Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира. Книга вторая. ПРЕЛЕСТНИЦЫ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ И РЕНЕССАНСА (Анри де Кок)

С легендарной Ферроньеры Леонардо да Винчи написал свою "Даму с горностаем"

История прекрасной Ферроньеры [15] теряется во мраке древности, и по-видимому те, которые должны бы были разъяснить этот мрак, еще более его увеличивают. но мы расскажем истинную историю жизни этой куртизанки, и рассчитываем, что читатели останутся довольны.

Глава I, рассказывающая о том, что Жак Феррон нашел осенней ночью на углу улицы

Было 20 ноября 1536 года. Вечер был холодный и дождливый. Пробило девять часов на колокольнях, а колоколен в то время (в царствование Франциска I[16]) церквей и монастырей в Париж было великое множество).

Закутанный в простое полукафтанье из черного сукна. Жак Феррон, адвокат в парламенте, шел по улице Tenauxle Fevre, направляясь к своему дому, находившемуся близ улицы Шартрон. Перед ним, освещая дорогу, шел его клерк Алэн Бриду, горбун самый замечательный, – горбун и спереди и сзади. Хозяин и клерк шли настолько поспешно, сколько это было возможно по тогдашним парижским улицам, на которых не было ничего трудного сломать себе шею или упасть в яму. Но и адвокат, и клерк знали свой квартал. Еще несколько шагов, и они были бы в улице Шартрон, как вдруг, справа от них, раздался шум, заставивший их остановиться.

Это была какая-то жалоба, какой-то плач, какое-то рыдание… Вернее сказать, это было всё вместе. И по роду занятий и по принципам Феррон не был чувствителен; прежде всего, на пустынной улице, ночью, не всегда было благоразумно беспокоиться о людях, плачущих на улице. В XVI веке, мошенники были похитрее, чем теперь.

Однако, не отдавая себе отчета о впечатлении, произведенном на него этими звуками, мэтр Феррон обратил свой взгляд в ту сторону, откуда слышался этот плач; в то же время, повинуясь тому же чувству, Алэн Бреду обратил свой фонарь на то же место.

Глазам адвоката и клерка представилось печальное зрелище.

На каменной скамье, у стены старого домика, неподвижно лежала женщина в рубище. Перед этой женщиной, в таком же рубище, на коленах, стояла маленькая девочка. Эта-то девочка и плакала, – плакала только ради плача, ибо вся погруженная в свое горе, она даже не слыхала как подошли к ней двое мужчин, которые стояли в трех или четырех шагах от нее и рассматривали ее. Окончив осмотр, Алэн Бриду выразился таким образом:

– Нищие цыганки, которых избили какие-нибудь распутники. Как только наш король вернулся из Испании, так в Париже их как песку на дне морском. Он не стоят даже и дров. Пойдемте, хозяин.

Клерк готовился уйти. Но когда он спустил фонарь, девочка повернула голову, и свет упал на ее лицо.

– Постой! – приказал Феррон, и подошел к ребенку. – О чем ты плачешь?

– Матушка моя умерла.

– Ты уверена, что она умерла?

– Уверена. Я ее целую, а она меня – нет. У нее и сердце не бьется. Дайте вашу руку, господин. Неправда ли, что у нее сердце не бьется?.. О! она мне еще сегодня утром сказала: «я чувствую себя дурно, Зара». Если бы у нас были, деньги, мы зашли бы в гостиницу… она бы выпила несколько капель вина, чтобы отогреться… она всегда холодела… но у нас не было ни гроша! Когда болен, негде достать денег. О, моя бедная матушка! Да, ты умерла, потому что не слышишь, как я плачу.

Феррон, как мы уже сказали, вовсе не был нежен по природе; но должно думать, что и в самых черствых душах бывают минуты умиления. И должно быть такая минута наступила для адвоката.

Рыдания девочки заставили его задрожать; он без всякого отвращения позволил ребенку взять руку и приложить ее к похолодевшей уже груди матери, и пока девочка говорила, он не переставал смотреть на нее и слушать, с особенным вниманием. Чтобы это значило? Нарождающаяся любовь? Полноте! Любовь около трупа! Разве любовь может родиться рядом со смертью?.. И притом Зара была не такого возраста, чтобы могла внушить любовь. Ей едва ли было четырнадцать лет. Нет, то была симпатия. В первый раз во всю свою жизнь, – а ему было уже пятьдесят лет, – Феррон, наслаждавшийся только звоном золота, ощутил в себе нечто человеческое. В первый раз во всю свою жизнь, глядя на плачущую девочку, он пролил несколько слезинок.

Обращаясь к клерку, не только изумленному, но даже испуганному этой сценой, Феррон сказал ему:

– Ступай вперед и скажи Жаборне, чтоб она сняла матрац со своей постели и положила бы в нижнюю залу да развела бы огонь.

Горбун удалился без всякого возражения. Адвокат наклонился к трупу нищей.

– Что вы хотите делать, мессир? – живо спросила Зара.

– Если, дитя мое, мать ваша не умерла, я хочу попробовать возвратить ее к жизни. Если этого невозможно будет сделать, пока ее схоронят, не лучше ли будет для вас пробыть это время у меня, чем на улице.

– Да. О да, мессир!.. Благодарю вас! – бормотала девочка.

Феррон был силен, а тело цыганки легко и притом жилище адвоката находилось по близости; через несколько минут, сопровождаемый девочкой он дошел до дому. Старая служанка уже приготовила матрац и развела огонь.

Феррон немного знал медицину, но он тщетно употреблял все усилия, чтобы оживить мать Зары. Напрасно он разжал ножом зубы и влил ей в рот несколько капель крепкого спирта для того, чтобы возбудить кровообращение он прикладывал ей на живот горячие салфетки, – но она умерла… умерла совершенно.

На другой день по просьбе г-на адвоката, бывшего в отличнейших отношениях с аббатом церкви св. Антуана, она была погребена в углу кладбища св. Иоанна…

В сопровождении Жиборны маленькая Зара провожала прах матери на кладбище; когда она вернулась в дом адвоката, тот сидел в той же самой комнате, в которую накануне он перенес тело цыганки. Ребенок прямо подошел к нему и стал перед ним на колени.

– Благодаря вам, мессир, у моей матушки есть гробница… я этого никогда не забуду… У вас одна только служанка, – хотите другую? С этого дня я принадлежу вам.

– Хорошо, малютка, – ответил Феррон, быть может, и подозревавший это предложение. – Хорошо! Я принимаю твое предложение. У меня нет семейства и мало друзей… Ты будешь жить здесь не как служанка, а как мое дитя. Но привыкнув к свободе, ты, быть может, соскучишься в четырех стенах.

Зара печально улыбнулась.

– Что я буду делать со своей свободой, когда нет матушки?.. возразила она. – Хорошо было рядом с ней пробегать леса и поляны… Одна я заблудилась бы.

– Но из какой ты страны? где твоя родина?

Зара не знала где родилась; она знала только одно, что они пришли во Францию из Кастилии, в 1526 году, с матерью и отцом, вместе с толпой бродячих цыган. Ей было четыре годика. Ее отец делал деревянные ложки; но весьма вероятно, что в настоящее время он занимался каким-нибудь другим более легким промыслом, потому что остановленный в Орлеане, он был… повешен. С этого времени мать Зары пела и плясала на площадях, чтобы прокормить себя и ребенка… Но климат Франции не годился для цыганки; она постоянно жалела о своей Испании, и особенно грустила о своем муже. А когда она грустила, она плакала и не имела сил ни петь, ни плясать.

И вот, в один из подобных дней она упала, чтобы больше не вставать, без сомнения прося последним вздохом, чтоб Провидение позаботилось о ее дочери, и Провидение услыхало просьбу матери: с этого времени у Зары было не только убежище, но еще и тот, который так великодушно сказал ей: «я буду твоим отцом!» Мы увидим, что то был странный отец…

Глава II, повествующая о том, каким образом Зара вышла замуж за адвоката Феррона

В течение двух лет Зара или скорее Жанна, потому что по весьма уважительной причине адвокат вместо языческого дал ей христианское имя, – могла, только поздравлять себя с переменой существования. С течением времени она утешилась в потери матери: по природе она была резва и сметлива… Феррон даже радовался ее веселью…

Однажды утром она пела, тогда как адвокат занимался делами, и Жиборна хотела заставить ее замолчать.

– К чему вы вмешиваетесь не в свое дело! – сурово сказал ей Феррон, потому что он никогда не работал так охотно, как в то время, когда слышал голос молодой девушки.

При этом она была умна. Феррон выучил ее читать и писать и был в восхищении от успехов своей ученицы. То был луч солнца, который проник в его мрачное жилище. Луч этот осветил не только жилище, но и его самого: Феррон не походил на самого себя.

Алэн Бриду не мог опамятоваться от изумления. «Моего хозяина переменила колдунья, говорил он самому себе, и зло улыбаясь, потому что горбун был зол, он прибавлял, искоса поглядывая на Жанну: «Его околдовала девчонка… и не удивительно!.. ведь она цыганка!.. Но ей пятнадцать лет, а ему пятьдесят два года… неужели он захочет?.. Э!.. э!.. цыпленок которого поджаривают на вертеле и которого съедят с жадностью, когда он будет готов…»

Алэн Бриду рассчитывал не совсем верно. Феррон действительно старательно поджаривал цыпленка на вертеле, но не ему пришлось им полакомиться.

Между тем доброе дело как будто принесло ему счастье: дела адвоката преуспевали. В начале 1539 года у него было столько занятий, что он был вынужден взять для Алэна помощника. Второй клерк был сыном золотых дел мастера, давно уже соединенного узами дружбы с Жаном Ферроном. Его звали Рене Гитар. То был семнадцатилетний мальчуган, белокурый как созревший колос, нежный как агнец, прекрасный как амур и скромный как девушка. Феррон видел, как он родился, почему ему и не пришло в голову, что он поступает неблагоразумно, беря юношу к себе в дом.

Рене был давно уже прелестным юношей, способным внушить страсть, а Феррон все еще считал его за молокососа, у которого как говорится, материнское молоко на губах не обсохло. И в течение первых трех месяцев Рене вел себя так, что вполне оправдывал воззрение Феррона. Постоянно занятый работой, Рене даже и за столом открывал рот только для того, чтобы есть и пить, так что Феррон иногда его спрашивал уж не онемел ли он. – что заставляло краснеть до ушей мальчугана и сильно смеяться Жанну. «У Рене совсем глупое лицо!» шептала она на ухо адвокату. И тот был совершенно с этим согласен. В том убеждении, что Рене не выдумает пороха, а потому не опасен, он охотно дозволял ему по вечерам делить компанию с Жанной.

Феррон сделал ошибку, предоставив Жанне образовать Рене, потому что действуя, таким образом, он лишал себя возможности привести в исполнение одну из самых дорогих своих грез. Та симпатия, которую он почувствовал при виде дочери цыганки, не замедлила перейти в любовь, и в любовь тем более пламенную, что чувствуя стыд, он самым заботливым образом скрывал ее. Не сознаваясь самому себе, Феррон понимал все безумие своей любви к девочке; он понимал, что если бы для обладания ею, он не колеблясь решился принять адские муки, добровольно она не согласилась бы соединить свои младые лета с его зрелостью.

Он понимал всё это, и вот почему не осмеливался сказать Жанне: «Я люблю тебя!» А между тем он любил, – любил с каждым днём всё с большею яростью. Вдали от нее, часы казались ему веками, – вблизи – секундами. Днем он желал, чтобы она постоянно находилась с ним и продолжал заниматься ее образованием. Ночью часто, на цыпочках он подходил к ее двери, чтобы подслушать ее спящее дыхание.

Кто передаст мысли, кипевшие тогда в его мозгу! В одну ночь он не выдержал. Доверчивая как ребенок. Жанна оставила дверь своей спальни не запертою… Дрожащей рукой адвокат отворил дверь и проник в комнату. Луна, проникая сквозь ставни, освещала постель девочки, которая покоилась в самом обольстительном беспорядке, закинув свои белые ручки за голову, с полуобнаженной грудью.

Феррон приближался, задыхаясь. Но она сделала движение… с ее губ сорвался какой то лепет… Он бежал как вор, застигнутый на месте преступления. На другой день после нескольких часов тревожного сна, Жак Феррон сказал самому себе: «Нужно кончить! Я слишком люблю ее! Она должна быть моею, а для того, чтобы быть моею, она будет моей женой!..»

Но когда, по обыкновению, каждое утро, видя его входящим в комнату, где она приготовляла завтрак, Жанна говорила ему: «Здравствуйте, отец!» адвокат чувствовал, что намерение его изменялось.

Месяца два, три прошли, ничего не изменив в их отношениях. И если бы не случай, о котором мы расскажем, Феррон, быть может, долго бы еще не сделал объяснения. Этот случай доказывает что на самом деле: «Несчастье иногда ведет к добру!»

Несчастье в этом обстоятельстве явилось для Феррона под видом Рене Гитара… Но как иногда бывают различны взгляды! В этом несчастии Жанна была совершенно расположена видеть счастье.

Это случилось весной, в воскресенье, после полудня; Феррон отправился из дому по важному делу; Алэн Бриду также был в городе, Жиборна на кухне готовила обед, Жанна, сидя у окна в нижней зале вышивала.

Напротив нее, сидя на скамье, Рене читал вслух историю добродетельных первосвященников и благородных князей, именуемых Маккавеями, переведенную с латинского на французский Шарлем Сен-Желей, архиепископом Ангулемским.

Чтение было самое нравственное, а потому, без сомнения, всего менее способное внушить игривые мыли, но в таком, конечно, случае когда его слушают. Но Жанна не слушала в эту минуту чтения, она слушала и особенно смотрела на чтеца.

Жанна, на самом деле, была невинна, но во-первых у ней в жилах текла кастильская кровь, а во вторых, каким образом допустить, чтобы девочка, которая до четырнадцати лет странствовала по свету то там, то сям, не видала некоторых вещей, о которых, быть может против ее воли, она должна была вспомнить и испытать в лишь шестнадцать.

И вот, останавливая клерка на самой середине похождений Маккавеев, Жанна быстро сказала ему:

– Как вы далеко сидите от меня, Рене!.. Почему это?

Рене с изумлением взглянул на вопросительницу.

– Но я там, – возразил он, – где имею привычку сидеть….

– Привычку! привычку! Подойдите же! К тому же эта книга не занимает меня. А вас она занимает, или вы предпочитаете поговорить?

– Поговорить?.. о чем же?

– О чем, о чем! Который вам год, Рене?

– На Рождестве будет семнадцать.

– Вы шестью месяцами старше меня. Вы уж мужчина и скоро задумаете жениться?

– Жениться?.. Что вы!..

– Вы не хотите жениться!?

– Я еще очень молод для этого.

– Ну, а если бы вы кого-нибудь любили?.. Вы кого-нибудь любите?..

– Я… да… только… право…

Клерк не понимал более где он… тем более, что спрашивая таким образом, Жанна рассматривала его как то особенно странно. Он приблизился к ней настолько, что стулья их соприкасались; Жанна уронила свое вышиванье, Рене – книгу.

– Ну же? – прошептала она, прислоняя свою голову к плечу Рене. – Вы не хотите мне сказать, кого вы любите? Вы отказываетесь взять меня в свои наперсницы.

– О нет!.. Я не… Только…

Рене не кончил; когда он бормотал эти слова, его белокурые волосы смешались с черными кудрями Жанны; вдруг дверь залы отворилась и в ней показался человек с бледным лицом и дрожащими членами… Это был мэтр Феррон.

Войдя таким образом, что дети его не слыхали и удивленный тем, что не слышит чтения, за которым он их оставил, адвокат ощутил подозрение и приложил ухо к двери. Но он и тут не услыхал ничего больше, так как ни Жанна, ни Рене не считали нужным кричать…

Но безмолвие тоже бывает красноречиво. Это-то красноречие заставило побледнеть Феррона, в своем собственном интересе не желавшего продолжения немого разговора между молодыми людьми.

Рене, дрожа, встал при внезапном появлении жестокого хозяина. Стараясь казаться спокойной, Жанна подняла свою работу и спросила:

– Это вы, папенька?

Отец не отвечал дочери; он пальцем показал клерку на отворенную дверь и сказал ему хриплым голосом:

– Уходи! уходи скорее! Я тебя выгоняю! И если ты дорожишь своей шкурой запомни, – никогда, никогда не переступай порог этого дома!..

Жанна в свою очередь испугалась. Согнувшись вдвое, как собака под плетью хозяина, бедняжка Рене убежал, не сказав ни слова.

– Но как же… – воскликнула молодая девушка.

Феррон бросился к ней и тем же глухим голосом, подобным отдаленному грохотанью грозы, сказал:

– Жанна, ты хочешь, чтобы я убил этого мальчика?

– Убить?.. О, Боже! но за что же вы убьете его?

– За то, что ты его любишь.

– Я его люблю? вы ошибаетесь! Я не люблю его.

– Любишь:

– Нет!..

– Поклянись!

– Я… Ну, а если бы я любила его, что бы в том было дурного?

– Что бы было? Ах! Ты не предвидела, что я тоже люблю тебя, Жанна! Люблю всею силою моей души..: Я думаю только о тебе! Я живу только для одной тебя!.. К чему ты бежишь?.. Моя любовь тебя ужасает!.. Но подумай, мое дитя, что эта любовь для тебя настоящее и будущее… счастье… богатство!.. Вместе с сердцем я предлагаю тебе мою руку. Скажи, ты не надеялась на такую блестящую будущность? Ты будешь моей женой, Жанна, – моей женой: я так решил. Ты будешь носить мое имя, будешь обладать всем, что я имею. О! если бы ты знала, как я тебя люблю. Я полюбил тебя с первой минуты, как тебя увидел. Правда, я уже не молод; у меня уже седые волосы; но что за дело если моему телу пятьдесят лет, когда моей душе только двадцать. А около тебя, слышишь ли, мне только двадцать. Ты моя первая и последняя любовь. Отвечай. Ты согласна? Без меня, где бы ты была теперь? Ты переходила бы из города в город, без пристанища и хлеба, и притом не моя вина, что мать твоя умерла. Я сделал все, чтобы сохранить ее… И если бы ты спросила у своей матери должна ли бы ты сделаться моей женой, я уверен, она ответила бы «да!» Жена адвоката, богатого адвоката, – ты будешь завидовать своей участи, Жанна! Неправда ли, ты согласна? Я сейчас рассердился, когда застал тебя и Рене… Я был неправ. Разве ты можешь любить этого ребенка? Ты смеялась, ты шутила с ним… вот и все, и я радуюсь, что он доставил мне случай высказаться. Твою руку, дай мне твою руку, моя Жанна, как доказательство твоей благодарности. О, будь спокойна? если ты еще не любишь меня как мужа, я буду терпелив, пока ты будешь приказывать, и останусь твоим отцом, твоим другом. Но подумай, по крайней мере, когда мы женимся, не буду больше бояться, что нас разлучать. Моя прелестная, моя возлюбленная, Жанна, что ты ответишь мне? – в третий раз спросил он.

– А что если я не соглашусь? – спросила она.

Он вздрогнул.

– Я начну с того, что убью Рене, – ответил он, – потому что ты доказала бы мне, что ты его любишь, доказала бы, что ты солгала мне…

Она пожала плечами.

– Нет, я не солгала.

– Почему же ты отказала бы мне?

– Не знаю. Вы говорите, что предлагаете мне счастье, но если я сделаюсь вашей женой, я захочу выходить на прогулку чаще, чем теперь.

– Ты будешь выходить каждый день. Мы будем каждый день прогуливаться.

– Потом, вы также обещаете мне, что дадите мне время полюбить вас как мужа?.. быть может это будет продолжаться не долго, но привыкнув видеть в вас только отца…

– Обещаю тебе это еще раз, Жанна! Я дам тебе время, сколько ты хочешь, чтобы полюбить меня как мужа.

– Вы клянетесь?

– Клянусь.

– Так покупайте мне подвенечное платье.

Через неделю Жанна стала мадам Феррон.

Глава III, доказывающая, что адвокат Феррон сделал бы лучше, если бы не женился на Жанне

Увы! женясь на Жанне, Феррон не подозревал к каким мукам приговорил он самого себя. Желать того, чего не иметь, быть может страдание, но страдание, ослабляемое надеждой иметь то, чего желаешь, но обладать и не обладать, быть властелином сокровища и не иметь права коснуться его, – о, какое наказание! И это-то наказание было уделом Феррона с тех пор, когда он женился на Жанне.

Свадьба происходила без шума и великолепия, в той самой церкви, аббат которой был приятелем адвокату. Церемония завершилась обедом, на котором присутствовал сказанный аббат, двое старых коллег Феррона и Аллен Бриду, его клерк.

За десертом Аллен попробовал оживить праздник, пропев песню, которую он сочинил но этому поводу. Но певец пел так фальшиво и песня была так печальна, что Жанна оборвала ее на втором куплете.

– Довольно! – сказала она. – Мне кажется, я слышу de profundis[17].

Алэн улыбнулся своей злой улыбкой.

– Делают, что могут, – возразил он. – Я ведь не поэт.

– Вам не было нужды и объяснять этого, – заметила Жанна.

За эти слова горбун возненавидел жену своего хозяина. Маленькие причины порождают, как известно, великие следствия. Свидетели и аббат простились; Аллэн Бреду отправился на свой чердак… Наконец Феррон остался один со своей женой. Жанна сидела задумчивая, облокотившись на стол.

– О чем вы думаете, мой друг? – сказал Феррон. Она вскочила, как будто кто-нибудь ее нечаянно разбудил ото сна.

– Я?.. – возразила она. – Ни о чем.

– Вы быть может устали?

– Немного, да.

– Если бы вы успокоились?..

– Вы правы; я пойду ложиться спать.

Она хотела взять светильник; муж предупредил ее.

– Не позволите ли вы, чтобы я проводил вас в вашу спальню?

Она сделала утвердительный знак.

Спальня Жанны была настолько изящна, на сколько могла быть изящна в XVI веке спальня горожанки; и особенно в последние восемь дней Феррон старался украсить ее, наполняя ее дорогими вещицами, венецианскими зеркалами, статуэтками и картинами.

Когда адвокат вошел в эту комнату, он испустил вздох удовольствия: храм был достоин своего идола. Он поставил свечу на стол и сел; Жанна стояла неподвижно.

– Не разденетесь ли вы? – сказал он.

На этот раз Жанна отрицательно покачала головой. Он продолжал, смягчая свой голос:

– Муж, моя Жанна, имеет право присутствовать при ночном туалете своей жены,

– Муж – это возможно. Но вы дали мне обещание остаться моим отцом столько времени, сколько я пожелаю.

Феррон нахмурился. Он не рассчитывал, чтобы ему напомнили так скоро о его обещании. Однако он встал.

– Пусть так! – ответил он. – Я вас оставляю. Но отцу позволительно поцеловать своего ребенка.

Она подставила ему лоб.

– О. Жанна, Жанна! – прошептал он. И в то же время, прижав ее к своей груди, своими жадными губами он отыскивал губы молодой девушки… Но она с силой оттолкнула его.

– Ах! – вскричала она.– Не заставьте меня уже раскаиваться в том, что я согласилась выйти за вас замуж…

Феррон с минуту мрачно смотрел на свою жену. На молодом лице женщины выразилось все внутреннее чувство, и это чувство было не что иное, как отвращение. Несчастный бежал в свою комнату, где целую ночь чей то голос повторял ему: «Она не полюбит тебя никогда. Ужас со временем проходит но отвращение никогда! никогда!»

Но кто склонится даже перед доказательством если это доказательство находится в противоречии с его желаниями? На другой день адвокат говорил самому себе: «я буду так добр к ней, что заставлю ее полюбить меня.»

Мэтр Феррон опять-таки обманывался. Сердце не покоряется благодеяниями. Любовь – маленький, неблагодарный божок, который двадцать девять раз из тридцати повернется спиной к тому, кто посвятил свое золото и кровь для равнодушного эгоиста. Жанна наружно выказывала благодарность к своему мужу, но в сущности не питала к нему ничего. Когда через месяц терпения и преданности, Феррон умолял свою жену наградить его нежностью, она оттолкнула его.

Это было уже слишком; на этот раз мужчина возмутился.

Был тоже вечер, в той же самой комнате, в которой он в первую ночь брака пробовал умолять ее, Феррон сказал жене:

– Я люблю тебя, Жанна, больше чем когда либо: хочешь любить меня?

– Как отца, – всегда, отвечала она.

– А! как отца! – повторил он. – Слушай же Жанна: я устал повиноваться… я приказываю в свою очередь… Ты все хочешь обращаться со мной, как с отцом… Здесь нет отца…. здесь любовник… здесь муж… Сегодня, ночью, ты будешь вся принадлежать мне…

Говоря таким образом, с наполненными кровью глазами, со свистящим дыханием, он готовился броситься на Жанну.

Она быстро наклонилась, и подняв юбку, выхватила из-за своего пояса стилет который она носила как все дамы и даже испанские крестьянки того времени. Потом, открывая свою грудь, она сказала:

– Вы возьмете меня, только мертвую. Потому что, клянусь вам душой матери, от которой я получила этот кинжал в наследство, если вы сделаете ещё шаг, я убью себя!..

Феррон сделал три шага… только назад.

– Ах, так ты очень меня ненавидишь! – простонал он.

– Нет! – возразила она, – я вас не ненавижу. Напротив, я питаю к вам глубокую дружбу… Но то, чего вы хотите… это сильнее меня… мысль принадлежать вам – меня ужасает! Мне кажется, что мое тело похолодеет от ваших поцелуев. Погодите… погодите еще! Быть может это чувство отвращения, о котором я сама сожалею, исчезнет…

Феррон плакал, плакал как ребенок.

– Я проклят! – воскликнул он и удалился.

Между тем как ни тайно совершился брак Феррона и Жанны, о нем много говорили в Париже. Только один двор не знал еще об этом приключении. Заслуга занять короля Франциска I прекрасной Фероньеркой или Фероншети, как уже начинали звать жену Феррона, – принадлежит человеку великого таланта Клеману Маро, переведшему французскими стихами Псалмы Давида. Кроме того на его обязанности лежало отыскивание каждый день женщин, способных оживить несколько пресыщенный аппетит его высокого покровителя. Это была печальная обязанность, но и Франциск I был печальный король. Хотя он и украсился титулом Возродителя наук и искусств.

Известно также, что Франциск I дал привилегию проституткам под надзором Сесилии де Вьефвилль следовать за двором повсюду. А потому нечего удивляться, что поэт, не слишком-то наполненный принципами нравственности, для того, чтобы понравиться своему повелителю, отыскивает для него в других местах менее пошлые развлечения.

Клеман Маро ненавидел судейских, которые очень сурово поступили с ним во время процесса с Сорбонной, и против которых в тюрьме он написал кровавую сатиру под названием «Ад». Быть может эта ненависть поэта к классу подьячих немало содействовала тому, чтобы бросить прекрасную Ферроньерку в объятия Франциска I. Клеман Маро встретил Феррона и его жену на прогулке в Пре-о-Клерк, и с первого же взгляда решился занять ею короля, хотя Феррон поспешил увести Жанну…

Через два дня, зная что адвокат в отсутствии, поэт на всякий случай, переодевшись крестьянином, отправился в улицу Шартрон. Встреченный Жиборной, от которой он потребовал поговорить с ее господином, он был уведомлен, что самого господина нет дома, а остался клерк.

– Так проводите меня к клерку! – сказал Маро после некоторого колебания.

Алэн Бриду даже не привстал при виде этого мужика с глуповатой физиономией, с тяжелой поступью, но едва удалилась Жаборна, затворив за собой дверь, как мужик заставил клерка принять во внимание свое посещение. Подойдя к нему, с кошельком в одной и с кинжалом в другой руке, Маро сказал:

– Выбирай: или это в твой карман, или вот эту штуку в твое горло.

Горбун, хотя и испуганный, не потерял однако рассудительности.

– Чтобы не надо было других объяснений, дорогой господин, я выбираю вот это… – И он указал на кошелек.

– В добрый час! – одобрил Маро. – Отвечай же мне: мэтр Феррон в суде?

– Да.

– А жена его – дома?

– Да.

– Ты меня к ней проводишь.

– Провожу.

– И пока я буду говорить с ней, ты будешь наблюдать, чтобы колдунья, которая отперла мне, не помешала нам.

– Я буду наблюдать…

– И ты устроишь так, что если мэтр Феррон возвратится ранее обыкновенного…

– Я предупрежу вас.

– Отлично! Вот кошелек. Да! еще два слова. Ты запомни, что если я преуспею в своем намерении, ты получишь от меня еще двадцать турских ливров в будущем.

– Итого сорок. Хорошо.

– Но успею ли я, или нет, ты припомнишь также….

– Что если и открою рот для хозяина о вашем посещении, кинжал пойдет в дело. Напрасное предупреждение, монсеньор. Что я выиграю от этого, разве только то, что мэтр Феррон убьет меня прежде вашего?..

– Отлично сказано! Право, мой милый, ты мальчик с чувством. Я полагаю, что ты получишь свои сорок ливров.

– Поверьте, что я сделаю все для этого.

– Без сомнения!

– Без малейшего.

– Так ты не любишь своего хозяина?

– Гм! кто любит своих господ? Но я особенно не люблю госпожу Феррон.

– Почему?..

– Потому что она очень хороша…

– А ты уродлив. Понимаю: история жабы и розы. Не имея возможности вдыхать ее ароматы, жаба не может выносить общества розы.

Алэн Бриду сделал гримасу. Метафора, хотя она и была верна, не очень-то ему понравилась.

– Но все таки, – снова заговорил Моро, – я доволен, что имею дело с умным бездельником. Проводи же меня, мой друг.

– Я вас жду.

Жанна была в своей комнате. Со времени своего замужества, она взяла привычку оставаться в ней; ей было лучше там со своими мыслями. Сидя у окна, она занималась тем же вышиванием, которым занималась во время чтения Рене Гитара.

Входя в сопровождении горбуна в комнату Жанны, Маро скинул с себя прическу крестьянина. В 1539 году Маро был привлекательным кавалером. И если Жанна ощутила некоторое смущение при внезапном появлении незнакомца, по крайней мере в этом смущении не было ничего неприятного. При том же поэт не дал жене адвоката ни минуты на размышление.

– Мадам, – сказал он, – меня зовут Клеман Маро; я первый камердинер нашего государя, короля Франции и прислан к вам Его Императорским Величеством, чтобы сказать вам, что он вас видел, заметил и находит неудобным для вас, такой прелестной, принадлежать человеку таких зрелых лет, как мэтр Феррон.

Жанна покраснела. Король ее видел… Король заметил ее!.. Это было лестно… Но чего хотел достигнуть король?

– А дальше? – спросила она.

– Дальше? – переспросил Маро. – Но это очень просто, а что просто, то и объясняется просто. Вы не можете любить вашего мужа.

Жанна испустила очень красноречивый вздох.

– Следовательно, – продолжал поэт, – для вас не будет трудно разлучиться с ним.

Последовал новый вздох, на этот раз сопровождаемый такими словами:

– Но что станется со мной, когда я разлучусь с мужем?

– Вы станете подругой самого прекрасного и любезного из королей.

Жанна склонила голову.

– Самого прекрасного… говорят, это правда, – заметила она. – Но самого любезного?

– Он вас уже любит, почему бы и вам не полюбить его?

Жанна опустила глаза.

– Сердцу нельзя приказать. Если бы я сама уже любила всеми силами души другого?

Маро никогда нельзя было застать врасплох.

– Так что же? – весело ответил он. – Вы любили бы и другого всеми силами души, немножко любя и короля. Ничего больше! Короли также мараются в грязи, как и прочие смертные; достаточно, чтобы они верили тому, во что желают верить, и они довольны. Рассмотрим случай со всех сторон: вы только можете выиграть, оставив этот дом, – я обо всем осведомился, мэтр Феррон ревнив как тигр и держит вас в заключении… Наконец поспорим, что принадлежа королю для вас будет гораздо легче принадлежать и другому, чем оставаясь с мужем.

– Правда; Феррон убил бы его, если бы застал его здесь.

– Но даже застав его у вас, король только засмеется.

– У меня? – повторила Жанна.

– Да, у вас, – с особенным ударением сказал Маро; – у вас, где вы будете королева и повелительница, куда никто не проникнет без вашего позволения. Его Величество уже озаботился о жилище, которое предназначается для вас.

– И я буду в безопасности?..

– От всего. Когда король Франции подает вам руку, сударыня, неужели вы сомневаетесь, что эта рука не сможет защитить вас ото всего?.. Я возвращаюсь к Его Величеству. Скажу ли я ему, что вы согласны исполнить его желание?

– Но…

– Но вы спрашиваете, как мы возьмемся за это дело, чтобы избавить вас от вашего старикашки? Это уже наша забота; вы об этом не беспокойтесь. Согласимся только в наших действиях. Два раза в неделю, – я также знаю и это, – вы моетесь у Доброй Самарятянки в улице Женских бань?

– Да. Но муж провожает меня в них и приходит за мной.

– Хорошо! хорошо! Какой теперь день? понедельник? Итак в будущую пятницу мэтр Феррон может, по своему обыкновению, проводить вас в баню, но что касается обратных проводов, это я ему запрещаю.

– Однако!

– Однако, когда пройдет час, то как в нашем интересах, так и в интересах господина Феррона, – ясно что он рассердится и заставит меня рассердиться в свою очередь, – лучше ему там не показываться. Я прошу от вас окончательного решения: да или нет? – В пятницу угодно ли вам будет оставить старого и дурного мужа, ради прекрасного и молодого любовника? Бедного адвоката ради для великого короля?

Жанна склонила голову. В ней началась жестокая борьба. Действительно ее муж был и стар и дурен, но он был муж и так любил ее! Быть может, он умрет, если она оставит его?

– Полноте! – продолжал лукавый Маро. – Припомните, что я вам сказал: Его Величество не из тех сердитых любовников, которые налагают цепи и окружают предмет своей нежности цепями. Ему пятница… суббота, если хотите для другого. Сначала удовольствие и богатство, потом счастье. Потеряет только ваш муж.

Прекрасная Ферроньша задрожала от страсти. Ей представился улыбающийся образ Рене.

– Делайте, как знаете, мессир, – пробормотала она.

– Хорошо. В пятницу, в полдень. Один за господина, другой за себя!.. – и проговорив эти слова Маро два раза поцеловал руку Ферроньеры; потом он удалился.

Римляне первые ввели в Галлии обычай принятия паровых бань. При королях второй расы обычай этот почти вышел из употребления, но возродился во время крестовых походов с такой пышностью, которая продолжалась до половины XVII века. В это время бани в Париже существовали в таком множестве, что их можно было встретить на каждой улице. Любовь, проституция и распутство привлекали в бани всего сильнее, находившиеся в самых глухих переулках; мужская и женская прислуга этих святилищ посредствовала в свиданиях и удовольствиях; часто секретный проход соединял мужские бани с женскими… Одним словом, бани служили притонами разврата.

Но бани Доброй Самаритянки, находившиеся на небольшой улице, около Тампля, и носившей то же название, из всех подобных заведений в Париже пользовались особенно доброй славой, и в них безопасно для своей чести могла зайти каждая добропорядочная женщина. Вот почему Феррон избрал их для своей жены. Одни только женщины мылись в этих банях, содержимых старым брадобреем Гагеленом и его женой.

Уверяли, что ни за какие деньги г-н и г-жа Гагелены не согласились бы впутаться в интригу. Чтобы наложить на их репутацию пятно, потребовалось ядовитое воображение поэта и всемогущество развратного короля.

Пробил полдень, когда верная назначенному свиданию Жанна, под руку с мужем подошла к Доброй Самаритянке. С самого своего разговора с Маро Жанна была смущенной и беспокойной. Даже в это самое утро Жанна чувствовала себя не в расположении.

Но когда она еще боролась сама с собой, Феррон, движимый какой-то роковой случайностью, бросил на нее такой взгляд безнадежной любви, который был для нее ужаснее всех угроз. С этой минуты, она не колебалась. Лучше угрызеня совести, чем долее жить с этим мрачным обожателем.

Г-н и г-жа Гакелены встретили г-на и г-жу Ферронов на пороге. Входя, Жанна невольно оглянулась кругом, тайно рассчитывая на какой-нибудь необыкновенный случай. Но всё у «Доброй Самаритянки» было точно также – и люди и вещи, всё имело свою обычную физиономию.

– Если вам угодно зайти, – сказала г-жа Гакелен, – всё готово.

– Я следую за вами, – ответила Жанна, которая подумала: «король, где-нибудь здесь; меня к нему проводят».

Феррон удалился, сказав «до свиданья!» своей жене. Идя впереди, г-жа Гакелен переступала ступени, не произнося слова, и наконец вошла в особенную залу в которой обыкновенно мылась Жанна. Рядом с этой залой был маленький кабинет, в котором мывшиеся женщины оставляли свою одежду.

– Когда я понадоблюсь вам, вы меня позовете, – сказала г-жа Гакелен и затем исчезла.

Жанна была изумлена. Что это значило? Клеман Маро, первый камердинер короля не посмеялся ли над нею? К чему эта насмешка?.. А! быть может, когда она будет в бане!.. По стыдливому движению она заперла дверь, выходившую на лестницу. Потом она начала раздаваться. Еще нисколько секунд, и совершенно голая, но целомудренная в своей наготе, как девственница (какой она и была, если не душой, так телом), она вступила в баню. Эту залу слабо освещало из круглого отверстия, сделанного в потолке; напротив шара раскаленного до бела находилась ниша, устроенная в стене, куда садились моющиеся.

Прошло минут сорок, как Жанна покоилась в бане, отдавшись полусну, произведенному в ней и сладостью бани и ее собственными грезами, как вдруг к ней постучались.

– Кто там? – вскрикнула она.

– Я, – отвечала г-жа Гакелен. – Время вам отправляться. Вас ждут.

Время отправляться!.. Обыкновенно Жанна проводила в бане два часа; хотя вовсе не заботясь о том, чтоб рассчитывать время, она была уверена, что двух часов в бане она не провела… Но стук раздался снова и стук почти повелительный. Какой то свет блеснул перед Жанной.

– Кто же меня ждет? – спросила она, направляясь к двери,

– Вы увидите внизу, был ответ.

Для Жанны было ясно только одно, что муж не мог так скоро вернуться за нею. И притом же вместо того, чтобы сказать: «вас ждут» г-жа Гакелен ответила бы: «вас ждет мэтр Феррон.»

Когда ее в баню не сопровождала Жиборна, которая была страшно неловка, сама г-жа Гакелен помогала Жанне вытереться, одеться, и причесаться, и в этот раз банщица явилась к ней на помощь; она даже с большей роскошью и совершенством окончила своя занятия, чего не могла не заметить Жанна,

Между тем, отдавшись попечениям банщицы, прекрасная Ферроньера, которую пожирало любопытство и нетерпение, непрестанно повторяла первой, пристально смотря на нее: «Кто же меня ожидает? Кто ожидает?»

Но та оставалась немой и слепой.

Наконец, туалет Жанны был окончен. Предшествуемая г-жей Гакелен, она вошла в переднюю, в которой обыкновенно дожидались мывшихся женщин их отцы, мужья или братья. Обыкновенно эта комната была переполнена народом, но на этот раз в ней сидело только двое: Франциск I и Маро.

Жанна никогда не видала короля, но она слышала как говорили о нем. Она ни на минуту не усомнилась в его личности. И отдадим справедливость Франциску, он за всеми недостатками был очень красив собой, известно, что он был колоссального роста, благородной и грациозной наружности. Голова его была, по истине, прекрасна.

Франциск I Французской. С картины Жана Клюэ

Небольшие, но хорошо прорезанные глаза, были живы и полны ума; на его свежих и полных губах играла улыбка, напоминавшая улыбку фавнов и сатиров, и именно подобная улыбка осветила его лицо при виде Жанны. Он был одет подобно Клеману Маро в костюм стрелка, простота которого, ни сколько не отнимая у него величия, напротив, казалось; придавала ему его еще более. Он снял свой ток, и приветствуя прекрасную Ферроньерку, проговорил звучным голосом:

– Слово дворянина, испанская пословица права: А unque io sia mоriса no say de menos preciar! Никогда во всю мою жизнь я не видал такой восхитительно прелестной особы, как вы. Поверьте, мне нужна была сила характера, чтобы не сказать этого раньше.

Хотя и не уловив скрытного смысла комплемента, Жанна опустила глаза. Франциск I продолжал, обращаясь к Маро:

– Теперь я понимаю внезапную страсть, которую вид Вирсавии в купальне зажег в сердце царя Давида.

Вирсавия… Давид… Жанна, как мы знаем, читывала священную историю; из красной, она стала огненной: она поняла наконец.

– Государь!.. пробормотала она.

– Полноте, прекрасная дама! прервал король, подавая ей руку. – Неугодно ли, мы проводим вас до вашего отеля.

Носилки, везомые двумя разукрашенными мулами, и оберегаемые четырьмя служителями, стояли у дверей Доброй Самаритянки, куда толпа стрелков загораживала вид. Сопровождаемая королем, еще дрожащая от стыда, Жанна готовилась занять место, когда ее слуха коснулся душераздирающий крик. Этот крик вылетел из груди Феррона.

Он раньше обыкновенного шел за женой в бани и еще с тампльского перекрестка заметил стрелков, расставленных у заведения Гакелена. Что тут делали эти стрелки? Феррон ничего не подозревал, но машинально ускорил свой шаг. Он был не больше как во ста шагах, когда увидал Жанну под руку с королем. О! адвокат очень хорошо знал короля и сразу узнал его, когда тот выходил из бани и приближался к носилкам. Проклятье! У него забирали его Жанну!.. Он не мог сомневаться!.. Опьянелый от ярости, Феррон бросился вперед.

Но Маро видел Феррона и сделал знак. Начальник стрелков отдал приказ. Двадцать человек в два ряда окружили королевские носилки. Феррон не отдавал себе отчета в этом передвижении. Он находился в таком расположении ума, когда не признают возможности препятствия. Если бы целая армия стояла перед Ферроном, он бросился бы и на армию… Так же он бросился, наклонив голову, на воинов короля, и с такой силою, что удивленные, трое из них отскочили. Но сама сила нападения была гибельна для нападающего. Правда, он пробил брешь в стене, но к несчастью ударившись о бригандины, – железные латы, которыми были покрыты стрелки, – Феррон остался на месте, качаясь и в беспамятстве. В то же время один из солдат, которого он должен был свалить, ударил его по затылку рукояткой своего меча.

Бедный адвокат покатился, обливаясь кровью.

Глава IV, в которой вследствие печали, что не имеет другого, Жанна начинает иметь других

Жанна была любовницей короля, но, между нами, этот дьявол-Маро подложил несколько сенца перед быками, сказав ей, что его величество влюблен в нее. Всего вернее то, что он, когда явился в улицу Шартрон, без сомнения, уже говорил королю о жене адвоката, как о достойной его победе, но его величество, – и не занялся этим предложением галантного ловца. Во первых потому, что по возвращении из Испании он бросил графиню Шатобриан, которая была брюнеткой, и взял герцогиню д’Этамп, тогда еще мадемуазель д’Элки, бывшую блондинкой, потому что он выказывал глубокое отвращение к брюнеткам.

Между прочим, Брантом по поводу этих двух любовниц рассказывает следующей анекдот:

«Один из знаменитейших принцев, – говорит он, – влюбился в двух прекрасных дам сразу, как это случается часто с знатными людьми, любящими разнообразие. Одна была белокура, другая – брюнетка, но обе очень прекрасны и любезны. Однажды, когда он видел брюнетку, блондинка из ревности сказала ему: «Вы отправляетесь воровать ворону?» На что раздраженный и рассерженный принц отвечал ей: «А когда я с вами, кого я ворую?» Дама отвечала: «Феникса». Принц, говоривший лучше, отвечал: «Скажите лучше райскую птицу, у которой больше перьев, чем мяса.»

Но как бы то ни было, Франциск, увидав Жанну в бане, влюбился в нее, а это свидание было устроено Маро…

Остальное известно… Нет, оно совсем неизвестно вам. Остальное заключается в том, что сделавшись второй любовницей короля, его спальной любовницей, потому что титулованной оставалась все таки герцогиня д’Этамп, – прекрасная Ферроньерка считала себя не более счастливой, как в то время, когда была женой адвоката. Между тем, теперь у неё было всё, что способно составить счастье, – то счастье, за которым обыкновенно гонятся светские женщины.

Наряды, драгоценности, золото – сколько возможно лишь пожелать. Отель ее, специально купленный для нее королем в улице Жи ле Кер был великолепно меблирован. Для прислуги у нее было двенадцать лакеев; богатейшие носилки, а на конюшне стояло шесть лошадей и четыре мула. И при этом его величество два или три раза в неделю привозил ужинать в отель Жанны молодых и любезных вельмож, своих друзей.

У Жанны был свой маленький двор, гораздо веселее и занимательнее, чем двор короля. Но не смотря на всё это она не была счастлива. Одна с королем, или присутствуя на празднике, она часто вздыхала. Франциск I не замечал этих припадков печали прекрасной Ферроньеры, но в качестве писателя, Маро был наблюдателем. Однажды, уведя Жанну в сторону, он сказал ей:

– Что с вами? Вы печальны.

Она проговорила: «нет»!

– Меня не обманете, продолжал поэт. – Вы думаете о другом.

Она молчала. Это значило то же, что ответ. Маро возразил:

– Видели ли вы его с тех пор, как…

– Я не осмелилась…

– Дурочка!.. Почему же?

– Если король?..

– Э! я, вам говорил, что король будет знать только то, что вам захочется, чтобы он узнал… При том же можно принять меры предосторожности! Посмотрим. кто этот другой, который так счастлив, что оспаривает обладание вашим сердцем у французского короля:…

Жанна колебалась.

– О! продолжал Маро тоном упрека, – вы боитесь, чтобы я не злоупотребил вашим доверием, тогда как я все сделал, чтобы заслужить ее.

– Нет, возразила Жанна; – я не боюсь вас, мой друг… тот, кого люблю я…

– Называется?

– Рене Гитар. Это сын одного золотых дел мастера. Он был наёмным клерком у моего мужа.

Маро разразился хохотом.

– Я подозревал! воскликнул он. – Вечная история женщин… Им дают солнце; они жалеют о ползучем червяке.

Услыхав смех, Франциск I приблизился.

– Что это значит? спросил он.

– Я рассказывал даме историю, отвечал поэт. – Мадам, в свою очередь расскажет ее вашему величеству; история выиграет, выйдя из прекрасных уст. И в то время, когда король, удалялся, Маро шепнул на ухо Жанне: – Завтра король уезжает в Фонтенебло, откуда возвратится только на будущей неделе. Завтра вы останетесь одна. Осмельтесь.

Жанна осмелилась.

В течение двух месяцев, как она была любовницей короля, она имела при себе горничную, пикардийку лет двадцати, по имени Гильометта, которая по-видимому была к ней искренно привязана. На другой день, утром Жанна призвала Гильометту и сказала ей:

– Если я попрошу от тебя услуги, ты мне ее окажешь?

Гильометта выпрямилась,

– Для вас, ответила ода, – я пойду за вас в огонь и в воду.

Жанна улыбнулась.

– Я не требую этого, возразила она. – Вот в чем дело. Когда я жила в улице Шартрон… с мужем….

– Г-н Феррон, адвокат. О! я его хорошо знаю. Я пробыла целый год у графини Сенемер, на улице Сен-Поль, недалеко от улицы Шартрон. Я видела часто как проходил мэтр Феррон. Такая мрачная фигура! Вы должны были соскучиться с этим мужем!..

– Да, таки довольно!.. И тем более, представь себе, что он был очень ревнив.

– Меня это не удивляет! с подобной физиономией человек должен иметь все пороки.

– Ну, у него был молоденький клерк, общество которого служило мне развлечением… Он его выгнал!..

– Чудовище! И конечно вы, сударыня, опечалились?

– Очень.

– Потому что этот клерк был мил?

– О! очень мил.

– А что с ним сталось?

– Именно это-то я и хотела бы узнать. Ты понимаешь, Гильометта, я питала к Рене Гитару только дружбу, и теперь, когда я люблю короля и любима им… я не могу… я не должна… Но разве не позволительно поговорить со старым другом? И теперь, когда мне нечего беспокоиться о гневе мужа…

– Ничто не мешает вам видеть Рене Гитара. Притом, с клерком нечего стесняться! В отеле есть маленькая дверь в глубине сада, выходящая на пустынную улицу… Рене взойдет через нее так, что никто не приметит, и будет еще очень доволен, не правда ли, сударыня?

– Да, да… И так?..

– И так, сударыня, это кончено… Я бегу отыскивать этого молодого человека и… Ах, да где же он живет?

– У своего отца, золотых дел мастера на Разменном мосту.

– У Этьена Гитар… О! но я его тоже очень хорошо знаю. Четверть часа туда, четверть часа обратно – и я приношу ответ г-на Рене.

– Но…

– Но, сударыня, не беспокойтесь! Я не так глупа, чтоб компрометировать вас. Я буду покупать что-нибудь у Этьена Гитара… какую-нибудь безделушку, и в то время, когда отец отвернется, если сын там, – одного слова достаточно. Через полчаса я вернусь. Не беспокойтесь, сударыня.

Жанна лежала еще в постели, во время этого разговора, и когда ушла горничная, она упала на изголовье и погрузилась в нежные грезы. Наконец, она увидит того, кого она любила. Какая радость!.. Ведь она на самом деле любила его… Она не чувствовала к королю того отвращения, какое внушал ей Феррон… Король был красив, он был умен и великодушен… Наконец, это все таки был король!..

Но даже в объятиях своего царственного любовника, среди самых сладострастных восторгов, дочь цыганки против воли воображала себе обожаемый образ, и поняла, что есть наслаждение выше того, которое она ощущала принадлежа, – наслаждение обладания…

Гильометта слишком спешила; она не успела повернуться как снова явилась перед своей госпожой. Но она вернулась печальной. Жанна предвидела какую-нибудь дурную весть.

– Ну что? спросила она с душевным беспокойством. Гильометта склонила голову.

– Болен? в темнице? умер? спрашивала Жанна.

– О, нет, сударыня! не так важно. Его нет в Париже.

– Его нет в… Где же он?

– В Бургундии, у дяди.

– А почему он в Бургундии?

– Из боязни вашего мужа и по приказанию отца.

– Из боязни моего мужа?.. Бедный Рене! Я причина твоего изгнания.

– Но, сударыня, заметила Гильометта, – если вы желаете…. ведь Оксер не за сто тысяч лье, и если вы напишите г-ну Рене…

– Нет! Отец его прав… Он друг Феррона… он его знает!.. Для Рене лучше быть подальше от Парижа. Тем не менее я тебя благодарю, Гильометта, возьми на этом столе кошелек.

– Ах, сударыня я не за это…

– Возьми, возьми!.. и оставь меня!..

Жанна снова осталась одна, но уже не с прежними радостными грезами. Как странна ее судьба! Чтобы спастись от человека, которого она ненавидела, она отдалась человеку, которого не любила. А кого любила она, того ей запрещено было видеть!..

Но по темпераменту Жанна не была женщиной, которая терпела бы вечную печаль, основанную на угрызениях совести и муке. Если ее бегство должно положить в гроб ее мужа, то зачем он захотел быть ее мужем?.. Что касается короля, то Жанна тоже припоминала слова Маро, который сказал ей. «Что король не из тех свирепых любовников, которые отягчают цепями предмет своей нежности».

И на самом деле, в течение трех месяцев, как она была королевской любовницей, не была ли она окружена толпой молодых и изящных джентльменов, искавших ее малейшей благосклонности. Особенно один из них маркиз де-Лануа, первый конюший его величества был особенно любезен, необыкновенно богат и щедр для своих любовниц…

Пробило полдень. Жанна была еще в постели, когда Гильометта доложила ей о маркизе де-Лануа.

Нравы того времени дозволяли подобные визиты. Но во всяком случае дамы принимали таким образом только самых близких друзей. А Жанна до этого времени принимала таким образом только Маро.

Гильометта ожидала, что ее госпожа прикажет ей попросить маркиза подождать, пока она оденется, и была сильно удивлена когда Жанна сказала ей с особенной живостью:

– Проси!..

«Ба! ба! подумала горничная, – за отсутствием клерка мы хотим попробовать конюшего. Мне кажется, впрочем, что от перемены мы ничего не проиграем».

Случай, если не собственное вдохновение, внушили маркизу де Лануа прийти в ту самую минуту, когда о нем думали. Он пришел, чтобы оправдать то убеждение, которое имели об его любезности. В руках у него была золотая чаша, которую он подал Жанне, говоря:

– Вчера вы жалели, что у вас нет ничего из работ великого флорентийского художника, Бенвенуто Челлини. За то маленькое удовольствие, которое может вам доставить этот ничтожный подарок, простите ли вы мне, что я так рано явился к вам?

Сидя на постели, созерцая чашу своими большими глазами еще увеличившимся от восхищения, Жанна воскликнула:

– О! как это прекрасно!

– О да! прекрасно! повторил с энтузиазмом маркиз.

Она взглянула на него и покраснела… Он восхищался не чашей… Рассматривая вещь Жанна забыла, что движения рубашки, легче движений кирасы. Она уронила чашу на постель и поправила свою легкую одежду.

– Подите вон! сказала она. – Что за мысль пришла вам, маркиз, явиться ко мне на рассвете, когда король в Фонтенебло!.. подите вон!..

Он уходил, но очень медленно. И вот, когда он дошел до порога спальни, чаша скатилась с кровати на пол.

– Ах! чаша! чаша! поднимите же ее, маркиз!..

Глава V, повествующая о том, что делал Феррон прежде, чем отомстить своей жене и королю

Мы вернемся к Феррону, которого оставили без чувств, окровавленного, на улице Женских Бань, напротив дома Гекелена. Будучи поднят этим последним, он был отнесен на носилках домой к себе. Первым движением Алэна Бриду при виде своего патрона в таком жалостном положении, и узнав о причине было поскорее собрать свои пожитки.

Верно, что ненависть, которую клерк питал к Жанне со дня ее свадьбы, обнаружилась весьма странно, поразив не ее, а ее мужа. Далеко не повредив прекрасной Ферроньере, помогая Маро тайно проникнуть к ней, Алэн Бриду пособил ей, потому что, благодаря Маро, она теперь имела честь быть любовницей короля. Без сомнения, как бы в вознаграждение за сожаление о добре, которое он против воли сделал Жанне, горбун навсегда освободился от ее присутствия. Да… но если Феррон, для которого эта причина радости его клерка сделалась горем, откроет…

«Спасусь я или не спасусь?» – спрашивал себя Алэн Бриду, устремив глаза на безжизненное еще тело несчастного адвоката, которого положили на постель.

Но в это время прибежал соседский медик, – очень ученый доктор Грэндебле…

– Есть прилив крови к мозгу, которой значительно наполнены каналы, – воспаление мозговой оболочки и специально паутинной плевы… Мэтр Феррон не раньше двух недель придет в сознание и не ранее шести недель поправится, и ученый доктор остановился, чтобы прибавить: – Если только он поправится.

Две недели!.. шесть недель!.. Алэн Бриду с облегчением вздохнул. Ему было время возвратиться. Э! разве он не может повсюду найти также места, как у Феррона!.. Притом, при первых же словах Феррона, когда тот выйдет из беспамятства, он увидит подозревает ли он его в чем-нибудь… И в таком случае всегда будет время избежать опасных объяснений. В ожидании, отстранив Жиборну Алэн Бриду в качестве сиделки основался близ Феррона. Тут было две цели: если Феррон ничего не подозревает, он будет благодарен клерку за его заботы; если же он имеет подозрения, то за эти заботы он будет менее сердиться за его вину… Еще более успокоил Алэна Бриду присланный Маро лакей, который доставил клерку еще двадцать ливров и уверил его, что Маро никогда не говорит того, чего не хочет сказать.

Мы не станем следить за всеми фазами болезни Феррона, которая была ничто иное, как воспаление мозга. Мы можем сказать одно только, что против своего обыкновения доктор Грэндебле предсказал верно. Против всякого вероятия, по возвращении рассудка и памяти, Феррон не произнес ни слова о приключении, жертвой которого он был. В эту минуту Алэн Бриду находился около него.

– Какой сегодня день? – спросил он у клерка.

– Вторник, хозяин.

– Какое число?

– 10 июня.

Феррон собрался с мыслями. Король увез у него жену в пятницу 16 мая, следовательно он лежал в постели двадцать шесть дней.

Хотя и предупрежденный доктором, что больной вступал в период выздоровления, Алэн Бриду не мог воздержаться от не которого смущения, услыхав вдруг как Феррон начал его спрашивать. После минутной паузы, больной спросил снова:

– Кто меня лечил?

– Доктор Грэндебле, хозяин.

Феррон сделал знак головой, как будто одобряя выбор своего эскулапа.

– И потом, – продолжал Алэн Бриду, напуская на себя смелость, – я и Жиборна не оставляли вас ни на минуту. Если не она, так я постоянно бдили над вами. О! доктор очень о вас беспокоился. Вы вертелись на своей постели, бунтовали, кричали… Нужно было…

– Это хорошо! перебил Феррон. – Я вспомню о тех, которые заботились обо мне. Я хочу пить. Дай мне напиться, мой друг.

«Мой друг!» гора свалилась с плеч горбуна. Ему не следовало тревожиться его зовут «другом…» Чего же пугаться?..

Он подал больному питье, этот последний напился, и глядя пристально на клерка, сказал:

– Ты знаешь, где она?

Она? кто она? при всей своей проницательности Алэн Бриду оставался безмолвным две или три минуты, не понимая о ком его спрашивают.

– Полно! – произнес Феррон, нахмурив брови.– Я спрашиваю тебя, знаешь ли ты, куда увезли ту, которую звали моей женой? Знаешь ты, где она живет.

– Ах, извините, хозяин! Да, да, я знаю. Потому что мне сказали… Я ведь не отходил почти от вашей постели, исключая необходимости сходить к аптекарю. И именно вчера я встретил одного приятеля, который…

– Где живет она? – зарычал Феррон.

– На улице Жи ле-Кер, в отеле, украшенном сверху донизу живописью и резными украшениями знаменитым болонским живописцем, главным комиссаром королевских построек. О! уверяют, что этот отель – настоящей дворец. Он столь…

– Замолчи!.. И помни, если ты будешь иметь несчастье, когда-нибудь повторить мне, что ты от кого бы то ни было слышал о ней, – я тебя прогоню!

Алэн Бриду поклонился; Феррон закрыл глаза. Вошла Жиборна.

– Тс! хозяин хочет спать! проговорил клерк.

Но Феррон не хотел спать, он хотел поразмыслить. Рассудок его возвратился, и первое употребление, какое он из этого сделал, состояло в сосредоточении на одной мысли, на единственной цели: мести. И в течении еще шести недель, который он провел в постели, ум его не был занят ни чем иным, что даже помешало его скорейшему выздоровлению.

Ученый доктор Грэндебле, часто говорил ему:

– Мэтр Феррон, сердце вредит телу!.. Чтобы вылечиться надо все забыть!

Забыть! Возможно ли сказать самому себе: «Я не буду любить или: я не буду ненавидеть!» Феррон качал головой, когда медик давал ему этот совет, как будто желая сказать: «Ваш совет ничего не сделает!.. Пусть я буду дальше нездоров!.. но я не забуду… я не хочу забыть!..»

Наконец, адвокат получил позволение встать. Но он был все еще слаб; только в конце июля он мог рискнуть, под руку с Алэном Бриду, сделать небольшую прогулку. Медик советовал ему выйти в первый раз часа в четыре или в пять по полудни. Феррон вышел из дома темной ночью и когда доктор Грэндебле отечески побранил его, он отвечал глухим голосом:

– Совы избегают дневного света, доктор.

Как только он встал на ноги, то потребовал счет от доктора, но так как последний отвечал, что это можно будет сделать и после.

– Не позже; но сегодня же, сейчас! возразил адвокат.

Счет доходил до ста ливров.

– Вы не знаете себе цены; доктор! сказал ему Феррон и вместо ста отдал доктору пятьсот.

Алэн Бриду и Жиборна тоже имели долю в вознаграждении со стороны своего хозяина. Он дал десять золотых монет первому и пять второй.

Вот когда бы клерк должен был воскликнуть: «Моего хозяина подменили!»

Любовь к молодой прелестной девушке начинала тушить в Ферроне его алчность; ненависть к клятвопреступной женщине окончательно ее уничтожила. Что уж заботиться о состоянии, если не заботишься о жизни. А к чему было Феррону дорожить жизнью, когда утрата того, что ее украшало, сделала эту жизнь безвозвратно пустой, бесцветной, ненавистной! Зачем ему было нужно золото, когда не стало Жанны?.. Ее у него отняли и если бы у него отняли все остальное, он страдал бы ни больше, ни меньше.

Нет! нет! ему нужно было золото, потому что с помощью накопленного богатства ему быть может удастся отмстить. О! если он не надеялся когда либо обладать Жанной, зато надеялся ее наказать.

Вместе с восстановлением сил идея воздать злом за зло, и если возможно во сто крат, с каждым днем все сильнее и сильнее овладевала его умом… Он хотел поразить смертельным ударом не одну клятвопреступную жену, вместе с ней он хотел поразить своего соперника, – этого бессовестного, распутного короля, который увозил жен у своих подданных. Но как поразить короля, всегда окруженного стражей и солдатами? Кроме того король был храбр, он был силен. – ненависть не ослепляла Феррона, – и если бы даже было возможно на него напасть внезапно, он защитился бы победоносно; его убийца только снова покрылся бы стыдом, не говоря уже о смерти, которая была бы его наказанием.

– Меня сожгут на Гревской площади, – думал Феррон, – и глупый народ будет рукоплескать… Изменница Жанна и ее недостойный любовник захохочут. Я не доставлю им этого удовольствия! Ах! Если бы вместо того и чтобы быть тем, что я теперь, я был бы королем Франциском!..

Мы уже говорили, что первый выход Феррона был ночью: после выздоровления он избегал встречи со своими сотоварищами, насмешливые взгляды которых и банальные утешения были для него, по меньшей мере, невыносимы. Он перестал заниматься своей профессией. Каждый день он стал запираться в своем кабинете, отказывая всем посетителям, кто бы они не были. Как только ночь сходила на землю, и чем чернее была эта ночь, тем больше она была ему с руки, – он уходил, закутавшись в свое полукафтанье, надвинув на глаза шапку, и направлялся прямо в улицу Жи ле-Кер. Прислонившись к стене, он по целым часам стоял напротив отеля, в котором жила его жена, следя глазами за игрой света в окнах, и по силе блеска составляя свои заключения о том, что там происходило. И эти заключения были почти всегда верны. Так, напр., когда король ужинал у любовницы со своими друзьями, Феррон догадывался об этом по особенному оживлению отеля, он также догадывался о том, что Жанна одна, когда только одно окно ее спальни была освещено,

– Одна! одна! – шептал в таком случае адвокат.

Да, она была одна, то есть, ее царственного любовника не было с нею… Но толпа лакеев наполняла отель. А окно спальни было заделано железной решеткой, а привратник, – шести футов ростом, – сторожил вход. О! были приняты все меры предосторожности, чтобы оградить ее от всякой нечаянности.

Устав от наблюдения и решившись вернуться домой, Феррон прежде всего обходил отель Жанны и сад, окруженный стенами. Этот довольно обширный сад выходил сзади отеля на улицу, примыкавшую к набережной, которую обозвали смешным названием улицы Pavee d’Andouilles (Колбасная мостовая), – грязную и узкую улицу. Но в нее привлекала Феррона маленькая дверь, проделанная в стене. Несколько тесинок[18], которые легко можно было уничтожить и… А когда он уничтожит эти тесины, когда он проникнет в сад, к чему это послужит? Однако, каждую ночь, как бы предчувствуя, что через эту дверь он достигнет своей цели отомстить, – Феррон возвращался рассматривать ее.

Конец ознакомительного фрагмента.