я мыслю, следовательно, я существую”, но, по-моему, вы могли бы также сказать: Je suis, donc je pense, “я существую, следовательно, я мыслю”… вы сомневаетесь в материальном существовании. Поэтому вам следовало бы усомниться и в собственных сомнениях»¹⁶⁰. Несмотря на характерное неприятие мучительных размышлений Декарта над тем, что не поддается точной оценке, его философские эссе вовсе не так поучительны, какими кажутся. Они показывают двадцатилетнего Бальзака лишь с одной стороны. Декарт и Спиноза заглушались другими, более громкими и назойливыми голосами.

«– Милая сестрица, ты хотела узнать, как я устроился… Представь себе, я нанял слугу!

– Слугу, милый братец?! О чем ты только думаешь?

– Он зовется “Я-сам”… Он начинает подметать комнату, но у него это не слишком хорошо получается.

– Не поднимайте столько пыли!

– Но, сударь, я не вижу никакой пыли.

– Придержите язык и работайте, софист!»¹⁶¹

Любопытно, что уже тогда вымышленное создание служило предлогом для того, чтобы оттянуть время.

Ввиду этого постоянного брожения мифов и реальности едва ли имеет значение то, что «воздушная гробница»¹⁶², из которой впервые появились на свет бальзаковские персонажи, более не существует. Подобно композитору Гамбара из одноименной повести, Бальзак, «не напиваясь пьяным… находился в таком состоянии, когда все умственные силы перевозбуждены, когда стены комнаты начинают мерцать, когда мансарды теряют крыши, а душа улетает в мир духов»¹⁶³.

Через неделю после устройства – покрасив стены в белый цвет, сделав ширму из синей бумаги, повесив зеркала – «холостяк с третьего этажа»¹⁶⁴ приступил к работе. Он очень скоро отказался от своих философских изысканий, возможно вздохнув при этом с облегчением. Впав в другую крайность, он задумал сюжет комической оперы, озаглавленной «Корсар». Она была основана на последних романтических веяниях того времени: поэме Байрона о пирате Конраде. Центральным ее местом должна была стать песня веселых пиратов, которые радуются вольной жизни в синем море. К сожалению, «Корсар» Бальзака столкнулся с непредвиденной трудностью: «Где же, черт возьми, мне найти композитора?»¹⁶⁵

Решив, что потомкам понятнее будет произведение, написанное рифмованным александрийским стихом, он приступил к созданию трагедии в пяти актах под названием «Кромвель». Трудная задача, особенно для человека, который в то время страдал от ужасной зубной боли: «Обычно трагедия состоит из 2000 строк, то есть от 8 до 10 тысяч мыслей, не считая все другие мысли, необходимые для замысла, а еще общий план, действующие лица, декорации, обычаи того времени и т. д.»¹⁶⁶ Возможно, торговец скобяным товаром был прав, увидев в Бальзаке прирожденного счетовода. Задача написать 2000 строк, удовлетворявших всем правилам французского стихосложения, особенно если учесть, что создатель – не поэт от природы, требовала определенного автоматизма, качества, необходимого, по мнению Бальзака, всем великим писателям. Бейль считал черепицы на крышах; Спиноза полировал линзы; Бальзак, позже, методично прочитывал все статьи в биографическом словаре Мишо¹⁶⁷. Побочные преимущества «Кромвеля» менее очевидны.

Тема, которую избрал Бальзак (и, кстати, не один он) была в то время модной. Молодой Мериме собирался написать «Кромвеля» в прозе. Спустя пять лет выйдет высокопарный манифест романтизма Гюго, ставший предисловием к его собственному «Кромвелю». В 1819 г. Бальзак шел по стопам одного из своих любимых преподавателей, Вильмена, который только что издал научный труд «История Кромвеля». Вильмен иносказательно представлял современные ему события: его Кромвель был Наполеоном, а Карл I – Людовиком XVI. Бальзак с присущим ему оптимизмом надеялся, что его труд станет «требником для королей и народов»¹⁶⁸.

Любой монарх, который воспользовался бы «Кромвелем» с такой целью, наверняка кончил бы плохо. Похоже, для Бальзака идеальная модель государства – благожелательная конституционная монархия; но основная мысль подтасована самими персонажами. Зажатые подо льдом классических условностей, они тем не менее мучительно пытаются (как и многие герои Бальзака) освободиться от тщательно проработанных замыслов автора. Карл умирает благородной жертвой лукавого Кромвеля, который, несмотря на все свое коварство, олицетворяет неотъемлемое право на свободу. В конце пьесы Кромвель «долго смакует кровь своей жертвы», а королева Генриетта благоразумно возвращается на свою родину – во Францию, выразив желание, чтобы «отвратительный Альбион» поглотило море.

Сейчас кажется, что «Кромвель» не выдерживает сравнения со зрелыми произведениями Бальзака, но пьесу до сих пор вполне можно читать, если не забывать о сопутствующих обстоятельствах. За несколько лет до бурного расцвета романтической драмы бальзаковский «Кромвель» демонстрирует все характерные симптомы: историческая тематика и кипение страстей среди надгробий Вестминстерского аббатства. Картонные персонажи типичны для французского классического театра, которому к тому времени исполнилось 200 лет и который, скованный «аристотелевыми» тремя единствами, выказывал все признаки старческого возраста. По той же причине несправедливо обвинять Бальзака, как это сделали многие, в краже отдельных строк у других драматургов. К тогдашней драматургии термин «плагиат» практически неприменим. Драма, как в наши дни поп-музыка, тогда по большей части состояла в перелицовке уже существующего. Со свойственной ему практичностью и даром мимикрии новичок Бальзак распознал этот жанр во всей его полноте. Совершенная оригинальность не считалась добродетелью, и не зазорно было заимствовать удачные чужие строки. К рукописи пьесы приложена записка «Заимствования для “Кромвеля”»¹⁶⁹; в одном месте Бальзак сухо замечает на полях: «Этот стих я без зазрения совести утащил у Расина, который утащил его у Корнеля, который утащил его у Ротру, который, возможно, позаимствовал его еще у кого-нибудь»¹⁷⁰.

С приближением зимы Бальзак начал тратить почти все свое недельное пособие на дрова, чтобы можно было работать всю ночь. При свече он бился над александрийскими стихами, запихивая свои мысли в двенадцатисложные строфы. Его согревали мечты: «Ничто, ничто, кроме любви и славы, не может заполнить огромного пространства в моем сердце». «Если я не гений, мне конец, – писал он Лоре. – Мне придется прожить жизнь посредственности, задушенной своими желаниями»… «Если в Вильпаризи случайно продается гениальность, купи мне столько, сколько сможешь… она мне отчаянно нужна!»¹⁷¹

Спустя полгода, весной 1820 г., «Кромвель» был окончен – все 1906 строк. Бальзак отвез свое творение в Вильпаризи и зачитал вслух родным и друзьям. Через два часа – если он прочел им всю пьесу – последовало смущенное молчание. Родные вынесли вердикт, дружно зевая.

Г-же Бальзак хотелось получить мнение специалиста по поводу того, что она считала своим капиталовложением. Оноре так усердно трудился, что результат должен обладать некоторой ценностью. Лора как раз собиралась выйти замуж за молодого инженера по имени Эжен Сюрвиль¹⁷². Сюрвиль попросил профессора Андрие, своего старого преподавателя из Политехнической школы, прочесть рукопись, которую для него переписала г-жа Бальзак. Через несколько дней Лора с матерью нанесли профессору визит. Совершив трогательный поступок, преступление из преданности, Лора выкрала лист бумаги, на котором Андрие делал свои пометки, и таким образом сохранила для потомства первое авторитетное мнение о творчестве Бальзака: «Автору следует заниматься всем, чем ему хочется, только не литературой»¹⁷³.

После такого отзыва Бальзак, как язвительно замечает Лора, все же не повесился. Подобно своему отцу, он обладал замечательной способностью верить, что его первоначальный замысел был правильным. Когда Бернар Франсуа услышал о человеке, который предавался всем мыслимым порокам и все же дожил до 100 лет, он заключил: «Что ж, очевидно, он сильно сократил свою жизнь!»¹⁷⁴ Оноре пришел к выводу, что он просто не создан для написания трагедий. Оказалось, что точно так же считал и ученый Андрие. Когда г-жа Бальзак вернула украденную записку, он сказал ей, что, при хорошем руководстве, ее сын вполне мог бы стать писателем, но только не драматургом¹⁷⁵. Впоследствии еще несколько современников Бальзака выразят такое же мнение.

Два года спустя сам Бальзак признал, что «Кромвель» был «никудышным» и его даже нельзя назвать «эмбрионом»¹⁷⁶. И все же, как ни тянет согласиться с мнением создателя, в каком-то смысле «Кромвель» стал чудом. Бальзак взялся за что-то настолько противоположное своему гению, что его стремление добиться успеха гораздо важнее самой пьесы. Читая «Кромвеля» и сравнивая его с поздним творчеством Бальзака, невольно вспоминаешь лосося, плывущего против течения на нерест. В 1820 г. всем, кроме самого автора, казалось, что рыба избрала не то направление.

Между тем тогда Бальзак почти случайно сделал несколько интересных открытий. Проведя столько времени с философами и драматургами прошлого, нельзя не подчиниться их условностям или не преклониться перед их недостижимым совершенством. Он утешал свой разум, читая романы, которые покупал в Пале-Рояле или брал в читальнях. Разумеется, романы оказывались напрасной тратой времени – книги, написанные в основном женщинами, читали слуги. Для человека образованного было что-то глубоко безнравственное в том жанре, где автору позволялось говорить обо всем без обиняков. Романы, как провозглашается в «Лексиконе прописных истин» Флобера, «развращают массы», или, как за полвека до Флобера любил говаривать отец Бальзака, «романы для европейцев – все равно что опиум для китайцев»¹⁷⁷.

В «Человеческой комедии» есть несколько сцен, в которых Бальзак показывает, что происходит с обычными людьми, когда они принимают дозу этого литературного опиума. Например, жена нотариуса в «Модесте Миньон» (Modeste Mignon) решает попробовать то, что она считает английским романом, – «Паломничество Чайльд-Гарольда»:

«Не знаю, может быть, виноват переводчик, только меня начало мутить, в глазах зарябило, и я бросила книгу. Ну и сравнения же у него: скалы рушатся как в беспамятстве, война – это лавина. Правда, там описан путешествующий англичанин, значит, можно ждать любых чудачеств, но это уж чересчур… а сверх того, в книге слишком много дев, просто терпения не хватает!»¹⁷⁸

Вспоминая, как начинал он сам, о чем даже в хорошем настроении Бальзак отзывался не иначе как о потраченных впустую годах ученичества, он любил подчеркивать свое отличие от тех, в ком он видел писателей-эксплуататоров. Но пассажи, подобные приведенному выше, предполагают, что и он испытывал волнение, впервые поняв, что можно напрямую и сильно влиять на читателей, проникая к ним в кровь, как наркотик, и привлекать к себе внимание восхищенных женщин. Однажды его мечты непременно сбудутся. В 20-х гг. XIX в. романы во Франции не считались почтенным литературным жанром. Во всяком случае, того явления, которое мы называем романом XIX в., еще не было. Во времена империи, как говорит один из персонажей Бальзака, существовало грубое сочетание резюме и обвинительной речи¹⁷⁹: одно за другим и мораль в конце. Однако вкусы делались все изысканнее. Большим спросом стали пользоваться утонченные зарубежные романы. Как обычно, шовинизм успешно сосуществовал с массовым ввозом из-за границы того, что некоторые называли «коммерческой дрянью»: мрачные и кровожадные истории о сверхъестественных явлениях, готические романы Энн Радклифф и Уолпола, «Мельмот-скиталец» Метьюрина (который позже всплывет в современном Бальзаку Париже) и «Монах» Мэтью Льюиса, готический роман о вожделении и мании величия. Разрушенные замки, темницы, призраки, плохая погода и, конечно, прекрасные девы никогда прежде не пользовались такой популярностью.

Начало 20-х гг. XIX в. также стало первым всплеском «вальтерскоттомании»¹⁸⁰. В Париже начали выходить переводы его романов: «Антиквар», «Айвенго», «Ламмермурская невеста», «Приключения Найджела». Женщины полюбили клетчатую ткань, получившую название «шотландка». Разыгрывали пьесы Вальтера Скотта, рисовали на его сюжеты, обставляли дома и устраивали костюмированные балы. Эдинбург превратился в место литературного паломничества. Один критик, растрогавшись, даже воскликнул: «Да здравствуют Англия и англичане!» (Vivent l’Angleterre et les Anglais (так. – Авт.). Вальтер Скотт не просто пересек Ла-Манш, который, как и Рейн, до тех пор представлял собой большой культурный барьер. Он навел мост между парадными гостиными и каморками прислуги.

Бальзак прочел романы Вальтера Скотта и пришел в восхищение. В них не было ни нудных рассуждений на темы морали, ни нагромождения невероятных совпадений, ни таинственных сочетаний настроения героя и состояния природы. Герои, блестящие аристократы, говорили языком, напоминавшим нормальную человеческую речь. Читателя, как туриста, переносили в места, где прошлое еще не забыто, но где оно окрашивает и вдохновляет настоящее, где малейший артефакт служит эмблемой или ключом в другой мир. Смесь «подлинности» и романтических приключений оказалась мощным зельем, действие которого продолжалось еще долго после прочтения романов.

Первое знакомство с новым литературным континентом служило для Бальзака в его мансарде большим подспорьем и большим утешением. Он нашел доказательство тому, что можно не разграничивать благородные чувства и банальные ощущения. Несмотря на то что он взобрался в высокое гнездо философии и обозревал великие вопросы без ответов, его разум поворачивался к менее абстрактным драмам. Заметки Бальзака по поводу философа-атеиста барона д’Гольбаха заканчиваются фразой, которая имеет громадное вспомогательное значение, так как объединяет два периода жизни Бальзака и два литературных жанра: «Когда мой Иов в “Стени” (Sténie) отрицает существование Бога, он приводит другие доводы. Правда, он делает кое-какие логические ошибки, но ошибается остроумно и для того, чтобы соблазнить свою любовницу»¹⁸¹. Вот образец философии в действии: вечные истины быстро приедаются, зато грех всегда обладает новизной.

Кроме того, автора «Кромвеля» тянуло к роману потому, что в нем нет рифмы. Писать роман почти так же легко, как писать письма, особенно когда сам автор писем – уже наполовину вымышленное создание, которое не бездельничает в Париже, а гостит у родных в Альби. И самое главное, романы нравятся всем. С распространением всеобщей грамотности роман тоже может привести к славе, хотя и окольными путями. Мысль о том, что из увлечения можно извлекать прибыль, словно исходила от самого дьявола. Постепенное осознание Бальзаком важности своих произведений и открытие своей ниши, своего рынка в самом деле содержит в себе нечто магическое, даже аморальное. Его позднейшая одержимость «целомудрием» и потерей литературной девственности подозрительно похожи на осуждение своего замысла пойти по пути, который вначале показался ему самым гладким.

Именно в тот период добровольного затворничества появились ранние романы Бальзака: «Стени», «Фалтурна» (Falthurne) и «Корсино» (Corsino). Ни один из них не был закончен; скорее всего, ни один из них и не мог быть закончен. Они не похожи друг на друга, а вместе образуют в высшей степени характерную антологию модного французского романа того времени. И, помимо всего прочего, они приоткрывают дверь в волшебную комнату, населенную многочисленными Бальзаками. Открыв для себя жанр романа, Бальзак постепенно открывал самого себя.

Самый ранний из них – наверное, «Стени». Бальзак начал его в конце 1819 г. и бросил в 1822 г. Сопровождаемый соответствующим заголовком «Философские ошибки», роман начинается со следующей декларации: «Не ожидайте найти в моих письмах систему, красноречие и дерзкую философию, которая удостоилась стольких фальшивых похвал на встречах нашей маленькой академии, где мы страстно обсуждали великие вопросы, связанные с тем, как осчастливить человечество». Очень не похоже на Бальзака начинать с извинений, но он впервые оказался на незнакомой территории. Впрочем, тема не была для него совсем чужой.

«Стени» – роман в письмах, и в литературе у него имелись самые почтенные предшественники. В нем рассказывается печальная история о любви молодого человека к своей молочной сестре – девушке, выращенной той же кормилицей на окраине Тура. Они снова встречаются в отрочестве; Иов спасает Стени, которая тонет в Луаре, всегда в высшей степени символичной для Бальзака. Молодые люди любят друг друга, но Стени, истинная дочь своих романтических предшественниц, помолвлена с другим – скучным и рассудительным малым по имени мсье Планкси. В трагической истории о долге и страсти слышатся отголоски Руссо, усиленные своеобразными взглядами Бернара Франсуа и, возможно, прямо противоположными им взглядами матери Бальзака, для которой человек рожден бесправным, но ему повсеместно предоставляется слишком много воли. Формально роман был претенциозен; письма как будто исключали прямое вмешательство автора в повествование. Несмотря на свою неуклюжесть, он все же передает атмосферу сексуальной фрустрации. Бальзака подпитывал собственный опыт. Некоторые автобиографические детали – вполне предсказуемый результат опыта или его недостатка. Например, рассуждая на тему о том, что любовь и брак взаимно исключают друг друга, Бальзак наверняка имел в виду своих родителей. Другие личные отголоски еще удивительнее, особенно почти кровосмесительное влечение Иова к Стени. Инцест – тема достаточно распространенная в романтической литературе, но, возможно, не случайно Бальзак сочинял свой первый роман в то время, когда за его «милой, доброй, любящей и достойной любви сестренкой»¹⁸² Лорой ухаживал ее будущий муж.

В мае 1820 г., вскоре после свадьбы Лоры, Бальзак предпринимает вторую попытку написать роман. В нем появляется совершенно неправдоподобный и сексуально двусмысленный герой по имени Фалтурна в одноименном произведении. И снова некоторые признаки указывают на то, что своеобразная форма литературной релаксации могла также стать своего рода умным зеркалом. Фалтурна – первый из многих соблазнительно андрогинных созданий в произведениях Бальзака. Подобно младшему клерку с его «магнетическими» глазами, Фалтурна унаследовал древнюю мудрость Востока. В угоду сюжету «Фалтурны» древняя восточная мудрость призвана символизировать силы природы, которые, как кажется, способен обуздать любой, себе на погибель: можно научиться проходить сквозь стены, заглядывать в будущее, быть сверхъестественно красивым и, как хороший романист, управлять чувствами людей. Действие, достаточно скупо очерченное, происходит в Неаполе в X в.; фоном, заимствованным из «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, служит норманнское вторжение в Италию, а мнимой темой – враждебность церкви к необычайной мудрости Фалтурны.

Истинная тема романа – Бальзак. Кажется, что в «Фалтурне», как и в «Стени», процесс творчества отражает душевные порывы, которые нелегко облечь в слова. В отличие от Диккенса с его откровенно говорящими фамилиями Бальзак наделяет своих героев более тонкими, загадочными именами. По его же отзыву, имена обладают силой заклинания. «Фалтурна», уверяет автор, – это сплав двух греческих слов, φαλος и τυραννος, которые вместе означают нечто вроде «тирании света»¹⁸³. Позже Бальзак совершенно серьезно уверял Эвелину Ганскую, что его этимология точна и правильна. Она же, будучи знакома с сексуальными аппетитами Бальзака, очевидно, задумывалась над возможным корнем первого слога: «фаллос» – или, во всяком случае, задумалась потом, когда увидела, как сам Бальзак пишет первое слово, возможно по ошибке: φαλλυς. Разве Бальзак не говорил ей, что иногда он вынужден искусственно побуждать себя к написанию романа «мозговой мастурбацией»¹⁸⁴? Время от времени его откровенные замечания о процессе творчества откровенно намекают: каким бы блестящим и успешным ни был результат, творчество способно доставить лишь частичное удовлетворение.

«Фалтурна» – густой и мутный бульон, сваренный по рецепту слишком многих поваров. Рукопись на итальянском языке, написанную неким аббатом Савонати, находит солдат наполеоновской армии. Он оставляет ее у дяди, учителя начальной школы по фамилии Матриканте. Дядя, нимало не смущаясь тем, что не знает итальянского, переводит ее на французский. Матриканте ворчит и морщится, натыкаясь на ученые рассуждения аббата, извиняется за нелепые противоречия (которых в романе много), добавляет нескольких романтических героев от себя, жалуется на скудную пенсию, которая главным образом и вынудила его писать, и, словно вскользь, роняет в высшей степени проницательное замечание: «Поверить в истину того, что передал нам великий Савонати, мне позволил способ, каким он доводит до нас свои мысли. В романах, написанных в наши дни, писатели обращают мало внимания на желудки своих героев. Они посылают их с поручениями, втягивают в приключения, от которых у них, как и у читателей, захватывает дух, и вместе с тем герои никогда не бывают голодными. В этом отношении они мало похожи на автора. По моему мнению, последнее обстоятельство более, чем что-либо другое, подрывает доверие к такого рода сочинениям. Ест ли кто-нибудь в “Рене”?.. В какое бы время ни происходило действие, героям необходимо обедать»¹⁸⁵.

Подобно многим серьезным художественным новшествам, реалистический роман выходит на сцену с застенчивой улыбкой на лице.

Бальзак еще скорее подражал, чем изобретал, смеясь над своими попытками стать модным писателем. Как утверждается в пестрящих ошибками сносках к «Фалтурне», он даже потешался над банальным приемом найденной рукописи, то есть смеялся над самим собой… Сплошная неразбериха! Судя по самым цветистым пассажам, Бальзаку хватало ума сдерживаться. Природная склонность звала его преувеличивать и приукрашать, и почти все его творчество того периода сочетает поразительные суждения о бытии с довольно водянистым остроумием. Неуклюжие вставки от имени Матриканте доказывают, что Бальзак прекрасно сознавал свои границы, точнее, отсутствие границ.

Поскольку не сохранилось ни одно письмо Бальзака 20-х гг. XIX в. (да и кому бы пришло в голову их хранить?), эти отрывки представляют особый интерес. Они рисуют сбивчивый, противоречивый образ писателя в виде ученика волшебника: крайнее волнение сочетается в нем со смущением, решительность – с сомнениями, напыщенность – с осторожностью, потакание своим слабостям – с самопожертвованием. Выступает и самое яркое качество, которым обычно наделяют ужасных монстров, оборотней и вампиров: чудовищный эгоизм (в котором Бальзак обезоруживающе признается) и желание переселяться в другие тела. В рукописях, созданных на улице Ледигьер, перед нами проходит целая галерея зловещих автопортретов. Есть среди них в высшей степени лестные, но большинство вызывает отвращение, как неудачное отражение в зеркале. Например, тщеславное создание Фалтурны высмеивается пародийным персонажем – монахом по фамилии Бонгар. Физиономия монаха выдает характерную «глупость гения». Подобно Бальзаку, его исключили из монастырской школы, так как Бонгар оказался умнее своих учителей. Хотя Бальзак в своей мансарде изрядно отощал, похоже, он предвидел, как будет выглядеть в будущем. Большой живот, тройной подбородок, квадратная голова, густые волосы, липнущие к черепу… Лишь в одном Бонгар отличается от зрелого Бальзака: у него «великолепные зубы».

Самый поразительный из противоречивых героев появляется в последнем романе, написанном на улице Ледигьер: «Корсино». И снова Бальзак как будто готовится сражаться с самим собой.

Корсино заметил в мире любопытное несоответствие: природа безмятежна и проста, зато общество полно фальшивых сложностей. Сложностей, которые, например, позволяют университетским профессорам зарабатывать на жизнь тем, что они растолковывают эти сложности другим. Корсино решает сочетать аморальность природы с удобством общества и поселяется на севере Шотландии, где ни в чем себе не отказывает – этакий высокогорный маркиз де Сад.

У Корсино есть друг, чье имя представляет собой анаграмму: Неоро. Неоро/Оноре умен, мудр, чистосердечен, щедр, обладает любящим сердцем… но ужасно уродлив. Рукопись «Корсино» обрывается на шестнадцатой странице; мы так и не узнаем, уничтожат ли друзья друг друга или достигнут счастливого компромисса. Несомненно, к разгадке тайны причастна Мария, местный ангел милосердия, которая живет как крестьянка, но выглядит как королева. Бальзак, которому вдруг изменяет хладнокровие, замечает, что выдающаяся девушка «была бы счастливой находкой для любого романиста».

В «реальной жизни» Бальзак лишь надеялся на такую счастливую находку. После того как сестра Лора вышла замуж, он утратил свою «музу», а без музы повод для писательства становился уже не таким очевидным. Всякий раз, как исчезает непосредственная женская аудитория, открывается тревожная зияющая дыра; первоначальная цель как будто исчезает. Вот те немногие случаи, когда перед Бальзаком возникает препятствие. За его переплетением многочисленных дорог и персонажей скрывался тревожный вопрос. Можно ли заполнить пустоту созданиями, которые порождает сама пустота, или в пустоте таятся скрытые угрозы? Бальзак часто сокрушается из-за того, что он слишком задержался в детстве со своим творчеством. Его развитие как писателя совпадало с развитием всей литературы его эпохи. Романтический герой также принимает вид создания одновременно любопытного и несчастного: уродливый Нарцисс. Но иногда озеро, в которое он смотрится, приобретает неожиданную глубину и красоту и даже оживает само.

На первых страницах «Стени» Бальзак возвращается в Тур, более того, на ту самую улицу, где он родился, «неизменную улицу с меняющимися названиями» (улицу Итальянской армии успели к тому времени перекрестить в Королевскую – улицу Рояль). Перед ним открывается знакомый вид, как будто запомнившееся несчастье можно забыть: «Город круглый, и с его западной окраины открывается лучший в мире вид, не уступающий видам Неаполя». В описании можно найти и предварительные намеки на будущую тихую гавань, на скромное и радостное времяпрепровождение домовладельца и ненасытного любовника:

«Поднимаясь на холм, вы видите, что домики с дымящимися трубами встречаются все реже, а в изгибах и углах склона ваш взор привлекают сельские дома, подменяющие мысль о бедности образом богатства и его радостей… Наконец, как призрак, над чарующим пейзажем Вувре появляется остроконечная башня Рош-Корбон… А затем взгляд расплывается в голубоватой дымке, которая заставляет желать большего. Природа в тех краях напоминает кокетливых женщин, которые прячут свои прелести так, чтобы распалить воображение»¹⁸⁶.

Перед тем как мы покинем улицу Ледигьер, осталось упомянуть еще одного Бальзака, может быть самого тайного из всех. «Бальзак на свежем воздухе, – писал в 1875 г. Генри Джеймс, – почти ничем не запомнился»¹⁸⁷. Даже сейчас перед глазами первым делом всплывает стандартный образ: фигура в темной комнате, монашеская ряса, перо, кофейник, в котором не иссякает кофе. На подобных картинках Бальзак, подобно своим персонажам, сливается с фоном. Но вечерами он отваживался выходить на улицу без страха быть узнанным. У него появилось необычное увлечение:

«Я жил тогда на маленькой улице, вряд ли известной вам, – улице Ледигьер… Одна-единственная страсть порою отвлекала меня от усидчивых занятий, но, впрочем, и она была вызвана жаждой познания. Я любил наблюдать жителей предместья (faubourg), их нравы и характеры. Одетый так же плохо, как и рабочие, равнодушный к внешнему лоску, я не вызывал в них отчужденности; я мог, затесавшись в какую-нибудь кучку людей, следить за тем, как они нанимаются на работу, как они спорят между собой, когда трудовой день кончен. Моя наблюдательность приобрела остроту инстинкта: не пренебрегая телесным обликом, она разгадывала душу – вернее сказать, она так метко схватывала внешность человека, что тотчас проникала и в его внутренний мир; она позволяла мне жить жизнью того, на кого была обращена, ибо наделяла меня способностью отождествлять с ним себя самого, так же как дервиш из «Тысячи и одной ночи» принимал образ и подобие тех, над кем произносил заклинания.

Когда, бывало, в двенадцатом часу ночи мне встречался рабочий, возвращавшийся с женой из «Амбигю-комик», я с увлечением провожал их от бульвара Понт-о-Шу до бульвара Бомарше… Слушая этих людей, я приобщался к их жизни; я ощущал их лохмотья на своей спине; я сам шагал в их рваных башмаках; их желания, их потребности – все передавалось моей душе, или, вернее, я проникал душою в их душу. То был сон наяву»¹⁸⁸.

«Гастрономический мираж»¹⁸⁹, как называл подобное времяпрепровождение Бальзак, кажется настолько естественным и обыденным его изобретателю, что мы, читая о нем, стремимся приравнять его к чему-то довольно несущественному и делаем скидку на некоторую условность образа рассказчика. И все же перед нами не просто обдуманное размышление или лукавая медитация. «Мираж» Бальзака был своего рода галлюцинацией, которая питается не фантазией, но правдой, подробным видением того, что можно по желанию обобщить и изменить. «Мираж» лучше любого списка визитов и научного изыскания объясняет, почему история Франции девятнадцатого века по версии Бальзака выделяется своей полнотой и непогрешимостью.

Новообретенная способность подкреплялась необходимостью хранить инкогнито. Во время своих ночных прогулок или на спектаклях «Комеди Франсэз», сидя в закрытой ложе, он жадно разглядывал окружавшие его лица. Вот почему выдумка его родителей отчасти способствовала и тому, что в отдельных повестях и рассказах Бальзака прослеживаются зачатки современного детектива. Философ-одиночка или – вот подходящее выражение! – частный сыщик по ниточке распутывает клубок тайны с помощью своей превосходной логики, оставаясь незаметным в большом городе, где «вещи пронумерованы, дома охраняются, улицы содержатся под присмотром»¹⁹⁰. Шпионы, по Бальзаку, ближе всего по роду занятий подходят к литературному гению¹⁹¹.

То, что «уличный Бальзак» так долго оставался незамеченным, многое говорит об эпохе, в которой он жил. Буржуазный писатель, который следит за прохожими в сумерках, едва ли способен замышлять что-то хорошее. Сам Бальзак в то время считал свои фантазии достойными порицания и даже опасными: «Что это – ясновидение или один из тех даров, которые, если их задеть, приводят к сумасшествию?» «Безумец – часто человек, который облекает свои мысли и превращает их в живые существа, которые он способен видеть и с которыми он может разговаривать»¹⁹². Бальзак постоянно прибегает к своим сознательным галлюцинациям не только ради «материала». Он видит в них средство спасения от тревог и забот. Его стремление доискаться первопричин и основных истин как будто поддерживает его. Поиски, как бы они ни противоречили очевидным законам его вымышленного мира, также служат стенами, которые отмечают границы его владений.

Впрочем, относительную незаметность праздношатающегося писателя можно объяснить и проще. Прогулки по улицам ради удовольствия тогда еще были в новинку; кроме того, такие прогулки способны были доставить удовольствие, только если гуляющий не отдалялся от новых бульваров с каменными мостовыми и газовым освещением. Квартал же, в котором жил сам Бальзак, располагался на неприглядной городской окраине, там, где заканчивались бульвары. Не лучшее место для вечерней неспешной прогулки¹⁹³. Почти весь Париж тогда еще оставался грязным, как в Средние века. Как обнаруживает Растиньяк в «Отце Горио», если экономить на извозчике, невозможно явиться на званый обед в сверкающих туфлях и чистом фраке. После того как Париж в 1787 г. посетил английский путешественник Артур Янг, улицы города почти не изменились. Янг находил Париж «самым неподходящим и неудобным для обитания человека с небольшим состоянием из всех городов, которые я видел»:

«Прогулки, которые в Лондоне так приятны и так чисты, что дамы прогуливаются каждый день, здесь изнуряют и утомляют мужчину и совершенно немыслимы для прилично одетой женщины. Здесь множество карет и колясок и, что гораздо хуже, бесконечное количество одноконных кабриолетов, которыми управляют модные молодые люди… совершенные глупцы. Они носятся с такой скоростью, что серьезно затрудняют передвижение и делают улицы чрезвычайно опасными; надо постоянно быть настороже. Я видел, как такой экипаж переехал бедного ребенка; возможно, он был убит. Я много раз попадал в грязь у жалких хибар. Подлый обычай ездить в одноконных сумасшедших домах по улицам столичного города проистекает либо от бедности, либо из постыдной и достойной презрения экономии»¹⁹⁴.

Стоит заметить, что грязь, которую писатели XIX в. называют «позолоченной», была грязью особенно неприятного и разнообразного состава. Бальзаку не раз доводилось счищать ее с одежды даже в «приличных» кварталах. Он избрал для себя редкое призвание: писать о городе, с которым он в буквальном смысле тесно общался.

Прогулки Бальзака – великое событие в литературе. Похоже, он понял всю его важность еще в 1822 г., задолго до того, как выйдут первые романы, вошедшие в «Человеческую комедию». В одном, также неоконченном, рассказе он вспоминает одну из своих вылазок 1819—1820 гг. Рассказ называется «Час из моей жизни» и начинается с типично материалистического взгляда на мыслительный процесс: «Однажды мне нужно было пополнить свой мозг, который страдал от тяжелой нехватки мыслей». Рассказчик ведет свой оскудевший мозг в Пале-Рояль, идеальное место для поиска «пышных» идей для своей трагедии. Через несколько минут, разглядывая витрины, он вдруг оказывается, как Байрон на Мосту Вздохов, в символическом положении. С одной стороны – «Комеди Франсэз», Мекка всех молодых драматургов; с другой стороны – «зрелище частое для парижан, на которое они обычно взирают равнодушно»: нищий, чьи лохмотья вдохновляют наблюдателя тысячей догадок. На фоне такого мерк нет «Кромвель».

В начале 1822 г., когда Бальзак начал писать тот рассказ, он уже сделал для себя важный вывод: история всегда служила фоном для действий человеческих стад, именуемых народами; но пока на глаза внимательному наблюдателю попадали лишь пастухи и овчарки: «здесь еще остается многое сделать». Хотя в 1822 г. Бальзак еще сам не до конца осознал свою самобытность, он понимал, что необычный подход требует необычного оформления. «Час из моей жизни», полный отголосками из Лоренса Стерна и его прообразами реалистического романа, показывает, как привычка Бальзака раздувать микрокосмос, извлекать историю из крошечной отправной точки посылает роман на дорогу, которая впоследствии приведет к Прусту и Джойсу. Примечательно, что «Час из моей жизни» так и не был опубликован. Бальзак хотел достичь своих целей до того, как умрет; а для человека, которому только предстояло найти себя, это значило сначала подражать, а изобретать позже. И все же, несмотря на усердие и перспективу, он, как многие писатели в период перемен, созревал в праздности.

Прогулки часто уводили Бальзака за пределы города, к фабрикам на востоке, «предместьям, дорогам, величию пустоты», в ту часть Парижа, которую он считал «одной из самых величественных… с захватывающим видом»¹⁹⁵. Здесь находилось новое кладбище Пер-Лашез, открывшееся в 1804 г. Оно стало модным местом, куда по вечерам шли пешком и где гуляли между надгробиями, а затем возвращались в город в карете. Бальзак ходил на Пер-Лашез, когда писал «Кромвеля», потому что, как он объяснял Лоре, «из всех ощущений души труднее всего описать горе»¹⁹⁶. Надо сказать, что в том смысле его прогулки не увенчались успехом. Когда Карла I ведут на эшафот, монолог Генриетты заканчивается тем, что можно назвать лишь дешевым трюком: «Боже правый! Какое горе… Несчастная женщина! Молчи!.. Твои слезы напрасны». Зато Бальзак чувствовал себя как дома среди мертвецов; кладбище представлялось ему Парижем в миниатюре – со своими улицами и номерами домов, украшенных пирамидами и обелисками, греческими храмами, мавританскими джиннами и готическими развалинами. Оно напоминало библиотеку с книгами, в которых есть лишь первые и последние строки. Однажды он наткнулся на могилу майора, знакомого его семьи: «Надгробная надпись гласила: “Здесь покоится г-н Малле… скончавшийся 5 августа 1819 г. … Памятник воздвигнут безутешной вдовой”. Безутешной! Подумать только! По-моему, он должен был сам написать это»¹⁹⁷.

На кладбище Пер-Лашез Бальзак мечтал о вечности. Писатель, как ему казалось, должен умереть за много лет до того, как он выйдет, как он сам, из своей «воздушной гробницы» с шедевром в руках. Примечательно, что именно на кладбище Пер-Лашез заканчивается «Отец Горио». Растиньяк хоронит отца, брошенного дочерьми, одна из которых, Дельфина де Нусинген, стала его любовницей и его пропуском в высшее общество. Оставшись один в меркнущем свете, двадцатиоднолетний герой сливается со своим создателем:

«…он… прошел несколько шагов к высокой части кладбища, откуда увидел Париж, извилисто раскинутый вдоль Сены и коегде уже светившийся огнями. Глаза его впились в пространство между Вандомскою колонной и куполом на Доме инвалидов¹⁹⁸ – туда, где жил парижский высший свет, предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мед, и высокомерно произнес:

– А теперь – кто победит: я или ты!

И, бросив обществу свой вызов, он, для начала, отправился обедать к Дельфине Нусинген».

Срок аренды комнаты истекал в конце 1820 г. Вместе с ним закончились и надежды Бальзака на легкую победу. В отличие от Растиньяка он не пользовался расположением красивых жен богатых банкиров; не нашелся и отъявленный преступник, который помог бы ему завоевать Париж. В активе у него имелось несколько кип бумаги, содержащих законченную трагедию, которая никому не нравилась, и несколько неоконченных романов, которые никто не читал. В сентябре Бальзаку настал срок идти в армию; тогда армия комплектовалась посредством жеребьевки. Он вытянул большой номер и получил освобождение. В свидетельстве об освобождении записано: «Рост – 5 футов 2 дюйма» (гораздо ниже среднего). О роде занятий сказано: «студент-правовед». Подобная характеристика была примерно столь же точна, сколько и профессия «писатель». Единственное приглашение на званый ужин пришло из дома; Бернар Франсуа считал, что сын напрасно тратит время и драгоценные жизненные силы на множество мыслей. Лора собиралась уехать с мужем в Байе, и Оноре мог поселиться в ее комнате в родительском доме в Вильпаризи. К счастью, он сумел вносить свой вклад в семейный бюджет. Следующие два года, с перерывами, ему предстояло провести в Вильпаризи.

И все же, подобно Растиньяку в зловещем пансионе Воке, Бальзаку вскоре предстояло познакомиться с двумя добрыми феями-крестными, которые направят его по дороге к славе. Одна, «настоящий ангел»¹⁹⁹, даст ему нить, с помощью которой он с новой уверенностью вступит в лабиринт. Вторая была ангелом не столь небесного вида; она-то и занимает нас в данной главе. Вторая «фея» даст ему топор, с помощью которого можно прорубить себе путь к самой сердцевине. За несколько месяцев Бальзак научится превращать свои мечты в деньги – но какой ценой для себя и своего творчества?

Это любопытный период, почти аномалия в жизни Бальзака. Жизнь каждого человека, особенно писателя, предполагает существование некоего идеального курса, по которому ей следовало идти. Но 1821—1822 годы словно залив такой широкий, что через него едва ли можно навести мост. Поэтому многие бальзаковеды обходят стороной тот период в жизни своего героя, так как им не терпится добраться до «настоящего» Бальзака. А может быть, они боятся запятнать своего кумира. Сам Бальзак редко упоминает о годах ученичества, когда он писал ради денег; разве что вскользь говорит, что писательство вывело его из неизвестности. Кроме того, тем же занимался Люсьен де Рюбампре, главный герой «Утраченных иллюзий», что также служит косвенным намеком на важность того периода в жизни самого Бальзака. Но, поскольку Бальзака истоки гениальности интересуют не меньше, чем истоки полного идиотизма, о борьбе он не забывает. Именно борьба лежит в основе его гения. Блеску предшествовала нищета; она же во многом объясняла его. В 1836 г., чтобы расплатиться со срочными долгами, Бальзак переиздал большинство своих романов, написанных в юности под псевдонимом. Один из друзей, который помогал редактировать их и готовить к публикации, предварил «Последнюю фею» краткой биографией автора, однако она была изложена в таком виде, чтобы породить недоверие, чтобы ее как можно скорее похоронили и забыли²⁰⁰. Вымышленная биография «Ораса де Сент-Обена» (псевдоним, под которым вышли пять романов) представляет собой занимательный рассказ в своем праве; частично его подсказал или даже написал сам Бальзак. В одном месте Орас, который отчаянно пытается создать шедевр, встречает прославленного Оноре де Бальзака, тогда работавшего над первыми «Сценами частной жизни». Пораженный значительно превосходящими его качествами Бальзака, Орас в конце концов решает вовсе бросить литературу. «Жизнь и несчастья Ораса де Сент-Обена» – признание, пусть и замаскированное. Там, где рассказ кажется наиболее фантастическим, он ближе всего подходит к правде.

Многое так и остается неясным. Бальзак перешел от отрочества к самоуверенной юности. Он как будто считал, что несколько лет послушания подготовили его к обычной жизни профессионального литератора. Легенда требовала, чтобы писатель вышел из мансарды и двигался вперед, как неподкупный двойник Люсьена, Д’Артез, и удивил мир своей неожиданной гениальностью. Бальзак с видимой радостью принял приглашение родных. Его письма почти не выказывают оригинальности, какую как будто обещали его ранние отрывки. Неизбежно вспоминаешь о раздражении и зависти Бодлера, которому удалось вкратце ознакомиться с юношескими творениями Бальзака:

«Трудно себе представить, насколько неуклюжим, ничтожным и ГЛУПЫМ великий человек был в юности. И тем не менее ему удалось приобрести, добыть для себя, так сказать, не только грандиозные идеи, но также и большой ум. Правда, он НИКОГДА не прекращал работать»²⁰¹.

Задача биографа заключается в том, чтобы внушить любовь к своему герою; биограф должен объяснить изумление самых чутких знакомых Бальзака, когда они услышали, что глупый старина Оноре – автор замечательных повестей, которые начали выходить в конце 20-х гг. XIX в. Подобно Люсьену де Рюбампре, который вначале с ужасом видит коммерческую изнанку литературы, разрушающее душу зрелище «поэзии в грязи»²⁰², Бальзаку, спустившемуся из своей «воздушной гробницы», похоже, предстояло пережить еще одну своего рода смерть. Детство с ним не покончило. Впоследствии он придет к самоубийственному отчаянию, вызванному болезненным самоанализом. Без него на вопрос Бодлера не ответить, и сам Бальзак был бы всего лишь рядовым автором забавных историй или банальной репродукции, способной украсить или изуродовать полное собрание его сочинений, а вовсе не тем, чем позже провозгласил его Бодлер: своим самым героическим творением.

Само название Вильпаризи (Villeparisis) похоже на изуродованное, исковерканное уменьшительное название Парижа (Paris). Городишко с населением в 500 человек, с пыльной главной улицей и шестью постоялыми дворами, на которых отдыхают почтовые лошади по дороге в Мо. Бальзаки поселились в двухэтажном, беленном известью доме, выходящем на рощу у канала Урк. Через дорогу от них в небольшом «замке» жил граф, а в конце улицы – семейство де Берни; в Вильпаризи они приезжали как на летний курорт. Большими событиями считались еженедельная стирка, шлифование двора песком («настоящая сенсация»)²⁰³, сельские ярмарки и бесконечная мыльная опера, состоящая из супружеских измен и их последствий. Позже Бальзак вспомнит обо всем в «Сценах провинциальной жизни» (Scènes de la Vie de Province), уподобившись, как жаловались некоторые критики, деревенскому сплетнику: «Почти замкнутое существование обитателей маленького городка прививает им неистребимую привычку анализировать и объяснять действия других»; малейшее отклонение от нормы, и «все думают, что случайно наткнулись на тайну»²⁰⁴. За вступлением во взрослую жизнь в провинции последовал долгий визит к Лоре и ее мужу в Байе с конца мая по начало августа 1822 г.

Для Бальзака унижение от возвращения домой смягчалось возможностью понаблюдать за точной как часы жизнью крошечного мирка, и больше всего – за своеобразной атмосферой в доме Бальзаков, атмосферой, озарившей начало первого по-настоящему бальзаковского романа, «Ванн-Клор» (Wann-Chlore), начатого в 1822 г., но опубликованного лишь в 1824 г. Трое взрослых людей, каждый со своими пунктиками и все ипохондрики! Какая замечательная тема для просвещенного наблюдателя! Бабушка Саламбье без конца жаловалась на здоровье и часто ездила из Вильпаризи в Париж «лечить нервы». Наконец в 1823 г. она довела себя до смерти. Не желая ни в чем уступать матери, ее дочь часто надолго укладывалась в постель, оставляя распоряжения настолько туманные, чтобы потом всегда можно было пожаловаться, что ее никто не слушает. Кроме того, она обожала делать добрые дела, не замечаемые никем, кроме нее, чтобы потом жаловаться на неблагодарность близких. По словам Бернара Франсуа, его супруга в совершенстве овладела искусством падать в обморок в кресло. Бальзак изобразил мать в романе «Ванн-Клор». Подобно г-же Бальзак, г-жа Дарнез винит мужа в том, что по его милости семья вынуждена отправиться «в изгнание»: «Я, знаешь ли, терпеть не могу деревню. Женщине моего положения и моих привычек необходимо жить в Париже; но я, наверное, уж никогда его не увижу». Наверное, сочиняя «Ванн-Клор», Бальзак испытывал чувство освобождения. Родственники прочли роман с удовольствием; они считали его одним из лучших. Похоже, прототипы не узнали свои нелестные портреты. Тщеславие – лучшая страховка против исков по делам о клевете. В течение жизни Бальзак много раз повторял тот опыт, описывая своих персонажей тем, кто вдохновил его на их создание: «Мы наблюдали за ними с большой тревогой; нам казалось, что не узнать себя просто невозможно, но они говорили: “Как правдоподобно! Я и не знал, что вы знакомы с мсье Такимто. Сходство поразительное!”»²⁰⁵

Очевидное противоречие между Бальзаками и семьей, изображенной в романе «Ванн-Клор», заключается в том, что там отец умирает; Бернар Франсуа, подобно Гревену из «Депутата от Арси» (Le Député d’Arcis), «тренировался, чтобы стать трупом»²⁰⁶. Выйдя в отставку, он посвятил досуг поддержанию себя в хорошей форме. Он принимал пилюли, пил живицу, а на домашние дела взирал с потрясающей невозмутимостью. Бернар Франсуа вознамерился лечь в могилу, не обремененный никакими хлопотами.

Есть в романе «Ванн-Клор» и автопортрет самого Бальзака – едва ли лестный. Он намекает на то, что его возвращение в лоно семьи, несмотря на все прошлые обиды, прошло довольно гладко. Да, он попробовал настоять на своем, но постепенно вживался в родную семью, из которой его когда-то исторгли: «Его лицо носило печать страдания… но вскоре стало очевидно, что падение не оставило на нем долгого следа и что его душа еще могла расцвести. Первым делом в нем замечали неистощимую доброту, которая, однако, не исключала определенной тонкости. Он был остроумен, но справедлив. Из-за своей несдержанности в манерах и выражениях он неизбежно обижал кого-нибудь готовностью, с какой уступал любому порыву своего развращенного ума. Хотя изъяснялся он правильно и даже красноречиво, он тем не менее любил остроты, которые резко контрастировали с его обычной манерой выражаться, но которые превосходно подходили к нему в целом. И все же он мог соблюдать правила приличия и иногда держался с достоинством… Росту он был невысокого, но очень хорошо сложен. Его румянец, живость и все остальное выдавали недостатки, характерные для натур нервических: развитый ум и пылкость не оставляли места для ледяных советов разума. Когда ему приходил в голову такой каприз, он бывал необычайно весел или погружался в бездны меланхолии; но эта неровность характера была поверхностной; ибо великодушие, одушевление и благородная самоуверенность юности всегда выплывали на поверхность».

Намеренно приглаженный стиль отрывка вступает в противоречие с его содержанием. Все условные предложения, все оговорки как будто призваны сдерживать крайности характера: желание копировать и уступать постоянно причиняло ему досаду. Бальзак имел такое ясное представление о том, кем и чем он хочет стать, что он едва ли мог оставаться самим собой. «Я само простодушие и горжусь этим»²⁰⁷. Его письма к сестре Лоре в 1821 и 1822 гг. добавляют шероховатостей и пятен к общей картине. Они заполнены тоской по «малышу Оноре» (он часто говорит о себе в третьем лице), стремлением к славе и выгодному браку. Он лишь отчасти шутит, когда клянется сочинять романтические оды, узнав, что одна влюбленная англичанка следом за Ламартином преодолела Альпы: «У меня 15 тысяч дохода, вы женитесь на мне? (Je ai 15,000 livres sterling de revenu, foulez vous meu épousair?)… И он женился на ней!» Романы были лишь полумерой: «Бумагомарательство – вот единственное мое оружие, пусть и несовершенное, чтобы добиться независимости». «Со вчерашнего дня я поставил крест на богатых старухах и остановлюсь на тридцатилетних вдовах». Стимулом для него служил Бернар Франсуа, «египетская пирамида, которая сохранит невозмутимость, даже если вокруг нее будут распадаться планеты». «Старик из тех, кто уже пообедал и смотрит, как другие собираются съесть свой обед. Но моя тарелка пуста, на ней нет позолоты, скатерть грязная, еда безвкусная. Я голоден, и ничто не удовлетворит мой аппетит». Вырванные из контекста, как то часто бывает, некоторые высказывания Бальзака кажутся горькими признаниями романтического героя, чей гений задавлен мелочным бытом: «Мне еще только предстоит насладиться цветами жизни, хотя я достиг единственного времени года, когда они цветут». В контексте в них больше резких, даже раздражительных ноток. Кроме того, ясно, что при первом издании писем Бальзака текст некоторых из них был изменен: «Исполнится ли когда-нибудь мое единственное и самое заветное желание – стать знаменитым и любимым?» Вот что написал Бальзак на самом деле, а затем, без паузы, продолжил: «У меня всего две страсти, любовь и слава, и ни одна из них пока не удовлетворена и не будет»²⁰⁸.

В семейной жизни для «откровенного» молодого человека с «неистощимой добротой» еще имелся в запасе один ужасный урок. Он был усвоен за счет «миледи Плумпудинг», как в семье называли Лоранс. В противоположность Лоре, она была толстой, безнадежно незрелой и рассеянной, и г-жа Бальзак без труда убедила дочь в ее неполноценности. Вскоре Лоранс вышла замуж. Привлекательный тридцатитрехлетний малый, носивший имя Аман Дезире Мишо де Сен-Пьер де Монзегль, не замедлил появиться²⁰⁹. Завороженные многочисленными «де» и предупрежденные самим Монзеглем о большом количестве претенденток на его драгоценную руку, Бальзаки убедили себя в том, что он – прекрасная партия. Лоранс пала жертвой их тщеславия. Были напечатаны два комплекта приглашений на свадьбу: один для друзей семьи, где невеста называлась «Лоранс Бальзак», и второй, где перед фамилией невесты стояла незаконная частица «де»²¹⁰. Г-жа Бальзак сильно волновалась: «Он всегда был и до сих пор так известен в обществе, что, наверное, многие поморщатся, услышав, что де Сен-Пьер де Монзегль женится на какойто Лоранс Бальзак!» Слава Монзегля распространялась даже на Главное полицейское управление: по сообщению правительственного агента, Монзегль допускал грубые замечание о короле в общественных местах. Последовавшее затем расследование не обнаружило в его поведении ничего более предосудительного, чем азартные игры, походы в притоны и бильярдные. Более того, такого рода занятия многими считались даже преимуществом! По глубокомысленному замечанию Бернара Франсуа, жених так хорошо погулял в юности, что «теперь ему осталось только одно: сделаться хорошим мужем», и, поскольку он считался отличным бильярдистом, можно не бояться, что он потеряет деньги. Только один Бальзак, правда поздно, увидел в будущем зяте мелкого, надменного эгоиста, неспособного к истинным чувствам. Впрочем, Монзеглю хватило хитрости расточать свое обаяние на будущую тещу. Любопытно, что в письме, в котором он рассказывает старшей сестре о Монзегле, Бальзак упоминает «Клариссу Харлоу». Может быть, он вспомнил, что Сэмюел Ричардсон собирался опровергнуть «опасное, но широко распространенное мнение, будто из исправившихся повес выходят лучшие мужья». Урок не пошел Бальзаку впрок; его даже позабавила очередная семейная драма. Проснувшись наутро после первой брачной ночи, Лоранс обнаружила, что вышла замуж за чудовище. Бальзак коротко описывает ее несчастья в письме Лоре в феврале 1822 г. Правда, он, воспользовавшись удобным случаем, выдвигает свой последний философский принцип: «Не следует ли нам посмеяться над несчастьем и удачей одновременно, когда они доходят до крайностей, и никогда не принимать ничего всерьез, как Демокрит? Разве не это истинная философия? <…> Горе иссушает, а радость восстанавливает и придает сил». В отличие от Бальзака Демокрит начал смеяться, только когда ушел из дома.

Прошло несколько месяцев. Лоранс коротала одинокие вечера в доме мужа, читая при свете единственной свечи «О духе законов» Монтескье, надеясь, что научится поддерживать «умные» разговоры. Монзегль проводил время в кафе и казино. Лоранс писала домой трогательные письма, в которых просила денег. Судя по всему, Монзегль видел в жене аккредитив, с помощью которого можно было тянуть деньги из тестя и тещи. Бальзаки замкнулись в себе, сочувствуя несчастьям дочери. В 1825 г. двадцатитрехлетняя Лоранс умерла, родив второго ребенка. Возможно, причиной смерти стал туберкулез, хотя добить ее вполне могли горе и истощение. Судя по описи имущества, составленной после ее смерти, почти все ценные вещи перекочевали в ломбард. Остался лишь платяной шкаф, забитый модными нарядами Монзегля. Год спустя идеальный муж женился на семнадцатилетней.

Раскаяние – не то чувство, какое можно смело приписывать Бальзаку. И все же, когда он страстно осуждает институт брака как «узаконенную проституцию» и резко осуждает поверхностное «образование», предоставленное женщинам, трудно не вспомнить его гедонистические взгляды в то время, когда Лоранс выходила замуж. Особенно если учесть, что персонаж, который наиболее страстно обличает пороки общества, носит фамилию Эглемон – почти зеркальное отражение фамилии Монзегль, только без драгоценного «з»²¹¹. Если бы Бальзак в глубине души не ощущал неразрывной связи со своей семьей, возможно, обвинения в адрес матери, которую он упрекал в том, что она убила Лоранс²¹², не были бы такими жестокими. Даже в двадцать два года он боялся заразиться «семейной болезнью»: «Должен сказать тебе с полной уверенностью, что бедная мама постепенно превращается в бабушку, только хуже. Я надеялся, что положение, которого она достигла в жизни, повлияет на ее личность и изменит ее характер, но этому не суждено сбыться. Ах, Лора, следи за собой, и давай оба будем следить друг за другом. У всех наших близких нервический склад характера. В молодости еще можно обманываться, но эта болезнь проникает в душу постепенно»²¹³.

В 1844 г. Бальзак признавался Эвелине Ганской, что уже давно наблюдает за «странным превращением сестры в мать»²¹⁴. К тому времени он создал уже много вымышленных семей и мог себе позволить испытывать пессимизм относительно наследственности. В 1821 г., вбив себе в голову модные идеи о природе гения, Оноре еще видел в чудачествах родителей какую-то надежду для своего будущего: «В мире нет другой такой семьи, как наша, и я искренне верю, что каждый из нас по-своему неповторим»²¹⁵.

Его впечатления наиболее очевидны не в отдельных замечаниях, разбросанных по письмам, которые к тому же сочинялись под влиянием текущих событий. Особенно заметен контраст между бледными юношескими зарисовками Бальзака и его зрелыми «Сценами частной жизни». Взять, к примеру, «Евгению Гранде» (Eugénie Grandet), где «наблюдение» приобретает характер предвидения, где каждая фраза чревата другими историями, причем дальнейшее развитие получили не все: «Бывают в иных провинциальных городах такие дома, что одним уже видом своим наводят грусть… В этих домах есть что-то от безмолвия монастыря, от пустынности степей и тления развалин. Жизнь и движение в них до того спокойны, что пришельцу показались бы они необитаемыми, если бы вдруг не встретился он глазами с тусклым и холодным взглядом неподвижного существа, чья полумонашеская физиономия появилась над подоконником при звуке незнакомых шагов».

По иронии судьбы, сразу после помолвки с Монзеглем Лоранс полюбила другого, и именно Оноре внушил ей отказаться от любимого, так как тот был небогат. Избранником Лоранс стал двадцативосьмилетний литератор, с которым Бальзак познакомился в Париже в начале 1821 г. «Значит, ты еще не слышала, что бедняжка Лоранс по уши влюбилась в Огюста де л’Эгревиля? Не подсказывай ей, что я предал дело огласке, но мне с трудом удалось убедить ее, что из писателей выходят ужасные мужья, разумеется, с финансовой точки зрения»²¹⁶. Впоследствии Бальзак много лет убеждал в обратном Эвелину Ганскую.

Огюст Лепуатвен – или, когда того требовали обстоятельства, Лепуатвен де л’Эгревиль – человек, который, по его словам, «создал» Бальзака²¹⁷. Он был высок и красив, щеголял военной выправкой, и в глазах у него горели непокорные огоньки. Вот кто стал первой «феей-крестной» Бальзака. Во время визита на съемную квартиру его родителей в Париже один приятель по факультету права рассказал Бальзаку о человеке, который зарабатывает сочинением романов. Бальзак пригласил обладателя ценного качества в самый дешевый парижский ресторанчик – заведение Фликото на площади Сорбонны, «храм голода и нищеты», описанный в «Утраченных иллюзиях», где, несмотря на разные ингредиенты, меню не менялось никогда, а прославленная вывеска сулила «Хлеба столько, сколько сможете съесть»²¹⁸. В конце «омерзительного» обеда Лепуатвен, свернув салфетку, буркнул: «Продолжение следует»²¹⁹, выказав своеобразное чувство юмора. Новый знакомый оказался куда лучше предложенного угощения. К счастью, Лепуатвен разделял мнение Бальзака о нем самом: «Он славный малый (Бальзак снова писал о себе в третьем лице. – Авт.), у него есть мозги, но лучше всего то, что он болтун. Если бы весь тот наш разговор издали, получилось бы тридцать печатных листов»²²⁰. Лепуатвен явно разглядел над своим новым знакомым вывеску: «Столько романов, сколько сможете опубликовать». Они пришли к соглашению. Бальзак должен был сочинить несколько произведений, которые Лепуатвен отшлифует и продаст издателям. В течение следующих пяти лет Бальзак выпустил девять романов под псевдонимом; три из них были написаны совместно с Лепуатвеном, остальные шесть – самим Бальзаком. В 1822 г. свет увидели пять романов. Наконец-то у Бальзака появилась регулярная работа и даже, как у Растиньяка, матерый преступник (ну, почти преступник), который помогал ему взобраться на первую ступеньку социальной лестницы.

Много лет спустя Лепуатвен, по-прежнему стиснутый рамками журналистики, вспоминал о своем великом открытии. В 1841 г. он работал в «Фигаро» (предтече современной газеты) и рассказывал молодому писателю-социалисту, который пришел просить работу: «А знаете, вам повезло, что вы наткнулись на меня. Все, кому я давал работу, добивались успеха. И только я сам ничего не достиг, а я старше, чем они. Я создал их всех! Возьмите старину Бальзака – тоже мое творение! Сколько планов мы с ним строили! Мы вместе написали несколько романов – правда, следует заметить, что это худшие романы Бальзака… В те дни он был молод, очарователен, наивен и счастлив; с ним легко работалось. Он был похож на маленькое пушечное ядро: широкоплечий, примерно как вы, голова росла прямо из живота, а живот – из ног! Он был прилежен и скромен! Теперь его окружает дурная слава – невероятно, я ничего не понимаю! Я знал его, когда он только начинал! Он, сноб этакий, воспринимает себя всерьез и теперь даже смотреть не желает на старого приятеля. Ах, я мог бы такое рассказать вам о нем!»²²¹

В наших глазах у Лепуатвена лишь одно достоинство: он считал Бальзака очень скромным молодым человеком, и его отзыв многое говорит о его собственной всепоглощающей личности. Когда Лепуатвен что-нибудь рассказывал, его слушали раскрыв рот: ни слова правды, но в высшей степени занимательно. Бальзак, что необычно для него, пригласил Лепуатвена к себе домой. Лепуатвену очень понравился Бернар Франсуа; он видел в нем олицетворение старой Франции. Кроме того, они оба питали пристрастие к неправдоподобным историям. Лепуатвена спросили, почему он не был в армии, когда Наполеон завоевывал Европу. Он ответил, что на самом деле его призвали в ружейный батальон, «особый род войск, который Наполеон собирался послать в Индию, чтобы покончить там с англичанами, если бы русская кампания не окончилась такой катастрофой»²²². В том темном мире, куда вступал Бальзак, Лепуатвен еще несколько раз попытается создать собственный «особый род войск», пользуясь новой, не такой дорогой властью газет.

В глазах поклонников Бальзака Лепуатвен, сомнительный «бог из машины», который спустился на сцену, как раз когда Бальзак достигает зрелости, всегда считался злым гением. Возможно, дело в том, что для всех, кого привлекали более поздние взгляды Бальзака, личные усилия, пусть и неприметные, всегда предпочтительнее коллективных достижений. Многие считали, что Лепуатвен «портил» Бальзака и подталкивал его на скользкий путь халтуры – или, наоборот, раскрыл ему некие волшебные заклинания, которые и позволили молодому писателю завоевать такую широкую читательскую аудиторию. Что бы Лепуатвен ни сделал, он явно занимает большее место в жизни Бальзака, чем более почтенные или отдаленные фигуры, чье предположительное влияние обсуждается бальзаковедами весьма пространно.

Отец Лепуатвена был актером простонародных Бульварных театров. Повзрослев, Огюст решил, что его хлеб с маслом – литература. Подметив, что романы пользуются огромной популярностью, он заручился помощью нескольких друзей и доказал, что новый товар может быть массовым. Позже Лепуатвен приложил тот же практический принцип к журналистике. С помощью шантажа он часто узнавал самые свежие сплетни и начал завоевывать некое политическое влияние через посредство актрис, которых он умасливал благожелательными отзывами. Возможно, беспощадные бальзаковские карикатуры, в которых изображается бульварная пресса, стали воспоминанием об уроках соавтора. Лепуатвен был человеком откровенно бессовестным, стремившимся к славе. При этом из-за избытка сентиментальности он всегда упускал удобные случаи и был слишком нацелен на победу, чтобы воспользоваться теми лазейками, о которых сам же рассказывал Бальзаку. Лепуатвен был бы разочарован, узнав, как мало сведений сохранилось о нем спустя сто лет. Больше всего он известен как издатель. В 40-х гг. XIX в. он выпускал газету со зловещим названием «Корсар-сатана», которую Бальзак однажды назвал «литературной сточной канавой, по которой течет самая зловонная клевета»²²³. Производили «зловонную клевету» молодые и наивные литераторы, которым почти ничего не платили. Лепуатвен называл их «маленькими кретинами». Некоторые из этих кретинов – Бодлер, Шанфлери, Анри Мюрже – впоследствии стали выдающимися романистами и поэтами. Подобно Бальзаку, многие из них неохотно признавались в том, что первыми мгновениями славы они обязаны литературному «вампиру», который, почти как Оскар Уайльд, впустил в свою жизнь джинна, а талант других людей – в свою работу.

Разумеется, Лепуатвен преувеличивал, утверждая, будто «создал» Бальзака. И все же его слова напоминают о том, что Лепуатвен стал одной из самых выдающихся «повивальных бабок» во французской литературе XIX в. Кроме того, признания Лепуатвена лишний раз подтверждают, что «Человеческая комедия» – не безупречный замысел, но результат мучительного и монотонного труда. Прежде чем Бальзак сам начал эксплуатировать себя, его эксплуатировал другой. Вот что мог припомнить ему Лепуатвен. Тем не менее определенная доля неловкости в их отношениях все же прослеживается. Так называемые юношеские романы Бальзака (если растянуть пределы того периода, который можно назвать «юностью») не стали литературными шедеврами. Если бы Оноре умер в двадцать восемь лет, почти никто не оплакивал бы потерю гения; его незабвенное имя фигурировало бы лишь в списках из многих фамилий. В лучшем случае автор диссертации назвал бы его «незаслуженно обойденным» и указал на несколько выдающихся абзацев или ловких подражаний Вальтеру Скотту. Сам Бальзак считал свои юношеские романы отдельным видом творчества: они для него незаконные дети, не слишком удачный результат неловких опытов. Роман «Последний шуан» (Le Dernier Chouan), который сам Бальзак называет своим «первым творением», вышел в свет восемью годами позже, в 1829 г. Литературоведы, конечно, утверждают, что способны различить проблески гения в самых бесперспективных начинаниях; к сожалению, такие проблески иногда прослеживались в романах, которые, как теперь точно установлено, написаны одним Лепуатвеном. И совсем другой вопрос – заслуживает ли сожаления тот период в жизни Бальзака, когда он сочинял непритязательные романы на потребу широкой публике. В конце концов, нет никаких причин полагать, что коммерческие критерии не помогли Бальзаку стать одним из самых популярных прозаиков в мире. Есть даже некая ирония в том, что законы рынка вызвали рождение нескольких романов, которые Маркс и Энгельс, вслед за Виктором Гюго, называли блестящим, хотя и непреднамеренным, обличением капитализма.

Родители Бальзака сомневались в том, что сын идет верной дорогой. Бернар Франсуа считал, что потакание вкусам широкой публики позорно и неприлично. Как можно говорить читателям правду и одновременно то, что они хотят услышать? Мода изменчива; сын потратит жизнь, пытаясь подражать другим. Бальзак готов был на жертву. Он считал, что для романистов наступает хорошее время. Тогда как раз отменили закон о цензуре (хотя и ненадолго). Он считал, что скоро настанет время, когда миром будут управлять газеты: «Все, кто так или иначе связаны с прессой, станут важными персонами». «Отец, талант – вот все, что теперь требуется»²²⁴. Он пополнял арсенал средств, но его цели оставались прежними. Два года назад он написал «Кромвеля» как залог того, что когда-нибудь его будут упоминать в парламенте: «Писатели – те люди, которых чаще всего разыскивают во время политических кризисов, потому что… они знают человеческое сердце»²²⁵. Судя по переписке, Бальзак внимательно следил за ходом выборов и за всеми политическими событиями; он сам вскоре выставит себя кандидатом в депутаты. И все же, если не учитывать каких-нибудь событий, вызванных сверхъестественными силами, ничто не указывало на то, что правительство захочет попросить совета у популярного романиста. Родственники, чьи суждения еще имели значение для Бальзака, даже боялись публичного позора: вдруг жители Вильпаризи узнают, что они приютили у себя порнографа? В конце концов они согласились, но настояли на том, чтобы Оноре писал под псевдонимом. Бальзак охотно подчинился. Решение оказалось мудрым; впоследствии он не раз радовался, что приберег фамилию Бальзак для вещей получше.

Псевдоним, который он выбрал, свидетельствует о его вере в анаграммы, каким бы ни был результат: первые три романа Бальзака подписаны неким лордом Р’Ооне. Фамилии с апострофом выглядели «англичанистыми» и, следовательно, сулили нечто модное и новое. Кроме того, фамилия смутно ассоциировалась с очень популярной «ориентальной» романтической повестью Томаса Мура «Лалла-Рук», которую Бальзак читал и которой подражал во втором варианте «Фалтурны». Лепуатвен, выпускавший сочинения под фамилией Виллергле (анаграмма от л’Эгревиль), одобрил псевдоним Бальзака. Только невежда мог подумать, что человек по фамилии Р’Ооне существует на самом деле; читатели поумнее непременно догадаются, что у автора есть повод прятаться под маску, и купят книгу, чтобы выяснить, что это такое. Вдобавок неизвестный романист мог, если нужно, втянуть себя в собственное произведение в качестве персонажа. Именно так, собственно говоря, начинается «женский» роман лорда Р’Ооне. Бальзак даже собирался посвятить всю книгу «Семейству Р’Ооне». Возможно, именно тогда у него родился замысел изобразить родных в романе «Ванн-Клор». Наконец, откровенно нелепая фамилия будто случайно намекала на нечто таинственное: оккультный знак, руна, какая-нибудь по стыдная тайна…

Предупрежденный семейным врачом Накаром, который вознамерился найти Оноре настоящую работу, лорд Р’Ооне трудился не покладая рук. В июле 1821 г. он закончил «Бирагскую наследницу» (L’Héritière de Birague), роман в двадцать две тысячи слов. В предисловии сказано, что источником романа стала рукопись некоего дона Раго, бывшего настоятеля бенедиктинского монастыря (альтер эго Этьена Араго, брата знаменитого астронома и друга Лепуатвена). Рукопись якобы опубликовали два «племянника» настоятеля, Виллергле и лорд Р’Ооне. В «предварительном романе, иначе известном как Предисловие» «откровенно» объясняется – «поскольку мы всегда были необычайно скромными людьми», – что рукопись – все, что досталось двум обескураженным племянникам в наследство от злобного дядюшки. Решив извлечь из наследства хоть какую-то пользу, они предложили рукопись издателю. Сам роман представляет собой темную и грозную историю о юной красавице, вынужденной выйти замуж за мошенника, потому что мошенник улестил тещу сочетанием галантности и шантажа. Конечно, действие происходит в старинном замке, но иногда в повествование вторгаются и свежие наблюдения. «Сорокалетнюю женщину, – пишет сын г-жи Бальзак, – никогда не хвалят безнаказанно».

Фальшивых племянников ждала удача; роман стал первым из нескольких. В октябре 1821 г. Лепуатвен продал «Наследницу» издателю по фамилии Юбер за 800 франков. Если бы Бальзак принял предложение работы у семейного адвоката, он зарабатывал бы около 100 франков в месяц. Обед у Фликото стоил 1 франк 10 сантимов. Если писать по шести романов в год, что вполне возможно, лорд Р’Ооне, ревностно взявшийся за дело, скоро разбогатеет, станет «важной персоной, самым известным (и самым лучшим) романистом. Дамы будут осаждать его… маленький наглец Оноре начнет разъезжать в карете, с высоко поднятой головой, с надменным выражением на лице, с туго набитым кошельком»²²⁶.

Юбер был хорошим издателем; как раз с таким удобно терять литературную девственность. Он специализировался на «готических» романах; в его каталог входили французские переводы сочинений Метьюрина, ирландского священника, чьим «Мельмотом-скитальцем» тогда зачитывалась вся Европа. Очень кстати магазин Юбера находился в Деревянных галереях Пале-Рояля. Бальзак, должно быть, много раз проходил мимо его витрин и видел названия, которые теперь рекламировались на внутренней стороне обложки его собственной книги – все блюда такие же острые, лишь приправленные немного другими наборами специй. Часто это были откровенно пиратские издания. Фамилию автора указывали лишь в том случае, если он был знаменит. А вот и типичные названия и аннотации:

«Эмма, или Первая брачная ночь»;

«Жюльетта, или Несчастья виноватой»;

«Дуэли, самоубийства и интрижки в романе “Булонский лес”,

с двумя красивыми гравюрами»;

«Преступление и фатализм»;

«Ночные браки, или Подземные проходы Шато-д’Орфе»;

«Башня на болоте, или Строгий отец».

Многие считают, что в своих «добальзаковских» романах Бальзак ловко пародировал модные жанры. Таким образом, его юношеские сочинения скрытым образом критикуют бульварное чтиво. И все же его пародии тоже во многом подражательны. Тогда пародии и «слова от автора» тоже входили в моду. Чудовища компенсировались своеобразным черным юмором, также порождавшим страх. Сам Вальтер Скотт, подробно и язвительно описывавший пьяные оргии, словно давал читателям отдохнуть от серьезности происходящего. Когда лорд Р’Ооне жалуется на досаду, с какой вспоминает свои распутные похождения и веселых девиц, или когда он вдруг дает зарок не писать о «розоперстой заре», он благоразумно идет по стопам своих предшественников. Несмотря на похвалы, которыми сейчас осыпают ранние произведения Бальзака, сам он стыдился признавать их. Читателя, который надеется найти в юношеских романах Бальзака следы оригинальности, скорее всего, ждет разочарование. Хитроумное воскрешение юношеских романов отчасти вызвано желанием сохранить хоть что-то ценное в общей массе откровенно скучного чтива. Впрочем, эстетическая составляющая – вовсе не главное. Если читать юношеские романы Бальзака, написанные под псевдонимами, делая скидку на их типичность, они вдруг становятся любопытными. Через тысячу страниц, когда интерес к злодеям с дубинками и беспомощным девам ослабевает, ранними произведениями Бальзака можно восхищаться как подробными практическими пособиями из серии «Как написать популярную книгу». Бальзак с ошеломляющей скоростью усвоил все приемы ремесла. Тем не менее все тогдашние приемы и уловки нетрудно суммировать, хотя бы для того, чтобы подчеркнуть контраст с его позднейшим творчеством:

СЮЖЕТ

Все романы оканчиваются браком и (или) смертью. Выбор невелик. Сюжет вполне можно заимствовать из какой-нибудь популярной пьесы или из другого романа. Бальзак как-то заявил, что быстрее всего можно заработать деньги, воспользовавшись сюжетами пьес Корнеля²²⁷. Нестыковки – не проблема: мелочи можно наскоро подчистить ближе к развязке.

ПЕРСОНАЖИ

У комических персонажей смешные «говорящие» фамилии; их речь характеризуют клише. Почти все ранние комические персонажи Бальзака – слепки с его отца: безумный философ в «Жане Луи» или доктор Саквояж в «Клотильде». Последний «якает» где надо и где не надо. Кроме того, он развивает забавную теорию, которая в более продуманном виде всплывет потом в «Шагреневой коже»: «Я, например, обязан моим крепким здоровьем тому, что я никогда не думаю» (подобные фразы напоминают пародии на самого себя). Злодея достаточно обрисовать поступками: после того как негодяй Энгерри обезглавил сына в присутствии родителей, а затем бросил родителей в кипящее масло, читатель получает довольно полное представление о его личности. Среди персонажей всегда есть один таинственный тип, чья сущность не ясна до самого конца. Загадочный персонаж не требует развития именно в силу своей загадочности. В третьем романе, изданном Юбером, «Клотильда Лузиньянская, или Прекрасный еврей» (Clotilde de Lusignan ou Le Beau Juif), Черный рыцарь (он же Прекрасный еврей из заглавия) оказывается Гастоном II, графом Прованским. Клотильда с честью выдерживает испытание верности, пытаясь заколоться у алтаря, лишь бы не выходить замуж за злодея: любовь (вот главная мысль романа) побеждает даже антисемитизм, и автор разумно сохраняет жизнь множеству главных героев.

ПОДЧИСТКА МЕЛКИХ НЕСТЫКОВОК

Нестыковки появляются из-за спешки. Можно во всем обвинить рукопись, которую автор якобы «просто отдает издателю». В ней часты лакуны (Бальзак постоянно пользуется этим приемом в «Клотильде»). Можно свалить огрехи на так называемого «настоящего» автора рукописи: он ведь может оказаться человеком несведущим. Тогда об этом можно написать в сноске. Сноски придают рукописи достоверный вид, и, что важнее, с их помощью можно избавиться от необходимости переделывать несовпадающие места.

ПОДДЕРЖАНИЕ ИНТЕРЕСА

Описывая средневековую Францию, полезно ссылаться на противоположные или неизменные аспекты современной жизни. Общественный транспорт или состояние дорог – излюбленные темы Бальзака. Через каждые несколько глав необходимо развлекать читателей отрубленными конечностями или сценой купания героини (которой помогает служанка). Из всего многообразия грехов чаще всего автор потакает кровожадности и похоти.

ИЗВЛЕЧЕНИЕ МАКСИМАЛЬНОЙ ПРИБЫЛИ

Можно сэкономить время и деньги, заполняя страницы короткими абзацами, крошечными главками и длинными эпиграфами. Такой прием назывался «отбеливанием». Все романы, кроме самых выдающихся, издавались в двенадцатую долю листа; их объем в среднем достигал примерно 1000 страниц. Под пространные описания отводилась половина объема; остальное занимали диалоги. Особой ценностью для автора обладают сцены «комедии положений»: они запутывают сюжет, оттягивают развязку и значительно удлиняют разговоры.

МАРКЕТИНГ

В текст романа необходимо включить призыв к великодушию читателей (главным образом читательниц). В пятом романе, «Арденнский викарий» (Le Vicaire des Ardennes), Бальзак уговаривает купить книгу, так как жадный издатель не возместил ему дорожные расходы. В «Клотильде» он обещает удовлетворить любопытство читателей, дописав некоторые сцены, если спрос позволит книге выдержать пятое издание.

Шансы на успех возрастали, если автор сам обеспечивал положительные рецензии. В 1822 г. вышла хвалебная рецензия на «Бирагскую наследницу», подписанная неким Пигоро; он восхищался «изяществом стиля» и «комизмом в изображении персонажей». Пигоро нельзя назвать объективным критиком; он был книгопродавцем, который сотрудничал с Юбером. К августу того же года Пигоро и другие (а может быть, сами Бальзак и Лепуатвен) сообразили, что «хорошая» рецензия не обязательно лучший вид рекламы: «Клотильду» рекомендуют читателям, жаждущим «острых ощущений». Автор разгромной рецензии, изображавший из себя блюстителя нравов, предупреждал, что «не стоит наслаждаться, как это делает автор, резней и пытками, которым подвергают несчастных людей». Подобные «заказные статьи» за умеренную плату можно было напечатать почти во всех газетах. Сам Бальзак, не открывая своего имени, расхваливает «Клотильду» в «Пилоте», называя ее книгой многообещающего молодого автора, «который прославился несколькими другими творениями, тепло принятыми публикой».

Наконец, прибегали к методам откровенно запрещенным. Так, на титульном листе четвертого романа, сочиненного Бальзаком и вышедшего в конце 1822 г., значится: «“Столетний старец, или Два Беренгельда”, сочинение Луиса; издано Орасом де СентОбеном»²²⁸. Многие критики признавали мнимое авторство Луиса «странным». Бальзак, конечно, подражал, но вовсе не «Монаху» Луиса, а «Мельмоту» Метьюрина. В «Столетнем старце» речь идет о 400-летнем чудовище, которое омолаживается, убивая молодых женщин и высасывая из них «жизненные флюиды». Возможно, приписывание своего сочинения Луису в самом деле «странно», но по другим причинам. Зачем Бальзаку сваливать авторство на другого? Затем, что фамилия Луис гарантировала большой спрос, а Луис, в отличие от Метьюрина, умер в 1818 г. Метьюрин же в то время был еще жив и активно занимался творчеством. Позднейшая повесть «Мельмот Прощенный» (1835), в которой Бальзак не скрывает, что подражает Метьюрину, – одна из слабейших повестей в «Человеческой комедии». Может быть, так отомстил ему уже умерший к тому времени писатель?

После двух первых романов Бальзак стал писать сам, а Лепуатвен принял на себя роль его литагента. Для молодого человека с романтическими идеалами то был шаг необыкновенно зрелый. Он свидетельствует о высоком профессионализме и, возможно, о переходе на новую ступень творчества, на которой техника и даже искусство пародии не менее важны, чем идеи и «искренность». Сидя в Вильпаризи, в бывшей комнате Лоры, гостя у нее в Байе, время от времени наведываясь в Маре и уезжая в Турень «для поправки здоровья», Бальзак овладел двумя самыми популярными жанрами: «черным романом» (roman noir), и «веселым романом» (roman gai). Его третий роман и второй опубликованный относился к жанру «веселого». «Жан Луи, или Найденыш» (Jean-Louis ou La Fille Trouvée) – тогдашний эквивалент дешевого комедийного фильма, набитого до отказа нелепыми совпадениями, похищениями и другими формами мошенничества. Герой – юноша из рабочей семьи с хорошо развитым чувством юмора и прекрасным телосложением. Женщины находят его неотразимым, но Жан Луи остается трогательно верным своей Фаншетте. Поскольку действие происходит в 1788 г., герой, этакий Бинг Кросби во фригийском колпаке, отпускает цветистые плебейские шуточки о прогнившей насквозь аристократии. Несмотря на свою слабость, местами роман получился излишне смелым, судя по озабоченному письму от Юбера, в котором издатель просит Бальзака убрать из текста слова «свобода», «народ» и «деспотизм»: издатель против, как он пишет, «бунтарского пыла».

Более серьезные намерения Бальзака, в которых не входило подстрекательство к мятежу, пока едва заметны. Например, в «Клотильде» содержатся намеки, что эти яркие персонажи должны стать типажами, обобщающими определенную эпоху или общий взгляд на тогдашнее общество. «Сцен человеческой жизни» там хватает, замечает лорд Р’Ооне, «но редко нам предлагают сцены из жизни великих масс, называемых народами». Иногда его поистине пророческие замечания кажутся просто отговорками. Задача более насущная была куда менее абстрактной. «Моя репутация растет каждый день, как видно из следующего обзора»²²⁹:

«Бирагская наследница» – продана за 800 франков.

«Жан Луи» – продан за 1300 франков.

«Клотильда Лузиньянская» – продана за 2000 франков.

Сообщая, что продал «Клотильду» за две тысячи франков, Бальзак принимал желаемое за действительное: гонорар зависел от количества проданных экземпляров романа. К счастью, Бальзак написал «Клотильду» за два месяца. Судя по его собственным подсчетам, это значит, что он писал по двадцать страниц в день. Некоторое время казалось, что единственное его препятствие – время. Самый ранний сохранившийся список намерений относится к 1822 г. Он озаглавлен так. «ПРИКАЗ! Зарабатывать 3000 франков, иначе – позор, нужда и т. д.». Самые неотложные дела Бальзак поделил на семь колонок: шесть мелодрам, два водевиля («Два Магомета» и «Гаррик»), одна опера, семь романов, одна комедия, три брошюры (одна озаглавлена La Politique Mise à Nu (Политические изобличения). Колонка «Трагедии» пуста.

Пока он писал, времени на то, чтобы думать, оставалось мало. Бальзак верил в свои романы, когда они еще не до конца сформировались. Он мчался вперед, подпитываясь чистой энергией и ясным представлением об идеале; но, как только чернильница пересыхала, он мрачнел и отзывался о своих творениях как о чем-то постыдном. Через два месяца после того, как он написал хвалебную рецензию, спустя чуть больше года после знакомства с Лепуатвеном, он пишет сестре Лоре очередное письмо. Лора не получит «Бирагскую наследницу», потому что с глаз ее брата упала пелена: «Это совершенная ерунда; я не знаю ее истинной ценности, хотя гордость еще нашептывает, что она не хуже остального, что я издал». Что касается «Жана Луи», «там есть несколько неплохих шуток», зато сюжет «отвратителен». По крайней мере, он понравился экономке. Бальзак однажды вернулся домой и увидел, что экономка хохочет: «Ах, сударь! Какая смешная книга!» Ее реакция была тем более приятной, что она находилась «на пороге смерти». Но такой ли публике Бальзак надеялся понравиться? Буржуазная аудитория отнеслась к его творениям не так сочувственно. Бальзак поехал в Байе навестить Лору. 5 августа 1822 г. г-жа Бальзак написала дочери, зная, что Оноре увидит письмо или ему о нем расскажут²³⁰. Она была вне себя от ярости: он отказался следовать ее совету относительно самых кровожадных эпизодов в «Клотильде». Сцена, в которой у злодея вырывают сердце, «в высшей степени нереалистична, да и в любом случае проделать такое невозможно». «Лора, почему ты не посоветовалась со мной? Мне не терпелось узнать твое мнение. Как ты относишься к “просторным окнам”, “тонким лучам света”, бесконечному повторению прилагательного “учтивый”, “вкрадчивым движениям”, которые поминаются к месту и не к месту… и тысяче других вещей, которые свидетельствуют о дурновкусии худшего разбора, которого мы ранее не замечали, потому что милый Оноре читал нам главы из своих романов с таким пылом и такой страстью?» «Оноре считает себя поэтом, но я всегда придерживалась мнения, что он – не поэт». «Клотильда», продолжала г-жа Бальзак, служит доказательством его ребяческих надменности и упрямства; а он вдобавок так обидчив! Его губят молодые вертопрахи, с которыми он подружился. Она показывала роман своим ближайшим друзьям, и все они с ней согласны.

Судя по гневному письму г-жи Бальзак, можно заподозрить, что она, бессознательно или нет, узнала себя в злобной и распутной матери Клотильды. Сходство буквально бросается в глаза, особенно в зловещей заключительной фразе из письма г-жи Бальзак: она просит Лору передать ее мнение брату, но «берегись его обескуражить. При его принципах удар может стать роковым». Может быть, она вспоминала поездку домой из Парижа в 1814 г. Лора почти сразу же написала ответ: «Оноре ничего не сказал, кроме того, что все правда; потом он очень опечалился и обиделся и молча сидел на оттоманке, пока я читала ему твое письмо». Конечно, роман нельзя было назвать удачным, но зачем так упорно не обращать внимания на добродетели Оноре – на его доброту, его веселость? По крайней мере, дорога, на которую он ступил, была вымощена добрыми намерениями. В конце Лора вступалась за брата: «Сколько писателей добивались успеха своими первыми творениями?»

Следы депрессии Бальзака очевидны в самоуничижительном предисловии («прочесть по возможности») к «Арденнскому викарию». Оно датировано 30 сентября 1822 г., следовательно, написано вскоре после возвращения Бальзака из Байе. «Я молод, неопытен и совершенно не знаю французского языка». Разумеется, им двигала не ложная скромность. Бальзак любил рассказывать более молодым своим коллегам, что лишь после двадцати лет учения и практики он начал овладевать основами родного языка или хотя бы отдаленно узнал о его возможностях. Он имел в виду, что большинство писателей даже не удосуживаются изучить французский («его не очень хорошо знают во Франции»)²³¹. Кроме того, он утверждает, что ему двадцать лет, он так уродлив, что, встретив его ночью в лесу, можно испугаться, он жертва ипохондрии (признак необычайных талантов) и любит бродить по кладбищу ПерЛашез. Роман снова называется чужой «рукописью». Однако на сей раз есть существенное различие: рукопись была украдена у умирающего, героя романа. Подобное признание граничит с художественной правдой. Подобно Рембо или, если уж на то пошло, лорду Р’Ооне и Орасу де Сент-Обену, Бальзак бросал писать не один раз, хотя иногда промежутки между приступами отчаяния и новыми надеждами неразличимы. «Клотильда» стала прощальной гастролью лорда Р’Ооне. Бальзак начал с серии фальстартов, которые продолжатся и после того, как он повзрослеет. У некоторых его произведений не менее шестнадцати вариантов начала. В этом отношении его жизнь – зеркальное отражение его творчества. История его взлета, какой она представлена в биографических словарях, всего лишь бледная копия.

Приступая к работе над «Арденнским викарием», Бальзак с трудом вырвал победу у заранее предсказанного самому себе поражения. У него появился новый издатель, новый псевдоним и новая тема, а сотрудничество с Лепуатвеном постепенно сходило на нет. «Старый» Бальзак, написавший «Клотильду» и «Жана Луи», перешел в низший класс, в роль жалкого «автора», «бедного бакалавра изящных искусств, который только отправляется в свое первое путешествие по миру коммерческой литературы» (неприятное и провокационное выражение в то время, когда беспомощный вдохновенный писатель был излюбленным клише). Бездарный литератор без собственных оригинальных идей рекламирует серию несуществующих романов, посвященных таким мучительным темам, как предательство, некрофилия и другие романтические преступления: «Валик, или Тайные воспоминания о доме», «Жених мертвой женщины», «Незаконнорожденный» и – дань экзотике – «Венецианские гондольеры».

Сарказм Бальзака совпадает не только с зарождением нового стиля, но также и с началом его первого любовного романа – романа, который продолжался десять лет. Все символизирует своего рода освобождение от семейного гнета и смену отношения к своим родным. Даже самые откровенные сцены в его ранних романах отличает поразительная глубина – возможно, вызванная именно скоростью, с какой он их творил. Да, это «поэзия в грязи», но, кроме того, поэзия, раскрыть которую способна только истинная грязь. Фон, на каком создавались его произведения, очень важен для понимания знаменитого писателя, которого во Франции звали «самым плодовитым из наших романистов»²³². Бальзак часто высмеивал свою, как он ее называл, преждевременную эпитафию. Вынужденный, как он понимал, пером добиваться богатства и славы, хотя он, как любой истинный уроженец Турени, мечтал о жизни праздной, Бальзак представлял себя современным Прометеем, у которого орел выклевывает сердце. Образ Прометея впервые возникает именно в том пассаже, который так возмутил его мать: «Сумасшедшая, словно хищная птица, которая клюет Прометея, продолжает наслаждаться кровью своей жертвы (которую она подозревает в том, что та убила ее сына. – Авт.). Она дико озирается по сторонам, на потрясенных свидетелей этой сцены и, погрузив окровавленные руки в тело Злодея, раздирает ему кожу, рвет плоть и, раздвинув ребра, извлекает еще бьющееся сердце. Она размахивает им с неподдельной радостью, размахивает так, что всем ясны желание мести и материнская любовь. Она подпрыгивает на месте, неразборчиво клокоча».

По сравнению с кровожадными поступками Злодея вырывание у него сердца – почти убийство из милосердия; тем не менее сопоставление материнской любви и вырванного сердца обескураживает больше, чем уже привычные зверства, описанные в предыдущих главах. Психоанализу еще только предстоит самортизировать вымышленные ужасы; границы, налагаемые «общественной моралью», были лишь вполовину действенны. Душная атмосфера этого романа ужасов некоторым образом напоминает обстановку в доме Бальзака. В конце концов, он по-прежнему жил с родителями; они, а не публика в целом были его первыми читателями. Сомнительный абзац он оставил вопреки советам родных, которым в других случаях Бальзак охотно следовал. Он насиловал свой талант и в прямом, и в переносном смысле. Подобно Злодею и другим изгоям его юношеских романов, Оноре постоянно терзался чувством вины. Более того, сами романы, язвительные предисловия и сноски, которые их сопровождают, как будто косвенным образом подтверждают приговор, вынесенный его матерью. И все же Бальзак не терял надежды. Сочиняя витиеватый пассаж о вырванном сердце, он намеревался бежать из кошмара. Вскоре после того, без каких-либо внешних признаков перемен, он отдал сердце другой женщине: соседке Бальзаков по Вильпаризи Лоре де Берни. Именно ее он часто называет потом своей матерью.

«Моя милая, любимая, сойди на меня, как небесная роса! Моя грудь ждет тебя, твой сад в цвету, мое сердце пылает, голова увенчана розами. Воздух благоухает виноградом. Голубь свил гнездо на верхних ветвях тополя. Струящийся лунный свет разбивается о волны серебристой лагуны. Тихо; лишь курлычет лебедь, который возвращается к своей спутнице. Спустись! Приди, любовь моя, или мои слезы упадут на надушенную постель, которую я приготовил собственными руками»²³³.

Любовь так поразила Бальзака, что он забыл о своем современном образовании и породил необычайный второй вариант «Фалтурны», сочетание Оссиана и Песни песней, пропитанной религиозными и сексуальными образами: облака в форме пирамид, загадочные огни, которые источают загадочные неземные существа, цветы, говорящие на своем языке ароматов. Хотя романтизм Бальзака, воспитанного в атеистических взглядах дома и в школе, не слишком удалялся от современности, он довольно удивителен. Романтизм косвенно противоречит его либеральным политическим взглядам. Движение романтизма еще было созвучно возрождению католицизма; ностальгия поэтов элегической школы отражала и тоску по прошлому знати, лишенной собственности, или тех, кто отождествлял себя с нею. Более пылкий, безудержный романтизм недовольной молодой буржуазии возникнет лишь после революции 1830 г. Если забросить сеть во многих неопубликованных набросках Бальзака, улов окажется невероятным. Во втором варианте «Фалтурны» содержится лишь один намек на будущего создателя «Человеческой комедии», и он связан, наверное, с возвращающимся лебедем – характерное вмешательство реальной жизни. Более широкое знание литературных клише подсказало бы Бальзаку, что лебедям в подобном контексте следует молчать до последнего вздоха.

Через восемь лет Бальзак стоял в очереди перед театром «Комеди Франсэз», где должна была пройти премьера «Эрнани» Гюго. «Эрнани» стала первым ударом, нанесенным романтизму. Защитники классической драмы, сидевшие на крыше театра, забрасывали бунтовщиков мусором. В Бальзака, всегда служившего молниеотводом для символических явлений, угодили капустной кочерыжкой²³⁴.

Кто же вдохновил Бальзака на нетипичную для него и длинную поэму в прозе? Ей нравилось называть себя его «нежным цензором». Звали ее Лора де Берни. Она стала для Бальзака учительницей, советницей по литературным и финансовым вопросам и спонсором, любовницей, приемной матерью и, наконец, другом. Позже он признавался Эвелине Ганской: «С 1822 по 1832 г. моя жизнь была исключением из правил… Случай обошелся со мной как с теми причудливыми животными пустыни, которые переживают лишь редкие минуты радости за всю свою жизнь и которые иногда погибают, не сохранившись в памяти потомков»²³⁵. С биологической точки зрения он сильно преувеличивал, но эмоционально он не лукавил. Свою первую любовницу Бальзак обрисовал в многочисленных письмах начиная с марта 1822 г. Он называл ее божеством – «средоточием моих мыслей», «больше чем другом, больше чем сестрой, почти матерью и даже больше… она своего рода осязаемое божество», «любовь всей моей жизни». Он не просто употреблял модную в то время религиозную символику. Рождение «Ораса де СентОбена» (кстати, имя позаимствовано у знакомого Лоры де Берни) предвещает период нескольких «трансформаций» в жизни Бальзака. Он испытал новый интерес к религии, вылившийся в глубоко двусмысленный «Трактат о молитве». Он искал новые пути в литературе, сочиняя «Арденнского викария». Наконец, смутные ассоциации с искуплением и удовлетворением он видел в самом имени своей избранницы – Лора.

Бальзак считал, что мадам де Берни обладает всеми необходимыми качествами для любовницы. Ей исполнилось сорок пять лет, и, таким образом, согласно его широко распространенной теории, она охотно жертвовала всем ради любимого. На взгляд неискушенного молодого человека, она была страстной, чуткой, насмешливой и невероятно соблазнительной. Кроме того, она была замужем за сварливым человеком гораздо старше себя, с которым она давным-давно пришла к разумному компромиссу: воспитание детей в обмен на «свободу». Г-н де Берни был советником Королевского суда; род его занятий также оказался весьма кстати.

Сначала Бальзак узнал ее как мать, когда предложил свои услуги в виде репетитора ее детей. Ему нравилось ходить в ее дом в конце улицы, в дом с высокими стенами из серого камня, подниматься по большой лестнице в просторную гостиную с застекленными дверями, выходящими в мирный парк²³⁶. Аристократическая обстановка дома – контраст с простотой, царившей в доме Бальзаков, – отражала ее прошлое. Мадам де Берни представляла для него интерес и с точки зрения истории. Ее мать была фрейлиной Марии-Антуанетты; отец – немецким музыкантом по имени Иозеф Хиннер, игравшим в придворном оркестре. Ее крестными родителями стали король и королева; над купелью ее держал герцог де Ришелье. Через десять лет, после смерти отца, мать вышла замуж за Жарже, человека, чей замысел спасти Марию-Антуанетту разрушил директор школы, в которой учился Бальзак²³⁷.

По крайней мере вначале родословная мадам де Берни в значительной мере усиливала ее притягательность в глазах Бальзака. Его мать по той же причине отпускала завистливые замечания: гораздо приятнее, когда видят, как ты отправляешься в Париж в изящной карете, чем в почтовой коляске²³⁸. Для Бальзака причины влечения были столь же литературными, сколь и общественными. Написание исторических романов в духе Вальтера Скотта еще было средством достижения цели. Ему же хотелось заняться любовью с самой историей – подобное занятие сулило награду более непосредственную. Любовные романы, в отличие от литературных, позволяли точно очертить границы своего успеха. Вскоре Бальзак узнал и другое. Он черпал уверенность и гордость в том, что идет по стопам исторической личности. До него любовником Лоры де Берни был брат ее мужа²³⁹, а до г-на де Берни она в течение пятнадцати лет то сходилась, то расставалась с Андре Кампи, ярым республиканцем, выросшим в Аяччо, в одном доме с Бонапартом, и остававшимся близким другом и сообщником брата Наполеона, Люсьена. Некоторые «показания очевидца» из мира шпионажа в «Темном деле» (Une Ténébreuse Affaire) почти наверняка имеют отношение к Андре Кампи. Бальзак мог услышать их от г-жи де Берни.

Для нас самую большую ценность их романа представляет другое. Постепенное превращение заурядного писателя, который творит под псевдонимами и подражает Метьюрину, Вальтеру Скотту и популярным французским сочинителям того времени, в Бальзака, которого мы знаем. Их роман особенно важен еще и потому, что сохранилось всего восемнадцать писем Бальзака, относящихся к тому периоду. Почти все его письма к г-же де Берни тоже пропали. По ее просьбе в 1836 г., после ее смерти, ее сын сжег их²⁴⁰. Сохранились лишь черновики писем, написанных в 1822 г. – иногда по нескольку вариантов. Не многие писатели так вольно обращаются со своими творениями; зато теперь в собрании Ловенжуля хранятся свидетельства того, какой огромный объем бумаги в конечном счете будет ужат до нескольких тысяч страниц. В импровизированном романе в письмах, который он писал одновременно с литературными произведениями, вдруг – так и тянет сказать «неожиданно» – появляется необычайно яркая личность. Их автор не просто циничный остроумец, предстающий на страницах творений лорда Р’Ооне. Впервые перед нами предстает зрелый Бальзак. В отличие от многих писем, где видны отдельные стороны личности того или иного автора, в письмах к Лоре де Берни Бальзак – цельная личность, которая добивается своей цели, складывая к ногам любимой весь арсенал своих чувств. Первое письмо он отправил без подписи, что довольно романтично и смешно, учитывая размеры Вильпаризи:

«Вы несчастны, я знаю, но в вашей душе таятся богатства, о которых не подозреваете вы сами и которые еще могут вернуть вас к жизни.

Когда вы впервые явились мне, вы ступали с таким изяществом, которое окружает любое создание, чьи страдания идут из сердца. Я люблю тех, кто страдает, даже не зная их. Таким образом, для меня ваша грусть послужила притяжением, ваши несчастья – магнитом, и с того мига, как вы раскрыли всю красоту своего ума, все мои мысли непроизвольно льнут к сладким воспоминаниям, которые я о вас храню»²⁴¹.

Эта «молодая душа» была «обычно наполнена самонадеянными сантиментами», но решила теперь жить без надежды, хотя первая реплика Бальзака о возможности вернуться к жизни предполагала что угодно, только не отчаяние. Одно небольшое противоречие следует за другим: он был «крайне робок, ужасно влюблен и так целомудрен, что не смел признаться в любви». Он искал лишь ее сочувствия и собирался предложить взамен свою «незапятнанную и непорочную душу». Затем следует другое противоречие: ответ необходимо было послать на имя некоего «г-на Манфреди», человека с байронической фамилией, намекавшей на итальянское происхождение. Для начитанной дамы итальянская фамилия указывала и на то, что «молодая душа» не удовольствуется такой малостью, как письмо. Сентиментальная страсть к преувеличениям никоим образом не является необычной в любовных письмах того времени. Возвышенные пассажи были обычным приемом в любовной игре среднего класса. У Бальзака было больше практики, чем у большинства, и теперь он эксплуатировал клише куда искуснее и выгоднее для себя, чем в своих романах. Он нашел новую точку приложения своих сил; настоящую ценительницу, которая была бесконечно умнее и требовательнее завсегдатаев публичных читален.

Большинство уловок, которыми пользуется Бальзак в своих письмах к Лоре де Берни, потом всплывут на страницах «Человеческой комедии». Обычно он так подробно и с такой очевидной радостью раскрывает их, что трудно поверить, будто они способны подвести. Например, второе его письмо к г-же де Берни было, по его словам, «последним». На сей раз он избрал тактику (как он ее сам назвал) «унижения» и обезоруживающей честности. Доказательство последнего состояло в том, что он послал мадам де Берни стихи другого поэта, Андре Шенье. На самом деле стихотворение написал Бальзак, его смысл очевиден всем, кто хотя бы поверхностно знаком с эротическими эвфемизмами: «наивную» бабочку ужалила пчела, и она «умирает» среди лепестков презрительной красной розы. Честность – печать гения – пришла в следующей фразе: «Молодой повеса один миг смотрел в колодец, и ему показалось, будто он разглядел голову богини, которая там пряталась; но, может быть, он увидел лишь собственную голову». Этот трогательный самоанализ был тактическим приемом, приглашавшим собеседника ринуться в брешь.

Можно предположить, что вначале г-жа де Берни долго сопротивлялась. У нее дети и муж, и потом, она слишком стара. Ее старший сын, умерший в 1814 г., был ровесником Бальзака. Последнее, с точки зрения влюбленного молодого человека, – еще один довод за, и репертуар романиста далеко не исчерпан. Приписав собственные стихи Шенье, он послал ей длинное определение того, что значит полюбить: «Любить – значит терять все признаки индивидуальности, жить жизнью другого». Учитывая обстоятельства, замечание довольно странное. Если бы мадам де Берни прочла недавний перевод «Мельмота-скитальца», она бы, может быть, заметила любопытное сходство в нескольких местах… Еще одним средством, позволившим Бальзаку сочетать ухаживание с написанием романов, послужил обычай вкладывать слова в уста любимой: «Моя Богиня! Уверяю вас, будь я красивой сорокапятилетней женщиной, я вел бы себя по-другому, уверяю вас. Вначале я попробовал бы разгадать характер мужчины, который меня обожествляет». Результатом такой пробы, естественно, стала бы любовь, и он продолжал, чтобы избавить ее от необходимости самой делать выводы: «Я бы поддался любви и попытался заново открыть в этом чувстве радости юности, ее невинные иллюзии, ее наивность и все ее чарующие привилегии». И все же она не сдавалась. Бальзак воззвал к ее логике. Если ее принципы «философские», ей следует понять, что жизнью можно наслаждаться во всей полноте, не боясь проклятия; если она христианка, ей следует сказать себе: «Причинять кому-либо боль – преступление, преступление, которое я совершаю… Разве моя вина, если общество построено на неестественном фундаменте?» «Есть способ, – вот как ей полагалось думать, – никому не причинять боли». Бальзак все нетерпеливее жаждет ее. К апрелю 1822 г. он прибег к откровенным мольбам. Вскоре любовь довела его до грани отчаяния: «Мне нужно сердце, в которое я мог бы излить избыток чувствительности, поделиться пламенем, которое скоро совсем поглотит меня. Можно ли достичь близости, не связывая себя безвозвратными узами?» Он соблазнял свою избранницу, помимо всего прочего, предложением присматривать за ее детьми и быть их советником, ибо, как он указал с очаровательной наивностью, словно напоминая о том, как мало ей предстоит потерять, «некоторые отцы, в силу возраста или характера, плохо приспособлены к такой задаче».

Благодаря долгому сопротивлению мадам де Берни у нас появилась возможность изучить письма Бальзака и многое узнать о нем самом. Во-первых, тогда на него впервые подействовала разрушительная сила сексуальной фрустрации. Потом фрустрация красной нитью пройдет по всем его письмам к Эвелине Ганской, которая находилась на Украине, за много сотен миль от Парижа – города разврата. Бальзак уверяет, что неудовлетворенное плотское желание «замораживает» его и он становится «невменяемым». Неудовлетворенная страсть – одно из препятствий, которое способно было преградить путь его творческой энергии. Кроме того, неудовлетворенное желание – одна из важнейших тем его трудов – творческий инстинкт, который зовет более чем к одному исходу. Бальзаку не нужна была психолингвистика, он и так понимал, что желание творить и желание воспроизводить себя связаны не только в переносном смысле.

Вторая особенность Бальзака, наверняка связанная с первой, хотя редко упоминаемая в связи с ним, – его робость. Как обнаружила сама г-жа де Берни, высокомерно порицая мать Бальзака за несдержанность сына, робость не всегда проявляется в благоговейном молчании. Часто симптомом робости, этого ужасного недостатка, служат многочисленные ошибки. Робость ужасна, потому что вынуждает даже самых честных людей, таких как кузен Понс, хранить тайны, «делать свои сердца святилищем» – «явление, которое многие поверхностные люди переводят словом “эгоизм”»²⁴². Бальзак не лгал, когда оплакивал причуду судьбы, снабдившей его «тройной дозой робости», и развивал свою мысль в страстном письме на двух страницах. Слова не всегда способны точно выразить правду. Его сердце, как он часто говорил Эвелине Ганской, оставалось тайной почти для всех, кого он знал; сердце служило самым потайным отделением китайской шкатулки²⁴³. Зная об огромном объеме его трудов, трудно предположить, что он иногда «лишался дара речи»; иногда неумение облечь свои мысли в слова – мощный стимул для того, чтобы начать писать. Знаменитая заметка в дневнике Бальзака, при всей ее кажущейся нелепости, довольно точно отражает его характер: «Моя жизнь – одно долгое молчание»²⁴⁴. И разумеется, важно, что Бальзак – единственный выдающийся писатель эпохи романтизма во Франции, который никогда не писал и даже не пробовал написать автобиографию.

Роман в письмах 1822 г. стал настоящим триумфом робости. В мае они встретились ночью в парке с мадам де Берни и обменялись незабываемым поцелуем. Бальзак переименовал скамью, на которой они сидели, в «алтарь». Лора де Берни наконец прислушалась к голосу разума. «Один писатель однажды сказал, – написала она в своем единственном сохранившемся письме того периода, – что счастье – не то, что можно найти; оно просто вырастает по собственной воле; но я бы сказала иначе, мой божественный херувим. Счастье – то, что ты постоянно создаешь; оно исходит из тебя, как аромат от цветка – плагиат из Т[омаса] М[ура]». «Твои таланты огромны, но твоя милая чувствует и понимает их все. Ах! Почему во мне не тысяча душ, чтобы я могла бы отдать тебе все, что я хочу, и так, как хочу… ибо ничто принадлежащее мне моим не является!»

Из-за стремительной «победы» Бальзака либо хвалят, либо упрекают за литературность его переписки; но почти нет оснований полагать, что современные читатели его писем более восприимчивы, чем женщина, которой они были предназначены. У нее имелось больше оснований, чем у Лепуатвена, утверждать, что она создала Бальзака. Лора де Берни привила Бальзаку «хороший вкус»; она «между ласками увеличивала [мой] череп и подняла занавес, который прячет мировую сцену»²⁴⁵. «Орел, высиженный гусыней», или, по словам г-жи де Берни, воспитанной в романтических традициях, цветок, выросший на навозной куче, был плохо воспитан. На публике он держался как плохой актер; а его манеры за столом или в гостиной были ниже всякой критики. И все же Лора де Берни, подобно друзьям Бальзака по факультету права и, позже, по редакциям газет, нашла его мысли чудесными и достойными запоминания, а также занятными. Он как будто всегда был счастлив; трудно было не радоваться, слушая его. Мадам де Берни видела за псевдонимом писателя. Живи она в XX в., она вела бы совсем другую жизнь. Даже до того, как она его полюбила, Бальзак как будто предлагал ей жизнь трудную, но необычайно увлекательную.

Возможно, успехом своих любовных писем он обязан не каким-то уловкам и приемам. Ведя переписку, он просто оттачивал мастерство. Под руководством Лоры де Берни он начал делать заметки о «науке» выжить в браке и совершить измену (лукаво представленную несколькими годами позже в «Физиологии брака» сборником инструкций для ее предотвращения). Некоторые из его ранних заметок содержат полезные советы для будущих соблазнителей. Несомненно, он вспоминал письма, написанные в 1822 г. Не случайно католическая церковь поместила «Физиологию брака» в список запрещенных книг: «Главное достоинство в глазах женщины – любовь к ним. Если не можете завоевать их сердце, завоюйте их разум; призовите себе в помощь тщеславие. А если вам не удается заставить их полюбить себя, придумайте, как заставить их нежнее относиться к самим себе. Не позволяйте им оставаться равнодушными; они ищут эмоций, против которых ничто не устоит». Главное – не переставать писать. Неудача лишь докажет, что вами двигало заблуждение, ибо «женщина, которую уже не обмануть любовным письмом, – чудовище»²⁴⁶.

Именно тогда мадам Бальзак отправила сына в Байе, надеясь задушить роман в зародыше. Однако после возвращения он начал посещать «тот дом» дважды в день: «Жаль, что мы не в 100 милях от Вильпаризи… Он не понимает, что они просто ставят его в глупое положение»²⁴⁷. В ноябре 1822 г. вся семья на время переехала в Маре. Любовники продолжали встречаться и в столице, а в 1824 г. Лора де Берни поможет Бальзаку обставить его первое отдельное жилье на улице Турнон, на левом берегу Сены. «Боюсь, – мрачно вещает г-жа Бальзак по этому поводу, – что отдельная квартира – просто предлог для того, чтобы отдаться без остатка страсти, которая станет причиной его гибели. Он уехал из дома с той женщиной, и она провела в Париже три полных дня»²⁴⁸.

Романтический успех Бальзака придал ему сил. С начала нового года он с нетерпением ждет независимости. Он написал сестре, что собирается работать, «как конь Генриха IV до того, как его отлили в бронзе, и в этом году я надеюсь заработать 20 тысяч франков, которые образуют основу моего состояния». Он подписал договор с отцом, в котором обещал выплачивать 1200 франков в год за комнату и стол. Освещение, отопление и стирка в плату не входили²⁴⁹: содержание жильца, чья жизнь была связана со сроками представления рукописей, к тому же имевшего любовницу, обходилось довольно дорого.

Париж, как всегда, послужил началом еще одной авантюры. Однажды на улице Бальзака остановил издатель по фамилии Полле²⁵⁰. Его «Театральная и романтическая библиотека» (в то время слово «романтический» происходило от слова «роман») быстро входила в моду. Он издал почти все пьесы, шедшие в столичных театрах. Среди авторов Полле значился Эжен Скриб, драматург из конторы Гийонне де Мервиля. Должно быть, о восходящей звезде Бальзака Полле предупредил Лепуатвен, так как у него в кармане уже лежал готовый контракт на следующие два романа Бальзака, «Столетний старец» (Le Centenaire) и «Арденнский викарий». Оба романа должны были выйти под псевдонимом Орас де Сент-Обен. Соблазнить Бальзака оказалось нетрудно. Полле платил меньше Юбера, зато сулил подачку в виде аванса, что было особенно приятно в то время, когда наличных денег остро не хватало.

В жизни – надежды на славу и богатство; в литературе – тщеславие метафизического свойства. «Столетний старец», «роман-фантасмагория», который в наши дни назвали бы научной фантастикой, вышел в ноябре 1922 г. Роман был встречен воодушевленными и даже слегка истерическими отзывами. Даже отрицательные рецензии не отрицали заслуг автора. В них порицали литературу, приведшую к общему «ослаблению корсетов». «Театральный журнал» предвещал, что даже «самые неустрашимые любительницы романов упадут в обморок» от очередного модного опуса, «сверхъестественного, сумбурного и непонятного»… «одним словом, романтического!». В Annales Français des Arts один авторитетный критик, по стилю подозрительно похожий на Бальзака, воспользовался «Столетним старцем» как предлогом для защиты современного романа – по его утверждению, жанра совершенно нового. Тогда, если можно так выразиться, объем памяти литературы значительно возрос: «Структура, которая может вместить в себя действие страсти, нравственные наблюдения, описание манер, сцен домашней жизни и так далее, и тому подобное; и этот жанр, который является единственным настоящим достижением современной литературы, предается анафеме всеми без исключения». Герой романа, столетний старец, полагает, что, если ему и дальше в нужное время будут подворачиваться под руку зрелые молодые девицы, он будет жить вечно и, как логическое последствие, станет вездесущим, ходячим «архивом природы и человеческой расы». Бальзак разделял мечты своего героя. Он всю жизнь мечтал стать не просто вездесущим рассказчиком: в начале своей рецензии на собственный роман он кратко излагает историю вопроса – от Гомера до Вальтера Скотта. Список авторов заканчивается неким «Орасом де Сент-Обеном».

«Арденнский викарий» вышел почти одновременно со «Столетним старцем». Он тоже имел успех, но совсем другого рода. Роман, который прочли немногие, в некотором смысле заложил основу будущего состояния Бальзака. Правда, пройдет еще несколько лет прежде, чем он исполнит свое обещание. А пока Бальзаку предстояло довольствоваться скандальным успехом. Случайный инцест издавна считался темой популярной и вполне распространенной – достаточно вспомнить «Рене» Шатобриана. Но у Бальзака дело осложнялось тем, что главный герой – священник. Бальзак одновременно разрабатывал два направления: романтическую сказку и нравоучительную «философскую» повесть. Однако ему также удалось оправдать некоторые надежды на современный роман, изложенные в его анонимной рецензии на «Старца». Для читателя, начавшего знакомиться с бульварами и скверами «Человеческой комедии», именно в юношеских произведениях слышен голос настоящего Бальзака. И не только голос. В «Арденнском викарии» впервые проявились некоторые его не вполне обычные методы работы: стремление успеть к сроку, самореклама и долгая, изнурительная борьба с самыми трудными читателями – представителями власти.

Воспользовавшись долгим пребыванием в Байе, Бальзак поручил сестре Лоре и ее мужу задачу придумать сюжет и как можно больше глав будущего романа. Они работали слишком медленно. Вернувшись в Париж, он написал им в панике и просил как можно скорее прислать рукопись, уверяя, что Лепуатвен тоже собирается писать «Викария»: «Он еще не начал, но без труда меня нагонит. Необходимая скорость у него есть». «Я сильно сомневаюсь, что вы сумеете писать по две главы в день каждый и прислать мне “Викария” к 15 сентября; даже в самом лучшем случае у меня останется всего две недели на шлифовку». Создание из ничего всегда вызывало у него благоговейный трепет и казалось совершенно невозможным. Он любил повторять, что Бог продержался всего шесть дней. Как только перед его глазами возникал текст, работать становилось легче. Девяносто процентов усилий Бальзак сосредотачивал не на написании, но на переписывании. Даже в основе зрелого шедевра, «Кузины Бетты», лежал рассказ, написанный его сестрой для детского журнала. Так как еще неготовый роман был заранее продан Полле, Бальзак стремился привлечь себе в помощь дешевую рабочую силу – как создатели крупных полотен пользуются помощью студентов, которые рисуют фон. Контракты, которые подписал Бальзак в порыве одушевления, давили на него гораздо больше классической музы, зато жесткие рамки не давали колебаниям и раздумьям погубить все дело – во всяком случае, так считал Бальзак. Еще в ту пору он подгонял себя искусственно созданными крайними сроками и приобрел вредные привычки, ставшие частью того, что современники с изумлением или раздражением называли его «техникой»: «Любая законченная часть должна отправляться прямиком в типографию. Пока печатают одну часть, я пишу следующую».

Возможно, пословица права и нужда – в самом деле мать изобретательности. Помимо нескольких страниц, достойных упоминания, весь «Викарий» оказался совершенно новым для французской литературы явлением. В лихо закрученный сюжет самым невероятным образом вторгается чернолицый пират по имени Аргоу. Однако в том месте, где жители деревни Олней ждут прибытия нового священника, они на какое-то время отвлекают внимание читателей от героев и злодеев, оживая во всех своих притягательных мелочах. Возможно, описывая их, Бальзак развлекался, наблюдая маленькие драмы, которые разыгрывались в тихом Байе. Он не просто живописует; у него играет каждая деталь. Вместо картонных персонажей перед нами предстают живые люди. Общее возникает из частностей, а не вплетено в сюжет искусственно. Впоследствии он будет активно заимствовать детали из реальности. Новые изобразительные средства требовали новой методики. Бальзак купил «превосходную» книгу Лаватера «Искусство изучения людей по их физиономии» и отдал ее в переплет; то была своего рода энциклопедия человеческих лиц. Конечно, в «Викарии» цвет глаз, форма головы, изгиб губ приобретает огромное научное и художественное значение.

Новшества Бальзака вызвали неодобрение властей. «Арденнский викарий» стал первым поводом для стычки Бальзака с многоголовым и безмозглым чудовищем – тем же чудовищем, которому многое было известно о Монзегле и которое много месяцев сомневалось в том, что Бернар Франсуа в самом деле достоин пенсии. В 1822 г. бюрократия для Бальзака приняла форму цензора: внушительный титул, за которым обычно скрывается никому не известный чиновник, читающий все новые романы в поисках «безнравственности» или, в данном случае, антиправительственных высказываний. Церковь вернула себе прежние позиции. Выход в свет «Викария» совпал с принятием законов, приравнявших «поругание религии» к серьезным преступлениям. На стол инспектора по делам печати лег доклад, в котором «Арденнский викарий» назывался пагубным произведением, способным возбудить презрение к государственной религии и священнослужителям. (Наверное, торчащие полы рубашки старого священника Гаусса казались чиновникам более опасными, чем инцест.) Самая гневная часть доклада касалась смягчающих обстоятельств: «Однако отсутствие какого бы то ни было таланта и нелепости, какие можно найти в книге, умаляют ее нападки на все, что наиболее почитаемо и свято». Тем не менее рекомендовалось привлечь автора к суду²⁵¹.

Бальзак стал одним из первых писателей, сделавших чиновников героями серьезной литературы, особенно в «Служащих» (Les Employés) и «Административных приключениях ужасной идеи» (Aventures Administratives d’une Idée Heureuse), где он совсем не по-кафкиански, с удовольствием, расписывает долгие и утомительные бюрократические процедуры. Как свидетельствуют его «бюрократические драмы», не утратившие своей злободневности и сейчас, чудище не столько злобно, как ведомо почти случайным вмешательством благодаря своей суетной гиперактивности. Священники, заводившие романы с похотливыми прихожанками, всегда были одними из главных персонажей бульварной литературы. Бальзак читал такую историю, изданную в 1820 г. некой мадам С. П. (Софи Паннир). Оттуда он даже заимствовал сюжет. Но, если «Священнику» мадам С. П. шесть лет удавалось избегать судебного преследования, книга Бальзака едва успела дойти до книжных магазинов. И все же самые скандальные сцены – например, поцелуй в исповедальне – блистают своим отсутствием в «Викарии» Бальзака. Он всерьез отнесся к фривольной теме, и, может быть, именно его серьезность в сочетании с язвительностью и нападками не на религию, но на литературные клише так разгневали цензуру.

26 ноября 1822 г. инспектор по делам печати написал министру внутренних дел, а тот, в свою очередь, написал начальнику полиции, который ответил опять же министру. Роман был конфискован; рукопись забрали из дома автора, несмотря на заступничество г-жи де Бальзак, которая пыталась свалить вину на издателя. Обыскали все публичные читальни в районе Пале-Рояля на предмет случайно оказавшихся там экземпляров. Кто-то поработал очень усердно. Начальник полиции обратился к главе Бюро по печати и книгоизданию, который попросил у своих агентов составить рапорт на автора. Административная кувалда вот-вот должна была обрушиться на Бальзака. И она обрушилась – но не на ту голову. «Рапорт на г-на Бальзака» появился 8 января 1823 г. В нем утверждалось, что г-ну Бальзаку семьдесят восемь лет, что у него четверо детей, старший из которых уже закончил обучение; он придерживается вполне благонамеренных взглядов на религию и монархию. Самое же похвальное то, что у него имеются высокопоставленные друзья. После такого рапорта дело спустили на тормозах. Бальзак (он же СентОбен) выжил и написал продолжение романа, который удостоился столь пристального внимания властей.

Очевидно, Бернар Франсуа открыл дверь шпионам и выдал себя за преступного романиста. Бернар Франсуа нисколько не переживал из-за того, что одурачил государственных служащих. В своем письме к Оноре он объяснил свое поведение хаосом, который «…вот уже почти 2300 лет управляет миром, с тех пор как человек узнал, что обладает бессмертной душой. Тем самым нас выделили из бесчисленной массы частиц, которая движется в непостижимом пространстве Вселенной. Это тоже славное зрелище, но какую сумятицу создают все эти души, особенно потому, что нет ни верха, ни низа, и, может быть, однажды все они восстанут, явятся сюда и будут жалить нас, как невидимые краснотелки, и тогда женщины вынуждены будут задрать юбки, чтобы не скрестись перед всем Израилем»²⁵².

В союзе с отцом Бальзак с успехом манипулировал бюрократическим хаосом, притворявшимся порядком, что тоже можно считать важным творческим достижением. Фантастическое предисловие, в котором он говорил о том, как стоял перед «уголовным судом» общественного мнения, послужило фактическим поводом для судебного преследования; и на тот случай, если сонный чиновник упустит намек, в «Заметке от издателя» на последней странице хвастливо рассказывалось о вымышленном деле против автора. Сент-Обен уверял: как только вынесут вердикт, в продажу поступит его следующий роман; «и этот новый роман будет называться “Преступник”». Роман «Аннет и преступник» вышел в свет, как и было обещано, в декабре следующего года, с хвастливым подзаголовком «Продолжение “Арденнского викария”». Бальзак ссылался на конфискацию и, снова оскорбляя власти, указывал: не так-то просто придумать продолжение романа, в котором к концу сюжета почти все персонажи умирают.

Похоже, что его язвительные замечания, вполне, впрочем, оправданные, направлены скорее не на бюрократию, а на узость границ тогдашней беллетристики. К его досаде, в литературу довольно часто вмешивалась повседневная жизнь – и брешь между двумя жанрами как будто исчезала.

Жизнь и вымысел особенно тесно соприкасались в журналистике, которая отнимала у Бальзака все больше времени после того, как он познакомился с Орасом Рессоном, еще одним предпринимателем школы Лепуатвена. Делакруа, написавший портрет Рессона, нашел «деятеля», которого он знал еще по школе, интересным натурщиком: Рессон был лжецом, неисправимым снобом, любил изображать бестолковость и «есть и всегда будет худшим шарлатаном из всех, кого я знаю»²⁵³. Рессон принадлежал к новой породе «литературных маклеров», служивших предтечами литературных агентов. Несмотря на дурную репутацию, в то время, когда издатели одновременно были книгопродавцами, а иногда и типографами, литературный агент часто становился правой рукой писателя. В одном из многих пособий, которое вместе состряпали Бальзак и Рессон в 20-х гг. XIX в. (в их число входит «Пособие для честных людей»), описывается работа «литературного посредника», courtier littéraire: «Ему совершенно не обязательно уметь писать, зато он должен уметь говорить, и говорить долго, очень долго, одним словом, завлекать покупателя». Бальзак выучил урок очень хорошо; потом он сумел довести до банкротства по крайней мере одного издателя.

Конец ознакомительного фрагмента.